| ||
|
Когда Серго приходил из лицея, Линет отдыхала перед спектаклем. Потом уезжала на службу в свой мюзик-холл. По четвергам и воскресеньям, когда занятий в школе нет, у нее бывали утренники. Так они почти никогда и не виделись. На грязных стенах их крошечного салончика пришпилены были портреты Линет. Все в каких-то перьях, в цветах и париках, все беспокойные и непохожие. Знакомых у них не было. Иногда заезжал дядюшка, брат Линет. Линет была теткой Серго, но ему, конечно, и в голову не могло прийти величать ее тетушкой. Это было бы так же нелепо, как, например, Сверчка называть бабушкой. Линет была крошечного роста, чуть побольше одиннадцатилетнего Серго, стриженная, как он. У нее был нежный голосок, которым она напевала песенки на всех языках вселенной, и игрушечные ножки, на которых она приплясывала. Один раз Серго видел в салончике негра и лакированного господина во фраке. Лакированный господин громко и звонко дубасил по клавишам их пыльного пианино, а негр ворочал белками с желтым припеком, похожими на крутые яйца, каленные в русской печке. Негр плясал на одном месте и только изредка, разворачивая мясистые губы, обнажал золотой зуб — такой нелепый и развратный в этой темной звериной пасти — и гнусил короткую непонятно-убедительную фразу — всегда одинаково, всегда ту же... Линет, стоя спиной к негру, пела своим милым голоском странные слова и вдруг, останавливаясь, с птичьей серьезностью говорила: «Кэу-кэу-кэу». И голову наклоняла набок. Вечером Линет сказала: — Я сегодня работала весь день. «Кэу-кэу» и золотой зуб — это была работа Линет. Серго учился старательно. Скоро отделался от русского акцента и всей душой окунулся в славную историю Хлодвигов и Шарлеманей — гордую зарю Франции. Серго любил свою школу и как-то угостил заглянувшего к нему дядюшку свежевызубренной длинной тирадой из учебника. Но дядюшка восторга не выказал и даже приуныл. — Как они скоро все забывают! — сказал он Линет.—Совсем офранцузились. Надо будет ему хоть русских книг раздобыть. Нельзя же так. Серго растерялся. Ему было больно, что его не похвалили, а он ведь старался. В школе долго бились с его акцентом и говорили, что хорошо, что он теперь выговаривает, как француз, а вот выходит, что это-то и нехорошо. В чем-то он как будто вышел виноват. Через несколько дней дядя привез три книги. — Вот тебе русская литература. Я в твоем возрасте увлекался этими книгами. Читай в свободные минуты. Нельзя забывать родину. Русская литература оказалась Майн Ридом. Ну что же, дядюшка ведь хотел добра и сделал, как сумел. А для Серго началась новая жизнь. Линет кашляла, лежала на диване, вытянув свои стрекозиные ножки, и с ужасом и удивлением рассматривала в зеркальце свой распухший нос. — Серго, ты читаешь, а сколько тебе лет? — Одиннадцать. — Странно. Почему же тетя говорила, что тебе восемь? — Она давно говорила, еще в Берлине. Линет презрительно повела подщипанными бровями. — Так что же из этого? Серго смутился и замолчал. Ясно, что он сказал глупость, а в чем глупость — понять не мог. Все на свете вообще так сложно. В школе — одно, дома — другое. В школе лучшая в мире страна — Франция. И так все ясно — действительно лучшая. Дома — надо любить Россию, из которой все убежали. Большие что-то помнят о ней. Линет каталась на коньках, и в имении у них были жеребята, а дядюшка говорит, что только в России были горячие закуски. Серго не знавал ни жеребят, ни закусок, а другого ничего про Россию не слышал, и свою национальную гордость опереть ему было не на что. «Охотники за черепами», «Пропавшая сестра», «Всадник без головы». Там все ясное, близкое, родное. Там — родное. Сила, храбрость, честность. «Маниту любит храбрых». «Гуроны не могут лгать, бледнолицый брат мой. Гурон умрет за свое слово». Вот это настоящая жизнь. «Плоды хлебного дерева, дополненные сладкими корешками, оказались чудесным завтраком...» — А что, они сейчас еще есть? — спросил он у Линет. — Кто «они»? Серго покраснел до слез. Трудно и стыдно произнести любимое имя. — Индейцы. — Ну конечно. В Америке продаются их карточки. Я видела снимки в «Иллюстрасион». — Продаются? Значит, можно купить? — Конечно. Стоит только написать Лили Карнавцевой, и она пришлет сколько угодно. Серго задохнулся, встал и снова сел. Он растерялся. Линет смотрела на него, приоткрыв рот. Такого восторга на человеческом лице она еще никогда не видела. — Я сегодня же напишу. Очень просто. Линет столкнулась с ним у подъезда. Какой он на улице маленький со своим рваным портфельчиком! — Чего тебе? Он подошел близко и, смущенно глядя вбок, спросил: — Ответа еще нет? — Какого ответа? Линет торопилась в театр. — Оттуда? Об индейцах? Линет покраснела. — Ах да... Еще рано. Письма идут долго. — А когда же может быть ответ? — с храбростью отчаяния приставал Серго. — Не раньше как через неделю или две. Пусти же, мне некогда! — Две... Он терпеливо ждал и только через неделю стал вопросительно взглядывать на Линет, а ровно через две вернулся домой раньше обычного и, задыхаясь от волнения, с лестницы спросил: — Есть ответ? Линет не поняла. — Ответ из Америки получила? И снова она не поняла. — Об... индейцах? Как у него дрожат губы! И опять Линет покраснела. — Ну можно ли так приставать! Не побежит же Лили, как бешеная, за твоими индейцами. Нужно подождать, ведь это же не срочный заказ. Купит и пришлет. Он снова ждал и только через месяц решился спросить: — А ответа все еще нет? На этот раз Линет ужасно рассердилась. — Отвяжись ты от меня со своими индейцами! Сказала, что напишу, и напишу. А будешь приставать, так нарочно не напишу. — Так, значит, ты не... Линет искала карандаш. Карандаши у нее были всякие —для бровей, для губ, для ресниц, для жилок. Для писания карандаша не было. — Загляну в Сергушино царство. Царство было в столовой, на сундуке, покрытом старым пледом. Там лежали разные книжки, перья, тетради, бережно сложенные в коробочку морские камушки, огрызок сургуча, свинцовая бумажка от шоколада, несколько дробинок, драгоценнейшее сокровище земли — воронье перо, а в центре красовалась новая рамка из раковинок. Пустая. Вся человеческая жизнь Серго была на этом сундуке, теплилась на нем, как огонек в лампадке. Линет усмехнулась на рамку. — Это он для своих идиотских индейцев... Какая безвкусица! Порылась, ища карандаш. Нашла маленький календарь, который разносят почтальоны в подарок на Новый год. Он был исчеркан: вычеркивались дни, отмечался радостный срок. А в старой тетрадке, старательно исписанной французскими глаголами, на полях, по-русски, коряво, «для себя», шла запись: «Гуроны великодушны. Отдалъ Полю Гро итальнскою марку». «Чересъ десядь дней отведъ изъ Америки». «Маниту любить храбрыхъ. Севодня нарошна остановился подъ самымъ ото». «Еще шесть дней». «Купилъ за 4 francs [франка (фр.)]». «Чересъ четыре дня». «Она еще разъ peut etre [может быть (фр.)] не написала, но уже скоро напишетъ. Отведъ будетъ чересъ quinzaine [две недели (фр.)]. От-ме. 4 Mars [Марта (фр.)]. Гуроны тверды и терпеливы». — До чего глуп, до чего глуп! —ахала Линет.— Это принимает форму настоящей мании. И как хорошо я сделала, что не написала в Америку! Впервые опубликовано: Возрождение. 1927. 27 февраля.
Тэффи Надежда Александровна (наст. фамилия: Лохвицкая, по мужу Бунинская; 1872—1952) — русская писательница, поэтесса, мемуаристка, переводчица. Сестра поэтессы Мирры Лохвицкой и генерала Николая Лохвицкого, соратника адмирала Колчака. | ||
|