| ||
|
Супруги Шнурины только что переехали на новую квартиру. Был вечер. Шнурины бродили по темным, заставленным мебелью комнатам, натыкались на столы, на стулья и друг на друга. Каждый держал по свечке в руке, и оба в своем бестолковом блуждании похожи были на отбившихся от процессии членов какой-нибудь мистической секты. В передней постукивал и поскребывал проводивший электричество монтер. — И чего он так долго возится! — волновался Шнурин, капая стеарином на пиджак.— Не могу я больше в потемках бродить. Вон и без того шишку на голове набил. Черт знает что! — Чего же ты на меня кричишь? Ведь я же не виновата. Ты сам монтера позвал,—отвечала жена, капая на кресло. В эту минуту вошел монтер. — Проводка кончена,—сказал он,—Прикажете дать свет? — Ну конечно! — закричала Шнурина. — Позволь,—остановил ее муж.— Ведь там висит пломба от общества. Мы не имеем права срывать ее самовольно. — Пустяки-с,—ответил монтер.—Я срежу. А то ждите еще два дня, покуда из общества пришлют. — Конечно, пусть срежет. Уж он знает, что делает,—сказала Шнурина.—Ты вечно споришь! Шнурин промолчал; монтер дал свет, получил по счету и ушел. Шнурины гуляли по залитой огнями квартире, переставляли мебель и радовались. Весело, когда светло! Но в радости их было что-то тревожное, какой-то неприятный привкус. — Скажи, Леля,—вдруг спросила жена,—ты не обратил внимания, что на этой пломбе было написано? — Видел мельком. Что-то вроде того, что кто самовольно ее снимет, тот ответит по всей строгости закона, и какая-то еще уголовная статья упомянута. — Значит, это — преступление? — Ну, еще бы! — Так как же мы так легко на это пошли? — Преступная натура. Отшлифовали воспитанием, ну а натура рано или поздно прорвется наружу. — По-моему, это не мы виноваты, а монтер. Он нас научил. — Так ведь ему-то от этого никакой выгоды нет. — Все-таки он подозрительный. Выгоды нет, а учит. Верно, сам преступник, так ему досадно, что невинных увидел, ну и давай соблазнять. А где эта пломба? — Не знаю. Он ее, верно, выбросил. — А то мне пришло в голову, что ведь ее можно как-нибудь опять на место укрепить. Подделать печати... — Покорно благодарю. Присоединить к краже еще и мошенничество. Крали электричество, взломали печать и потом еще мошенничали. Тут, милая моя, по самой снисходительной совокупности и то на десять лет каторги наберется. — Господи! Что ты говоришь! — Ну конечно. — Знаешь что? Я на суде скажу, что это он нам велел. — Ну кто поверит такому вздору! — Сочиню что-нибудь. Скажу, что он был в меня влюблен... и вот решил отомстить... Ну, словом, вывернусь. — Как красиво — клеветать на невинного человека, да еще такую грязную ерунду. По-моему, уж лучше поджечь стенку в передней и сказать, что вот, мол, начинался пожар и пломба сгорела. — А потом на суде выяснится, что сами подожгли, и нас все равно на каторгу. — Какой ужас, какой ужас, какой ужас! А время идет! А лампы горят! — Проклятый монтер, и чего он выскочил. Свинья! Только людей подводить! — Подожди, не волнуйся, мы еще как-нибудь вывернемся. Оба задумались. Сидели молча друг перед другом, освещенные ярким краденым светом шестидесятисвечной люстры. Шнурин посмотрел на жену пристально и тихо сказал: — А знаешь, Маня, я не знал, что ты такая. — Какая — такая? — Преступная. Не знал, что ты преступница по натуре. Смотри, вот за какие-нибудь полчаса открылось, что нет такого преступления, на которое ты не была бы способна. Началось с кражи, а потом коготок увяз, и пошло, и пошло. Клевета, мошенничество, поджог... — Поджог ты выдумал. Сам хорош, а на других валишь. — Ну пусть. Пусть я. А все-таки, благодаря монтеру, я многое узнал. — Убить бы этого монтера! —вдруг всхлипнула Шнурина,—Попадись он мне, я бы его зарезала и нож облизала! — Видишь, видишь! Я бы не стал его резать. Я бы эту свинью задушил, как с-собаку! — Леля, Леля! Какие мы несчастные! Опять замолчали. Опять сидели тихие, освещенные краденым огнем. Потом она спросила тихо: — А сколько в Сибири тысяч жителей? А он ответил: — Не знаю. Но скоро на две персоны больше будет. Опять помолчали. Потом он сказал: — И отчего мы такие преступные? Должно быть, вырождение или дурная наследственность. Скажи, Маня, откровенно: в вашей семье не было сумасшедших? Она взглянула испуганно, даже вздрогнула. — Нет!.. То есть да. Репетитор младшего брата сошел с ума. — Вот видишь. Вот оно откуда. Наследственность — ужасное зло. Ты не виновата ни в чем. Ты и сама не знаешь, на что способна. — А ты? — Я тоже. На мне тоже проклятие рока. Наследственность. Дядя, брат моей матери, женился на Опенкиной, у которой отец за поджог судился. — Ага! Видишь, поджог-то когда сказался! Как это все страшно! Она вся съежилась, села рядом с мужем и прижалась к нему. — Жалкие мы с тобой,—сказал он. — Худо нам будет в Сибири,—снова всхлипнула она. — Пустяки! Подбодрись, дурочка, чего там! С нашими-то талантами мы и там не пропадем. Отбудем каторгу, а там останемся на поселении. Я к какому-нибудь казенному подряду присосусь, деньжищ нагребу — воровать-то ведь будет уж не впервой. Или игорный притончик открою. — Я буду гостей завлекать,—бодро сказала жена и вытерла глаза. — Ну конечно. Не пропадем. Она улыбнулась сквозь слезы, он тряхнул головой, и они пожали друг другу руки, готовые бодро вступить на новый путь. А краденое электричество на шестидесятисвечной люстре подмигивало лукаво и весело. Опубликовано: Сб. Карусель. СПб.: Новый сатирикон.1913.
Тэффи Надежда Александровна (наст. фамилия: Лохвицкая, по мужу Бунинская; 1872—1952) — русская писательница, поэтесса, мемуаристка, переводчица. Сестра поэтессы Мирры Лохвицкой и генерала Николая Лохвицкого, соратника адмирала Колчака. | ||
|