| ||
|
В сторону Нотр-Дам пейзаж был сизо-голубой. По другую сторону моста, туда, к закату,—дымнорозовый. Костя подумал: «Хорошо розовое, чудесно голубое. Милый Костенька, выбирай любое. Можно сигануть и туда, и сюда. Жил серенько, а умер весь в розовом. Шик. А на этом мосту, между прочим, всегда нищие. Вот бы и мне встать тут и заныть. Подайте молодому инвалиду, контуженному на полях Врангеля... А вот сегодня есть уже и не хочется. Третьего дня хотелось, а теперь, значит, организм приспособился и сам себя жрет. Ну и жри». Последние слова он неожиданно произнес громко, совсем во весь голос, так что стоящий неподалеку ажан повернулся и стал медленно и как бы вопросительно подходить. Костя приподнял шляпу. — Вы не знаете — здесь глубоко? Ажан подошел еще ближе и тогда ответил: — На вас хватит. Костя подумал мгновенье, что надо как-то отшутиться, но ничего не придумал, снова приподнял шляпу и через мост. «Это был глупый разговор. Ну какое мне, в сущности, дело — глубоко здесь или нет. Я должен думать об одном. Об Жуконокуло, номер семь по набережной Орфевр, и говорить с ним я должен просто и спокойно. Он семью нашу знал —значит, знает, что я не жулик. Меня, конечно, не помнит. Когда он был репетитором у братьев, мне было лет восемь. Мама его завтракать оставляла. Хряпал салат... А теперь я хочу есть. Хвачу его за бороду, он меня и накормит. Нехорошо, однако, что я заранее настраиваю себя враждебно к нему. Может быть, он чудесный малый, узнает, кто я, прослезится, засуетится, потащит в кафе, вспомнит старину. И тут неожиданно выяснится, что он был когда-то — вот когда репетитором был — влюблен в маму. Безумно и безнадежно. И у него, значит, сохраняется, как святыня, ее портрет. Портрет в медальоне. Он раскроет медальон дрожащей рукой, взглянет на меня и затрепещет. — Боже! Какое сходство! Ее глаза! Простите мне, молодой человек, это так, минутная слабость... И он вытрет слезы. Я расскажу ему, как мама умирала от сыпняка и не знала, что папа и Володя уже убиты, а Гриша... Костя остановился. «Что такое мучает меня сегодня? Что-то было отвратительное, и не могу вспомнить что. Особенно трагического в моем положении ничего нет. То есть более трагического, чем, скажем, вчера или третьего дня. В крайнем случае продам сафроновский револьвер, а там видно будет. Пока нужно думать только о нем, о Жуконокуло. Если он окажется жмотом, скажу, что деньги на дорогу нужны, что мне, мол, обещано место в Болгарии или в Чехии. На дорогу все охотнее дают, чем просто на хлеб. На дорогу — значит, раз дал, и к черту, больше беспокоить не будет. Скажу — в Чехию, очень определенно, все, мол, уже налажено, и там меня встретят... Что меня мучает? Что меня мучает?» На набережной Орфевр собрался кучкой народ. Плотный щетинистый старик в смешном детском берете на круглой голове играл на скрипке и пел сиплым голосом: Reviens, Colinette, et soyons heureux! [Вернись, Колинетта, и будем счастливы! (фр.)] Костя улыбнулся и вздохнул глубоким, дрожащим, блаженным вздохом, как после плача вздыхают дети. «Чего это я обрадовался?» Пищала скрипка, и хрипел старик, но пищали и хрипели они о любви. Любовные весенние слова уводили от Жуконокуло, и зацветали от них цветы на выложенном резиной асфальте, и пронесшийся мимо автомобиль пропел пастушеской свирелью, поднял золотую полевую пыль, прогремел весенней грозой, и некрасивая девушка с картонкой улыбнулась алым маком губ. «Отчего вдруг такое счастье? Ах, это молодость моя задрожала во мне. Молодость! Забыл я о ней!» И, все еще улыбаясь и дивясь на себя, спросил он у консьержа о Жуконокуло. — Третий этаж направо. Кто-то впереди, шумно дыша, поднимался. И дверь третьего этажа направо хлопнула. «Это, верно, он сам либо кто-нибудь к нему. Только бы не помешали». Костя позвонил. Дверь сразу открыли, но тот, кто открыл, сейчас же метнулся куда-то вбок, в другую комнату. Что-то вспомнилось, вот то тяжелое, что мучило весь день, забрезжило и, неосознанное, угасло. Что же это? — Мосье Жуконокуло? — Если ко мне, то входите сюда,—ответил кто-то — очевидно, тот, кто сейчас метнулся. Костя пошел на голос. — Вы что же не закрыли двери? И мимо, почти толкнув его, пронесся коротконогий коренастый человек с огромной головой. На нем была коричневая разлетайка, странная для Парижа, русская, помещичья. «Майский жук!» Костю так качнуло, что он ухватился за косяк двери. «Майский жук!» Вот что мучило! Вот этот самый поганый сон. Бывают сны страшные, зловещие, мучительные по своему сюжету, но, отлетев, они не оставляют следа ни в памяти, ни в настроении. Но порою приснившаяся самая простая вещь — коробка из-под папирос, утенок, раскрытое настежь окно — охватит всю душу таким черным, таким неизбывным ужасом, что долгие дни замутятся тоской и тревогой. Косте приснился майский жук. Сон, связанный с воспоминанием детства, когда жили на юге в деревне и весь сад гудел весной этими жуками, круглыми, жадными, пьяными от солнца, объедавшими молодые листья, прятавшимися в волосах и платьях, с разбегу налетавшими и щелкавшими прямо в лоб. Хрущи — называли их там. И вот раз садовник набрал их полный передник и понес в свиную закуту. — Кабан зъест, тай еще спасибо скажет. Костя, маленький, пошел за ним и видел, как он высыпал жуков перед хлевом, и как они закопошились, наползая друг на друга (они в это время уже не летали), и над ними зачавкало тупоносое рыло розовой бесшерстой свиньи, ткнулось и захрупало. Костю замутило от этого хруста, и видел он еще, как садовник подталкивал ногой расползавшихся жуков и одного из них с хрустом раздавил сапогом. Что-то мягкое, белое, отвратительное, с вдавившимися коричневыми крыльями, осталось вместо жука. Костя, громко плача, побежал домой. И вот теперь приснилось ему, что этот раздавленный жук летел за ним, настигал, гудел все ближе и ближе. Костя бежал, задыхался и знал, что все равно не уйдет, что жук нагонит и ударит его в висок. И тогда он погибнет. — Чего же вам надо? Ну? Человек с широким коричневым лицом, с выпуклыми сердитыми глазами, ждал ответа. — Простите, я... на минуту. Я — Коноплев. — Ну? — Вы когда-то занимались у нас... то есть... вообще педагогической деятельностью. Сердце Кости отчаянно колотилось. «Это просто от лестницы»,—подумал он. Он смотрел на Жуконокуло. «Раньше он худой был. Не надо думать про сон». — Я вас спрашиваю, чего вам от меня надо? —с бешенством повторил Жуконокуло. — Ввиду старинного знакомства, то есть вашего и моих родителей,—задыхаясь, бормотал Костя,—я уезжаю в Чехию... Там меня встретит покойный брат... — Ничего не понимаю! — развел руками Жуконокуло, и разлетайка его взметнулась, как крылья.— Ввиду моего знакомства, вы едете в Чехию. Это, извините меня, черт знает что такое. — Я спутался. Костя хотел улыбнуться, да не вышло. — Я один на свете. Я контужен два раза. Работал здесь на заводе, но рука плохо действует... — Все это прекрасно, но я-то здесь при чем? — Как раз правая рука,— тупо повторял Костя, точно если правая рука, так уж тут Жуконокуло не отвертится. — Я вас в последний раз спрашиваю, чего вам от меня надо,— растягивая слова, повторил Жуконокуло и покраснел. — Может быть, вы могли бы, не отказали бы... немножко денег... заимообразно, на проезд. Жуконокуло покраснел еще больше, обвел выпученными глазами стены комнаты, точно просил у них объяснения. — Вы желаете, чтобы я свои деньги отдавал вам? Простите, но это уже верх наглости. Вламывается к совершенно посторонним людям и заявляет, что они обязаны отдать ему свои деньги. Да ведь этому названия нет. Да какое мне до вас дело! Костя почувствовал, что надо извиниться и уйти, но страшная слабость одеревенила его всего, и, как в кошмаре, мучаясь и не умея поступить иначе, он все стоял на том же месте у дверей и тихо говорил: — Я бы отдал... У меня есть вот... могу оставить в залог... у меня вот... Он вынул из кармана револьвер и сделал шаг вперед, чтобы положить его на стол перед Жуконокуло, но тот вдруг так громко и неожиданно взвизгнул; что Костя даже отпрыгнул назад. — Вон! — завизжал Жуконокуло.—Вон отсюда или я позову полицию! Он метался от окна к двери, разлетайка надулась выпуклыми твердыми крыльями, надулась и жужжала. Костя смотрел, завороженный ужасом, и вдруг Жуконокуло подбежал и толкнул его в плечо. Костя вскрикнул от страшного отвращения, такого, как было во сне, и выбежал из квартиры. Остановился он только у моста. Колени дрожали, и билось сердце, неровно и сильно, отбрасывая кровь к вискам. «Что же это, ужас какой. Он не обязан. Нет, жук, ты обязан. Ты обязан! Когда ты вывозил из России свою поганую поклажу, разлетайку свою вывозил и деньги, мы тебя, жук, своей грудью прикрывали, отдавали жизнь, пока ты грузился на пароходы. Когда я твою разлетайку отстаивал, меня вот искалечили, контузили. Ты тогда, жук, лебезил передо мной, льстил мне и сочинял про меня стихи, что я — герой. А теперь тебе до меня дела нет. Как же это так, а? Запоганил ты меня, жук,—теперь, конечно, крышка. Слабый я и больной, и напрасно ты так раскуражился, и кричал, и пугал — с меня и половины того довольно было бы. Нехорошо, жук, нехорошо. Видишь, вот я и не могу больше. Зачем ты меня тогда обманул? Я служил тебе, жук...» Мимо прошел толстый француз и внимательно посмотрел Косте в глаза. «Смотрят... Надо успокоиться. Ну-с, Костенька, обдумаем все. Работы нет, денег нет, надежд нет. Значит, так. Почему-то казалось, что нужно все это проделывать вечером и непременно за городом. Обычай, что ли, требует. Подумаешь, модник какой. Ладно и так будет. А вот как быть с револьвером? Он ведь чужой. Записку, что ли, написать, чтобы отдали Сафронову? Карандаша нет, и скучно все это. Вот странно, чтобы у такого небытового обстоятельства и столько мелких бытовых забот». Он подошел к перилам, оперся левым локтем, посмотрел на воду и вынул правой рукой револьвер. Что-то задрожало в груди мелкой дрожью, будто заплакало. «Ах, это она, молодость моя, плачет. Ну что же, плачь, плачь. Мне-то что! Нам да жуку до тебя дела нет». Он поднял голову. С середины моста медленно подходил к нему ажан. — Ne vous derangez pas! [Не беспокойтесь! (фр.)] Я живо! —крикнул ему Костя, усмехнулся и с гримасой невыразимого отвращения, неловко и торопливо, приставил револьвер к виску. Впервые опубликовано: Руль. 1924. 19 июля. № 1101. С. 5-6.
Тэффи Надежда Александровна (наст. фамилия: Лохвицкая, по мужу Бунинская; 1872—1952) — русская писательница, поэтесса, мемуаристка, переводчица. Сестра поэтессы Мирры Лохвицкой и генерала Николая Лохвицкого, соратника адмирала Колчака. | ||
|