В.Г. Тепляков
Вторая фракийская элегия

Томис

На главную

Произведения В.Г. Теплякова




                                          Hie ego qui jaceo tenerorum lusor amorum
                                                Ingenio peril Naso poeta meo.
                                          At tibi qui transis ne sit grave, quisquis amasti,
                                                Dicere, Nasonis molliter ossa cubent.
                                          Ovid., Trist., Lib. III, El. 5, v. 70

                                          [Я, который лежу здесь, нежной любви песнопевец,
                                          От своего и погиб дара поэт я Назон.
                                          Ты же, прохожий, и сам любивший, за труд не сочти ты
                                          Вымолвить: мягко пускай кости Назона лежат.
                                          Овидий, Скорби, кн. III, элегия 5, стих 70 (лат., пер. А.А. Фета)].

      Свинцовой дымкою подернут свод небес,
      По морю мутному холодный ветер бродит;
      Ряды широких волн шумят, как темный лес,
      И, будто рать на бой решительный, проходят.
                «Не буря ль это, кормчий мой?
                Как море вихрится и плещет!»
                —«О нет, пусть этот ветр глухой
                В послушных парусах трепещет!
                Пусть бьется море: гневный вал
                Еще до нас не долетает,
                И наших пушек грозный шквал
                Еще с цепей их не срывает!»
                —«Смеюсь над бурей я твоей!»
                Но что же там, в дали волнистой,
                Как пояс желтый и струистый,
      Мелькает на краю бунтующих зыбей?

      Тебя ли вижу я, изгнанья край унылый?
      Тебя ль, бессмертного страдания земля!
      О степь, богатая Назоновой могилой!*
      Ты ль так безжизненна? тебе ль душа моя
                Несет дар слез своих печальный?
                Прими их! пусть в дали седой
      Ты, как холодный труп, как саван погребальный,
      Безмолвно тянешься над бездною морской,—
      Красноречив твой глас, торжественный покой!
      Святая тишина Назоновой гробницы
      Громка, как дальний шум победной колесницы!
                О! кто средь мертвых сих песков
                Мне славный гроб его укажет?
                Кто повесть мук его расскажет —
                Степной ли ветр, иль плеск валов,
                Иль в шуме бури глас веков? ..
                Но тише... тише... что за звуки?
                Чья тень над бездною седой
                Меня манит, подъемля руки,
                Качая тихо головой?
                У ног лежит венец терновый,
                В лучах сияет голова,
                Белее волн хитон перловый,
                Святей их ропота слова.
                И под эфирными перстами
                О древних людях с их бедами
                Златая лира говорит.
                Печально струн ее бряцанье:
                В нем сердцу слышится изгнанье;
                В нем стон о родине звучит,
                Как плач души без упованья.
                Она поет:

                                      1

      «Не говори, о чем над урною моей
            Стенаешь ты, скиталец одинокой:
      Луч славы не горит над головой твоей,
            Но мы равны судьбиною жестокой!..
      Число ль ты хочешь знать моих сердечных ран?
            Сочти небес алмазные пылинки;
      По капле вымери бездонный Океан,
            Пересчитай брегов его песчинки!
      Пускай минувшего завеса раздрана —
            Мои беды заглушены веками;
      Тоска по родине со мной погребена
            В чужой земле, под этими песками.
      Не верят повести Овидиевых мук:
            Она, как баснь, из рода в род несется,
      Течет из уст молвы — и как ничтожный звук
            В дали времен потомству раздается!

                                      2

      О, как приветствовал на Тибровых брегах
            В последний раз я римскую денницу!
      Как ты поспешно скрыл, Капитолийский прах,
            От глаз моих всемирную столицу!
      И ты исчез за ним, мой дом, мой рай земной,**
            Моих богов отеческих жилище!
      Изгнанник! где твой кров? —весь мир перед тобой,—
            Прости лишь ты, родное пепелище!
      Но нет! и целый мир был отнят у меня:
            Изгнанье там поэта ожидало,
      Где воздух — снежный пар; туман — одежда дня,
            Там, где земли конец или начало!***
      Где только бранный шум иль бурь всегдашних вой
            Пустынный гул далеко повторяет;
      Свирепый савромат выходит на разбой,
            Иль хищный гет убийство разливает!****

                                      3

      Чернее тьмы ночной был цвет моих кудрей,
            Когда узрел я берег сей кремнистый;
      Промчался год один — и в недре сих степей
            Я побелел, как лебедь серебристый!
      Вотще в гармонии Овидиевых струн
            Все таинства Олимпа обитали:
      Упал на их певца крушительный перуи —
            И в сердце вмиг все звуки замолчали!..
      Когда седой мороз над кровлями трещал,
            Широкий Истр недвижен становился,
      И ветр, как дикий зверь, в пустыне завывал,
            И смятый дуб на снежный одр катился, —*****
      По беломраморным, застынувшим водам,
            Как новый ток, в час бурного волненья,
      Кентавры хищные неслись в то время к нам
            С огнем войны, с грозой опустошенья.******
                                      4

      Душа, сим гибельным тревогам предана,
            Могла ль творить, как некогда творила?
      Нет! с лиры брошенной Назонова струна
            На бранный лук тогда переходила.7*
      И радостно поэт на смертный мчался бой,
            И с жизнью вновь к изгнанью возвращался;
      Придешь ли ты назад, миг вольности златой?
            Иль ты навек с душою распрощался?
      Узрю ль я вновь тебя, родимой кровли сень?
            Увижу ль вас, отеческие боги?
      И тот волшебный край, где солнце каждый день
            Златит весны зеленые чертоги?
      И ты, о вечный град! узрю ль у ног твоих
            Простертый мир перед семью холмами,
      Блеск пышных портиков и храмов золотых,
            И пену струй под бронзовыми львами?

                                      5

      Узрю ль и тот предел, где царственный народ
            Благоговел пред гласом Цицерона,
      И стогны, где поднесь родимый воздух пьет,
            Как жар любви, поэзию Назона?
      Моя Италия! к тебе, на светлый Юг,
            Помчался б я быстрей крылатой птицы;
      О солнце римское! когда ж от скифских вьюг
            Оттаешь ты Назоновы ресницы?
      Когда... но я вотще о родине стенал!
            Надежды луч над сердцем издевался;
      Неумолимого я богом называл:
            От грусти ум в душе поколебался!
      И ты ль тюремный вопль, о странник! назовешь
            Ласкательством души уничиженной?
      Нет, сам терновою стезею ты идешь,
            Слепой судьбы проклятьем пораженный!..

                                      6

      Подобно мне, ты сир и одинок меж всех
            И знаешь сам хлад жизни без отрады,
      Огнь сердца без тепла, и без веселья смех,
            И плач без слез, и слезы без услады!
      Но в гроб мой мрачного забвения печать
            Вотще вклеймить мечтало вероломство—
      Его завет певца престанет обличать,
            Когда умрет последнее потомство!
      Меж тем — пусть на земле, пред суетной толпой,
            В ночи времен не гаснет солнце славы —
      Пройдет ли луч его сквозь сумрак гробовой?
            Моих костей коснется ль величавый?
      Вотще труба молвы на безответный прах
            Со всех сторон поклонников сзывает, —
      Что пеплу хладному в тех громких похвалах,
            За кои жизнь всечасно умирает!..»

      Умолк божественный — и с лирой неземной
            Исчез, как луч во мгле свинцовой...
            Взрывает волны ветр глухой,
            На море льется блеск багровый.
            Громады туч по небесам,
            Как будто по морю другому,
            Подобно мрачным кораблям,
            К сраженью мчатся громовому.
            Трепещут груды волн седых
            И, как подавленные, воют,—
            То не главы ль духов морских
            Струями локонов своих,
            Как серебром, всё море кроют?
            Души разбойника черней,
            Сошлася с бурей мгла ночная
            И, как завеса гробовая,
            Весь мир сокрыла от очей.
            Лишь пламень молнии струистый
            Другого неба свод огнистый
            Откроет — и во мгле ночной
            С кипящей борется волной.
            Темна, как сумрачная вечность,
            Она подъемлется, идет...
      «Матрос! что вдалеке твой взор распознает?
      Что с мачты видишь ты?» — «Я вижу бесконечность!»

            «Не буря ль это, кормчий мой?
            Уж через мачты море хлещет,
            И пред чудовищной волной,
            Как пред тираном раб немой,
            Корабль твой гнется и трепещет!»
            —«Ужасно!.. руль с кормой трещат,
            Колеблясь, мачты изменяют,
            В лоскутья парусы летят
            И с буйным ветром исчезают!»
            —«Вели стрелять! быть может, нас
            Какой-нибудь в сей страшный час
            Корабль услышит отдаленный!»
            И грянул знак... и всё молчит,
            Лишь море бьется и кипит,
            Как тигр бросаясь разъяренный;
            Лишь ветра свист, лишь бури вой,
            Лишь с неба голос громовой
            Толпе ответствуют смятенной.8*
            «Мой кормчий, как твой бледен лик!»
            —«Не ты ль дерзнул бы в этот миг,
            О странник! буре улыбаться?»
            —«Ты отгадал!..» Я сердцем с ней
            Желал бы каждый миг сливаться;
            Желал бы в бой стихий вмешаться!..
            Но нет, — и громче, и сильней
            Святой призыв с другого света,
            Слова погибшего поэта
            Теперь звучат в душе моей!

                24 марта 1829

Примечания

*     О степь, богатая Назоновой могилой!

«Странно, почему место Овидиева изгнания было до сих пор предметом стольких ипотез, и почему некоторые антикварии искали могилы римского поэта близь берегов Днестра (древнего Тираса). Известно, что это неизъяснимое предположение осуществлено даже названием небольшого городка, построенного на берегу Аккерманского залива и еще до сих пор существующего под именем Овидиополя. Стравон обозначает довольно явственно географическое положение древнего Томиса... «Вправе от морского берега, по направлению от священного устья Истера (Дуная), — говорит он, — находится, в расстоянии 500 стадий, маленький городок Иструс (вероятно, нынешний Гирсов). 250 стадий далее — существует Томис (Topis), другой небольшой городок» и проч. (Strab., lib. VII, cap. VI). Аполлодор, Мела и наконец сам Овидий не оставляют, кажется, никакого сомнения по сему предмету. (См. сего последнего: Ex Ponto, IV, El. 14, v. 59. — Trist., III, El. 9, v. 33.) По мнению Лапорт-дю-Танля и Корая, французских переводчиков Стравона, вычисление расстояний, сделанное размером олимпийских стадий, по нашим новейшим картам, начиная от устья Дуная, называемого Эдриллисом, заставляет думать о тожестве древнего Томиса с нынешним Томисваром; но что такое Томисвар? Известный ориенталист г. Гаммер, думая видеть развалины Томиса на месте нынешнего Бабадага, напрасно проискал во всей Добруджийской Татарии «означенного на многих картах» города Томисвара и кончил свои исследования откровенным признанием, что «in den ganzen Dobrudscha kein solches Ort existiert» (Rumili und Bosna, geographische Beschreibung von Mustapha Ben Abdalla Hadschi-Chalja; стр. 30, в примечании). От Бабадага г. Гаммер бросается за Томисом к нынешней Мангалии: «Der See, an welchem das alte Tomi lag, — говорит он, — konnte der von Babadag, wahrscheinlicher aber, der be) Mangalia gelegen sein». (Ibid., стр. 196.) Тожество Мангалии с древнею Каллатиею уже давным-давно доказано. Полагая (по таблицам Бартелеми) греческий стадий в 94 1/2 французских тоаза и отношение сего последнего к нашей сажени, как 76,734 : 84,000, я нахожу, что расстояние священного устья Дуная от Томиса, полагаемое Стравоном в 750 стадий, заключает в себе около 129-ти наших верст. По карте генерала Гильемино, устье Дуная, называемое Эдриллисом, находится от нынешней Кюстенджи почти точь-в-точь на таком расстоянии. Сочинитель Исторической географии по древним картам Д’Анвилля называет сей последний городок Константианою и ставит оный не далее четырех французских лье от древнего Томиса. Основываясь как на этом, так и на всех означенных соображениях, я осмеливаюсь думать, что во всяком случае могила Овидия существовала не в одном моем воображении; но могла таиться (и даже весьма невдалеке от меня) в окрестностях Кюстенджи, представившейся глазам моим 24-го марта 1829 года, во время моего плавания в Варну» (Письма из Болгарии, стр. 13—15).

**     Как ты поспешно скрыл, Капитолийский прах,
        От глаз моих всемирную столицу!
    И ты исчез за ним, мой дом, мой рай земной...

Овидий сам замечает, что дом его находился близь Капитолия или даже был соединен с ним:

    Hanc (lunam) ego suspiciens, et ab hac Capitolia cernens,
        Quae nostro frustra juncta fuere Lari;
    Numina vicinis habitantia sedibus, inquam,
        Jamque oculis nunquam templa videnda meis,
    Dique relinquendi, quos Urbs habet alta Quirini:
        Este salutati tempus in omne mihi, etc.
    Trlst., Lib. I, Eleg. III.

«Смотря на нее (луну) и при свете ее различая Капитолий, который вотще соединен был с моими домашними ларами, «боги, — сказал я, — обитающие в соседственных чертогах; храмы, коих глаза мои уже никогда не должны видеть; боги, мною покидаемые, которыми обладает высокий Град квиринов, — простите навеки!» и проз.

***         Изгнанье там поэта ожидало,
    Где воздух — снежный пар; туман — одежда дня,
        Там, где земли конец или начало!..


    Ulterius nihil est, nisi non habitabile frigus.
    Heu quam vicina est ultima terra mihi!
    Trlst., Lib. III, Eleg. IV.

«Далее нет ничего, кроме необитаемых льдов: как близка от меня последняя земля мира!»

****     Свирепый савромат выходит на разбой,
    Иль хищный гет убийство разливает!

Кому неизвестно, какими ужасными красками изобразил Овидий место своего изгнания, климат Скифии и варварство окружавших его народов: бессов, савроматов, готов и проч., коих имена, как сам он выражается, не достойны его гения:

    Quam non ingenio nomina digna meo!

***** Овидий в X элегии III-ей книги своих Тристов много жалуется на скифские ветры:

    Tantaque commoti vis est Aquilonis, ut altas
        Aequet humo turres, tectaque rapta ferat.

«Сила Аквилона, когда он свирепствует, такова, что высокие башни сравнивает он с землею и уносит сорванные крыши».

Описание следствий мороза также весьма живо и подробно:

    Pellibus, et sutis arcent mala frigora braccis:
        Oraque de toto corpore sola patent.
    Saepe sonant moti glacie pendente capilli,
        Et nitet inducto Candida barba gelu.
    Trist., Lib. III, Eleg. X.

«Шубами и мехами сопротивляются они лютому холоду; изо всего тела наружу только одно лицо. Часто отягченные льдом волосы звенят при малейшем движении, и брада белеет от мороза».

****** Кентавры хищные неслись в то время к нам
    С огнем войны, с грозой опустошенья.


    Sive igitur nimii Boreae vis saeva marinas,
        Sive redundatas flumine cogit aquas;
    Protinus aequato siccis Aquilonibus Istro,
        Invehitur celeri barbarus hostis equo.
    Hostis equo pollens, longeque volante sagitta:
        Vicinam late depopulatur humum.
            Trist., Lib. III. El. X.

«Скует ли сила Борея воды морские или разливы вод речных, тотчас по уравненному сухими (морозными) ветрами Истру налетают к нам на быстрых конях варвары — враги, мощные конями и стрелами, далеко реющими: окрестные страны пустеют».

7*    Нет! с лиры брошенной Назонова струна
    На бранный лук тогда переходила...

Овидий, в своем Послании к Северу, жалуется на то, что изо всех римских изгнанников один он осужден на труды военные. «Читая стихи сии, — говорит он, — будь к ним снисходителен, ибо не должно забывать, что я пишу их во время приготовления к битве», и проч.

    Deque tot expulsis sum miles in exule solus:
        Tuta (nec invideo) caeteia turba jacet.
    Quoque magis nostros venia dignere libellos,
        Haec in procinctu carmina facta leges.
            Ex Ponto. Lib. I, Epist. IX.

8* См. Письма из Болгарии, стр. 18—20.


Впервые опубликовано: Одесский альманах на 1831 г. C. 157.

Виктор Григорьевич Тепляков (1804—1842), русский поэт «золотого века», путешественник, дипломат, масон.


На главную

Произведения В.Г. Теплякова

Монастыри и храмы Северо-запада