Л.А. Тихомиров
Что такое Россия?

I

Что такое Россия? Этот вопрос недавно поставил нам г-н Владимир Соловьев в новой газете г-на Гайдебурова «Русь» (№ 37).

Для многого множества людей этот вопрос, без сомнения, кажется совершенно праздным. Что такое Франция, Англия, Германия, Китай? В том ли дело, чтобы разыскивать определения? Каждой стране, раз она возникла, нужно жить, нужно находить для своего населения пищу, одежду, все необходимые материальные средства, нужно находить удовлетворение нравственным потребностям населения, устраивать необходимое для правильности данной жизни управление и т.д. Вот что нужно, скажут солидные деловые люди, и с ними совершенно согласятся мечтатели и утописты социальных переворотов. Что бы ни составляла Россия или Франция — все равно им нужно жить. О способах лучшей жизни только и стоит рассуждать.

Самые споры о том, в чем заключается наилучшая жизнь, могли бы, однако, показать как солидным людям, так и утопистам, что вопрос о сущности страны, очевидно, есть далеко не празден. Наилучшая жизнь для страны, очевидно, есть такая, какая наилучше соответствует ее внутреннему строению и вытекающим отсюда потребностям; само же внутреннее строение не может не определяться, хотя до некоторой степени, психологией племени или племен, вошедших в состав страны, и т.д. Понять это внутреннее свое существо составляет для каждой страны вопрос величайшей важности. Для России он едва ли не важнее, чем для большинства других стран, уже хотя бы потому, что он у нас постоянно возникает, а стало быть, доселе остается неясным, спорным, нерешенным для русского национального самосознания. С этой точки зрения этот по видимости столь отвлеченный теоретический вопрос имеет совершенно очевидное практическое значение, ибо мы постоянно наблюдаем, что различные его решения дают совершенно различные направления и внешней, и внутренней политике нашей. Постоянные же колебания русского правящего слоя в понимании того, что такое Россия, приводят к таким же колебаниям в направлении политики. Это обстоятельство уже во всяком случае вредное, потому что вводит нас в бесполезную трату сил. При одном понимании России мы, например, должны признать совершенно разумным делом дарование конституций Финляндии или Польше, при другом — делом крайне вредным. При одном понимании России мы можем для решения Восточного вопроса отдать, например, Франции Сирию и Палестину, при другом — это было бы шагом самоубийственным. Колебания же между этими различными решениями могут приводить лишь к тому, что мы не достигали бы ни одной цели и бесполезно затрачивали бы вчера или сегодня силы на получение того, от чего завтра откажемся.

Напротив, твердое решение вопроса, что такое Россия, сразу открывало бы перед нами ясную и постоянную линию внешнего и внутреннего действия, систематического, сегодня осуществляющего то, что подготовлялось нами вчера, и закладывающего заранее предусмотренные цели на завтра и послезавтра.

II

Итак, вопрос, который ставит г-н Владимир Соловьев, сам по себе в высшей степени важен. Но чем он важнее, тем страшнее ошибочное его решение. Как ни вредно непонимание самого себя и проистекающие отсюда колебания и частичные ошибки в поведении, все-таки гораздо страшнее утвердиться влажном понимании себя. Это ложное понимание самого себя заставит потратить бесполезно уже не какую-нибудь часть своих сил, а ложно направить всю жизнь, все силы, то есть уже не просто ослабить, а совершенно погубить себя.

К какому же самопониманию старается привести нас г-н Владимир Соловьев?

Читатели, несколько следившие за публицистикой этого писателя, заранее могут ожидать от г-на Соловьева лишь какого-нибудь вредного ответа, чего-нибудь такого, что особенно способно приводить русское самосознание в состояние туманное или болезненное. Но на этот раз г-н Владимир Соловьев напускает туман даже более густой, чем обыкновенно. В конце очень недолгого анализа он выносит нам такой приговор: «Россия есть семья народов, собранная вокруг православного русского народа, разделившегося в своем понимании православия и безвыходно (sic!) пребывающего в этом разделении».

Должно отметить это словечко «безвыходно»! С таким добавлением определение г-на Вл. Соловьева становится настоящим смертным приговором. Думает ли сам автор, что положение вполне «безвыходно», или хочет только посильнее напугать Россию, чтобы толкнуть ее к какому-нибудь экстраординарному «спасителю» вроде папы римского? Для нас это было бы лишь вопросом, от какой болезни предпочитаем мы умереть. Но тем более следует вдуматься в формулу г-на Вл. Соловьева.

Как всегда, он приходит ко лжи посредством предварительной эквилибристики на нескольких истинах. Как всегда, он приводит русское чувство к деморализации, сначала возбудив его доверие к себе напоминанием о высоких и благородных побуждениях.

Кто вдохновлял нашего злополучного «пророка» на сей раз?

То был ли сам великий Сатана Иль мелкий бес из самых нечиновных?..

Во всяком случае, аргументация, сама по себе весьма нехитрая, искусно приспособлена к добрым чувствам и слабой мысли той публики, на которую воздействует г-н Соловьев. Огромное большинство его читателей способно принять его посылки полубессознательно, не предвидя выводов, к которым должно неизбежно прийти. Но идея, принятая бессознательно, уже сама затем зреет в душе и рано или поздно дает свои плоды... в данном случае полное неверие в себя, полное отчаяние, грех «смертный», из которого собственными силами уже люди не вырываются.

III

Рассуждение, которым г-н Соловьев приводит своих читателей к убеждению в духовном параличе России, таково.

Россия, говорит он, есть семья народов, собранная вокруг православного русского народа. Стало быть, судьбы и свойства империи зависят собственно от русского народа. Посылка основательная. «Значение России, — совершенно справедливо говорит г-н Соловьев, — определяется тем, как народ-собиратель относится ко всем другим, каким образом и во имя чего он их собирает». Сверхнародное значение России может вытекать только из русской народной сущности.

Нельзя, конечно, с этим не согласиться. Истина не только бесспорная, но, сверх того, недостаточно у нас сознаваемая или прямо игнорируемая, особенно друзьями и союзниками самого г-на Соловьева, так что ее даже следует им напоминать и объяснять. Судьбы России и весь смысл ее существования, конечно, зависят от того, во имя чего русский народ собирает все это множество племен в одну империю...

Во имя чего же Россия это совершает? Г-н Соловьев, и опять совершенно правильно, отвечает: «Сущность народа определяется тем, во что он верит, как понимает предмет своей веры и что делает для ее осуществления».

Еще раз — правда, бесспорная, очевидная и в то же время множеством образованных людей не сознаваемая, а потому требующая напоминания.

Во что же верит русский народ, как понимает свою веру и что делает для ее осуществления?

Г-н Соловьев отвечает: «Русский народ отличается от других только в одном существенном предмете: та Церковь, в которую он верит, есть не та, в которую верит большая часть остальных христианских народов». Стало быть, только этой Церковью, то есть православием, и может определяться специфически русское собирание. Если мы не во имя православия собираем в одну империю племена Востока и Запада, Севера и Юга, то нет тогда никакой причины, чтоб их собирали именно мы, а не латинствующая Польша, протестантская Пруссия, магометанская Турция или даже языческий Китай. Все это, бесспорно, верно.

Либо православие как определяющее начало нашего собственного национального существования и нашего собирания племен, либо Россия есть историческое недоразумение, вопросительный знак или в лучшем случае нация, временно исполняющая историческую должность, впредь до прибытия какого-то другого действительного исполнителя судеб истории. Пока все это совершенно ясно и не затуманивает, а только освещает наш путь. Но тут и начинается со стороны г-на Соловьева «ретушевка» вопроса.

Дело в том, говорит он, что русский народ как целое именно уже сам не знает, во что он верит, а стало быть, не может и действовать во имя того, чего не знает.

«Если мы спросим, в какую же именно Церковь верит русский народ или чем определяется его православие, — то на этот вопрос уже нельзя в настоящее время получить определенного ответа. Та Церковь, в которую верят 3/4 русского народа, не есть та, в которую верит остальная четверть того же коренного русского народа. Различие в обрядах не мешает единоверию, но огромное большинство древлеправославных не захотели принять "единоверия" хотя бы и под условием неприкосновенности своих старых обрядов и тем доказали, что их отделение от "господствующей Церкви" держится не на почве обрядов, а на почве веры: последователи протопова Аввакума верят не в ту Церковь, в которую верят последователи патриарха Никона, митрополита Стефана Яворского и епископа Феофана Прокоповича. Какая же из непримиренных сторон представляет собой русский народ? А между тем видеть в расколе один лишь плод народного невежества можно, только закрывая глаза не пребывающие доселе аномалии нашей духовной жизни. Но как ни жмурься, как ни замалчивай, а религиозное отделение нескольких миллионов чисто русских людей и образование вследствие этого двух особых верований, уже более двух веков противостоящих друг другу, есть явление, в котором народная совесть и разум должны наконец так или иначе разобраться».

Обстоятельство, выходит, очень прискорбное. Оно, конечно, не оставалось нам безызвестным и до г-на Соловьева. Но, говорит он, беда еще не в этом, а в том, что разобраться в своем разделении эти две части русского народа не могут.

«Крутые меры, как показал опыт, не приводят здесь ни к чему. Распадение слишком глубоко затронуло самое духовное существо русского народа, и единство может быть восстановлено только на духовной почве.

Тут представляются лишь два пути: путь высшего авторитета и путь свободного обсуждения. Раскол кристаллизовался благодаря московскому собору (1666—1667 гг.) с его анафематствами, в которых, по мнению староверов, прокляты сами старые отряды, а по утверждению их противников — не обряды, а только люди, из-за обрядов отделяющиеся от Церкви. Для практического решения этого вопроса во всяком случае необходим голос авторитета высшего, нежели московский собор; а так как на этом соборе кроме русских иерархов действовали и главные представители греко-восточных Церквей, то высшим авторитетом здесь может быть только собор вселенский. Но создание такого собора, несмотря на благочестивые желания многих и на решительные заявления о его необходимости со стороны таких ревнителей православия, как Т.И. Филиппов и А.А. Киреев, оказывается совершенно неосуществимым: есть какая-то неодолимая для нас преграда на этом, казалось, прямом и ясном пути. Другой путь — свободного и всестороннего обсуждения спорных религиозно-церковных вопросов — остается единственно возможным. Этот путь, к которому тщетно стремились еще старые славянофилы, до сих пор загражден рогатками. Конечно, и для них с какой-нибудь точки зрения есть достаточные основания. Но, во всяком случае на вопрос: "Что такое Россия?" — существует пока лишь один, но зато несомненный ответ: Россия есть семья народов, собранная вокруг православного русского народа, разделившегося в своем понимании православия и безвыходно пребывающего в этом разделении».

IV

Вот каким путем положение оказывается безвыходным. Какая-то таинственная сила заграждает разрешение вопроса посредством авторитета... Об этом нам, впрочем, давно говорят паписты, с пояснением, что без папы римского никогда мы вселенского собора не соберем... Оставался бы путь «свободного обсуждения», но он «закрыт рогатками»... Об этом также слыхивали мы от либералов, с прибавлением, что без «правового порядка» нам не снять «рогаток». Г-н Соловьев ни того ни другого пояснения не делает, а просто констатирует, что положение безвыходно, если мы не найдем либо авторитета, либо свободы.

Все это для наших «интеллигентов» всякого рода — тех, кто обращается или к иезуитам, или к революции, или ко всем промежуточным слоям того же хаоса, — конечно, может представиться чрезвычайно убедительным, как аргументация неопровержимая. А так как, с одной стороны, «рогатки» разного рода все-таки продолжают стоять на своем месте, не допуская «свободного» обращения ни к «иезуитам», ни к «свободе», и так как этих «рогаток» никак не удается разрушить ни иезуитам, ни поклонникам «свободы», то для слушателей г-на Соловьева является один вывод, полный отчаяния: ничего нельзя сделать, и Россия есть историческое недоразумение.

Вывод лукавый и чувство, ведущее к полной деморализации. Стоит ли жить для такой страны? Стоит ли жить в такой стране? Конечно, нет. А потому одни «интеллигенты» сердце свое отдают «короне французской» или фригийскому колпаку, другие надумают собирать пожертвования на построение в Петербурге буддийского храма, третьи поступят в орден иезуитов, четвертые просто решат: будем есть, пить и набивать карманы, ибо это одно «у нас» реально. А времен новейших Чаадаев станет смотреть на всю эту трагикомедию с грустно-презрительной улыбкой: «Да, несчастные выродки истории, вы можете только погибать!» Коварный же вдохновитель г-на Соловьева может тогда только весело потирать руки, любуясь, как это он ловко «намутил».

То был ли сам великий Сатана Иль мелкий бес из самых нечиновных?..

Не знаю, мутит он много, но, с позволения г-на Соловьева, все-таки думаю, что на таких людей, которых он мутит, достаточно и очень мелкого беса без больших чинов. Жалко этих людей, как жалко и самого г-на Соловьева, но нельзя все-таки сказать, что гибнут они по пустякам, по слишком большой слабости своей, а вовсе не потому, чтобы положение было отчаянное или безвыходное. Если бы они вместо чрезмерной требовательности к окружающему хоть немножко «себе внимали» и через это стали хоть немножко покрупнее, в гораздо более ясном свете предстало бы перед ними и «положение»!

V

«Положение» наше, без сомнения, скверное, но, господа строгие судьи, нужно же вам понимать наконец, что все «положения», какие когда-либо существовали на свете, все были более или менее скверны. И знаете ли, чем люди жили? Да только искорками добра и истины. Один праведник всегда спасал целый город грешников. Положение в совокупности всегда скверно, и вопрос только в том, есть ли некоторое количество добра, способного парализировать действие этой скверны? Г-н Соловьев для нас это, очевидно, отрицает, так как находит наше положение безвыходным. Но стоит лишь спросить: где же лучшей Да разве не вдесятеро больше обличении можно привести против Франции, Англии, Германии, Америки? Вспомните только это, и вы увидите сразу, на каком избитом фокусе софистики выезжает «мелкий бес» г-на Соловьева. Все дело в том, что к относительному действительному миру он прилагает мерило абсолютного. Старо как мир! За такую стратегию мелкому бесу не стоит и чина давать.

Русский народ, извольте видеть, разделился в своем понимании веры и Церкви. Но где это г-н Соловьев видел народ, где бы не было таких разделений? У нас найдется и побольше разделений, чем говорит он. Есть не только старообрядцы, есть и сектанты, есть графы Толстые, Пашковы, есть иезуиты, есть несомненные протестанты и целая куча просто ни в какого Бога и ни в какую Церковь не верующих. Г-н Соловьев сваливает безвыходность нашего положения на разделение православных и старообрядцев... Но ведь не будь нашей протестантствующей, сектантствующей и неверующей интеллигенции, которая так могущественна в нашем политическом мире, мы, православные, имели бы вдесятеро более шансов столковаться со старообрядцами. Уж если есть у нас зло, способное приводить в страх за участь России, то оно заключается в характере интеллигенции. Если есть раскол, способный казаться безысходным, то это раскол интеллигенции и православной России. Вот о чем г-ну Соловьеву следовало бы говорить, а не сваливать беду на старообрядцев.

Однако даже и при существовании того зла, о котором г-н Соловьев умалчивает в анализе нашего «разделения», Россия в общей сложности, в среднем все-таки живет православием, и доселе ни излюбленный «авторитет» г-на Соловьева, ни союзная ему «свобода» никак не могут ее расшатать и свалить. Значит, все-таки есть чем жить, есть сила жизни...

VI

Относительно нашего раскола и желаемого всеми вселенского собора г-н Соловьев судит так, как было бы позволительно какому-нибудь иностранцу, не понимающему ни России, ни православия, ни значения вселенских соборов. Все это в действительности совсем не таково, как думает г-н Соловьев.

Что касается собственно старообрядцев, то вопрос о нашем соединении ни для православных, ни для старообрядцев вовсе не представляется неразрешимым. Паписты указывают, что мы без папы никак не в силах собрать собора, который бы соединил нас путем авторитета. Но это лишь показывает, что паписты и г-н Соловьев совсем не понимают нашего, православного авторитета. Вселенский собор для нас не есть «начальство». Он нужен не для приказания. Это не папа римский. Его авторитет состоит не в том, что он может заставить соединиться, а в том, что он свидетельствует веру Церкви. Посему-то и желательно даже, чтобы отбившиеся от Церкви люди несколько уяснили бы себе веру, прежде чем услышать голос вселенского собора. Ибо по нашей вере Христос требует не простого подчинения, а также самостоятельного усилия нашей совести и разума. Таинственная сила, до времени не допускающая собора, ведет нас, без сомнения, не к духовной помощи Ватикана, а к тому, чтобы мы сначала сами хорошенько разобрались в своих спорных вопросах. Или г-н Соловьев не слыхал, не читал, как подготовлялись древние вселенские соборы? Эта подготовка есть немножко и у нас. В понимании веры мы и старообрядцы, конечно, несколько сблизились с тех времен, как у нас бывали Феофаны Прокоповичи, а у них протопопы Аввакумы. Можно даже сказать, что нас теперь разделяет уже не столько разное понимание веры, сколько факт существования у старообрядцев привычной организации. Трудность ныне состоит более всего в том, как устроить этих людей, для которых присоединение старообрядцев к Церкви угрожает полным переворотом их личной жизни...

Как с нашей, так и с их стороны теперь, быть может, настоятельнее всего уже не выяснение веры, а напряжение христианской любви...

Но что бы нас со старообрядцами ни разделяло, паписты ошибаются в своих надеждах на чрезмерную глубину этого разделения, ибо у нас со старообрядцами имеется несравненно более общего, чем с такими «православными», как г-н Вл. Соловьев. Мы совершенно искренно, например, восхищаемся национальной стойкостью старообрядцев, искренно ставим их в этом отношении в пример своим церковным православным и нередко опираемся на старообрядцев в общих наших с ними национальных задачах. В свою очередь, старообрядцы верно и по убеждению поддерживают наше общее с ними государство, несмотря на то что лично жалуются на него в делах собственно церковных. Г-н Вл. Соловьев мог бы из этого видеть, что наши «разделения» покрываются весьма многими пунктами соединения даже ныне. В будущем же, с Божьей помощью, конечно, мы снова воссоединимся, не прибегая к совместному подчинению римскому папе.

Это разделение очень прискорбное, это, конечно, одно из величайших зол русской жизни, но, во всяком случае, повторяю, это гораздо меньший/раскол, нежели отступничество большинства «интеллигенции», и если неразъединенных сил русского народа все-таки достаточно, чтобы не терять надежды переработать по-русски и по-православному даже «интеллигенцию», тем более осуществима задача воссоединения между нами и старообрядцами.

VII

Если бы, как это следует по здравому смыслу, отбросим в определении г-на Вл. Соловьева то, что в нем ложно, и заменим это ложное действительным, то получим формулу в значительной степени иную.

Что такое Россия? На это мы должны ответить: «Россия есть семья народов, собранная вокруг православного русского народа, в котором немало разделений в понимании веры и Церкви и судьбы которого зависят от того, удержится ли господствующим истинное понимание веры и Церкви».

Вопрос только в этом. Думать о том, что может совсем не быть никаких отклонений от истины, — это мечта, возможная только у нехристиан. Христианин же знает силу зла, необходимость постоянной борьбы против него, а потому реальная надежда не может идти далее надежды на преобладание истины. Ее всецелое, всепроникающее господство — не от мира сего. Ни в какой земной нации и государстве этого не будет.

Доселе истинное понимание хотя со всех сторон подрывается, однако же остается в России все-таки господствующим. Подрываемое (не столько даже расколом или сектантством чисто народным, как интеллигенцией неверующей, или сектантствующей, или перебегающей в латинство) истинное понимание веры и Церкви стало у нас недостаточно сильным и влиятельным для того, чтобы в должной степени влиять на государственный и общественный строй.

Отсюда множество расстройств в жизни русского народа, а затем и неясности, невыдержанности в отношениях империи в племенах иноверных. Однако же это истинное понимание веры и Церкви доселе остается все-таки достаточно сильным, чтобы его не могли совсем ниспровергнуть ни сектанты, ни интеллигентные отрицатели, ни графы Львы Толстые, ни господа Владимиры Соловьевы и прочие легионы злых сил, в один ряд с которыми было бы грешно и непозволительно ставить старообрядцев. Упомянутый легион, как ни силен он, — во всяком случае, благодаря самодержавию не мог доселе захватить государства всецело, а лишь получает значительное влияние на государство. В общей сложности мы, таким образом, видим в России борьбу истинного понимания с ложным, веры и отрицания, разума и безумия. Судьбы страны зависят, понятно, от исхода борьбы...

Таково действительное определение, которое мы должны дать в ответ на вопрос г-на В. Соловьева «что такое Россия?». Ответ не нов, но именно он определяет действительное положение России и значение борющихся в ней сил.

Впервые опубликовано: «Русское обозрение». 1897. Апрель. Отдел «Летопись печати».

Тихомиров Лев Александрович (1852-1923) — политический деятель, публицист, религиозный философ.