Л.А. Тихомиров
Свобода и общественное благо

Как бы ни кричали наши передовые элементы, что мы подавлены реакцией, у нас господствует в принципе все-таки не что иное, как идея "свободы". Много ли у нас фактической свободы, — вопрос иной. Но в идее, в принципе мы думаем о "свободном строе", и именно по идее режима свободы построили свои высшие учреждения. Режим свободы характеризуется не достигнутой уже широтой пределов свободы, а тем, что свобода становится основным принципом устроения. Парламентаризм идет всегда рядом с этим принципом. Так было в Европе, так случилось и у нас, хотя нужно сказать, что нужна была вся умственная отсталость России для того, чтобы в начале XX века повторить старые опыты Европы XVIII столетия, — опыты, которые высшей государственной мыслью уже при Бисмарке были сданы в архив, уступая все более места старому принципу "народного блага".

До 1905 года наше государство твердо стояло на почве идеи "народного блага". Требованиями общественного блага измерялось то, что ставилось в обязанность государству. С точки зрения не "свободы", а "народного блага" вникали мы в те сложные сочетания этики, права, обязанности, классовых интересов, потребностей экономических, потребностей социального строя и политического порядка и т.д., во все эти сложные сочетания, на основании которых государство законодательствует и правит. Соответственно с этим уделялось место и свободе, но не как первенствующему принципу, а как одному из многих условий, требуемых народным благом.

С 1905 года эта система государственного строительства сделала огромную уступку режиму свободы. Наше историческое государство не было разрушено, как во Франции 1789-1793 годов. Его точки зрения, его способы действия, еще сохраняются кое-где в законах, сохраняются и на практике, но уже не как властвующая идея, а как остатки старины, пока еще не замененные построениями, свойственными режиму свободы. Но эти замены постепенно нарастают. Так, например, даже в законопроекте о печати, при всей его строгости, исходной точкой все-таки служит принцип — дать свободу печати. Эта свобода крайне ограничивается, но именно из желания дать осуществимую на практике систему пользования печатью на основе свободы слова. Не должно удивляться стеснением свободы, возникающим вследствие желания осуществить режим свободы. Это естественно и неизбежно.

Наш Парижский сотрудник как-то ("Московские ведомости". № 136 и 137) рассказывал о том, какой крайний произвол является во Франции в результате режима свободы. В основу жизни положены начала свободы, которые делают невозможным обуздание преступлений. И вот у властей является практика произвола, столь необходимая, что против нее не возвышает голоса ни суд, ни парламент. Напомним один характерный факт, приводимый господином Странником. Арест преступника без приказания прокурора невозможен по режиму свободы. Но если полиция будет ждать прокурора, то преступник убежит. Посему является дружественное, беззаконное соглашение властей. Прокурор выдает полиции бланки об аресте, в которые полиция, когда нужно, вписывает какое понадобится имя и захватывает преступника. Это форменное воскресение lettres de cacher королевского режима, которыми так возмущалась революция. Разница лишь в том, что при старом режиме lettres de cacher мог дать только король, а потому это было явление исключительное и редкое. Ныне же, при режиме свободы, такие бланки выдают несколько сотен прокуроров.

Неправильная идея, захватившая государственное господство, получает свой корректив только в факте произвола. Это не что-нибудь случайное, а совершенно неизбежное явление.

Дело в том, что общество и государство могут строиться только на принципе общественного блага, а вовсе не свободы. Свобода является лишь привходящим элементом, который нужно санкционировать лишь, поскольку это не мешает общественному благу. Когда же основным государственным принципом провозглашается принцип свободы, то получается абсурд. Принцип свободы, при невозбранном господстве, может не строить, а только разрушать общество и государство. И вот его, конечно, начинают как-нибудь ограничивать, начинают говорить: свобода законна до тех пределов, пока не задевает свободы других. Но ясно, что такой принцип, который способен вредить другим, никак не должен быть признаваем основным и может быть допускаем лишь условно. Основным же принципом, по существу изъятым от возможности вредить, может быть только принцип общественного блага.

Софизм свободы, как устроительного государственного принципа, долго не был понят даже в гораздо более развитых странах, чем наша. Только под влиянием чисто фактических опровержений жизни абсурдность "великих принципов 1789 года" начала уясняться в Европе. Мы же настолько отстали в развитии, что способны поныне мечтать о режиме свободы, и наши именуемые "передовыми" партии до сих пор кричат о реакции только из-за того, что правительство более опытное и зрелое, а главное — ответственное, не допустило до всецелого торжества принципа свободы и не вступает в безудержный режим свободы. Наши радикалы и революционеры опасаются, что до господства режима свободы им совсем не дожить, и это очень возможно себе представить. Возможно себе представить, что воспрянувшее государственное самосознание народа и у нас возвратится к основному принципу общественного блага. Но от этого у нас и свобода не уменьшилась бы, а только умножилась.

К этому способно привести нас само психологическое состояние народа. В обществе, в народе — во всей стране, проблески режима свободы отражаются у нас каким-то подавленным состоянием умов. Во Франции 1789 года идея свободы казалась откровением свыше и всех воодушевляла героизмом. В наше время этого уже не может быть нигде, и даже у нас, наименее сознательных, теперь ощущают себя скорее во власти какого-то смутного кошмара, в котором никто не может уловить разумных причин и последствий. Та самая идея, которая на заре своего появления рождала людей воодушевленных и плодила героев, теперь разоблаченная, одряхлевшая, рождает только раздумье, недоуменье, вялость и неспособность увлечься общественным делом. Отсюда-то у нас нынче и "нет людей". Но в таком положении страна, органически здоровая, не может долго оставаться, а потому режиму свободы у нас трудно долго продержаться. Люди энергические, с широкими общественными инстинктами, пойдут, конечно, за чем-нибудь другим.

Свободы же у нас от этого не убавиться, а прибавиться, если устроительным принципом станет общественное благо, и никому уже не придется вечно остерегаться опасностей от свободы.

Впервые опубликовано: Московские ведомости. 1913. № 274 (28 ноября).

Тихомиров Лев Александрович (1852-1923) — политический деятель, публицист, религиозный философ.