| ||
|
М<илостивые> Г<осудари>! В минувшем году скончался в Париже Степан Петрович Шевырёв, более двадцати лет занимавший кафедру русской словесности в Московском университете. Два года спустя после того, как университет отпраздновал свой столетний юбилей, Шевырёв оставил кафедру и с 1860 года до самой кончины жил за границею. Он снова посетил Италию, с которой связаны были лучшие воспоминания его молодости. Он видел своими глазами возрождение итальянской национальности к новой самобытной жизни; перед ним осуществлялись теперь пламенные надежды и патриотические мечты сурового гибеллина, изучением которого занимался Шевырёв в Италии 30 лет тому назад. В стране, которая некогда служила ему школою искусства, Шевырёв приступил к чтению на итальянском языке истории литературы своего народа, охваченного также новою жизнию, также призванного к возрождению. "Государь! — сказал Шевырёв императору Наполеону, поднося ему лекции, читанные в Италии, — вы работаете над развитием великой идеи национальностей: от неё и от вас Италия ожидает осуществления своих желаний!" Истории русской народности отданы были и последние страдальческие годы Шевырёва, проведённые за границей. Зимою 1862 года он диктовал историю русской словесности. В январе 1864 года он начал лекции о новом периоде русской литературы, о Карамзине, Жуковском; 25 января слёг в постель, с которой не суждено ему было встать. Обладая огромной энергиею и силою воли, Шевырёв пересиливал страшные физические страдания и до конца жизни не утратил способности к труду, интереса к литературе. По временам его ещё оживляла мысль снова увидать Москву. Человек глубоко и искренно религиозный, он искал утешения в молитве. Но болезнь усиливалась со дня на день. В одну из минут тяжёлых физических и нравственных страданий у Шевырёва вырвалось такое четверостишие: Когда состав слабеет, страждет плоть,
______________________ * Подробности о последнем пребывании Шевырёва за границей сообщены мне М.П. Погодиным. ______________________ 8-го мая "многотрудная жизненная битва" кончилась. Покойный напечатал в "Словаре профессоров университета" свою биографию; она, нет сомнения, будет дополнена рукою друзей его и тех, которые близко знали частную жизнь Шевырёва. На нас лежит обязанность посвятить несколько слов воспоминания деятельности Шевырёва как профессора. Литературное образование Шевырёва началось в Университетском пансионе под преобладающим влиянием романтической школы. В пансионе существовало литературное общество, учреждённое Жуковским: оно чтило поэзию своего основателя и трудилось в том направлении, которого лучшим и полнейшим представителем у нас в сфере поэзии был Жуковский. Профессор М.Г. Павлов лекциями о природе возбуждал в университетской и пансионской молодёжи сочувствие к философии немецкой и популяризировал в Москве основные положения Шеллинговой философии. Религиозные вопросы, к которым так любили обращаться романтики, рано занимали Шевырёва: ещё в пансионе он читал Массильона и написал в подражание ему рассуждения "О бессмертии души". Воззрения романтиков на искусство и умозрения немецкой философии входили в верования и убеждения пансионской и университетской молодёжи. Выражением тех понятий об искусстве, которые разделялись тогда литературным кружком Университетского пансиона, служила книга Тика и Ваккенродера "Об искусстве и художниках", переведённая на русский язык Шевырёвым, Титовым и Мельгуновым. Здесь забытый ныне друг Тика передал те идеальные, мечтательные представления об искусстве и художниках, которые встречены были в Германии сочувственною рецензиею Августа Шлегеля и позднее осуждены Гёте за крайний пиетизм и дилетантизм. В книге, которая была в своё время эстетическим кодексом романтиков, Ваккенродер и Тик почти отождествляют искусство с религиею, видя в поэтическом вдохновении то редкое состояние человека, когда, независимо от него, нисходит на него свыше божественное откровение. "Восторгу художника нет другой вины, кроме непосредственного присутствия Божия". Так, в Рафаэле воссияло
______________________ * "Об искусстве и художниках", стр. 202. Пьеса переведена Шевырёвым. ______________________ В описании Рафаэлевой Мадонны Жуковский выразил то же основное воззрение романтиков на художника. В идеальных, часто туманных и фривольных представлениях романтиков об искусстве таилось, однако, более плодотворных, живых и свободных начал, нежели в однообразных, условных воззрениях ложноклассической школы, с которыми познакомился Шевырёв на лекциях Мерзлякова. Романтики резко выступали против тяжёлых правил и общепринятых положений французской теории и тем возвращали литературу к её безыскусственным народным началам. Русские последователи романтической школы с искренним восторгом приветствовали "Бориса Годунова", когда Пушкин, проживший почти весь 1826 год в Москве, прочёл свою знаменитую трагедию у Веневитинова в присутствии Шевырёва. Погодина и других: попытка создать драму из материалов национальной истории, с неслыханным дотоле пренебрежением к пиитическим законам французского классицизма, как бы осуществляла чаяния и надежды московских романтиков. Шевырёв с жадностью прислушивался к задушевным домашним импровизациям Пушкина о поэзии и искусстве; из них он хотел извлечь материалы для теории поэзии. "Беседы с Пушкиным о поэзии и русских песнях (говорил он), чтение Пушкиным этих песен наизусть принадлежат к числу тех плодотворных впечатлений, которые содействовали образованию моего вкуса и развитию во мне истинных понятий о поэзии". Немецкая философия, примыкавшая к развитию и идеям романтизма, нашла себе в Москве горячих приверженцев в кружке Любомудрия, сложившемся около князя Одоевского. В состав кружка, литературным органом которого была "Мнемозина", входили Вяземский, Шевырёв, Веневитинов и братья Киреевские. Пушкин сблизился с ним во время пребывания своего в Москве и отдал своё сочувствие направлению, которое принимала литературная критика под пером И. Киреевского, Шевырёва, Вяземского. В литературе по поводу появления "Бахчисарайского фонтана" завязывалась горячая борьба между классицизмом и романтизмом. Остроумнейший защитник романтизма русского кн. Вяземский выделился в "Московском телеграфе". В то же время эстетические и философские воззрения романтической школы получили новый литературный орган в "Московском вестнике" Погодина: в журнале этом являлись извлечения и переводы из Тика, Шеллинга, Жан-Поля. Критический отдел "Московского вестника" находился в распоряжении Шевырёва, который проводил в своих статьях основные положения немецкой романтической эстетики. Служебные занятия в Архиве Министерства иностранных дел, под руководством Малиновского и при содействии Калайдовича, открывали Шевырёву возможность познакомиться с рукописными памятниками отечественной истории, интерес к которой усиливался поэтической деятельностью национального поэта. С такими литературными и учёными зачатками отправился Шевырёв за границу в 1829 году. Большую часть заграничной жизни провёл он в Италии и преимущественно в Риме. Здесь началась для Шевырёва пора серьезного изучения великих созданий европейского искусства, — изучения, которое развеяло в молодом писателе много прежних эстетических утопий, занятых у немецких романтиков. Посещая Ватикан, храм св. Петра, Капитолий, частные галереи Рима, читая с комментариями Винкельмана и Лессинга, Шевырёв "увидел, как бесплодны одни эстетические воззрения отвлечённых теоретиков Германии". Он с жаром обратился и изучению вековечных памятников изящного, которые представляла ему классическая почва Италии. "Путешественник, — писал Шевырёв из Рима, — должен в Рим вглядеться, чтобы постигнуть его величие: он неприступен, непривлекателен, как мудрый брадатый старец, хранящий в своей вековой памяти множество событий. Учением только можно вызвать его на святую беседу и раскрыть его широкие, пророческие, Юпитеровы уста, да поведает он свою жизнь бесконечную"*. Ученью отдался Шевырёв в Риме "с жаром завидной молодости". "Чем больше он работает (писал о Шевырёве Киреевский), тем больше становится сильнее и вместо усталости всё больше и больше набирается энтузиазма и духа**. Величавая поэма Данта, проникнутая суровым духом мистицизма и так полно выразившая собою средневековые идеалы Западной Европы, сделалась с этих пор одним из любимых Шевырёвым произведений. В "Божественной комедии" он нашёл отголосок мистическим чаяниям и религиозным настроениям, которыми полны были романтики. Обширное и замечательное по своей самостоятельности рассуждение "Дант и его век", статьи "О возможности ввести итальянскую октаву в русское стихосложение", сопровождавшиеся переводом октавами 7-й песни "Освобождённого Иерусалима", открыли Шевырёву доступ к кафедре русской словесности в Московском университете. В 1834 году Шевырёву было поручено преподавание истории всеобщей словесности в университете. Из обширной сферы этой науки Шевырёв выделил себе для преподавания "ту часть истории слова человеческого, в которой выражается исключительно деятельность художественная — историю изящной словесности". Но Шевырёва не интересовал уже исключительно эстетический разбор классических писателей. Знакомство с современным движением науки в Европе выдвинуло у него на первый план историческое изучение литературы. "Наука должна иметь душою философию, телом — историю", — говорил Шевырёв, вступая на кафедру словесности. Исторический метод разработки и преподавания словесности внесён был в Московский университет Шевырёвым. На Западе историческая школа родилась, как известно, в недрах возрождённого романтизма. Придерживаясь в изложении истории всеобщей поэзии всего более Шлегеля и разделяя нерасположение его к современным теориям поэзии, Шевырёв пришёл к сознанию необходимости, "чтобы теория поэзии перешла в её историю": "поэзия (говорил он) гораздо лучше, многостороннее определяется в истории своей, нежели в эстетике". Он не отвергал самой науки теории поэзии: он не признавал только основанием её отвлечённых философских умозрений, на которых построена эстетика Гегеля: по мнению Шевырёва. "истинная теория нового искусства должна быть основана на глубоком сравнительном изучении образцов древних и новых". В своей книге "Теория поэзии в историческом развитии у древних и новых на родов" Шевырёв представлял превосходную историю теоретических воззрений на поэзию и выразил желание, чтобы "при нашей современной наклонности к односторонней умозрительной теории немецкой, эмпирическое изучение искусства взяло верх над философским, которое у нас равнозначительно поверхностному". Лучшее осуществление своих требований от теории поэзии Шевырёв видел в эстетике Жан-Поля. Увлекаясь этой "сатирой на все немецкие эстетики, разрушавшей все системы", Шевырёв признавал Жан-Поля родоначальником критико-философского направления в теории поэзии. Книгу Жан-Поля профессор всегда рекомендовал слушателям на лекциях теории поэзии; её он употреблял при преподавании "как поэтическое дополнение к выводам и положениям науки". ______________________ * "Галатея" 1830 г., № 32, стр. 36.
______________________ Кроме изложения истории поэзии, на Шевырёве лежало с 1834 года преподавание правил русского слога студентам 1-го курса всех факультетов; стилистика налагалась "при практическом разборе упражнений слушателей; к ней присоединялась краткая история русского слога". Эта практическая метода принята была профессором "с тою целью, чтобы гимназическое учение приблизилось совершенно к университетскому". Через несколько лет эта метода оказалась излишней. В 1845 году, убедившись, что "в студенты университета поступали молодые люди, хорошо владевшие русским слогом", Шевырёв дал практическим упражнениям "более учёный характер, сообразный с их факультетскими занятиями и с движением современного учения, т.е. обращено было внимание студентов всего более на разработку источников отечественной истории и литературы". Исторический метод и здесь получал перевес над стилистическими правилами. Ещё в 1836 году Шевырёв начал читать студентам историю славяно-русского языка; "в основу её положена была сравнительная грамматика языка славяно-русского и церковного". В 1838 году Шевырёв приступил к преподаванию истории русской словесности. Наука эта, можно сказать, ещё не существовала. Памятники древней русской литературы лежали большей частью неизданными по недоступным книгохранилищам: Археологическая комиссия лишь в 1834 году начала свою деятельность; громадное творение Востокова "Описание рукописей Румянцевского музея", составляющее доселе самое существенное основание истории древней русской литературы, не появлялось в свет. Шевырёву оставалось руководствоваться "Словарем духовных писателей" митрополита Евгения и заметками, рассеянными в "Истории государства Российского". Обширное, почти нетронутое рукою исследователя поле манило к себе профессора, воспитанного в романтическом уважении к своей народности, неудовлетворённого отвлечённостью немецких умозрений, убеждённого, что русские учёные должны "опередить со временем своих предшественников" и создать самостоятельный, чуждый односторонности, русский взгляд на историю европейского образования и литературы. К истории русской словесности Шевырёв приступал, чтобы "извлечь из неё поучительный урок для будущего, — урок важный, касающийся современного образования и направления литературы русской". Он не хотел ограничиться специальной разработкой одного отдела или периода истории русской словесности; специальные курсы он считал несовместными с задачею преподавания наук в русских университетах: Шевырёв хотел представить слушателям науку во всём её объёме. "Набросим, — говорил он, приступая к изложению истории русской словесности, — хотя эскиз великому зданию; начертим себе план своих действий; укажем на то, что надобно бы сделать; утвердим хотя разные вопросы в нашей науке и покажем путь к ответам". Начиная преподавание истории отечественной литературы, Шевырёв не хотел сдерживать себя теми рамками, которыми наука ограничивает объём и содержание истории литературы и которых не переступал он сам при изложении истории всеобщей словесности. "В истории словесности отечественной всё занимательно, поучительно и необходимо. Наше патриотическое участие не полагает границ между великим и малым. Мы даже иногда охотнее останавливаемся на какой-нибудь мелочи, не столько нам известной, нежели на произведении великом, которое с детских лет есть уже собственность нашей памяти". Патриотическое участие заглушало в исследователе древней русской словесности строгий голос научных требований и методы. В силу этого патриотического участия малое, но своё получало в глазах Шевырёва особенную цену и смысл. Современное движение литературы и науки в России в начале сороковых годов, враждебное тем началам, с которыми подходил Шевырёв к нашему литературному прошедшему, содействовало тому, что воззрения профессора на древний период допетровского развития России формулировались с особенною резкостью и с такой же односторонностью, как и взгляды противоположной школы. Критика порывала связи с литературными преданиями XVIII века и, подходя к писателям той эпохи с социальными вопросами и требованиями, низводила их с той высоты, на которой они стояли до того времени. Гегелева философия сменяла натурфилософию Шеллинга и мистические учения, которые так широко развернулись на Руси в царствование императора Александра I. Литературная критика отнеслась холодно и презрительно к древней русской жизни и литературе. И вот этот-то древний период русской словесности делал Шевырёва предметом научного изложения, предметом университетского преподавания. Обрабатывая почву мало известную, заброшенную, ославленную, недостойною серьёзного изучения, исследователь неполно вдаётся в противоположную крайность и придаёт ей гораздо более значения, нежели она в самом деле его имеет. Одностороннему равнодушию и даже презрению к древней русской литературе Шевырёв противопоставил крайнее увлечение ею. "При современном направлении нашего пишущего мира, — говорил он в 1838 году, — история словесности русской принадлежит к числу необходимых потребностей, к числу важнейших вопросов нашего учёно-литературного мира. Дух неуважения к произведениям отечественным и дух сомнения во всём том, что славного завещала нам древность, должны же когда-нибудь прекратиться, и мы можем противодействовать ему только глубоким и терпеливым изучением того, что составляет литературную собственность нашего народа". Так, изучение и преподавание истории древней русской словесности, руководимое патриотическим сочувствием к старине, получало у Шевырёва полемический характер: из истории древнего русского слова профессор хотел вычитать обличение односторонним технециям литературной школы, получившей впоследствии название "западников", и таким образом, "содействовать к разрешению первого вопроса в современном нам русском образовании, как бы породнить Россию древнюю с Россиею новою, как в этих блестящих внешних формах новой России воскресить дух её древней жизни и вызвать все заветные предания наших предков, одним словом, как в современной жизни нашей и в словесности, её отражении, примирить навсегда нашу чистую коренную народность с европейским образованием". Существенной характеристической чертою нашей древней словесности в отличие от западноевропейской Шевырёв выставил на вступительной лекции то, что "мы совершенно чужды памятников языческих; отсюда истекает чисто религиозный характер нашей древней словесности". В том же 1838 году Шевырёв вновь отправился за границу и пробыл там более двух лет. В ту поездку он познакомился с Баадером, беседы которого "оставили в Шевырёве следы на целую жизнь". В христианской философии Баадера Шевырёв нашёл подтверждение и дальнейшее развитие тех воззрений, которые в нём сложились. Баадер воспитался на учении знаменитого мистика Иакова Бёма, теософия которого была религиозным кодексом для кружка романтиков Тика, Стеффенса, Шлегелей, Новалиса и Шеллинга во время их общей жизни в Йене. Избегая всякой определенности, разрушая литературные предания и теории, обращаясь к религии, как к источнику поэтических откровений, Тик называл Бёма истинным поэтом и его теософические мечтания ставил выше философии Фихте. Религиозно настроенная, воспитанная романтизмом мысль Шевырёва и прежде с сочувствием обращалась к Иакову Бёму: ещё в 1836 году он упрекал Фридриха Шлегеля, уже отступившего к католицизму, за "отчуждение его от реформации и устранение от Иакова Бёма". Баадер полемизировал против философской системы Гегеля и ставил его ниже Бёма; Шевырёв постоянно высказывался против гегелевской философии, против безусловного пристрастия к немецким теориям и, по следам Шлегеля, видел "начало истинной философии в подчинении знания вере, философии — откровению". Познакомившись с учением Баадера, Шевырёв отдал "этому мыслителю первое место между теми, которые задали себе решение важнейшего вопроса: как примирить философию с религией". Патриотическому чувству Шевырёва особенно льстило то, что Баадер "всего более сочувствовал учению восточной церкви", равно отклоняясь и от протестантизма, и от католицизма. Шевырёв возвратился в Россию с удвоенным нерасположением к философии Гегеля. Из наблюдений над современным образованием Западной Европы он вынес убеждение, что "разврат мысли составляет невидимый недуг Германии, порождённый в ней реформацией и глубоко таящийся в её внутреннем развитии", что "мы чувствуем необходимость разорвать дальнейшие связи наши с Западом в литературном отношении", что "мы должны поневоле ограничиться богатым протекшим Запада и искать своего в нашей древней истории". С такими мыслями и надеждами приступил Шевырёв к продолжению труда, прерванного заграничной поездкой, — к истории древней русской словесности. Окончательно выработавшийся у Шевырёва взгляд на древнюю русскую словесность определился вышеизложенными воззрениями и известен не только его университетским слушателям, но и московскому обществу, перед которым он читал не один раз публичные лекции по истории словесности, известен и в литературе, в которой поднялась полемика при появлении курса Шевырёва в печати. Не нам принимать на себя оценку учёных трудов нашего покойного наставника. Каковы бы ни были увлечения Шевырёва, в каком бы идеальном свете ни представлялись ему древнерусское образование и литература, его пристрастие истекало из глубокого и сердечного убеждения, что "в древней Руси хранится первоначальный чистый образ нашей народности". Как профессору словесности в Московском университете Шевырёву принадлежит та несомненная заслуга, что он обратил внимание и силы своих слушателей к историческому изучению языка и словесности. Если его история древней русской литературы не свободна от сантиментальной идеализации древнерусской жизни и развития, то не забудем, что она была первою и доселе остается единственною попыткою представить полную картину исторического развития русской литературы. Шевырёв увлекался в одну сторону, одною идеею; но это была идея русской народности. Историческая школа изучения народной словесности, господствующая в настоящее время в Германии, считает своим главою Якова Грима; но она выросла на почве, приготовленной романтиками. Так же точно и первый эскиз истории древней словесности, набросанный Шевырёвым с нескрываемым пристрастием к допетровской истории русской народности, останется исходным пунктом, к которому примкнут исследования русской народной словесности, воздвигнутые на строго научных началах, чуждые крайних патриотических увлечений и сантиментальной идеализации. Наше время, когда всё более и более приводится к сознанию высокое значение народной словесности, когда эстетические отвлечённости в науке на университетских кафедрах решительно уступают место историческому изучению сущности и судеб русской народной литературы, не откажет, конечно, в слове благодарности и сочувствия учёному, которого симпатии и силы отданы были русской народности и который старался положить начало разъяснению той области, где всего искреннее и ярче выражается народность, — истории русского слова. Впервые опубликовано: Тихонравов Н.С. Речь и отчёт, произнесённые в торжественном собрании Императорского Московского университета 12-го января 1865 года. М., 1865.
Тихонравов Николай Саввич (1832-1893) — русский филолог, археограф; один из виднейших историков русской литературы. | ||
|