Мысль, облеченная в одежду языка, составляет речь: отсюда следует, что наука красноречия необходимо предполагает две другие науки, относящиеся одна к другой как бесконечное к конечному, как душа к телу. Первая из них будет логика, определяющая неизменные всем временам и народам законы правильного мышления; вторая — грамматика, наблюдающая свойства каждого особого языка, как особой формы, в которой мысль осуществляется и которая ее необходимо заставляет принять характер, сообразный с духом какого-нибудь определенного народа, либо времени. Так точно, как соединение мысли с словом производит речь живую и полную, так и логика с грамматикою находят свое слияние в риторике или собственной науке красноречия. Сия наука в себе сосредоточивает обе предыдущие, и потому разделяется на науку изобретения, которая учит данную мысль развивать по общим законам мышления и логики; на науку изложения, которая собственно принадлежит риторике и показывает, каким образом располагать изобретенные мысли в разительнейшем соответствии и порядке, и, наконец, на науку украшения, где говорится исключительно об умении выражать свои мысли согласно с требованиями языка, на коем пишем, и с расположением народа, сим языком говорящего. Сия последняя часть науки красноречия заимствуется от грамматики, и подобно ей не имеет законов постоянных. Смелые украшения романтиков показались бы странными для простоты греков, и холодность европейская не может вкушать роскошной игры восточной фантазии. Многие новейшие, слепо следуя примеру греков и римлян, определяли красноречие умением представлять данную мысль в убедительном виде: известно, в какие погрешности вводило сие определение греческих диалектиков и софистов; известно также, что древние всю риторику ограничивали одними ораторскими речами; но в наши века позднейшие, когда множество новых открытий распространило круг прозаических сочинений за пределы общественных потребностей, и когда устроение политических обществ менее способствует развитию ораторского дара, убеждение в речи делается достоинством произвольным, и мы, окидывая взглядом более общим всю область красноречия, определяем его место, как умение прилично выражать правильное мышление. Общая форма нашего мышления есть силлогизм, в котором частное понятие посредством суждения сводится на общий закон ума, и таким образом рождается умозаключение. И здесь примечаем везде господствующий закон двух противоположностей, разрешаемых в одно общее единство. Сего закона, который видим в каждой особой мысли, должны мы искать в целом объеме человеческого мышления; но так как вместилище оного есть красноречие, взятое в обширном значении, то сие последнее необходимо разделяется на два главных рода, совершенно противоположных и между собою относящихся как первая посылка силлогизма и вторая или как частное явление и общая истина. Первый род будет повествовательный, посвященный описанию явлений, с коими знакомит нас память или чувства, разумеется, в той мере, как оные заслуживают наше внимание. Так как важнейший предмет для нас во всей внешней природе есть человечество, с коим всего более знакомит нас его развитие во времени; то всеобщая история будет венцом всего повествовательного рода. И в изложении мыслей и в самом порядке слов он должен существенно разниться от красноречия учебного, который общую истину водворяет в частные явления, и даже если останавливается на описании последних, то для того токмо, чтобы тем яснее показать разрешение их в одну, над всем господствующую мысль. Таким образом история, прагматически отнесенная к одной главной мысли, принятой за начало историков, переходит сама в род учебный. Но сими двумя родами еще не удовлетворяются все потребности мышления и следственно красноречия. Мы видели в роде повествовательном преимущество частного явления, в учебном — господство общей мысли; должны искать такого рода, в котором бы закон ума и предмет внешний, подобно как в полном силлогизме, разрешались в одно, обоим принадлежащее и обоих чуждое умозаключение. Сие мы находим в роде ораторском. Коренное и разительнейшее отличие собственно так называемой ораторской речи от других родов красноречия есть то, что она действует не токмо на теоретические способности, но также и на волю. С первого взгляда непонятно, почему ей приписывается исключительно практическое на нас действие; но оно приписывается ей не потому, чтобы другие роды совершенно лишены были влияния на волю, но потому, что сие влияние только обнаруживается в ней предпочтительно. В самом деле, нельзя себе представить явления в мире внутреннем или во внешнем, которое бы не возбуждало в нас ощущение приятного или неприятного: чей ум не воспламенялся при возвышенной мысли, тот не мог совершенно понимать ее; о явлениях же внешних мы большею частик» и судим по первому впечатлению, что значит, иными словами, по первому приятному или неприятному действию предмета на наше практическое расположение. Все явления как чувственные, так и разумные, можно себе представить в виде градусов, которым соответствует внутреннее повышение или понижение термометра души нашей — сердца. Дух наш непрестанно стремится достигнуть того единства и гармонии, к которой он чувствует себя первоначально назначенным: как скоро явление обнаруживает на себе следы сей первородной гармонии внешнего и внутреннего мира, оно возбуждает восторг в душе непорочной; на сем-то основано очарование поэзии. Заметим также, что всем должно искать причины: почему проза и поэзия, несмотря на старания положить им взаимные пределы, всегда будут соединяться в исполнении; ибо с одной стороны история, окидывая взором всеобщим все события человечества, в которых видим руку Промысла, в ненарушимом порядке направляющую все действия к единой цели, или представляя нам один доблестный подвиг во всем его величии, необходимо приводит нас к созерцанию всемирной гармонии, и чрез то возбуждает в нашем сердце ощущение изящное; с другой, истинная философия, развивая нам первоначальную идею назначения человека и вселенной и приводя наш дух в созерцание первородного его величия, столь же неизбежно переступает в пределы высшей поэзии. Единственный род красноречия, по самой своей цели противный существенно тому духовному единству и самодовольствию, в которое приводит нас поэзия, и по сей причине заслуживающий название красноречия по преимуществу, есть род ораторский: ибо цель оратора — возжечь в душе присутствующих внутреннее противоречие, которое погасить они могут токмо в действии, к коему он стремится побудить их; и тогда как картины поэта все наши страсти, все ощущения разрешают в единое чувство всеобщей гармонии, картины оратора подчиняют нашу душу одной особой страсти, которой сильнейшая степень и вместе удовлетворение есть самое действие. Подобно как вся система красноречия разделилась у нас на два главные отдела, — так и ораторские речи должны разделиться на учебные и повестововательные, потому что на волю могут действовать явления, сколько внутренние, столько и внешние. К первому роду речей должны относиться так называемые духовные, потому что в них обыкновенно рассматриваются религиозные и вообще теоретические истины в своем применении к человеческой жизни и действиям; к сему же роду справедливо причисляются и речи кафедральные или академические, которые могут иметь на волю решительное действие, как например, лекция Фихте о назначении человека. — Ко второму, т.е. к речам повествовательным, можно кажется причислить похвальные слова, посвящаемые рассмотрению благих свойств какого-либо человека, или даже государства, как например, Афин в панегирике Исократовом, — с особенным намерением поселить к оному привязанность или уважение. Но истинное совершенство красноречия ораторского находится там, где вполне сливается общая, убедительная мысль и трогательный частный рассказ, — к возбуждению одного сильного чувства и к произведению одного решительного действия! К произведению поступка решительного стремятся одинаково речи сенатские и судебные, народные и воинские; но они между собою различествуют тем, что одни достигают своей цели более чрез возбуждение страстей, другие более чрез убеждение разума. В совещании государственном, оратор преклоняет умы на свою сторону точностию доказательств и бесстрастным изложением дела; но перед строем воинов он подчиняет себе души, возбуждая в них одну великую мысль, одно геройское желание, таким образом, когда Наполеон говорил египетским воинам, что сорок веков на них взирают с вершины пирамид, — сие разительное представление славы, их окружающей, без доказательств побудило их к подвигам. Середину между пылкостию воинской и спокойствием сенатской речи занимает у народов, самими собою управляемых, красноречие народное, от которого судебное различествует тем, что предмет его есть настоящая участь частного лица, тогда как предмет первого — настоящее и будущее благосостояние целого общества; впрочем, сии два вида ораторских речей в своей теории не могут быть строго разграничены, и правила одного, с немногими отменами, всегда могут примениться к другому. Народными речами замыкается вся цепь сочинений прозаических, которой три звена первоначальные следуют, суть красноречие историческое, философское и ораторское. В наших учебных книгах причисляются к сим трем единственно возможным родам прозы разговоры и письма. Но явно, что они суть не что иное, как формы, установляемые самим существом предмета. Разговор удобен для предмета учебного; нет, однако, причины, почему он не мог бы послужить и для исторического. В виде письма представить можно как рассказ, так и рассуждение; прокламации же, столь употребительные в наши времена, доказывают, что и письмом передаваемое может иметь и действие, и цель речи ораторской. Впервые опубликовано: Московский вестник. 1827. Ч. 5. № 19.
Владимир Павлович Титов (1807-1891) - русский писатель, государственный деятель, дипломат. | ||
|