Роман преимущественно пред другими родами сочинений пользуется всеобщею любовию и потому действует сильнее на народные нравы. Влияние романа тем могущественнее, что оному подвержено наиболее юношество. В его страницах юноша впервые знакомится с удовольствиями и трудностями жизни, ставит себя на место героя и в мечтах рисует за завесою своего будущего подобные приключения и опасности. Положим, что опыт и хладеющий рассудок впоследствии отучает его от сих мечтаний; но впечатления, полученные в юности без нашего сознания, действуют на образ наших мыслей в зрелых возрастах. Женщины еще более покорены действию романов, ибо более пленяются ими; судя по этому, можно бы применить к чтению романов сказанное Байроном о любви, что она для мужчин есть эпизод, а для женщин история целой жизни. На чем же основано неодолимое влияние, которое сии книги, сколько во вред, столько и в пользу, имеют уже в продолжении веков на наши души. Вопрос равно занимательный и важный. На то отвечаю, что сей род сочинений согласнее всех других с нашими обычаями, духом и господствующим направлением ума. Только в нашем веке среди изящного согласились назначить роману место между родами поэзии. Прежде исключали оный из ее области, потому что сей род не встречается ни у Аристотеля, ни у Квинтилиана, потому что к нему не подходит ни одно из произведений оставленных нам классическою древностию. Такой упрек выказывает лучшее достоинство романа. Это единственный род, пребывший свободным от подражания древним, и сохраняющий все признаки образа мыслей и способа изложения, чисто новейшего. Чтобы развить сию истину не довольно показать, что древние не имели романа; должно исследовать, почему они не могли иметь его? На сие нельзя отвечать удовлетворительно, прежде нежели определим во всей строгости черты, составляющие его характер. Сии черты немногочисленны, хотя с первого взгляда творения сего рода представляют бесконечное разнообразие характеров, приключений, завязок, игры случаев; но вся пестрота сих изобретений приводится к двум предметам, которые можно назвать постоянными производителями романа, потому что в каждом романе повторяются. Сии два предмета — любовь и описание семейственной жизни. Иногда любовь, как в «Новой Элоизе», составляет главное; иногда служит она только основою в ткани повествования, как во многих творениях В. Скотта. Несмотря на сии изменения и насмешки, заслуженные иными романистами от критиков, должно сказать без исключения, что роман без любовной завязки существовать не может. Описание домашней жизни есть другая, до того необходимая стихия, что когда романист покидает область любви и чувства, тогда его внимание неизбежно приковывают мелочные подробности об увеселениях, обычаях, способах поддерживать бытие телесное, употребительных в том уголке земного шара, где расположена сцена повествования. Сии подробности драгоценны для наблюдателя и друга человечества. Рассмотрим теперь, могла ли семейственная жизнь возбуждать равное внимание у греков и римлян? Могли ли они верить той любви к прелестному полу, какой верим и предаемся мы, новейшие потомки севера? В цветущем состоянии древней Греции и Рима семейственная жизнь исчезает пред общественною. Всякий помышлял прежде всего быть хорошим гражданином, а потом уже хорошим человеком семейства, и отставной воин-отец безмолвно сходил с коня при велении сына-военачальника. Если бы подобные свидетельства историков не доказывали нам предпочтения древних ко всему общенародному, то удостоверить должны бы оставшиеся развалины городов их, где изящество и роскошь расточены на храмы, ристания, даже общественные бани, а частные домы замечательны только теснотой своей. К сему предпочтению содействовали многие причины. То благорастворенное небо, которое и ныне позволяет жителям царе-градским исправлять все ремесла на улице, а итальянским лаццарони лежать по целым дням на солнце, позволяло и гражданам Афин жить, так сказать, на площади, в шумных неразлучных беседах. При малочисленности племен, малом объеме областей, могло существовать народное правление, поставлявшее в обязанность каждому гражданину участвовать в вечах, что было не затруднительно при тогдашней простоте механизма государственного. Языческая вера, не требуя никаких трудных должностей, и заключаясь преимущественно в веселых обрядах, которые не иначе могли быть исправляемы как в многолюдных сборищах, еще более скрепляла взаимный союз граждан. Между тем низшие работы, служащие к поддержанию тела, оставались на ответе невольников; супруга надзирала над рабынями, исполняя вместе с ними работы домашние. Таким образом, общество удовлетворяло всем благороднейшим потребностям гражданина; семейству оставалось удовлетворять самые грубые. При таком образе жизни, древние не могли знать той возвышенной любви к женщинам, которая явилась у нас со времен рыцарства. Женщина может преобладать только в кругу семейном. Притом для рыцарской любви нужна, по выражению одного писателя, поэзия сердца, неразрывная с мечтательностию. Но последней противилась чувственная религия древних. Характер общественной жизни выражался и в древней поэзии. Ее творения имеют тон величественный и способный производить полное действие в многочисленных собраниях. Герои, ею представляемые, большею частию действуют пред народом, и, поражая нас силою чувствований, редко обнаруживают те нежные изгибы души, за коими следовать можно в домашней жизни. Если они любят, их любовь часто бывает чувственная, иногда может назваться нравственною, но никогда духовною. И судьба в подражание бурям общественных правлений не преследует героев мелочными превратностями, но разит немногими решительными ударами. Сей характер, завися от общественного устройства, вместе с ним должен был рушиться. Во время упадка Римской империи, когда государство представляло картину нравственного хаоса, и гражданин, лишенный отчизны, не имел утешения в религии возвышенной, древние обратились к частной жизни, во свидетельство чего даже оставили нам несколько творений, кои по содержанию и форме близко подошли бы к новейшим романам, если б заключали в себе что-либо идеальное; но правильнее назвать их сатирами на тогдашний разврат: для примера напомним только о «Золотом осле» Апулея, который важен, как верная статистика нравов века развращенного. Не таков новейший образ жизни. Древние презирали спокойствием личным, лишь бы слава отчизны гремела в других странах; напротив, у нас целью государства почитается безопасность и спокойствие каждого гражданина в отдельности. Семейственная жизнь составляет существенное наше назначение, и люди не одних низших, но и средних классов, только на время покидают родимый кров для участия в делах гражданских: следственно живут больше для развития собственных наклонностей. Возвышенная вера христианская отчасти покровительствует любви к одиночеству, уча искать блаженство в духовных размышлениях и в тесном кругу деятельности. Все это содействует развитию ориганальных характеров; тонкое начертание мелочных оттенков, какими они отличаются, есть одно из главных достоинств романиста. Бедствия, встречаемые в таких обстоятельствах, состоят большею частию из приключений маловажных по причинам своим, хотя и решительных для участи человека по последствиям. Оттого и в романе судьба не вступает в явную борьбу с героем, как, например, в трагедии, но как бы невидимо запутывает его в сеть неприятных случаев. Важнейшая и лучшая эпоха в нравственном развитии частного человека есть любовь; она, подобно цветку для растения, служит для юноши венцом образования и началом плодотворной жизни; любовь выставляет наружу все благие и предосудительные свойства. Итак, неудивительно, если писатели романов, желая как можно живее изобразить человека в частной жизни, выбирают именно ту пору, когда пламенник любви освещает его душу. До сих мы определили характер романа современного; он состоит в верном изображении семейного быта. Но сей характер развился постепенно; роман в средних веках существовал совершенно в ином виде. Ум, как в человеке, так и в целом народе, не скоро подчиняет себя законам мира внешнего; но любит давать волю фантазии и по ней переделывать природу: вот почему народы малообразованные так любят чудесное. Сия склонность обнаруживается в самых ранних творениях Европы среднего века. Прибавьте к ней то беспокойство духа, ту страсть к похождениям, которые столь часто существуют там, где недостатки общественного устройства не позволяют гражданину наслаждаться умеренною деятельностию, прибавьте влияние пламенной фантазии аравлян на южные земли Европы; прибавьте напоследок тот неисчерпаемый источник небылиц, какой доставляли крестовые походы: и вы поймете, почему любовные и внешние похождения, битвы с колдунами, превращения ведьм и т.п. играют столь важную роль в старинных романах. Рыцарские романы продолжали пленять Европу до той самой эпохи, когда умножение опытных познаний ослабило веру в чудесное, и дух человеческий отвык от страсти к дальним подвигам, обратив свое внимание на близкие, вернейшие источники благосостояния. Сею эпохою единогласно признано XVI столетие. Тогда только дерзнули явно насмехаться над волшебными сказками, и неподражаемый «Дон Кихот» Сервантеса явился в то самое время с тем, чтобы показать их нелепость и открыть европейским романистам новый и важнейший предмет наблюдения: народные обычаи, народный образ мыслей. Рассмотрев вообще назначение романа, следовало бы пройти весь ряд произведений сего рода и показать, каким образом последователи Сервантеса в разные веки исполняли цель свою. Сие подробное исследование подтвердило бы, что ни одно творение поэзии так верно, как роман, не представляет духа той земли, где написано. Но это завело бы нас далеко, ограничимся несколькими мыслями о главных романах, какими отличается словесность народов, главнейших на сем поприще и наиболее нам знакомых. Из французских произведений упомянем о «Новой Элоизе» Жан-Жака, которая по силе чувств и богатству нравственных наблюдений над жизнею домашнею стоит выше всех романов, написанных когда-либо во Франции. Не во гнев слепым поклонникам всего французского заметим, что род тамошней жизни не представлял довольно живых запасов для описания пиитического. Это заставило и пламенного Руссо переселить своих любовников на берега Женевского озера, вдали от того суетного парижского света, с которым душа его была во всегдашнем раздоре. Светская жизнь не есть предмет романа: он любит естественность и беспристрастно наблюдает душу человека на всех степенях общества. Но тайны души редко открываются из-за нарядов моды. В Англии, где никогда высшее сословие не порабощало других своему влиянию, как было во Франции в XVIII веке, народные нравы развивались свободнее: потому британская словесность отличается романами, которых красоты ознаменованы истинною народностию. Великого уважения достоин Ричардсон, хотя его творения своею продолжительностию утомили не одного читателя. В «Клариссе» он постиг чудесную тайну переселить нас до того в женское сердце, что каждое слово, взгляд, телодвижение — сии безделицы, в которых заключается практическая жизнь женщины, — становятся для нас важными, подобно эпохам историческим, и приковывают наш разум и сердце. Портрет ее обольстителя отделан столь же тонкими чертами; в нем с удивительною точностию означены все неприметные ступени, какими человек благородной страсти иногда доходит до злодейства. Если Ричардсон умеет примирять нас с злейшими пороками, раскрывая их постепенное развитие из первых невольных уклонений от начала доброго, то Фильдинг другим способом заставляет прощать их. В романах Фильдинга вся жизнь человеческая смотрит карикатурою; их читаешь с тем же удовольствием, с каким видишь картину в роде Теньера. Противоречие, нелепость, чувственная любовь, ложь, мелочная зависть и тому подобные качества — вот чем украшает он лица свои; гостиницы, цыганские таборы, большие дороги — вот места, где он выводит их на сцену. Герои его романов, конечно, обнаруживают чувства благородные; но они странны, ветрены, забывчивы, смеешься и над ними, и над их несчастиями. Фильдинг, Ричардсон и другие романисты с разных сторон изображали человека, каким его застали в частном современном быту. Нашему веку, в котором все познания стремятся к совокупности, предоставлено было произвести гения, который дерзнул переноситься в семейственную жизнь веков минувших, и обнимать ее в связи с жизнию государственной. Такой гений мог родиться бы всюду, но развить его в такой степени могла только Британия: там все частные выгоды тесно связаны с политикою, и всякий гражданин держится известной политической партии. Борение сих партий издавна поддерживает внутренний состав и наполняет историю Англии. Но история может сохранить только поступки людей известнейших. Чтобы показать действие мнений и переворотов политических на людей невидных, на круги семейственные, нужна фантазия поэта. Англичане особенно счастливы в пиитических изображениях народной истории. Шекспир в своих исторических трагедиях представил сряду все эпохи борьбы между Ланкастерским и Иоркскими домами; В. Скотт, можно сказать, дополнил Шекспира, представив и господство Тюдоров и борьбу Стюартов с народом до самой революции 1688 года. Сверх того, он в «Иваное» воскресил древнюю борьбу саксов с их завоевателями норманнами. Какая всеобъемлющая полнота в его изображениях! Живописуя характеры государей, чувствования, двигающие массами народа, он находит досуг показать нам во всей подробности кавалерские украшения Елисаветина любимца Лейчестера, и все старые одежды свинопаса Гурта. В. Скотт, подобно всем английским романистам, смотрит на жизнь с исторической точки зрения, и, представляя эпизоды из истории человечества, не заботится о значении их в отношении к целому. Его произведения понятны для всякого, даже неприготовленного читателя. Современные немецкие романисты сочиняют в ином духе. Описывая житейские случаи, они, кажется, всегда задают себе философские вопросы: к чему ведут сии превращения, какая цель жизни человеческой? Посмотрим, как решаются сии вопросы в образцовых романах Гете и Ж.П. Рихтера; это послужит заключением всему сказанному о сем роде поэзии. Каждый из сих двух великих писателей, кажется, определял назначение жизни по-своему и каждый с своей стороны справедливо. Но определение Ж. П. Рихтера есть плод живой фантазии; определение Гете — заключение ума беспристрастного. Если судить по романам первого, человек сотворен любить в обширном смысле слова; все, что не токмо противоречит, но даже не разделяет сей склонности, низко, смешно и отвратительно. Оттого и в характерах и в слоге романов Жана-Поля встречаются на ряду ангельское и адское, лирический восторг Руссо и карикатура Фильдинга. Герои и героини его соединяют в себе все возвышенное, что есть и чего нет в природе человека. Они слишком хороши для нашего мира; потому неудивительно, если судьба их или представляет зрелище самых трагических переломов, как в «Титане», или исчезает в неопределенности, как в «Невидимой ложе», которой Жан-Поль не кончил и едва ли мог бы кончить. Скажем в заключении, что всякий мыслящий, читая Жан-Поля, подивится неимоверному богатству картин, едкости остроумия, огромности отдельных мыслей; но поверит его вымыслам лишь фантазия влюбленного. Гёте как великий писатель-мыслитель полнее и спокойнее рассматривает жизнь и назначение человека. Ни в слоге, ни в представляемых им лицах, вы не встретите резких противоположностей; он во всем умеет найти сторону хорошую; главное его правило, кажется, есть то, что в мире все к лучшему, и все житейские превратности служат к развитию способностей, следовательно к совершенствованию нашему; сие развитие почитает он благороднейшим назначением человека, любовь одним из сильнейших к тому способов. Нравственная истина, извлекаемая из романов Гете есть та, что человек, принимая от всех ближних пособия для своего совершенствования, обязан и им воздавать тем же. Главное к сему средство есть изящное в искусствах; и любовь к изящному почитает Гете матерью всех благородных склонностей и порывов сердца; изящные искусства, полагает он, должны действовать благодетельно и на неодушевленную природу, улучшая мир, нами обитаемый и тем способствуя к нашему счастию душевному. Все сказанное нами о Гёте извлечь можно из чтения «Вильгелма Мейстера», совершеннейшего из его романов; он написан с целию показать развитие способностей и любовь к изящному как последнюю цель жизни человеческой. Сия истина как убеждение не одного разума, но сердца, в разных видах повторяется в его «Wahlverwandtschaften», в «Страданиях Вертера» — романах, которые он писал совсем с иною целию. Впервые опубликовано: Московский вестник. 1828. Ч. 7. № 2.
Владимир Павлович Титов (1807-1891) - русский писатель, государственный деятель, дипломат. | ||
|