(СПб., 1826 в Типогр<афии> Главного штаба. — 206 стран., in 12) Начало аллегории на Востоке; оно современно началу всякого баснословия и поэзии. В первые времена мира человек чувствовал везде присутствие тайных, высоких сил, и не мог вообразить их иначе, как в виде людей или существ природы чувственной. Сии образы, служившие сначала только покровом для высочайших истин, сделались впоследствии сами по себе предметом обожания и веры. Поэты и художники, не помня первоначального их смысла, умножили старые басни новыми. Аллегория, послужившая началом для всех родов поэзии, сделалась сама особым ее родом, и в своих картинах стала изображать не только сокровенные силы естества, но и сокровеннейшие явления души человеческой. От нее впоследствии отделился частный ее вид — баснь или притча, в которой изображались уже не духовные и божественные, но нравственные или, лучше сказать, житейские истины. Мы, русские, до сих пор могли справедливо похвалиться своими баснями. Аллегории, изданные Ф.Н. Глинкою под скромным названием «Опытов», суть явление новое и приятное в нашей словесности: оно подает надежду, что мы в сем новом роде когда-нибудь сравняемся с восточными, точно так же, как и в баснях сравнились в короткое время с европейцами, от которых ее заняли. Предметы сих аллегорий назидательны, возвышенны: в них изображается высокое назначение души, тленность и суета настоящей жизни, упование на будущее, преимущества наслаждений внутренних, духовных и т.п. Автор везде одушевлен непритворным восторгом, и чувство, с каковым он часто рисует высокие истины, сообщается при чтении каждой душе, способной постигать их. Но чем возвышеннее мысли, тем лучшей отделки должно требовать от их изображения. Говоря о красотах иносказаний г-на Глинки, не можем умолчать о замеченных нами недостатках. Аллегория представляет общую истину в чувственном образе. Из этого выводятся два правила, общие для басни и для иносказания: 1-е — чтоб автор, однажды избрав для своей мысли определенный образ, до конца был ему верен. Г-н Глинка не всегда это наблюдает, например, в иносказании «Крот и жаворонок», последний толкует о хозяйстве, о высших наслаждениях; в стихотворении «К ручью» говорится, что ручей И каменным скалам
В обоих случаях иносказание не выдержано. 2-е — чтоб избранная форма как в целом, так и в каждой из частей своих, была верным и ясным отражением главной мысли. Некоторые аллегории г-на Глинки неверны, другие неясны, например, в «Двух путниках» — слепой и зрячий вместе идут к морю; первый не решается, второй радостно ободряет его в его переправке в новую, цветущую сторону. Слепой здесь изображает тело, зрячий — дух, море — вечность. Но дух должен бы, кажется, радостно покинуть его на берегу тления, а не ободрять его к переходу в жизнь вечную, которая до него не касается. В иносказании XVI вожатый значит воображение; но как истолковать следующие слова автора: «он, сей животворный дух... двигался по грубым жилам гранита, пролетал, как молния, недра земли, и зарождал металлы». Если разуметь под местоимением он того же вожатого, то смысл сих слов по крайне мере темен; если разуметь что-нибудь иное, то они вовсе не у места. В «Райском цветке» иносказание слишком мало определяет главную мысль, и если б автор не сказал нам, что этот цветок есть сострадание, то мы столь же легко могли разуметь под ним надежду, веру, поэзию и другие отрады душевные. Многие иносказания весьма темны, в особенности «Три эпохи». При этом должно сожалеть, что автор, последовав чужому совету (как он сам говорит в заключительном примечании), отнес объяснение их на конец книги: совершенное произведение должно объясняться из самого себя и не требовать отгадки. К числу яснейших и прекраснейших принадлежит аллегория «Добродетель и Порок»; но и тут не знаешь, почему автор к добродетелям причисляет красоту, он вероятно хотел выразить сим чувство прекрасного. И потом, к чему было насчитывать шесть добродетелей: — веру, надежду, любовь, мудрость, силу духа и красоту? — это число можно сократить в половину, ибо вера и сила духа, надежда и мудрость, любовь и чувство ко всему возвышенному суть одно и то же. Слог г-на Глинки хотя иногда растянут, но правилен, почти везде благороден, исполнен новых и удачных выражений, богат картинами. Можно только заметить, что вместо слов употребительных, автор иногда ставит малоизвестные и без причины, например, «рассьшчатый» вместо «рассыпной», «высветливались» вместо «начинали светлеться» или просто «проглядывали», «облагораживает» вместо «благородствует», «пожелание» вместо «вожделение». В стихотворных аллегориях стихи, большею частию белые, гладки, благозвучны, хотя и можно бы пожелать им более силы и сжатости в некоторых пиесах, например, «К ручью». Но все сии погрешности относятся только к исполнению, и по большей части могут быть исправлены при 2-м издании более рачительном. Теперь остается нам сказать о важнейшем, именно о вымысле. В прошлом веке, когда в поэзии повсюду искали цели нравственной, решено, что аллегория есть не иное что как частный пример, примененный к объяснению общей истины; что главное достоинство аполога, следовательно, есть ясность, а до изяществ нет дела. Но вскоре начали подозревать, что аполог не только не всегда объясняет истину, но часто облекает ее как бы в покров загадки, и более естественным, простым и общим образом изъясняли аллегорию из врожденного всякому мыслящему существу желания находить в внешнем мире соответствие явлениям мира внутреннего. Если это неоспоримо, то первое условие в вымысле аполога — соответствие между общею истинной и формою: изящная мысль должна изображаться и в форме изящной, великая — в величественной. Откинув украшающие подробности от некоторых аллегорий г-н Глинка, спросим себя: что есть изящного в следующих вымыслах? Детей привезли из чужой стороны — они побыли немного — за ними приехали и — и детей отвезли на родину (см. стр. 131). Или: жилец живет в уединенном покое, шумит, курит трубку — слышит, что в соседнюю комнату переехала знатная красавица, и становится порядочным человеком (стр. 88). Между тем автор в первом вымысле хотел изобразить скоротечность всего прекрасного, в последнем — совесть, являющуюся в душе человеческой. Он, кажется, забыл, что драгоценное вино требует и сосуда драгоценного. В прочих иносказаниях г-на Глинки удивило нас чрезвычайное однообразие и бедность изобретения. Чтобы приметить сии недостатки, стоит перечесть одни заглавия. «Невидимо-видимая», «Неосязаемая утешительница», «Неузнанная», «Неведомая», «Нездешние дети»; потом «Нездешняя гостья», «Странная гостья», «Гостья ненадолго»; далее: «Отлетная птичка», «Перелетная птичка» и проч. В описаниях аллегорических существ господствует та же однообразная неопределенность: Истина (стр. 2), Совесть (стр. 11), Меланхолия (стр. 36), Надежда (стр. 98) и Жалость (стр. 107) столь бледно характеризованы, что с легкими отменами, можно бы разменять между ними описанные прелести по жребью, без всякого урона для аллегорий. Сверх того, часто встречаются выражения: «кто-то», «что-то», «я не видал, но чувствовал», иногда еще с пояснением: «как чувствуем присутствие высоких мыслей» (стр. 93) и тому подобные. Введение таких выражений в язык доказывает если не отсутствие настоящей мысли, то по крайней мере бессилие высказать оную; они мертвы для воображения читателей; но когда автор этому чему-то приписывает еще разные свойства, как, например, производить шорох крышами, мелькать «светлой тенью» (?) (см. стр. 140); то он грешит не только против поэзии, но, осмелимся сказать, против самой логики. Многие пиесы притом суть повторение одних и тех же мыслей, так что их можно бы расставить однофа-мильными парами, например, «Неосязаемую утешительницу» с «Минутным посещением», «Свидание в луне» с «Тайною вестию», «К душе» с «Отлетною птичкою», «Невидимую» с «Темным воспоминанием». К тому еще заметим, что предметы многих иносказаний уже не новы: к «Усладовой лире» кажется подала повод «Эолова арфа»; в «Гении» с первого взгляда узнаешь известное творение Гете, которому у нас есть подражание в «Моей богине» Жуковского. А в «Заветное зеркало» истины кто не насмотрелся еще в прошлом столетии? Мы назвали бедность вымыслов г-на Глинки удивительною, и в самом деле ей нельзя не подивиться, когда автор во многих пиесах, как например, в «Неузнанной», в «Картинах залива», в «Неведомой» и проч. и проч. обнаруживает богатую фантазию, которая всего блистательнее является в описаниях природы и в сравнениях. Например, что может быть лучше сего уподобления: «счастие есть драгоценный аромат: добрый ангел, пролетая в другой, лучший мир, пронес его когда-то мимо людей и скрылся. Толпы суетливых искателей слышат очаровательный запах, обегают землю, но нигде не находят драгоценности: небесный унес ее с собою, как принадлежность неба» (стр. 59). Это сравнение говорит и сердцу, и уму, и воображению*. ______________________ * Почти то же сравнение употребил автор для любви в иносказании «Добродетель и порок», стр. 51. ______________________ Уверяясь по сему и подобным отрывкам, что замеченная нами бедность вымысла не происходит от недостатка творческого духа, мы позволим себе сделать заключение о причинах оной. Отчего в «Парамифиях» Гердера и в «Притчах» Круммахера видим такую полноту мыслей, такое богатство образов? Оттого, что сии люди для изображения своих мыслей возвышенных умели пользоваться греческими вымыслами и священными преданиями Библии. В наших веках новейших, в нашем холодном севере, человек более живет внутри себя, в мире идей высоких. Но древние, по своему климату, устройству политическому, обычаям и самому идолопоклонству жили ближе к природе, и в своих произведениях оставили нам несметное богатство изящных и верно списанных образов. Кто же более нуждается в сих образах, как не писатель аллегорий? Кроме давно известного баснословия греков новые разыскания в восточной Индии открывают нам еще неисчерпаемый, или лучше сказать, непочатый источник богатых иносказаний, равно пленительных для поэта и важных для мыслителя. Кому пользоваться сими бесценными сокровищами, как не нам, россиянам, которых сама природа положила как бы звеном соединения между Востоком и Западом? Впервые опубликовано: Московский вестник. 1827. Ч. 1. № 2.
Владимир Павлович Титов (1807-1891) - русский писатель, государственный деятель, дипломат. | ||
|