| ||
|
<Набросок. Из незаконченного> (ПЕРВАЯ РЕДАКЦИЯ) <В 1828 году, в одну из артиллерийских рот, расположенных на Кавказской линии, пригнали 25 человек рекрут. Это все была молодежь, - мясистая, неуклюжая, с белыми стрижеными головами и унылыми толстыми лицами. Между ними был один только Чернов, высокий мужчина с русыми усами и ловкими самоуверенными движениями, который обращал на себя внимание. На Чернове была розовая рубаха, он играл на балалайке, плясал и вечно шутил и смеялся. Артель невольно поддалась его влиянию, ему повиновались и старались подражать, но веселье других рекрут было как-то неловко и жалко. Только один рекрут никогда не пытался отуманиться вином, балалайкой и хохотом: не скрывал своего горя и искренно предавался ему. Это был маленький, белоголовый парень <с большими голубыми глазами>*; он никогда не подходил к товарищам, не пил, не разговаривал, не слушал, а с вечно опущенной головой садился в сторонке, доставал складной ножик, единственное свое имущество, брал какую-нибудь палочку, строгал ее и плакал. - О чем он думал, о чем он плакал? Бог его знает. ______________________ * Угловыми скобками обозначен текст, зачеркнутый Л.Н. Толстым. (Прим. ред. Собр. соч.) ______________________ Товарищи трунили над ним, заставляли его пить. Он напивался и плакал еще больше и приговаривал. Хотели, чтобы он тоже поставил косуху. Он отказался. Его прибили, и он отдал последние два рубля и опять заплакал. Когда рекрутов пригнали в роту, унтер-офицер сказал фельдфебелю, что из рекрутов "солдат бойкий выйдет".> (ВТОРАЯ РЕДАКЦИЯ) Хочу рассказать простую историю двух людей, которых я знал долю и так близко, как знают только товарищей. Одного из них я много любил, а над участью другого часто горько задумывался. - Это были два солдата в батарее, в которой я служил юнкером на Кавказе и которых обоих уже нот на этом свете. В 1828 году в партии рекрут пригнали их на линию. Один из них, Чернов, из дворовых людей Саратовской губернии, был высокий, стройный мужчина, с черными усиками и бойкими, разбегавшимися глазами. На Чернове была розовая рубаха, - он весь поход играл на балалайке, плясал, пил водку и угащивал товарищей. Другой рекрут - Жданов, из крестьян той же губернии, был невысокий, мясистый парень лет девятнадцати, с большими круглыми голубыми глазами и белым стриженым затылком. У Жданова всего имущества было четыре рубахи, складной ножик и двугривенный денег. Он не мог поить товарищей, но так же, как и они, старался отуманиться вином и весельем. Веселье его, однако, было как-то неловко, <дико> и жалко. Раз его напоили, и он таки пошел плясать на цыпочках по-солдатски, но вдруг расплакался, бросился на шею к Чернову и приговаривать такую дичь, что всем смешно стало. На другой день он поставил косуху и опять плакал. Большую часть времени по походам он спал, а ежели не спал, то подходил к Чернову и, разинув рот, слушал его россказни, прибауточки и все смеялся. Унтер-офицер, который гнал партию и которого Жданов боялся пуще огня, передал фельдфебелю в роте: "Чернов и другие хорошие есть, а что Жданов вовсе дурачок и что над ним много битья будет". И действительно, Жданову битья много было. Его били на ученье, били на работе, били в казармах. Кротость и отсутствие дара слона внушали о кем самое дурное понятие начальникам; а у рекрутов начальников мною: каждый солдат годом старше его мыкает им куда и как угодно. В первое время переход от слабого присмотра, который бывает за рекрутами, к строгости и даже несправедливости обращения с молодыми солдатами на месте совершенно озадачил бедного Жданова. Он вообразил, что он очень дурен и что ему нужно стараться быть лучшим, и начал стараться. Он сделался усердным - до глупости, но положение его от этого становилось еще хуже. У него не было минуты отдыху: каждый солдат помыкал им, как мальчишкой, и считал себя вправе требовать от него того, что он делал по собственной охоте, и взыскивать с него. - Когда он наконец понял, что усердие вредит только его положению, - им овладело отчаяние. "Так что же это в самом деле! - думал он, - что делать? Так вот оно, солдатство!" - и бедняк не видел исхода и горько плакал по ночам на своем наре. Моральное состояние это продолжалось недолго - исхода действительно не было. Одно оставалось - терпеть. И он терпел не только безропотно, но с убеждением, что одна обязанность его терпеть и терпеть. Его выгоняли на ученье, - он шел, давали в руку тесак и приказывали делать рукой так, - он делал, как мог, его били - он терпел. Его били не затем, чтобы он делал лучше, но затем, что он солдат, а солдата нужно бить. Выгоняли его на работу, он шел и работал, и его били, его били опять не затем, чтобы он больше или лучше работал, но затем, что так нужно. Он понимал это. Кончалась работа или ученье, он шел к котлу, брал кусок хлеба, садился поодаль и кусал свой кусок, ни о чем не думая. Как только в голову ему заходила мысль, он пугался ее, как нечистого наваждения, и старался заснуть. Когда старший солдат подходил к нему, он снимал шапку, вытягивался в струнку и готов был со всех ног броситься, куда бы ни приказали ему, и, ежели солдат поднимал руку, чтоб почесать в затылке, он уже ожидал, что его будут бить, жмурился и морщился. Впервые опубликовано в Полном собрании сочинений Л.Н. Толстого, т. 3. М., 1932.
Лев Николаевич Толстой (1828-1910) - русский писатель, публицист, философ. | ||
|