| ||
|
— Милый сынок! — говорила мне мать. — Отдай одну графскую лошадку Ванюшке, а то у него только парочка, и он на ней не доедет до Кавказа; тарантас тяжелый, детей куча. — Что ж, пускай Ваня возьмет Сумасшедшего, которого я заработал пером... — Да Сумасшедший не годится для такой дальней дороги... на первой же версте он всех растреплет либо завезет куда-нибудь в канаву. — Нет! — возразил мой отец. — Сумасшедший просто жидок... на нем только ездить верхом... — Как верховая лошадь она никуда не годится, — заметил я, — отъедет версты две — и сейчас на дыбы, а если затянешь поводья — опрокинется на спину и седока придавит... словом, вам угодно Чалого? Но ведь он не мой... графский... — Ты его после тож как-нибудь заработаешь пером, для тебя это ничего не стоит, — зажужжали все мои родные... — Ну, хорошо, хорошо! — воскликнул я. — Позвольте мне несколько подумать... — Думай, сколько хочешь... потому до отъезда осталось еще целых две недели... Пока я обдумывал, каким бы манером "поддеть на перо", как выразился отец, другую лошадь Льва Николаевича, судьба готовилась нанести моим родным тяжкий удар... Чалый, как будто с горя, что ему предстоит далекий путь, начал хиреть, перестал есть корм и, повесив голову, в глубокой задумчивости стоял перед яслями... В одно прекрасное утро он заснул мертвым сном... Сумасшедший, благодаря своей взбалмошности, так-таки и отделался от своей обязанности тащить обремененный многочисленным семейством тарантас за тысячу с лишком верст... В конце мая я возвратился в Ясную Поляну. — Лев Николаевич дома? — спросил я кучера. — Никак нет... Они в Самарской губернии кумыс пьют... Пироговские приезжали, сказывали, что граф купил там вот какую область земли — и не выговоришь: больше десяти тысяч десятин... А что же это вы приехали на одной лошади? — Да Чалый-то издох... — Тэ-эк-с... Значит, приказал долго жить. Уж я в те поры, как вы поехали отсюда, подумал: беспременно что-нибудь случится с вами: либо где-нибудь в зажоре искупаетесь, либо лошадей отобьют... Ну, слава Богу, хоть сами-то вживе остались... — Ты, Алексей, вот что сделай: взамен Чалого поставь в конюшню Сумасшедшего и скажи графу, что я от него отказываюсь... — Напрасно вы эти слова говорите, Николай Васильевич; первое дело, вы ни в чем не причинны, что у вас пала лошадь... сами знаете: в животе и смерти Бог волен... второе дело, Лев Николаевич терпеть не может Сумасшедшего... за его ухватку... Наконец, того, я должен этому идолу отпускать сено и овес, а без графского разрешения я не могу этого сделать. Сами посудите... А вот лучше всего: не угодно ли вам с дорожки чайку попить со мною да водочкой заняться... Пожалуйте в анжерею... Я теперь наибольшую часть там живу, потому садовник Михей с кругу спился и получил расчет... Я не отказался от гостеприимного предложения кучера и отправился в знакомую оранжерею, где мы не раз подолгу беседовали со Львом Николаевичем о литературе, о городах как рассадниках разврата, о "Происхождении видов", о любви, а больше всего о кратчайших путях, ведущих человечество к счастью... — Не правда ли, хорошо здесь? — внося в оранжерею самовар, с веселой усмешкой спросил меня кучер. — Главная причина — здесь много кисловроту... — Откуда ты взял это мудреное слово? — А как же! Разве вы не помните: жил у нас химик швейцар... Это я от него занялся... Ну, да и то сказать: пользительная эта наука — химия... дай Бог помереть!.. Прежде, бывало, чистишь, чистишь конюшню-то с утра до вечера и сам не знаешь, какое теперь действие отражает на человека этот самый конюшенный запах?.. А в настоящий, к примеру, момент я и близко-то подойти боюсь к навозной куче... Сейчас зажимаю нос, чтобы, значит, яд не пропитался в дыхательное легкое... Оченно просто: может случиться кровяное зарождение... Ну, и человек, стало быть, погиб... Я уж за себя мужиков заставляю чистить конюшню... — Прекрасно! Где ж теперь этот химик? Здесь или куда уехал? — Давно укатил за границу... Да ведь послушайте, Николай Васильевич, разве возможно человеку, будем говорить, полированному и который в своем виде как следствует настоящий учитель, обтесывать, производить в порядок мужицких ребят? Ведь с ними с ума сойдешь: ты ему говоришь "алтерия", а он кричит "бугалтерия", учитель толкует ему, что такое "кисловрот", а он долдонит "букиврот"... Да с этим народом, я вам скажу, и святой-то согрешит... Вот от этого от самого швейцар-то и сбежал... Да и все учителя разбежались... потому граф объявил им, что яснополянские школы закрываются навсегда... аминь!.. Прошло около двадцати семи лет со дня моего отъезда на родину из Ясной Поляны. В этот долгий промежуток времени Лев Николаевич успел обзавестись семейством, а свою литературную деятельность ознаменовать двумя капитальными произведениями под названиями "Война и мир" и "Анна Каренина". Какими-то судьбами мне пришлось проезжать через город Крапивну, где я узнал, что брат гр. Толстого — Сергей Николаевич, с которым мы некогда находились в самых дружественных отношениях, состоит в должности крапивенского предводителя дворянства. Я на время отложил свое путешествие, решившись во что бы то ни стало повидаться с ним, тем более что его приезда в Крапивну ожидали со дня на день. Получив известие, что Сергей Николаевич вместе с Бибиковым (председателем земской управы), ближайшим соседом Льва Николаевича, прибыл в город, я немедленно отправился в квартиру, которую они занимали... Дело было вечером. — Что вам угодно? — вежливо и с неподдельным участием спросил меня граф. — Сергей Николаевич, вы не узнаете меня... Помните вы Николая Васильевича Успенского?.. — Боже мой! — отступая назад, с распростертыми руками воскликнул граф. — Да неужели это вы, Николай Васильевич... что же это такое? Как мы с вами изменились... Ай, ай, ай!.. Впрочем и немудрено: целая четверть века пронеслась с тех пор, как вы жили в Ясной Поляне и гостили иногда в моем Пирогове... Садитесь, пожалуйста, давайте с нами обедать... Позвольте вас познакомить: Бибиков, Успенский. — Да мы давно знакомы с Николаем Васильевичем, — заметил Бибиков, — помните, вы однажды весной приезжали ко мне со Львом Николаевичем... — Очень хорошо помню, — сказал я, — не забыл даже, как вы со Львом Николаевичем играли в бильярд... — А вы слышали, брат Лев-то? — с тревожным видом обратился ко мне Сергей Николаевич. — Что такое? — Исповедует вегетаризм, пишет для народа книжки, ходит по святым местам в лаптях... Сам себе готовит пищу, ездит по воду с бочкой, а раз одной яснополянской вдове-крестьянке вспахал целый осьминник земли... Да вы, Успенский, хорошо знакомы с тенденциями, которые он проводит в своих книжках? — Еще бы! Недавно я был сельским учителем, и мне нарочно присылали из училищного совета целые вороха позднейших произведений Льва Николаевича, в которых он проповедует, что богатство — зло, деньги — пагуба, что мужику нужен не надел, который бы обеспечивал его существование, а всего только три аршина земли, что не следует сопротивляться злу и "аще хо-щеши совершен быти, раздай свое имение нищим"... — Ну да! Что вы на это скажете? — Мне кажется, что Лев Николаевич должен был бы своим примером санкционировать те принципы, которые он проводит в своих книжках. Отчего бы, например, ему не подарить нищим свою Ясную Поляну? — Он говорит, что она ему не принадлежит и что он сам живет в ней в качестве нищего, "из милости"... — Ну, вот самарскую землю роздал бы бедным крестьянам... — "Эта земля тоже, — говорит, — не моя... кроме лаптей на ногах, у меня ничего нет... Когда мне нужно идти в баню, я и то обращаюсь с просьбой к своим дать мне пятачок"... При последней фразе мы разразились дружным веселым смехом. — Дивны дела Твои, Господи! — скрестив руки, с усмешкой проговорил Сергей Николаевич. — Вы теперь, Успенский, куда же направляете свой путь? — В Питер, если Бог донесет... — К брату заедете? Он теперь живет в Москве в Хамовниках... я дам вам адрес... — А не сердится на меня Лев Николаевич? — За что же? Бог с вами!.. — Помните, я по вашему настоянию сообщил в семействе Ауэрбах о неласковом обращении вашего брата с одним из его учеников... — Эх, батенька! Да он забыл об этом и думать. "В детском возрасте, — говорит, — я не такие дела разделывал"... Пустяки! Непременно заезжайте... На другой день я отправился в Москву, заручившись подробным адресом Льва Николаевича. * * * Около десяти часов вечера я сел в вагон третьего класса, и лишь только поезд тронулся от станции Ясенки, как один из пассажиров, протирая занесенное снегом стекло, воскликнул: — А вот сейчас будет и Ясная Поляна, где живет наш знаменитый беллетрист и философ Лев Николаевич Толстой... — Как жаль, что ничего не видать! — заметил другой пассажир, стараясь рассмотреть историческую достопримечательность. — Одним словом, райское местечко, — пояснил пожилой мужчина с длинными волосами, одетый в засаленный подрясник, -мне неоднократно случалось бывать у графа... У него два каменных дома — что твои дворцы!.. Прекрасный сад, анжерея, разные службы и надворные постройки... — А вот подите, — возразил первый пассажир, — сам обладатель этого райского местечка ходит в лаптях... — Я так понимаю, — смиренно отвечал подрясник, — на них нашло какое-либо затмение... Так как и с небесными светилами случается затмение, то почему же ему инде не помрачать умы и земных светил, с каковыми достойно есть сопричислить Льва Николаевича... Вскоре между пассажирами возник ожесточенный спор по поводу воззрений и миросозерцании графа Толстого; по всем углам вагона раздавались слова: политеизм, деизм, дарвинизм, социализм, коммунизм и даже буддизм... — Но ведь позвольте, — возражал один из оппонентов, — у самого Будды не было, как говорится, ни кола, ни двора, ни куриного пера, и он проповедовал: "Блажен муж, не имеющий собственности, и его же стези не ведают ни люди ни духи"... А у графа есть имение, и всем известно, куда он в лаптях пошел... в Оптину ли пустынь, в село ли Спасское к Тургеневу или из Москвы в Ясную Поляну. — Я об этом не спорю... я хочу только сказать, — густым басом провозгласил на весь вагон другой диспутант, — Толстой в своих книжках для народа намечает те пункты или, так сказать, вехи, которые ведут человечество к земному счастью... — Какие же это пункты? — Во-первых: не сопротивляйся злу — р-ра-аз!.. — Другими словами: сиди сложа ручки, когда тебя будут колотить по затылку?.. Еще, позвольте вас спросить, какой пункт ведет людей к счастью?.. — "Давай больше, бери меньше"... — Ах, да! Это значит: корми других посытнее, а сам живи впроголодь... — Не токмо впроголодь, — подхватил подрясник, — а по Писанию, каждый из нас, могий вместити, обязан питаться акридами... и диким медом... — Ну, что ж, если все мы, господин паломник, будем питаться акридами, какое значение придадите вы тогда ржи, пшенице, вину и елею? — Да ведь я говорю: могий вместити... да вместит! А что, конечно, мы по слабости человеческой засеваем рожь, ячмень, горох и всякие злаки... — По слабости!.. — вдруг разразился громовым голосом один из пассажиров. — Мы едим хлеб по слабости человеческой... Ах ты, ханжа! Уж не переодетый ли ты граф Толстой?.. Сам ты пьешь водку? — Не брезгую мирским подаянием... — А если тебе предложить жареного поросенка или утку с капустой, — тоже не откажешься?.. — Паки глаголю: не побрезгую... — Не только не побрезгуешь, а будешь пожирать сию снедь, аки лев или акула... Как же ты проповедуешь, что не следует употреблять в пищу хлеб?.. Признавайся, — хватая за руку паломника, продолжал оратор, — ты не граф Толстой?! Все пассажиры разразились громким смехом. — Отвечай, кто ты. — Даю вам честное слово, что я не граф Толстой... Я Владимирской губернии крестьянин... был живописцем, потом звонарем при Христовоздвиженской церкви, овдовел, а после того начал странствовать... — То-то же! Смотри у меня, в другой раз не проповедуй, что люди рождаются на свет для того только, чтобы умереть голодной смертью или от "измождения плоти". В восемь часов утра наш поезд благополучно прибыл в Москву. — Эй, барин, барин, пожалуйте! — нестройным хором кричали извозчики, с изумительной удалью, один перед другим, наезжая на пассажиров близ вокзала Московско-Курской железной дороги. — В Хамовники! — сказал я. — Один билетик, сударь... Уж и прокачу за первый номер... Останетесь довольны... Я сел в пролетку и в скором времени очутился чуть не на самой окраине Москвы. Дом, в котором обитал наш "бессмертный и гениальный" беллетрист, был в полном смысле "дореформенный" барский дом или, как выражаются наши крестьяне, "барские хоромы". Он примыкал к обширному саду и окружен был соответствующими барскому помещению надворными постройками, в числе которых была дворницкая, куда я счел необходимым зайти, чтобы узнать, принимает ли граф. — По утрам они никого не принимают, — послышался голос из-за печки, — вечером приходите... Но мне так хотелось повидаться со Львом Николаевичем, что я решился войти в самые "хоромы". В просторной передней я не встретил ни швейцара, ни слуги и долгое время принужден был осматривать стены, мебель, большое зеркало и ведущую вверх лестницу, устланную коврами и украшенную тропическими растениями. Но вот послышались чьи-то шаги... я вдруг увидал с апатичной наружностью лакея в накрахмаленной рубашке и во фраке. — Что вам угодно? — небрежно отнесся он ко мне. — Могу я видеть графа? — Они утром никого к себе не принимают... — Скажите им мою фамилию... Апатичный лакей поднялся наверх и вскоре вынес следующую, отрадную для меня, резолюцию: — Пожалуйте! Поднявшись по лестнице, я прошел зал, увешанный картинами в золоченых рамах, затем длинный коридор, по обеим сторонам которого сопровождали меня двери, напоминавшие меблированные комнаты. Но вот в самом конце коридора показалась коренастая фигура самого гр. Л.Н. Толстого, одетого в широкую блузу, подпоясанную ремнем... — По утрам я никого не принимаю, — пожимая мне руку, сказал граф, — но вас без чаю не отпущу... Садитесь, рассказывайте, где были и что видели? Мы с вами давненько не видались... У брата Сергея не были? — Я виделся с ним в Крапивне... Он мне и сообщил ваш адрес. — Ну, о чем с ним толковали? — садясь в кресло, спросил Лев Николаевич. — Все об вас... Вы для всего русского народа представляете какой-то неразгаданный сфинкс... — Ха-ха-ха!.. Это превосходно! Ну, скажите, пожалуйста, за что нарекли меня сфинксом, когда я проповедую одни только евангельские истины? "Не сопротивляйся злу", например... — Но в Евангелии, Лев Николаевич, этого не сказано, — возразил я, — да и физиология вам докажет, что даже обезглавленная лягушка старается лапой устранить от себя укол булавкой в силу рефлекса... — Все это я знаю и все это читал... Скажите мне лучше вот что: отчего вы бросили должность сельского учителя? — Оттого, что не хотелось пропагандировать или, лучше сказать, заражать молодое поколение вашими тенденциями... — Вот как! Заражать?.. Какие же бактерии вы в них усматриваете? — Во-первых, вы в своих творениях отстаиваете только свое личное счастье, а во-вторых, вы обстановили свое гнездышко такими нарезными орудиями, перед которыми спасовал бы наш неустрашимый генерал Скобелев... Возмутительней же всего то, что вы свое "личное" счастье прикрываете общественным благом. Опубликовано: Успенский Н.В. Из прошлого. М., 1889.
Успенский Николай Васильевич (1837-1889) — прозаик, мемуарист, двоюродный брат Глеба Успенского. Был постоянным автором "Современника". | ||
|