| ||
|
Дни, протекшие между известием о кончине импер. Александра 1-го и восшествием на престол Николая, описаны были тотчас многими иностранцами и потом рассказаны самим Николаем, что видно из книги, напечатанной бароном Корфом под заглавием «Восшествие на престол императора Николая 1-го». Сущность рассказов как в этой книге, так и во всех иностранных тогдашнего времени одна и та же, т.е. что в. к. Ник. Пав. употребил все зависевшие от него средства, чтобы побудить старшего своего брата цесаревича Конст. Пав. принять принадлежащее ему наследие, но все усилия его остались тщетными, и он вынужден был сесть на царство. Сверх того, бар. Корф говорит, что Ник. Пав. вовсе не знал ничего о духовном завещании, которым Алекс. П. назначил его своим преемником. Не входя в разбор всех этих повествований, ни источников, откуда они почерпнуты, расскажу просто, что слышал своими собственными ушами и видел своими собственными глазами в это столь замечательное и тревожное время, положившее начало царствованию, которое, в продолжение тридцати лет ослепляя Россию на счет ее силы и могущества, окончилось унижением, от которого она отвыкла и которому верить не могла. В Петербурге жил тогда частным человеком действ. с. с. Федор Петрович Опочинин. Он был некогда адъютантом цесаревича и по выходе в отставку остался его другом. Помещение имел с семейством в Мраморном дворце, а летом в Стрельнинском. Сближившись с Ф. П. и его женой за границей, я оставался с ними в самых коротких отношениях. Они жили, ограничиваясь малым кругом тесного знакомства. Приехав в первых числах ноября 1825 на короткое время в Петербург, я с ними виделся почти ежедневно. Когда я приехал к нему 26-го ноября, он рассказал мне, что в. к. Николай Павлович, как скоро получил известие о болезни императора Александра Павловича, пригласил к себе председателя Государственного совета князя Петра Васильевича Лопухина, члена Гос. сов. князя Александра Борисовича Куракина и военного генерал-губернатора С.-Петербургского графа Михаила Андреевича Милорадовича и представлял им, что в случае кончины императора он по праву, уступленному братом его Константином Павловичем, и по завещанию Александра должен наследовать престол, от которого цесаревич отказался при вступлении в брак с польской девицей Грудзинской, княгиней Лович. Гр. Милорадович решительно возразил, что в. к. Николай не может вступить на престол, что законы не дозволяют государю располагать престолом по духовному завещанию, что воля Александра об изменении престолонаследия оставалась до сих пор тайною для народа, так как и отречение цесаревича, что Александр не объявил воли своей всенародно, что во всем государстве признается наследником Константин Павлович, что если покойному государю угодно было, чтоб наследовал после него в. к. Николай, то он должен был при жизни своей объявить его наследником, и что, наконец, ни народ, ни войска не согласятся на нарушение прав законного наследника и припишут дело измене, тем более, что и государь и законный наследник в отсутствии, и гвардия решительно откажется принести присягу Николаю в таких обстоятельствах, и от того неминуемо последует возмущение в столице, которого нечем будет утушить. Совещание продолжалось до 2-х часов ночи. Странно, что Корф пишет в своей книге, что гр. Милорадович приехал к в. к. с известием о болезни имп. Александра вечером 25 ноября. Накануне были именины моей жены, у меня было вечером довольно много гостей, между прочим Рылеев. Он сказал мне первый, что есть известие из Таганрога, что Александр отчаянно болен. 25-го я должен был выехать из Петербурга, и я остался единственно для того, чтоб знать, чем разрешится болезнь. 27-го числа поутру я поехал во дворец и взошел по известной, так называемой комендантской, лестнице и был крайне удивлен, нашедши в комнате, отделяющей церковь от внутреннего пехотного караула, графа Милорадовича, отдававшего тихо, но так, чтобы я мог слышать, приказание коменданту Башуцкому разослать плац-адъютантов по караулам с приказанием привесть их к присяге. На расспросы мои о случившемся узнаю, что был молебен по случаю курьера, привезшего известие, что императору лучше, и что во время молебна другой фельдъегерь привез известие о его кончине; почему молебен был прекращен недоконченный и ожидается собрание членов Государственного совета. Побеседовав несколько с Годеиным и Кавелиным, адъютантами Ник. Пав., о случившемся, я пошел в зал, прилежащий тому, где Совет собирался; там собралось также несколько любопытных, от которых я узнал, что к. А.Н. Голицын, сопровождаемый несколькими другими лицами (кем именно, не упомню), пронес на малиновой бархатной подушке золотой или позолоченный ковчежец, в котором хранилось духовное завещание покойного государя, что когда открыто было заседание, то к. Голицын объявил членам, что есть, как известно им, завещание Ал. 1-го, на котором собственною его рукою написано: «Хранить в Гос. Совете впредь до моего востребования, а в случае моей кончины раскрыть, прежде всякого другого действия, в чрезвычайном Собрании». На объявление к. Голицына гр. Милорадович отвечал, что в знак уважения к памяти покойного императора должно исполнить его волю, но что касается до престолонаследия, то духовное завещание, не обнародованное при жизни императора и оставшееся до кончины его государственною тайною, не может иметь никакого влияния на изменение положительного закона государственного о наследстве, что законным наследником есть и остается старший по покойном государе брат цесаревич Конст. Павл., и он по праву уже есть император. По принесении завещания оно было вскрыто и прочтено; тогда адмирал Мордвинов, вставая, сказал: «Теперь пойдемте присягать новому императору Константину Павловичу». Члены Совета отправились все вместе в покои в. к. Николая Павловича, и мы все любопытствовавшие поспешили в комнаты, чрез которые нужно было пройти в. князю к императрице вдовствующей, и видели, как он подошел к ней. Оттуда я прошел к большой церкви. Здесь новая открылась сцена: в комнату, занимаемую внутренним караулом, бывшим от роты е. вел-а л.-г. Преображенского полка гренадерского взвода, поставлен был налой с крестом и евангелием. Солдаты спросили, что это значило, и на ответ, что будут приводить к присяге, они спросили: «К какой присяге?» Им отвечали: «Новому государю». Тогда поднялся ропот, и головной сказал, что у них есть государь и они присягать другому не будут; им объясняли, что государь скончался; они отвечали, что не слыхали, чтоб он был болен. Комендант Башуцкий и потом дежурный генерал Потапов напрасные делали усилия уговорить их и уверить их в истине, они слушать ничего не хотели до тех пор, как в. к. Николай, вышед из церкви, не рассказал им о болезни и смерти государя, прибавил, что он сам только что сей час принес присягу новому императору Константину Павловичу. Тогда спокойствие восстановилось, и караул молча присягнул. Когда я все это просмотрел во дворце, то поехал узнать, что происходило в Сенате. Нашел Сенат уже пустым. Сенаторы все разъехались, оставались только обер-прокуроры Александр Васильевич Кочубей и Семен Григорьевич Краснокутский. Они с негодованием мне рассказали, что сенаторы присягнули по словесному приказанию министра юстиции. А на вопрос мой о хранящемся конверте с списком духовного завещания отвечали, что по спросу, что с ним делать, министр приказал его прислать к нему. Через несколько дней после, разговаривая со мною, сенатор Иван Матвеевич Муравьев-Апостол рассказал мне, что и он в этот день, сидя в присутствии возле товарища своего Митусова, начал было говорить об этом конверте, на что Митусов отвечал: «Это Сибирью пахнет». * * * 27 ноября, когда я приехал к Ф.П. Опочинину, я его не застал дома, а жена его Дарья Михайловна (дочь фельдмаршала к. Смоленского) сказала мне, что за ним прислал Николай Павлович. Я долго ждал его возвращения, наконец, когда он приехал, то сказал нам, что в. к. посылает его в Варшаву и что он выедет, как скоро получит письма от в. к. Николая. Рано вечером я еще раз заехал к нему; его опять потребовал в. к. и просил неотступно собраться поскорее. Между тем он еще ожидал некоторых писем от имп. фамилии и, получивши их, поздно уже ночью выехал. Он выразил мне в разговоре, что надеется, что Константин П. не откажется от наследства, вспоминая, что когда дело шло об его отречении, то он всегда говаривал, что без всякого сомнения император проживет долее его. Опочинин встретил на пути в. к. Мих. Пав. и возвратился в Петербург 28-го вечером; на другой день снова уехал с новыми письмами. Уезжая, он сказал, что употребит все усилия, чтоб уговорить Константина приехать в Петербург. После его отъезда Дарья Мих. уже говорила мне о своем убеждении, что Константин откажется от престола, что он часто говаривал, что если б он был императором, то его задушили бы, как задушили отца. Мой рассказ совершенно противуречит всему, что было писано иностранцами и что повторено в предшествующей статье; он столь же мало согласуется с книгой, изданной г. Модестом Корфом. Но если он неверен в тех местах, где я рассказываю только слышанное, то за это я ответственности брать на себя не могу; я рассказал, что слышал от человека, имевшего все средства знать истину, а обманывать ему меня не было никакой надобности. Что же касается до виденного и слышанного мною самим, то в нем я ничего, кроме истины, не передаю. Почему виденное и слышанное мною не согласовано с тем, что я читаю, это решать не мое дело. Верю очень, что в. к. Николай мог заставить себя провозгласить императором от членов Совета, Сената и двора, хотя многие его и не желали, но робость противников его в выражении их мыслей заставляет меня оставаться в уверенности, что никто из них не осмелился бы явно противуречить. Сверх того, надобно признаться, что и Константин был не такая находка, для которой нашлось бы много охотников порисковать своею безопасностию. Один граф Милорадович смел бестрепетно высказывать свои убеждения и противиться всякому незаконному поползновению. Он держал в своих руках судьбу России и спас столицу от общего и всенародного возмущения, которое непременно бы вспыхнуло, если б тотчас после кончины Александра потребована была присяга Николаю. Если Николай добровольно покорился убеждениям графа, и то заслужил признательность отечества; но если б он захотел силою добыть престол, то не сомневаюсь, что не нашел бы в графе Милорадовиче себе сообщника. Граф, узнав уже из писем Константина к Николаю, которые были (как Корф признается) так написаны, что их нельзя было напечатать, граф, говорю, увидев из этих писем, что Константин не принял присяги, все еще сдерживал нетерпеливых и домогался правильного отречения от престола. * * * Для предводительства инсуррекции избрали кн. Трубецкого, бывшего деж. шт.-оф. гвардейского корпуса. Трубецкой был деж. шт.-оф. 4-го армейского корпуса, которого штаб-квартира была в Киеве. С 1819-го года он оставил гвардейскую службу и приехал в Петербург всего на несколько дней. Остался долее только потому, что получено было известие об опасной болезни императора и чтоб дождаться дальнейших известий. Будучи незнаком гвардейским офицерам и солдатам, он не мог быть избран начальствовать, и за отказом некоторых полковых командиров из членов общества выбор пал на полковника Булатова, который только что назначен был командиром армейского полка из баталионных командиров лейб-Гренадерского. Он, как говорили, был любим солдатами. * * * В примечании о побуждениях гр. Милорадовича, заставлявших его желать, чтоб царствовал Константин, взнесено на графа незаслуженное им подозрение корыстолюбивых надежд. Это непростительно в отношении человека, действовавшего в это критическое время прямо и благородно. Конечно, граф мог ожидать, что если дело, как слишком видимо было, должно кончиться воцарением Николая, то этот не простит ему оказанной оппозиции. Мнение же высказанное, что известная щедрость Конст. могла быть побуждением гр. М[илорадовича] стоять за К[онстантина] в надежде зажить еще расточительнее, вовсе не заслуживает никакого уважения, тем более, что никогда Конст. не считали таким щедролюбивым. * * * До подписания сентенции человек пятнадцать генералов ездили просить императора, чтоб ие щадил виновных и предал бы их смертной казни. В особенности просили, чтоб князь Оболенский не был пощажен. Этим поступком хвалился генерал Головин пред племянницею своей жены Н. Д- Фонвизиной, и на замечание ее, что набожный человек, каким он себя выдавал, не должен был этого делать, он отвечал: «Кровью очищается земля». * * * В примечании о Лунине сказано, что он отвезен в Акатуевский рудник «за написанное им для иностранных газет и перехваченное повествование о деле тайного общества». Это несправедливо. Лунин был в постоянной переписке с сестрою своею Ек. С. Уваровой. В письмах своих он постоянно рассуждал о разных правительством предпринимаемых мерах и распоряжениях и не щадил лиц, занимавших высшие правительственные места, не задевая, впрочем, нисколько высочайшей особы, а, напротив, подсылая ей иногда фимиам. Несмотря на то, ему запрещено было предписанием от III Отделения писать в продолжение целого года—«за неуместные рассуждения и самохвальство». Когда год запрещения минул, Лунин написал снова письмо к сестре и вложил его в конверт на имя гр. Бенкендорфа, шефа жандармов, при письме к нему, в котором изъяснял, что он по незнанию, что именно могло не нравиться правительству в прежних его письмах, может снова навлечь на себя опалу, почему просит графа взять на себя труд лично просматривать его письма. Это письмо к Бенкендорфу он написал по-французски в самых вежливых выражениях. Разумеется, ответа он не получил никакого и продолжал с тех пор писать еженедельно к своей сестре. Письма были такого же содержания, как и те, по которым последовало запрещение. Между этими письмами некоторые имели общий интерес и были переведены на русский язык. Тетрадку, таким образом собранную, дал Громницкий читать одному казачьему офицеру Черепанову, который дал также ее для прочтения чиновнику особых поручений при г.-г. Руперте Успенскому; другие говорят, что У. не давал ее Черепанов, но что Успенский ее утащил. Дело в том, что когда она попалась последнему в руки, то он сделал на Лунина донос Руперту, бывшему тогда в Петербурге. Руперт доложил через Бенкендорфа императору, и Лунин был схвачен внезапно и увезен в заточение в казарму, назначавшуюся прежде для всех осужденных Верх. уг. судом в Акатуевском руднике. Лунин нисколько не удивился новому своему аресту; он всегда ожидал, что его снова засадят в тюрьму, и всегда говорил, что он должен в тюрьме окончить свою жизнь, хоть, впрочем, он очень любил свободно скитаться с ружьем по лесам и проводил большую часть своей жизни на охоте. Однажды я был у него на святках, и он спросил меня, что по мнению моему последует ему за его письма к сестре? Я отвечал, что уже четыре месяца прошло, как он возобновил переписку, и если до сих пор не было никаких последствий, то, вероятно, никаких не будет и вперед. Это его рассердило; он стал доказывать, что этого быть не может и что непременно его запрут в тюрьму, что он должен в тюрьме окончить жизнь свою. Руперт, возвратясь в Иркутск, стыдился несколько своего поступка с Луниным и старался отвлечь от себя нарекание в подлости своего поступка, рассказывая, что он будто бы не мог скрыть доноса Успенского* и что Ник. Пав. сначала дал повеление расстрелять Лунина, но что будто бы он (Руперт) представил тогда государю, что Лунин помешан в уме, и тем спас его от казни. Как бы то ни было, но Лунина взяли и увезли, пошло следствие о распространении его писем. Громницкий, переводивший некоторые из них и сообщавший их некоторым из своих знакомых, был посажен в ордонанс-гауз; хотели к делу приплесть Никиту Муравьева по родству его и приязни с Луниным, полагая, что он был участником в сочинении некоторых из писем, и матери его Екатерине Федоровне много стоило выгородить сына своего. Через полгода освободили и Громницкого. Само собою разумеется, что Успенский награжден был владимирским крестом. ______________________ * Успенский был любовником жены Руперта, который это знал очень хорошо и держал его очень близко к себе. ______________________ Лунин был усердный католик. Когда он принял католицизм и что его к тому побудило, осталось неизвестным для самых близких к нему. Только эпоху этому полагали мы время пребывания его в Варшаве. Он был в молодости своей большим дуэлистом и был отставлен из кавалергардов за дуэль2. Отец рассердился на него и прекратил ему содержание. Лунин уехал в Париж и там жил некоторое время, давая уроки на фортепьяно. Возвратясь в Россию, он написал письмо к цесаревичу. Конст. П. его не любил прежде и всегда гнал, но доверенность, с которой Лунин обратился к нему, понравилась, он принял его в один из уланских полков Литовского корпуса ротмистром (двумя чинами ниже того, который он имел). После того Конст. П. перевел его в один из гвардейских полков в Варшаву, и Лунин сделался его любимцем. Когда пришло приказание арестовать Лунина, цесаревич призвал его и сказал ему, что он его не даст, что в Петербурге его повесят, и сказал ему, что он дает ему месяц сроку, которым он может воспользоваться. Лунин не захотел избежать готовящейся ему участи и по вторичному требованию был отправлен в Петербург. Как ревностный католик он исполнял все обряды и требования римской церкви. Ежедневно читал римский молитвенник. Сестра прислала ему большое бронзовое распятие, и в Петровских казематах был у него сооружен алтарь, который после перешел с ним и на поселение и потом в Акатуй; занимался изучением латинского языка и переводом творений св. Августина, а в Акатуе принялся за греческий язык. Он всегда имел деньги, не любил давать взаймы, но нуждающимся помогал. Не хотел никогда иметь ничего общего с товарищами своего заключения и жил всегда особняком. В отношении обид говорил, что должно все прощать, но ничего не забывать. Самые близкие друзья его сознавали, что в поступках его много участвует тщеславие, но им одним нельзя объяснить важнейших его действий, тут побудительная причина скрывалась в каком-нибудь более сильном чувстве. Тщеславие не может заставить человека желать окончить век свой в каземате тюрьмы; тогда как религиозные понятия могут возбудить желание мученичества. И я полагаю, что в Лунине было что-нибудь подобное. Лунин имел довольно значительное имение. Отец оставил ему в наследство около 2 т. душ. Пред суждением было каждому предложено написать завещание. Лунин своим завещанием передавал свое имение своему двоюродному брату, также Лунину, с тем, чтоб он крестьян этих отпустил на волю. Сестра Лунина оспорила духовное завещание, и крестьяне отданы были ей. Скоро после того муж ее Уваров пропал без вести. Осталось сомнение, что он, мучимый совестью, что побудил жену свою к такому поступку, прекратил свою жизнь. * * * Протоиерей Казанского собора Петр Николаевич Мысловский заменил при заключении в крепости протоиерея Петропавловского собора Стахия. Сначала от. Петр был, видимо, неприязненно настроен против арестованных, но когда в течение великого поста он от большей части из них принял исповедь, расположение его совершенно изменилось, он сделался их другом, пользовался всеми предоставлявшимися случаями посещать их, предостерегал к осторожности в ответах, доставлял сведения о семействах и, словом, вел себя в отношении всех, которые принимали его с благорасположением, как истинный служитель алтаря, исполненный христианского милосердия. В день сентенции, когда собираемы были осужденные для выслушивания ее, он успел предупредить некоторых, опасаясь, чтоб при объявлении смертной казни не упали иные духом. Он казался совершенно уверенным, что смертный приговор, утвержденный для первых пятерых, не будет исполнен, а будет дарована им жизнь под виселицей. В тот день и в тот самый час, когда служили молебен на Петровской площади в благодарность за «ниспровержение крамолы», от. Петр отказался присутствовать на нем и служил панихиду в Казанском соборе по пяти страдальцам. До самой кончины своей он сохранял свое благорасположение к изгнанникам и по временам писал к некоторым из них в Сибирь письма. * * * «Цесаревич не поступил так, как следовало бы поступить при уважении к своему отечеству, буде не к Сенату». Так все мыслили о цесаревиче и имели на то полное право, потому что ничего более не знали, как только то, что он не принял посланных от Сената. Но обвинения на Константина оказались несправедливыми, с тех пор как вышла в печати книга «Восшествие на престол императора Николая 1-го». Письма цесаревича к Николаю, к князьям Лопухину и Лобанову Ростовскому, с приложением торжественного объявления к народу, совершенно его оправдывают. Почему это торжественное объявление не было обнародовано? Его достаточно было, чтоб предупредить не только восстание 14-го декабря и на юге, но и всякое противудействие. * * * Несправедливо показание, будто бы осужденных Верх. уг. судом не велено было смешивать с каторжными, осужденными за злодеяния. Напротив, все бывшие в Нерчинских рудниках были высылаемы на работы с прочими ссыльнокаторжными и не теми, которые жили на свободе, но с теми, которые за сделанные ими в бытность уже в каторге новые преступления содержались в оковах. Так, Трубецкой всегда посылаем был на работу в рудники в сообществе гремевшего некогда в Енисейской губернии разбойничьего атамана Орлова. Опубликовано в сб.: Декабристы и их время. Т. 2. М. 1932.
Сергей Петрович Трубецкой (1790-1860) — участник Отечественной войны 1812 года, полковник гвардии, дежурный штаб-офицер 4-го пехотного корпуса (1825), несостоявшийся «диктатор» декабристов. Автор воспоминаний. | ||
|