На главную |
Произведения С.П. Трубецкого |
СОДЕРЖАНИЕ
I
ПИСЬМО К ДЕТЯМ
Со времени вступления дома Романовых на российский престол малая только часть государей наследовала его спокойно по праву своего рождения; но большая часть перемен царствований была следствием насилия или обмана. Ни которое из них, однако же, не было сопровождено такими происшествиями, которыми ознаменовано было начало нынешнего царствования. Торжественный суд произнес свой приговор над участвовавшими в них. При всем том, однако же, многие обстоятельства остались не известными народу; они или не открыты Следственной комиссией, или скрыты правительством с намерением.
История со временем откроет все тайные обстоятельства дела, но цель этих записок не есть то, чтобы они могли служить материалами для будущего историка России. Я их оставляю детям моим для того, чтобы они знали, почему они родились и взросли в Сибири и почему не наследовали тех прав состояния, которые принадлежали их родителям. Видя в малолетстве своем родителей своих в состоянии, отличном от прочих людей, они не могли давать себе отчета в причинах, поставивших их в это состояние. Когда же придут в возраст, то будут слышать различные суждения о них и будут в недоумении, что самим думать. Быв свидетелями правильной и благочестивой жизни родителей своих, им может в возрасте их прийти мысль укорить провидение в несправедливости, а правительство в угнетении невинности. Молодые их умы не в состоянии будут согласить мысль, внушенную им в воспитании, что все в мире случается по благой воле провидения. Они могут в уме своем оспаривать эту благость; и такой образ мыслей с их стороны был бы для них верхом несчастия, а потому необходимо для них прочесть в сих записках, что именно привело их отца в то положение, в котором они видели его во время своей юности, и тем убедиться, что истинное благо и справедливое провидение предает человека той судьбе, которую он сам себе устроил.
II
ПИСЬМО К НЕИЗВЕСТНОМУ
Ты же, друг мой, который знал и любил меня в так называемые счастливые лета моей жизни, который, я уверен, сохранил и поднесь истинную ко мне дружбу, хотя Она со времени нашей разлуки ничем не могла измениться, ты имеешь полное право на всю мою доверенность. Тебе в этих записках откроются без малейшего укрывательства все чувства, руководившие мною в тех обстоятельствах, которые истинная моя к тебе дружба заставляла меня оставить для тебя тайною. Ты знаешь, что никогда не слыхал от меня слова, которое могло бы поставить тебя в затруднение решить между дружбою, между нами бывшею, и тем, что ты почитал долгом своим как гражданина. Ты был слишком дорог для меня, чтобы я захотел подвергать тебя моей опасности в политической жизни, которой я сам подвергался. И я уверен, что в сердце своем отдаешь мне полную справедливость, хотя, может быть, и приходила тебе иногда мысль, что, имея и в этом к тебе доверенность, я избегнул бы судьбы, меня постигшей. С младенчества моего вкоренена в сердце моем уверенность, что промысл Божий ведет человека ко благу, как бы путь, которым он идет, ни казался тяжел и несчастлив. Эта уверенность не уменьшилась, но укрепилась еще с тех пор, когда обстоятельства моей жизни приняли оборот, для всякого постороннего зрителя несчастный. В течение этого времени я имел случай познать всю благость вышнего промысла и научился благословлять его за все посылаемое счастие и несчастие. Я убежден, что если бы я не испытал жестокой превратности судьбы и шел бы без препятствий блестящим путем, мне предстоявшим, то со временем сделался бы недостоин милостей Божиих и утратил бы истинное достоинство человека. Как же я благословляю десницу Божию, проведшую меня по терновому пути и тем очистившую сердце мое от страстей, мною обладавших, показавшую мне, в чем заключается истинное достоинство человека и цель человеческой жизни, а между тем наградившую меня и на земном поприще ни с каким другим не сравненным счастием семейной жизни и неотъемлемым духовным благом, спокойной совестью.
[ЗАПИСКИ]
По окончании Отечественной войны имя императора Александра гремело во всем просвещенном мире, народы и государи, пораженные его великодушием, предавали судьбу свою его воле, Россия гордилась им и ожидала от него новой для себя судьбы. Он объявил Манифестом благодарность свою войску и всем сословиям народа русского, вознесшего его на высочайшую степень славы; обещал, утвердив спокойствие всеобщим миром в Европе, заняться устройством внутреннего благоденствия вверенного провидением держав его пространного государства.
Некоторые молодые люди, бывшие за отечество и царя своего на поле чести, хотели быть верной дружиной вождя своего и на поприще мира. Они дали друг другу обещание словом и делом содействовать государю своему во всех начертаниях его для блага своего народа. Их было мало, но они уверены были, что круг их ежедневно будет увеличиваться, что другие, им подобные, не захотят ограничиться славою военных подвигов и пожелают оказать усердие свое и любовь к отечеству не одним исполнением возложенных службою обязанностей, но посвящением всех средств и способностей своих на содействие общему благу во всех его видах.
От поступающих в это маленькое общество требовалось: 1-е, строгое исполнение обязанностей по службе; 2-е, честное, благородное и безукоризненное поведение в частной жизни; 3-е, подкрепление словом всех мер и предположений государя к общему благу; 4-е, разглашение похвальных дел и обсуждение злоупотребления лиц по их должностям. Действие общества должно было основываться на том рассуждении, что многие из правительственных лиц и частных людей будут восставать против некоторых намерений императора (как, например, было касательно свободы крестьян), и, следовательно, как бы ни был слаб голос тех, которые стали бы их оправдывать, но беспрерывное склонение в обществе разговора на известный предмет и оправдание его убедит многих, даст силу правительству привести в исполнение свое благое намерение. Сначала молодые люди ограничивались только разговорами между собою. Еще неизвестно было, что именно государь намерен был сделать, но в уверенности, что он искренно желаег устроить блаю России, решено было дать форму обществу и определить порядок действий, которыми намерены были поддерживать и подкреплять предположения государя. 9 февраля 1816 года Пестель, Никита Муравьев, Сергей Шипов и Трубецкой положили основание обществу. К ним пристали Александр Николаевич Муравьев, Николай Новиков (бывший правителем канцелярии у кн. Репнина), Илья Бибиков, князь Илья Долгорукий, Федор Николаевич Глинка, Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, князь Павел Петрович Лопухин и Якушкин. Пестелю, Долгорукову и Трубецкому поручено было написать устав общества, последний занялся правилами принятия членов и порядком действий их в обществе; Долгорукий — целью общества и занятиями его для ее достижения; Пестель — формою принятия и внутренним образованием. Он имел пристрастие к формам масонским и хотел, чтобы некоторые подобные были введены для торжественности. При первом общем заседании для прочтения и утверждения устава Пестель поселил в некоторых членах некоторую недоверчивость к себе; в прочитанном им вступлении он сказал, что Франция блаженствовала под управлением комитета общественной безопасности. Восстание против этого было всеобщее, и оно оставило невыгодное для него впечатление, которое никогда не могло истребиться и которое навсегда поселило к нему недоверчивость.
Масонские формы, введенные в заседаниях и в принятии членов, затрудняли действие общества и вводили какую-то таинственность, которая была в противности с характером большей части членов. Они хотели действия явного и открытого, хотя и положено было не разглашать намерения, в котором они соединились, чтобы не вооружить против себя неблагонамеренных. Общих собраний не требовалось, но только частные свидания для сообщения предметов, требовавших распространения сведений о них в публике. И потому положено было чрез непродолжительное время изменить в этом отношении устав, как признанный неудобным в приложении. Пестель скоро по учреждении общества должен был уехать в Митаву — корпусную квартиру генерала Витгенштейна, у которого он был адъютантом. В течение 1817 года часть гвардии отправлялась в Москву, куда выезжал двор. Члены, число которых умножилось в это время, были также рассеяны, и только немногие оставались в Петербурге. Между тем император Александр приступил к исполнению двух своих мыслей: 1-е, был составлен проект для освобождения крестьян эстляндских, и явно начали говорить, что он намерен дать свободу всем крестьянам помещичьим; 2-е, другой проект, переданный графом Аракчеевым, был учреждение военных поселений, из которого мы поняли слова благодарности манифеста императора по окончании войны с французами, в котором он в награду войску обещал оседлость. Первый проект должен был иметь противниками почти всех помещиков, требовалось неусыпное действие членов для поддержания его и направления общего убеждения в необходимости этой меры. Должно было представить помещикам, что рано или поздно крестьяне будут свободны, что гораздо полезнее помещикам самим их освободить, потому что тогда они могут заключить с ними выгодные для себя условия, что если помещики будут упорствовать и не согласятся добровольно, то крестьяне могут вырвать у них себе свободу, и тогда отечество может быть на краю бездны. С восстанием крестьян неминуемо соединены будут ужасы, которых никакое воображение представить себе не может, и государство сделается жертвою раздоров и может быть добычею честолюбцев; наконец может распасться на части и из одного сильного государства обратиться в разные слабые. Вся слава и сила России может погибнуть, если не навсегда, то на многие века. Члены общества были молодые люди, не имевшие еще собственных поместьев; они не могли дать примера согражданам освобождения собственных крестьян, и потому им предстоял один только способ действия — Убеждение словом. Второй проект — учреждение военных поселений для всей армии, был такое дело, которого дальнейшие последствия могли укрываться к от взоров самых проницательных мужей, опытнейших в государственном управлении.
Ему было положено начало еще в 1811 году, поселением Елецкого полка в Могилевской губернии. Но в 1812 году поселение было разрушено вторжением неприятеля, и невозможно было из малого кратковременного опыта судить, в какой степени могло быть полезно или вредно это учреждение для государства. Гр. Аракчеев не уклонялся от исполнения возложенного на него поручения, но, однако, начал тем, что представил возражения и предлагал вместо военных для солдат поселений сократить срок службы нижним чинам, определив вместо 25-летнего срока 8-летний. Государь был убежден в пользе своего предначертания, и исполнение начато. Оно встретило всем известное сопротивление в крестьянах тех селений, в которых положено ему начало. Жестокими мерами и некоторыми уступками преодолено было упорство крестьян. Долго члены общества собирали сведения об этом предмете, слушали о нем рассуждения, наводили на него речь и старались исследовать его во всех отношениях, прежде нежели решились составить о нем собственное мнение. Наконец остановились на том, что новое образование армии усилит ее, образует хороших солдат, приучив их с малолетства к исправлению воинской службы, доставит возможность содержать войско с меньшим отягощением народа и уничтожить частые рекрутские наборы. Но что, с другой стороны, оно образует в государстве особую касту, которая, не имея с народом почти ничего общего, может сделаться орудием его угнетения, что эта каста, составляя собою силу, которой в государстве ничто противустоять не может, сама будет в повиновении безусловном нескольких лиц или одного хитрого честолюбца. Сверх того ненавистный начальник может быть причиною восстания вверенной ему части, и какая возможность к усмирению озлобленных, имеющих средства к отпору силы силою? Кто может поручиться, что небольшое даже неудовольствие не породит бунта, который, вспыхнув в одном полку, быстро распространится в целом округе поселения? И можно ли предвидеть, чем кончится таковое восстание многих полков вместе? Эти опасения подкреплены были восстанием, начавшимся в поселениях: Новгородском гренадерском, Бугском и Чугуевском уланском. Жестокие меры, употребленные против жителей мирных селений, из которых хотели сделать военных поселенцев, возбудили всеобщее негодование. Исполнители гр. Аракчеев и Витт сделались предметами всеобщего омерзения, и имя самого императора не осталось без нарекания. Трудно было поверить, что ему неизвестны оставались варварские действия этих двух человек, и это подавало невыгодное мнение о его сердце и нраве. Государь выехал не прямо в Москву, но чрез западные губернии и Малороссию. Кажется, что цель этой поездки была приготовить мысли жителей этих губерний к свободе крестьян. Первое начало положено было уже в Эстляндии, за которою должны были следовать Курляндия и Лифляндия. Псковская губерния была присоединена к генерал-губернаторству маркиза Паулуччи, и потому полагали, что освобождение русских крестьян начнется с этой губернии. В речи своей к малороссийским дворянам государь объявил о своем намерении, но в сердцах их не нашел сочувствия. Сопротивление изъявилось в ответных речах губернского предводителя полтавского Ширкова и черниговского. Это кажется поколебало твердость государя, ибо в Москве он удержался от выражения своей мысли касательно этого предмета. Должно думать, что он, однако же, желал искренно его исполнения, но между тем он хотел от дворянства единственно повиновения своей воле, а не содействия. Доказательством тому служит следующее: члены общества собрали подписку на освобождение крестьян. Из числа известных лиц подписали согласие свое и обещание исполнить на правилах, какие составлены будут: гг. Кочубей и Строгонов, князь Меньшиков, г. Ил.В. Васильчиков. Последний, подписав, доложил о том государю, который изъявил свое неудовольствие и приказал уничтожить подписку. В следующем обстоятельстве еще более является нежелание его, чтобы дворянство содействовало ему. Может быть он не отвергнул бы личного содействия поодиночке, но решительно не хотел, чтобы оно обнаруживалось совокупным действием. В приезд в Вильну он приказал тамошнему генерал-губернатору Римскому-Корсакову приготовить дворянство вверенных ему губерний к принятию монаршей воли. Корсаков нашел в губернском предводителе дворянства графе Платере готового сотрудника. На выборах 1318 года граф Платер сообщил дворянам волю государя, и подготовленные им, они приняли ее с восторгом, ввели бывших, при них лакеев и кучеров в залу собрания и с наполненными бокалами шампанского поздравили их с будущим освобождением. Корсаков был тогда в Москве, и государь, узнав о происшествии, в жестоких словах изъявил на него гнев свой за нескромное действие и за то, что он в такое время оставил губернию свою. Это было после сопротивления, оказанного государю в Малороссии; тогда же в Москве ходила рукопись харьковского помещика Каразина, восстававшего всею силою своего красноречия против свободы крестьян и сравнивавшего состояние имевших счастие быть под его игом с состоянием свободных, у которых не будет собственности и которым можно сказать: «И та земля, в которую положат труп твой, не твоя!». В другой рукописи кн. Ник.Гр.Вяземский, свояк графа Кочубея и предводитель калужского дворянства, требовал поместнических собраний. Член общества А.Н. Муравьев написал возражение на обе рукописи и, пропустив их по древней столице, представил список своего сочинения государю чрез кн. П.М. Волконского. Его величество, прочтя, сказал: «Дурак! Не в свое дело вмешался!».
Такие действия государя казались обществу не согласующимися с тою любовию к народу и желанием устроить его благоденствие, которое оно в нем предполагало.
Сомнение, что он ищет больше своей личной славы, нежели блага подданных, уже вкралось в сердца членов общества сделавшимся им прежде известным откровенным разговором наедине государя с князем Лопухиным. Пред самым отъездом своим из Петербурга государь ему объявил, что он непременно желаег освободить крестьян от зависимости помещиков, и на представление князя о трудностях исполнения и сопротивлении, которое будет оказано дворянством, сказал: «Если дворяне будут противиться, я уеду со всей своей фамилией в Варшаву и оттуда пришлю указ». Когда эти слова были переданы некоторым членам общества, бывшим в Москве, то в первую минуту мысль о том, каким ужасам безначалия могла подвергнуться Россия от такого поступка, так сильно поразила одного из членов общества, что он выразил готовность, если бы государь показал себя таким врагом отечества, принести его в жертву, не щадя собственной жизни. Эти слова тем замечательны, что они чрез восемь лет после послужили поводом к приговору в каторжную работу того, кто их произнес, и тех, при ком они были сказаны. Члены общества, огорченные поступком государя и обманутые в своих надеждах, не могли, однако же, расстаться с мыслью, что, действуя соединенными силами, они много могут сделать для пользы своего отечества. Число готовых содействовать ежедневно увеличивалось, оставалось ясно определить порядок действия и начала, на которых он должен был быть основан. Пример прусского Тугендбунда доказал, что усилия людей, имеющих одинаковую цель, не остаются втуне. Дух кротсти, любви к отечеству и благонамерения, которые одушевляли членов, должен был выразиться во всех их занятиях; самое неблагонамеренное разыскание не должно было найти в этом уставе ничего такого, что бы могло подать повод к обвинению членов в себялюбии или в действии опасном для спокойствия отечества. Большая часть членов общества находилась в Москве, и в числе их почти все основатели. Они избрали четырех членов, которым поручено было составление нового устава. Это были: М.Н. Муравьев, кн. П. Долгорукий, Никита Муравьев и кн. Трубецкой. Они исполнили поручение, и новый устав был вполне одобрен и принят. Общество названо по предмету своей цели Союзом Благоденствия, и эпиграф его означал твердое намерение членов посвятить всю свою жизнь исполнению этой цели. Его составляли слова Спасителя: «Никто же, возложа руку свою на рало и зря вспять, управлен есть в Царствие Божие». Члены разделились по предметам своих занятий или службы. Каждый по своей части обязан был приобресть познания, могущие сделать его полезнейшим гражданином, и сведения, потребные для действия общества, которое само оставалось неизменно первоначальному своему назначению, т.е. к поддержанию всех тех мер правительства, от которых возможно ожидать хороших для благосостояния государства последствий, ко осуждению всех тех, которые не соответствуют этой цели, преследование всех чиновников, от самых высших до самых низших, за злоупотребления должности и за несправедливости; исправление, по силе своей и возможности, всех несправедливостей, оказываемых лицам, и защита их; разглашение благородных и полезных действий людей должностных и граждан; распространение убеждения в необходимости освобождения крестьян, приобретение и распространение политических сведений по части государственного устройства, законодательства, судопроизводства и пр., распространение чувства любви к отечеству и ненависти к несправедливости и угнетению. Общее действие членов согласовалось с этими правилами, и сверх того каждый из них принимал обязанность освободить своих крестьян, когда поступят к нему во владение. Действие общества обнимало в своем предмете все сословия государства и все стороны управления, и потому должно было определить каждому члену круг его действий, для сего члены разделялись на четыре разряда по отраслям. Каждая отрасль состояла из управ, которых все члены действовали по предмету своей отрасли. Управа управлялась председателем, который представлял предметы действия, члены сообщали сведения и доносили о своих действиях. Каждый член мог заводить вспомогательную управу. Цель вспомогательных управ была приготовить членов для союза. Все управы состояли под ведением Коренного Совета, который состоял из двадцати четырех членов. В Коренном Совете избирались председатель и блюститель. Последний соединял в себе общий надзор над всем действием и не дозволял ни в чем отступать от духа, цели и порядка действия, определенного по уставу Союза Благоденствия. Он же сверял все списки устава союза и скреплял их своею подписью. Ему подведомствены были блюстители управ, назначаемые в управы от Коренного Совета, из его членов. Вспомогательные управы не имели блюстителей особых, но блюститель той управы, которой член завел управу, имел над ней надзор. Сверх наблюдения за действием каждого члена и за его поведением как члена союза блюститель управы собирал сведения о лицах, которые предполагались к принятию в союз. Он должен был стараться познакомиться с ними лично, чтобы короче их узнать и испытать, и только по его представлению мог быть принят новый член. Блюститель управы хранил список устава, он давал его прочитывать тому лицу, которое предложено было к принятию, и брал с него подписку, что он не будет никому сообщать о прочтенном, когда же прочитавший соглашался вступать в союз, то давал другую подписку на вступление. Блюстители управ препровождали все подписки к блюстителю Коренного Совета и должны были часто с ним видеться для сообщения ему о всех действиях и для совещания.
Члены Союза Благоденствия понимали, что действия их на отечество не могут быть полезными, если они не будут иметь верных и подробных сведений о состоянии его и не приобретут познаний в науках, имеющих целью усовершенствование гражданского быта государств. И потому приобретение этих необходимых сведений и познаний поставлялось в непременную обязанность всем членам союза. Уже и прежде того некоторые из членов приговорили профессора для чтения курса политической экономии; после нескольких уроков профессор просил позволения одному своему приятелю быть в числе слушателей. Тем, к кому он имел доверенность, признался, что мнимый приятель прислан от полиции, скорее государь потребовал сведений от полковых командиров о тех офицерах, которые слушали курс, и по хорошем о них отзыве нашел очень странным это необыкновенное явление и несколько раз повторял слова: «Это странно! Очень странно! Отчего они вздумали учиться?»
Сначала действия Союза Благоденствия пошли быстро. Управы образовались в Москве, в разных губерниях. В Петербурге между военными, гражданскими и неслужащими. Были и вспомогательные управы. В течение первого года некоторые из лиц Коренного Совета выбыли из столицы, между ними и блюститель его Трубецкой, на место его был избран Долгорукий. Вскоре после приехал в Петербург Пестель, который все был при графе Витгенштейне, тогда уже главнокомандующем 2-й армии. Он находил, что действие Союза Благоденствия медленно и вообще не в том духе, в котором, по его мнению, должно действовать. Сообщив, что не принял устава, продолжал свое действие согласно первому уставу. Многие члены возмущены были его рассуждениями, и общее действие охладело и лишилось единства. Положен был общий съезд в Москве, и там согласиться не могли. Между тем происшествия, случившиеся в лейб-гвардии Семеновском полку, и распределение всех членов в разные полки довершили расстройство союза. Члены боялись собираться, чтобы не навести подозрения, многие испугались до того, что прекратили всякую связь с другими членами. Мало осталось верных сделанному обещанию при учреждении общества. В таком состоянии нашел Трубецкой общество по двухлетнем отсутствии из отечества. Первым делом его было соединиться с теми, которые оставались верными Союзу. Их было в столице только несколько человек. В непродолжительном, однако же, времени число их увеличилось. Пестель опять приехал, упрекал в бездействии, представлял деятельность членов на юге, предлагал соединение управления под руководством трех директоров, из которых два на юге и один в Петербурге, представлял необходимость изменения образа действия, как весьма медленного и отдаляющего цель неопределенно. По его мнению, цель должна быть насильственное изменение образа правления, как скоро общество соединит довольно членов, чтобы быть в силе это исполнить; правление должно перейти в руки общества до тех пор, пока все начала нового образа правления будут введены. Проект предполагаемых им постановлений написан им был под названием «Русской Правды». Открыто было общество между поляками, с которыми вступили в сношение; оно требовало отделения Польши, на которое давалось предварительно согласие, хотя и не в том размере, в каком требовали поляки. В частных свиданиях Пестель убедил некоторых членов в справедливости некоторых из своих рассуждений. Эти члены поддерживали его и в общих собраниях, но Никита Муравьев и Трубецкой восставали против всех предположений Пестеля и, поддержанные большею частью членов, обратили опять на свою сторону тех, которые пристали было к Пестелю. Пестель уехал недовольный, однако же обещал сообщить Трубецкому о своих действиях и не предпринимать ничего решительного без согласия Северного общества. Доверенность к Пестелю была сильно поколеблена, й петербургские члены видели необходимость бдительным оком следить за действиями его и Южного общества, которого члены были в совершенном у него повиновении. О бывших прениях и несогласии петербургского общества с Южным было сообщено Сергею Муравьеву на юге, и ему поручено наблюдение и противудействие. Вскоре открылась возможность усилить это наблюдение и подкрепить противудействие распространением основных правил Союза Благоденствия в тех местах, где проповедовались другие.
Князь Щербатов, назначенный командиром 4-го корпуса, предложил Трубецкому место дежурного штаб-офицера. Приехав в Киев*, Трубецкой нашел, что Южное общество во всем отклонилось от правил Союза. Некоторые только старые члены оставались ему верными, но лишены были способа действовать Внимание Трубецкого обращено было на то, чтобы воспрепятствовать распространению правил Южного общества в полках 4-го корпуса, соединить старых членов и дать им средства к действию по прежде принятым началам и отвратить членов Южного общества от мнений Пестеля. Одним из первых предметов было также войти в сношение с польским обществом и убедить его ясными доказательствами, что Польша существовать не может отдельно от России и что не отделения они должны искать, но, напротив, присоединения к России и тех частей Польши, которые составляют владения Австрии и Пруссии. Время не дозволило привести в исполнение этой последней части статьи, но все прочие обещали увенчаться успехом.
______________________
* Может быть, удалившись от столицы, Трубецкой сделал ошибку. Он оставил управление общества членам, которые имели менее опытности и, будучи моложе, увлекались иногда своею горячностью, и действие которых не могло производиться в том кругу, в котором мог действовать Трубецкой. Сверх того, тесная связь с некоторыми из Членов отсутствием его прервалась. Но опасения, которые поселял юг, были такого рода, что лризнавалось необходимым отделить туда такого члена, который, имея достаточный вес в обществе, имел и силу привести Южное отделение к тем благодетельным началам, на которых основан был Союз и по которым продолжал действовать на севере.
______________________
Между тем Южное общество в недрах своих скрывало изменников. Образ действия Пестеля возбуждал не любовь к отечеству, но страсти, с нею несовместимые. Квартирмейстер его полка Майборода, принятый им в члены, промотав в Москве часть полковых денег и боясь ответственности, написал донос о существовании и намерении Южного общества и успел препроводить его в Таганрог к государю. Шервуд, вольноопределяющийся унтер-офицер Нежинского конноегерского полка, принятый Вадковским, был им послан с разными бумагами к Пестелю, но посредством графа Витта нашел путь к государю, которому и передал бумаги в Таганроге. Какие меры принял государь или хотел принять, остались обществу неизвестными. Петербургское общество оставалось под управлением Никиты Муравьева, Рылеева, князя Оболенского и Пущина. Последний оставил артиллерию и определен судьей надворного суда в Москве. Он находил, что в этом звании он более принесет пользы отечеству, нежели в звании артиллерийского офицера. В столицу приехал из Грузии Якубович; он был не раз оскорблен по службе; отличная репутация его в Кавказском корпусе не привлекла на него внимания государя. Якубович если не в сердце, но на словах питал к нему сильную ненависть и часто в сообществе с военными говорил о непременном намерении отомстить за претерпленные оскорбления. Были члены, которые изъявили мысль, что если Якубович исполнит свое намерение; то общество должно последствиями воспользоваться. Другие, также приняв слова Якубовича за истину, говорили, что надобно воспрепятствовать ему в исполнении. Никита Муравьев, который должен был отлучиться из Петербурга, известил письмом об этих обстоятельствах Трубецкого и просил его содействия на обуздание Якубовича. Другие члены уведомили также обо всем Трубецкою, который поспешил в столицу, увидел Якубовича, убедился из слов его, что выражение ненависти его преувеличено и что он не способен ни на какое злодеяние.
В это время неожиданное известие поразило столицу, государь был при смерти, через два дня пришло известие о его кончине. За одним событием должно было последовать другое, не менее важное. К владычеству Александра привыкли; мысль о наследнике пугала всех, тем более, что покрыто было неизвестностью, кто будет этим наследником. При всех своих недостатках Александр почитался лучше своих братьев. Его озарял блеск славы, приобретенной борьбой с Наполеоном, величайшим гением своего времени. Великодушие его в победе, кротость к побежденным, отсутствие тщеславия не изгладились из памяти людей, хотя доверенность к нему народов и была поколеблена. Хотя в Европе и укоряли его в неисполнении тех обещаний, которые даны были народам в 1812 году и потом повторены торжественно на Венском конгрессе, хотя он и в собственном отечестве своем не оправдал тех ожиданий и надежд, которые породили слова его; хотя он был привязан крепко к мысли о своем самодержавии и, довольный приобретенною славою, не радел о благоденствии своих подданных, словом сказать, обленился; хотя ко всему этому должно прибавить черты деспотизма против многих лиц и гонение на те идеи, совершенствования, которые сам прежде старался распространять, и хотя даже он подвергся обвинению в чувстве презрения к народу, но при всем том смерть его почиталась истинным несчастием. Может быть всякая перемена владетельного ища в деспотическом правлении наводит страх. К недостаткам деспота, когда они не великие пороки, привыкнут, а перемена самовластительного правителя наводит невольную боязнь. Как бы то ни было, но страх господствовал в сердцах всех тех, кто не был приближен к тому или другому из двух лиц, которые могли наследовать престол. Константин не оставил по себе хорошей памяти в столице. Надеялись, однако же, что лета изменили его, и эта надежда подкреплялась вестями из царства Польского. Николай известен был только грубым обхождением с офицерами и жестокостью с солдатами вверенной ему гвардейской дивизии. Двор хотел Николая, и придворные говорили, что с ним ничто не переменится, все останется как было, а Константину потому уже неприлично быть императором русским, что он женат на польке; как допустить, чтобы простая польская дворянка поставлена выше княгинь из домов королевских?
Великий князь Николай Павлович в тот день, как узнал об опасной болезни государя, собрал к себе вечером князей Лопухина и Куракина и графа Милорадовича, представил им возможность упразднения престола и свои на оный права. Граф Милорадович решительно отказал ему в содействии, опираясь на невозможность заставить присягнуть войско и народ иначе, как законному наследнику. Хотя некоторым лицам и известно обещание Константина при его женитьбе отказаться от наследия престола, но это обещание сделано частно, и император Александр не объявлял после себя никого наследником. Воля же его, изъявленная в запечатанной бумаге, не может служить законом, потому что русский государь не может располагать наследством престола по духовной. Если Константин не захочет принять престола, то он должен сделать это манифестом от своего лица, и тогда Николай будет законным наследником. Но должно начать тем, чтобы тотчас по смерти государя присягнуть Константину. Совещание продолжалось до двух часов ночи. Великий князь доказывал свои права, но граф Милорадович признать их не хотел и отказал в своем содействии. На том и разошлись.
Я приехал во дворец, когда уже заздравный молебен был внезапно прекращен по случаю приезда курьера с известием о смерти государя. Я вошел обыкновенным малым входом, известным под именем комендантской лестницы, и был крайне удивлен, войдя в первую комнату, которая отделяет церковь от внутреннего караула, найти в ней графа Милорадовича, отдающего приказания коменданту Башуцкому разослать в тот же час плац-адъютантов по всем караулам с приказанием привести немедленно караулы к присяге. Это распоряжение было сделано графом до совещания Государственного Совета. Я вошел в залу собрания Совета и здесь с некоторыми другими лицами, адъютантами обоих князей — Николая и Михаила, Годейном и Кавелиным, ожидал, какое постановление сделано будет Советом. Приносят бархатную подушку, на которой стоит маленький ковчежец золотой или позолоченный; узнаем, что несут духовное завещание покойного императора. Князь Александр Николаевич Голицын при открытии заседания сказал, что покойный государь император оставил завещание с тем, чтобы оно было прочтено тотчас после его смерти, прежде приступления к новой присяге или к какому-либо действию. Граф Милорадович тотчас отвечал на эту речь, сказав, что в отношении престолонаследия государь по существующим в России законам не может располагать ею по духовному завещанию, что из уважения к лицу покойного можно прочесть духовное завещание его, но исполнения по нему не может быть. Затем приказано было прочесть завещание, и когда оно было прочтено, то адмирал Николай Семенович Мордвинов встал и сказал: «Теперь пойдемте присягать императору Константину Павловичу». Все встали и пошли сначала в покои великого князя Николая для объявления ему решения, принятого Советом. Мы поспешили в комнаты, через которые должно было проходить великому князю, и я видел его, как он бледный, шатающийся на ногах проходил в покои матери своей императрицы Марии Федоровны. Оттуда уже прошли прямо в большую церковь, мы в свою очередь отправились туда же. В комнате, где стоит обыкновенно внутренний караул, бывший в тот день 1-го взвода роты его величества лейб-гвардии Преображенского полка, стоял аналой с крестом и евангелием. Солдаты спросили, что это значит? «Присяга»,— отвечали им; они все в один голос: «Какая присяга?» — «Новому государю».— «У нас есть государь».— «Скончался».— «Мы не слыхали, что он и болен был». Пришел комендант Башуцкий и стал им рассказывать, что известно было о болезни и смерти государя. Тогда головной человек вышел вперед и начал те же возражения, прибавив, что они не могут присягать новому государю, когда есть у них давно царствующий, и верить о смерти его не могут, не слыхав даже о болезни. Дежурный генерал штаба его величества Потапов пришел на помощь коменданту, подтвердил его слова и начал уговаривать людей принять требуемую присягу. Солдаты настаивали упорно на своем отказе. Между тем великий князь Николай Павлович и члены Государственного Совета успели уже присягнуть в церкви, и Николай вышел к упорствующему караулу и подтвердил слова генералов и объявил, что он сам уже только что присягнул новому государю Константину Павловичу. Волнение утихло, и солдаты присягнули.
Просмотрев все эти происшествия в Зимнем дворце, я поехал в Сенат, чтобы узнать, что там делается. Сенаторы уже разъехались, я нашел только двух обер-прокуроров Александра Васильевича Кочубея и Семена Григорьевича Краснокутского. Они с негодованием рассказывали мне, что сенаторы присягнули по одному словесному приказанию, переданному от министра юстиции. А на вопрос мой о конверте с духовным завещанием Александра, отвечали, что министр велел прислать его к себе. Из этого рассказа ясно оказывается, что судьбами отечества располагал один граф Милорадович. Чрез несколько дней после того, когда стало известно, что Константин не принимает данной присяги и между тем отказывается и ехать сам в Петербург и издать от себя манифест о своем отречении, граф, проходя в своих комнатах, остановился пред портретом Константина и, обратившись к сопровождавшему его полковнику Федору Николаевичу Глинке, сказал: «Я надеялся на него, а он губит Россию». Из этого обстоятельства можно еще заключить, что графу неизвестным осталось торжественное объявление Константина Павловича, напечатанное в книге о восшествии на престол в приложениях под № 3-м. Если б это объявление не было скрыто, а было объявлено всенародно, то не было бы никакого повода в сопротивлении в принятии присяги Николаю и не было бы возмущения в столице. В этот самый день, когда принесена была присяга новому императору Константину Павловичу, т.е. 27 ноября, великий князь Николай Павлович просил к себе действительного статского советника Федора Петровича Опочинина. Этот человек был некогда адъютантом Константина Павловича, потом перешел в гражданскую службу, которую по неприятностям оставил, и проживал в Петербурге довольно уединенно в кругу небольшого числа своих хороших знакомых. Он постоянно сохранял благосклонное к себе расположение Константина Павловича и даже дружбу ею; жил в городе в Мраморном дворце, принадлежавшем цесаревичу, а летом в его же Стрельнинском дворце. Не было в Петербурге человека, который был бы ближе его к Константину Павловичу. Его и избрал великий князь Николай посредником между собою и братом и ему поручил ходатайство об уступке ему престола, напомнив его высочеству, что он сам добровольно, без всякого принуждения отрекся от наследства. В ночь на 30-е Опочинин уехал, но встретил дорогою ехавшего из Варшавы великого князя Михаила Павловича, возвратился с ним обратно в столицу. Опочинин рассказывал мне, что Константин, получив известие из Таганрога о смерти Александра, заперся на целый день в комнате, никого не принимал, никакого приказания не отдавал и ничего о кончине государя не было объявлено в Варшаве. Опочинин был снова отправлен с прибавлением просьбы, чтобы Константин прислал формальное и торжественное отречение, по которому Николай мог бы беспрепятственно вступить на престол. Граф Мйлорадович постоянно настаивал на том, чтобы это было исполнено, если б Константин сам не захотел приехать в Петербург и лично передать престол брату. Опочинин поехал с намерением употребить все средства, чтоб уговорить Константина приехать в столицу империи, и даже имел надежду, что слова его подействуют достаточно, чтоб заставить Константина принять царство. Он вспомнил, что когда Константин писал письмо к Александру по настоянию его величества в 1817 году, то он сказал Федору Петровичу, что имеет уверенность, что не переживет своего брата. Жена Опочинина Дарья Михайловна, дочь фельдмаршала князя М.И. Смоленского-Кутузова, не разделяла надежд своего мужа и говорила мне, что она уверена, что Константин не примет престола, что он всегда говаривал: «Меня задушат, как задушили отца». Опочинин, уезжая, знал неприязненное расположение войска и народа к великим князьям и как охотно все присягнули Константину, говоря, что ему служить можно, а братьям нельзя; и потому понимал необходимость торжественного отречения Константина и считал надежнейшим, чтоб он сделал это не одним печатным манифестом, но личным своим отречением пред войском лейб-гвардии и народом в столице.
Здесь оканчиваются мои сведения о течении переговоров Николая с Константином, исключая того, что в ответ на все свои домогательства Николай получал от Константина собственноручную записку, в которой он в самых неприличных выражениях и даже неблагопристойных писал, что он знать ничего не хочет, что делается в Петербурге, и чтобы делали, что хотят и как хотят. Так мне было рассказано, и это подтверждается рассказом барона Корфа, когда он говорит, что последнее письмо Константина было написано в таких выражениях, что нельзя было его обнародовать, хотя после и прилагает в прибавлениях какое-то письмо, в котором ничего подобного не заключается. Вследствие этого публика справедливо обвиняла Константина в неуважении и к себе, и к народу и в отсутствии малейшего чувства любви к отечеству; а публика была обманута сокрытием воззвания, в котором он объясняет причины, побуждающие его не принимать присяги, и приглашает народ присягнуть Николаю. Это воззвание осталось бы неизвестным, если б не было напечатано в приложениях к книге, изданной бароном Корфом.
Время междуцарствия продолжалось ровно две недели. Никакой другой случай не мог быть благоприятнее для приведения в исполнение намерения тайного общества, если б оно было довольно сильно; но члены его были рассеяны по большому пространству Российской империи. Столица, где должно было происходить главное действие, заключала небольшое число членов. Несмотря на то, бывшие в ней члены положили воспользоваться предстоящим случаем, особенно когда в мыслящей публике поселилось ожидание, что Константин Павлович не примет следующего ему наследия престола. Причины, побудившие их воспользоваться предстоящим случаем, были следующие: 1) в России никогда не бывало, чтобы законный наследник престола добровольно от него отказывался, и должно было предполагать, что с трудом поверят этому отказу, 2) молодых великих князей не любили, особенно военные. Только некоторая часть двора предпочитала иметь императором Николая. Придворные дамы находили, что для них низко будет иметь незначительного рода польку императрицей, 3) во всех домах, принадлежащих к знатнейшему обществу столицы, изъявлялось негодование на странное положение, в котором находилось государство. Это негодование не смело выразиться речами дерзкими или решительными, но выражалось насмешками. Были заклады, кому достанется престол. Спрашивали, продадутся или нет бараны? Смеялись над тем, что от Сената послан был к императору Константину с объявлением о принесённой ему присяге чиновник, бывший за обер-прокурорским столом как картёжный игрок, хорошо предугадавший карты, и это обстоятельство применяли с насмешками к тогдашнему случаю, 4) наконец, члены тайного общества уверены были в содействии некоторых из высших сановников государства, которые, опасаясь действовать явно, когда ещё общество не оказало своей силы, являли себя готовыми пристать, как скоро увидели бы, что достаточная военная сила может поддержать их.
Первое действие тайного общества было увериться, что все его члены будут равно усердно содействовать общей его цели. Но здесь оказалось то же, что обыкновенно оказывается во всех человеческих делах. Многие члены вступили в общество, когда ещё конечное его действие представлялось в неизвестной дали. Будучи его членами, они знали, что будут всегда поддержаны им и что это могло способствовать их возвышению. Теперь, когда они уже достигли известной степени и когда открывались новые обстоятельства, они не видели пользы для себя действовать сообразно видам тайного общества, где члены не имели никакой личной цели, жертвовали собою единственно для блага отечества, и не представляющего никаких личных выгод ни одному из своих членов. Многие*, бывшие ревностными членами в молодости, охладели с летами. Теперь предстояло действие решительное, которое, с одной стороны, в случае успеха не представляло личных выгод, с другой стороны, в случае неуспеха грозило гибелью. Выгоднее было поддержать имеющего надежду получить престол и повергнуть себя и все свои способности и средства пред стопами того, от кого можно было надеяться награды и которому все предположения обещали успех.
______________________
* Многие из оставшихся в России членов общества занимали после и ныне еще занимают важные должности в государстве: Граббе Г.А. командовал на кавказской линии дивизией, Гурко заменил его и после был начальником штаба Кавказского корпуса, ныне тож запасных войск, князь Михаил Горчаков начальником штабов действующей армии, Николай Николаевич Муравьев командовал корпусом, Михаил Николаевич Муравьев сенатор, Петро Колошин начальник департамента, Илья Бибиков при великом князе Михаиле Павловиче, Кавелин военный генерал-губернатор в Петербурге, Л.В. Перовский министр внутренних дел, князь Меньшиков, член общества русских рыцарей, начальник штаба морского, Вальховский начальник штаба в Грузии, Литке наставник великого князя Константина Николаевича. Не помню других, менее значительные должности занимавших также не считаем Шилова, Ростовцева, Моллера, изменивших обществу, и князя Долгорукова, отступившего из страха.
______________________
Общество видело себя ослабленным чрез отступление таких членов, которые непременно сделали бы значительный перевес по власти, которую чины, занимаемые ими в рядах гвардии, предоставили в их руки. Но в то же время оно видело, что большая часть офицеров гвардии не верила возможности отречения Константина. Нелюбовь их к молодым великим князьям явно оказывалась в их разговорах, и те, которым общество открыло свои намерения, с восторгом оказали готовность действовать под его руководством. Все эти офицеры были люди молодые, никто из них не был чином выше ротного командира. Надобно было найти известного гвардейским солдатам штаб-офицера для замещения передававшихся на сторону власти баталионных и полковых командиров. Этот начальник штаба нужен был только для самого первого начала. Был в столице полковник Булатов, который недавно перешел из лейб-гвардии Гренадерского полка в армию. Его помнили и любили гренадеры, и этот был один из полков, на который более надеялись. Булатов согласился принять начальство над войсками, которые соберутся на сборном месте.
Между тем стало известно, что император Константин сам не едет и не хочет дать от себя манифеста о своем отречении и передаче престола Николаю Павловичу. Обстоятельство очень затруднительное для последнего. Надобно было издать манифест от собственного лица, но каким образом убедить в истине отречения и на каком праве основать свое вступление? Не будет ли оно иметь всех признаков похищения? Издать манифест именем Сената было бы действие самое законное и самое народное, потому что народ привык все указы получать из Сената. Находили, однако, что это было бы предоставить такую власть Сенату, которая принадлежит одному только императору, и такой пример мог бы служить на будущее время поводом Сенату распоряжаться и самою властью по своему усмотрению.
В таких обстоятельствах решились издать манифест от лица императора, принимающего престол, и обнародовать письмо Константина Павловича к покойному императору; начать присягу с военной силы и обязать гвардейских полковых командиров под личною ответственностию, если они не сумеют преодолеть ожидаемого упорства подчиненных им полков. Граф Милорадович, убедивший Николая в необходимости предоставить престол законному наследнику, видя странное действие Константина, решился теперь содействовать к преодолению препятствий о провозглашении Николая императором.
Тайное общество, хорошо извещенное о всех действиях великого князя и всего военного начальства, а также о мыслях офицеров и нижних чинов, проявлявшихся из разговоров, распорядило действия свои сообразно этим сведениям. Оно знало, что трудно будет, или даже совсем невозможно, уверить всех нижних чинов и даже многих офицеров, чтобы Константин Павлович произвольно отказался от престола; даже в народе признавали законным наследником не Николая, а Михаила, как родившегося в то время, как отец их был императором. Одна привычка к безусловному повиновению и насильство могло заставить солдат присягнуть по требованию их начальников, и так как начальники полков большею частию были нелюбимы подчинёнными и не имели их доверенности, то легко было поколебать их повиновение. Действительно, когда поутру 14 декабря выведены были в полках люди для присяги, то вообще они оказали недоумение и нерешительность, которая при первых словах офицеров, изъявивших сомнение касательно законности требуемой присяги, обратилось в явное упорство.
Русский солдат так, однако же, привык к слепому повиновению, что большая часть начальников успела удержать своих подчиненных. Но Стюрлер, бывший более всех прочих нелюбим, и Карцев, не имевший никакого уважения подчиненных, не могли удержать вверенных их начальству. Известно, что высшее начальство военное привыкло почитать русского солдата болваном, который поворачивается и идет туда, куда его направит начальник. Однако же граф Милорадович, собиравший в продолжение всего времени междуцарствия сведения о духе и расположении солдат и офицеров, убедился, что нелегко будет заставить присягнуть посредством манифеста, изданного от того лица, которое желает воссесть на престол. Граф тщетно добивался, чтобы этот манифест был издан тем императором, которому присягнули они, только в таком случае обещал, что порядок в столице не будет нарушен. Сомнения графа поколебали уверенность Николая, тем более, что он, с своей стороны, от приверженцев СВоих был предварен о расположении гвардии и о сушествовании тайного общества, намеревавшегося воспользоваться этим расположением.
В ночь с 13 на 14 число полковой командир Преображенского полка старался привлечь свой полк на сторону Николая Павловича. Это казалось тем более необходимо, что гренадерский взвод роты его величества изъявлял уже наклонность к сомнению в бытность свою во внутреннем карауле в день присяги. Кроме обещаний роздана была большая сумма денег из артельных, и поутру, когда выведен был 1-й батальон и Николай Павлович, подъехав, спросил рядовых, хотят ли они его своим государем, они отвечали утвердительно. Тогда он приказал зарядить ружья и идти за ним. Происшествия 14-го числа и последующих дней известны*. Казематов Петропавловской крепости не достало для помещения всех арестованных, взятых в столице и привезенных со всех сторон обширной Российской империи. Военное сопротивление преодолено, и вся знать, все государственные чины и верховные правительственные места безусловно признали воссевшего на российский престол. Никто не осмелился изъявить мнения, что неправильность принятия в новые руки скипетра могла быть причиною бывшего сопротивления. Все приписано было злонамерению тайного общества, и члены его, а также и прочие лица, участвовавшие в происшествии сих дней, преданы суду как злоумышленники и ослушники законной власти.
______________________
* Пака все это происходило в столице, на всем пространстве России присягали в верности новому государю, одному вслед за другим, так что во многих местах были споры в церкви. Военные, получившие прежде приказы о присяге Николаю, оспаривали храмы у гражданских, которые в то же время присягали Константину. Но привычка к безусловному повиновению властям, какие бы они ни были, не допускала до дальнейших беспорядков. В 8-м только корпусе произошло возмущение, которое должно было потушить оружием. Оно произошло следующим образом: в составе этого корпуса независимо от тайного общества, известного в отчете следственного комитета под именем Южного, существовало другое, под именем Славянского. Оно имело свое образование, особый образ действий, особую цель; большею частью было составлено из обер-офицеров. На маневрах корпуса, бывших осенью 1825 года, оно было открыто Бестужевым-Рюминым и вошло с ним в некоторые сношения, но осталось неизвестным тайному обществу. Когда получено было приказание об арестовании членов тайного общества на юге, в армии находившихся, то между прочими приказано было арестовать Черниговского пехотного полка подполковника Сергея Муравьева-Апостола. О» в этот день был в корпусной квартире и уехал оттуда в полк, в город Васильков. Полковой командир Гербель был также в корпусной квартире и получил приказание арестовать Муравьева-Апостола, поехал в Васильков для исполнения поручения. В полку это уже известно было; в нем некоторые офицеры принадлежали к Славянскому обществу. Роты собрались для присяги. Командовавший одною поручик Сухняов остановился на дороге, где должны были проезжать Муравьев и Гербель, и, остановив обоих, не дозволил последнему привести в исполнение данного приказания. Между тем извещенные ротные командиры привели близь стоявшие роты, и когда полковник Гербель хотел вновь приступить к исполнению своего поручения, нанесли ему шпагами многие раны, а Муравьева принудили принять команду над полком, который весь скоро собрался.
______________________
Все нижние чины, схваченные на месте битвы, были заключены в Петропавловской крепости. Все прочие лица приводились во дворец, и новый император сам всех допрашивал. На многих гнев его выражался ругательством. Князь Оболенский был приведен со связанными руками, император обругал его и, обратившись к стоящим генералам, сказал: «Вы не можете вообразить, что я терпел от него». Князь Оболенский был старшим адъютантом в дежурстве гвардейской пехоты, а Николай Павлович, как великий князь, командовал одной из дивизий гвардейской пехоты. Многие верноподанные сами поспешили привозить к императору ближайших своих родственников, не дожидаясь, чтобы приказано было их взять. Так, Д.С. Ланской не дозволил родному племяннику жены своей князю Одоевскому никакой попытки к избежанию ожидавшей его участи и, не дав ему отдохнуть, ни перекусить, повел во дворец. Супруга Ланского наследовала две тысячи душ от князя Одоевского по произнесению над ним приговора. Однако же были лица, оказавшие сострадание и человеколюбие. Капитан-лейтенант Николай Бестужев, укрываясь от преследования, вошел в незнакомый ему дом и, пройдя ряд пустых комнат, очутился в кабинете одного знатного пожилого человека. Удивленный неожиданным явлением N спросил Бестужева, чего он хочет? и узнав от него, что он скрывается и голоден, запер его в кабинете, сам принес ему закусить, предложил денег и сказал, что скрыть у себя не может, потому что имеет сына в гвардии, который непременно его выдаст, но проводит его сам из дому скрытно. Во время разговора услышали в ближайшей комнате голос сына, возвратившегося с несколькими друзьями офицерами и резко изъявлявшего свое мнение против лиц, действовавших в сей день. Старик немедля вывел Бестужева, который успел уехать в Кронштадт. Многие бежавшие с площади нижние чины и офицеры скрывались в доме тещи моей, и он был окружен с обеих сторон. Сестра тещи моей княгиня Белосельская предложила ей ночлег в своем доме, а сестра жены моей графиня Лебцельтерн предложила в своем жене моей и мне. Это после причтено мне было в намерение укрыться в доме иностранного посланника. Ночью с 14-го на 15-е число граф Лебцельтерн приходит меня будить и говорит, что император меня требует. Я, одевшись, вошел к нему в кабинет и нашел у него графа Нессельрода в полном мундире, шурина его графа Ал. Гурьева, который пришел из любопытства и с которым мы разменялись пожатием руки, и флигель-адъютанта князя Андрея Михайловича Голицына, который объявил мне, что император меня требует. Я сел с ним в сани, и когда приехали во дворец, он в прихожей сказал мне, что император приказал ему потребовать от меня шпагу; я отдал, и он повел меня в генерал-адъютантскую комнату, а сам пошел доложить. У каждой двери стояло по трое часовых. Везде около дворца и по улицам, к нему ведущим, стояло войско и разведены были огни.
Меня позвали. Император пришел ко мне навстречу в полной форме и ленте и, подняв указательный палец правой руки против моего лба, сказал: «Что было в этой голове, когда вы с вашим именем, с вашей фамилией вошли в такое дело? Гвардии полковник князь Трубецкой!.. Как вам не стыдно быть вместе с такою дрянью, ваша участь будет ужасная»,— и, обратившись к генералу Толю, сказал: «Прочтите». Толь выбрал из бумаг, лежащих на столе, один лист и прочел в нем показание, что бывшее происшествие есть дело тайного общества, которое, кроме членов в Петербурге, имеет еще отрасль в 4-м корпусе, и что дежурный штаб-офицер этого корпуса лейб-гвардии Преображенского полка полковник князь Трубецкой, находящийся теперь в Петербурге, может дать полное сведение о помянутом обществе. Когда он прочел, император спросил: «Это Пущина?»—Толь: «Пущина».
Я.— Государь! Пущин ошибается...
Толь.— А! Вы думаете, это Пущина. А где Пущин живет? — Я видел почерк не Пущина, но подумал, что, повторив имя его, может быть назовут мне показателя. На вопрос Толя отвечал: «Не знаю».
Толь.— У отца ли он теперь?
Я.— Не знаю.
Толь.— Я всегда говорил покойному государю, ваше величество, что 4-й корпус — гнездо тайных обществ и почти все полковые командиры к нему принадлежат, но государю не угодно было верить.
Я.— Ваше превосходительство имеете очень неверные сведения.
Толь.— Уж вы не говорите,— я это знаю.
Я.— Последствия докажут, что ваше превосходительство ошибаетесь. В 4-м корпусе нет тайного общества, я за это отвечаю.
Император прервал наш спор, подав мне лист бумаги, и сказал: «пишите показание», и показал место на диване, на котором сидел и с которого встал теперь. Прежде, нежели я сел, император начал опять разговор.—Какая фамилия! князь Трубецкой, гвардии полковник и в каком деле! Какая милая жена! Вы погубили вашу жену! Есть у вас дети?
Я.—Нет.
Император.— Вы счастливы, что у вас нет детей! Ваша участь будет ужасная! Ужасная!
И, продолжав некоторое время в этом тоне, заключил: «пишите, что знаете»,— и ушел в кабинет.
Я остался один. Видел себя в положении очень трудном, не хотел скрывать принадлежности моей к тайному обществу, что и не привело бы ни к чему доброму, потому что ясно было из прочтенного мне и многих исписанных разными почерками листов, что более известно, нежели бы я желал. Между тем я не хотел иметь возможность упрекать себя, что я кого бы то ни было назвал. И потому я в своем ответе написал, что принадлежу к тайному обществу, которое имело целию улучшение правительства, что обстоятельства, последовавшие за смертию государя, казались обществу благоприятными к исполнению намерений его и что оно, предприняв действия, избрало меня диктатором, но что я, наконец, увидя, что более нужно мое имя, нежели лицо и распоряжения, удалился от участия. Этой уверткой я надеялся устранить дальнейшие вопросы, к которым не был приготовлен. Пока я писал, вышел Михаил Павлович и подошел ко мне, постоял против меня, и я против него не более минуты, и вышел. Между тем приходили другие лица, которых расспрашивал Толь и которых потом выводили. Входил и император для допросов и уходил обратно. Когда я окончил писать, подал лист вошедшему Толю, он унес его к императору. Несколько погодя Толь позвал меня в другой кабинет. Я едва переступил дверь, император навстречу в сильном гневе: «Эк! что на себя нагородили, а того, что надобно, не сказали», и скорыми шагами отойдя к столу, взял на нем четвертку листа, поспешно подошел ко мне и показал: «Это что? Это ваша рука?»
Я.—Моя.
Император (крича).— Вы знаете, что могу вас сейчас расстрелять!
Я (сложив руки и также громко).— Расстреляйте, государь! Вы имеете право.
Император (также громко).— Не хочу. Я хочу, чтоб судьба ваша была ужасная!
Выпихнув меня своим подходом в передний кабинет, повторял то же несколько раз, понижая голос. Отдал Толю бумаги и велел приложить к делу, а мне опять начал говорить о моем роде, о достоинствах моей жены и ужасной судьбе, которая меня ожидает, и уже все это жалобным голосом. Наконец, подведя меня к тому столу, на котором я писал, и подав мне лоскут бумаги, сказал: «пишите к вашей жене». Я сел, он стоял, я начал писать: «Друг мой, будь спокойна и молись Богу!.». Император прервал: «Что тут много писать! напишите только: «Я буду жив и здоров». Я написал: «Государь стоит возле меня и велит писать, что я жив и здоров!» Я подал ему. Он прочел и сказал: «Я жив и здоров буду, припишите, «буду» вверху». Я исполнил. Он взял и велел идти мне за Толем, Толь, выведя меня, передал тому же князю Голицыну, который меня привез и который теперь взял конвой кавалергардов, отвез меня в Петропавловскую крепость и передал коменданту Сукину. Шубу мою во дворце украли, и мне саперный полковник дал свою шинель на вате доехать до крепости.
Здесь я несколько часов дожидался сначала в зале, потом в домовой церкви до тех пор, пока отвели меня в номер 7-й Алексеевского равелина. В церкви я горячо помолился, особенно при мысли, что может быть я более никогда уже не буду в храме Божием. Когда меня привели в назначенный номер равелина, велели раздеться и, оставя на мне только рубашку, портки и чулки, подали халат и короткие туфли, которые через несколько дней переменили на изорванные. Окно мое не было замазано подобно другим окнам; причины тому я никогда не мог узнать. Окошко в дверях завешанное снаружи, давало возможность видеть меня во всякое время а мне воспрещено видеть, что делается в коридоре. На ночь горела на окне лампада, которую зажигали, Как скоро погасала. Мебель состояла из жесткой очень постели, маленького столика, стула и судна. Вечером подавали свечу и щипцы с обломанным кончиком. Ножей и вилок не давали, посуда была оловянная. Чрез несколько дней жена моя принесла мне белья и мне давали его в перемену. Осматривали пристально, чтоб не было ничего остроконечного, даже булавки. Пищу давали: поутру — чай с белой булкой, обедать—суп или щи, говядину и кашу или картофель, вечером — чай и ужин. Б течение первых не менее как шести недель по ночам будили нас громким стуком в коридоре, на вопросы о стуке не давали ответа, и вообще все вопросы оставались без ответа или ответ был: не знаю, не слыхал и т.п. В течение дня и вечером прислужники подкрадывались тихонько в валенках или в чем подобном, чтобы не было слышно их шагов, и украдкой подсматривали в дверное окно. Случалось сначала довольно часто слышать и деревяшку коменданта, сопровождавшую ноги, обутые в сапоги, и шпоры и голоса, между которыми многие полагали похожий на голос императора. Однажды я довольно внятно слышал, как Сукин с уважением отвечал на вопросы и называл номера и сидящих в них.
17-го, вечером пришел за мной плац-адъютант и принесли мне мой мундир. Я оделся и меня отвели в дом коменданта, где нашел генерала Левашова. Дорогой я, будучи в одном мундире, жестоко озяб, и, кажется, Левашов принял дрожь за трусость, потому что он спросил меня: отчего я дрожу? Сказав мне по-французски, что он прислан от императора расспросить меня, он прибавил: Ah! mon Prince, vous avez faitbien du mal a la Russie, vous l' avez reculee de cinquante ans!» [Ax, князь! Вы наделали много зла России, вы ее отбросили на пятьдесят лет назад! (фр.)]. Потом ом стал спрашивать меня о составе и образовании Южного общества. На ответ мой, что я не могу ему дать никаких о том сведений, потому что сам их не имею, он мне прочел многие подробности, из которых я увидел, что известен весь состав и все лица. Я не знал, что Майборода сделал свой донос.
«Вы, генерал, гораздо больше знаете, чем я, почти все, что вы мне читали, для меня ново».
Он —Это не может быть, вы только не хотите сказать.
Я —Если бы я желал, то ничего не могу вам сказать, потому что ничего этого не знаю.
Он —Вы были на юге и вы виделись с Пестелем?
Я —Нет, я Пестеля не видал уже несколько лет. Могу ли я об нем теперь спросить?
Он —Он арестован. Если хотите мне отвечать, то вы можете писать прямо к государю.
Спросив меня, принадлежит ли к обществу полковник И.М. Бибиков, и получив отрицательный ответ, генерал Левашов меня отпустил.
Мне показалось, что генерал Левашов не очень поверил утверждению моему о непринадлежности Бибикова к тайному обществу, и потому, возвратившись в номер, я спросил чистый лист почтовой бумаги, перо, чернильницу и написал к Левашову письмо, в котором положительно утверждал, что Бибиков не принадлежит к тайному обществу и ничего не знал о существовании его, ни о 14 числе. В один из следующих дней пришел ко мне смотритель равелина с большим конвертом в руке и спросил меня, писал ли я к государю? На отрицательный мой ответ сказал, что кто-то писал из равелина и что, вероятно, он ошибся номером, и вышел.
23-го приходит за мной плац-адъютант. Я оделся, меня позвали в дом коменданта. Войдя в комнату, я нашел сидящих за столом: в голове — военного министра Татищева, по правую руку — великого князя Михаила Павловича, по левую — князя Ал. Ник. Голицына, возле них генерал-адъютанта Голенищева-Кутузова, Бенкендорфа, Левашова, флигель-адъютанта полковника Адлерберга и 5-го класса Боровкова. Начались вопросы о 14-м числе, о целях его и средствах достижения цели. Я отвечал, что цель была доставить России правильное правление, воспользовавшись обстоятельствами, небывалыми в России, что мы уверены были, что войска не поверят манифесту, который не будет издан от лица государя, которому присягнули, и упорство войска принести присягу хотели обратить к произведению в законоположение тех перемен, которые избавили бы отечество наше на будущее время от переворотов, подобных французской революции, что когда бы сопротивление оказалось бы довольно сильно, то, вероятно, власть вступила бы с нами в переговоры, и тогда мы могли бы отечеству своему доставить то, чего желали.
Великий князь.— Кто вступил бы с вами в переговоры?
Я.— Государь.
Великий князь (с гневом).— С вами? С бунтовщиками? Это дело иностранное. На площади был князь Шварценберг от австрийского посольства.
Я.— Мы не допустили бы никакого иностранного вмешательства в наше дело. Оно должно быть совершенно русское.
Великий князь.— Как зовут секретаря графа Лебцельтерна?
Я.— Их несколько.
Великий князь.— Son secretaire particulier? [Его личный секретарь? (фр.)].
Я.— Я не знаю его имя.
Великий князь.— Как вы не знаете? Slumlauer.
Я.— Он не частный секретарь, он секретарь посольства.
Великий князь.— Все равно.
Продержав меня довольно долго, отпустили. Выходя в другую комнату, я увидел, что поспешно накрыли, кому-то небольшого, роста голову мешком, чтоб я не узнал. 24-го вечером опять требовали меня, и я нашел собрание. Сегодня вопросы были многочисленнее: два, три человека спрашивали разные вещи в одно время с насмешками, колкостями, почти ругательствами, один против другого наперерыв. Между прочим после разных вопросов о разговорах и совещаниях между членами до 14-го числа Бенкендорф спросил: «Когда все было положено между вами, вы, возвратившись, все поверили княгине, вашей жене?»
Я. — Нет, генерал, я жене моей ничего не поверял, она не более знала, как и вы.
Бенкендорф.— Почему же не доверить, это очень натурально. Когда любишь жену, то очень натурально поверить ей свои тайны.
Я— Я не понимаю, какое вы имеете понятие о супружеской любви, когда полагаете, что можно поверить жене такую тайну, которой познание может подвергнуть ее опасности.
Бенкендорф.— Да что ж тут удивительного? C'est tres naturel, que vous avez confie a votre femme les projets, qui vous occupaient, et il n'y a rien la qui doive etonner. C'est fort simple, si vous n'avez pas tout dit a la princesse, vous deviez necessairement lui confier, au moins, quelque chose [Очень натурально, что вы посвятили свою жену в проекты, которыми вы были заняты, и нечему здесь удивляться. Очень просто, если вы не все сказали княгине, вы несомненно должны были по крайней мере во что-нибудь да посвятить (фр.)].
При каждом вопросе Бенкендорфа мое негодование возрастало и теперь возросло до высочайшей степени: «Je ne sais pas, General, comment vous aimez votre femme, niais ce que je sais moi, c'est que si jamais j'avais confie, a ma femme un secret, dont la connaissance aurait pu seulement la compromettre je ne serais considere comme un infame» [Я не знаю, генерал, как вы любите свою жену, но кажется мне, что если бы когда-либо я посвятил мою жену в секреты, которые могли бы ее скомпрометировать, я счел бы себя бесчестным (фр.)].
Левашов, который сидел последний ко мне и возле Бенкендорфа, поспешил теперь прервать разговор и, обратясь к нему, сказал: «Ecoutez Benkendorff, s'est tres-probable que le prince n'a voulu rien confier a sa femme et qu'elle n'a rien su» [Послушайте, Бенкендорф, вполне вероятно, что князь ни во что не посвящал свою жену, и она не знает ни о чем (фр.)].
Я наконец сказал: «Господа, я не могу отвечать всем вместе; каждый спрашивает разное, извольте спрашивать меня по порядку, и тогда я буду отвечать».
Генерал-адъютант Голенищев-Кутузов. (С громким хохотом).— Нет, этак лучше — скорей собьется.
Я.— Надеюсь, что вашему превосходительству не доставлю этого удовольствия. Я повторяю, что не могу отвечать, когда меня так спрашивают, как теперь. Все говорят вместе наперерыв. Напали на меня, как на бешеную собаку. Вы требуете ответа о бывшем за несколько тому лет, можно ли все припомнить в одну минуту? Если вам угодно иметь все от меня ответы, задайте мне писаные вопросы, и тогда я буду отвечать.
Почти все.— Вот еще! Отвечайте словесно.
Я.— Я не могу отвечать.
Великий князь.— Требование князя Трубецкого справедливо. Задайте ему письменные вопросы и пошлите их к нему, чтоб он письменно ответил.
Члены согласились. Все встали. Князь Голицын подошел ко мне и сказал: «Государь вами очень недоволен. Вы не хотите отвечать ничего. Государю ваши ответы не нужны для узнания дела, все уже известно. Он желает видеть только вашу откровенность и что вы чувствуете милости его, не заставьте принять с вами неприятных для вас мер».
Я.— Я уже сказал государю в первый день все, что касается моего участия, и готов пополнить все, что угодно будет еще спросить, но согласитесь, ваше сиятельство, что я не могу быть доносчиком.
Подошел военный министр и плачущим тоном стал уговаривать меня, чтобы я все открыл. Наконец меня отпустили, продержав очень долго. Я пришел в свой нумер в совершенном изнеможении и стал харкать кровью. На другой день рождества Христова я был болен. Прислали вопросные пункты, на которые отвечал. Не помню, в какой день, получил запросы о письме, посланном чрез Свистунова в Москву к Степ. Мих. Семенову. Отвечал, что уведомлял его о происшествиях, бывших в Петербурге. Потом получил запрос, кем Семенов принят в общество? Отвечал, что не знаю. Вечером требуют меня в комитет. После разных вопросов о знакомстве с Семеновым и о принадлежности его к обществу, на которые вопросы я отвечал, что полагал его членом, но утвердительно сказать не могу, чтоб он был им, говорят, чтобы я обернулся, и спрашивают, узнаю ли я Семенова? Я обернулся и увидел его за собою. Повторяют вопрос, этот ли Семенов принадлежал к обществу? На повторенный ответ мой, что утвердительно сказать не могу, принадлежит ли он к обществу, Семенов возразил: «Как же, князь, вы знаете, что я не принадлежал к обществу, вы меня в тайное общество не принимали, и с тех пор, как я уехал из Петербурга, вы знаете, где я был и что там я не мог быть принят никем».
Я.— Г. Семенов говорит правду, я его не принимал и не знаю, чтобы кто-либо другой его принял.
Вопрос.— Вы писали к г. Семенову чрез Свистунова; вы писали к нему как к члену тайного общества?
Я.— Что я писал к г. Семенову, я мог писать и всякому другому знакомому человеку, хотя бы он и не был членом тайного общества.
Вопрос.— Но ведь вы полагали г. Семенова членом тайного общества и писали к нему чрез Свистунова в Москву и даже прежде с ним переписывались?
Я.— Наша переписка касалась единственно личных дел г. Семенова.
Семенов.— Князь Трубецкой знает, что когда мы виделись с ним в последний раз, я не был членом тайного общества, это он может подтвердить; с тех пор я жил три года вдали от всех знакомых.
Генерал Левашов (обращаясь к комитету).— Князь Трубецкой не хочет доказать, что г. Семенов принадлежит к тайному обществу, и я знаю, почему, г. Семенов принял его брата, а князь Трубецкой боится, чтобы г. Семенов этого не объявил, когда он докажет ему, что он член тайного общества.
Я. — Предположение генерала Левашова несправедливо, ни один из моих братьев не принадлежит к обществу.
Левашов.— Ваш брат, который служит в Кавалергардском полку, член тайного общества.
Я.— Неправда.
Левашов (к комитету).— г. Семенов воспитывал меньшого брата князя Трубецкого и принял его в тайное общество.
Я. Неправда. Брат мой, о котором говорит генерал Левашов, не принадлежит к тайному обществу, и ни один из моих братьев не знал о существовании тайного общества, г. Семенов приезжал из Москвы с моею мачехою и жил с полгода у нее в доме, занимаясь с меньшим моим братом: если бы был тогда г. Семенов членом общества, то не мог бы принять моего брата, которому было не более 15-ти лет. Тогда г. Семенов не был членом общества, а после того он брата моего не видал.
После этого Семенов доказывал, что не мог принадлежать к тайному обществу, опираясь более на том, что он был в разлуке с членами его, и на том, что из всех он был более знаком со мною и что кроме меня никто по этой причине не мог бы его принять, а что я его не принимал, в этом он ссылается на меня, и вообще все свои ссылки на меня делал так ловко, что я должен был .по справедливости все подтвердить. Наконец меня отпустили, оставив Семенова. В другой раз призвали меня также вечером а комитет, который я нашел на этот раз полнее прежнего.
Тут сидели кроме прежних виденных мною лиц генералы Дибич и Потапов. Во все время говорил и допрашивал Дибич один. Пред комитетом стоял Батенков. Требовали, чтобы я доказал, что Батенков принадлежит к тайному обществу, и говорили, что 19-ть есть на то показаний. Я отозвался, что доказать о принадлежности Батенкова не могу, потому что не знаю, чтобы кто его когда принял, и сам никогда не говорил с ним об обществе. Что я с ним очень мало был знаком, что раз я разговаривал с ним пред 14 числом о странных обстоятельствах, в которых было тогда наше отечество, и этот разговор оправдывался бывшими тогда обстоятельствами, и не нужно было принадлежать к тайному обществу, чтоб разговаривать о таком предмете, который так много всех занимал.
Сидя в своем номере равелина, я дивился, что не имею никаких вопросов о членах общества на юге. Раз только получил я бумагу, в которой было сказано, что полковник Пестель показывает одно обстоятельство, на которое требовали моего объяснения, и более никогда не упоминали ни о ком из южных членов. Я не знал ни доносов Майбороды, Шервуда и Витта, ни восстания Черниговского полка и не мог разгадать такого молчания. Должен был, однако же, заключить, что комитет имеет сведения важнее тех, которые бы мог ожидать от меня. До масленицы я не получал никаких почти вопросов, исключая о принадлежности некоторых членов и о том, кем и когда они были приняты. На эти вопросы отзывался незнанием. Наконец, в начале поста, на второй неделе, пришел за мною плац-адъютант, и в комнате, в которой собирался комитет, я нашел генерала Чернышева и полковника Адлерберга. Первый держал в руках тетрадь в несколько листов, по которой предлагал мне различные вопросы, большею частию нелепые, по показанию будто бы многих членов общества,— о пребывании моем за границей, действии там и знакомстве. Адлерберг в это время рисовал на бумаге, пред ним лежащей, и как мне многие сказывали, это было вообще его занятие во время допросов. Чернышев допрашивал с какою-то насмешливостью. Продержав довольно долго, отпустили. На другой день я получил огромную тетрадь, в которой спрашивались различные подробности о действии пред 14-м числом и о предположенном действии этого числа. Большею частию допросные пункты были нелепы, между ними был: «Кто вызвался нанести удар, по моему предположению, царствующему императору?» На этот вопрос должно было бы просто отвечать, что этого никогда не было и что никто не вызывался, что было истинно. Но я прежде, нежели отвечать на него, вздумал намекнуть об нем в письме к жене моей. Я каждый вечер посылал к ней письма чрез плац-адъютанта. На другой день поутру плац-адъютант принес мне письмо назад, сказав, что велено мне сказать, что не нужно подобных вещей писать, что они могут огорчить жену мою. Тогда я в ответе на допрос написал: «Что такого ужасного допроса комитет, вероятно, не сделал бы мне, если бы кто-либо того не показал, а потому могут показателя спросить, чтобы он назвал того, кто вызвался, а я сам никого не знаю».
Рассуждение, которому я следовал, сделав такой ответ, было ложно, оно основывалось на уверенности, что комитет и все действия его ничто более, как комедия, что участь моя и всех прочих со мной содержащихся давно уже решена в уме императора и что, как бы дело ни пошло, мне суждено сгнить в крепостном заключении, и потому если император будет по моим ответам заключать, что я упорствую в запирательстве, то заключение мое будет строже. Оттого я вздумал, не отвергая решительно показания, заставить обратиться к показателю, который не в состоянии будет поддержать своего показания, назвав небывалое лицо. Я, кажется, в предположении своем кругом ошибся. На прочие вопросы я отвечал подробно, когда касалось это собственных моих предположений или действий, стараясь избегать утверждения показаний на другие лица. При всем том вырвались у меня неосторожные слова на лейтенанта Морского Гвардейского экипажа Арбузова. Их нельзя уже было вымарать, ни изорвать, потому что листы, которые давались на ответы, были занумерованы, но, к счастию, он заперся в том, что я на него показал, и когда спросили вновь моего подтверждения, я имел возможность поправить свою ошибку и отпереться от слов моих.
Чрез несколько дней после сего пришел ко мне священник. Он уже раз был у меня и, как мне казалось, ко мне хотел подладиться, но не довольно ловко, и я остался в сомнении относительно его мыслей и намерений. Теперь, казалось, мне представился случай узнать и те и другие и то, прямо ли он действует или хитрит. Для этого я ему рассказал о вопросе касательно лица императора и о моем на него ответе. По впечатлению, которое это на него сделало, я заключил, что он человек с хорошими чувствами. Он просил меня, чтоб я всякую ложь отвергал решительно, потом спросил меня, не хочу ли я принять исповеди, и на согласие мое сказал, что будет ко мне для принятия ее. Я, однако же, ожидал его несколько недель, и он пришел тогда, когда я перестал его ожидать. С искренним чувством моего недостоинства приступил я к причащению крови и тела Христова, и чистая радость овладела в эту минуту душою моею, и упование на милость Божию твердо вкоренилось в сердце моем. Исповедь моя, кажется, привязала ко мне священника; он меня полюбил и с этой поры довольно часто меня навещал. Он убедился, что все то, что он слышал про меня, была ложь, и что я мог ошибаться на пути добра, но зла никогда на уме не имел, и что находили нужным приписать мне злые умыслы для того, чтобы оправдать ту степень приговора, которому намерены были меня подвергнуть.
В течение этого времени я не получал никаких запросов, и меня комитет ничем не тревожил. Но 28 числа марта, после обеда, отворяют дверь моего номера, и входит генерал-адъютант Бенкендорф, высылает офицера и после незначащих замечаний о сырости моего жилища садится на стул и просит меня сесть. Я сел на кровать.
Он.—Je suis venu chez vous de la part de sa Majeste I'Empereur, vous devez considerer comme, si Vous parliez avec I'Empereur lui-meme. Je ne suis qu'un intermediaire necessaire. L'Empereur comme de raison ne peut pas venir vous voir lui-meme; il ne peut pas venir ici, il serait inconvenable, qu'il vous fasse appeler chez lui; il faut done qu'il у ait un intermediaire entre lui et vous. La conversation, qui aura lieu entre vous et moi, doit done etre un secret pour tout le monde, comme si elle avait lieu entre I'Empereur et vous. Sa Majeste a de grandes bontes pour vous et elle attende un temoignage de votre reconnaissance.
Я. — General, je suis tres reconnaissant a sa Majeste pour toutes ses bontes dont void le temoignage (показывая на кипу бумаг и писем жениных, лежавшую у меня на столе, и которые я получал ежедневно). Он. Qu'est-ce que e'est que cela! II ne s'agit pas de cela. Rappelez vous, que vous etes entre la vie et la mort...
Я. — Je If sais tres bien, General, que je suis plus pres de la derniere.
Он. — He bien! Vous ne savez pas, ce que I'Empereur fait pour vous. On peut etre bon, on peut etre clement mais il у a une mesure a tout. La loi aonne un pouvoir absolu a I'Empereur, cependant il у a des choses qu'il ne devrait pas faire, et je ne crains pas de dire, qu'il outrepasse meme son droit de faire grace en votre faveur. Mais il faut aussi, que de votre cote, vous lui donniez une preuve de votre reconnaissance. Je vous repete de nouveau, que tout, ce que vous me direz ne sera connu, que de la personne de I'Empereur et, que je ne suis que le canal, par lequel vos paroles devront passer.
Я.— Je vous ai deja dit, General, que je suis tres reconnaissant a sa Majeste pour la bonte, qu'elle a eu de me permettre de correspondre avec ma femme, et je voudrais savoir, comment je puis lui en temoigner ma reconnaissance.
Он.— L'Empereur voudrait savoir quelles sont les relations, que vous avez eu avec M-r Speransky?
Я.— Je n'ai eu aucune relation particuliere avec M-r Speransky.
Oh.— Permettez, je dois vous dire de la part de sa Majeste I'Empereur, qu'il vous certifie, par ma bouche, que tout ce que vous me direz sur M-r Speransky, restera un secret entre lui et vous; qu'il n'en arrivera rien a M-r Speransky, il est audessus de cela. On a besoin de lui, mais I'Empereur veut seulement savoir, quel degre de confiance il doit lui accorder?
Я.— General, je ne puis rien vous citer de mes relations avec M-r Speransky, excepte les relations, qu'on a ordinairement en societe.
Oh.— Mais vous avez raconte a quelqu'un une conversation, que vous avez eu avec M-r Speransky; vous 1'avez meme consulte sur la constitution a donner a la Russie?
Я.— C'est faux, General, on a induit sa Majeste en erreur.
Oн.— Je dois vous repeter de nouveau, que vous n'avez rien a craindre pour M-r Speransky, c'est I'Empereur, qui vous le dit lui-meme et vous devez une profonde reconnaissance a sa Majeste, parce que vous ne pouvez meme pas vous representer ce qu'il fait pour vous. Je vous dis encore une fois, qu'il outrepasse toutes les lois divines et humaines en votre faveur. L'Empereur ne desire autre chose, que vous lui prouviez votre reconnaissance par votre sincerite.
Я.— Je voudrais bien prouver ma reconnaissance par tout ce qui est en mon pouvoir, mais, je ne puis calomnier personne. Je ne puis pas dire, ce qui n'a jamais ete. L'Empereur ne peut pas attendre de moi, que j'invente une conversation, qui n'a pas en lien. Et meme, si je pouvais avoir cette faiblesse, faudrait-il encore, que je prouve, que j'ai eu cette conversation.
Oh.— L'Empereur sait, que vous l'avez racontee a une personne et c'est de cette meme personne, que I'Empereur le tient?
Я.— Je puis vous assurer, General, que cette personne en a menti a I'Empereur!
Oh.— Prenez garde, prince Troubetzkoy, vous savez, que vous etes entre la vie et la mort!
Я.— He! General, je le sais bien, mais je ne puis dire un mensonge et je dis, que la personne, qui a eu I'effronterie de dire a I'Empereur, que je lui ai parle d'une pretendue conversation avec M-r Speransky, en a menti, et je le prouverai en face a cette personne. Que I'Empereur veuille bien me faire donner une confrontation avec cette personne, et je lui prouverai qu'elle en a menti.
Он. — C'est impossible. On ne peut pas vous donner une confrontation avec elle.
Я. — Si vous voulez me la nommer, General, je vous prouverai, qu'elle en a mcnti.
Oh.—Je ne puis vous nommer personne,— tachez de vous en rappeler vous meme.
Я. — II est impossible, General, que je me rappelle avoir dit a quelqu'un quelque chose, que je n'ai jamais dit!
[Он (Бенкендорф).— Я пришел к вам от имени его величества. Вы должны представить себе, что говорите с самим императором. В этом случае я только необходимый посредник. Очень естественно, что император сам не может прийти сюда; вас позвать к себе для него было бы неприлично; следовательно, между вами и им будет посредник. Разговор наш останется тайной для всего света, как будто бы он происходил между вами и самим государем. Его величество очень снисходителен к вам и ожидает от вас доказательства вашей благодарности.
Я.— Генерал, я очень благодарен его величеству за его снисходительность, и вот доказательство ее (показывая на кипу бумаг и писем жениных, лежавшую у меня на столе, и которые я получал ежедневно).
Он.— Да что это!., дело не в том,—помните, что вы находитесь между жизнью и смертью.
Я.— Я знаю, что нахожусь ближе к последней.
Он —Хорошо! Вы не знаете, что государь делает для вас. Можно быть добрым, можно быть милосердным, но всему есть границы. Закон предоставляет императору неограниченную власть, однако есть вещи, которых ему не следовало бы делать, и я осмеливаюсь сказать, что он превышает свое право, милуя вас. Но нужно, чтоб и с своей стороны вы ему доказали свою благодарность. Опять повторяю вам, что все сообщенное вами будет известно одному только государю; я только посредник, чрез которого ваши слова предадутся ему.
Я.— Я уже сказал вам, что очень благодарен государю за позволение переписываться с моей женой. Мне бы очень хотелось знать, каким образом я могу показать свою признательность.
Он.— Государь хочет знать, в чем состояли ваши сношения со Сперанским.
Я.—У меня не было с ним особенных сношений.
Он.—Позвольте, я должен вам сказать от имени его величества, что все собщенное вами о Сперанском останется тайной между им и вами. Ваше показание не повредит Сперанскому, он выше этого. Он необходим, но государь хочет только знать, до какой степени он может доверять Сперанскому.
Я.— Генерал, я ничего не могу вам сообщить особенного о моих ношениях к Сперанскому, кроме обыкновенных светских отношений.
Он.— Но вы рассказывали кому-то о вашем разговоре с Сперанским. Вы даже советовались с ним о будущей конституции России.
Я.— Это несправедливо, генерал, его величество ввели в заблуждение.
Он.—Я опять должен вам напомнить, что вам нечего бояться за Сперанского. Сам государь уверяет вас в этом, а вы обязаны ему большою благодарностью, вы не можете себе представить, что он делает для вас. Опять говорю вам, что он преступает относительно вас все божеские и человеческие законы. Государь хочет, чтоб вы вашей откровенностью доказали ему свою признательность.
Я.— Мне бы очень хотелось доказать мою признательность всем, что только находится в моей власти, но не могу же я клеветать на кого бы то ни было; не могу же я говорить то, чего никогда не случалось. Государь не может надеяться, чтоб я выдумал разговор, которого вовсе не происходило. Да если бы я и был достаточно слаб для этого, надо еще доказать, что я имел этот разговор.
Он.— Да вы рассказали кому-то об нем.
Я.— Нет, генерал, я не мог рассказать разговор, которого не было.
Он.— Берегитесь, князь Трубецкой, вы знаете, что вы находитесь между жизнью и смертью.
Я.— Знаю, но не могу же я сказать ложь, и я должен повторить вам, что лицо, имевшее дерзость сообщить государю о каком-то разговоре моем с Сперанским, солгало, и я докажу это на очной ставке. Пусть государь сведет меня с этим лицом, и я докажу, что оно солгало.
Он.— Это невозможно, вам нельзя дать очную ставку с этим лицом.
Я.— Назовите мне его, и я докажу, что оно солгало.
Он.— Я не могу никого называть, вспомните сами.
Я.— Совершенно невозможно, генерал, вспомнить о разговоре, которого никогда не было (фр.)
В этом роде разговор продолжался еще долгое время, сначала по-французски, потом по-русски. Генерал Бенкендорф — стараясь меня уговорить рассказать мой разговор со Сперанским, а я — требуя очной ставки с доносчиком. Наконец он ушел, потребовав от меня, чтобы я написал сей же час к нему все, что я знаю о Сперанском, и сказал мне, что он будет ожидать моего письма в крепости. По уходе его от меня я думал, что напишу; наконец решился написать разговор о Сперанском, Магницком и Баранове, который был у меня с Батенковым и Рылеевым, и, запечатав, отправил тут же в собственные руки Бенкендорфа.
Этот разговор я рассказал после исповеди священнику, который в свою очередь рассказал мне, что 29 или 30 числа марта возили полковника Батенкова во дворец. Долго думав о том, кто бы мог сказать такую вещь императору, он наконец уверял меня, что это не из крепости вынесено, что наверно, кто сказал, тот вне крепости. Тогда я подумал, что это должно быть генерал Шипов, к которому теперь должен обратиться.
По смерти императора Александра я поехал к Шилову и мы вдвоем разговаривали о тогдашних обстоятельствах. Он сожалел, что брата его не было в городе, который со 2-м Преображенским баталионом стоял вне города, как и все 2-е баталионы гвардейских полков. Сергей Шипов говорил, что желает устроить так, чтобы можно было нам втроем поговорить. Через несколько дней я поехал к нему опять. Мне показалось что он хочет избежать разговора, потому что он просил меня прослушать его проект о фурштатских баталионах. Я скоро прекратил чтение огромной тетради, сказав ему, что можем заняться важнейшим и поговорить о предметах, которые теперь ближе касаются нас. Он положил свою тетрадь, и мы снова стали говорить о тогдашних обстоятельствах и делать различные предположения о будущем императоре. Наконец он сказал: «Большое несчастие будет, если Константин будет императором».
Я.— Почему ты так судишь?
Он.— Он варвар.
Я.— Но Николай человек жестокий.
Он.— Какая разница. Этот человек просвещенный, а тот варвар.
Я.— Константин теперь не молод. С тех [пор], как он в Варшаве, он ведет себя совсем иначе, нежели вел себя в Петербурге. Говорят, жена его очень смягчила его нрав и почти совсем его переменила.
Он.— Нет, как можно сравнить его с Николаем. Этот человек просвещенный, европейский, а тот злой варвар.
Я.— Ты, может быть, ближе знаешь Николая, нежели я, можешь лучше о нем судить. Я вижу, что Константину солдаты присягнули с готовностью, может быть оттого, что они его не знают. Десять лет он в отсутствии, а меньших братьев они ненавидят и очень худо об них относятся. Если Константин откажется от престола, то трудно будет заставить солдат присягнуть Николаю. Ты можешь сам судить по тому, что было во внутреннем карауле в день присяги. У нас это новое, чтоб император, которому присягнули, отказался от престола. Каким образом заставить поверить солдат такому небывалому примеру? Особенно, если Константин не приедет и лично не объявит солдатам, что он передает престол меньшему брату, то я не знаю, что из этого будет?
Он.—Я отвечаю за свой полк, я могу заставить своих солдат присягнуть, кому хочу.
Я.— Из всех полковых командиров ты, верно, один можешь это сказать; к прочим, кажется, люди не имеют такой доверенности.
Он.— Меня солдаты послушают. Я первый узнаю, если Константин откажется, мне тотчас пришлют сказать из Аничковского дворца. Я тотчас приведу свой полк к присяге, я отвечал за него, я дал слово.
Я. — Но можешь ли ты знать, что тебе скажут истину. Кажется, что очень желают царствовать, и в таком случае разве не могут прислать тебе сказать, что Константин отказался, и обмануть тебя. Ты приведешь полк присяге, а окажется, что Константин не отказался. Что ты будешь тогда делать? Ты несешь свою голову на плаху. Эти слова поразили Шипова. Он отскочил от меня, потом спросил: «Трубецкой, что же делать?»
Я продолжал: «Если даже Константин и откажется, то можем ли мы полагать, что все спокойно кончится? Ненависть солдат, дурное мнение, которое вообще все имеют о Николае, разве не может возродить сопротивления и не от одних солдат?»
Он.— А разве есть что? Разве говорят о чем?
Я.— Я не знаю, но все может быть.
Он.— Трубецкой, у тебя много знакомых. Ты многих знаешь в Совете и в Сенате; если есть что, если о чем поговаривают в Сенате и Совете, то, пожалуйста, уведомляй меня.
Из продолжавшегося разговора я видел, что Шипов предавался совсем на сторону Николая и не с тем требует сведений, чтобы действовать на наших видах. Это для нас была большая потеря, потому что Шипов был всегда членом, на которого полагались, и очень дружен с Пестелем. Он был полковой командир и не только по словам его, но и по слухам был любим в полку. И хотя, быть может, слишком много приписывал себе власти над своими подчиненными, но без сомнения мог иметь довольно влияния на умы их и, следовательно, сделать большой перевес на ту сторону, которую примет.
Долго думал я о разговоре с Бенкендорфом. Необычная милость, объявленная им мне от императора, приводила меня в недоумение. Неужели я так ошибся в его нраве, говорил я сам себе, полагая его человеком жестоким, не имеющим ни доброты сердечной, ни великодушия, желающим власти единственно для удовлетворения своего властолюбия, нисколько не для того, чтобы иметь возможность устроить благо подданных и владеть сердцами их посредством кротости и милосердия? Грубо, очень грубо ошибся я в нем, даже и тогда, если милосердие, которое он оказать хочет нам, проистекает более из ума, нежели из сердца. Что должен я заключить .для себя из сказанного Бенкендорфом? Что меня и всех задержанных выпустят по окончании следствия, всех восстановят в прежних правах и достоинствах? А я думал, что меня запрут и я никогда не вырвусь из Алексеевского равелина. Когда меня водили в комитет к коменданту или в баню, я всегда рассматривал и изыскивал средства уйти, если определено будет мне вечное здесь заключение. Тяжела мысль быть вечно обязанным благодарностью человеку, о котором я имел такое худое мнение. А если он будет в рассуждении меня так великодушен, каковым представлял его Бенкендорф, то я обязан буду посвятить ему все остальные дни моей жизни. Эта мысль бродила некоторое время в голове моей и тревожила меня; наконец я успокоился, убедив себя, что дело несбыточное, чтоб все так легко могло кончиться, как казалось из речей Бенкендорфа.
На 6-й неделе поста, не помню в какой день, а кажется в четверг, приходит за мной плац-адъютант в необычайное время, скоро после обеда, и приносит мой мундир, приглашает меня одеться с видом каким-то приятным*, как бы для предварения моего, что выход мой не принесет мне ничего, кроме удовольствия, и ведет меня в дом коменданта. Вхожу в комнату, и в объятия мои бросается сестра. Она несколько дней уже имела позволение видеть меня, но лед на Неве препятствовал переехать в крепость. Ныне это было возможно, и она воспользовалась позволением, выпрошенным ею лично, когда откланивалась императрице, намереваясь отъехать в Москву. Сестра рада была меня видеть, между тем была грустна, хотя старалась скрывать грусть свою под улыбкою. Разговор наш не мог быть свободен, потому что комендант, генерал Сукин, во все время сидел возле нас за столом, на котором угощал нас чаем. Несколько раз за ним приходили, но он отлучаться не хотел. Наконец доложили ему, что приехал от государя генерал-адъютант, кажется, Левашов, он и тогда сказал, что ему не время. Приехавший генерал пошел ходить по крепости, потом возвратился и опять требовал свидания. Сукин велел его позвать, и сам, дойдя до дверей комнаты, сказал ему одно слово, поспешил на своей деревяшке возвратиться к занимаемому им месту. Сестра только успела в это время спросить меня, замешан ли я в покушении на жизнь императора? Я отвечал, что нет, но что, кажется, есть намерение меня замешать. Она отерла слезу, но сказать более ничего не могла, потому что комендант сидел уже на своем месте прежде, нежели я договорил ответ.
______________________
* За несколько дней до того этот же плац-адъютант принес мне кусочек просфорки от имени моей сестры. Когда я развернул ее, он наклонился и с большим вниманием искал долго на полу. С удивлением я увидел, что он старательно отыскивал булавку, которой была заколота бумажка.
______________________
Я после узнал от жены моей, что ему велено было записать и представить весь наш разговор. Сестра это знала и потому не смела говорить того, что бы хотела. Пришло время расстаться нам, и со стороны сестры не обошлось без слез, мне также было грустно. Мы не надеялись больше видеться, она через несколько дней уехала в Москву. Я тогда не знал, что добрая сестра моя выпросила еще обещание свидания со мною жене моей.
Несколько дней я провел довольно спокойно в каземате, вспоминая свидание с сестрою. На страстной неделе, в два различные дня, я имел еще удовольствие получить вопросные пункты такого рода, ответы на кои должны были служить к облегчению судьбы тех лиц, кого они касались. Такой случай представлялся в первый раз и, следовательно, был для меня очень отраден. В одном вопросе спрашивали, почему я просил Рылеева, чтобы не сообщал он полковнику Глинке о наших намерениях? В другом, что князь Оболенский ссылается на меня, что когда в 1823 году приезжал Пестель в Петербург и своими рассуждениями увлек его к признанию необходимости республиканского правления в России, то я отвратил его от этих мыслей, доказав ему, что республику не иначе можно учредить, как истреблением императорского дома, чрез какое действие общество неминуемо поселило бы к себе омерзение и привело бы в ужас весь народ.
В понедельник на святой неделе я имел неожиданное счастье обнять мою жену. Я не знал, что сестре моей было обещано позволение жене увидеться со мною. Нелегко изобразить чувства наши при этом свидании. Казалось, все несчастия были забыты, все лишения, все страдания, все беспокойства исчезли. Добрый верный друг мой, она ожидала с твердостью всего худшего для меня, но давно уже решилась, что если только я останусь жив, разделить участь мою со мной, и не показала ни малейшей слабости. Она молилась, чтобы Бог сохранил мою жизнь и дал мне силы перенести с твердостью теперешнее и будущее положение мое. Наше свидание было подобно свиданию моему с сестрой, в присутствии коменданта, который как будто бы для того, чтобы дать нам более свободы, притворился спящим в своих креслах. До сих пор я не имел никакой надежды увидеть когда-нибудь жену мою, но это свидание заставило меня надеяться, что мы опять будем когда-нибудь вместе, и потому может быть час разлуки не так показался мне тягостен, как должно было ожидать. Воспоминание о проведенных вместе часах сладостно занимало меня многие дни. Я благодарил Бога от глубины души за то, что он милостью своею так поддержал ее и в чувствах внутренних и в наружном виде. Ничего отчаянного, убитого не было ни в лице ее, ни в одежде, во всем соблюдено пристойное достоинство. Вид ее и разговор с нею укрепил во мне упование на Бога, и я с тех пор покорился воле провидения, предавшись всеми моими чувствами с полною покорностью всему, что ему угодно будет мне послать в будущности. Спокойствие мое было прервано, 8-го мая призывали меня поутру к допросу. Я нашел одного Чернышева и Адлерберга, который по обыкновению рисовал и чертил на листе, пред ним лежащем. Чернышев с язвительной, показалось мне, улыбкою объявил мне, что ответы мои на большой допрос в феврале, казавшиеся подробными и удовлетворительными, оказались пустыми (т.е. комитет был ими недоволен, потому что они никого не запутывали). Он мне сделал много вопросов, по большей части вздорных. Если это было с показаний некоторых из подсудимых, то должно быть таких, которые не имели со мною никакого знакомства и знали меня только по дальним слухам, так оно действительно и было. Некоторые слухи, которые были обо мне в Обществе Славян, вовсе не бывшем мне известным и о существовании которого я не имел никакого сведения, были предложены мне как показания членов, и ни в чем не было не только истины, но и тени справедливости. Несмотря на то, от меня потребовали письменных ответов, которые я и дал, получив на другой день письменные вопросы, из которых, однако же, многие, сделанные мне словесно, были исключены. Напирали, однако же, на намерение цареубийства. В этом случае я сослался на записку мою, которую в ночь с 14-го на 15-е я видел в руках императора и из которой ясно было видно, какие были мои намерения. В ней ничего похожего на такой умысел не было, напротив, определено было вступить в переговоры с Николаем Павловичем и вступление на престол подвергнуть решению общего собрания доверенных людей всех сословий государства, собранных призывом Сената. Следовательно, мы не принимали на себя никакой власти.
До сих пор я не имел ни с кем очных ставок. Наконец меня позвали, и я увидел себя пред Бриггеном, которого полагал за границей. Меня спрашивали до того, от кого я слышал о ненависти к покойному государю Якубовича и о намерении его принести жизнь его в жертву этому чувству, основанному на личном мщении. Я имел неосторожность отвечать, что от полковника Бриггена. Меня заставили это при нем повторить, и, вероятно, это было причиною осуждения его на один год каторжной работы. Из слов Бриггена я увидел, что ему ставят в вину познание этого обстоятельства, но мне уже нельзя было отпереться, потому что не мне одному было известно, что Бригген это рассказывал. С лейтенантом Арбузовым я был счастливее. В допросе о нем вырвались у меня его слова: «Если будут в нас стрелять, то мы пушки отобьем». Наученный примером бывшего с Бриггеном, я отказался от этого показания, объявив, что если я показал это на Арбузова, то это неправда. Арбузов говорил мне после, что слышал мои слова, потому что ожидал возле в комнате очной ставки со мною.
В день преполовения меня отвели поутру дорогою очень кружной в нижнюю комнату комендантского дома, где я просидел до вечера в ожидании, но отпустили, не дав ни с кем очной ставки. С этого дня пошло в комитете очищение очными ставками всех сомнительных пунктов, и я имел очную ставку с Рылеевым по многим пунктам, по которым показания наши были несходны. Между прочим, были такие, в которых дело шло об общем действии, и когда я не признал рассказ Рылеева справедливым, то он дал мне почувствовать, что, выгораживая себя, сваливаю на него. Разумеется, мой ответ был, что я не только ничего своего не хочу свалить на него, но что я соглашаюсь заранее со всем тем, что он скажет о моем действии, и что я на свой счет ничего не скрыл и более сказал, нежели он может сказать. Вид Рылеева сделал на меня печальное впечатление, он был бледен чрезвычайно и очень похудел, вероятно, мой вид сделал на него подобное же впечатление. Но его вид так поразил меня, что я сделал то, чего бы не должен был, а именно: я по некотором оспаривании показаний его мнения о других лицах не стал упорствовать и согласился, что он говорил то, чего я от него не слыхал, как и теперь в том уверен, и что может быть подвергло строжайшему осуждению эти лица. По соглашении предмета, по которому у нас была очная ставка, князь А.Н. Голицын вступил с Рылеевым и со мною в частный разговор и продолжал его некоторое время в таком виде, как будто бы мы были в гостиной, даже с приятным видом и улыбкой, так что, вопреки всем дотоле бывшим учреждениям, пришла мне мысль, что, вероятно, князю Голицыну известно, что дело наше не так худо кончится, что религиозный человек, каким он издавна почитался, не мог бы так весело разговаривать и почти шутить с людьми, обреченными на смерть. Разговор же князя Голицына касался различных предположений Рылеева, Пестеля, моих относительно временного правления в случае, если бы попытка удалась. Он разбирал эти различные предположения, говорил о Сперанском, Мордвинове, Ермолове как о лицах, которых мы предполагали облечь временною верховною властью. Рассуждал о составе пестелевой директории, шутил, что Пестель, находя, что образ моих мыслей не сходен с его, не хотел иметь меня членом своей директории и оттого назначил мне министерство внутренних дел, а Сергею Шипову министерство военных сил, и, расспрашивая нас по этим предметам, рассуждал о лучшем, по его мнению, составе верховной власти, о различных мерах, которыми могла быть установлена конституция, и развивал суждения свои об этих предметах, словом, он меня удивил несказанно. Я долго рассуждал о неизъяснимом для меня поведении князя Голицына и старался объяснить его себе. Между тем Рылеев имел свидание с женою и после того имел случай уведомить меня о том запиской и сообщить мне, что жена его сама лично выпросила у императора свидание с мужем и просила ему помилование, получила соизволение на первую просьбу, а на вторую была успокоена словами: «Никто не будет обижен». Потом опять чрез несколько дней Рылеев сообщил мне, что многие лица, особенно из сенаторов, требуют нашего осуждения, но что Сперанский и Кочубей настаивают у императора на милости, к которой он очень склонен. Я не очень всем надеждам, которые, казалось, Рылеев имеет, доверял; но стали вкрадываться опять сомнения во мне, что я может быть очень несправедлив против Николая Павловича, полагая его человеком жестоким.
Последний запрос, который был мне принесен из комитета, был следующий: в 1820 году, когда Пестель приезжал в Петербург, то многие собрания были у полковника Сергея Шипова и полковника Глинки и на них рассуждали об образе правления, который предполагается учредить в России — все единогласно, исключая полковника Глинки, согласились на том, что правлению следует быть республиканскому, причем Н. Тургенев сказал: «Le president sans phrases» [Президент без дальних толков (фр.)]. Меня спрашивали, точно ли сказал это Тургенев? Мне легко было ответить, что я был за границей и не мог знать происходившего в то время. Вероятно, ответы мои, каковы бы ни были, ни в каком случае не изменили бы моего приговора. Я всегда был уверен, что он изречен заранее, и, кажется, в том не ошибся. Слова, сказанные мне самим императором, в том меня убедили. Но я думаю, что я не должен был допустить этой мысли овладеть столько мною, чтобы заставить меня с некоторою беспечностью отвечать на несправедливые обвинения. В последнюю половину моего заключения в равелине я совершенно покорился воле провидения и в твердом уповании на Бога рассуждал, что я себя своею защитою не спасу, и чем будет она слабее, тем милость Господня в случае моего спасения явится яснее. Эта мысль почти всегда владела мною, когда я должен был писать ответы. Под влиянием ее я теперь отвечал только на сделанный мне вопрос касательно другого лица и не хотел опровергать несправедливости, которая была уже, как было видно из смысла бумаги, принята как дело решенное, но на счет которого от меня не требовалось и прежде никакого сведения, так что я удивился, увидев что я признан в том виновным. Рылеев, узнав, что я получил запрос, прислал меня спросить, о чем дело? Я его уведомил, и он отвечал, что оно ему известно.
Наконец начал проникать ко мне в тюрьму слух, что дело наше не кончится комитетом, но что нас будут судить в Сенате. Солдаты, между тем, стерегшие нас, уверяли, что все хорошо для нас кончится, что в бывшем 14 декабря происшествии сам император с главными лицами виноват и ему нельзя нас наказать.
5-го июля подали мне мой мундир и повели в комендантский дом. В комнате, в которую ввели меня, я нашел новые лица, сидевшие за круглым столом. Посредине граф Головкин, по правую руку его князь С.Н. Салтыков, а перед ним лежала толстая связка бумаг, по левую руку-графа сенатор Баранов и Бенкендорф немного от всех поодаль. Сенатор Баранов спросил меня: «Ответы, писанные вами в комитет, все ли писаны собственною рукою?» Князь Салтыков молча показал на кипу, пред ним лежавшую. Я отвечал, что я свои ответы все писал сам своею рукою.
Баранов.— Итак, не угодно ли вам будет это подписать.
Написали записочку, которую мне подал Бенкендорф с особенною учтивостью, встал и принес мне стул. Я сел и подписал поданную записку, которая заключала сказанный мною ответ, и меня тотчас отпустили. Некоторые лица из подсудимых объявили, что ответы их были вынуждены насильственными мерами, голодом, заковыванием в железо и т.п. Послан был к ним священник упрашивать их, чтоб они взяли назад это показание, и он успел в этом.
После этого дня я оставался в ожидании суда, как вдруг 10-го числа пришли за мной рано поутру и повели меня в комендантский дом. Я нашел его наполненным часовыми, а в комнате, в которую меня ввели, Артамона Муравьева и князя Барятинского. Я удивился, увидя себя в их обществе, ибо полагал, что ничего не имею с ними общего; за мной вслед вошли два брата Борисовых, которых я ни лиц, ни имен, ни участия не знал. Удивление мое возросло. Муравьев, как скоро увидел меня, сказал мне: «Как я счастлив, что я с тобою».
Я,— А я нисколько не радуюсь твоему счастию.
Муравьев.— Это значит, что моя судьба лучше, нежели я ожидал.
Я.— А я думаю, что ты жестоко ошибаешься.
Муравьев.— Нет, и я тебе скажу, почему. Государь писал твоей жене, что он участь твою облегчит. Я знаю от жены, которая получила, еще будучи в Ахтырке, письмо от графини Самойловой, которая ей это писала.
Я.— Я не верю, чтоб это была правда.
Муравьев.— Я тебя уверяю, что это точно было.
Тут я спросил Муравьева, кто были те лица, о которых я не имел никакого понятия. Он мне отвечал, что не знает. Барятинский сказал мне после, что Борисовы, но это мне ничего не разъяснило. Я дивился, что я не вижу никого из тех, с которыми ожидал быть. Наконец пришел князь Оболенский, и я увидел, что комната возле нас наполнилась разными мундирами. Между тем в нашу вошли еще лица, мне неизвестные, но ни Рылеева, ни Пестеля не было.
Вдруг входит священник, я к нему подошел, он меня отвел к окошку. Я его спросил, что все это значит? Он отвечал, что нам будут читать приговор и что мы осуждены на работу. Я изъявил ему удивление, что не вижу Рылеева, Пестеля и других, кроме Оболенского. Он сказал: «Не пугайтесь того, что я вам скажу. Они будут приговорены к смертной казни и даже их поведут, но они будут помилованы. Я хотел вас предупредить».
Меня обступили, хотели знать, что сказал ушедший священник. Между тем все назначенные в эту комнату собрались. Это были, кроме меня и пятерых вышепоименованных, еще майор Спиридов, Бечасный, Якушкин, Якубович и Вадковский. Спустя некоторое время нас повели, и я, к удивлению своему, увидел себя поставленным пред многочисленным собранием важнейших государственных чинов. В большом зале комендантского дома был поставлен покоем огромный стол. За ним сидели члены Совета, сенаторы, митрополиты и разные первых чинов люди, не принадлежавшие к сим государственным местам. Всем не достало места за столом, многие были сзади в глубине комнаты. Торжественно прочли каждому из нас, начиная с меня, сентенцию Верховного уголовного суда (так названного). Все мы были приговорены им к отсечению головы, которая казнь императором уменьшена и заменена осуждением вечно в каторжную работу. Мне суждено было переходить от удивления к удивлению. Я не знал, что есть суд надо мною, теперь узнал, что он осудил меня. Я думал, что если будут судить меня, то особой комиссией или в Сенате, теперь узнал, что установлен для этого Верховный уголовный суд из Синода, Совета, Сената и присоединенных к ним различных особ. Я думал, что меня осудят за участие в бунте, меня осудили за цареубийство. Я готов был спросить, какого царя я убил или хотел убить?
Нас отвели уже не в те казематы, где мы прежде сидели, но в Кронверкскую куртину. Мне достался номер 23-й, пять шагов в длину и три в ширину. Во всю длину проходила сквозь окно над головами железная труба из печи, стоявшей в глубине каземата, от которого был отгорожен мой номер. Скоро услышал я вокруг себя человеческие голоса и некоторые знакомые, потом из-за перегородки возле меня вопросы соседа, желавшего знать, кто в его соседстве? Я не могу выразить, какое чувство радости овладело мною при этом слухе и оттого, что я наконец могу разговаривать с подобными себе. Я узнал, что сосед мой — Веденяпин, приговоренный на поселение в Сибирь. Мы разговаривали до глубокой ночи. Надобно, однако же, было лечь спать, но я не мог иметь отдыха: крупные блохи заели меня, и только в 4-м часу от сильной усталости я мог заснуть ненадолго. Нас разбудили, велели одеваться. Мы услышали шум у наших окон, звук цепей людей проходящих. После узнали, что это были пять наших товарищей, осужденных на смерть, которых заранее вывели к приготовленной для них виселице. Сосед мой предостерегал меня, чтобы я не надевал орденов и не застегивал мундирного воротника на крючки, потому что он узнал от служителя, что их будут с нас срывать. Я не хотел последовать его совету. Когда рассвело, нас вывели и поставили посреди солдат Павловского полка, которые окружили со всех сторон. Здесь я увидел многих, кого не ожидал: Александра Николаевича Муравьева, Лунина, Фонвизина, Краснокутского и других. Последний сказал мне: «Вероятно, тебя много спрашивали обо мне, потому что я во всем на тебя ссылался?» Ни в одной бумаге, ниже словесно, меня об нем никто не спрашивал, и я полагал, что он даже не арестован; помина о нем не было, равно как и о других вышепоименованных. Когда свели всех нас вместе, то начали выкликать для разделения по роду службы. Я был поставлен сам-семь, и мы семеро были проведены пред знамена лейб-гвардии Семеновского полка. После барабанного боя нам прочли вновь сентенцию и профос начал ломать над моею головою шпагу (мне прежде велено было встать на колени). Во весь опор прискакал генерал и кричал: «Что делаете?» С меня забыли сорвать мундир. Подскакавший был Шипов. Я обратился к нему, и мой вид произвел на него действие медузиной головы. Он замолчал и стремглав ускакал. Вид знамен того полка, в котором я некогда служил, возбудил во мне воспоминания моей службы в нем, Кульма, за который даны были знамена; я их видел в руках людей, не имевших на них права, тогда как заслужившие были в гонении и рассеяны по всей армии. Эта мысль возбудила во мне сильное чувство негодования. Довольно трудно было профосу сорвать с меня мундир, он так хорошо был застегнут, должно было изорвать его в клочки. Шпагу также не подпилили и, ломая ее, довольно больно ушибли мне голову. Все наши доспехи сложены были в костры и зажжены, а нас одели в полосатые халаты и отвели обратно в казематы. Мы заметили столбы на валу одного бастиона кронверка. Это была виселица, которая еще не имела перекладины, и в нашем отделении казни товарищей мы видеть не могли, ибо прежде вошли в крепость. Народу было немного. Я уже в своем номере узнал от соседа своего, что наших товарищей повесили, о чем он узнал от прислуживавшего унтер-офицера. Я верить не хотел, но пришедший священник подтвердил эту весть. Рассказывал о их смерти, которая его тронула до глубины души. Он теперь и после не мог говорить о них без глубокого умиления. Особенно о Рылееве, Муравьеве и Пестеле, последний просил его благословения, хотя был другого исповедания. У двух первых оборвались веревки, и Чернышев закричал, чтоб скорее повторили над ними казнь. Священник сказывал мне, что он ежеминутно ожидал гонца о помиловании и, к крайнему своему удивлению, тщетно. Мысль о казни товарищей заставила меня забыть свое положение, и я ни о чем ином не мог думать. Принесли мне письмо от жены, которая уведомляла меня, что она вслед за мной едет в Сибирь. Тогда я понял многое, что мне темно было в ее письмах. Она давно к тому готовилась, но страшилась, чтоб я не был осужден на смерть. Она знала, что многие требовали моей казни и нескольких других, за мною следовавших. Говорят, что Николай Павлович не согласился на нее; может быть он хотел сдержать то, что заставил меня именем своим написать к жене моей: «что я буду жив»*. На следующий день, т.е. в четверг, духовник пришел причастить св.тайн. В пятницу 12-го виделся с женою моею у коменданта. С нею приехала моя теща, оба мои брата. Этого свидания описать нельзя. Жена впилась в меня, братья бросились в ноги и обнимали колена, и теперь при воспоминании их любви слезы навертываются на глаза. Теща была также очень нежна и много плакала.
______________________
* 15 генералов, в числе которых были Головин и Башуцкий, ездили просить государя, чтобы большее число было осуждено на смерть.
______________________
Я возвратился в свою тюрьму в большом волнении; часть ночи не спал — писал письмо, которое хотел отдать жене при первом свидании, другую часть — от блох; наконец изнеможение навело сон. Поутру встал, стал разговаривать с соседом, как вдруг кровь хлынула горлом и пошла как из кувшина. Поспешно прибежал лекарь, дал мне всю нужную помощь. Кровь остановилась, волнение продолжалось, но не столь сильное; слабость овладела всем телом. В понедельник меня перевели в № 3-й Невской куртины; мне было жаль расстаться с соседом и с голосами, знакомыми вокруг меня, но я был слишком слаб и сам не мог принимать участия в разговорах. В четверг встал я с постели и мог сделать несколько шагов по комнате довольно большой. В пятницу старались укрепить мои силы пищею и лекарством, которым лекарь снабдил меня в запас. Вечером велели приготовиться к отъезду и уложить присланное платье, белье и пр. и ночью повели в дом коменданта. Я здесь встретился с Волконским и Борисовыми, с которыми должен был вместе ехать. Камердинер Сукина провел меня в кабинет своего господина, который сказал мне, что хочет проститься со мною; отдал мне поклон от Маврина и сказал мне, что я найду в Пелле жену мою, которая туда же отправилась, что в крепости он не мог мне дать с нею другого свидания. Потом вышед к нам, объявил, что император приказал отвезти нас в Сибирь в каторжную работу закованными. Нам надели кандалы и посадили в телеги с жандармами. В Пелле я нашел жену мою и брата Александра, княгиню М.Н. Волконскую с сыном.
Жена сказала мне, что она завтра же за мною выезжает; мы пробыли вместе два часа и расстались. Свежий воздух укрепил меня, и, невзирая на скорую езду и тряску кибитки, я приехал в Иркутск совершенно здоровый.
Заключение
Отчет, напечатанный правительством по окончании следствия, произведенного составленным на то тайным комитетом, представил тогдашнее действие тайного общества как какое-то безрассудное злоумышление людей порочных и развратных, сумасбродно желавших только произвести в отечестве смуты и не имевших никакой благородной цели, кроме ниспровержения существовавших властей и водворения в отечестве безначалия.
ПРИБАВЛЕНИЕ К ЗАПИСКАМ КН. С.П. Т[РУБЕЦКОГО]
Россия стояла на высочайшей степени славы. Последняя война породнила ее с Европою. Успехи образования в этой части света имели более нежели отголосок в России. Тесная связь, соединявшая европейские государства и укрепленная Священным союзом, заключенным сильнейшими государствами, обещавшими всем народам усовершенствование государственных постановлений, сообразно степени того просвещения, которое в последние годы развилось в Европе, признание ими представительного правления за необходимость века, введение его во Франции, в некоторых частях Германии и в царстве Польском, доказывавшее, что оно не есть принадлежность одной Англии, все это заставляло полагать, что и обширнейшая Российская империя не всегда будет управляема на существовавших тогда началах. Император Александр не раз выражал убеждение свое в превосходстве представительного правления над самодержавным. Он ввел его в царстве Польском, Обещал распространить его и на польские губернии, прежде к империи присоединенные, еще ранее оставив в Финляндии прежний образ правления. Наконец дал свободу крестьянам губерний: Выборгской, эстляндской, Лифляндской и Курляндской. Россияне имели право надеяться, что не одним завоеванным ими народам суждено пользоваться правами свободы, недоступной для одних русских. Государь в речи своей сейму царства Польского не помянул о России, вероятно, полагая ее ещё не созревшею к принятию представительного правления, следовательно, требовалось приготовить к тому собственно русских, сделать их способными к принятию его и к понятию истины, что все граждане, какого бы сословия они ни были, имеют равное право на одинаковое покровительство законов, что закон должен быть не изъявлением воли одного лица или даже и многих лиц, но выражением потребности для сохранения общественного порядка в лучшем его виде. Тридцать лет протекло с начала французской революции. Ужасы ее, причины их, последствия, деспотизм Наполеона, порабощение народов были предметом внимания мыслящих людей. Подобные события при сходных обстоятельствах могли повториться во всякой другой стране. Язва крепостного состояния крестьян располагает Россию к большим бедствиям в случае внутренних беспокойств, как был тому пример во время Пугачева, нежели всякое другое европейское государство. Развитие промышленной образованности, не соединенное с развитием нравственного в той же степени просвещения, могло заставить крепостных с нетерпением сносить свое состояние, тем более, что слухи о желании государя дать свободу крестьянам должны были представить помещиков как единственное препятствие к получению ее. Поставить Россию на ту степень просвещения, на которую она имела право по политическому своему положению в европейском мире, и охранить ее от бедствий, могущих ее постигнуть при крутом перевороте, которого никакое правительство ни предвидеть, ни остановить не в состоянии и который может быть последствием одного только несовершенства финансовой системы, в то время, когда потребности государства увеличились,— вот цель, которая представлялась обществу, и к ней должны были стремиться его усилия. Для выполнения нужно было исследовать, в чем состояли недостатки ее правления и откуда они происходили. Выполнить ее казалось возможным не иным путем, как воспитанием, так сказать, народа. Россия представляла обширное государство, составленное из частей разнородных. Разные части, разные поколения, ее обитающие, имели различные права, различные законы, различную веру. Состояние высшего класса, т. е. дворянства, почти во всех частях одинаково, но состояние низшего, простого народа весьма различное. В Финляндии свобода, в народах магометанской веры и идолопоклоннических — также, в прибалтийских губерниях только что она возникла, в царстве Польском существовала в законах, но не на самом деле; одни только христиане, и то большею частию православные, подчинены необузданной воле помещиков. Крестьяне казенные, великороссийские, и украинские, так называемые казаки, одни из русских не несут помещичьего ига, но и не пользуются правами свободных состояний. Положение крепостных крестьян также неровное: одни оброчные, другие пахотные, третьи фабричные, четвертые и то, и другое, и третье вместе. Никакая мера, никакой закон не определяют повинности. Помещик налагает ее по произволу. Из оброчных сажает на пашню, если ему рассудится, или, отрывая от земли, заводит фабрику. Несчастные жители арендных имений и даже многих помещиков в Белоруссии, Литве и польской Украине живут почти круглый год месячной дачею, не имея ничего собственного. Пьянство — одна отрада их и от него лучший доход помещика. Государственные доходы основаны на безнравственности народа, правосудие продажное, взятки — должный доход чиновника.
Вот зло, с которым должно было вступить в борьбу, и чрез его только истребление можно было надеяться водворить в отечестве благосостояние. Этот подвиг общество поставило себе обязанностию, и устав долженствовал быть составлен так, чтобы вел к выполнению его. Достигло ли того общество сочинением его, есть вопрос, который я решить не берусь, но думаю, что если вполне не достигло, то, по крайней мере, не удалилось от предмета своей цели. Вас. Андр. Жуковский, которому он был впоследствии предложен для чтения, возвращая его, сказал, что устав заключает в себе мысль такую благодетельную и такую высокую, для выполнения которой требуется много добродетели, и что он счастливым бы себя почел, если бы мог убедить себя, что в состоянии выполнить его требование, но что, к несчастию, он не чувствует в себе достаточно к тому силы.
Предположение, что обнародованным завещанием Александра можно было всех заставить присягнуть 27 ноября назначенному им наследнику Николаю, не полагаю правильным.
Уверен, что в большей части России чиновники, дворянство и другие сословия присягнули бы назначенному наследнику, получив о том указ Сената, но это они сделали бы по привычке исполнять то, что предписано. Их можно было бы погнать к присяге, как загоняют баранов в хлев, но не так легко было заставить присягнуть армию, а гвардию, считаю, вовсе было бы невозможно к тому принудить. Кто служил в полках, тот знает, что русский солдат судит о всяком приказании, которое дает ему начальник. Он повинуется беспрекословно всему тому, что воинский устав от него требует, но когда требование выходит из предела воинских узаконений, то сейчас встречается сопротивление. Обольстить русского солдата нельзя никакими обещаниями, он, подобно народу, не имеет никакой веры в правительство, а терять ему нечего. Офицеры при всей своей необразованности знают, что войско составляет силу правительства и имеет наклонности к безусловному повиновению. Первое сопротивление и самое опасное оказалось бы в гвардии. Если бы гвардия состояла из какого-нибудь небольшого числа полков, то может быть можно было бы отклонить их от верности своему долгу какими-нибудь существенными выгодами, например дать солдатам большое жалованье, сократить срок службы, обеспечить достаточною пенсиею по отставке, облегчить самую службу, но в том составе, в котором находилась гвардия, невозможно было и подумать сделать подобные обещания, никто не поверил бы, что они могут быть выполнены. Корпус офицеров также слишком многочислен, чтобы можно было его купить такими приманками. В числе командующих войсками генералов, конечно, можно было, может быть, многих заставить забыть обязанности свои пред отечеством, но они были бы бессильны против корпуса офицеров и солдат. Александра если бы и не любили гварцейцы, то привыкли в течение 25-летнего царствования ему повиноваться, и много было еще в гвардии солдат, служивших во время войны с французами и видевших царя, разделявшего с ними военные опасности, и я верю, что воля его, изустно им произнесенная, была бы для них священна, но объявление по смерти духовного его завещания непременно бы было сочтено подлогом.
Константин также был слишком известен гвардии, чтобы можно было его обойти. Он в уме каждого был законным наследником в случае кончины своего брата. Какая власть в государстве осмелилась бы отлучить его от престола, который ему приходился по праву наследства, чтимого всем народом? Высшая правительственная власть—Сенат, он передает высочайшие указы для исполнения, он обнародывает новые законы, он важен во мнении гражданских чинов и неслужащих сословий, но войско знает его только по имени, он для войска ровно ничего и не имеет к нему никакого отношения, армия знала только высочайшие приказы, объявляемые начальником штаба его императорского величества, Сенат не мог бы указом своим извратить право престолонаследия. Чего не могло бы сделать первое правительственное место в государстве, то еще менее мог сделать великий князь, который по закону не имел никакого права наследовать при жизни старшего брата. Такое притязание имело бы вид похищения. По всем этим причинам почитаю предположение о возможности заставить 27 ноября присягнуть Николаю несбыточною мечтою.
К несчастию, общественное устройство России еще до сих пор таково, что военная сила одна, без содействия народа, может не только располагать престолом, но изменить образ правления. Достаточно заговора нескольких полковых командиров, чтобы возобновить явления, подобные тем, которые возвели на престол большую часть царствовавших в прошедшем веке особ. Благодаря промыслу ныне просвещение распространило понятие, что подобные дворцовые перевороты не ведут ни к чему доброму, что лицо, сосредоточивающее в себе власть, не сильно устроить благоденствие народа в теперешнем его быту, но что только усовершенствованный образ государственного устройства может со временем искоренить злоупотребления и притеснения, неразлучные с самодержавием. Лицо, им облеченное, какой бы оно ни горело горячей любовью к отечеству, не в состоянии поселить этого чувства в людях, которым оно по необходимости должно уделять часть своей власти.
Нынешнее государственное устройство не может всегда существовать, и горе, если оно изменится чрез восстание народа. Обстоятельства, сопровождавшие восшествие на престол ныне царствующею государя, были самые благоприятные для введения нового порядка в государственном устройстве без опасного участия народного. Но высшие государственные сановники или не постигли того, или не желали его введения.
Сопротивление, которого по духу, овладевшему тогда гвардейским войском, должны были ожидать, не имея благодетельного направления, должно было разрешиться беспорядочным бунтом. Тайное общество взяло на себя обратить его к лучшей цели.
Солдаты гвардейских полков, как уже сказано, не ожидали никакой перемены в престолонаследии. Они с уверенностию ожидали приезда императора, которому присягнули. Подсылаемые в полки люди с распущением слуха о возможности отречения Константина были солдатами дурно приняты.
Разведование, произведенное офицерами, принадлежащими к тайному обществу или содействовавшими ему, убедило их, что солдаты не будут согласны дать новую присягу и что только изустное объявление Константина, что он передает брату престол, может уверить их в истинном отречении его. Полки, из которых имели известия, были: Измайловский, Егерский, Лейб-Гренадерский, Финляндский, Московский, Морской экипаж и частью артиллерия; сверх того, Преображенский очень был не расположен к Николаю Павловичу. План действия был основан на упорстве солдат остаться верными императору, которому присягнули, в чем общество и не ошиблось, и составлен был следующим образом. Как скоро собраны будут полки для новой присяги и солдаты окажут сопротивление и не захотят или будут колебаться дать ее, то офицеры будут стараться вывести их со дворов, на которых они собраны будут. Первый полк с барабанным боем должен идти к другому, который к нему пристанет. Таким образом, надеялись иметь не только те полки, на которые рассчитывали, но увлечь и другие. Лейб-Гренадерский должен был прямо идти к арсеналу и занять его. Собранным полкам собраться на площади Петровской и заставить Сенат издать манифест, в котором прописаны будут чрезвычайные обстоятельства, в которых находилась Россия, и для разрешения которых назначаются в назначенный срок выбранные люди от всех сословий для утверждения, за кем остаться престолу и на каких основаниях. Между тем Сенат должен был утвердить временное правление, пока не будет утвержден новый император общим собором выбранных людей. Общество намеревалось предложить в временное правление Мордвинова, Сперанского и Ермолова. Срок службы военной для рядовых сократить до 15-ти лет. Временное правление должно составить проект государственного уложения, в котором главные пункты должны быть: учреждение представительного правления по образцу европейских государств и освобождение крестьян от крепостной зависимости. По обнародовании Сенатом манифеста войско должно было выступить из города, притянув 2-е баталионы, и расположиться в окрестностях. Это было условие, на котором обещано чрез Батенкова содействие некоторых членов Государственного совета, которые требовали, чтобы их имена остались неизвестными. Но, однако же, никто из этих лиц не возвысил своего голоса в эти дни, в которые отозвался бы ему сильный отголосок. Недостаток ли духа, или любви к отечеству, или попечение о собственных выгодах замкнули уста? Только никто не смел выразить мысли о возможности и надобности улучшить государственные постановления. Негодование высшего круга столицы на странное положение, в котором находилось государство, изъявлялось одними плоскими насмешками. Другие классы общества молча ожидали окончания междуцарствия. Они понимали свою незначительность, хотя, впрочем, более склонны к Константину, но только потому, что предполагали в пожилом человеке более опытности, нежели в молодом, который до тех пор занимался единственно фронтовой службой.
Народ был вообще равнодушен. Одни военные искренно желали, чтоб Константин остался императором. Им молодые великие князья надоели. Гвардейские офицеры ожидали с нетерпением приезда своего государя, и солдаты, ничего не зная о происходившем, не ожидали никакой перемены и уверены были, что государь скоро к ним приедет. Можно утвердительно сказать, что эта уверенность солдат была причиною спокойствия столицы в эти дни, и этим обязаны бывшему военному губернатору графу Милорадовичу, с самого начала и до конца сохранившему присутствие духа, хладнокровную и твердую деятельность. Он был единственным виновником присяги законному наследнику и устранения духовного завещания покойного государя; убедил великого князя Николая покориться власти закона и терпеливо ожидать отречения Константина. Меры, принятые им, содержали в спокойствии гвардию, а народ в неизвестности о происходивших переворотах и о том, что готовится какое-либо необыкновенное событие. Он смело принял на себя одного всю власть, которая заключалась в высших государственных местах, и полную ответственность за спокойствие не только одной столицы, но всего государства. Убежденному им великому князю Николаю Павловичу нельзя также не отдать той справедливости, что он при всем своем желании престола, побуждаемый сверх того голосом придворных, умел, однако же, владеть собою и подчиниться с покорностью закону. Престол и самодержавие имеет столько прелести, что редкий на месте Николая стал бы ожидать его терпеливо от благоволения другого. Константин, конечно, изъявил прежде, что он отказывается от престола, и теперь, что не хочет власти, но все это было тогда, когда еще власть не была в его руках, а теперь, когда вся обширная империя присягнула ему в верности, можно ли было ручаться, что он останется столько же равнодушным к власти? Он имел бы достаточно извинений для принятия престола, на который возведен был без предварительного согласия в исполнение государственных законов о первородстве. Умеренность Николая в этих обстоятельствах тем замечательнее, что на противное поведение с его стороны поощрял его голос придворных и молчание всех без исключения важнейших сановников государства, а удержан был одним графом Милорадовичем. Как легко было великому князю заставить Государственный совет и правительствующий Сенат исполнить его волю, является из последовавших ранее и позже происшествий. В первом собрании Совета, было объявлено известие о смерти Александра, один только голос Милорадовича был слышен, прочие члены безмолвно приступили к его мнению. Сенат также покорился его воле. Когда Константин упорно казался в присылке манифеста о своем отречении, не принял даже посланных с объявлением ему о принесенной всеми сословиями присяге, ни Совет, ни Сенат не помыслили о том, что одно только высшее правительственное место имеет власть, объяснив народу все случившееся, удостоверить его в истине отречения Константина и несомненном вследствие того праве Николая на престол, что всякий иной образ восшествия Николая должен иметь пред народом вид похищения. Если не робость виною этого молчания, то оно доказывает совершенное незнание в государственных сановниках политических прав. Николай оказанным уважением законов заслужил признательность отечества, и если бы он до конца сохранил то же поведение и не издал бы манифеста от своего имени, то он восшел бы на престол спокойно. Но здесь уже боязнь унизить самодержавную власть взяла верх над всяким другим рассуждением.
Между тем тайное общество, следившее неусыпно за всеми происшествиями и хорошо извещенное о всех малейших обстоятельствах, определило в предположении воцарения Константина приостановить свое действие и ограничиться на некоторое время наблюдением, какой ход примут дела при новом императоре. Когда же начали сомневаться в принятии престола Константином и, узнав о духе войска, убедились, что восшествие на престол Николая не может последовать без сопротивления, то стали помышлять о том, чтобы извлечь из этого обстоятельства всю ту пользу для России, которую действие общества до тех пор могло обещать ей только в неопределенной отдаленности. Оно могло действовать в единственном предположении, что Константин не издаст от собственного лица манифеста о своем отречении, иначе восстание было бы неповиновением законной власти и должно было бы действовать на военную силу обольщением. В случае даже совершенной удачи невозможно было предвидеть, к какому концу это приведет, и нельзя было надеяться, чтобы порядок и спокойствие сохранились в государстве. Общество знало, что Сенату не будет предоставлено издание манифеста, а что сам он не осмелится взять это на себя, но безусловно исполнит то, что повелено будет. Давно он уже перестал считать себя первым государственным местом, хотя и считался таковым в народе. Выше его уже были Комитет министров и Совет. В последнем скорее можно было найти людей, способных взвесить всю важность настоящих обстоятельств. Большой наклонности от них к Николаю Павловичу не должно было ожидать, а скорее должно было полагать, что они предпочитают Константина, ибо в противном случае они поддержали бы князя Голицына и подали бы мнение, что следует исполнить духовную, но этого никто не сделал. Нельзя было полагать, чтобы кто из них решился выразить такое мнение, которое, не будучи поддержано прочими членами, непременно подвергло бы подавшего немилости будущего государя. Следовательно, не должно было ожидать никакого начинания от высших государственных мест или лиц, и обществу осталось действовать собственными силами. Оно чувствовало себя слишком слабым для того.
Столица, где должно было все решиться, заключала в себе небольшое только число членов, прочие были рассеяны по всему пространству обширной Российской империи. Некоторые были за границей: Тургенев, Бибиков, Перовский. Несмотря на то, обстоятельства казались так благоприятными, что они решились испытать свои силы и подвергнуться всем личным бедствиям, в которые неудача должна была погрузить их. Они давно уже обрекли себя служению отечеству и презрели страх бесславия. Общество не имело опоры в старших чинах гвардии. 2-е баталионы полков стояли не в городе, но в окрестностях, а баталионные командиры лейб-гвардии Финляндского полка, бывшие членами общества, отказали в своем содействии. Семеновского полка командир Шипов признался Трубецкому, что он давно дал слово великому князю Николаю привести свой полк к присяге, как скоро получит от него приказание. К членам из обер-офицеров присоединились все те, которые отозвались несогласными дать присягу новому императору, если Константин не объявит о том изустно пред войском или изданным от себя манифестом. Многим из таковых даже не было известно о существовании общества, и они действовали просто по убеждению долга.
Сколь человек ни бывает привязан к жизни, но он готов рисковать ею за всякую безделицу. Везде, где какая-нибудь страсть овладеет рассудком, человек жертвует ею, хотя в обыкновенных обстоятельствах дорожит очень бытием своим. Но во всех почти случаях за такую жертву он ожидает какого-нибудь вознаграждения и сверх того есть какая-нибудь надежда на счастливый случай. Когда же дело идет на то, чтоб хладнокровно предаться опасности, утратить жизнь и сверх того подвергнуться может быть бесславию и позорной смерти, то недостаточно одной врожденной храбрости. Человек, дорожащий честью, не иначе решится на такой поступок, как в полном убеждении, что прошедшая жизнь его и возложенные на него обязанности требуют этой великой от него жертвы. Члены общества, решившись исполнить то, что почитали своим долгом и на что обрекли себя при вступлении в общество, не убоялись позора. Они не имели в виду для себя никаких личных выгод, не мыслили о богатстве, почестях и власти. Они все это предоставляли людям, не принадлежащим к их обществу, но таким, которых считали способными по истинному достоинству или по мнению, которым пользовались, привести в исполнение то, чего они всем сердцем и всею душою желали: поставить Россию в такое положение, которое упрочило бы благо государства и оградило его от переворотов, подобных французской революции, и которые, к несчастию, продолжают еще угрожать ей в будущности. Словом, члены тайного общества Союза Благоденствия решились принести в жертву отечеству жизнь, честь, достояние и все преимущества, какими пользовались,— все, что имели, без всякого возмездия.
Члены собирались у Рылеева и у других сообщников, и Рылеев пришел объявить Трубецкому, что его избрали диктатором. Трубецкой, найдя в Петербурге очень немногих из членов, ему знакомых, хотел прежде узнать, кто поступил в члены со времени его отсутствия и какими средствами общество может располагать. Для этого собирались по вечерам у Рылеева, и оказалось, что прибавилось только из молодежи, имевшей мало веса, а те из старших членов, которые могли иметь влияние на части войск, им подчиненные, отказались действовать. Таким образом, единственное средство действовать было воспользоваться упорством солдат, если, как утверждали офицеры разных полков, они его окажут. В случае приезда Константина старшие члены положили между собою просить его о принятии короны и потом стараться приобресть его доверенность и воспользоваться ею для ограничения власти будущего наследника. Скоро, однако же, убедились, что приезд Константина сомнителен, и должно было подумать о том, как дело привести в исполнение другим образом. Трубецкой предложил, чтобы первый полк, который откажется от присяги, был выведен из казарм и шел с барабанным боем к казармам ближнего полка, поднявши который, оба вместе продолжают шествие далее к другим соседним полкам. Таким образом, он надеялся, что один полк будет увлечен другим, и почти все соберутся в одну значительную массу, к которой примкнут и баталионы полков, находившихся вне города. Чтоб Лейб-гренадерский полк овладел арсеналом, а Финляндский — Петропавловской крепостью. Предложение Трубецкого не отвергнули, но многие из горячих членов положили, что надобно идти на Сенатскую площадь с тем,, чтобы заставить сенаторов, как сказано выше, издать манифест. Над войсками, которые соберутся на площади, принять начальство полковнику Булатову. Рылеев, может быть, думал, что Трубецкой обидится выбором, когда он пришел ему это объявить, прибавив: «Вас гвардия не знает, а Булатова знают солдаты всех полков, и он очень любим».
Утром 14-го числа, когда все полки выведены были для прочтения нового манифеста и принесения новой присяги, солдаты почти всех полков изъявили недоверчивость, как то было предвидено не одними членами общества, но непосредственным начальством, которое старалось узнать дух солдат. Но они большею частию настаивали на отрицательном упорстве, только Московский, Гренадерский и Морской экипаж последовали за некоторыми из своих офицеров. Предположение общества не было выполнено, и вышедшие полки прямо сошлись каждый сам по себе пред Сенатом. В других полках не было офицеров, которые достаточно пользовались бы доверенностью солдат, и люди хотя уперлись в повиновении требованиям высших властей, но полки простояли смирно во фронте и не пристали к действовавшим, хотя после и признались, что очень желали присоединиться. Всегда и везде в подобных случаях нужно, чтобы кто-нибудь дал толчок и тем вывел из бездействия.
Граф Милорадавич хотел уговорить возмутившихся покориться, но один из членов общества, из неслужащих, Каховский, выстрелил в него из пистолета и ранил смертельно. Два митрополита присланы были увещевать войско, но их просили удалиться . Атаки конной гвардии были безуспешны. Наконец, несколько выстрелов картечью рассеяли непокорных. Артиллеристы не хотели палить, и один из их офицеров сам должен был приложить фитиль к первому орудию.
Рассеянное войско разбрелось по дворам домов в окружности Сената, и утром 15 числа все было захвачено и препровождено в Петропавловскую крепость. Туда же отправлены все офицеры и другие лица, взятые на площади или после арестованные, но прежде все, кроме нижних чинов, представляемы были во дворец, где Николай Павлович сам их допрашивал. Последствия содержания их в крепости, исследования тайного комитета, Верховный уголовный суд, наряженный из трех высших государственных сословий — Синода, Совета и Сената, к которым присоединены были еще особые лица, и который судил, не призвав пред себя подсудимых, и приговор, произнесенный им, всем известны.
Сколько же в последовавшей на него резолюции царствующий император последовал собственному побуждению и сколько в оном принадлежит влиянию чуждому, вероятно, навсегда останется тайной. Известно следующее:
1) Императрица Мария Федоровна получила, как сама сказывала (между прочим, Карамзиной, жене историографа), в Москве от Николая Павловича письмо, в котором он ее успокаивал и обещал, что по приговору не будет пролито крови.
2) 9 июля вечером поздно, накануне объявления осужденным высочайше утвержденного приговора, Опочинин был у императора в Красном Селе, и он сказал ему, что в своей конфирмации он удивит всех своим милосердием.
3) Упрашивали, чтоб смертный приговор утвержден был над 9-ю человеками (9-й был князь Оболенский, на которого особенно злились), стоявшими в голове списка осужденных. В числе их 6-м был Трубецкой, которому Николай Павлович, по сделанном 15-го декабря у себя в кабинете допросе и пред отправлением в крепость, подав четвертку листа бумаги, приказал написать к жене, что он жив и здоров будет, и когда Трубецкой ограничился одними словами «жив и здоров», то он повторил приказание написать «буду».
Опубликовано: Записки князя С.П. Трубецкого. Издание его дочерей, СПб. 1906.
Сергей Петрович Трубецкой (1790-1860) — участник Отечественной войны 1812 года, полковник гвардии, дежурный штаб-офицер 4-го пехотного корпуса (1825), несостоявшийся «диктатор» декабристов. Автор воспоминаний.
На главную |
Произведения С.П. Трубецкого |
