| ||
|
Иосель Либерман возвратился домой, сильно утомленный и опечаленный. За всю неделю своего отсутствия ему не удалось сделать ни одного не только «фейне», но даже просто «гуте гешефте», и в его тощем кошельке, за всеми расходами, лежали всего-навсего одна тощая трехрублевка и одна бумажка в рубль, да немного меньше рубля мелочи. Вылезши из телеги, в которую была запряжена едва шевелившая ногами пегая кобылка, Либерман с усилием толкнул почерневшую полусгнившую дверь и очутился в низкой комнате, заставленной всевозможным хламом, завешанной тряпками и, как Ноев ковчег, переполненной живыми существами. Визг, писк и гомон стояли невообразимые. На первый взгляд казалось, что здесь собралось целое племя, и только приглядевшись внимательней, можно было определить точное число голов мужского и женского пола, населявших убогое жилище достопочтенного Иоселя. Их было одиннадцать человек, больших и малых. Прямо против дверей, у пылающей русской печки, освещенная багровым заревом, хлопотала, ворочая ухватом глиняные почерневшие горшки, девушка лет 16, дочь Иоселя — Лия. Несмотря на рубище, надетое на ней, запачканные руки и даже следы сажи на лице, всякий, взглянувший на девушку, был бы поражен ее чисто восточной красотой. Огромные черные глаза с длинными пушистыми ресницами придавали взгляду девушки томное выражение, смотрели задумчиво и как-то печально из-под красиво очерченных густых бровей. Смугловато-матовый цвет кожи, нежный, ровный румянец, разлитый по щекам, изящный подбородок и тонкая классическая шея, переходившая мягкими, красивыми линиями в целомудренный, еще не вполне развившийся девственный бюст, как нельзя больше гармонировавший с хорошим, выше среднего, ростом и стройным станом красавицы-еврейки. Все движения ее были полны природной грации и силы. Подле Лии, засунув пальцы в рот и пристально глядя на огонь широко открытыми блестящими глазами, стояли две чумазые, курчавые девочки — сестры ее, одна лет семи, другая года на полтора постарше. Полунагой мальчуган лет двух, черный и грязный, словно навозный жук, ползал на полу и, как по барабану, ожесточенно хлопал деревянной ложкой по лбу такой же, как и он сам, маленькой, черной и засаленной девчонки, которой это занятие, очевидно, доставляло своего рода удовольствие. По крайней мере, она хохотала, как сумасшедшая, захлебываясь и взвизгивая на всю комнату. На широкой скамейке у стены, загороженные двумя стульями, безмятежно спали еще двое детей; их курчавые головы едва виднелись из-под наваленного на них вороха тряпья. Почти над их головами в корзине, привешенной к гибкой палке, барахтался годовалый младенец, надувая щечки и радостно чему-то улыбаясь. Подле люльки, тихо раскачивая ее левой рукой, а правой подперев острый, как шило подбородок, на табурете, подвигнутом, очевидно, домашним иждивением, сидел юноша лет 17-ти, бледный, испитый, с неприятным выражением обглоданного лица и с задумчиво устремленными в одну точку глазами. Далее в глубине комнаты, у стола, втиснутого боком между печкой и пузатым, разлезшимся комодом, помещалась сама Сара Либерман с новорожденным младенцем на руках, которого она, обнажив тощую, дряблую грудь, озабоченно кормила, тихо и осторожно укачивая. Это была высокая еврейка, преждевременно состарившаяся, с болезненным измученным лицом, видом своим напоминавшая иллюстрацию английских журналов с изображением «голодных в Индии». Около комода, перегораживая комнату на две неровные половины, стоял огромный, когда-то, очевидно, дорогой шкаф; за ним, разделенные ситцевой ширмой, теснились две кровати: одна деревянная, непомерно широкая, на которой с успехом могло поместиться целое семейство; другая — узкая железная с тощим матрасом и одеялом, сшитым из пестрых ситцевых лоскутков. —Добрый вечер, все ли благополучны? — приветливо произнес Иосель Либерман, входя в комнату, и затем, обратясь к сыну, ласково добавил: —Абрумке, хибше пуриц*, прошу тебя, распряги кобылку и отведи ее в сарай, да если есть немного овса, намешай ей с репкой, пусть поест малость. Боюсь, что она у нас скоро подохнет, слишком много приходится ей работать, а корма совсем плохи. ______________________ * Прекрасный юноша. ______________________ Либерман вздохнул и уныло развел руками. Хибше пуриц оставил люльку и, не говоря ни слова, пошел из комнаты, шмыгая подошвами резиновых галош, надетых на босу ногу. Проводив его глазами, Иосель обратился к дочери: —Лия, мейне херцхень, есть ли у тебя чего-нибудь поесть? Я, признаться, проголодался. —Сейчас, отец! — ласково ответила Лия. — Вот только немного пускай еще покипит, — и, понизив тон, она по-еврейски добавила: —Если хочешь о чем-нибудь говорить, будь осторожен, у нас в комнате гой* сидит. ______________________ * Гой — презрительное название христиан. ______________________ —Гой? — изумился Иосель. — Где? —За комодом, разве ты не видишь? Только теперь при слабом мерцании жестяной лампочки, поставленной на стол, и сквозь густое облако пара, клубившегося из печки, Иосель Либерман разглядел незнакомую фигуру мужчины, притаившегося за комодом. Он торопливо подошел к незнакомцу и с недоверчивым любопытством заглянул ему в лицо. Это был совсем молодой человек лет 22—23, блондин, небольшого роста и нежного сложения. Лицо его было бледно, а большие голубые глаза смотрели серьезно и задумчиво. Он был худощав и благодаря бритым усам походил на переодетую женщину. Одет он был в поношенный пиджак и клетчатые брюки, на шее была намотана черная шелковая косынка, на ногах были грубой работы стоптанные ботинки. —Кто вы такой, — спросил его Иосель, — откуда пришли и что вам от меня надо? Вместо ответа незнакомец вынул из кармана записную книжку и, достав из нее аккуратно сложенную записочку, протянул ее Либерману. Пробежав записку глазами, Иосель как-то особенно посмотрел на молодого человека. —Вы, стало быть, от Меерзона? — спросил он. Тот утвердительно кивнул головой. —Почему же Меерзон направил вас не к другому кому, а ко мне? — продолжал допытываться Либерман. —Не знаю, — пожал плечами незнакомец. —Гм! С кем же вы пришли? —Один. Меерзон назвал мне деревню и ваше имя. Я спросил — мне указали. Иосель неодобрительно покачал головой. —А вам никто не встречался на дороге? —Как никто? На дороге людей много. —Да, это верно; но не заметили ли вы, что кто-нибудь особенно следил за вами? —Нет, не заметил. Впрочем, когда я уже подходил к вашему дому, меня окликнул какой-то парень и спросил, кто я такой, но я ничего не ответил и прошел мимо. Мне показалось, что он подозрительно посмотрел на меня, но затем он пошел своей дорогой. —Какой из себя видом был этот человек? —Небольшого роста, немного горбатый, лицо его я не разглядел, было темно... —Если это пан Людвиг, то лучше бы вам не встречаться с ним. Он хотя сам контрабандист, но в то же время служит доносчиком у пограничной стражи, — произнес раздумчиво Иосель. — Ну, да уж теперь все равно. Раз вы здесь — то здесь. Досадно, я слишком поздно приехал, и сегодня нечего думать идти за границу. Придется отложить до завтра. День вы пробудете у меня, а к вечеру я постараюсь разузнать, где солдаты залягут в секреты, и тогда поведу вас. —Спасибо! Если вы благополучно проведете меня в Австрию, я хорошо заплачу вам за ваши труды. —Меерзон пишет, что вы с ним условились на пятистах рублях, — мельком кинув на юношу пытливый взгляд исподлобья, проговорил Либерман. —Нет, неправда, — спокойным тоном возразил незнакомец, — мы уговорились с ним за триста, но, впрочем, я готов накинуть еще пятьдесят рублей лично вам, ибо, насколько я понимаю, Меерзон из этих трехсот рублей большую часть возьмет себе. —Меерзон — старая лисица! — раздраженно воскликнул Иосель. — Он любит чужим горбом себе гешефт зарабатывать. Это уж у него манера такая. Посудите сами, за что он себе оставляет двести рублей, а мне дает только сто? Где же справедливость? Он сидит в городе и ничем не рискует, а бедный Иосель должен идти ночью с вами за границу. Если нас поймают, Меерзон не получит только двухсот рублей, а Иоселя засадят в тюрьму. Кто тогда будет работать и кормить старую Сару, Лию, Ривку, Абрумку, Исаака, Арона, Иохима и Рахель?.. —Ты забыл еще Мордохая! — откликнулась внимательно вслушивающаяся в слова мужа Сара. —Да, еще и Мордохая! — поправился Иосель. — Он, правда, маленький, недавно родился и ничего не кушает, кроме груди своей маменьки, но если маменька ничего не будет кушать, то позвольте спросить, откуда у нее придет молоко, чтобы накормить Мордохая? Иосель патетически всплеснул руками и уставился вопростительным взглядом в лицо молодого человека. Тот чуть-чуть улыбнулся. —Вот для того, чтобы не случилось подобного несчастья, я прибавляю вам пятьдесят рублей, — сказал он. — Меерзону вы можете сообщить, что получили от меня всего лишь триста, а получите 350. Довольны вы? —Благодарю вам! — поклонился Иосель. — Но почему не дать четыреста? А? Право, дайте, пожалуйста, четыреста, и бедный Иосель будет молить за вас Бога. —Нет, четыреста не дам! — отрезал молодой человек. —Почему? — удивился Иосель — Разве четыреста рублей — такие большие деньги? —Не знаю, как для кого, для меня, пожалуй, большие. Триста пятьдесят, как обещал, могу заплатить, но ни гроша больше. —Ну, дайте хоть 375 рублей. Это немного. Прошу вас! Пусть эти деньги пойдут на приданое Лие. Смотрите, какая она у меня красавица! Такой красавице нельзя дать в мужья голодного нищего. Она должна выйти замуж за какого-нибудь шейне-морейне*, но для этого нужны «гелды», а их нет у бедной Лии. ______________________ * Шейне-морейне соответствует понятие значительного, умного, богатого человека. ______________________ —Отец! — раздался от печки голос Лии, в котором слышались смущение, укор и затаенная тревога. — Отец, перестаньте, не надо быть алчным. Довольствуйся тем, что дают! При этих словах дочери Иосель пугливо съежился и, как заяц, заморгал глазами. —Фэ, какая гордая барышня! — полушутливо, полудосадливо произнес он. — Ведь я же для тебя хлопочу. —Не трудитесь, пожалуйста, я сколько раз просила тебя ради меня не унижаться ... Мне довольно того, что у нас есть. —Тебе-то, может быть, довольно, — сквозь зубы произнес Иосель, — а вот Кацельман другого мнения; ему, кроме красоты, подай еще и деньги, а где их взять? Он тяжело вздохнул. Сара сердито глянула на дочь, но промолчала. Молодой человек, в свою очередь, пристально посмотрел на Лию, продолжавшую возиться у печки. Ее лицо от волнения разгорелось еще больше, а прекрасные глаза то вспыхивали внутренним огнем, то меркли, как потухающие звезды. «Удивительная девушка, — подумал незнакомец. — Как мало в ней того, что мы приписываем евреям». Он с утра наблюдал Лию, и чем дальше, тем она нравилась ему больше. Она трогала его душу своей непосредственностью и той строгостью, какая была разлита во всем ее существе. Чем-то библейским веяло от нее. Ему вдруг захотелось доставить ей какую-нибудь радость. —Хорошо, я согласен дать четыреста рублей, — сказал он, — но с тем, чтобы лишние сто рублей пошли непременно на вашу дочь. Хотя, признаться надо, я на месте Кацельмана не заикнулся бы ни о каких деньгах и был бы счастлив одной любовью такой прекрасной девушки, как она. Лия зарделась ярким румянцем. Подняв голову, она робко и в то же время серьезным, долгим взглядом посмотрела в лицо юноши. —Кацельман беден, — тихо произнесла она, как бы в чем-то и за кого-то извиняясь, — если бы он был богат, ему довольно было одной красоты; он часто говорит это. —Да, да, это, конечно, так! — поспешил почему-то прервать слова Лии старый Иосель. — Однако где же твой обещанный ужин? —Готов, отец! Садись за стол, я сейчас тебе подам. _______________________ Пока Иосель с жадностью заголодавшего человека торопливо уплетал поданное ему дочерью варево, молодой человек не спускал глаз с Лии. С того места, где он сидел, ему видать было ее строгий классический профиль, высокий белый лоб с целым каскадом черных, как воронье крыло, слегка вьющихся волос, сквозь капризные пряди которых просвечивались маленькие раскрасневшиеся уши девушки и ее изящная тонкая шея. Чувствуя на себе пристальный взгляд незнакомца, Лия несколько раз застенчиво и тревожно оглядывалась на него, причем ее большие глаза испускали целый поток ласковых и наивно-радостных лучей. До сих пор никто не глядел на Лию такими глазами — ни свои, ни христиане. Для христиан она была пархатою жидовкой, с которою они иногда при встречах позволяли себе наглые шутки и оскорбительные заигрывания, всегда до глубины души обижавшие девушку. Евреи же мало обращали на нее внимания. Для своих сородичей Лия была дочь нищего, не пользовавшегося никаким значением, а потому ни один из молодых сколько-нибудь думающих о себе еврейчиков, не считал интересным сблизиться с нею и узнать ее получше. Сыны Израиля, для которых «гелды» составляли основу жизни, на первом плане ставили богатство, а на красоту смотрели как на нечто второстепенное, не имеющее особенного значения. Только один красивый сын соседа Мойши, Кацельман, относился к Лии немного лучше других молодых людей, но и от него она слышала больше рассуждений о том, как было бы хорошо, если бы они были богаты, чем слов любви и ласки. Часто приходилось Лии испытывать глубокие уколы уязвленного самолюбия, когда она видела себя затертой некрасивыми и глупыми сверстницами, не имевшими решительно никаких хороших качеств, кроме состояния отцов. В то время когда вокруг них, как пчелы вокруг цветка, наперебой юлили кавалеры, Лия оставалась в стороне, забытая и пренебрегаемая, несмотря на ее поразительную красоту. Такое отношение к ней единоплеменников обижало и оскорбляло ее, вызывая в ней нехорошие к ним чувства. Она в душе осуждала их за алчность и корыстолюбие; презирала за низкопоклонство перед богатством; но если молодые евреи мало нравились ей, то и христиане, по ее мнению, были не лучше. Она не могла простить им всех тех унижений и насмешек, которыми они преследовали ее с детства, со школьной скамьи. Несколько раз, будучи еще ребенком, она пыталась доказать им, что хотя и принадлежит к еврейскому племени, но нисколько не хуже их, так же добра, так же готова на всякое хорошее дело, но все ее порывы встречались упорным, озлобленным недоверием. Для Лии было совершенно непонятно, как они могла ее презирать за то лишь, что она жидовка, не только не зная, какова она на самом деле, но вовсе и не желая знать. Жидовка! — В этом слове заключался ее приговор, на который не принималась никакая апелляция. В конце концов, Лия привыкла к этой слепой ненависти и, в свою очередь, скоро научилась видеть в каждом христианине врага. Когда незнакомец вошел в их дом и спросил ее отца Иоселя, Лия сначала отнеслась к нему с подозрительной враждебностью, но с первых же слов в его голосе, манере говорить, а больше всего во взгляде, каким он глядел на нее, Лия почувствовала что-то новое, неиспытанное. Никто еще не говорил с ней таким почтительным тоном, не смотрел на нее с таким восхищением, как этот красивый, неведомо откуда взявшийся господин. Он явно любовался ею, но в этом любовании не было ничего оскорбительного; напротив, видя, какое впечатление она произвела на незнакомца, Лия невольно почувствовала прилив гордости и сознания своих достоинств. Поэтому когда старый Иосель начал клянчить у незнакомца надбавки к условленной заранее сумме и, чтобы разжалобить его, выставил ее бедность, намекнув при этом на Кацельмана, Лия испугалась. Ей вдруг страшно стало, что мираж, в котором она находилась целый день, — мираж почтительного восторга и преклонения перед нею не улетучился и не развеялся, как туман от дуновения ветра. Этот страх неожиданно для нее самой вызвал с нее стороны горячий протест. Лия боялась упасть в глазах незнакомца и поэтому с болью в сердце испуганно следила за выражением его лица; но, к большой своей радости, тотчас же убедилась, насколько молодой человек остался верен своему первому впечатлению. Он согласился прибавить отцу ее просимые им сто рублей, но сделал это ради нее. Он не бросил ей подачку, как надоедливой нищей, а предложил, как предлагают королеве или даме сердца, и бедная девушка не знала, чем и как выразить признательность незнакомому другу, сумевшему в один день завоевать ее горячую симпатию. Девочкой Лия дошла до третьего класса гимназии и затем принуждена была, по бедности отца, покинуть ее. Короткое пребывание в гимназии мало дало ей сведений. Но она много думала про себя, и эти думы подчас заводили ее очень далеко. _______________________ Заря только что занималась, когда в дверь дома Иоселя кто-то торопливо стукнул и тревожным голосом крикнул по-еврейски. —Берегись, Иосель, москали идут! Этот возглас разом поднял на ноги всех обитателей убогой хижины. Иосель вскочил со своей широкой постели, на которой, кроме него, спала его жена Сара с тремя младенцами-детьми, и, как полоумный, заметался по комнате, всплескивая руками и суетливо хватая попадавшиеся под руку вещи. Абрумка бросился к дверям, приотворил их чуть-чуть и, заглянув в щелочку, с ужасом тотчас же захлопнул их. —Солдаты!.. Близко!.. Окружают дом!.. — прошептал он побелевшими губами. При этом известии Сара, сидевшая растерянно на постели, истерически зарыдала. —Ох, и что же это теперь будет! — запричитала она. — Ой, вэй мир! Пропали наши головы! Ох, и зачем «он» приходил сюда. Не надо было пускать его. А все ты, Лия... Пустим, маменька!.. Вот теперь имеем нам беда... Иоселя посадят в тюрьму, и мы все помрем с голоду... Ох, мои дети, мои несчастные дети!.. Глядя на плачущую мать, две старшие девочки тоже стали куксится и готовы были разрыдаться. Не растерялась только одна Лия. —Абрумка! — крикнула она, и голос ее зазвучал строго и энергично. — Какой офицер идет, старый капитан Лосев или молодой Тунев? —Гашпадин Тунев, штараго, я жнаю, нет он уфе отпушку! — отвечал Абрумка, забираясь на печь и крючась там от страха. —Ну, тогда еще полгоря! — весело крикнула девушка. — Не шумите, притворитесь спящими и не сразу отворяйте двери. Я, может быть, сумею обмануть их. Сказав это, Лия кинулась к шкафу, быстро распахнула его, выхватила оттуда какой-то капот и, бросив его незнакомцу, властно приказала: —Живо снимайте с себя верхнюю одежду, надевайте капот и потом идите ко мне в постель. Молодой человек повиновался. Лия замотала ему голову шерстяным платком. —Лежите смирно! — прошептала она, тесно прижимаясь к нему и закутываясь вместе с ним в одно и то же одеяло. — Притворитесь спящим и не открывайте глаз, что бы ни случилось. Юноша не возражал. Ему было и странно, и неловко лежать на одной постели рядом с девушкой. Он глядел на ее красивое, взволнованное лицо, на широко открытые чудные глаза, обнаженные плечи и бюст, и невольно чувство стыдливости наполнило его душу; но вместе с тем в нем зажглось какое-то иное ощущение — ощущение сладкого, головокружительного блаженства. Не отдавая себе отчета, он обнял девушку и поцеловал ее в самые губы долгим, страстным поцелуем. Та вспыхнула вся, но, против ожидания, не рассердилась. —Не шалите! — серьезным тоном произнесла она. — Теперь не до поцелуев. В эту минуту за дверью послышался шум шагов и сдержанный говор. —Отворите! — раздался громкий и строгий окрик. —Абрумка, отвори! — шепнул Иосель, выставляя длинный нос из-под одеяла, в которое он завернулся с головой. Абрумка, трясясь, как в лихорадке, сполз с печи и, шлепая босыми ногами, подбежал к двери. —И кто там? — спросил он, заикаясь от страха. —Отворяй, подлый жид, бо москали пришли, обыск у вас будут делать! — отвечал ему из-за двери знакомый сердитый голос солтыса*.— Из-за вас, пархатых, добрым людям и в праздники покоя нет. ______________________ * Салтыса — староста в польских селениях. ______________________ Почтенный солтыс, очевидно, был не в духе, вследствие того что его потревожили в воскресенье в такую рань. Абрумка отворил дверь. На пороге показалась фигура молодого офицера в фуражке и шинели. Он угрюмо хмурил брови, придавая своему лицу строгое выражение, но вместо строгости оно выражало только то, что офицеру, с одной стороны, было как будто совестно врываться ни свет, ни заря в чужую квартиру, и с другой — что ему самому смертельно хотелось спать. Рядом с ним виднелось бородатое лицо старого вахмистра и несколько солдат с ружьями в руках. В толпе их Абрумка заметил толстого, пыхтевшего, как паровоз, сердитого солдата и двух стариков понятых, равнодушно и флегматично позевывавших. Переступив порог комнаты, офицер невольно попятился. После свежего весеннего воздуха, пропитанного благоуханием распускающихся деревьев и чернозема, которым он упивался, идя сюда через рощу и через озимые поля, его на первых порах поразил нестерпимый смрад, царивший в еврейском логовище, похожем скорее на лисью нору, чем на жилье человека. На мгновенье у Тунева мелькнула малодушная мысль остаться на дворе, а с обыском послать вахмистра, но ему тут же сделалось совестно перед самим собою за такое, как он сам называл про себя, «барство». Пересилив брезгливое чувство, овладевшее было им, он смело и решительно переступил порог комнаты. —Отец! — крикнула Лия, с головой прячась под одеялом. — Попроси офицера не пускать за ширму солдат. Если так нужно делать обыск, пусть смотрит один, мне стыдно... —Гашпадин Тунев, — заговорил Иосель дрожащим голосом, — ваше благородие, вы же такой хороший, ишделайте милость, не пушкайте к доцке солдат. Наш пушкай шмотрят, как хотят, мы уже штарики, нам вше равно, а она девуска, ей очень штыдно. Пожалуйшта! Пошмотрите сами, это ницего, вы гашпадин, а солдаты завшегда ражные глупошти делают. Офицер был молод, всего только несколько месяцев служил на границе, и в желании старого Иоселя ему не показалось ничего страшного, ни предосудительного. Напротив, он нашел его вполне справедливым. «Служба службой, — подумал он, — а нельзя же, в самом деле, пустить целую орду солдат смотреть на раздетую девушку». Он сделал знак остановиться следовавшему за ним вахмистру и один шагнул за ширму. Его встретило умоляющее личико красавицы, до крайности встревоженное и испуганное. —Послушайте, господин офицер, — заговорила Лия, когда Тунев приблизился к ее постели, — ради Бога, не шумите, моя сестра совсем больна; всю ночь она, бедняжка, не могла закрыть глаз и только под утро заснула... Вы видите, у нас здесь за ширмой ничего нет. Говоря так, Лия с мольбой протянула к молодому офицеру свои обнаженные руки и трогательно покорным, просящим взглядом посмотрела ему в глаза, в то же время ловко заслоняя своим телом лежащую за нею подле стены закутанную в одеяло фигуру. Тунев в первый раз видел Лию, и ее красота поразила его. Он глядел на нее, на мгновенье забыв даже, зачем пришел, будучи не в силах отвести восхищенного взгляда от обнаженных плеч, шеи и бюста девушки, на которые пышными волнами ниспадали тяжелые пряди волос. —Зачем вы так смотрите? — целомудренно опуская свои длинные бархатистые ресницы, прошептала девушка. — Мне стыдно... Молодой офицер очнулся. «Ах, какая же я скотина!» — мысленно упрекнул он самого себя и, чтобы скрыть свое смущение, перешел покорно к шкапу. —Посмотри-ка хорошенько, — строгим голосом произнес он, обращаясь к одному из солдат, — нет ли там чего. Солдат распахнул шкаф и основательно перещупал висевший в нем хлам. —Никак нет, ничего, окромя платья! — отрапортовал он. Офицер дал знак закрыть шкап и, с трудом преодолевая отвращение, принудил себя взглянуть под кровать, на печку, и за комод. Немного конфузясь, он заставил Сарру покинуть кровать и сбросить с себя одеяло. Не глядя ей в глаза, Тунев концом шашки пошевелил толстую пуховую перину и затем с решительным видом пошел из комнаты. —Протокол не будем составлять? — спросил солдат. —Зачем протокол? — залебезил Иосель. — Мы очень довольны, никакой обиды нам не было, а что пошмотрели немножко, ну, что ж с того, на то мы и евреи, нас завсегда шмотреть можно. —А твой Людвиг опять нас надул! — раздражительным тоном сказал Тунев, отходя от дома Иоселя в сопровождении вахмистра и следовавших в почтительном расстоянии солдат. — Сколько раз закаивался не верить этому негодяю! Пришел, взбудоражил, наврал с три короба, а все вздор. Никакого беглеца тут и не бывало. —Оно действительно, как будто набрехал малость, а только думается мне, хорошо ли мы посмотрели? — раздумчиво отвечал старик-вахмистр, поглаживая рукой седеющую бороду. — Они, жиды эти самые, ох как хитры, ваше благородие, как раз околпачут. —Но ты же сам видел, — с досадой возразил офицер, — мы там все перерыли, везде смотрели — и в шкафу, и под кроватями, и за комодом, и на печке, все углы обшарили... Человек не иголка, его в карман не спрячешь... Я даже старуху с постели поднял, чего еще больше! —Старуху-то вы действительно подняли, я это видел, — с фамильярностью старого служаки произнес вахмистр, — а вот девку-то пожалели. Ее тоже следовало-то с логова ее прогнать. Тунев слегка покраснел. —К чему? — с неудовольствием ответил он. — Там, за ширмой, если бы кошка спряталась, и ту бы можно было заметить. Кровать узенькая, удивляться надо, как они только вдвоем поместиться могли... —Вдвоем? — насторожился вахмистр. — Разве Лия не одна на кровати была? —Нет, с сестрой. Сестра больная, всю ночь не спала, только к утру заснула. Жалко стало будить, тем более что все и так было видно. —А какая она из себя, вы не приметили, — махонькая, лет восьми? —Нет, какое восьми! Взрослая, пожалуй — старше Лии. —Старше Лии! — воскликнул вахмистр. — Ваше благородие, нас надули жиды! У Лии взрослой сестры нет, она самая старшая, остальные совсем еще дети... Надо бежать скорей назад, эта сестра — «он» самый и есть — тот, кого мы ищем. Рабовалюк, — торопливо обратился вахмистр к одному из солдат, — беги шибче за солтысом и понятыми, заворачивай их назад! Ах, жиды анафемские, я говорил — верить им никак не возможно... Они Христа продали, а нас и того проще. Тунев сильно сконфузился. Ему в одно и то же время было совестно перед вахмистром за свою доверчивость и как-то стыдно за девушку, так нагло обманувшую его. Он вспомнил ее показавшиеся ему такими чистыми наивно невинные глаза, ее скромную улыбку и легкий стыдливый румянец на щеках — все, что так его тронуло и невольно расположило к ней и что оказалось не чем иным, как ловким притворством опытной контрабандистки. Туневу сделалось не то грустно, не то кого-то жаль. Вахмистр тем временем бегом пустился обратно к дому Иоселя и, войдя в него, чем поверг Либермана и всех его чад в столбняк, прямо направился к Лие. Оттолкнув ширму, он без всякой церемонии сорвал с девушки пестрое одеяло и насмешливым голосом спросил: —Ну-ка, ты, раскрасавица, покажи нам свою сестрицу. Откуда она у тебя такая взялась? Испуганная девушка пронзительно взвизгнула и попыталась, было заслонить своим телом молодого человека, но было уже поздно. Зоркие, опытные глаза старого вахмистра успели узнать в лежавшей рядом с Лией фигуре мужчину, и он без стеснения, ухватив его за ногу, потащил с кровати. —Эй, ты, приятель, чего притулился, как заяц на борозде? Нечего уж, все равно узнали, подымайся-ка да иди за нами. Ишь, вырядился в какой балахон! Ай да Лия, молодец, девка, можно сказать!.. Вахмистр был, очевидно, доволен своей находчивостью. —Ваше благородие! — радостным голосом крикнул он стоявшему у дверей Туневу. — Извольте видеть, по-моему вышло, как я и говорил: сестрица-то — «он» самый и есть. Нет, жиды иродовские, не одурить вам старика Пахоменко, я вас сам десятерых одурю. Незнакомец, видя, что он узнан и что всякое сопротивление теперь бесполезно, медленно поднялся с постели, скинул маскировавший его капор и торопливо принялся одеваться в свое платье. Лия, зарывшись лицом в подушки, истерично рыдала, содрогаясь всем своим полуобнаженным телом. Иосель, Сарра и Абрумка, трясясь, как в лихорадке, тупо взирали на происходившее перед ними ополоумевшими от страха глазами. Одевшись, незнакомец быстро наклонился над плачущей девушкой, крепко поцеловал ее в плечо и в то же время незаметным ловким движением руки сунул ей под подушку туго набитый бумажник. —Прощайте, — прошептал он ей на ухо, — благодарю вас за ваше самоотверженное желание спасти меня, но, видно, не судьба, — что делать... Я оставляю вам мои деньги, теперь они мне все равно не нужны. Выходите замуж за вашего Кацельмана, если только он стоит вас, и будьте счастливы!.. Он еще раз поцеловал девушку и, не глядя на ухмылявшееся лицо вахмистра, с гордо поднятой головой направился к выходу. —Кто вы такой? — спросил Тунев, подходя к нему на дворе. —Об этом вам сообщат из Петербурга, — усмехнулся молодой человек. — А я... Он быстро сунул руку в карман, и раньше, чем кто-нибудь успел помешать, что-то выхватил из него и в одно мгновение ока на глазах у всех проглотил. Следивший за ним вахмистр ринулся было к нему, но незнакомец отвел его рукою и тихо произнес со странной улыбкой: —Поздно... Через минуту лицо его покрылось смертельной бледностью. Он еще раз обвел недоуменным испуганным взглядом. Голубые глаза его помутнели. Он тяжело вздохнул, зашатался и, как подкошенный, упал лицом на землю. Короткая судорога пробежала по всему его телу от затылка до пят; растопыренные пальцы глубоко впились в землю, и, вздрогнув в последний раз всем туловищем, он медленно вытянулся и застыл в жалкой, покорной позе с лицом, прижатым к земле, и беспомощно раскинутыми руками... _______________________ В небольшом польском местечке Заринцы, у выезда на базарную площадь, стоит заново выстроенная корчма, всегда полная народу. За прилавком корчмы с утра до ночи, как белка в колесе, хлопотливо суетится рыжеватый, красивый собой еврей с наглым взглядом больших, немного выпученных глаз. Аарон Кацельман известен всему околотку как отъявленный мошенник и плут, тайный ростовщик и покупатель краденых вещей, но вместе с тем как весьма услужливый и предупредительный человек. В силу этого в его корчме всегда множество народу, и только благодаря своей ловкости Аарон успевает удовлетворять многочисленные требования посетителей. Глядя на него, невольно кажется, что у этого человека не одна, а десять пар рук и вместо двух глаз — целая сотня. Но в базарные дни даже феноменальное проворство Кацельмана пасует перед многолюдством гостей, заполняющих его корчму. Тогда из внутреннего помещения ему на помощь выплывает его жена и становится рядом с ним за прилавком. Это высокая, полная, видная еврейка в безобразном парике и неуклюже сшитом шелковом платье. На покрасневших руках сверкают несколько штук золотых и серебряных браслетов, множество колец унизывают распухшие пальцы с нечистоплотными ногтями, массивная золотая брошка украшает ворот платья. Кто пять лет назад видел красавицу Лию, стройную и нежную, тот едва ли узнал бы ее в этой тучной, самодовольной еврейке. Даже глаза ее, по-прежнему огромные, опушенные длинными ресницами, утратили свою восточную томность, и в них появилось выражение алчности и тревожной подозрительности. Она внимательно следит за посетителями, и когда ее рука наливает стакан водки, она делает это так осторожно и так умело, что ни одна капля драгоценной жидкости не прольется на стойку. Опубликовано: Тютчев Ф. Ф. Денщик. Сочинения Ф.Ф. Тютчева: Стихотворения, исторические повести и рассказы из военного быта. СПб. Тип. и лит. В.В. Комарова. 1888.
Фёдор Фёдорович Тютчев (1860—1916) — русский офицер, журналист и писатель, герой Первой мировой войны. | ||
|