| ||
|
Глухо шумит густой столетний бор. Медленно качаются широкие, тесно сплотившиеся ветви. Ветер пробегает по вершинам, возбуждая недовольный ропот в угрюмых великанах. Ночная тишина сменила дневной гам. Тихо, мертвенно-тихо в лесу, и в этой заколдованной тишине ясно слышится, как дышит лес, — дышит миллиардами трепещущих листьев, и дыхание это, подобно дыханию моря, то замирает вдали, то разрастается, — словно невидимые волны бегут, разливаются и наводняют закутанную мраком вышину... Между толстыми, покрытыми мхом и грубыми наростами стволами притаилась небольшая группа людей. Как малы, как ничтожны кажутся они в сравнении с гигантами, сплошной стеной обступившими их. Чуть-чуть мигает в непроницаемом мраке потухающий костер, и красноватый свет его еле-еле озаряет сидящих вокруг. Но чем больше приглядываетесь вы, чем больше приучается ваш глаз к мраку, тем ясней кажутся вам предметы. И вы уже легко различаете не только лица, но и мельчайшую подробность одежды. Их пятеро. Первым вам бросается в глаза огромного роста мужчина, одетый, как одеваются помещики, выбирающиеся на псовую охоту: соболья шапка с малиновым верхом сбита на одно ухо, бархатный кафтан, отороченный мехом и обшитый галуном, серебряный пояс, высокие сапоги. За поясом заткнуты широкий кинжал в дорогой оправе и пара турецких пистолетов. С первого же взгляда видно, что человек этот не из простых. Смуглое, худощавое лицо обросло густой черной бородой, орлиный нос, большие черные глаза, густые брови, стройный худощавый стан и какая-то гордая самоуверенность во всех его движениях, в каждом жесте показывали, что человек этот привык повелевать другими, но сам едва ли охотно повинуется. Он сидел на обрубке дерева, покрытом ковром, и задумчиво глядел в огонь. Рядом с ним, прямо на земле, помещался не большого роста коренастый человек с рыжей широкой бородой, по виду и одежде похожий на псаря. Он лежал, облокотясь на руку, и щурился, как кот, пригретый солнцем. Он тоже был хорошо вооружен. Кинжал, пистолет и широкий нож, каким обыкновенно режут мясники быков, были небрежно заткнуты за красный кожаный пояс. Из-за голенищ сапога выглядывал кончик как бы небольшого ломика. Трое остальных одеты были бедно: в крестьянских серых зипунах, лаптях и рваных шапках. Вооружены они были только одними топорами и большими суковатыми дубинками. Они сидели несколько поодаль от первых двух, тесно скучившись, и с жадностью хлебали какую-то похлебку, состоявшую из кипятка, хлеба, травы и сала. Во время еды они перебрасывались кое-какими замечаниями, искоса поглядывая на угрюмого брюнета в бархатном кафтане и его рыжебородого соседа. —А что, Матюха, кажись, наш сегодня особливо сердит? — шепотом сказал один из них, указывая глазами на брюнета в кафтане. —Ништо, — промычал другой, — он и завсегда такой. Вестей ждет, — должно, завтра к вечеру работа будет. —Что ж, от работы не откажемся, была бы прибыльна... А что это Андрюшка не идет; со вчерашнего вечера пропал. Уж не втинился ли где? —Небось, — ввязался в разговор третий мужичок, бледный и худой, как скелет, — Андрюшка не из таковских, он сквозь замок уйдет, что твой ведун. В эту минуту вдали раздался пронзительный крик сыча. Все встрепенулись и прислушались. Крик повторился. Тогда рыжий вскочил и, приложив руку к губам, в свою очередь крикнул, но так естественно, так неподражаемо, что непривычный человек ни за что бы не поверил, что крик этот вылетал из человеческой, а не из птичьей груди. —Идет, — прошептал бледный мужик, чутко прислушиваясь и в шелесте листвы улавливая не уловимый для неопытного уха шорох осторожно крадущегося человека. Прошло минуть десять... Вдруг неподалеку хрустнула сухая ветка, и в то же мгновение из-за стволов показалась высокая, стройная фигура молодого парня. Быстрыми шагами, минуя товарищей, он подошел к человеку, сидевшему на ковре, и опустился против него на корточки. —Ух, устал, — с трудом переводя дух, произнес новоприбывший, обтирая рукавом рубахи лоб и щеки, — почитай верст тридцать, а то и поболе, отмахал за ночь-то. —Ну, что? — сурово, не переменяя позы, спросил брюнет. —Да все то же, — уклончиво ответил пришедший, — торгуется, как жид. Я говорил ему, что ты ничего не хочешь, лишь бы только барышню отдал. Пусть все себе берет. Так ему этого мало: «Он, — грит, — с Пугачевым более года мыкался, казны, чай, припас немало; пусть пятьсот червонцев пришлет — и девушку отдам, и даже пачпорт новый выправлю: пусть едет, куда знает». —Ах, он, собака! — воскликнул брюнет, вскакивая с ковра и хватаясь за кинжал. — Мало еще, разбойнику, что он сироту обидел, обокрал ее до нитки, он еще и выкуп хочет? Хорошо же, я дам ему выкуп, да такой, что век не забудет! Слушай, Андрей, — заговорил он тише, наклонясь к уху пришедшего, — ты парень смышленый: хочешь помочь мне, век не забуду. Что хочешь проси, все исполню. —Приказывайте, Петр Петрович, для вас хоть в огонь! — весело тряхнул головой Андрей. —Ну, коли так, слушай же — весело улыбнулся Петр Петрович и, мигнув рыжему, еще дальше отодвинулся от костра и начал о чем-то торопливо нашептывать своим верным помощникам. Долго шептались они. А угрюмый лес словно прислушивался, наклоняясь над ними своими густыми ветвями. В большом губернаторском доме был бал. Кавалеры во французских кафтанах, чулках и кружевах, потряхивая напудренными головами, щеголевато скользили по паркету, притоптывая каблуками и ведя за руку пышно одетых дам в блондах и высоких причудливых прическах. Сам губернатор, высокий, тучный господин в напудренном парике, со шпагой на боку, важно прохаживался по ярко освещенным залам, приветливо раскланиваясь с некоторыми из гостей. Звали его Павел Павлович Сонин. Он только недавно был назначен в N** губернию, но уже успел зарекомендовать себя как расторопный правитель. Благодаря его энергии забредшие было шайки разбитого Пугачева были живо переловлены, возмутившиеся крестьяне усмирены и перетрусившие помещики успокоены. Подобная распорядительность была скоро оценена, и губернатор получил из Петербурга Высочайшую награду. Бал, назначенный на сегодня, и был устроен именно в честь этой награды. Поэтому немудрено, что во всех углах только и шептались, что о милости государыни. —Да, молодец парень, настоящей орел, — говорил старик в кафтане начала царствования Елизаветы такому же, как и он, старичку, — живо успокоил все... —А здорово перетрусили наши помещики: чуть было все из губернии не разбежались, — усмехнулся старичок-собеседник. —Побежишь, как тут слух прошел, что сам Пугачев идет. Кому охота на виселицу попасть?! —Ну, Пугачев бы сюда не попал: наша губерния совсем в стороне, да и войск много. —Э, батюшка, нешто в Самаре, Оренбурге, у Кара и Рейнсдорпа войск не было? А как Пугачев тряхнул ими?! Ты, батюшка, забываешь холопей: появись-ка Пугачев, все бы хамово племя поднялось... Забегали же сюда пугачевцы. Одного такого еще на прошлой неделе поймали. —Ах, да, вот, кстати, батюшка, скажи ты мне на милость: говорят, что в наших лесах бродит еще какой-то Петр: кто его Петровичем, кто Федорычем называет. Я слышал, что у него шайка человек двадцать... Мне какой-то помещик со страху, должно быть, сказал как-то, что будто это сам Пугачев; что когда его ловили — он убежал, схватили другого, а он к нам перебрался. —Пустое, Пугачев в Москве, а там какой-нибудь бродяга. Дай срок — изловим и его. —Дай-то Бог, а то пока он бродит — у меня все сердце не на месте будет. Долго ль до греха? В эту минуту к беседовавшим старичкам подошел небольшого роста бедно одетый господин, известный всему околотку болтун и сплетник Панфил Алексеевич Острогожский. —Слыхали новость? — спросил он старичков. —Нет, а что? — встрепенулись те. —У нас в лесу появился Пугачев. —Эка новость! Мы только что сами говорили об этом, да только пустое... Какой Пугачев? Так, самозванец какой-нибудь. —Самозванец Самозванца! — захохотал Острогожский. — И я так думаю, только вот в чем штука, — и он понизил тон: — Пугачев-то этот явился, как бы вы думали, зачем? Ни больше ни меньше, как за племянницей губернатора... Предлагает себя в женихи... Ха, ха, ха, жених из лесу. —Эка ты вздор какой мелешь! — с неудовольствием возразил один из старичков, отворачиваясь от Острогожского. — Мы думали, что и путное. —Да вы погодите фыркать, вы прежде выслушайте, какая тут история — ума помрачение. Губернатор-то наш, как вы знаете, из Петербурга. Там у него связи большие; он самому светлейшему Потемкину как-то в свойстве приходится; ну, одним словом, — сила. Вот жил он себе в Петербурге, жил пышно, долгов наделал, как водится, выше головы. В это самое время умирает его двоюродная сестра, богачка, вдова, и остается после нее дочь, нашему Павлу Павловичу, стало быть, двоюродная племянница, — вы ее знаете, — Софья Ивановна. Вот Павел Павлович и вздумал предложить себя в опекуны: племянницу перевез к себе и так все ловко подстроил, что больше половины ее состояния на себя перевел. Потом пришло ему в голову, нельзя ли как-нибудь женить на себе богачку-племянницу, но этого ему не удалось. Софья Ивановна и слышать не хотела о таком браке потому уже, что у нее был жених — гвардейский офицер. Как ни бился Павел Павлович, — ничего сделать не мог, а гвардейский офицер, — фамилия его Лисин, — недолго думая, самой императрице челом. Так и так, невеста моя находится как бы в плену, состояние ее растрачивается, да мало этого — чуть не силой понуждают выйти замуж. Поднялась история. Спасибо, вступились милостивцы, устроили так, что Павла Павловича перевели, а Лисина в армию послали против Пугачева. Там он сгинул, куда — неведомо. Говорили, будто Пугачев его повесил, и то, что он добровольно передался самозванцу. Павел Павлович уже было и вздохнул свободно, как вдруг к нему является какой-то мужик с письмом, а в письме этом ни больше ни меньше как требование немедленно прислать свою племянницу с подателем письма в лес, где ее ждет жених ее, Лисин. Губернатор, недолго думая, гонца в кутузку, но тот, не будь глуп, в ту же ночь убежал, а через три дня снова приходить, и опять с письмом, да видно письмо-то непростое, потому что губернатор-то наш посланца пальцем не тронул, а велел отпустить на все четыре стороны... —А не врешь ли ты, сударь? — недоверчиво спросил один из старичков. — Уж больно все это несуразно выходит. —Да откуда вы все это узнать могли? — вмешался другой. —Откуда? — с жаром перебил Острогожский. — От самого что ни на есть вернейшего человека — от губернаторского камердинера. —Ну, так и есть! Станет вам камердинер про своего барина всю подноготную разворачивать. —Да он нонче пьян с радости, а я его еще подпоил, да все и выведал; он и сам не замечал. —Ну, исполать тебе, Панфил Алексеевич, — не то поощрительно, не то насмешливо усмехнулся один из старичков. — Только все же, воля твоя, ни одному слову твоему я не верю, уж извини, голубчик. ___________________ Верстах в пятнадцати от губернского города К** находилась небольшая усадьба известной всему околотку помещицы Варушкиной Аграфены Семеновны. Аграфена Семеновна была одна из тех помещиц того старого, доброго времени, т.е. конца прошлого столетия, достойной представительницей которых прототипом была знаменитая Салтычиха. Как и Салтычиха, Аграфена Семеновна отличалась изумительной изобретательностью по части мучения своих дворовых и крестьян. Родись она в Испании — ее сделали бы первым инквизитором, пожалуй, даже памятник поставили бы; но она родилась в России и, не имея возможности устраивать пышные аутодафе, скромно довольствовалась тем, что за подгорелое кушанье заставляла повара лизать языком горячую плиту или глотать кипящий суп, секла девок распаренными в соленой воде розгами, плетьми и кошками, на морозе обливала их холодной водой, летом в одной рубашке сажала в ледник или привязывала за шею к стене так, что привязанная не могла ни лечь, ни сесть, ни даже стоять прямо, и в таком полуизогнутом виде выдерживала их по трое суток не пивши, не евши. Мудрено ли, что при таком обращении люди Варушкиной питали большую склонность эмигрировать из ее усадьбы куда-нибудь в лес или в степи. Во время Пугачевщины, когда побег дворовых и крестьян принял стихийные размеры, в один прекрасный день г-жа Варушкина потеряла добрую четверть своих подданных. Это привело ее в ярость, и она всю злобу и ярость не замедлила излить на оставшихся. Результатом этого было то, что на другой же день еще человек пять исчезли не весть Бог куда. Но ни один побег, ни одна пропажа не причинила Аграфене Семеновне такой досады, как исчезновение Андрея. Андрей был молодой парень, лет 24, чрезвычайно красивый собой, смышленый и разбитной; он знал почти все мастерства; был и столяром, и плотником, и кузнецом, и слесарем; не только умел чинить экипажи, но при случае мог бы и сам справить знатную колымагу и даже разукрасить ее всякими узорами. Аграфена Семеновна чрезвычайно дорожила им, называла «золотые руки» и гордилась им перед соседями и соседками. Благодаря всему этому жизнь Андрея была не в пример сноснее, чем жизнь всех остальных дворовых Варушкиной, но и ему пришлось испытать в один прекрасный день всю тяжесть господского произвола. Дело вышло из-за того, что Аграфене Семеновне вздумалось женить Андрея. По опыту она знала, что женатые и семейные не так скоро решаются на побег, боясь, что ответчиками за их проступки явятся их жены и дети. Недолго думая, Варушкина призвала Андрея и объявила ему, что не дальше как на будущей неделе она справит его свадьбу. На робкой вопрос Андрея; кто же его суженая, — Аграфена Семеновна с благосклонной улыбкой сказала ему, чтобы он не беспокоился, что она невесту ему уже подыскала: Степаниду, старшую ключницу и самое доверенное лицо при барыне. —После свадьбы я тебя переведу в дом, дам вам отдельную комнату, кушанье с барского стола, живите с Богом, и родится кто — я крестной... — добавила она, как-то особенно улыбаясь и поглядывая на красивого, бравого Андрея. А тот стоял, не веря своим ушам. —Матушка, сударыня, — взмолился он, валясь в ноги барышне, — за что такая немилость? Ведь Степаниде-то, почитай, сорок пять лет с хвостиком, и какая она невеста? От нее уже землей пахнет! Как ужаленная, вскочила Аграфена Семеновна: —Ах ты, поганец! — завизжала она, топая ногами. — Он еще рассуждать вздумал, хамская твоя душонка! Зазнался, давно на конюшне не был? Погоди, я тебя проучу! —Воля твоя, — смело отвечал Андрей, — делай, что хочешь, а только я на этой ведьме, Степаниде, ни за что не женюсь. —Не женишься? — прохрипела Аграфена Семеновна, изо всех сил вцепившись в волосы Андрея и теребя их во все стороны. —Не женюсь! — решительно отвечал тот. —А мы это посмотрим! Люди! Мишка, Степка, Ванька! — закричала она. — Свести его на конюшню... Я тебе покажу, как умничать! Андрея увели. Но конюшня не изменила его решения. Сколько ни били его, он все кричал свое: —Не хочу жениться на ведьме, пусть черт на ней женится! Другого запороли бы насмерть, но Андрея барыня жалела, и потому, велев прекратить истязание, распорядилась снести его в пустой чулан и запереть. В тот же день Аграфена Семеновна имела конфиденциальное совещание с своей любимицей Степанидой. Можно себе представить, до какой степени была озлоблена сия старая дева, когда увидела, что Андрей предпочитает смерть браку с ней. Она просто шипела от злости и готова была своими руками задушить обидчика. На совещании решено было вымолить согласие у непокорного следующей остроумной мерой. Андрея оставили пока в покое, но когда он поправился от розог, его снова заперли в чулан. Аграфена Семеновна распорядилась давать ему пищу, но только соленого, при этом ни капли воды. На другой уже день мученье Андрея достигло такой степени, что он пытался собственноручно задушить себя. Как раненый зверь, метался он в чулане, потрясая дверь кулаком и силясь сбить ее петли. Наконец, он не выдержал, и когда на третий день утром Степанида подошла к двери и именем барыни спросила его, покоряется ли он, Андрей с трудом прохрипел, что покоряется. Его выпустили. На другой же день в маленькой покосившейся церкви было совершено бракосочетание Андрея с торжествующей Степанидой. Аграфена Семеновна была посаженой матерью. Мрачнее осенней ночи был Андрей весь этот день, и по мере того как приближался вечер, он делался все угрюмей и угрюмей. Когда на другой день, по обычаю, пришли будить молодых, то нашли двери запертыми. Долго стучали, звонили, но никто не откликался. Кучер Силантий, славившийся силой, предложил «маленько высадить дверь». Ему разрешили, и он одним ударом могучего плеча вышиб дверь со всеми петлями. Собравшиеся сунулись было в комнату, заглянули, да так и застыли. Поперек кровати лежал труп Степаниды со страшно вытаращенными глазами, с высунутым языком и судорожно растопыренными пальцами. На шее ее чернела туго стянутая мертвая петля, конец веревки змеею сполз на пол. Андрея не было в комнате — его и след простыл. Трудно описать злобу и бешенство Аграфены Семеновны, когда она узнала о происшедшем... Она просто чуть не захворала. Мало того, что она разом лишилась дельного работника и своей верной наперсницы, приходилось еще тратиться: звать власти для следствия да ублажать их. Осторожно пробирался Андрей глухими тропинками, зорко оглядываясь и прислушиваясь к шуму обступившего его леса. Смутно было на душе его, смутно и горько. «Эка жизнь-то разанафемская, — размышлял он. — Был человек, как и все, думал век прожить, как следует, по-христиански, так нет же, придумала, старая чертовка, женить, чтобы ей пусто стало... Вот теперь и мыкайся всю жизнь по лесам, как волк, сторонись добрых людей... Промышляй темным ремеслом да дрожи, что вот-вот поймают, исполосуют кнутом, заклеймят, да в каторгу». И страшная злоба против барыни, причины его несчастий, поднимается в сердце Андрея. Представилось ему искаженное предсмертной мукой лицо его жены, но ему не жаль было ее. —Сама напросилась, силой навязалась! — проворчал он. — Никто не толкал... Она же и барыню надоумила, треклятая... Вспомнил Андрей всю эту сцену, когда уже не молодая, и без того глубоко ненавистная ему Степанида, ластясь и прижимаясь к нему, призналась вдруг, как уже более года она влюбилась в него... На какие хитрости пускалась, чтобы устроить так, чтобы барыня вздумала выдать ее за него замуж... С застывшим сердцем слушал ее Андрей, чувствуя, как неистовая злоба подымается, растет и душит его. —Проклятая! — не своим голосом заревел он. — Так это ты все подстроила? Хорошо же, я тебя проучу, змея! И, схватив валявшуюся на окне веревку, он быстро накинул ей на шею и, наступив коленом на грудь, изо всей силы сдавил... Он чувствовал, как судороги сводили ее худое, обтянутое желтой кожей тело, как ужасно таращились глаза, кривилось лицо, слышал ее хрипение, а руки его все сильней и сильней стягивали концы ее веревок... Андрей так размечтался, что и не заметил, как из-за ствола широкого дуба сзади его выскочил высокий худощавый человек в бархатном кафтане. —Стой, парень, куда идешь? Андрей оглянулся и увидел против своего лица направленное дуло пистолета. Но он не смутился. —А тебе что за дело? — дерзко ответил он, смело глядя в лицо незнакомцу. — Ты что за спросчик такой? Незнакомец усмехнулся. —Ты, я вижу, парень не трус. Однако смешки в сторону, отвечай: кто ты и куда идешь? —Кто я? Был дворовый, да по милости моей барыни беглым сталь, а куда иду — того и сам не ведаю. —Хочешь, идем со мной? Я вижу, ты молодец, я таких люблю... —А позволь-ка и мне, в свой черед, попытать: кто ты таков человек есть, как тебя по имени, по отчеству кликать и куда ты меня вести собираешься? —подозрительно оглядывая незнакомца, спросил Андрей. —Меня зовут Петром, а по отчеству Петрович, — добродушно ответил незнакомец, — а куда веду — это не твоего ума дело. Одно скажу тебе, что не в полицию и не в тюрьму, хотя, может быть, тебе все равно тюрьмы не миновать. —А, гм, понимаем, кто вы за человек есть. Что ж, я не прочь: семь бед — один ответ. И, проговорив это, Андрей охотно последовал за незнакомцем. ___________________ Софья Ивановна, племянница губернатора Павла Павловича Сонина, только что возвратилась из кабинета своего дяди, где имела с ним неприятную беседу. Дело в том, что через три месяца наступал срок ее совершеннолетия и вместе с тем день, когда Павел Павлович должен был отдать отчет в потраченных им суммах. Сонин отлично знал, что в случай раскрытия растраты он рисковал большими неприятностями, а потому, во избежание этого, спешил воспользоваться оставшимся временем, чтобы принудить свою племянницу согласиться на брак с ним и еще до свадьбы передать в полную его собственность все свое имущество. Но, несмотря на полную зависимость от своего опекуна, несмотря на всю неопытность и ее беззащитность, молодая девушка упорно сопротивлялась притязаниям своего сластолюбивого и корыстолюбивого дяди. Ее все еще не покидала надежда, что наступит, наконец, день, когда ее возлюбленный, вот уже два года исчезнувший без следа, явится и вырвет ее из рук ее мучителя. Воспитанная на французских лжеклассических романах, Софья Ивановна была мечтательна и сантиментальна, верила в видения, в великанов, в волшебные замки, колдунов, жаждала встречи с рыцарем, мечтала о верности и любви до гроба. Подойдя к окну, Софья Ивановна опустилась в кресло и, облокотясь на подоконник, стала смотреть в густой, широко разросшийся сад, залитый лунным сиянием. Прошло около часа. Ночная свежесть, проникая в открытое окно, приятными волнами ласково обнимала стройное тело девушки. Вдруг Софье показалось, что в аллее мелькнула чья-то тень, но она не обратила внимания и продолжала глядеть в звездное голубое небо... —Соня, Софья Ивановна! — раздался в кустах под самым окном тихий шепот. Софья Ивановна вздрогнула, опустила глаза и невольно вскрикнула. Против окна, прячась в тени деревьев, стояла чья-то высокая, стройная фигура. —Ради Бога, не пугайтесь! — быстро прошептал незнакомец, приближаясь к окну. — Это я, ваш жених, ваш друг. Софья стояла, пристально вглядываясь в темноту и дрожа всем телом. —Петя, неужели это ты? — произнесла она наконец тихим взволнованным голосом. —Я, моя радость, я, моя голубка! Прилетел к тебе из-за тридевять земель, чтобы вырвать из когтей злого коршуна. Позволь мне проникнуть в твой благоухающий храм. И, не дожидаясь ответа, незнакомец схватился за подоконник и ловким прыжком очутился в комнате. —Милый, дорогой мой! — страстно воскликнула девушка, бросаясь ему на шею. —Да как же ты постарел... Отчего у тебя такая борода? Тебя узнать никак нельзя! Ты прежде не носил бороды. И где твой красивый мундир? Отчего ты так странно одет? Да что же ты молчишь? —Милая, я любуюсь тобой, — нежно отвечал Петр Петрович, обнимая ее и заглядывая ей в лицо. — Я любуюсь тобой: ты еще больше похорошела. Спасибо тебе, что не забыла меня, а я все это время только о тебе и думал. —Ах да, милый, — живо заговорила девушка, — я рада видеть тебя. Что за глупости рассказывал Павел Павлович, что будто ты передался Пугачеву и разбойничал с ним... Ведь это неправда? Да я никогда не могу допустить подобной мысли... Петр Петрович нахмурился. —Соня, теперь некогда много говорить. Одно скажу тебе, что ни разу до сих пор не пролил ни одной капли человеческой крови, кроме крови одного; но то был мой враг, лютый и непримиримый... Веришь мне? Хочешь связать свою судьбу с моей? —Верю, хочу! — страстным порывом прошептала девушка, прижимаясь к его плечу. —Хорошо, но я должен предупредить тебя, что пока я не что иное, как беглец, скрывающийся от людей, и тебе придется, может быть, первое время жить в лесу, разделять судьбу бродяг. —О, я готова на все! Не бойся за меня: я сильна и телом, и духом. Клянусь тебе, что пойду за тобой всюду, только вырви меня из рук этого злодея! —В таком случае, не мешай нам. Садись вон там, в углу, и что бы ни случилось — не говори ни слова и не двигайся с места. Петр Петрович подошел к окну и тихо свистнул. В ту же минуту из соседних кустов вынырнули два человека и неслышно, осторожно, подобно привидениям, вскарабкались на подоконник, а с него в комнату. Расспросив Софью о расположении комнат, Петр Петрович смело двинулся из комнаты Софьи к спальне Павла Павловича. Тихо, чуть стукая по разостланному ковру, прошли они ряд освещенных луною комнат и остановились перед запертой дверью. Петр Петрович заглянул в замочную скважину. Прямо перед дверью стояла широкая кровать под балдахином. На кровати сном праведника крепко спал Павел Павлович... Дверь слегка скрипнула... Петр Петрович широким, смелым шагом подошел к постели и грубо сдернул одеяло со спящего. Павел Павлович открыл глаза, и первое, что он увидел — направленный в его горло широкий нож. Он понял, что сопротивление бесполезно. —Ну, что, Павел Павлович, — усмехнулся Лисин, — узнаете меня? Два года тому назад, по вашей милости, я был выслан из Петербурга. Год спустя подкупленный вами офицер оскорбил меня на глазах вашего друга и благожелателя Александра Ильича. Я убил его и должен был бежать, так как Бибиков приговорил меня к расстрелу... Вы думали, что отделались от меня, но вы горько ошиблись: я не забыл вас и пришел за своим. Невесту мою я беру у вас без спроса, но мне нужно также и приданое: я пришел и за ним. Не угодно ли вам тотчас же, не медля ни минуты, выдать пятьдесят тысяч рублей. Я знаю, что они у вас есть, и знаю, что они у вас лежат вот в этом шкафу. Мне дела нет, что они не ваши, а казенные. Вы хитры и сумеете вывернуться от ответственности перед правительством, но от меня вам не увернуться; выбирайте одно из двух: или тотчас выдайте сумму, которую вы похитили у сироты, или я вас заколю этим самым ножом. Бледный, трепещущий, слушал Павел Павлович грозную речь своего врага. Он отлично понимал, что это не простая угроза и что в случае неисполнения требования он будет зарезан как теленок. Он даже не пытался уговаривать и упрашивать неумолимого Петра Петровича и покорно изъявил свое согласие. Молча, бледный, убитый, поднялся он с постели и, сопутствуемый Лисиным, ни на минуту не отводившим от его горла кинжала, как автомат двинулся к большому кованому шкафу и нажал ему одному известную пружинку; одна из скобок отскочила и открыла небольшое углубление, где лежали ключи. Через минуту шкаф был отворен, и глазам Петра Петровича представился ящик, доверху набитый мешочками с червонцами. —Тут все, — глухим голосом прошептал Сонин. — Но вы... вы меня губите. —Очень может быть. Впрочем, я беру только свое, или, лучше сказать, принадлежащее моей невесте. Я не виноват, что вы растратили ее деньги и теперь принуждены, хотя и против воли, пополнять их казенными. Теперь позвольте нам вас связать и уложить на вашу постель. Времени много, а к утру мне уже надо быть так далеко от вас, чтобы не бояться вашей погони. По данному знаку двое ожидавших у дверей сообщников Петра Петровича бросились на Сонина, и через минуту он уже лежал, крепко-накрепко прикрученный к постели. Рот его был туго завязан. Петр Петрович и его сообщники, захватив с собою Софью Ивановну, исчезли, никем не замеченные. Получив от своего атамана двести червонцев и отпущенный им на все четыре стороны, Андрей долго раздумывал, куда ему теперь деться: идти назад в село к барыне он не смел и оставаться дольше в лесу было опасно, ибо смелый подвиг, совершенный ими третьего дня в доме губернатора, сделался известным на всю губернию: по всем дорогам рыскали разъезды и патрули; почти все селение окрестных деревень было поднято на ноги. Надо было уходить как можно скорей и как можно дальше, и Андрей решился на отчаянный поступок — идти в Петербург. Петербург был ему знаком, там он жил несколько лет и отлично знал, что, имея деньги, нигде лучше не укрыться, как в столице. Притом же, на худой конец, и Швеция была недалеко, куда он мог бежать в крайнем случае. Но раньше, чем пускаться в далекий путь, Андрею смертельно захотелось взглянуть еще раз на родную сторонку, где он родился и провел свои детские годы, перекреститься на церковь, где его крестили и где венчали... против воли на нелюбимой женщине, да захватить горсточку родной земли с могилы отца с матерью. Осторожно, как волк, прокрался Андрей почти к самой усадьбе и залег в кусты, выжидая ночи, чтобы пробраться на кладбище. Он лежал в кустах, и ему хорошо видно было все, что делалось в усадьбе. Как бегали по двору сенные девки, как кучер Силантий выводил лошадей на водопой, как барыня выходила раза два на крыльцо, кричала и грозилась на повара и птичницу... Смотрел Андрей, и непонятное чувство охватило его. Раза два порывался он выйти из своего убежища и пойти туда, к своим недавним еще знакомым и приятелям, с которыми преступление разлучило его навеки, упасть перед ними на колени и покаяться и просить прощения. Стемнело. Андрей все лежал, не спуская глаз с усадьбы. Вдруг он заметил какое-то движение. Он стал приглядываться, и сердце у него упало: он увидел барыню, окруженную тремя сенными девушками с корзинами в руках, выходящую за ворота. Андрей понял, что барыня собралась на свою любимую забаву: искать грибы в лесу, которым была окружена ее усадьба. С быстротой кошки пополз Андрей дальше в кусты, в лес, и снова залег. Времени еще было довольно, он мог бы уйти совсем, но какая-то непонятная сила не пускала его и тянула к роковому месту. Прошло около часа. Вдруг невдалеке от притаившегося Андрея затявкала собачонка. Андрей поднял голову и увидел в трех шагах от себя Аграфену Семеновну; она шла, опустив голову, раздвигая траву суковатой палкой. Сенных девушек не было видно. Андрей знал, что Аграфена Семеновна не любила, когда у нее толкались под руками и тем мешали собирать грибы, поэтому девушки следовали всегда поодаль, но все же не теряя из вида госпожи, которая могла их каждую минуту позвать. «Анафемская собачонка, — мелькнуло в голове Андрея, — если она меня учухает — я пропал». Не успел он этого подумать, как собачонка подняла голову и с пронзительным лаем кинулась к нему в кусты... Сам не понимая, что он делает, вскочил он на ноги и, выхватив из за пояса топор, замахнулся на собаку. Аграфена Семеновна подняла голову. Глаза их встретились. —Ай, батюшки, разбойник, беглый, Андрюшка! — завопила она и, размахивая руками, бросилась в сторону. Из кустов выбежали девушки... Увидев Андрея, они, в свою очередь, подняли невообразимый визг. Крик этот ножом отдался в сердце Андрея, глаза его помутились, и он, ничего не видя, ничего не понимая, бросился в самую середину столпившихся женщин. Ополоумевшие девушки прыснули во все стороны, и Андрей нос к носу столкнулся с Аграфеной Семеновной. Та от испуга, как слепая, вместо того чтобы уклониться в сторону, изо всей силы вцепилась в рукав Андреевой рубахи и повисла на ней. —Сдохни же ты, окаянная! — не своим голосом, задыхаясь от злобы, прохрипел Андрей и взмахнул топором. На мгновенье мелькнуло перед ним сморщенное, безобразное, искаженное предсмертным страхом лицо старухи... Андрей видел, как опустилось на это ненавистное лицо блестящее лезвие топора, как хлынула из под него ярко-красная, дымящаяся кровь и потекла во все стороны густыми, липкими, пузырящимися струйками... Руки старухи разжались, и она без стона, тихо повалилась на траву... Андрей торопливо засунул топор за пояс и стремглав пустился в чащу леса. Окончилась трудная, но славная в летописях русской истории турецкая война 1787—91 гг., окончательно разгромив турок при Фокшанах и при Рамнике. Императрица заключила если не особенно выгодный, зато весьма почетный Ясский мир, увеличивший территорию России Очаковым с прилегающей к нему областью. Весь январь 1792 года двор праздновал удачно оконченную кампанию: пиры сменялись пирами, вельможи старались превзойти друг друга в роскоши и великолепии. Государыня была особенно в духе и милостива ко всем. Она посещала балы своих придворных и празднества, даваемые в ее честь. Милости сыпались в изобилии на всех, кто был сколько-нибудь причастен к благополучному окончанию войны. Однажды в конце февраля государыня собралась на прогулку в сопровождении графа К.Г. Разумовского. Она уже сидела в санях, и кучер ждал обычного кивка головы, чтобы тронуть лошадей, как вдруг в толпе, собравшейся поглазеть на выезд своей государыни, произошло движение. Какой-то крестьянин, бледный, растрепанный, без шапки и босой, бросился к саням императрицы и подал ей вдвое сложенный лист. Государыня, часто принимавшая челобитные, милостиво приняла бумагу. В ту же минуту около саней явились два офицера и, взяв крестьянина, повезли его в караул, где он, по принятому обыкновению, должен был ждать Высочайшего решения. В тот же день вечером Шешковский получил приказание явиться во дворец. Государыня встретила его озабоченная и молча протянула ему полученную утром бумагу. Шешковский прочел и усмехнулся своей ядовитой, желчной усмешкой. —Позвольте мне, Ваше Величество, взяться за это дело, и я надеюсь, что мне удастся успокоить совесть этого чудака. Государыня нахмурилась. —Он не чудак, — резко ответила она, — а несчастный человек. Вот уже скоро двадцать лет, как, свершив преступление, он не знает, что ему делать. Тень убитой им барыни преследует его и не дает ему покоя; он несколько раз обращался в суд, умоляя наказать его и тем избавить от преследующей его день и ночь тени барыни. Первый раз его приняли за сумасшедшего и прогнали, другой раз, когда он обратился к самому губернатору, тот, чтобы не заводить дела, приказал наказать его плетьми и посадить в тюрьму, но преступнику этого показалось недостаточно; он не получил примирения с совестью. Убитая им почти двадцать лет тому назад барыня преследует его: он видит ее во сне, видит наяву, — она всюду с ним; и вот он от отчаяния едет в Петербург, бросается к моим ногам и умоляет, как милости, наложить на него самое тяжелое наказание... и вы называете такого человека чудаком, смеетесь над ним? Шешковский молча слушал горячую речь государыни, но трудно было решить, глядя на его бесстрастное, словно бы закаменевшее лицо, что он думал в эту минуту. —Нет, — горячо продолжала государыня, — не нам с тобой судить его: Некто выше нас произнес свой суд, и мы не смеем вмешиваться в Его решение. Прикажи немедленно дать ему 50 рублей и пусть едет на родину, да сообщи о нем высшей духовной власти, может быть, там он найдет то, чего мы не в силах дать ему. Сказав это, государыня приветливо кивнула головой грозному начальнику секретной экспедиции, давая тем понять, что аудиенция кончена. ___________________ Прошло еще пять лет. Великая императрица скончалась, и на престол взошел император Павел. После коронации в 1797 г. император возвращался из Москвы в Петербург через Смоленск, Могилев, Вильно, Митаву и Ригу. Государя сопровождали оба великие князя, Александр и Константин, и многочисленная свита. По обыкновению государь, не любивший вокруг себя большой толпы, скакал далеко впереди всех в коляске с одним Кутайсовым. Недалеко от Минска, при выезде из небольшой рощи, государь увидел на дороге небольшую группу людей, стоящую на коленях. Группа эта состояла из четырех человек: высокого мужчины, уже почти седого, пожилой женщины и двух подростков: мальчика лет 17 и девочки лет десяти. Все были хорошо одеты и, по-видимому, принадлежали к дворянству. —Стой! — крикнул государь, когда коляска поравнялась с просителями. — Что тебе? — обратился государь к пожилому человеку, выскакивая из коляски и устремляя на него пытливый, проницательный взгляд. —Ваше Императорское Величество, — смело произнес старик, не вставая с колен, — простите, что осмеливаюсь утруждать Ваше Величество моей просьбой, но мы не в силах жить дольше так, как живем. Вот уже более двадцати лет как живем мы, прячась ото всех. Жили за границей, но стосковались по родине и вернулись, и теперь скитаемся, как цыгане, отверженцы общества, не смея назваться своими настоящими именами. Государь нахмурился. —Как зовут тебя? — строго спросил он. —Петр Петрович Лисин, бывший поручик гвардии. —Но что же ты сделал такого, что должен прятаться ото всех? Вставай и говори смело. Лисин встал и чистосердечно рассказал государю, как он сватался за свою теперешнюю жену, как двоюродный дядя, растративший ее состояние, употребил все свое влияние, чтобы выжить его из Петербурга, как его отправили в армию против Пугачева, как какой-то подкупленный офицер оскорбил его, рассчитывая вызвать на поединок и убить, как он, не стерпев обиды, тут же, на месте, заколол его шпагой, за что и был приговорен к расстрелу, но бежал и спустя два года явился за своей невестой, и как он принудил дядю выдать ограбленные у племянницы деньги. Государь слушал, пристально глядя в лицо говорившему. Он то хмурился, то закусывал губу, потом, взяв в руки косу, стал пристально разглядывать ее кончик. Это была его привычка, когда он был не в духе. —Слушай! — резко заговорил государь, когда Лисин кончил. — Ты дворянин? —Дворянин, — твердо ответил Петр Петрович. —А если дворянин, то поклянись мне честью, что, кроме того, что ты рассказал мне, нет ничего на твоей душе. —Клянусь, — пылко воскликнул Петр Петрович, — клянусь моей честью, клянусь Богом, взирающим на нас с высоты, что не токмо ни единой капли крови, но ни малейшей обиды не причинил никому, ни одной копейки ни от кого не попользовался; убил только врага моего, подосланного убийцу, ограбил только грабителя Сонина, взяв у него то, что он отнял у сироты, — взяв силой, ибо иначе никак нельзя было принудить зазнавшегося вельможу возвратить похищенное; взял и тотчас же возвратил тому, кому оно принадлежало. —Хорошо, — произнес государь, — я верю и прощаю тебя. Явись к губернатору и передай ему, что я забываю все старое и вижу в тебе своего верноподданного. Петр Петрович хотел пасть на колени и облобызать ноги велико душного монарха, но Павел Петрович предупредил его: быстро по вернулся к коляске, вскочил в нее и громким голосом крикнул: —Пошел! Кони помчались. Опубликовано: Сочинения Ф.Ф. Тютчева (Стихотворения, исторические повести и рассказы из военного быта). СПб.: Тип. и лит. В.В. Комарова, 1888.
Фёдор Фёдорович Тютчев (1860-1916) - русский офицер, журналист и писатель, герой Первой мировой войны. | ||
|