Ф.Ф. Тютчев
Силуэты

СОДЕРЖАНИЕ

I. Vae victis

II. Заяц

I. VAE VICTIS*

Действительный статский советник, сенатор и камергер Алексей Иванович Иволгин сидел в кресле, низко опустив голову, о чем-то глубоко задумавшись. Серебристые мягкие кудри его ниспадали на высокий, покрытый морщинами лоб. Он сидел, бессознательно устремив глаза на небольшой лоскуток почтовой бумажки, белевшийся на столе. Изящный фонарь освещал розоватым светом роскошную бархатную мебель, тяжелые портьеры, меха на полу и бесчисленное множество безделушек на этажерках и столиках. Вычурные фарфоровые часы на камине внятно и звонко отбивали такт. Две золотые стрелки наподобие ржаных колосьев с сидящими на них бабочками медленно ползли по циферблату. В комнате было тепло от ярко горящего камина; аромат тонких духов, нежный, раздражающий, разливался в воздухе. Одна из половинок тяжелой портьеры была слегка отброшена, и за нею виднелась часть постели с мохнатым ковриком на полу и парой миниатюрных, вышитых золотом бархатных туфелек.

______________________

* Горе побежденным (лат.).

______________________

Долго сидел он один в этой мертвой, пустой тишине, среди роскоши окружающей обстановки. Сидел, не поднимая головы, словно бы ошеломленный обрушившимся на него несчастьем. Глаза его не отрывались от лежащего перед ним клочка бумаги, словно бы в нем, в этом клочке, таилась какая-то сверхъестественная притягательная сила. Он наизусть заучил набросанные на этом клочке несколько строчек. Они, как смертный приговор, запечатлелись в его мозгу.

«Алексей Иванович! Не браните, не упрекайте и, если можете, простите. Я не в силах больше жить с вами, — а обманывать вас не хочу, а потому ухожу. Ухожу навсегда, навсегда. Не разыскивайте и не преследуйте меня — это будет вполне бесполезно. Прощайте, будьте счастливы, Аня».

Чудная сказочная ночь. Мириады звезд глядят из глубины темносинего далекого неба, снег блестит и отливает синевой под лучами месяца. По одной из глухих улиц одной из окраин столицы, торопливо семеня ногами, бойко бежит шустрая лошаденка. Извозчик в огромной шапке, то и дело съезжающей ему на самый нос, весело покрикивает на лошаденку и помахивает кнутом. Санки скрипят по мерклому снегу, стукают на ухабинах и оставляют за собой неглубокий след. Молодой господин в барашковом пальто и таковой же шапке бережно поддерживает за талию стройную, красивую брюнетку в собольей шапочке и шубке. Мороз румянит щеки обоих, глаза их блистают счастьем и довольством.

—Тебе холодно, Аня? — шепчет он, низко наклоняясь к ней и засматривая в глаза.

—О, нисколько, милый, напротив, мне так хорошо, так хорошо! — шепчет она, ближе прижимаясь к нему и любовно глядя в его красивое, слегка опушенное небольшою бородкой, открытое лицо. — О, как хорошо, — продолжает она, — как я довольна, как счастлива, а ты?

Вместо ответа он торопливо оглядывается... На пустынной улице не видно ни души... Он быстро наклоняется и крепко целует ее в разрумянившуюся холодную щечку.

—Милый, милый, — лепечет она, замирая от избытка внутреннего счастья, — милый!

____________________

Медленно ползут стрелки часов. Вот они достигли цифры два. Внутри часов заиграла какая-то мелодия, в ту же минуту два звонких удара огласили комнату... Он вздрогнул, поднял голову, оглянулся и машинально провел рукой по волосам. Как раз напротив висело зеркало. Он взглянул в него и увидел перед собою бледное, покрытое морщинами, истомленное лицо с грустно-задумчивым мутным взором и волнами седых кудрей.

«Как скоро, как предательски незаметно подкралась старость! Боже мой, как скоро! Неужели вся жизнь уже позади? Вся жизнь кончена, вся без остатка и без возврата? Вся... и нет ничего впереди, ничего, кроме надвигающихся дряхлости, старческих недугов, постепенного разрушения. Еще пять, шесть, много — десять лет и все кончено... смерть... могила».

И вдруг мысли его неожиданно метнулись в обратную сторону... Он припомнил дни молодости... Целый цветник, роскошный венок прекрасных женских головок и лиц, замелькал перед ним. Белокурые, русые, черные, бледные, как лилии, и смуглые, одна другой прекраснее, одна другой грациознее, и все когда-то принадлежало ему, все эти милые уста шептали ему слова любви, розовые губки улыбались и прекрасные очи загорались и вспыхивали при его появлении... И ни одна из них первая не изменила ему, нет, он бросал их, — бросал, не заботясь о том, что будет с ними, какой ценой искупятся для них его ласки, его лживые обещания и клятвы, не думал о том горе, о тех мучениях, каким он подвергал их. Сколько разбитых жизней, уничтоженных надежд, поруганных репутаций, сколько семейных драм, сколько слез и поздних сожалений. Мимо, мимо... Он не видел ничего этого и видеть не хотел. Он искал наслаждений, искал новых и новых побед, не заботясь об участи побежденных. А, между тем, время шло. Он старел, но, и старея, долго все еще был прекрасен: гордая львиная осанка, выразительный, самоуверенный взгляд, неистощимое остроумие, изящность во всех движениях, во всяком жесте и, наконец, огромное богатство, положение в свете, титул, — и все это могло еще пленять и увлекать, и им пленялись. А время шло да шло. Сердце его очерствело; его уже перестали интересовать сердечные интриги, радовать успехи. Он уже перестал гоняться за вниманием женщин и если продолжал ухаживать, то уже единственно по вкоренившейся привычке. Ему казалось, что на пути сердечных увлечений им исчерпано все, и он сходил со сцены гордым триумфатором, разрушителем множества чужих счастьиц, неуязвимый, закаленный и торжествующий. И вдруг на него неожиданно, негаданно снова повеяло как бы весной. Усталое сердце снова забилось, забилось так, как оно едва ли билось в самые первые юношеские годы. Он встретил ее. Дочь бедных родителей, шестнадцатилетний ребенок, чистый и непорочный, не знающий ни света, ни людей, она поразила его своей неизъяснимой грацией, своей простотой, своим детским простодушием ... Уснувшие было страсти вспыхнули в нем с новой, неудержимой силой. Целый год преследовал он ее, терпеливо и настойчиво, как охотник выслеживает редкую, дорогую дичь. Целый год жил он одной идеей, одним желанием, не жалел ни денег, ни хлопот, пылал юношеским жаром, трепетал лихорадкой первой любви. Он помолодел на несколько лет, ободрился.

И, наконец, она его. Она отдалась ему, отдалась не за деньги, не из выгод, а по любви. Торжеству его не было границ. Он чувствовал себя и на этот раз победителем. Шестнадцатилетней полуребенок не устоял перед коварными речами, хитростью опытного охотника. Ребенок не умел отличить лжи от правды, фальши от искренности. Изящный, красивый старик, седой лев, остроумный, как Вольтер, изящный, как луврский вельможа, богатый, как Крез, щедрый и гордый, он показался ей каким-то полусказочным героем, каким-то полубогом. Но ослепление скоро прошло, наступила пора разочарований, и она ясно увидала и поняла, что идол ее — не что иное, как развратный, дряхлеющий фат; что если это и лев, то только лев уже беззубый, лишенный когтей, — лев, забирающийся в берлогу, близкая добыча жадных ворон. Обаяние рушилось, вместе с ним рушилась и любовь, на ее место явилось равнодушие, скоро превратившееся в отвращение... И чем больше старался он ей нравиться, тем становился для нее отвратительней. Он скоро понял это, и сердце его заныло... Заныло страшно, невыносимо, как оно может ныть только у человека видящего надвигающуюся на него неминучую беду, неотвратимое горе, и нет сил ни остановить, ни удержать его... Он негодовал на себя, проклинал свою слабость, вооружался всей своей мефистофельской философией, старался уверить себя, что в его чувстве к Ане нет ничего серьезного, что это просто каприз, прихоть, легко заменимая, — напрасно! Он сам отлично понимал, что все эти софизмы — одни уловки, одно самообольщение и что, напротив, любовь его становилась с каждым днем все сильней, привязчивей, мучительней для него... Он хватался за эту любовь, как утопающий хватается за повисшую над волнами ветку. Эта любовь была его последней связью с жизнью. За этой любовью началась мертвая пустыня — безжалостная дряхлость и могила или, что еще хуже, продажные ласки продажных женщин, с внутренним, подавленным отвращением и затаенной насмешкой отдающихся старику единственно только ради его денег...

И вот то, чего он так боялся, перед чем трепетал, как приговоренный пред своим палачом, при мысли о чем он ночью поднимался со своего ложа, облитый холодным потом, — свершилось: она бросила его. Бросила ради небогатого, незначительного человека, но такого же молодого, красивого, дышащего здоровьем и свежестью, как она... Бросила, как бросают ненужную ветошь, обноски... и после этого жить?! Он вздрогнул, очнулся, поднялся с дивана и, подойдя к этажерке, открыл одну из изящных шкатулок, украшенную перламутром и серебром. Он вынул из нее довольно объемистую пачку, перевязанную розовой лентой. Это были письма, любовные письма, полученные им за всю его жизнь от разных особ, с которыми он был в коротких отношениях. Сколько их тут? Он начал пересматривать, перечитывать их. Вдруг невольно страх овладел им. Словно бы он только теперь вполне ясно понял, сколько зла, сколько несчастья принес он в течение своей жизни. Он читал эти написанные разнохарактерными почерками листики, вникал в их смысл, проверял некоторые фразы... Ужас, похожий на ужас убийцы перед трупом своей жертвы, все глубже и глубже проникал в его душу... «Палач, — шепчет ему чей-то голос, — клятвопреступник, лжец!..» И после этого жить?! Он быстро скомкал все эти письма и метнул их в потухающий огонь камина. Жадно набросилось умирающее пламя на новую пищу, и через минуту от всей пачки осталась только небольшая кучка пепла, — единственное воспоминание результата стольких тревог, горестей, минут восторгов и часов раскаяния. Долго глядел он на эту темную колеблющуюся кучку и, казалось, по ней припоминал и проверял всю свою жизнь. Затем снова обратился к своей шкатулке. Постепенно, один за другим, вынул несколько женских портретов, мельком просмотрел их и также бросил в камин. Только один портрет избежал этой участи. Рука не поднялась уничтожить его. Это был портрет Ани, — он лежал сверху прочих портретов, — последний ее портрет, только несколько дней тому назад полученный из фотографии. Прежний портрет, писанный акварелью и стоявший на ее столике, она взяла с собой... Для чего? Может быть, чтобы подарить им его соперника? Долго глядел он на этот портрет, не замечая, как две крупные слезинки выкатились из его глаз и скользнули по щекам... И после этого жить?! Он криво усмехнулся. Поставил портрет перед собой, открыл потайной ящичек, достал оттуда китайский флакончик и, вылив содержащуюся в нем жидкость в хрустальный стаканчик с водою, неторопливо поднес его к губам... Он медленно глотал роковое питье, а сам не спускал глаз с портрета.

Ясное зимнее утро. На душе так легко, так весело. Снег, словно усыпанный бриллиантами, сверкает и искрится в ярких лучах сияющего солнца. Прохожие торопливо снуют назад и вперед, мчатся рысаки, взметая целые облака мелкого снега, торопятся вприпрыжку извозчичьи клячонки. Все суетится, все куда-то спешит.

Пронзительно визжа неуклюжими колесами по мерзлому снегу, колтыхаясь, медленно ползет богатая погребальная колесница под балдахином. Священники в черных рясах, певчие, целая фаланга факельщиков с фонарями... Неторопливо выступает шестерка лошадей в длинных черных попонах, за гробом тянется бесконечный ряд карет и саней. Впереди на статных конях мерно покачиваются жандармы... Все так чинно, богато, но бездушно. Нет ни одного убитого горем лица, не слышно ни стонов, ни рыданий.

—Аня, посмотри, какие пышные похороны! — останавливаясь, говорит молодой господин в барашковом пальто под руку с красивой стройной брюнеткой с черными большими глазами и соблазнительными ямочками на розовых щечках. — Интересно бы узнать, чьи?

—Ну вот, нашел интерес в похоронах, — кокетливо сгримасничала красавица, — что нам до мертвых и что им до нас? Помнишь у Шиллера: «Мертвый мирно в гробе спи, жизнью пользуйся живущий»? Идем!

И они пошли дальше, весело смеясь и болтая между собой.

—Чьи похороны-то? — спрашивает приземистый купец в лисьей шубе какую-то старушку, по виду богомолку, торопливо семенящую по панели.

—Штатского генерала Иволгина, Алексея Ивановича, благодетель мой, — торопливо отвечает старушонка и спешит дальше.

—Иволгина? — переспрашивает купец, хватая за рукав бурнуса. — А с чего же он помер?

—Ударом, батюшка, ударом, сразу и дух вышибло! — скороговоркой бормочет богомолка и, вырвавшись, бежит за гробом.

—Ударом?! Ну, царство ему небесное! — протяжно заключает купец и осеняет себя широким крестом. — Эх, жисть наша, как подумаешь: был человек, а пришел ему час, ан и нет человека... Так-тось!

II. ЗАЯЦ

Я шел по улице. Впереди меня посыльный в красной фуражке нес за задние лапки крупного жирного зайца-беляка. Заяц был, по-видимому, только недавно подстрелен и посылался кому-нибудь в подарок, как трофей удачной охоты; он не успел еще вполне окоченеть на морозе, и его белая пушистая шерсть не была ни примята, ни вытерта, как у тех, что подолгу висят в зеленных лавках. При каждом шаге посыльного заяц непроизвольно кивал своей усатой, слегка окровавленной мордочкой и размахивал передними лапками. Я невольно засмотрелся на эти эволюции заячьего трупа, и вдруг мне представилось, что это не холодное, бездушное тело, а живой организм, и что в этой пробитой пулей продолговатой башке по-прежнему неустанно работает сложный механизм, называемый мозгом, и в довершение сего и мозг-то не заячий, а способный к анализу и размышлениям. И вдруг мне стали понятны и это непроизвольное киванье усатой мордочки, и эти как бы слабые, беспомощные «аплодисменты» передних лапок. Мне показалось, что уже не в первый раз в жизни я вижу нечто подобное. Я стал усиленно припоминать, где мне случилось впервые встретиться с подобным киванием и «аплодисментами». И вот, Бог весть с чего, представился мне небольшой зал одного из кафе-шантанов на правах театра. Давалась какая-то французская оперетка, чуть ли не пресловутая «La belle Helene». Оглядывая ряды кресел и курятникам подобные ложи, обитые потертым трипом, я невольно остановился на одной из них, почти около самой сцены. В ней помещалась веселая парочка: пышно, но излишне пестро одетая женщина, еще очень молоденькая, бледная, с изящными, весьма красивыми чертами лица. На плечах у нее была накинута белая шелковая мантилья, на голове модная шляпа из белых страусовых перьев с лихо загнутым полем; из-под шляпы на тонкую белую шею и слегка нарумяненные щечки ниспадали мелкие завитки курчавых темно-каштановых волос. Подле нее в небрежной позе, слегка навалясь на барьер ложи, сидел красивый смуглый брюнет с тонкими чертами лица. Гусарская венгерка ловко охватывала его стройный стан, а ярко-красная фуражка как нельзя лучше шла к черным, слегка курчавым волосам. Они оба весело и беззаботно смеялись, громко разговаривая и не обращая ни малейшего внимания ни на пьесу, ни на остальную публику.

Изредка, когда раздавались особенно настойчивые аплодисменты, молодая женщина отбрасывала в сторону изящный веер и принималась, в свою очередь, кокетливо хлопать в ладоши, но по лицу ее ясно было заметно, что пьеса ее нисколько не интересует и что, кроме того, едва ли она что-то понимает в ней. И вот теперь, глядя на хлопающиеся друг о дружку мертвые заячьи лапки, я почему-то вдруг с поразительной живостью припомнил маленькие, изящные ручки с тонкими, словно детскими, пальчиками, обтянутые в блестящую лайку длинных светло-серых перчаток.

Дойдя до такого странного нелепого сближения красивой молодой кокетки с подстреленным зайцем, беспомощно покачивающимся в руке посыльного, я сам чрезвычайно удивился. Какое могло бы быть сходство между столь разнородными предметами? А между тем — воля ваша — сходство было.

И эта кивающая головка в шляпе a la Rembrandt, и эти ручки наподобие лапок, и даже, наконец, фуражка гусара, цветом сходная с фуражкой посыльного — во всем этом крылась какая-то роковая общность, которая назойливо лезла мне в глаза. И вот я невольно стал припоминать давно забытую историю, грустным облаком промелькнувшую в моей жизни.

____________________

Было около четырех часов пополудни. Прогуливаясь от нечего делать, я зашел на вокзал Николаевской железной дороги. Поезд только что пришел, и толпы пассажиров широкими волнами стремились через настежь отворенные двери к выходам. У подъездов царила обыкновенная в таких случаях сумятица: извозчики, служители гостиниц и меблированных комнат чуть не силой растаскивали попадавших им в добычу пассажиров. Из вагона третьего класса вышла молодая девушка лет семнадцати, среднего роста, стройненькая и худенькая, с красивыми и тонкими чертами лица. Даже наряд ее, сильно поношенный и лишенный всякого изящества, не мог испортить приятного впечатления, производимого бледным, миловидным личиком, правда, маловыразительным, но, тем не менее, весьма симпатичным.

Выйдя из вокзала, молодая девушка остановилась, и в ее больших темных глазах отразился не то испуг, не то удивление. Подобное выражение я подмечал у людей, впервые вступающих в большой город.

Человек, выросший в маленьких провинциальных городках, как бы много ни слышал о столице и как бы подробно с нею заочно ни познакомился, все-таки при встрече с нею лицом к лицу невольно изумляется и как бы теряется, подавленный грандиозностью развертывающейся перед ним панорамы.

Молодая девушка несколько минут стояла, с любопытством оглядываясь на все стороны...

—Сударыня, а сударыня, извозчика, не прикажете ли? Вот на шведке американской, пожалуйте-с! — раздался подле заискивающий голос.

Она оглянулась. Перед ней со шляпой в руке переминался с ноги на ногу, приветливо ухмыляясь, молодой курносый парень-извозчик.

—Где здесь гостиница «Москва»? — задала вопрос молодая девушка.

—А вот, туточки, недалече, — неизвестно чему обрадовался вдруг извозчик, — вон... рукой подать... пожалуйте-с, за четвертачок подвезу-с!..

Молодая девушка, не торгуясь, передала ему свой небольшой и, по-видимому, не особенно тяжелый сак, и через минуту они уже плелись по неровной мостовой. Проводив ее глазами, я медленно сошел с широкой лестницы и пустился по направлению к Невскому. Мне почему-то вдруг сделалось очень грустно, и нечто подобное тайному предчувствию невольно закралось мне в душу.

«Что-то ожидает тебя, — подумал я, — в этом мрачном негостеприимном городе, и придется ли нам вновь когда-нибудь встретиться с тобою?»

И мне вдруг страстно ненавистны стали и эти высокие угрюмые дома, и вся эта снующая, кипучая, эгоистичная жизнь.

____________________

Прошло года два. Зайдя как-то в контору одного из частных учреждений, я неожиданно увидел за одним из столов свою знакомую незнакомку. Она прилежно писала, низко склонив красивую головку. На мой взгляд, она немного изменилась со времени нашей первой встречи: несколько пополнела, развилась и еще больше похорошела. Но вместе с тем я успел подметить на ее лице тень не то утомления, не то апатии. Сразу видно было, что она много уже успела переиспытать и перечувствовать в это короткое время.

Подле нее стоял высокий красивый блондин, щегольски одетый, — один из старших конторщиков того учреждения.

Я несколько минут пристально разглядывал их обоих из своего угла, и мне почему-то показалось, что они ближе друг другу, чем обыкновенные сослуживцы. Предположение мое оправдалось. Через несколько дней, проходя по Большой Морской, я встретил их обоих, гуляющих под руку. Она была весьма мило, хотя довольно просто, одета, лицо ее было весело; она шла, слегка прижимаясь и опираясь на его руку, и с ласковой улыбкой приветливо оглядывала прохожих. По-видимому, она была счастлива; но, вглядываясь попристальней, я сразу заметил, что, несмотря на кажущуюся веселость, лицо ее таило то самое выраженье не то испуга, не то удивления, которое поразило меня еще в первый раз на вокзале Николаевской железной дороги. Темные глаза ее были задумчивы, а вокруг розовых полуоткрытых губ играла чуть заметная печально-недоверчивая улыбка. Выраженье детской беспомощности как-то особенно грустно отражалось на этом миловидном личике и невольно возбуждало горячее сочувствие. Я мельком взглянул на ее кавалера. Он шел подле нее, хмурый и словно недовольный; в больших серых глазах его не отражалось ничего, кроме скуки и удовлетворенного пресыщения. Я готов был поручиться головою, что если о чем он меньше всего думал в настоящую минуту, так это о своей спутнице, так кокетливо и так доверчиво опершейся на его руку... Мы разошлись... Через несколько дней я вновь как-то зашел в контору; блондин сидел по-прежнему за тем же столом и весело болтал с какой-то полной высокой дамой несколько наглого вида. Дама весело хихикала, многозначительно улыбалась и грозила ему пальцем. Молоденькой незнакомки уже не было... Я справился у сторожа; он мне сообщил, что она уже третий день как уволена...

____________________

Прошло еще года полтора, и я, к большому изумлению своему, вновь встретился со своей незнакомкой в ложах кафе-шантана на правах театра. На этот раз она была шикарно одета и по-прежнему ослепительно хороша, хотя, на мой взгляд, красота ее несколько поблекла. Присутствие следов косметики, излишне развязные манеры и бьющая в глаза роскошь наряда ясно говорили о ее теперешней роковой профессии. Она громко смеялась, скалила зубы, вызывающе улыбалась и нахально оглядывала публику, перемигиваясь через театр с товарками. Но, несмотря на всю ее развязность, деланный смех и двусмысленные улыбки, я тотчас же заметил в ее не изменившихся темных загадочных глазах выражение все того же подмеченного мною прежде недоуменья, беспомощности и крайней бесхарактерности. На мой взгляд, выражение это даже усилилось. Словно таинственная печать раз и навсегда, на всю жизнь легла на это красивое личико, и ничто уже не в силах было изгладить ее.

____________________

Было холодное осеннее утро. Мне необходимо надо было навестить своего товарища — молодого, недавно только окончившего курс врача, временно прикомандированного к одной из столичных больниц.

После долгого бесплодного скитания по длинным коридорам и палатам больницы, бесполезных и утомительных восхождений и спусканий по лестницам с одного этажа на другой мне, наконец, удалось-таки настигнуть своего приятеля в одном из женских отделений для заразных болезней. Он стоял, склонившись над трупом, по-видимому, только что умершей молодой женщины. Судя по красивым линиям миниатюрных рук и ног, словно выточенных из мрамора, по изумительной белизне и нежности кожи и вообще по изящному очертанью всего тела, можно было смело предположить, что покойница была еще очень молода и отличалась недюжинной красотой. Но, взглянув в лицо умершей, я с ужасом отшатнулся назад. Никогда в жизни не случалось мне видеть ничего более отвратительного. Две гнойные воспаленные, распухшие по краям раны безобразили лицо, выкрошившиеся до половины черные зубы, почти голый череп, только местами сохранивший вылезающую бесформенную растительность грязно-темно-бурого цвета, полуоткрытые мутные глаза, лишенные ресниц и бровей, — все вместе возбуждало непреодолимое отвращенье. Страшно было смотреть, до какой ужасной неузнаваемости искалечила роковая болезнь эти, по всей вероятности, когда-то божественные, черты. Я поспешил отвернуться, но, отходя, не утерпел и еще раз взглянул на умершую... И вдруг словно чем-то знакомым повеяло на меня.

Преодолев свое отвращение, я стал вглядываться... И вот сквозь обезображенные черты промелькнули передо мной другие, но изящные и красивые... Где я видел подобное же выражение беспомощного полу-удивления, полу-испуга, грустной покорности судьбе и вместе с тем детской, капризной бесхарактерности, столь ясно запечатлевшееся, невзирая на все его гнетущее ужасающее безобразие, на этом бесформенном лице?..

Я стал усиленно припоминать... и вдруг меня словно что толкнуло в сердце...

«Неужели это она? Не может быть!»

Волнуемый сомнениями и роковым предчувствием, я поспешил справиться у тут же стоявшей фельдшерицы об имени покойной. Она обязательно назвала мне и ее фамилию. Только два раза в жизни случилось мне слышать ее. Первый раз — в конторе от сторожа, у которого я спросил о ней, заинтересованный неожиданной встречей с незнакомкой, а другой раз — здесь, в этой ужасной, пропитанной миазмами палате, в виду обезображенного до полнейшей неузнаваемости, уже при жизни полуистлевшего трупа.

«Боже, неужели же это она, та худенькая, бледная девушка, встреченная мною на дебаркадере железной дороги в самую первую минуту вступления ее в неведомую, полную соблазнов и лишений столичную жизнь? Предчувствие, смутно охватившее меня тогда, оправдалось слишком скоро и слишком ужасно... О, проклятый, всеми силами души моей ненавидимый город. Неужели, приняв в недра свои этого робкого, не искушенного еще жизнью полуребенка, ты не нашел дать ему ничего лучшего, как нескольких лет грязного разврата и больничной койки?.. Кому, в силу каких законов нужен был позор, страдание и гибель слабого, лишенного воли и характера создания?..»

Мои размышления были прерваны приходом двух больничных служителей с черным ящиком. Они бережно приподняли покойницу; отвратительная голова ее раза два качнулась, словно кивая, прощаясь со всеми нами... Глухо хлопнула крышка, и через минуту ящик уже мерно колыхался, поспешно уносимый служителями.

Не помня себя, забыв и своего товарища, и дело, ради которого я его разыскивал, я вышел из больницы. Мне было невыразимо тяжело и тоскливо... Я брел, понурив голову, а в памяти моей, как живое, вставало знакомое, некогда прекрасное лицо.

Прошло много-много лет, старые впечатления изгладились, уступив место новым, я давно уже перестал думать о своей незнакомке, хотя и не забывал ее, и вдруг, через несколько лет, такой, по-видимому, ничтожный и вовсе даже неподходящий случай, как встреча посыльного с зайцем, с изумительной живостью и яркостью напомнил мне всю эту странную и грустную историю... И что может быть аналогичного между этими двумя фактами, — а вот, подите ж, при взгляде на зайчика, качающегося в руке посыльного, я, против воли, к большой моей досаде, неотступно все думаю о своей незнакомке...

Неужели между ними есть какое-нибудь сходство?

Опубликовано: Тютчев Ф. Ф. Денщик. Сочинения Ф.Ф. Тютчева: Стихотворения, исторические повести и рассказы из военного быта. СПб. Тип. и лит. В.В. Комарова. 1888.

Фёдор Фёдорович Тютчев (1860—1916) — русский офицер, журналист и писатель, герой Первой мировой войны.