С.Н. Южаков
С дальнего Севера

Прибытие в Томск. — Выезд 19-го сентября. — Первая станция. —Дальнейший путь. —Характер местности. — Черноземно-таежная полоса. — Томско-Кузнецкая чернь. — Население черноземно-таежной полосы. — Русские и инородцы. — Быт и занятия. — Аграрные условия. — Состояние земледелия. — От Мариинска до Ачинска. — В пределах восточной Сибири. — Водораздельный хребет. — Виды природы. — Населения. — Поляки. — Красноярск. — Заключение.

18-го сентября, около заката солнца, прибыл наш пароход к томской пристани, отстоящей несколько верст от города, по причине мели, заграждающей Томь сейчас ниже города. Прекрасная теплая, ясная погода встретила нас в красной Томи и проводила с парохода. Я оставлял водный путь после девятидневного плавания и должен был продолжать мое путешествие по почтовому тракту. Состояние погоды в этот момент нимало не напоминало о холодной Сибири. Во второй половине сентября пассажиры толпились на палубе в летних костюмах и ничего не заставляло думать о сибирской суровости. Никто не помнил, что утром на Оби было изрядно холодно и даже мелькал снежок, и я весьма мало рассчитывал увидеть назавтра землю, убеленную снеговым ковром. Эта метаморфоза, однако, свершилась в ночь с 18 на 19 сентября. Пасмурное утро, пронзительный холодный северный ветер, снег, валящий хлопьями, и дорога устланная толщею рыхлого мокрого снегу, — таковы условия, при которых пришлось мне начать эту последнюю главу моей одесско-красноярской одиссеи. Санной дороги не было, так как снег был слишком мокрый, да и тающий вдобавок, но не было и колесного пути; слой снегу в несколько вершков, лежащий на глубокой и незамерзшей грязи, делал дорогу равно невозможною и немыслимою для полозьев и для колес. Я выехал на колесах и проехал станцию в 29 верст более полусуток. Отправившись из Томска на рассвете, мы прибыли на станцию к полуночи. Предоставляю воображению опытного читателя представить себе все прелести этого незабвенного переезда. Снег, засыпающий вас и на вас тающий, сменяющийся дождем, заливающим вас и на вас замерзающим, пронизывающий до костей холодный ветер; дорога, на которой лошади выбиваются из сил два раза на версту, и после трех минут езды им необходимо давать отдых; ухабы, выбоины и косогоры, на которых вы ежеминутно рискуете опрокинуться или вылететь и в которых вы, с правильностью движения земли вокруг солнца, вязнете каждые пять минут; наконец, невозможность даже идти пешком, так как под мокрым снегом глубокая грязь, а местами и вода по колено, — вот бледные краски этой памятной станции, впервые показавшей мне, чтб такое Сибирь.

Лето кончилось, началась сибирская зима. Этою зимою мне предстоял месяц пути до Красноярска. Я должен был приготовиться к всему худшему. К счастью, 19-го сентября были только «первые седой зимы угрозы», после которых снова наступила хорошая погода. Уже 20-го сентября было тепло и снег быстро таял; к 22-му его уже не было вовсе. Последствием, однако, этого первого зимнего приступа было то, что лиственные деревья лишились окончательно своего летнего убранства. Береза, уже давно пожелтевшая, и талина, еще 18-го сентября на Томи пленявшая взор своею яркою зеленью, стояли теперь обнаженные, уродливо наполняя ландшафт своими голыми и неисчислимыми розгами. Трава выдержала первый удар зимы и зеленела вдоль дороги и на полянах. Дорога здесь все время идет лесом, в котором, однако, под пашню расчищено много места и который густое вдоль тракта население успело тоже порядком проредить. От Томска до Красноярска, на протяжении 554 верст, идет не прерываясь лесная местность, но только в немногих местах большой лес выходит к дороге: большею же частью вы видите либо молодой хвойный лес, — сначала преобладает сосна, потом лиственник, наконец, пихта и ель, — либо еще чаще смешанное березово-осиновое мелколесье, резко переходящее в высокоствольный березовый лес редкого насаждения. Таков характер местности всей этой части томской губернии; лесистая равнина, сильно прореженный лес, значительные запашки, густое население, черноземная почва. Направо к югу и налево к северу от этой населенной и культивированной полосы лежит не в далеком расстоянии первобытная дремучая тайга, во многих местах не видавшая еще человека и человеком почти не изведанная. Северная тайга сливается с нарымскою и сургутскою и теряется в Березовских и Обдорских тундрах. Этот сплошной бор, богатый болотами и озерами, зверем и рыбою, не богат только пчелою; по-видимому, лишь на южной своей окраине, обращенной к культурной полосе, он растет на черноземе. Южная тайга, лежащая влево от тракта, известна под именем Томско-Кузнецкой «черни», занимая юго-восточную часть Томского уезда, южную — Мариинского, северную, значительнейшую, Кузнецкого и часть Ачинского, мало не доходя до Енисея, несколько сот верст длиною, от нескольких десятков до нескольких сотен верст шириною, эта чернь занимает громадную площадь черноземной почвы с климатом, мягким для хлебопашества, и отделяет культурную полосу вдоль тракта от более южной культурной области, алтайской, тоже населенной и обработанной. Эта черноземная тайга представляет неоцененный запас лесу и земли и, конечно, имеет будущность. Недалеко от нас еще то время, когда Томско-Кузнецкая чернь, не прерываясь, сливалась с тайгою Нарымского края и урманами Сургутского. Но проложен был тракт, сделана первая сквозная просека от Оби до Енисея; тракт заселился, просека расширилась, и теперь от Оби до Енисея неширокая культурная и населенная полоса разрезала некогда сплошную тайгу Сибири. В этой полосе и теперь лес занимает больше места, нежели чистое поле или луг, но это уже разреженный лес, большею частью молодой, большею частью березово-осиновый вместо чисто хвойного первобытного урмана. Хвойных рощ и бора все-таки много, и нередки даже прекрасные строевые, сосна, лиственница, кедр — в изобилии.

За Уралом, между Екатеринбургом и Тюменью, мне пришлось пересечь северный край обширной черноземной области, отделяющей северное полесье от западной пустыни. Три тысячи верст затем сделал я в глубине северного полесья, оставив далеко к югу благодатную пограничную полосу, и вот тут за Томском снова мне суждено коснуться северной окраины чернозема. Под 57º с. ш. мы его оставили, не доезжая Тюмени, под 56º с. ш. мы его снова находим за Томском. Я не умею определить его протяжение к северу и не имею для этого даже таких шатких данных, как в Зауралье; к югу же, судя по устным и печатным источникам, чернозем мало не доходит до Алтая, отделенного от него неширокою полосою песчано-глинистой степи. Южная граница этого томско-енисейского чернозема, по-видимому, лежит на широте, на которой в Малороссии лежит его северная граница. Это факт не должен ли служить незыблемым опровержением мнения, будто протяжение чернозема на север зависит от большей или меньшей мягкости климата. И снова не служит ли этот факт новым доводом в пользу гипотезы г. Рупрехта? Только этак гипотеза и в состоянии объяснить происхождение чернозема и в теплой Украине, между 47 и 52º с. ш. и в холодной Сибири, между 53º и 58º с. ш. Все условия различны, кроме одного, соседства леса, — с болотистою почвою и сырою атмосферою—и пустыни — со скудною почвою и знойным воздухом.

Чернозем, как и следовало ожидать, даровал краю, нами ныне пересекаемому, возможность успешной земледельческой культуры с хорошими урожаями, нетяжелыми затратами на обработку и достаточным разнообразием культурных хлебов. Королева злаков, пшеница, здесь хорошо родится и возделывается в большом количестве. Удобрений, как всюду на черноземе, вовсе не знают, распахивают одно и то же поле многие годы кряду. Лесистость местности препятствует частой перемене полей, так как для этого необходимо расчищать его из-под леса. Вообще, несмотря на относительную суровость климата, выражающуюся как в сильных холодах зимою, так и в краткости лета, местность, нами проезжаемая, несомненно способнее к культуре, гораздо более богатой и успешной, чем даже такие губернии Европейской России, как Московская, Владимирская, Калужская, Тверская и т.д.

Это отражается и на быте населения, которое здесь выглядывает достаточнее, нежели во внутренних русских губерниях. Кроме благоприятных физических условий, нельзя не объяснить относительный достаток, — впрочем, далеко не такой, по-видимому, как о том принято говорить, — и социальными условиями. Того обстоятельства, что хороша почва, для благосостояния земледельца — недостаточно. Необходимо, чтобы земледелец имел возможность свободно и безубыточно доступиться до этой почвы. В черноземной России это условие далеко не всегда бывает налицо; многие земства уже подняли этот вопрос и заботятся об облегчении земледельцам приобретать столь необходимую им землю. В Сибири, слава Богу, эта забота покуда излишня. Условия пользования землею еще никаким положением не регулированы и не стеснены. Частной земли вовсе нет, государственной земли — сколько угодно. Вся она свободна, в оброчные статьи не обращена и пользование ею — совершенно вольное. Каждый земледелец может занимать под свои пашни столько земли, сколько пожелает, или, вернее, обработать в силах и в охоте. Если крестьянский «мир» и вмешивается, по-видимому, в аграрные дела своих членов, то, сколько можно было заключить из расспросов, имеет в виду справедливость в вопросах большей или меньшей отдаленности полей от сел первой расчистки, наконец, лугов и т.д. Лесу тоже вволю; кругом его растет больше, чем надо, и рубить запрету нет. Сообщали, что вышел недавно запрет рубить кедр и лиственницу. Крестьяне объясняют это тем, что правительство сберегает эти лучшие сорта леса для чугунки. Имея вволю земли и лесу, крестьянин не стеснен равным образом относительно охоты, рыбной ловли, сбора орехов, ягоды, грибов и пр. В России все это покупается крестьянином дорогой ценою. Немудрено после этого, если сибиряк смотрит[ся] достаточнее и бодрее нашего европейского мужика. Тем не менее, сибиряк все-таки недостаточно зажиточен и бодр для тех условий, физических и социальных, которые ему так благоприятствуют. Что мешает его полному благосостоянию,—я уже говорил в своих заметках о Зауралье. Дореформенность и тут заедает благосостояние крестьянина. Как эти дореформенные порядки отражались на государственных крестьянах Европейской России, — известно всякому. То же и тут.

Возьмем для примера — тракт и сопряженные с ним дорожную и подводную повинности*. Всю дорогу я только и слышал сетования сермяжного люда на страшные тяготы этих повинностей, их совершенно разоряющих. А между тем, тракт в Томском и Мариинском округах — просто ужасен. Ездить по нему можно только в виде строгого наказания; никто, конечно, и не ездит. И такой-то тракт служит, однако, истинным бичом народного благосостояния. То же с подводною повинностью. Здесь я ставлю точку, ибо иначе боюсь увлечься в обличительный жанр. Я же не более желаю, как рисовать истинными красками то, что видел и слышал, не касаясь частных случаев. Известно, что самая строгая кара по частному случаю искоренить зла не может. Необходимо действовать против общих причин, а такою причиною тут является — дореформенность. Теперь, когда со введением судебной реформы в Юго- и Северо-Западном крае и городского самоуправления в Польше, реформы уже распространились на всю Европейскую Россию, что может мешать их применению и к Сибири? Введение тех же реформ, которые уже успели столь коренным образом преобразовать жизнь Европейской России, и разумная свободная колонизация, — вот чего ожидает этот Томский край с отличною почвою, богатым лесом, климатом, допускающим культуру всех европейских однолетних растений. Маис — я тут видел на огородах, следовательно, он может возделываться и в поле; лен и конопля и теперь возделываются; о жите, ячмене, овсе, гречихе и говорить нечего.

______________________

* Дорожная повинность — налог, с помощью которого государство компенсировало свои расходы на различные перевозки. В древние времена носила натуральный характер.

______________________

Такие мысли невольно западают в голову, когда едешь этим длинным узким коридором культурной области, прорубленным в девственном и бесконечном лесу. Сам этот коридор, несмотря на относительную густоту населения, был бы способен принять еще довольно значительную колонизацию, судя по количеству пашен и нерасчищенных березово-осиновых пустырей. А вправо к югу идет черноземно-таежная равнина Томско-Кузнецкой черни, не только не заселенная, но даже не изведанная человеком. Послушаешь рассказов стариков, проникавших несколько в эту тайгу, и не верится как-то, что в стране, не запрещенной для исследования ни дикарями, ни пустынями или океанами, могут быть такие громадные пространства превосходной и интересной местности, вовсе неизвестные и даже не виденные еще человеком. Эти места ждут не дождутся трудолюбивого колониста, который бы их призвал к жизни и вывел из небытия докультурного и доисторического периода; но для того, чтобы этот колонист явился в достаточном числе и чтобы его деятельность была достаточно успешна и плодотворна, — нужно все то же, нужно снять наконец с Сибири лежащее на ней отлучение от цивилизации и прогресса, нужно, чтобы она перестала быть страною, лишенною всех лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ. Это — сказка про белого бычка. О чем бы вы ни заговорили в Сибири, вы неизбежно возвращаетесь к этому вопросу и неминуемо фатально упираетесь в высокую и глухую стену дореформенности... «Когда-нибудь на эту тему я напишу особую поэму», — а теперь возвратимся к нашему путешествию, чтобы дополнить несколькими штрихами картину природы и жизни большой культурной просеки, по которой мы едем из Томска в Красноярск через города Мариинск и Ачинск.

Характеристика природы и местности, выше набросанная в общих чертах, относится к участку от Томска до Ачинска, всего около 400 верст. На этом пространстве дорога все время идет лесистою равниною, по чернозему и по местности, хорошо населенной и достаточно культивированной, с прорезанным лесом, как он выше описан. От Ачинска, где вы переправляетесь на пароме через р. Чулым — большой и судоходный приток Оби, характер местности резко изменяется. Равнина сменяется горами водораздельного Обско-Енисейского хребта, далеко на север ушедшего побега Алтайской горной системы. Около полутораста верст между Ачинском и Красноярском дорога идет по гористой и лесистой местности, пересекая целый ряд невысоких параллельных хребтов, покрытых густым лиственным и хвойным лесом. Здесь нередко и заповедная тайга выходит к самой дороге, и путник любуется стройными пихтами и елями, преобладающими на этих горах. Лиственницы, впрочем, тоже немало. Сосна и кедр встречаются реже. Во все продолжение пути дорога изобилует прекрасными пейзажами, достойными украсить альбом пейзажного живописца. Не могу не отметить специально вида с Крестовой горы у селения Больше-Кемчукского, после переправы через речку Большой Кемчук. Вид на извилистую и поросшую разного рода лесом, обставленную самых причудливых форм горами долину Кемчука — поистине чудесен и не может не привести в восторг самого равнодушного к красотам природы зрителя. Этими немногими замечаниями о последнем участке дороги я и закончу свои счеты с природою интересного края. К сожалению, снег покрывал землю, когда я пересек водораздельный хребет и, по собственному наблюдению, ничего не могу сказать о почве; по словам крестьян, земля — черная, родит без удобрения, пшеница возделывается. Позволительно заключить, что и эти невысокие хребты, отлогие и с плоскими вершинами, покрыты черноземом.

Переходя к дополнительным замечаниям о населении и жизни нашей Обь-Енисейской просеки, прежде всего должно отметить, что оно — русское и довольно чистого славянского типа; инородческих деревень, отдельно стоящих, всего на пути встречается две или три; живут в них сибирские татары, былые господа края, ныне куда-то исчезнувшие с лица его. Татары — мусульмане и поэтому не смешиваются ни с пришельцами христианами, ни с идолопоклонниками-аборигенами. Этих последних в культурном коридоре, по которому мы пересекли край, вовсе не видно. Они ушли в тайгу, где и промышляют охотою и рыбою.

Из других составных элементов населения нельзя не остановиться на ссыльных, которых, к сожалению, здесь слишком много. Северные округа, край Пелымский, Березовский, Обдорский, Сургутский, Нарымский и Туруханский, ныне изъяты из мест, куда назначаются уголовные ссыльные. Якутская область составляет место ссылки для самих сибиряков. В Забайкалье отправляют ссыльно-каторжных, весь Алтайский горный округ (уезды Барнаульский, Бийский, населенная часть Кузнецкого и часть Томского), Амур и Уссури тоже изъяты, равно Семипалатинская область. Что же остается? В Тобольской губернии — южные уезды, а в Томской — культурная просека с ее продолжением на запад к Каинску. В Западной Сибири больше нет места ссылки, а громадное большинство ссыльнопоселенцев назначается в Сибирь Западную. Натурально, что, при отсутствии вольной колонизации, ссыльные являются уже слишком большим процентом в общем составе населения и ложатся тяжелым бременем на страну. То же должно сказать и о Енисейской губернии в Восточной Сибири, где четыре уезда, и без того слабо населенные, принимают в себя почти весь контингент ссыльнопоселенцев, назначенных в Восточную Сибирь.

Я интересовался, между прочим, поляками, сосланными в значительном числе в 1863-1864 гг. большею частью именно в Томскую губернию.

— Вот политическое кладбище, — говорит мой возница при выезде из Томска.

— Как политическое? — воскликнул я, — да разве политических здесь хоронят особо?

Из дальнейших объяснений оказывается, что мой возница, по созвучию, смешал «политических» ссыльных с «поляками». Русских политических ссыльных он, впрочем, и не видал. В Западной Сибири их большею частью отправляют в северные округа. Кстати, зашла уж речь и о поляках-ссыльных 1863 года. Потом и не однажды приходилось мне говорить с крестьянами о поселенных между ними поляках и взаимно проверять показания. Отзывы и сведения везде одинаковы, и я не имею основания поэтому их считать неосновательными. Хороших отзывов, сказать по правде, я вовсе не слышал. К населению ссыльные поляки всегда относились недоброжелательно, и, пользуясь своим культурным превосходством и связями с мелким местным начальством, эксплуатировали и притесняли простолюдина. В Томском и Мариинском округах они приобрели a peu pres репутацию евреев южных губерний. Поляк — всегда мелкий ростовщик, содержатель кабака и мелочной лавочки. В его паутине бьется много бедного люда. Конечно, по своей широкой натуре, он не так систематичен, как еврей южных и западных губерний, не так последователен и скопидом. Он прокручивает и растрачивает большую часть своих барышей, и редкий шляхтич успел составить себе порядочное состояние. Но это последнее обстоятельство, конечно, мало смягчает его поведение, и народ относится к нему так же недружелюбно, как и он сам к народу. Случилось мне проверить эти сведения и личным разговором с мелким шляхтичем, успевшим, однако, разжиться в ссылке. К сожалению, я не могу сказать, чтобы этот разговор меня разубедил в справедливости крестьянских отзывов. Надо было послушать его россказни о своих подвигах по дороге любостяжания и вернейших способах укрощения мужицкого своенравия при помощи известных влияний; надо было видеть, как он гордился своими постыдными похождениями, которые выставлял напоказ со свойственной шляхтичу хвастливостью. Я допускаю даже, что он приврал на себя и выставил себя в свете худшем действительного, но направление беседы дает понятие о характере отношений, что гораздо важнее частных случаев. Быть может, это единичный факт; быть может, и отзывы нескольких крестьян, с которыми я разговаривал, случайно подобрались в этом направлении. Я имел ограниченный круг наблюдений. Мне было бы, конечно, приятнее сообщить отзывы и сведения, которые рисовали бы культурно-прогрессивную роль наших единоплеменников в лучшем свете.

Этими заметками я и заканчиваю это краткое повествование о моей одиссее. 18-го октября я прибыл в Красноярск, а 9-го ноября уже прохаживался по его улицам, глядел на высокие горы, его окружающие, и на Енисей, уже застывший в объятиях сибирской зимы и блестевший своим гладким снежным саваном. Путевым впечатлениям наступил конец, а с ними должно поставить точку и этой небольшой работе. Путь от Перми до Красноярска, мною ныне уже пройденный вместе с читателем, еще никем до меня не описан. Максимов проехал южною Сибирью, да и этот путь он не описывает, сберегая место для описания Амура. Горнозаводская жел. дор. с интересным округом, ею пересекаемым, Зауральская крестьянская Русь, три тысячи верст водного пути по пяти рекам через суровый край Северной Сибири, наконец, культурный коридор, прорубленный неустанным русским племенем в первобытной тайге севера, — вот те этапы моего пути, которые я решил здесь описать и которые до меня в их целом описаны вовсе не были. Полагаю, что последнее обстоятельство придает некоторое значение и моим беглым наблюдениям и заставит читателя пробежать их не без интереса.

Красноярск. февраль.

Сергей Николаевич Южаков (1849-1910) - русский публицист, социолог.