| ||
|
I Сорокалетняя разносторонняя и плодотворная литературная деятельность Н.К. Михайловского сделала его широко известным всему образованному обществу России. Едва ли можно указать из русских писателей, небеллетристов, кого-нибудь другого, столь читаемого и перечитываемого, как Михайловский. Конечно, Белинский, Добролюбов, Чернышевский и Писарев были тоже в свое время читаемы и перечитываемы, но это «свое время» для них было гораздо короче (деятельность Белинского — шестнадцать лет, Чернышевского — около четырнадцати, Добролюбова — пять лет и Писарева — неполных десять), а читающая публика была вообще малочисленнее. Поэтому и прочитанные всеми образованными читателями своего времени, они имели публику, менее многочисленную. По счастью русской литературы, продолжительность деятельности Н.К. Михайловского выражается совсем другими цифрами, а читающая публика возросла еще в большей пропорции. Целые поколения воспитались на идеях нашего автора, и эти идеи можно считать усвоенными всеми образованными русскими людьми. После этого, казалось бы, следует считать излишнею роскошью это предлагаемое на нижеследующих страницах сжатое обозрение социологической доктрины столь широко известного, читаемого и почитаемого писателя. И, однако, широкое распространение идей Михайловского и могучее их влияние на самосознание русского мыслящего общества далеко опередили собою понимание и усвоение научно-философской основы его идей, той основы, которую выше я назвал его «социологическою доктриною». Происходит это не от малодоступности научно-философской основы идей Михайловского, а, напротив того, скорее от блестящей их общедоступности, с одной стороны, и от несистематичности их изложения — с другой. Я говорю о несистематичности именно изложения, потому что по содержанию идеи Н.К. Михайловского представляют стройную систему, лишь случайно разорванную на клочки ходом журнальной работы. Клочки эти, однако, всегда представлены читающей публики в таком блестящем и доступном виде, что легко могут быть воспринимаемы и усваиваемы без обращения к другим работам автора. Отсюда — доктрина Михайловского является раздробленною на внешне обособленные фрагменты не только в статьях, но частью и в умах читателей и даже почитателей. Некоторая систематизация не самой доктрины, конечно, но слишком расчлененного представления о ней в публике является далеко не бесполезным делом. Небесполезно указать и на генезис этого замечательного учения, и на связь его с другими, предшествующими и современными учениями. Я не берусь исчерпать этой сложной и трудной задачи, но, давая сжатый обзор доктрины, как я ее понимаю, думаю при этом указать и на некоторые соотношения с умственными течениями современности, поскольку это необходимо для более ясного понимания обозреваемой доктрины. Н.К. Михайловский выступил на литературное поприще в те знаменитые шестидесятые годы, о которых так много говорено и так мало сказано. Шестидесятые годы были замечательною эпохою исторического и умственного подъема не для одной России, но и для всего европейски цивилизованного человечества. Эта могучая всемирно-историческая волна вынесла на поверхность и Михайловского вместе с другими выдающимися мыслителями и деятелями. Она наложила на него свою печать. Она указала ему задачи и дала орудия работы. Средства, исключительно богатые и могучие, дала природа, но какое употребление могло быть сделано из этих природных средств, указала историческая эпоха, которой суждено было сначала быть воспитательницей высоко даровитого мыслителя, а потом стать его ученицей и почитательницей. Если мы взглянем на историю шестидесятых годов, включая и последние годы предыдущего десятилетия, на этот кратковременный период последней французской гегемонии в Европе, то увидим и быстроту исторического движения, и многостороннюю историческую работу в направлении к свободе и гуманности. Падение рабства в России и Америке, освобождение и объединение Италии, прогрессивный переворот в Испании, возвращение свободы Венгрии, объединение Румынии и введение в ней свободных учреждений, введение таких же учреждений в самой Австрии, ряд великих реформ в России, демократическая избирательная реформа в Англии, автономия ее колониям, постепенное падение цезаризма во Франции, упорная борьба большинства прусского народа с деспотизмом Бисмарка — такова история этого периода, набросанная в самых общих чертах, но и в этом легком абрисе выступающая ярким, светлым пятном на темном фоне предыдущих и последующих десятилетий многострадального XIX века. Эта волна исторической деятельности сопровождала собою еще выше поднявшуюся волну научной и философской мысли. Довольно сказать, что это период, в который вышли «О происхождении видов» Дарвина и «Капитал» Маркса, — две книги, из которых каждая могла бы собою отметить умственную жизнь целого столетия. Вокруг этих двух маяков человеческой мысли группируются массою самые разнообразные произведения, преобразующие умственное мировоззрение эпохи. С одной стороны, это — вслед за работою Дарвина — целое море нового научного и научно-философского материала, все эти труды Гэккеля, Гексли, Гельмгольца, Секки, Клода Бернара, Пастера, Вирхова, которые господствуют своею естественно-научною истиною над умами современников и которые находят для себя свод и истолкование в философии Герберта Спенсера. С другой стороны, это — широкое общественное движение к демократизации быта цивилизованных народов, нашедшее себе оправдание и истолкование в «Капитале» Маркса, тоже овладевшего умами современников. И, однако, истины, добытые естествознанием и политическою экономией, как они выразились в двух правящих книгах эпохи и затем отлились в массе других работ и в умах мыслящих современников, оказывались вполне несогласованными и могли развиваться и творить свое культурное дело не иначе, как в ущерб друг другу. Или добытые истины не суть истины, или они ошибочно истолкованы, ошибочно послужили для выводов, логически и генетически отнюдь с ними не связанных... Этот роковой вопрос о несогласованности истин, добываемых естествознанием и обществоведением, особенно ярко предстал пред мыслящими людьми шестидесятых годов, которые имели счастье впервые прочесть трактаты, открывшие новые широкие горизонты и для естественно-научной, и для общественно-научной мысли, но которым предстояло разрешить, казалось, неразрешимое противоречие между двумя научными и философскими течениями, одинаково характеристическими для эпохи, одинаково великими по силе мысли, одинаково покорившими своему авторитету обширные слои цивилизованного человечества. Книга Дарвина «О происхождении видов» вместе с другими трудами Дарвина и работами целой плеяды дарвинистов, более или менее крупных и даровитых, произвела в XIX в. приблизительно тот же переворот в идеях, как система Коперника и открытия Ньютона в свое время, т.е. прежде всего и первее всего, явилась из ряда вон выходящим торжеством реалистического мировоззрения над всякими мистическими и метафизическими идеями, еще пробовавшими, а теперь снова пробующими отстаивать право на существование в умах культурных людей. Книга Дарвина и литература дарвинизма наносили этим пережиткам прежних эпох непоправимый удар. Эта великая сторона дарвинизма останется навсегда огромною его заслугою, но вместе с тем была причиною, приковавшею к нему не только умы, но и сердца современников, и создавшею вокруг доктрины Дарвина нечто вроде культа, страстное поклонение, целый сонм фанатических последователей, исполненных энтузиазма к великой заслуге дарвинизма, но из-за этого и ради этого принимающих на веру все, что случай и ошибка приплели к дарвинизму, или, вернее, к трансформизму, в эту эпоху не различавшемуся от дарвинизма. Когда появилась книга Дарвина, в естествознании господствовала гипотеза специальных творений и неизменяемости видов. Геология уже научила той истине, что в более отдаленные эпохи не было ныне живущих форм живых существ; зато существовали совершенно иные, теперь нигде не встречающиеся. Она уже учила и большему: что такая смена комплекса живых существ, населяющих землю, совершилась не раз и не два раза, а многие и многие разы и что современные виды появились в относительно позднее время. Надо было объяснить эту смену, а рутина мешала прикоснуться к столько времени общепризнанной теории о неизменяемости видов. Такие умы, как Ламарк, Жоффруа Сент-Илер и Гете, ясно видели необходимость признать изменяемость видов, но это был глас в пустыне. Надо было не только указать необходимость такого признания, но и показать процесс изменяемости, раскрыть его факторы и ход, причины и сопутствующие обстоятельства. Это сделал Дарвин и тем утвердил господство трансформизма, который, однако, ошибочно было бы смешивать с дарвинизмом и который представляется мировоззрением более широким, включающим и дарвинизм, и идеи, не всегда отвечающие учению великого английского натуралиста. Трансформизм — это учение об изменяемости видов вообще; дарвинизм — учение об изменяемости видов под влиянием естественного подбора родичей в борьбе за существование. Трансформизм, не отрицая и процесса, указанного Дарвином, может признавать наряду с ним более или менее важное значение и за другими процессами, трансформирующими жизнь на земле. Дарвинизм же, не отрицая теоретически возможности и некоторых иных процессов, изменяющих виды, признает безусловно господствующим естественный подбор в борьбе за существование. Для трансформизма обилие средств существования и солидарность живых существ могут представляться факторами органического прогресса, между тем как для дарвинизма такими факторами являются именно скудость средств существования и борьба между живыми существами. Здесь не место входить в анализ вопроса, насколько прав дарвинизм, предпочитая скудость обилию и борьбу солидарности, когда он трактует с этой точки зрения органический прогресс в эпоху, дочеловеческую и докультурную. В настоящее время начинают думать, что и в этих пределах было чрезмерное увлечение скудостью и борьбою и что и в дочеловеческие эпохи обилие средств и мирное сожительство живых существ не были таким злом, как можно было думать, строго следуя доктрине дарвинизма. Тогда, однако, когда дарвинизм дал первое объяснение трансформизма, лучшие научные умы приняли его целиком и не только для отдаленных эпох докультурной жизни, но и для человеческой истории, для современного человечества и его цивилизации. И здесь скудость средств оказывалась благом, а обилие — злом. И здесь борьба вела к прогрессу, а гуманность, мир и солидарность — к вырождению и упадку! Было бы напрасно обвинять в этих крайностях лишь не по разуму увлекающихся второразрядных дарвинистов, потому что у самих Дарвина, Гэккеля и Спенсера можно найти страницы, приводящие к таким заключениям и выводам и ставшие в безысходное противоречие с лучшими историческими движениями эпохи и с наиболее ценными научными приобретениями современного им обществоведения. II Современное обществоведение было: или ответвление только что очерченного натурфилософского движения (социология Спенсера, Шеффле, Лилиенфельда — до Стронина включительно), или по преимуществу политическая экономия: труды Смита, Рикардо, Родбертуса, Милля, Чернышевского, Прудона, Лассаля, Энгельса, Маркса и др. О первом мы уже упомянули и указали его генезис. Второе течение и стало в непримиримое, казалось, противоречие с первым. Одни видели источник прогресса в скудости средств, другие — в их изобилии; одни орудием прогресса считали борьбу, другие — солидарность. Идеи, к которым приходили экономисты прогрессивной школы, не были им продиктованы отвлеченными принципами о естественных нравах, но явились выводом продолжительного, из поколения в поколение, изучения и анализа фактов общественной жизни и были плодом такого же строго научного труда, как и теоремы естествознания. Это основное противоречие двух великих умственных течений эпохи было болезнью века и нуждалось в разрешении и согласовании. Если мы скажем, что эту задачу поставил себе Михайловский и блистательно ее выполнил, то этим мы не только объясним великую заслугу его учения, но укажем и место этого учения среди разностороннего умственного творчества эпохи. Как непосредственный преемник школы Добролюбова и Чернышевского, Михайловский явился представителем и продолжателем того же умственного течения, к которому они принадлежали и которое, как мы видели, стало в непримиримое противоречие с дарвинизмом. Молодой мыслитель не ограничился защитой этого умственного течения орудиями и доводами, им, этим течением, выработанными. Он смело пошел в лагерь противников и в богатом арсенале их научного вооружения нашел необходимые средства для борьбы с ними и для полного и всестороннего торжества. Синтез великих научных завоеваний естествознания и обществоведения — в этом заключается самая характеристическая сторона социологического учения Михайловского. В таком объеме и с такою силою и до настоящего времени никто другой во всемирной литературе не только не разрешил, но и не поставил этой проблемы, основной, однако, для современной социологической мысли. Развитие жизни на земле от амебы до человека и человеческого общежития было рядом медленных преобразований, при помощи которых комочки протоплазмы, трансформируясь из тысячелетия в тысячелетие, в конце ряда этих в каждом отдельном случае едва заметных изменений, доразвились до образования сложной группы просвещенных и цивилизованных наций. Мы видели, что дарвинизм объяснял это превращение скудостью средств и борьбою между живыми существами. Это были факторы органического процесса. Продуктом его явились: сочетание мелких организмов в крупные, дифференцование частей в этих крупных организмах и дивергенция (т.е. накопление различий) между организмами. Дарвинисты признали эти продукты законами развития, обязательными для всех фазисов жизни и на всех ее ступенях. Иными словами, и люди должны сочетаться в более крупные и все более и более господствующие над ними единицы, в общества; и в человеческих обществах должно происходить дифференцование частей; и между группами людей должна происходить дивергенция. Эти выводы дарвинизма, как и его учение о факторах развития, находились в противоречии с выводами обществоведения. Оно требовало для человека свободы, равноправности, солидарности, что было несовместимо ни с потерею свободы при обязательном росте силы сочетания, ни с потерею равенства при дифференцовании на классы, ни с потерею солидарности при дивергенции. Эта сторона учения дарвинистов и была избрана Михайловским как исходный пункт блестящего анализа, давшего истолкование этой сложной эволюции, представлявшейся столь непримиримо противоречивой с разных точек зрения, равно, однако, исходивших из самых ценных приобретений научной и философской мысли. С одной стороны, если сочетание особей в более крупные живые единицы, дифференцование этих единиц и дивергенция между ними составляют закон развития и прогресс, то противоположные процессы: ослабление силы сочетания (приобретение вольностей), уничтожение дифференцования (упразднение каст, сословий, цехов) и ослабление дивергенции (сближение и общение между нациями и между классами) — должны быть признаны явлениями вырождения и упадка. Однако, с другой стороны, ничем неопровержимое свидетельство истории не допускало этого вывода. Только натуралисты, незнакомые с научною разработкою истории, могли остановиться на таких выводах. И, однако, эти выводы логически вытекали из анализа развития жизни на земле... В чем же разгадка этой страшной загадки? Михайловский ее разгадал и раскрыл в законах индивидуальности, недостаточно принятой во внимание дарвинистами. Натуралисты наблюдали развитие жизни от амебы до человека, и предложенные ими законы обнимали это развитие и на низших, и на средних, и на высших его ступенях. Что повторялось на всех ступенях жизни, то и было закон. Низшие ступени — самые простые и легче доступны наблюдению и исследованию. Отсюда и началось изучение, здесь впервые и были установлены законы органического прогресса. Наблюдая жизнь низших организмов, нетрудно было установить, что, при ни с чем не сообразною плодовитостью этих существ, скудость средств должна быть ничем не устранимым условием их существования, а следовательно, и борьба за эти средства должна быть законом их жизни и их развития. Находя затем и на остальных ступенях жизни, до человеческого цивилизованного общества включительно, явление и скудости средств, и борьбы за них, было обязательно сделать обобщение, совершенно правильное, если ограничиться утверждением, что скудость средств и борьба за них представляется крупным фактором в истории жизни на земле, в том числе и в истории человечества. Крупный фактор не есть единственный. Крупный фактор не есть далее постоянно и обязательно господствующий. Он таков на низших ступенях жизни и оттуда в той же роли перенесен и на высшие, где плодовитость слабее, а культура умножает или может умножать средства параллельно с размножением. То же и с дивергенцией, и с сочетанием организмов в высшие единицы при обязательном дифференцовании частей этих высших единиц. В этих явлениях выражается органический прогресс на низших ступенях. И здесь обобщение, вполне законное, но тоже ограниченное в применении к высшим ступеням появлением нового фактора, как и культура, отсутствующего на ступенях низших. Этот новый могущественный фактор и есть индивидуальность, медленно развивавшаяся в процессе эволюции животного царства и нашедшая свое полное выражение лишь в высших организмах, в позвоночных животных. Полная индивидуальность выражается внешним образом в совершенной неделимости организма и совершенной его физической особности от других организмов. Поэтому индивид всегда есть вместе с тем и особь, два термина, обозначающие различные признаки, но употребляемые как синонимы вследствие необходимого совмещения этих признаков в живом теле, доразвившемся до индивидуальности. Неделимость и особность суть два внешних, бросающихся в глаза признака, необходимо присущие рассматриваемому нами явлению, но, конечно, неединственные и даже неруководящие. Оба они являются необходимыми последствиями доведенного до конца процесса сочетания живых существ в высшие единицы и дифференцования частей этого сложного организма. Сочетание доведено до полного физического слияния, а дифференцование до совершенной специализации составных частей организма. Кости, мозг, нервы, мышцы, железы, их выделения, сосуды, обращающиеся в них жидкости, слизистые оболочки, органы пяти чувств, аппарат генезиса, покровы — все это совершенно различные органические образования, безусловно неспособные заменить друг друга, безусловно прикованные к одному отправлению и безусловно подчиняющиеся общему руководству управляющего центра. Сотни тысяч, если не миллионы и биллионы прежде отдельно существовавших и в общих чертах друг другу подобных живых существ сочетались в высший организм, вполне дифференцовались, вполне потеряли свою самостоятельность и самую способность к самостоятельному существованию. Это полное сочетание, исключающее самостоятельность составных единиц, и это полное дифференцование, уничтожающее их сходство, и, если можно так выразиться, и их взаимность, представляя доведенный до конца процесс органической эволюции, являются теми основными признаками индивидуальности, которые уже вызывают неделимость и особность. Последний признак (особность) необходим индивиду, потому что связность с каким-нибудь другим существом вызывала бы зависимость от двух центров, своего и союзного, а это было бы нарушением той централизации организма, которая, как мы видели, является тоже отличительным признаком индивида. Индивидуальность есть, таким образом, венец органической эволюции, ее высшее и совершеннейшее выражение. Развитию индивидуальности соответствует и обратный процесс, потеря индивидуальности. Возможна ли для уже доразвившегося до индивидуальности существа полная потеря индивидуальности, или такая потеря равняется смерти, во всяком случае, частичная потеря индивидуальности возможна и нередко встречается в природе, принадлежа к процессам вырождения и деградации. Эта частичная потеря индивидуальности, естественно, должна выражаться в явлениях, противоположных явлениям развития, именно: координация не к одному, а к двум или более руководящим центрам; потеря особности; упрощение строения (потеря дифференцования); наконец, делимость. Эти явления потери индивидуальности, вообще недостаточно обращавшие внимание натуралистов, стали предметом особого внимания Михайловского. Потеря индивидуальности, хотя бы частичная, несомненно регрессивный процесс, даже с точки зрения органической эволюции. Установить условия и законы, управляющие этим процессом, значило бы осветить историю жизни с новой и существенной стороны на тех высших ее ступенях, на которых уже появляется индивидуальность. До этого момента все процессы, которые вели к возникновению индивидуальности, были явлениями развития, а такими процессами и было последовательное сочетание в высшие и высшие организмы с все усиливающимся дифференцованием их составных частей, бывших раньше самостоятельными существами (хотя еще не индивидами). Теперь вырастает вопрос, сохраняют ли эти процессы свое прежнее значение, когда эволюция в этом направлении достигла своего высшего выражения, венца своего органического творчества, полной индивидуальности? Сочетание в высшие единицы — это потеря самостоятельности, или, по крайней мере, возможная потеря самостоятельности, а потеря самостоятельности есть и потеря координации к одному центру, зависимость от другого или других центров. Дифференцование составных частей такой высшей единицы — это упрощение этих составных частей, индивидов, вошедших в состав высшей единицы. Словом, продолжение органической эволюции по прежнему типу влечет частичную потерю уже достигнутой индивидуальности и в этом смысле являет регресс жизни. Достигнутое совершенство организации индивидов теряется в большей или меньшей степени. Взамен этого возникает высшая единица, которая подчиняет себе и централизует индивиды, попавшие в эволюцию, упрощает и понижает их строение, но усложняет и дифференцует свое строение. Процесс начинается сначала, и усложнение (т.е. совершенствование по органическому типу) высшей единицы совершается на счет упрощения и подчинения составляющих высшую единицу индивидов, на счет регресса жизни, поскольку ее прогресс раньше выразился в совершенствовании этих, затем вырождающихся индивидов. Эта постоянная тенденция жизни складывать свои единицы во все новые, все высшие единицы вместе с ярко выраженным антагонизмом между совершенствованием таких сложных единиц и совершенством, входящих в их состав единиц, — названа Михайловским борьбою за индивидуальность. Появление индивидуальности в истории жизни, глубокое отражение этого факта на развитии и возникающая из него борьба за индивидуальность, — вот чего недосмотрели дарвинисты и эволюционисты в истории жизни на земле. Между тем, этот факт настолько преобразовывает значение и роль прежних факторов и процессов (борьбы за существование, последовательного сочетания с параллельным дифференцованием и дивергенции), что установление одного общего типа эволюции для двух периодов органического развития представляется явною и крупною ошибкою, которая, однако, именно и поставила выводы естествознания в противоречие с выводами обществоведения. Процессы органического прогресса, как они точно формулированы были дарвинистами, были и безусловно господствующими и, несомненно, совершенствующими жизнь на низших ее ступенях до тех пор, пока плодом этого совершенствования не явилось развитие индивидуальности. Процессы органического прогресса продолжают свою деятельность и после появления индивидуальности, в этом дарвинисты правы. Они не правы, когда полагают, что значение этих процессов осталось прежнее, что они по-прежнему одни управляют историей жизни и что по-прежнему они жизнь совершенствуют. Появляется новый фактор, борьба за индивидуальность, и новые процессы: приобретения и потери индивидуальности живыми формами; параллельного усложнения одних и упрощения других форм; совершенствования и вырождения. Старые процессы органического прогресса, констатированные и описанные дарвинистами и эволюционистами, являются теперь основною причиною этого вторжения в эволюцию процессов упрощения и вырождения. Только в борьбе за сохранение индивидуальности, которую ведут вовлекаемые в органическую эволюцию индивиды, жизнь находит фактор, ограничивающий процессы упрощения и вырождения. В истории человеческой эта борьба за сохранение индивидуальности именно и выражается в тех стремлениях к свободе, к неприкосновенности человеческой личности, солидарности, международному миру, которые предлагает обществоведение. Выводы обществоведения оказались в противоречии с выводами дарвинизма лишь вследствие той серьезной научной ошибки, которую с такою яркостью показал и с такою силою доводов устранил Н.К. Михайловский теми своими работами, краткую сущность которых я старался дать в этой главе. Эти работы: «Орган, неделимое, общество» («Отеч. зап.», 1870); ряд статей «Борьба за индивидуальность» («Сочинения», изд. «Русского богатства», т. I); очерки, озаглавленные «Вольница и подвижники» («Сочинения», т. I); главы IX-XI в статье «Патологическая магия» («Сочинения», т. II), где переработана и сокращена вышеназванная статья «Орган, неделимое, общество»; наконец, разные места в «Записках профана» («Сочинения», т. III). Русская читающая публика хорошо знакома с этими столько же блестящими по изложению, сколько глубокими по мысли работами нашего знаменитого мыслителя. Их достаточно напомнить, чтобы весь богатый цикл заключенных в них идей предстал пред умственным взором читателя. Мне кажется, что вышесделанные сопоставления и указания, очень беглые и недостаточные, все-таки несколько дают для определения соотношений идей Михайловского во всемирной социологической литературе, для уяснения их места среди других умственных течений эпохи и связи между собою. III Продолжение органической эволюции по прежнему типу и в эпоху господства индивидуальности является, по Михайловскому, как мы видели, причиною широкого распространения в истории жизни вообще, в истории человечества в частности и, в особенности, процессов дегенеративных и регрессивных. В подавлении индивидуальности заключаются эти дегенеративные и регрессивные процессы. Подавление индивидуальности в разных формах и при разных условиях сделалось поэтому излюбленною темою социологических работ нашего мыслителя. Кроме указанных статей, трактующих борьбу за индивидуальность в ее целом и некоторые ее характерные проявления в обществе, исследование явления подавленной индивидуальности с новых очень важных сторон находим в статьях «Герои и толпа» («Сочинения» т. II), «Патологическая магия» (т. II) и «Научные письма» (там же). Мы видели, что подавление индивидуальности (или ее частичная потеря, что то же самое) является необходимым последствием дифференцования общества на классы и группы специалистов. Это разделение труда, имеющее свои выгоды для общества (высшей единицы), специализуя отправления (деятельность) индивидов, его составляющих, должно упрощать их строение, т.е. лишать уже достигнутой степени совершенства. Это совершается многими путями, из коих немаловажное значение имеет однообразие жизни и сопровождающая ее монотонность и однородность впечатлений, получаемых индивидами в дифференцованном обществе. Этой, в высокой степени любопытной стороне дела и посвящены только что упомянутые труды Михайловского, открывшие собою совершенно новую область ведения, ранее не обращавшую на себя должного внимания. Массовая психология — эта новая область ведения, которую и основал, и в значительной степени разработал наш мыслитель. Сущность этих глав доктрины может быть резюмирована в немногих словах. Изучение гипнотизма, животного магнетизма, сомнамбулизма11" и некоторых других душевно патологических явлений приводит к выводу, что сосредоточение внимания на ограниченном круге явлений и сопровождающая такое сосредоточение монотонная повторяемость тех же впечатлений, без вторжения в восприемлющую их душу каких-либо иных впечатлений, влекут к частичной или совершенной утрате способности самостоятельно и сознательно управлять своими действиями, которые становятся автоматичными, с одной стороны, а с другой, подчиняются руководству извне, все равно — будь то воля другого лица, или его пример, или даже импульс со стороны явлений неодушевленной природы. Таким образом, индивид управляется не велениями собственного правящего центра, как то требует здоровая индивидуальность, а другим или другими руководящими центрами, лежащими вне организма и снаружи подчиняющими его своей власти. То, что в указанных патологических явлениях обнаруживается с поразительною силою и яркостью, сказывается и в обыденной жизни здоровых индивидов, для которых сосредоточение внимания на ограниченном круге явлений и скудость впечатлений играют ту же роль, развивая автоматизм, ослабляя силу собственного правящего центра и подчиняя руководству внешней власти. А это и есть частичная потеря индивидуальности или ее подавление. Представьте себе этот процесс распространяющим свое действие на более или менее обширные слои населения, и для вас выяснится основа массовой психологии, та причина, которая, вследствие ли подчинения чужой воле, вследствие ли подражания, превращает собрание индивидов в толпу, охваченную одним стремлением и одними чувствами и с настойчивостью автомата отдающуюся какому-либо движению, будь то подвиг самоотвержения или зверское преступление, будь то крестовые походы, флагеллантство, кликушество, аскетизм, сектантство, избиение иноверцев и инородцев, жакерии, массовые переселения... Средневековое человечество, с его узкою специализацией по сословиям и с его скудною умственною жизнью, создало для себя условия существования, при которых внимание человека было сосредоточено на очень ограниченном круге явлений, а впечатления были скудны и однообразны. Отсюда и средневековая история так изобилует этими автоматическими эпидемическими массовыми движениями, некоторые из которых нами выше перечислены и которые иногда принимали прямо патологический характер, как флагеллантство, кликушество, пляски, мяукающие и царапающие монахини, наконец, крестовый поход детей и пр. т.п. Другие, не столь ярко выразившие свою патологическую основу, в сущности, обязаны своим происхождением, развитием и силою все той же частичной потере индивидуальности, особенно все эти фанатические массовые взрывы против иноверцев, еретиков, инородцев, которые, впрочем, позорят страницы даже новейшей истории. Все это продукты частичной потери индивидуальности, являющейся последствием дифференцования общества на классы и дивергенции между классами, а также между вероисповедными и племенными группами. Причина как этих, так и многих других явлений, угнетавших, частью и до сих пор угнетающих человечество, лежит, таким образом, в развитии по органическому типу, или, быть может, вернее сказать, по первоначальному органическому типу, так как сохранение и дальнейшее совершенствование индивидуальности тоже должно почитаться развитием органическим. Натуралисты не заметили возможности такого иного органического процесса, приобретающего действительно крупное значение и влияние уже в человеческой истории. Все процессы, расширяющие душевный кругозор людей, умножающие предметы их внимания, разнообразящие их впечатления, вообще делающие их жизнь более многостороннею, т.е. их отправления более разнообразными, более дифференцованными, охраняют индивидуальность членов общества и тем предохраняют само общество от тягостных и болезненных потрясений, от всякого рода дегенеративных процессов, происходящих на почве подавленной и частично утраченной индивидуальности. Вырождение людей есть, конечно, и упадок того общества, которое из них состоит. Нелепо поэтому думать, что общество может прогрессировать по органическому типу, что прогресс исторический должен заключаться во все большем подчинении членов общества руководящему центру всего общества, в дифференцовании общества на классы и специальности и в дивергенции между людскими группами. Процессы эти происходят часто, даже слишком часто, они даже господствуют, но рано или поздно они приводят к вырождению индивидов чрез подавление полноты их индивидуальности и осуждают одобрившее эти процессы общество на упадок, нередко на падение. Поэтому и определение эволюционистами прогресса общества как развитие от однородного к разнородному должно быть отвергнуто. Такова формула развития для индивида, для человеческой личности. Для общества же формула развития должна быть, как раз, обратная: от разнородного к однородному, т.е. формула свободы, равенства и солидарности, выработанная и предложенная обществоведением. Эти идеи о сущности исторического прогресса впервые были высказаны нашим мыслителем в статье «Что такое прогресс?», его первой крупной социологической работе, помещенной в «Отечественных записках» за 1869 год (теперь «Сочинения», том I). Статья произвела большое впечатление и сразу доставила молодому автору не только известность и популярность, но и авторитет. Кажется, и до сих пор она наиболее известна и популярна, но, как читатель легко усмотрит из предыдущего изложения, ее глубокий смысл и значение едва ли могут быть усвоены вне того яркого освещения, которое изложенным в ней мыслям дают другие работы Михайловского. По времени явившись первою, как бы введением, по существу дела, она должна считаться последнею главою доктрины, ее заключением, где завершается собственно социологическая сторона учения и намечаются первые штанд-пункты его применения, первые штрихи практической программы. IV Таковы основоначала социологической доктрины Н.К. Михайловского, изложенные мною лишь в самых общих чертах, в виде обширных рам, куда читатель сам вставит те яркие и многосторонне содержательные картины, которыми наполнены из страницы в страницу сочинения любимого мыслителя и которые так хорошо знакомы читателям. Эта замечательная доктрина не есть, однако, курс социологии, не сведенный только в систему. В ней почти отсутствует учение о состояниях общества, его строении и круговороте его постоянных нормальных отправлений, словом, то, что Огюстом Контом было названо социальною статикою (морфология и физиология общества). Рассматриваемая социологическая доктрина имеет дело почти исключительно с теоремами социальной динамики. Это — теория исторического прогресса. И во вторую половину XIX в. в области социальной динамики она представляет собою самое крупное завоевание обществоведения, подобно тому, как в области социальной статики таким же крупным завоеванием обществоведения эпохи являются экономические исследования Маркса, отлившие в окончательную научную форму труды Смита и Рикардо. Учение Маркса, однако, не остановилось на этом. Оно попыталось выйти из области социальной статики и предложило мыслящему человечеству свою социальную динамику, свою теорию прогресса. Для этой задачи одного статического изучения общества недостаточно. Между тем, учение не располагало другим научным материалом. Оно его дополнило метафизикою Гегеля, создав то известное учение о трех фазисах развития, которое впоследствии проникло в Россию под именем марксизма. Научные приобретения в работах Маркса относятся к области статических явлений (учение о ценности, товарном обращении, капитале, родах и видах капитала, рабочей плате, ренте и т.д.); «марксизм» же явился учением о явлениях динамических, устанавливая фазисы развития, необходимо сменяющие друг друга в историческом процессе. Эти три фазиса: натуральное хозяйство, капитализация доходов и промыслов (с принудительным обобществлением производства), наконец, социализация или обмирщение производства (нигде еще не наступивший, но предвидимый учением фазис развития). Необходимость и неотменимость очередной смены этих фазисов, их универсальность для исторического развития человечества является неизбежным последствием метафизического происхождения учения. Метафизическая, или, как гегелианцы и марксисты предпочитают выражаться, диалектическая, логика не считается с обстоятельствами и условиями. По самому существу своему она безусловна. У нее все абсолютно и универсально. Абсолютным и универсальным представляется и закон капитализации и следующей за нею социализации производства. Крупный научный ум, как сам Маркс (и отчасти Энгельс), не мог совсем не считаться с обстоятельствами и условиями. Ведь в научной части своих работ он имел дело с обстоятельствами и условиями. Поэтому сам Маркс допускает возможность отклонения от процесса. Сам Маркс, но не марксизм, который как типически метафизическое учение о прогрессе имеет и должен иметь свою логику, безусловную и универсальную. Когда выступил Маркс со своей теорией прогресса, в Западной Европе, в странах, где он учил, уже совершился процесс капитализации и учение Маркса, предлагавшее переход к обмирщению производства, не становилось этою стороною в противоречие с прогрессивными и демократическими стремлениями эпохи. Напротив, оно служило им, хотя и не с такою силою, потому что не с такою истиною, как научные работы Маркса в области явлений статических. Совсем иначе обстояло дело в странах, где капитализация еще не приобрела значения господствующего процесса. Здесь учение предлагало именно эту капитализацию, которая состоит: в сочетании многочисленных мелких самостоятельных хозяйств в крупные (сочетание низших единиц в высшие); в широком разделении труда (дифференцовании); в разобщении между дифференцованными группами участвующих в производстве (дивергенция); в возникновении группы руководителей и подчинении им массы прежде самостоятельных, ныне зависимых работников (централизация к наружным, вне организма лежащим центрам); в однообразии и узости впечатлений и т.д. Словом, чтобы в будущем ни сулил третий фазис развития, второй фазис несет подавление индивидуальности, ее дегенерацию, вместе с чем и опасность упадка и вырождения для общества, его принявшего. Говорят, что это, однако, необходимо для будущего торжества противоположного процесса. Иначе говоря, чтобы сохранить индивидуальность, надо ее утратить. Это — абсурд, и очень опасный, но это и есть последовательный «марксизм». Совершенно естественно, что с распространением этого опасного учения Михайловский вступил в борьбу, как раньше с ошибками и опасными выводами дарвинизма. Девятидесятые годы заняты были этим новым большим трудом, который потомство поставит ему в неменьшую заслугу, как и блистательный синтез естественно-научных и общественно-научных работ и выводов в шестидесятых и семидесятых годах. Эта сторона учения Михайловского собрана в книге «Литературные воспоминания и современная смута» (СПб., 1900, 2 тома). Здесь я хотел лишь указать на важную генетическую и логическую связь критики марксизма со стороны Михайловского со всей его социологической доктриной и с его же критикой дарвинизма. Это только одно из звеньев этой замкнутой логической цепи, столь, однако, открытой для самого широкого и многостороннего общения и с разнообразными областями мышления, и с многоразличными сторонами исторической жизни. Социологическая доктрина Михайловского, в своем конечном выводе, объявила индивидуальность и ее развитие (или, заменяя объективные термины субъективными: личность и ее счастье) выражением и высшею ступенью органического прогресса, а следовательно, и высшим критерием для различения процессов развития и совершенствования от процессов вырождения и упадка. Уже сказано, что критерий этот не нов. Он выработан всею историею обществоведения. Ново было его строго научное обоснование (столько же естественно-научное, сколько общественно-научное). Из сферы желательного и нравственно-обязательного критерий «счастья личности» переведен был в категорию научно доказанной истины, согласованной со всеми другими научно доказанными истинами*. Это научное обоснование «правды» в жизни дало критерию не только новую силу, но и осветило его с таких сторон, которые были вовсе не заметны или мало заметны при прежнем освещении, а это открыло новые обширные горизонты для его применения, для практических программ. Сорокалетняя литературная деятельность Н.К. Михайловского и была посвящена этому применению, и можно сказать, что нет такой стороны общественной жизни и мысли, на которую не отозвался бы наш мыслитель и которую не осветил бы с новой и плодотворной стороны. Велико значение Михайловского как мыслителя-теоретика. Не менее велика и его заслуга как публициста, обильно засеявшего русскую умственную ниву семенами добра и правды. Эта сторона литературной деятельности Н.К. Михайловского лежит уже вне пределов настоящей заметки, далеко, конечно, не достаточной для оценки такого крупного мыслителя и писателя, очень сложного и очень разностороннего, очень трудного потому и для такой же, по необходимости, сложной и разносторонней оценки. Это и не было, и не могло быть задачей этой заметки. Я хотел только, как уже выше сказано, дать, по возможности, просторные рамы и указать порядок их размещения. Вставить же в эти рамы надлежащие картины благоволит читатель, для которого эти картины должны быть с юности родными и памятными. ______________________ * Иначе говоря: истина, прежде только субъективная, стала объективною в наиболее строгом значении этого термина. Замечательно, что сам мыслитель мало ценил эту сторону своего огромного труда, отстаивая законность в социологии и чисто субъективных теорем. Это, однако, частность, о которой здесь не место распространяться. ______________________ Сорок лет литературной деятельности — огромный срок и огромная заслуга, свидетельствующая о дарованиях и силах, из ряда выходящих. Но сорок лет непрерывного и огромного умственного творчества в самом строгом и полном смысле этого слова — явление прямо исключительное. Русская литература и русская нация имеют право гордиться нынешним праздником. Они имеют обязанность подумать о тех терниях, которыми был в изобилии усыпан путь юбиляра и которыми этот путь может быть усыпан и в будущем. Опубликовано: На славном посту (1860-1900): Литературный сборник, посвященный Н.К. Михайловскому. СПб.: Тип. Н.Н. Клобукова, 1906. С. 352-369.
Сергей Николаевич Южаков (1849-1910) - русский публицист, социолог. | ||
|