| ||
|
В последних числах августа 1879 года пароход «Курбатов», с арестантскою баржею на буксире, подходил к пристани губернского города Перми; отсюда начинается рельсовый путь, переносящий быстро и без затруднений из Европы в Азию, через тот высокий порог Уральский, который природа поставила отделять две части света. Отсюда предстояло мне, прибывшему с пароходом «Курбатовым», перешагнуть этот заветный рубеж, чтобы углубиться в далекую «страну изгнания», куда вместе со мною направлялся и тот живой товар, что так бережно был спрятан за решетками и замками Курбатовской баржи. Россия посылала своих изгоев на далекий Восток, в глубь холодной Сибири; Европа извергла продукты своего разложения и через длинную этапную кишку выбрасывала их в пределы Азии за горы Уральские. Что ей непригодно, что не переваривается ее современным желудком, по причине ли неудобоваримости или по причине расстройства желудка, — все попадает в эту длинную кишку и аккуратно ею выносится за европейский порог. Работа идет безостановочно, и безостановочно движутся продукты общественного разложения, чтобы на новой почве и в новых условиях стать элементами развития и жизни. По тому же пути направлялся и я; судьба и мне приказала перейти через этот канал, перенести центр тяжести своей скромной жизни из Европы в Азию. Азия! С этим словом у каждого европейца соединено представление чего-то резко отличного от его родины. Для одних Азия есть представительница зла; «азиаты», — говорит наш народ, желая выбранить турка или татарина. «Известно, Азия», — говорит наш солдатик, желая объяснить какой-либо несуразный поступок своего бухарского или кокандского приятеля. «Азиятка», — слышал я от одной хохлушки, награждавшей этим эпитетом свою непомерно злую и беспокойную свинью. Для других Азия есть страна чудес, мир фантастический и сказочный, мир красоты и безобразия, плодородия и бесплодия, мир всевозможных контрастов и неожиданностей, где вздымаются высочайшие, увенчанные неталыми снегами хребты, текут величайшие реки, растут непроходимые и бесконечные леса, водятся опасные и редкие звери, раскинулись необозримые, безжизненные пустыни, бушуют ветры, разражаются с неведомою у нас силою грозы, колеблют почву землетрясения, где живут люди в сказочной обстановке, в которой, как и в окружающей природе, жизнь течет среди контрастов, среди крайностей страдания и наслаждения, добра и зла. При этом взгляде наша Европа, с ее среднею природою и ее постоянным стремлением урегулировать жизнь человеческую, проведя ее между этими контрастами и крайностями, Европа является сухим, непоэтическим отражением Азии, которая и в природе, и в истории сумела будто бы все стороны бытия довести до полного их выражения и развития. Шехерезада и Коран, Шах-Наме и Зендавеста, РигВеда и Магабарата служат материалом для создания этой поэтической Азии. Третьи, напротив, видят в Азии представительницу застоя и косности. Азиатская цивилизация отличается от европейской своею неспособностью к постоянному прогрессу. Бессильная освободиться от устарелых политических форм, неспособная создать и заменить старую форму новою, она поневоле всегда и всюду довольствовалась только тою ступенью прогресса, которая может ужиться в элементарных политических формах, свойственных первому периоду истории. За этот период Азия никогда не была в силах перешагнуть, сдавленная обветшалыми формами, которые Европа умела приспособлять и изменять сообразно требованиям прогресса. Лишенная этой способности, но не огражденная от исторического закона, вызывающего неизбежно деградацию и разложение при застое, Азия с своими бесчисленными и богатыми культурами напоминает белку в колесе или Сизифа за его неблагодарною работой. С правильностью часов совершали азиатские цивилизации свои циклы, последовательно и неизменно проходя эпохи зарождения, развития, процветания, склонения и упадка. Упадок был неизменным уделом всех азиатских культур, и цикличность движения — постоянным историческим законом азиатского человечества. Представительница предопределенного упадка, косная и неподвижная, отсталая и невежественная в силу своей неспособности к прогрессу, — такова эта чудесная и сказочная Азия для трезвого наблюдателя и беспристрастного мыслителя. Какое бы из этих трех мнений ни исповедовал европеец, все мы сходимся в одном, — в противоположении всей Европы и далекой Азии; для всех нас Азия есть чужбина, азиятец — чужанин в полном смысле этого слова. Но именно потому, что азиатское нам чуждо и резко отлично от европейского, что Азия лучше Европы нас научает, как не следует жить и какие пути исторического движения ложны и опасны, Азия по необходимости должна представлять для всякого мыслящего европейца предмет глубокого интереса и поучительного изучения. Мы, русские, более других европейцев испытавшие гнет Азии и до сих пор не вполне освободившиеся от азиатчины, более других имеем интереса, самого жизненного и непосредственного, в изучении уродливых и ложных форм азиатской общественности. Мне всегда казалось, что мы слишком увлекаемся изучением Запада и слишком игнорируем изучение Востока. Европа не всегда способна научить нас, как следует поступать; Азия всегда покажет, как не следует. Рецепты Европы часто целебны, но нередко ложны и опасны; рецепты Азии всегда ложны, неизменно опасны. Изучение и тех и других одинаково необходимо. Натурально, что подобные мысли приходят в голову, когда собираешься переступить порог Европы и войти гостем в Азию. Но, конечно, было бы несообразностью применять все вышеизложенные мысли к той Азии, в которую в последних числах августа я готовился вступить и в которую теперь за собою я желаю ввести читателя. Ни одно из воззрений европейца не приложимо к зауральской Азии. Страна чудес и контрастов, страдания и наслаждения, добра и зла, величия и ничтожества! Конечно, это не Сибирь. Правда, и в Сибири вздымаются увенчанные вечные снегом горы; и ее орошают громадные реки и покрывают бесконечные девственные леса; правда, и она имеет свои безжизненные пустыни тундристого Севера, и своих опасных и кровожадных зверей. Но все эти явления природы, окутанные холодным туманом бесприветного Севера, вовсе не вызывают того поэтического увлечения, как тропические явления Индии и Аравии. Да и жизнь человеческая в Сибири нимало не отличается от жизни европейца-северянина и ничего общего не имеет с теми красками и цветами, которые пленяют поэта и мистика при созерцании жизни Индустана, Ирана или Аравии. Конечно, это не та Азия! Но это и не та Азия, которая историей своих фатально гибнущих цивилизаций и исчезающих культур может служить для нас уроком и поучением. Правда, и Сибирь была в бно время ареною развития какой-то элементарной культуры, известной археологам под именем чудской1", но культура эта погибла давно под ударами среднеазиатских разбойников, да и самое существование ее не столько гадательно, сколько недоступно изучению. Сибирь историческая, как ее застали первые европейцы, была страною, населенною дикарями, находившимися на степени цивилизации каменного периода, и в лучших своих частях подчиненною немногочисленным пришельцам монгольского происхождения. В течение трех последних столетий этот пришелец-татарин был частью изгнан, частью покорен, а туземец-дикарь медленно истреблен. Жалкие остатки этих племен и поныне бродят по лесам и тундрам Сибири. Европеец занял лучшие земли, расчистил леса, обработал почву, построил города и перенес сюда всецело культуру своей родины. Он является теперь тут не только властным господином над вымирающим аборигеном, но и почти единственным владельцем, подавляя свею численностью туземные племена. Сибирь поэтому не есть страна какой-то особой азиатской культуры, отличной от нашей. Ее культура — тоже русская, только несколько отсталая. Если в ней больше азиатчины, чем в европейской России, то ровно настолько, насколько в дореформенной России этой самой азиатчины было больше, чем в современной. Почти каждому русскому это сравнение доступно и без специального ознакомления с сибирскими порядками. Сибирь — дореформенная Россия. Этим все сказано, но этим сказано, вместе с тем, что грань исторической Азии, той, которая противополагается Европе и которая завоевала в уме всякого европейца столь полное сознание чужбины, — что эта грань лежит не на Уральском хребте. В культурном и историческом смысле Зауралье есть лишь продолжение Восточной Европы, часть последней, позднее введенная в историю, позднее зажившая историческою жизнью Сибирь — скорее хвост Европы, чем начало Азии. И природа Сибири скорее природа первобытного европейского полесья; и история Сибири скорее истории отставшей европейской страны. Чем более вдумываешься в эти данные, тем искусственнее кажется грань между Европою и Азиею, даже самое разделение большого материка Старого Света на две части. Такие или приблизительно такие мысли мелькали в моей голове, когда меня 31 августа увлекал экстренный поезд из Перми туда за Урал, в географическую Азию. Вышел поезд рано утром и, быстро пронеся нас мимо громадного пушечного завода, лежащего к северу от города, повернул на восток. После шестидневного путешествия водою (от Нижнего до Перми), когда взор утомился любоваться ничего не объясняющими вам красотами природы и когда ваша наблюдательность была поневоле прикована к рассмотрению из прекрасного далека почерневших деревенек, разбросанных по берегам двух великих русских рек, после этого удобного, но нравственно утомительного пути, я был очень рад ехать по суше, где можно было увидеть что-нибудь больше песчаных камских степей с неизбежными дикими утками или гусями. Так я думал. Увидел я, однако, немного. Впрочем, и условия, среди которых мне приходилось наблюдать новый для меня край, были не из самых благоприятных: что увидел и заметил из окна вагона, — тем и будь доволен. Из окошка же вагона видна была бесконечная, изредка немного всхолмленная равнина, покрытая редким и чахлым березовым мелколесьем с такою же чахлою, скудною, — серо-желто-красною почвою, ничего хорошего не обещающею взору земледельца. Эта дрянная почва от времени до времени уступала место такому же дрянному кочковатому болоту. «Господи! яка же це пустыня, — воскликнул сидевший подле меня земляк, крестьянин новороссийских степей, — и як тут люди живут». Да, печальные места: болото, чередующееся с порослями березовых розог; бесчисленное количество розог, даже на дрова еще не годящихся; изредка речонка в крутых и холмистых берегах, напоминающих вам, что вы приближаетесь к горной системе Урала; тощие посевы ржи, кое-где мелькающие по сторонам; тощая и чахлая природа, тощие и чахлые люди, ею воспитанные. В Перми у пристани при встрече арестантской баржи и потом на дебаркадере при проводах партии мне пришлось увидеть пермское воинство, набранное из местного населения. Лучшего обозрения типов этого населения нельзя было и желать. Проходя мимо длинного ряда выстроившихся воинов, я с любопытством взглядывал в их молодые лица. Славянский тип преобладал, хотя и испорченный финским и тюркским, но как мало эти славяне походили на тех славян, которых я привык видеть и наблюдать На моей родной Украине! Передо мной стояло вовсе не то рослое, стройное, сильное племя славянорусское, которым вы залюбуетесь невольно и один вид которого внушает веру в его будущее. Вы видите, что этот народ, не согнувшийся и не измельчавший среди самых тяжелых условий своей тысячелетней страдной истории, имеет полное право смотреть в будущее с надеждою. Таков тип малоросса и великоросса в его исконных родных землях, но не таким он представился мне здесь на далекой пермской окраине. Молодые, почти детские лица солдат выражали не то робость, не то тупость и во всяком случае какое-то истомление; легкие и маленькие берданки на плечах, казалось, пригибали под своею тяжестью эти недоразвитые, малорослые, с виду расслабленные организмы. Под суровым давлением тощей и суровой природы исчезло и измельчало и славянское племя, заброшенное в эту неприветливую страну. Расовая подмесь, написанная на лицах, вероятно, имела свою долю влияния в этом вырождении прекрасного славянского типа*. В глухих хвойных и березовых лесах этой страны жило когда-то финское племя Пермь; в XII стол[етии] край этот был еще ее краем. Русские миссионеры сочли необходимым перевести Евангелие на пермский язык. Где этот язык, где это племя? Напрасно вы стараетесь его заметить и увидеть. Не его ли наследство вы наблюдаете в слабости и чахлости здешнего русского? ______________________ * Спешу оговориться, что я пишу просто свои дорожные впечатления и никаких обобщений не делаю. Условия, при которых я собирал эти впечатления, вовсе не благоприятствовали всестороннему наблюдению. ______________________ Однако покуда мы таким образом заняты с читателем беседою о последней европейской провинции на нашем пути, паровоз быстро переносит нас через эту провинцию, с каждой минутою приближая нас к заветному пределу, к порогу Азии. Высоко вздымается этот порог, за который Россия давно начала выметать свой сор, выбрасывать все, что ей не любо, что она считает лишним и опасным. Но порог этот с европейской стороны спускается полого и мало заметно. От самых берегов Камы начинается подъем, и та печальная равнина, которая носит название Пермского уезда, имеет медленный, но постоянный подъем к востоку, так что, когда вы у переправы через Чусовую достигаете, наконец, подошвы Уральского хребта, местность, совершенно незаметно для вас, уже успела значительно приподняться и вам, чтобы достигнуть вершин и перевалов уральских, остается подняться относительно немного. Опубликовано: Русские ведомости. 1880. 7 марта. № 60. С. 4-5.
Сергей Николаевич Южаков (1849-1910) - русский публицист, социолог. | ||
|