С.Н. Южаков
В далекую сторону

Было около полудня, когда наш поезд приближался к Чусовой и когда нашему взору открылся вид на уральские хребты. Хотя я сам очень люблю природу и живописные виды, но с большим неудовольствием встречаю обстоятельные описания красот природы и всегда находил эти описания самим скучными в книге. Полагаю, что я не один так думаю и потому не вхожу в детальное описание прекрасного ландшафта, который открылся перед нами, когда наш поезд, взобравшись на гребень невысоких холмов, сопровождающих левый (западный) берег Чусовой, стал осторожно спускаться в глубокую и широкую долину этой прелестной горной реки, текущей здесь у подножия главного уральского кряжа с ю[га] на с[евер]. Дальше Чусовая сворачивает на з[апад], чтобы впасть в Каму, немного выше Перми. Широкая долина зеленела лугами, и там и сям разбросанными бесчисленными сосновыми рощами, сверкала высокими изгибами, излучинами и протоками быстрой реки, оживлялась со всех сторон видневшимися поселениями и деревушками и, как в раме, была оправлена горами, слева невысокими, а справа главными массивами Урала, поросшими сверху донизу лесом, ниже светло-зеленою сосною, выше пестрою смесью сосны и ели, еще выше одною черно-зеленою угрюмою елкою. Горы спускались в долину то крутыми обрывами, то зелеными склонами; то выходили к самому берегу Чусовой, то отходя образовывали побочные зеленые долины. Я видел пейзажи крымские и альпийские и все-таки должен сказать, что редко бывал так очарован красотами горной природы, как в этом отдаленном, забытом и вовсе не привлекательном уголке мира. Положительно виды Уральских гор у железнодорожной станции Чусовской могут соперничать с лучшими горными ландшафтами Альп и Крыма. Весь вагон прильнул к окнам и соединился в одном общем чувстве восторга. Печальное однообразие пермской равнины так внезапно и неожиданно сменилось неописуемыми красотами природы, что не у одного из вольных или невольных пассажиров поезда вырвалось восклицание: «Вот бы где жить и умереть!». По насыпи, пересекающей долину, очевидно, осенью затопляемую, шел наш поезд, невольно подчиняясь капризам горной реки и подобно ей изгибая свой путь. Прекрасный мост, перекинутый через Чусовую и нами уже перееханный, постоянно менял по отношению к нам свое положение. То справа, то слева, то сзади, то даже спереди видели мы это создание европейского искусства, брошенное среди дикой природы пустынного Урала, и когда мы, наконец, после долгих поворотов, остановились у дебаркадера станции, мост снова оказался впереди нас, будто нам еще предстояло его переезжать. Так прихотливо извилиста и капризна здесь Чусовая; приходилось, очевидно, или строить несколько мостов, или подчиниться капризной воле этой горной красавицы.

Начало обещало хорошее продолжение. Очарованные уральскими водами при первой встрече с Уралом, мы натурально ожидали и дальше наслаждаться красотами природы. Но ожиданиям этим не суждено было оправдаться. От станции Чусовской первая часть переезда действительно изобиловала прекрасными горными пейзажами. Поезд вошел в долину, сдавленную между высокими и, казалось, крутыми горными массивами. Принужденный обходить или переходить через бесчисленные побеги этих массивов поезд ежеминутно поворачивал, поднимался, спускался, открывая с каждым поворотом, с каждым перевалом новые, завлекательные ландшафты. Но прикованные к этим видам, мы не замечали, как мало-помалу дорога оставляла долину и постепенно взбиралась на один из сопровождавших эту долину хребтов. Шаг за шагом, выше и выше, покуда не забрались на самый гребень хребта, составлявшего боковой отрог главной уральской цепи. Отсюда и до самого спуска на азиатскую дорогу мы уже не покидали гребня и, следя за его извилинами, сами делали повороты, неуклонно и неизменно поднимаясь все выше и выше. Густой, девственный еловый бор покрывает гребень и пологие склоны этого хребта и мешает разглядеть из окна вагона скрывающиеся за ним пади и долины, другие хребты и возвышенности. Изредка только мелькнет справа или слева глубокая впадина и за черными кудрями суровой северной красавицы, стройной ели, засветлеет бледная зелень белой березки. А там снова чернокудрая с стройными правильными формами елка стоит с обеих сторон непроницаемою стеною, застилая перед вами горизонт и утомляя вас своею неприветливою, угрюмою красотою. От времени до времени останавливаетесь у станции, окутанной тем же черным еловым бором, а затем снова движетесь этою лесною пустынею, где единственно сама железная дорога с ее сооружениями напоминает о существовании на земле человека.

Мне случалось немало ездить горными железными дорогами, но нигде я не встречал подобной Уральской. Обыкновенно дороги прокладываются долинами; вы едете между двумя хребтами, постоянно огибая их отроги или переваливая через эти побеги горных массивов, сопровождающих дорогу с обеих сторон. Этим способом, вместе с долиною, вы подымаетесь все выше и выше, покуда поперек вашего пути не становится главный хребет системы. В редких случаях, когда хребет образует в этом месте глубокую седловину или горное ущелье, дорога, бесчисленными изворотами стараясь эксплуатировать неровности крутого подъема, взбирается на самый перевал, чтобы затем за ним начать спускаться по такой же долине и в тех же условиях, в каких она по сю сторону хребта подымалась. Чаще же главный хребет пробивается туннелью. Уральская дорога не знает ни того, ни другого. Особое оригинальное строение уральских гор дозволяет и дороге блеснуть своею полною оригинальностью и перенести путешественника из Азии в Европу без всякого туннеля, въезд в который означал бы прощание с Европой, а выезд — встречу с Азией.

Всякий горный хребет, как известно, напоминает своим внешним строением телосложение сороконожки. Главный кряж, ось горной системы представляет ряд соединенных между собою меньшими возвышенными (седловинами, ущельями, теснинами) горных вершин, как бы суставов тела сороконожки. От каждого сустава у сороконожки направо и налево вырастают ножки; от каждой вершины главной оси выбегают направо и налево горные отроги, второстепенные хребты, которые сами тоже состоят из рода связанных между собою вершин и тоже посылают от каждой вершины третьестепенные отроги и т.д. Таково строение большей части горных систем; в общих чертах таково же строение и хребта Уральского. Главное его отличие заключается в том, что суставы его тела, вершины, сливающиеся в цепь, весьма мало возвышаются над соединяющими их перемычками, образуя плоский наверху, пологий с боков вал, лишь слегка взволнованный. Таков характер главного хребта; не отступает от него и характер западных его отрогов. Натурально, что железной дороге было удобнее взобраться на плоскую крышу одного из этих валов и медленно вместе с ним подняться до высоты главного вала, центрального хребта, нежели идти долиною между двумя валами, пересекать или обходить их отроги и в конце концов упереться в относительно крутой подъем главного хребта. Так представился мне вопрос о направлении Уральской дороги и так объяснил я себе то, что видел и наблюдал из окошка своего вагона.

В полдень, как сказал я уже, приблизились мы к подошве Урала, но лишь поздно ночью достигли мы станции Усть-Тискоса, где дорога выходит на главный хребет и меняет восточное направление на южное, направляясь вдоль главного хребта с севера на юг. Полсуток употребили мы, чтобы от подошвы хребта подняться до высшей точки, которой достигает дорога, за Усть-Тискосом начинающая спускаться. Это время может служить мерилом расстояния и объяснить длиною подъема его постепенность. Черная облачная ночь висела над землею, когда мы прибыли в Усть-Тискос и затем повернули на юг, следуя вдоль главного хребта, придерживаясь, однако, западного (европейского) его склона, так что хотя, начиная от Усть-Тискоса, мы и начали спускаться, достигнув в этой точке наивысшего поднятия дороги, однако мы не перевалили еще хребет и покуда оставались в Европе. Самый хребет понижается тут по направлению к югу, а с ним, конечно, спускалась и дорога. Впрочем, все это я сообщаю на основании распространенных сведений; сам же я, при всем добром желании, ничего не мог ни видеть, ни наблюсти. Окошко вагона представляет и без того весьма необширную рамку для наблюдательности; если же прибавить к этому черную непроглядную тьму этой ночи, то, натурально, последние ресурсы наблюдательности иссякнут. Пробовал было я в Усть-Тискосе что-нибудь увидеть, но ничего не увидел, решился заснуть последний раз в Европе, чтобы назавтра проснуться уже в Азии. Действительно, Европу (так называется одна из ближайших за Усть-Тискосом станций), я проспал, проспал и «Урал» (следующая затем станция), попробовал проснуться на станции «Азия», уже на восточной стороне главного хребта, но снова убедился в бесполезности попытки что-либо увидеть и, наконец, совсем оправился лишь в Нижнем Тагиле, у восточного подножия Урала. Отсюда и до самого Екатеринбурга путь идет вдоль восточной подошвы Урала с севера на юг, слегка однако отклоняясь от Урала к востоку.

Азия, Азия, вот она, наконец, давно жданная, мало желанная Азия! Круто падает в эту сторону Урал, далеко от себя всхолмивший местность, так мало похожую на европейскую сторону. Там монотонная, поросшая чахлым березовым мелколесьем или покрытая кочковатым болотом равнина, блистающая лишь скудостью почвы и неприветливостью видов; тут гористая страна, покрытая прекрасными хвойными лесами, сверкающая многочисленными горными озерами, перерезанная быстрыми потоками и речушками, с почвою, правда, скудною в глазах земледельца, но богатою металлами и минералами. Железо, медь, уголь залегают и добываются в этих горах, как черными точками, разрисованных копями и шахтами. Контрасты природы вызвали и контраст в жизни человеческой. Где этот чахлый, малорослый, недоразвитый как бы пермяк европейский; рослое, красивое и энергичное племя с чисто славянским обликом сменило его в горной области Урала. Тагил, Невьянск, Нейвиник и др. горнозаводские села, раскинутые у подножия богатых рудою гор и на берегах прекрасных горных озер, смотрят[ся] лучше и богаче многихуездных городов внутренней России. Словом, приходится сознаться, я кусал губы от досады, что обстоятельства, закинув меня мимоходом в этот интересный уголок русского мира, вместе с тем обставили меня условиями, не допускающими сколько-нибудь серьезного ознакомления со страною, и теперь уже имеющею значение, а в будущем несомненно имеющею блестящие перспективы. Вот куда я рекомендую направиться нашим туристам-путешественникам. В самом деле, не срам ли, что русское общество имеет сколько угодно материала, премило и даже талантливо обработанного, для ознакомления с холодными пустынями Мурмана или знойными, но еще более безжизненными пустынями Усть-Урта и Кизыл-Кумов и ровно ничего не может узнать, если бы даже захотело, об этой богатой и оригинальной области русского мира? И воистину этот мир русский. Если западный пермяк, быть может, и есть потомок обрусевшей финской перми или результат смешения славянских колонистов с финскими аборигенами, то восточный пермяк, зауральский и уральский, никак не может быть в этом отношении поставлен наряду с первым. И тип славянский восточного пермяка, и история его колонизации для горнозаводских целей, и история аборигенов этого края — все подтверждает чистоту славянского происхождения этих первых, по нашей дороге, представителей азиатской Руси.

Аборигены этого края — вогулы, племя, находящееся в самом близком родстве с мадьярами. Недаром еще у новгородцев XIII—XV стол. этот край носил название югры. В эту восточную Югру проникли беспокойные новгородские вечники еще в это отдаленное время и подчинили народ югорский Великому Новгороду. Вогулы платили дань, а новгородцы торговали в их земле. С падением Великого Новгорода пало и русское владычество над Югрою. Позднее, когда снова в XVI стол. русские проникли за Урал, они застали этот край во владении все того же племени. Вогулы имели своего царька и храбро отстаивали свою землю от соседей — татар и остяков. Перед русскими они, конечно, не устояли, и тогда-то началось медленное их вымирание. Русские заняли лучшие земли, постепенно вытесняя вогулов все дальше и дальше от южных, богатых почвою, и западных горных областей их страны. Ныне вогулы считаются чуть ли не сотнями душ и живут загнанные в северо-восточный угол их страны, в холодные и суровые леса Верхотурья, на Тавду и Сосву. Свято сохраняя свой быт и свою этнографическую самобытность, эти дикари не ассимилировались с европейскими пришельцами. Дни их племени сочтены, и беднякам едва ли помогут поездки в их страну ученых мадьяр, пожелавших свести знакомство с восточными родичами.

Вогула я, конечно, не увидел, проезжая по древней Вогулии; абориген исчез. Но скоро исчезли и черные ели, которые, после спуска с хребта, заменились, как и на западном склоне Урала, светлою сосною. Непроницаемый для глаза, угрюмый еловый бор сменился не менее угрюмым, но далеко в глубь видимым для глаза бором сосновым. Как свечи, стоят вытянутые в струну, оголенные от ветвей и листвы, высокие и могучие стволы сосен. Только шапки их вершин образуют сплошную непроницаемую кровлю, поддерживаемую этими тысячами и десятками тысяч стройных, во тьме десной подымающихся колонн. Конечно, про сосновый бор сказал поэт:

Тут темень глубокая, тайна великая,
Солнце сюда не доносит лучей,
Буря взыграет ли злобная, дикая,
Лес на подумает кланяться ей;
Только вершины поропщут тревожно.

Таких, однако, сосновых боров уже мало на Урале. Горные заводы их истребили на дрова, но молодые сосновые леса быстро подымаются на месте поверженных стариков. Около некоторых горных заводов видны даже признаки правильного лесного хозяйства. Этот отсутствие или, лучше сказать, неполное присутствие хищничества на русской почве даже отчасти удивляет вас. Да точно ли это Русь? невольно спрашиваете вы себя, неужели это та же Русь, которая уже успела полно обездолить многие прекрасные местности своей родины и, ничем не наученная, продолжает накладывать свою хищническую руку на свое последнее достояние? Неужели? Однако, да.

Наблюдая прекрасную древесную растительность уральской горной страны, любуясь старыми сосновыми борами и молодыми порослями сосны, столь много обещающими в будущем, я не мог не остановить внимание на прекрасном хвойном дереве, здесь впервые мною встреченном на свободе. Светлокудрая, стройная не менее ели, но с более нежными очертаниями, прелестная лиственница мелькнула перед мною; за нею — другая, третья, изредка разнообразя своими миловидными формами молодой сосняк или ельник. Красивая, привлекательная блондинка соперничала правильностью форм и стройностью стана с угрюмою, неприветливою брюнеткою, давно знакомою нам елью. Лиственницы, впрочем, попадалось тут немного, дальше на в[остоке] мы встретимся еще с этим прекрасным и полезным деревом. Лиственница — Larix europaena, по научной терминологии; и не странно ли, что Азия приветствовала европейца новым растением, называемым в науке европейским? И в самом деле, был я и в Литве, и в Новгородско-Петербургском полесье Средней России, был в Германии и на горах альпийских, объездил, таким образом, главные области хвойных лесов в Европе и нигде в лесах не видел Larix europaea. Надо было переехать в Азию, чтобы увидеть тотчас же. Говорят, впрочем, лиственница попадается в Архангельской губернии.

Кроме лиственницы, еще одно новое растение приветствовало нас в Азии. Долго наблюдал я из окошка какие-то красивые розовые цветы, целыми букетами раскинутые по сторонам дороги, пока наконец на одной из станций не удалось добыть этого цветка, оказавшегося, к моему удивлению, тысячелистником (Millefolium Officinelis). У нас по всей России растет тысячелистник белый, и таким я его видел в Пермском уезде на европейской стороне Урала; на азиатской стороне он оказался розовым. В этом убранстве этот такой милый цветок, что я смело берусь рекомендовать его любителям цветов. Его появление на клумбах вполне уместно. В цветочных каталогах я не встречал Millefolium floreros.

Покуда, однако, Азия, как радушная хозяйка, баловала своих новых гостей прекрасными ландшафтами и ботаническими новостями, поезд подвозил нас к Екатеринбургу, первому городу азиатской Руси. Утром прибыли мы на Екатеринбургскую станцию и простились с Уральскою железною дорогою. Теперь, расставаясь с нею, нельзя не отдать ей полной справедливости; выстроена она много лучше большинства русских дорог, а значение ее для края не может подлежать сомнению. Лично я могу ее поблагодарить, что она удобно и скоро перенесла меня через этот роковой рубеж и облегчила разлуку с Европою. Да, с Европою приходится проститься; Азия открывает перед нами свои объятия. Последуем же ее приглашению (так как все равно не последовать ему не можем) и углубимся далее в ее недра.

Опубликовано: Русские ведомости. 1880. 13 марта. № 66. С. 4.

Сергей Николаевич Южаков (1849-1910) - русский публицист, социолог.