С.Н. Южаков
В далекую сторону

1-го сентября, перед полуднем, я прибыл в Екатеринбург, первый русский город в Азии, который мне пришлось увидеть. Екатеринбург основан еще Петром Великим как сосредоточие возникавшей тогда уральской горнозаводской промышленности. Это значение город Великого Царя сохранил и до сих пор, но вместе с тем он приобрел и другое, торговое. Стоя на главном пути из Европейской России в Сибирь, Екатеринбург не мог не выиграть от этого положения и не достичь относительного процветания. От Нижнего до Томска — это самый цветущий, населенный и богатый город российско-сибирского торгового пути. Административная метрополия Екатеринбурга, губернский город Пермь, далеко отстала от него; соперничают с ним Тюмень, город будущего, да Тобольск, город прошедшего; но обоих их превосходит Екатеринбург населенностью, благоустройством, торговым, промышленным и культурным движением. Широкие, хорошо обставленные улицы, но пыльные и не украшенные ни одним деревцем; большие каменные дома, но тоже не осененные хотя бы палисадниками, не только садиками; обширный гостиный двор; красивая речка Исеть, стекающая с Уральского кряжа и несущая свои чистые холодные струи в Тобол, чтобы вместе с Иртышем и Обью успокоиться во льдах мертвого Полярного океана; бездействующий местный двор, наконец, большая, стоящая на выезде пересыльная тюрьма, видевшая в своих стенах все, что Россия в течение не одного столетия высылала за свои пределы в азиатские колонии, — вот и все, что стоит упоминания во внешности Екатеринбурга, который этою стороною напоминает хороший губернский город внутренней России; но относительно культурного движения он может похвалиться превосходством перед большинством наших губернских центров. В Екатеринбурге издается газета; существует общество естествоиспытателей, издающее свои «Труды»; есть женская и мужская гимназия и т.п. Таким образом, Екатеринбург является не только торгово-промышленным, но и умственным центром Пермской губернии и по всем правам должен бы был быть и губернским. Прежде, когда губернский город был только административным центром, не было большого неудобства, если он не совпадал с естественным центром социального тяготения края. Но со введением земского самоуправления обстоятельства переменились, и возникли значительные неудобства. Не говоря уже о том, что собрания созываются труднее, гласные съезжаются неохотнее и разъезжаются скорее, не говоря об этом нынешнем неудобстве, существует и более важное, заключающееся в том, что действия общественного органа в значительной степени ускользают от контроля общественного мнения. Это неудобство живо чувствуется херсонцами, принужденными собираться не в Одессе. Я думаю, что в меньшей степени, но то же должно ощущаться и жителями населенной и производительной зауральской Перми, отправляющимися для исправления своих общественных нужд в бедные и безлюдные пустыни северной Камы.

Из Екатеринбурга мы выехали 3-го сентября по отличной погоде и по не менее отличному земскому шоссе, связующему Екатеринбург с границами Сибири. Тотчас по выезде из города потянулись слева и справа молодые, но уже довольно большие сосновые рощи, весело зеленевшие, облитые лучами солнца. Сосна провожала нас от подножия Урала до Екатеринбурга, она же сопровождала нас и из Екатеринбурга. Ели, покрывающей вершины и склоны Уральского хребта, здесь сначала вовсе не попадается. Только дальше от Екатеринбурга, когда из бассейна Исети мы перевалил в долину р. Пыжмы, составляющей уже приток тюменской Туры, ель начинает встречаться снова, но большею частию вперемежку с березою, редко отдельными борами.

Но не будем забегать вперед. Между сосновыми рощами разбросаны пашни, на которых крестьяне спешат собрать овес. Непогодь до сих пор мешала, а сегодня, несмотря на воскресенье, все на нивах. Это — «помочь». Урожай в этом году отличный. Между не снятыми еще полосами видятся уже озимые посевы и пашни, приготовленные на зябь. Под Екатеринбургом — почва глинистая, но на ее бесплодие не жалуются, хотя ограниченный размер посевов показывает, что население (здесь довольно густое) меньше полагается на свою землю и ищет других источников. Извоз дает хороший заработок; близость города — тоже. Хлебопашество в этой части Екатеринбургского уезда, как и в той, которую мы проехали от подножия Урала, по-видимому, не составляет основного промысла населения. Но немного далее ландшафт меняется. Между сосновыми рощами и березово-осиновым мелколесьем пашни начинают учащаться, все более и более стесняя лесную растительность. Приближаясь к границе Камышловского уезда (все еще Пермск. губ.), вы уже не можете сомневаться в том, что здесь хлебопашество — главная основа крестьянского быта. Количество посевов, раскинутых между лесными зарослями, уже само по себе могло бы служить мерилом развития земледелия; количество копен, сложенных на этих нивах, дополняет это молчаливое красноречие ландшафта; наконец, пшеница, которой мы не видели на ниве с самых границ Курской губ. и которая здесь заменяет собою единственный овес Приуральского края, — все это показывает, что вы въезжаете в край земледельческий. Пшеница! я ее оставил за собою, переехавши 51º с. ш. на Московско-Курской жел. дор.; с тех пор ее красные нивы, столь родные глазу южнорусса, больше не встречались на моем пути. Рожь и овес, овес и рожь, изредка греча, — других сортов хлеба не было видно от границ Курской губ. до Урала и далее за самый Екатеринбург; а вот тут, под 57º с. ш. на 650 в[ерст] севернее самой северной, мало виденной в северной России пшеничной нивы я снова встречаюсь с нею. И снова в той же обстановке: среди ультраземледельческого края, в соседстве с другими породами злаков, окруженною, как вассалами, этими второстепенными хлебами. Не могу не признаться, что я несказанно обрадовался, завидев краснеющее жниво (хлеб был уже собран на ниве). Неужели тут была пшеница? Копны еще стоят на ниве... Но, как Фома маловерный, я ощупал руками это напоминание о моей родине. Несомненно, пшеница и притом прекрасная пшеница, напоминающая нашу новороссийскую «гирку». Я держал в руках пучок колосьев, так далеко вглубь севера проникших пионерами богатой земледельческой культуры. Но как вы попали сюда? и какая сила здесь, в этих холодных лесах северной Азии, сумела возрастить вас, прекрасных представителей красного юга, — вас, которых я не встречал ни под Тулою, ни под Москвою и Владимиром, среди гораздо более мягких климатических условий? Каким образом и почему? Ответ мне дал крот, который, пройдясь по целине у дороги, оставил ряд кучек выброшенной им свежей земли, черневшей под яркими лучами полудня. Земля, выброшенная кротом, здесь уже не краснеет или желтеет; я наклонился и набрал ее пригоршню: рассыпчатая, зернистая как будто и совершенно черная, как в Малороссии. Чернозем, тот же чернозем, что одаряет урожаями Украину, и здесь служит залогом успешного земледелия, и сюда завлек дорогой пшеничный злак на смену тощих злаков Севера. Тысячи верст уже отделяют меня от границы чернозема южной России; всеми способами с тех пор, всеми путями: и водою, и чугункою, и подводою — отдалялся я от благодатных краев родного мне Юга и все далее и далее внедрялся в неприветливые равнины Севера, и вот тут, в соседстве безжизненной тундры (очень недалеко отсюда влево), на месте, где еще недавно угрюмо высились стволы первобытной, не знающей солнца тайги, я встречаюсь с явлениями, свойственными моей далекой родине: черноземная тучная почва, безнеурожайное хлебопашество и пшеничные нивы, как свидетельницы, что земледелию этого гиперборейского края позволительно надеяться стать источником не только скудного прокормления, но и благосостояния и богатства своих обитателей. Я знал, что на юг от Екатеринбургского уезда лежит (все еще в Пермской губ.) черноземно-степной уезд Шадринский, связующий собою черноземную полосу Европейской России с черноземом Южной Сибири, но в уездах Екатеринбургском и Камышловском чернозем был для меня новостью. В многочисленных статьях и исследованиях о русском черноземе сведения этого я не встречал. A priori, конечно, следовало ожидать, что за черноземного степью Шадринскою должны лежать черноземные леса прежде, чем начнется глинисто-песчаное полесье с своими болотами и торфяниками. Такая черноземно-лесная полоса в Европейской России всюду отделяет черноземные степи: Новороссийские, Донские, Самарские, Оренбургские — от болотистого полесья Вольгинского, Пинского и т.д., как сами черноземные степи, в свою очередь, служат переходною полосою между областью первобытного полесья (к з[ападу] и с[еверу]) и областью безлесной и безводной, глинисто-песчаной степной пустыни (к в[остоку] и ю[гу]). A priori, следовало ожидать, — это правда, но где проходит эта черноземно-лесная полоса Зауралья, как велика она и широка? На первый вопрос мне ответила моя встреча с дорогим земляком. За Уралом черноземно-лесная полоса проходит по южной и юго-восточной части Екатеринбургского уезда, наполняет уезд Камышловский и часть Тюменского. На юге эта полоса сливается с черноземными степями Шадринскою и Ишимскою, на с[евере] переходит в болотистое, песчано-глинистое полесье уездов Ирбитского и Туринского. Как далеко на с[евер] простирается чернозем в этом крае, — ответить не умею, но могу лишь сказать: в непосредственной близости от Уральского хребта граница чернозема сильно подается к югу; долина Исети выше и подле Екатеринбурга лишена этого драгоценного покрова. Дальше на в[осток] чернозем подымается в более высокие широты, пересекает сибирский тракт приблизительно на водоразделе речек Исети и Пыжмы, наполняя собою затем всю долину последней. Так как дорога все время идет этой долиною (сначала правым южным берегом, а за Камышловым — левым), то не могу сказать, простирается ли черноземная почва к северу от Пыжменской долины в уездах Екатеринбургском и Камышловском. В уезде же (по-сибирски — округе) Тюменском, по-видимому, не простирается, так как последняя станция к Тюмени, где дорога отклоняется к с[еверу] от Пыжмы (или Пыжма к ю[гу]), почва песчано-глинистая, но твердая, не болотистая. Ввиду этого, а также отсутствия чернозема в Исетской долине около Екатеринбурга, позволительно, кажется, заключить, что Пыжминская долина едва ли не является самою северною полосою зауральского чернозема. Непосредственно за нею лежит твердая, песчано-глинистая полоса, способная, однако, к земледелию (что доказывается его состоянием у Екатеринбурга и Тюмени), и только еще далее зыбкая болотистая почва Верхотурской и Пелымской тайги, перемежающихся болотами, чем дальше на север получающими все больше развития, чтобы достигнуть преобладания в безлесной тундре крайнего Севера.

Но это нас не касается. Мы едем по стране, обделенной дарами климата, более сурового, чем даже в Петербурге или Вологде, но за это щедро одаренной благами плодородной, несравненной почвы, которая, наперекор климату и географическому положению, делает возможным развитие земледельческой культуры. Долго была загадкою эта чудесная и в своем роде единственная почва; долго ученые не могли объяснить себе ее могучего развития в южной и юго-восточной России, когда, казалось, при тех же условиях, вне России ее нигде не встречали, разве ничтожными клочками и оазисами. Было время, когда ее хотели объяснить разложением водорослей первобытного моря, некогда бушевавшего в степях России; но разве море бушевало только здесь? Затем склонились к мнению, что чернозем — продукт наземной растительности? но какой? и при каких условиях? Только в это десятилетие наш известный геолог г. Рупрехт дал довольно удовлетворительный ответ. Чернозем есть дерновая земля, продукт тысячелетнего, могучего развития степной растительности, по преимуществу злаков.

Превосходные доводы, собранные почтенным ученым, мгновенно осветили этот интересный, по преимуществу русский вопрос, но нашлись и приверженцы старых заблуждений. Завязалась полемика, результатом которой явилось систематическое изучение русского чернозема, предпринятое Императорским вольным экономическим Обществом, снарядившим экспедицию под руководством г. Докучаева.

Читатели мои узнают о результатах этой в высшей степени важной экспедиции, конечно, раньше меня, сибирского отшельника, но я думаю, что им небезынтересно было узнать, что прекрасная гипотеза г. Рупрехта и в явлениях сибирского чернозема находит себе подтверждение. Черноземная почва залегает всюду, на всех границах сырого полесья и сухой степи и только на этих границах. Весь запад и север Европы и весь север Азии есть страна первобытного леса и болота с сырою атмосферою. Вся внутренняя Азия есть страна сухой и от века безводной пустыни с сухою, убивающею растительность атмосферою. И вот на границе этих двух противоположных, непримиримых миров первобытного материка раскинулась и должна была раскинуться широкая полоса степи, где атмосфера и почва были увлажнены соседством сырого полесья и где поэтому не могла не развиться самая могучая травяная растительность. В течение тысячелетий эта растительность отложила тучную черноземную почву, всюду, с запада, севера и востока, дугою охватывающую сухую пустыню внутренней Азии, всюду отделяющую ее от болотного полесья, именно с этих сторон обступающего средне-материковые степи. Почему чернозема нет нигде не на границах первобытного полесья и первобытной пустыни? Почему на этих границах он замечается повсюду? Разве это не служит прекрасным аргументом в пользу гипотезы нашего ученого. Чернозем как детище неестественной связи сухой и знойной пустыни с старым, холодным вечно угрюмым лесом — не правда ли, оригинальная и, если хотите, даже поэтическая концепция? Но это показывает, что и самые, на первый взгляд неестественные браки могут приносить драгоценные плоды. По крайней мере, такой плод принес этот брак северного леса с южною пустынею, — плод, которым ныне во всем его объеме завладело русское племя. Весь чернозем Старого Света, от ясных берегов Черного моря до закутанных в туман волн Японского, находится в русских владениях. Ныне усиленно изучают европейскую, лучшую по климатическим условиям, половину, скоро дойдет очередь и до азиатской.

Однако я боюсь, что немного злоупотребил вниманием моего благосклонного читателя и слишком увлекся пшеницей и черноземом. «Конечно, вопрос о черноземе очень важен и интересен, но я вправе не ожидать здесь диссертации об этом предмете», — быть может, так думает читатель, ожидающий описания путевых впечатлений. Извиняюсь, но полагаю, что не так уж виноват. Во-первых, описание далеко не всех путевых впечатлений мне возможно в настоящую минуту. Во-вторых, наблюдения над пшеницею и черноземом все-таки составляют одно из самых интересных путевых впечатлений этого участка моей длинной дороги. И я весьма радуюсь, что наперекор судьбе, обставившей меня условиями, самыми неблагоприятными для наблюдений, я все-таки кое-что увидел, кое-что наблюдал, кое-что узнал интересного, чего из книжек по этому предмету узнать не мог. Своею радостью и своим торжеством над судьбою-мачехою я хлебосольно поделился с читателем. Да не посетует он за это...

Таким образом, среди хвойных и березовых рощ, среди тучных нив, обильно покрытых радующими взор копнами хлебных злаков, среди пшеницы и других хлебов, по превосходному пермскому шоссе и виду красивой, извилистой речки Пыжмы, то приближавшейся к дороге, то терявшейся за буграми и лесами своих берегов, мы потихоньку подвигались вперед. Погода была отличная и все четыре дня, употребленные нами на переезд трехсот шести верст, отделяющих Тюмень от Екатеринбурга, природа стояла к нам лучшею своею стороною. Холодная Азия как будто не желала сразу запугать своим климатом жителей теплой Европы. Мы медленно подвигались, наблюдая природу и человека. О первой сказано довольно, о втором многого сказать нечего. Прежде всего следует заметить, что население здесь чисто русское; инородец исчез бесследно. Вогул, абориген этого края, загнан сначала татарами, а потом славянами в тайгу и тундру крайнего севера, в соседство самоеда. Вытеснивший его татарин вытеснен в свою очередь славянином так же далеко в пустыни юга, как вогул в пустыни севера. В самом деле, если возьмем статистические данные, то сразу увидим, что все способное к культуре пространство между холодною болотною Вогульскою тайгою на с[евере] и безводными бесплодными киргизскими степями на юге занято, без дележа, русским племенем. В лучших местах, как в уездах Курганском и Ишимском, на самой границе Киргизской степи, сельских жителей из инородцев вовсе нет. В уездах Шадринском, Ялуторовском татарские села встречаются, но в самом незначительном числе. Больше их в Тюменском, но это наименее благоприятный для культуры округ. Это говорит статистика, а прямое наблюдение на всем пути от Екатеринбурга до Тюмени вовсе не замечает татарина. На черноземе его не видно; выехав же из Тюмени, уже по нечерноземной полосе вы начинаете встречать там и сям разбросанными по берегам Туры села с мечетями. Очевидно, в те, темные и смутные времена, когда в XVI и XVII столетиях русское племя, перешагнув Урал и завоевав сибирское царство татар, стало заселять вновь завоеванную страну, оно не очень поцеремонилось с побежденным татарином и согнало его с лучших мест. Татар, этих былых господ края, осталось в нем теперь так мало среди уже многочисленного населения русского, что невольно является вопрос, куда они делись? Если не истреблены, то ушли, а если ушли, то только в киргизские степи, откуда раньше захватили эту страну. Существует даже мнение, что татары царя Кучума были киргизами. Но это опять-таки нас не касается.

Русское племя в Зауральской Руси прекрасно сохранило красивый и сильный тип славянский. Да и жилось ему, не знавшему крепостного права и имевшему вволю землицы, легче. Конечно, ему тоже приходилось считаться с произволом и вымогательством, так характеризующими дореформенные порядки, но, как ни тяжелы и разорительны эти порядки, все же отсутствие крепостного права и обилие земельных угодий не могли не отразиться благоприятно на населении, которое действительно выглядит тут и бодрее и достаточнее, нежели в наших внутренних губерниях.

На полпути из Екатеринбурга в Тюмень лежит уездный городок Камышлов, очень похожий на большинство наших уездных городков. С юга, среди высоких живописных берегов и рощ огибает его речка Пыжма, через которую тут устроен прекрасный постоянный мост. С моста вы можете любоваться видами прихотливо-извилистой речонки, отражающей в своих студеных и быстрых струях зелень и крутые обнажения своих берегов. Не доезжая моста, но уже в виду Пыжмы, в роще, раскинувшейся по ее берегу, выстроен домик, а на воротах, к нему ведущих, надпись гласит «Пыжминские минеральные воды». Но какие это минеральные воды и что это за лечебное заведение, — сообщить не умею. «Мировой судья 1-го участка», «Уездная земская управа», «Земская аптека», — читал я вывески, проезжая по главной улице Камышлова, читал в последний раз по моему пути. Далее я их не встречу, далее начинается страна, лишенная всех лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, где ни скорого, правого и милостивого суда, ни самоуправления не полагается. На границе этого нового мира стоит столб.

5-го сентября, когда в России празднуется столько именин и поздравляется столько милых именинниц, как никогда в другой день, я узрел этот столб. Высокий, каменный с гербом Пермской губернии на западной стороне, Тобольской — на восточной. Покрытая перелесками и сжатыми полосами довольно унылая равнина расстилается вокруг этого столба, позади которого лежит право, признанное по закону, впереди — нагое, законное бесправие, не чувствующее потребности даже в виноградном листе. Сибирь, как известно, имеет одно право — служить убежищем изгнанникам всей России, одно преимущество — безропотно терпеть веселонравие этих изгнанников, а вместе с тем и тех, кои за ними наблюдать поставлены. Не очень хвалят у нас в России наши порядки, но, каковы бы они ни были, пропасть лежит между ними и порядками дореформенными.

Мы проехали столб, на который тысячи и десятки тысяч людей, прошедших тут в течение веков, смотрели с замиранием сердца, вспоминая далекую родину и всего ожидая от «страны изгнания», в которую за этим столбом они вступали. Вступили и мы, в лето от Р. X. 1879-е, сентября 5-го дня. Въехали в Сибирь и немедленно свернули с шоссе, которое далее в пределах Сибири оказалось удобным для чего угодно, но только не для езды. Отсюда и до самой Тюмени мы ехали уже стороною. Что стоит казне это шоссе, негодное для езды? Что стоит пермскому земству его превосходное шоссе? И кто больше отягчен дорожною повинностью: живущий до столба пермяк или поселенный за столбом обыватель Тюменского округа? Дать ответ на эти интересные вопросы — я не могу. Читатель, быть может, вместе со мною подумает, что уже самая необходимость ставить эти вопросы доказывает небезвыгодность для самой казны введения и за столбом порядков, господствующих до столба.

6-го сентября я прибыл в Тюмень, первый сибирский городок на моем пути.

Красноярск. Декабрь 1879 г.

Сергей Николаевич Южаков (1849-1910) - русский публицист, социолог.