| ||
I Мы, люди, вообще многого не знаем, многого не видим, что около нас делается, не ведаем всего, что на свете есть и чего нет. Такова, верно, природа людей; в этом-то, может быть, и заключается сущность дела: видеть и в то же время не видеть, знать и в то же время не знать. Например, все знают, что Москва сгорела во время нашествия французов; а кто знает, что сгорело в ней, кроме домов и кроме имущества жителей? Москва отстроилась напоказ, на славу, стала великолепнее и в то же время грустнее, скучнее, — точно как будто внутренний свет, эта беззаботная веселость духа вылилась наружу и оставила сердце в потемках. — Что ему там делать? — Сидит себе ни гугу. Отчего это? — Оттого, что кроме зданий и имущества погорели в Москве старинные домовые. Как это ни странно кажется теперь, но в старину было правдой. Старинный дедушка-домовой был не призрак, не привидение, не гороховое пугало, а вот что: как говорится, во время оно каждый родоначальник, укореняясь на новоселье, с каждым новым поколением принимал почетные звания отца, деда, прадеда, прапрадеда, все жил да жил и рос в землю; год от году все меньше и меньше и наконец хоть снова в колыбельку. Дадут ему с ложечки молочка, он и заснет спокойно; а вся семья ходит на цыпочках, чтоб не потревожить дедушкина дедушку. Достигнув до возраста семимесячного ребеночка, дедушка, проснувшись в последний раз, среди белого дня говорил: "Детушки, и на печке стало мне холодно, оденьте-ка меня в белый балахончик, окутайте да уложите в печурочку. Я сосну, а вы себе живите да поживайте, не заботьтесь обо мне, а поминать поминайте: пищи мне не нужно, только в сорочины блинков напеките да крещенской водицы поставьте. Белого дня мне уже не вынести, а придет иное время — проснусь в ночку, посмотрю, сладок ли сон ваш. Мирно все будет, и я буду мирен; а как постучу, так смотрите, оглядывайтесь, помните, что дедушка стучит недаром. Ну, вот вам последнее слово: держите совет и любовь". Боясь дедушки-домового, все от старого до малого свято исполняли его последнее слово. Им в семье хранился мир: жили к старшим послушно, с равными дружно, с младшими строго и милостиво. Ладно и весело на сердце. А чуть что не так, дедушка стукнет, все смолкнут, оглянутся — дедушка, дескать, стучит недаром. Стерегись. Бывало, деревянный дом, а стоит-стоит — и веку нет; стены напитаются человеческим духом, окаменеют; вся крыша прорастет мохом — гниль не берет. То были времена, а теперь другие: и теперь есть домовой — да внутри нас; тоже заголосит подчас, да про глухого тетерева. Вот в чем беда. До нашествия французов много было еще таких домов, со старинными домовыми, а после того, сколько мне по крайней мере известно, только два, по соседству, рядышком. Старинные дома были как-то не то, что теперешние. Старинные дома были гораздо хуже, и сравнения нет, да в старинных домах были такие теплые углы, такие ловкие, удобные, насиженные места, что сядешь — и не хочется встать. Про печки и говорить нечего: печки были, как избушки на курьих ножках, с припечками, с печурками, с лежанками; и на печке, и за печкой, и под печкой — везде житье, а теплынь-теплынь какая! И домовому был приют. То были времена, а теперь другие. Бывало, все в полночь спит мертвым сном. Не спалось, бывало, только тому, чей день был грешен. Зато он и наберется страху от грозы домового, заклянется от греха: век, говорит, не буду! И теперь тоже говорят: век не буду, да по пословице — "день мой, век мой" — с наступлением зари нового века принимаются за старые грехи, а пугнуть некому: старинных домовых нет, и внутренний голос осип. Один из старинных, упомянутых нами домиков, в которых водились еще дедушки-домовые, принадлежал одной старушке. Это была чудо, не просто старушка, а молодая старушка; зато дедушка-домовой и лелеял ее сон, ходил на цыпочках и, как домовой "Чуровой долины", вместо обычной возни наигрывал на гуслях и распевал любовные песни. Дедушка в самом деле был влюблен в нее, как домовой "Чуровой долины" в княжну Зорю. И был прав: при неизменчивости душевной красоты и наружная не вянет, по крайней мере в памяти. У старушки неизменны были и ангельская улыбка, и приятный взор. Морщинки как будто еще украшали ее личико; недостаток зубков как будто придавал нежность речам: ведь выпадают же у детей молочные зубы, и это нисколько их не портит; а добрая старость тоже младенчество. У старушки был внучек Порфирий. Она так любила его, нежила и берегла, что даже в комнате для предостережения от простуды он ходил в чепчике и грудка его сверх курточки обвязана была большим платком. Так как по старому обычаю молодой человек лет до 20 считался ребенком, то и старушка смотрела на внучка своего, как на дитя, хотя ему было уже около 18 лет. Он в самом деле был премилый ребенок, и, когда летом сидел в мезонине у открытого окна, в чепчике и бабушкином платке, чтоб не пахнул ветерок на грудку, проходящие и проезжающие современные юноши заглядывались на него, воображая, что это сидит в тереме красная девушка. Не хуже красной девушки он потуплял глаза свои от нескромных взоров. Старинный дом по соседству был как родной брат дому старушки и также с мезонином, которого боковое окно обращалось к соседу; но стекла от времени сделались перламутровыми. Соседский дом принадлежал старичку больному, дряхлому, мнительному и капризному и от лет и от бед, которые он перенес в жизни. У него оставалось одно утешение — внучка Сашенька, ребенок — душка, каких мало. При Сашеньке была старая няня, а при самом старичке старый Борис, дряхлее своего господина, который по ночам, во время бессонницы, заговаривался уже с домовым. В продолжение дня старик сидел в глубоких креслах, обложенный подушками, тяжело дышал от удушья и, посматривая на внучку, которая играла подле него куколками из тряпочек, все бормотал что-то про себя. Иногда и разговорится: няня свернет Сашеньке новую куколку, внучка подбежит к дедушке и похвастается своей куколкой: "Дедушка, куколка!" — А! куколка? — скажет старик. — Хорошо... вот постой... я куплю тебе настоящую куклу... — Да только все обещает дедушка, — отвечает вместо Сашеньки няня. — А вот... будет хорошая погода... так мы в поедем в город... — скажет старик, посматривая в окно сквозь тусклые стекла летних и зимних рам. — Видишь, какая пасмурная погода... — Бог с вами, какая пасмурная, — скажет няня, — если уж эта пасмурная, так светлой-то нам и не дождаться. — Сырость в воздухе, — проговорит старик, — это я чувствую по себе... так и душит... Во время ночей старик мается на постели и также все бормочет: — Совсем сна нет... вить уж скоро, чай, заутреня? Заутреня скоро!... о-хо-хо! — Ого, — ответит домовой, повернувшись за печкой с боку на бок. — Смотри пожалуй... где это стучат? Чу, стучит... а? — Ага! — отзовется домовой. Старик начнет прислушиваться, потом кликнет сонного Бориса и спросит: — Где это стучит? — Нигде не стучит. — Что-о? — Нигде не стучит, — крикнет Борис на ухо. — Что ж это... в голове, стало быть, стучит?.. И старик снова начинает прислушиваться, где стучит: в голове или вне головы. А Борис, уходя, бормочет себе под нос: стучит! Черт, домовой стучит, прости Господи! Ляжет, а домовой и начнет его душить за ложь и брань. II Так проходили годы. Сашенька подрастала, старик дряхлел и час от часу становился мнительнее и боязливее за внучку. Соблазн ему представился во всем ужасе. Припоминая свою храбрую молодость, он знал, что девушка в 15 лет как кудель: стоит только бросить огненный взор — и загорелась. Не доверяя и глазу старой няни, он без себя не стал отпускать Сашеньку даже в церковь. Напрасно няня представляла ему, что это великий грех. — Когда ж вы соберетесь-то сами? — говорила она ему. — А вот... погода будет получше... поедет в соборы... в соборы поедем... покуда дома помолится... все равно... — Нет, не все равно! грех! — Ну, ну, ну, ты дура... По-вашему, не грех женихов выглядывать!.. — Что ж такое? А по-вашему как? По-нашему, дай бы Бог, чтобы нашелся женишок Александре Васильевне, — отвечала няня с сердцем. Старик пришел в ужас. — Молчи!.. дура!.. Я прогоню тебя! — вскричал он. — Видишь, что говорит!.. научит еще ребенка под окном сидеть, напоказ!.. окон на улицу у меня ни под каким видом не отворять!.. слышишь? а не то заколочу! Я тебя заколочу и окна заколочу! — Слава Тебе Господи, дослужилась до доброго слова! — проговорила няня, залившись слезами. Тревожное опасение за внучку день ото дня увеличивалось. Только и думы у старика: как бы скрыть свое сокровище от обаяния какого-нибудь чародея. "Где ж усмотришь за девочкой, — думал он, — выглянет на улицу — и беда! Вон, эво, так и шныряют проклятые ястребы — нет ли в окне добычи". Подозрительный глаз старика так и преследовал всех молодых людей, проходящих по улице. Как на зло ему, большая часть останавливалась, чтоб посмотреть на два старинных домика. В самом деле, после 12-го года они одни красовались посреди пожарища и казались такими завидными для всех погоревших, что, проходя мимо, каждый останавливался и восклицал: "Смотри пожалуй, кругом все обгорело, а эти чертовы избушки стоят себе, как будто бы ни в чем не бывало!.. Ей-Богу, на удивление!" Но вскоре все соседство как будто разбогатело после пожара — вместо деревянных домов выстроило себе каменные палаты, и снова все прохожие, вместо умилительного взгляда на почтенную древность, восклицали: "Смотри пожалуй, две чертовы избушки втесались между каменных палат! Ей-Богу, на удивление!" Эти остановки проходящих и любопытство взглянуть на обросшие зеленым мохом домики мнительный старик понимал по-своему. — Ох эти мне, — бормотал он про себя, — глазом не видят, так чутьем слышат. Долго придумывая, как бы охранить внучку от соблазна, старик наконец ухитрился. — Постой, погоди, молодцы, — сказал он, — я вас проведу мимо двора щей хлебать!.. И тотчас же, несмотря ни на горе покорной внучки, ни на слезы и ропот ее няни, приказал обстричь под гребешок прекрасные волосы Сашеньки. Потом велел Борису вынуть из сундука все старое платье и принести к себе. Притащив груду рухляди, Борис, кряхтя, сложил ее перед стариком и, казалось, начал приподнимать по очереди слежавшиеся дружно тени нескольких поколений огромного некогда семейства. Память о далеком прошедшем ожила перед двумя стариками, но барин думал о своем. — Тут должна быть курточка Кононушки! — сказал он. — Где ж тут курточка? — отвечал Борис, перебирая и рассматривая мужские и женские платья прошедшего столетия. — Это не курточка! — Покажи-ко: какая ж это курточка, это камзол дедушкин... — Эка, — проговорил Борис со вздохом, — носить бы да еще носить!., бархат-то! а?.. Это робронт!.. Кажись, покойницы матушки... Дай Бог Царство Небесное. — Покажи-ко. Какая ж это курточка?.. — Какая ж курточка, кто говорит... кафтан-то ваш... а? шитье-то какое!.. Кажись, Палагея-то Васильевна своими руками вышивала... материал-то! Не то, что теперь!.. — Не матерчатая, а суконная, я тебе говорю!.. — Суконная? Так бы вы и сказали... Какая ж суконная?.. Вот суконный-то ваш мундир весь моль съела... — Как моль съела? Покажи-ко. — Словно решето. — И Кононушкину курточку-то моль съела?.. — А Бог ее знает: вот ведь тут ее нету... Разве в другом сундуке. После долгих поисков курточка была найдена. Старик обрадовался, призвал Сашеньку и велел ей надеть, а на шейку повязать платочек. — Для чего же это, дедушка? — спросила она. — Для чего! Ты у меня будешь амазонка... Посмотрись-ко в зеркало... хорошо? Ты у меня будешь амазонка... — Да что ж это, для чего ж это, сударь, нарядили так барышню-то? — А для того, что я так хочу. Ты, дура, не знаешь ничего, так и молчи. Немножко широка... сошьем новенькую, поуже, к празднику... так и ходи. Ты у меня будешь амазонка, в амазонском платье. — Вы говорили, дедушка, что в амазонском платье верхом ездят... Помните, проехали верхом какие-то дамы?.. Вы будете меня учить верхом ездить? — Верхом!.. Видишь ты какая!.. погоди... вот, подрастешь, лет через десяток... а теперь и так хорошо... и под окошко сядешь... не простудишься... а то грудь и шея открытые... не годится... Распорядившись таким образом, старик успокоился, рад выдумке. Сядет подле окна, посадит подле себя внучку и насмехается в душе над проходящею молодежью. — Да, смотрите, смотрите!.. Каков у меня внучек? Хорош мальчик? а?.. Что ж не смотрите? Это, верно, не девочка? Такой же небось юбошник, как вы?.. Да! как же, так и есть!.. Нет! милости просим мимо двора щей хлебать!.. III Заколдованная дедушкой от всех глаз, которые ищут предметов любви, долго Сашенька была еще беспечным ребенком, которого занимали сказки няни, птички, цветы и даже порхающая бабочка в садике. Но вдруг что-то стало грустно ей на сердце, чего-то ей как будто недостает, время от утра до вечера что-то тянется слишком долго: сидеть с дедушкой скучно, рассказы няни надоели, все бы сидела одна у окошечка да смотрела на улицу — нет ли там чего-нибудь повеселее? — Нянюшка, отчего это мне все скучно? — говорит она няне. — Отчего же тебе скучно, барышня? — отвечает ей няня. — Сама не знаю. — Оттого, верно, тебе скучно, что подружки нет у тебя. — Подружки? — проговорила Сашенька призадумавшись. — Где ж взять ее, няня? — А где ж взять? Откуда накличешь? "Накликать", — подумала Сашенька, когда няня вышла, и она стала накликать заунывным голосом под напев сказки про Аленушку: Подруженька, голубушка,
Вдруг показалось ей, что голос ее как будто отзывается где-то. Она прислушалась: точно, кто-то напевает в соседском дому. Сашенька приотворила боковое окно, взглянула, вспыхнула, сердце так и заколотило. — Ах, какая хорошенькая! — проговорила сама себе Сашенька. — Вот бы мне подружка! И долго-долго смотрела она стыдливо сквозь приотворенное окно на Порфирия, который также разгорелся, устремив на нее взоры, и думал: "Ах, какой славный мальчик! вот бы нам вместе играть!" "Я поклонюсь ей", — подумала Сашенька. Но вошла няня, и, как будто боясь открыть ей свою находку подружки, захлопнула окно. На дворе стало смеркаться, а няня сидит себе да вяжет чулок. Так и вечер прошел. Легли спать; а Сашеньке не спится, ждет не дождется утра. Настало утро. Надо умыться, Богу помолиться, идти к дедушке поздороваться, пить с ним чай, слушать его рассказы, а на душе тоска смертная. — Не хочется, дедушка, чаю. — Куда же ты? Сиди. Ах, горе какое! — Сашенька с места, а дедушка опять: — Куда ж ты? — Сейчас приду, дедушка. Сашенька наверх, в свою комнату, а там няня вяжет чулок. Так и прошло время до обеда; а тут обед. А дедушка кушает медленно, а после обеда, покуда заснет — сиди, не ходи. Господи! Что это за мука! Но вот дедушка уснул. Няня вышла посидеть со старым Борисом, за ворота. Сашенька одна; приотворила тихонько окно, тихонько запела: "Подруженька, голубушка", но никто не отзовется, в соседском доме окно закрыто. Ах, какое горе! Прошел еще день. Сидит грустная Сашенька подле няни, призадумавшись. Вдруг послышался напев ее песни, сердце так и екнуло. — Ну, уж хорошо как-то там курныкает, нечего сказать! — проговорила няня. — Нянюшка, пить хочется. — Ну что ж, испей, сударыня. — Мне не хочется квасу, мне хочется воды. — Э-эх, ведь вниз идти надо! — Пожалуйста! — Ну, ну, ладно. Няня вышла — а Сашенька к окну. Приотворила — глядь, ей поклонились. — Здравствуйте! — сказал Порфирий. — Здравствуйте! — произнесла и Сашенька. Они посмотрели друг на друга умильно и не знали, что еще сказать друг другу. — Приходите к нам, — сказал, наконец, Порфирий. — Нет, вы приходите к нам; меня не пускают из дому, — отвечала тихо Сашенька. — Экие какие! Этим разговор и кончился; послышались шаги няни, Сашенька захлопнула окно. На следующий день Порфирий целое утро курныкал песенку под окном. Сашенька все слышала, с болью сжималось у ней сердце от нетерпения, покуда дрожащая рука ее не отворила снова окна с боязнью. — Здравствуйте! — Здравствуйте! — Послушайте... выходите в садик! — В садик? Ну, хорошо. — Поскорей. — Ну, хорошо. Порфирий притворил окно. Сашенька также и побежала в садик. — Здравствуйте, сударыня-барышня, — сказал ей Борис, беседовавший с няней на крыльце. — Здравствуй, Борис, — отвечала ему Сашенька. — Куда вы, барышня? — спросила ее няня. — В садик. — Посмотрите-ка, сударыня-барышня, какую я вам дерновую скамеечку сделал под липой-то, извольте-ка посмотреть. И Борис потащился следом за Сашенькой. Ах, какая досада! — Вот, видите ли, барышня... Извольте-ка присесть. — Спасибо тебе. — Кому ж и угождать мне, как не вам, барышня: вы у нас такое нещечко... Дай вам Господи доброго здравия да женишка хорошенького. — Ах, полно, Борис, — проговорила Сашенька, покраснев, — ступай себе. — Ничего, сударыня-барышня, что тут стыднова... В соседском садике послышалось курныканье Порфирия. "Ах, какой этот несносный Борис", — подумала Сашенька. — Ничего, сударыня-барышня... да и красавицы-то такой не сыщем... и дедушка-то не нарадуется на вас. Скупенек немножко, Бог с ним. Вас бы не так надо было водить... в золоте бы водить, барышня, да не все дома держать... чтоб женишки... — Ступай, Борис, оставь меня. — Экие вы какие! Я ведь к слову сказал... Вот, сударыня-барышня, попросите-ка у дедушки на сапоги мне... Извольте посмотреть, совсем развалились. — Хорошо, хорошо, я попрошу. — Извольте посмотреть: пальцы вылезли. — Хорошо, хорошо, ступай. — Да, вот оно: у солдата купил, три рубля заплатил... солдатские-то, говорят, крепче... Сашенька от нетерпения и досады вскочила с дерновой скамьи и пошла прочь от Бориса. — Что ж вы, барышня, не изволите сидеть? Дерн-то какой славный. И Борис начал поглаживать скамью и обирать с дерна желтую и завядшую травку. Между тем Сашенька прошла подле забора. — Здравствуйте, — раздалось в скважинку за кустами малины. — Здравствуйте, — тихо проговорила и Сашенька, остановясь и оглядываясь, не смотрит ли на нее Борис. — Как я вас люблю, — сказал Порфирий. — Ах, как и я вас люблю... Если бы мы были всегда вместе! — Барышня, а барышня, где вы, сударыня? Чай кушать зовут, — крикнул Борис. — О, Боже мой, какая скука, — проговорила Сашенька. — Приходите после, — шепнул Порфирий. — После? Хорошо. И Сашенька побежала домой. После чаю она двинулась было с места, но дедушка усадил ее подле себя перебирать старые письма. — О, Господи, когда ж после? — проговорила Сашенька про себя, почти сквозь слезы. Старик ужинал рано; хотелось ему спать или не хотелось, но он ложился в постель в определенное время. А тут, как нарочно, сидит себе да раздобарывает* с внучкой и с ее няней, потешается, что у них глаза липнут. Рассказывает себе про житье-бытье своего дедушки, какой у него был полный дом, какой сад, какое именье, какое богатство, великолепие и этикет. Призванный Борис, как живая выноска примечаний к рассказу, стоял у дверей, заложив руки назад, и по вызову барина подтверждал его рассказ. ______________________ * растабарывает, болтает. ______________________ — Помнишь, Борис? а? — Как же, сударь, не помнить... — А гулянье-то было по озеру, с роговой музыкой, в именины покойной бабушки Лизаветы Кирилловны... Вот, надо рассказать... — Никак нет-с, батюшка: это было не в именины, а как раз в день рождения ее превосходительства... Как раз, сударь, в день рожденья. — Как в день рожденья?.. Постой-ка, врешь! — Да как же, батюшка, именины-то ее превосходительства, покойной Лизаветы Кирилловны, дай Бог ей Царство Небесное, когда были? В октябре, сударь? — Да, да, да!.. Экая память!.. — Дедушка, мне спать хочется, — проговорила Сашенька, зевая и привстав с места. — Спать? А отчего ж мне не хочется? а? — Не знаю, дедушка. — То-то, не знаю, а я знаю. Это потому, что дедушка любит внучку и ему приятно провести с ней время. — Да что ж, сударь, пора ночь делить, — проговорила и старая няня, зевая. — Ты дура, ты все потакаешь ребенку! Пошли! спите! Дедушка рассердился. Сашенька и няня, потупив глаза, молчали и ни с места. И дедушка молчит, сурово нахмурился. И это гневное молчание тянулось обыкновенно до тех пор, покуда не вытянет душу. Сашенька прослезилась, но утерла слезку: дедушка не любит слез. — Ну, ступайте спать, — сказал наконец дедушка смягченным голосом, довольный, что дал урок в терпении. Сашенька простилась с ним, побежала наверх, бросилась в постелю и залилась слезами. В первый раз почувствовала она тяготу на сердце, в первый раз воля дедушки показалась ей невыносимой. Ей так и хотелось броситься в окно, чтоб хоть умереть на свободе. Няня, уговаривая Сашеньку, что грех так огорчаться, раздела ее и легла спать. Но у бедной девушки не сон в голове: душа взволнована, сердце бьется, в комнате душно; так бы и дохнула свежим воздухом. — Когда же после? — повторяла Сашенька. — Когда мне было после прийти?.. Ах, как голова болит!.. Пойду в сад... И она обулась, надела капотик, прислушалась, спит ли няня, осторожно отворила дверь и вышла. Сени запирались задвижкой. Из сеней два шага до садика. Ночь светлая, прекрасная. Только что она подошла к липе, под которой старый Борис устроил ей дерновую скамью, вдруг что-то зашевелилось. Сашенька затрепетала от страха. — Это вы? — тихо проговорил Порфирий, бросаясь к ней из-за куста и схватив ее за руку. Сашенька долго не могла перевести духу. — Чего ж вы испугались? — Так, что-то страшно, — проговорила Сашенька. — Страшно? Отчего? — Так. — А я ждал-ждал, ждал-ждал. Держа друг друга за руку, они присели на дерновую скамью и долго молча всматривались друг в друга с каким-то радостным чувством. — Ах, как хорошо мне с вами! — сказал Порфирий. — Ах, и мне как хорошо! — произнесла Сашенька, приклонясь на плечо Порфирия. Высвободив руку из бабушкина салопа, который был на нем, он обнял Сашеньку, приложил свою щеку к ее горячему лицу и поцеловал ее. — Ах, если б всякий день нам быть вместе! — Дедушка меня никуда не пускает, — сказала Сашенька, вздохнув. — Экой какой! И меня бабушка никуда без себя не пускает. — Экая какая! — Да, ей-Богу, это скучно!.. Вот с вами как бы мне весело было. — И мне, — произнесла тихо Сашенька. И они обнялись. — Как вас зовут? — Сашенькой. А вас? — Меня зовут Порфирием. — Как же это так? Такой святой нет у дедушки в календаре, — сказала Сашенька, которая и по дедушкину календарю, и по напоминанью няни знала наизусть всех святых и все праздники. — Как нет? — отвечал Порфирий. — Нет есть; у бабушки в святцах есть. Мои именины 26 февраля, в день святого отца Порфирия архиепископа. И дедушка у меня был Порфирий. — Мужское имя! — А какое же? Что, я девушка, что ли? Я не девушка. — Ах, Боже мой! — вскрикнула с невольным чувством испуга Сашенька, отклонясь вдруг от плеча Порфирия. — Что такое? Чего вы испугались? — спросил Порфирий, осматриваясь кругом. — Какие вы боязливые... Не бойтесь! — Пустите, — проговорила Сашенька. — Куда, Сашенька? Нет, не уходи, пожалуйста! — Пустите, пустите! — проговорила Сашенька, и, вырвавшись из рук Порфирия, она быстро побежала вон из саду. — Сашенька! дружок! послушай! — крикнул вслед ей Порфирий. Но Сашенька уже дома, испуганная, взволнованная. IV На другой день няня, удивляясь, что барышня заспалась, вошла в ее комнату. Сашенька, вместо спокойного сна, лежала в какой-то болезненной забывчивости, лицо ее горит, дыхание тяжко. Няня перепугалась; не горячка ли, подумала она. Но Сашенька очнулась, и пылкий жар лица заменила вдруг бледность, живой взор стал томен, и все она как будто чего-то ищет и не находит. Когда в мезонине соседнего дома раздается напев ее песни, Сашеньку бросит в огонь; как испуганная, она вскочит с места и не знает, куда ей идти. Так прошло несколько времени. А между тем старушка, бабушка Порфирия, отдала Богу душу. Она водила его с собою только в храм Божий да к своим старым знакомым обвязанного, окутанного. Теперь он свободен, хозяин дома, а располагать собою не умеет, его понятия обо всем — еще детские понятия. Привычка к безусловной покорности бабушке передала его в распоряжение дядьке Семену и бабушкиной ключнице Дарье. Старая Дарья видела в нем еще ребенка и хотела водить его как ребенка, по обычаю бабушки; но Семен твердил ему по-свойски: — Что вы. сударь, бабитесь, стыдно! И то бабушка-то вас продержала в пеленках, покуда все невесты ваши замуж повышли! Слова Семена быстро подействовали на молодого человека, и он приосанился, как будто вдруг подрос. С потерею детских чувств исчезло в нем и страстное желание познакомиться с хорошеньким соседом. Он перестал напевать заунывную песенку Сашеньки. По завещанию бабушки ему следовало навестить одного из дальних родственников, который обещался определить его на службу. Вот Порфирий и собрался к нему. Семен, сходив за извозчиком, начал одевать своего молоденького барина и, по обычаю, разговаривать сам с собою: — Эка, ей-Богу, кажется, живые люди, а похлопотать о похоронах некому. — О каких похоронах? — спросил Порфирий. — Да вот, в соседском доме старик-то умер, а кругом-то его кто? Молоденькая барышня-внучка, да дура старая баба, да старый хрен слуга; туда же в гроб глядит. — Где это, где? В каком соседском доме? — Да вот рядом, через забор. Что за внучка-то, что за девочка, ах ты, Господи! — Тут рядом? с мезонином-то? Какая же внучка? У этого старика молоденький внук. — Вот! Я своими глазами видел барышню. Что это за раскрасавица такая!.. Плачет!.. — Семен, пойдем посмотрим, — прервал Порфирий, — сделай милость, пойдем! — Да пойдемте, пойдем, отчего ж не сходить. Оно, по соседству, следовало бы и помочь в чем-нибудь. Барышня-то молодая, а кругом-то ее что? Порфирий схватил шляпу и побежал. Семен за ним, на соседний двор. Сквозь толпу гробовщиков, стоявших в передней, трудно уже было пробраться. Ни в одном роде торговли нет такого соперничества и перебою. Старый Борис, отирая слезу, бранился с ними. — Что, брат, что просят? — спросил его Семен. — Пятьсот рублей за гроб! Мошенники! — Не за гроб сударь, а за покрышку, дроги и мало ли что. — Ты молчи, воронье чутье! Барин только что заболел, а уж эта рыжая борода приходил сюда рекомендоваться! И имя узнал! Прошу, говорит, Борис Гаврилыч, не оставить своими милостями: барин умрет, так уж мы, говорит, поставим знатный гроб и покрышку, и все что следует... Ах ты, чертова пасть! Пошел вон! Между тем как Семен помог старому Борису уладить торг насчет длинного ящика, Порфирий вошел в комнату, где лежал покойник. Он не обратил внимания ни на покойника, ни на толпу любопытных, вымерявших глазами длину умершего; все внимание его вдруг поглотилось наружностию девушки в черном платье, которая стояла подле стола, приклонясь на плечо старой женщины. Слезы катились из ее глаз. Сердце Порфирия забилось как будто от испуга. Он не верил глазам своим: лицо так знакомо, это Сашенька... Нет, это, верно, его сестра... Она нежнее, белее его, у ней чернее глазки, думал он. И взор его оцепенел на ней. — Барышне-то дурно, водицы надо... постой, я принесу, — сказал какой-то неизвестный человек с растрепанными волосами, в стареньком сертучишке, пробираясь в другую комнату. — Куда! — крикнула няня. — О Господи, и присмотреть-то некому!.. Постойте, барышня... И она бросилась за заботливым незнакомцем. Сашенька пошатнулась от порыва няни. Порфирий успел ее поддержать. Она взглянула на него, и все чувства ее как будто замерли, голова приклонилась к плечу молодого человека. — Не троньте! Извольте идти отсюда! А не то закричу! — раздался голос няни из другой комнаты. — Что ж... я ничего... я прислужиться хотел — водицы подать... — говорил, пошатываясь, неизвестный, выходя из дверей. — Вишь, нашел водицу на гвозде! Пошли-те вон отсюда! — Что ж... пойду... Я вашему же покойнику поклониться хотел... последний долг отдать... — Да, да, знаем мы вас! — продолжала няня. — Спасибо, батюшка, что поддержал барышню мою, — сказала она Порфирию. — Позвольте мне принять участие в вашем горе и помочь вам распорядиться, — сказал Порфирий Сашеньке, когда она очнулась и стыдливо отклонилась от него к няне. — А вы кто такой, батюшка? — спросила няня. — Я сосед ваш. Если угодно, я и мой человек к вашим услугам... Вы можете положиться. — Да вот бы надо было послать кого-нибудь на кладбище, заказать могилу. — Я сам съезжу, — вызвался Порфирий и, поручив Семена в распоряжение Сашеньки, отправился на кладбище. Приехав на ниву Божью, он долго ходил между могил, не встречая никого, покуда не увидел выходящего из ворот дома старика священника. — Где мне, батюшка, отыскать тут могильщиков? — спросил его Порфирий. — Что вам, могилку, что ли? — сказал священник. — Да, батюшка, не знаю, к кому обратиться. — Могилку? хорошо, хорошо, доброе дело, мы очень рады, пойдемте... Чай, выберете место, а то у нас и готовые есть. — Это все равно, я думаю. — Все равно: здесь славные места, славные места! Сухие, грунт песчаный... Эй! Ферапонт!.. Где ты? — Здесь, — отозвался могильщик из глубины могилы, которую он рыл. — Что, это заказная или так, на случай? — спросил священник. — Заказная. — Так вот и господину-то выройте могилку. — Ладно. Младенцу, верно? — Нет, старику, — отвечал Порфирий. — Так бы уж и говорили. Ладно. Заказав могилку, Порфирий отправился назад. Истомленная бессонными ночами во время болезни дедушки, Сашенька заснула. Но за нее было уже кому хлопотать. Порфирий обо всем озаботился и, провожая покойника, шел рядом с его внучкой. Когда опустили гроб в могилу, Сашенька, почти без чувств, упала к нему на руки. — Это, верно, жених ее, — говорили в толпе народа, собравшегося около могилы, — вот парочка. И Порфирий и Сашенька это слышали. Порфирий проводил ее до дому и хотел проститься. — Куда ж вы? — сказала она ему. Порфирий вошел в дом. Сели и молчат, боятся даже смотреть друг на друга. Посидев немного, Порфирий встал. — Куда же вы? — повторила Сашенька. — Вы утомились, вам надо отдохнуть. — Когда же вы к нам будете? — Если только позволите... — проговорил несвязно смущенный Порфирий. На следующий же день он явился к соседке узнать об ее здоровье. На этот раз она была разговорчивее, Порфирий смелее. Слово "здравствуйте" напомнило и ему и ей первое сладостное ощущение сердца. Они произнесли его, и оба вспыхнули. Няне ужасно как понравился скромный молодой человек. "Вот бы парочек барышне", — думала и она. — Уж если б вы видели, Порфирий Александрович, как покойник наряжал барышню — смех, да и только! Совсем не по-девичьему! мальчик, да и только. "Да, не видал!" — подумали в одно время и Порфирий и Сашенька, взглянув друг на друга и невольно улыбнувшись. — Это амазонское платье я носила, нянюшка, — сказала Сашенька, — ко мне оно лучше шло. В чепчике хуже. Порфирий вспыхнул. Она заметила это, поняла, что некстати упомянула о чепчике, и, также покраснев, опустила глаза и замолчала. — Я вас и принял за мужчину, — сказал Порфирий, оставшись наедине с Сашенькой. — А я думала, что вы девушка. Порфирий рассказал ей, как бабушка берегла его от простуды и рядила в чепчик, платок. — Я хоть бы опять надеть чепчик, — прибавил он. — Ах Боже мой, для чего это? — Так... вам нравилось. — Ах, нисколько, так гораздо лучше, — опрометчиво вскрикнула Сашенька. — Тогда вы мне сказали... — начал было Порфирий с простодушною откровенностию сердца, но вспомнил испуг Сашеньки и замолчал. Сашенька, казалось, также все припомнила, покраснела и потупила глаза. Но, верно, в самой природе женщины есть хитрость. — Что ж я вам сказала? — спросила она, не поднимая взоров. — Вы сказали... "Если б мы были всегда вместе", — произнес тихо Порфирий. Сашенька снова вспыхнула и, стыдясь своего смущения, закрыла лицо руками. V Первая любовь пуглива, как вольная птичка; много, много проходит времени, покуда она сделается "ручною". Природа ведет себя необыкновенно как умно, стройно и отчетливо. Порфирий был свободен, Сашенька также; за ними ничей глаз не присматривал, ничье ухо их не подслушивало, чувства так и влекли их друг к другу; а между тем самый строгий, ревнивый к благочестию присмотр не упрекнул бы их ни в чем. Казалось бы, им опасно сидеть вместе на дерновой скамье, под липой; сладкое воспоминание первого поцелуя должно бы было взволновать их чувства, давало право на полную откровенность; напротив: тут-то чувства их и становились боязливее. И это продолжалось до тех пор, покуда любовь взросла, созрела на сердце и вдруг в одно утро расцвела, как махровая роза. И в глазах, и в выражении голоса явилась какая-то особенная нежность. Все в них стало ясно друг для друга, они взглянули один на другого и обнялись. — Помните, я сказал: как я вас люблю! — прошептал Порфирий. — Помню! — А вы сказали: ах, как и я вас люблю; если б мы были всегда вместе! Помните? — Помню, помню! Казалось бы, это блаженное мгновение надо было продлить, скрыть от всех свое счастье, но Сашенька вскрикнула опять: пустите! И, вырвавшись из объятий Порфирия, побежала вон из комнаты. — Куда вы? Чего вы испугались? — и Порфирий вообразил, что Сашенька опять так же испугалась чего-то, как в первый раз в садике. Но Сашенька побежала поделиться своим счастьем с няней. Порфирий задумался, сердце его сжалось, вдруг слышит голос Сашеньки: "Пойдем, пойдем скорее". И, притащив няню за руку, она вскричала: — Смотри, нянюшка! И бросилась на шею к Порфирию. — Ах вы, баловники, греховодники! — вскричала няня, всплеснув руками и качая головою. Вырвавшись снова из объятий Порфирия, Сашенька бросилась на шею к няне и задушила ее поцелуями. — Ну, ну, ну, пошла от меня, бесстыдница! Пошла к своему любезному на шею! Вот погоди, поп-то вас обвенчает, а посаженный-то отец плетку даст на тебя. Начались сборы к свадьбе. Природа очень умно взлелеяла любовь в юноше и в девушке, решила взаимное желание их быть и жить вместе; но не дело природы было решать, где им жить. Кажется, все равно, где бы им жить, лишь бы жить вместе. Но, верно, не все равно: покуда длились сборы к свадьбе, между женихом и невестой зашел спор: в котором доме им жить? Сашеньке хотелось непременно жить в доме Порфирия, потому что это был дом Порфирия; а Порфирию — в доме Сашеньки, потому что это был дом Сашеньки. — Я продам свой дом, — сказал Порфирий, — мы будем жить в твоем доме. — Ах нет, ни за что! — вскричала Сашенька. — Мы будем жить в твоем доме; лучше мой продать. — Ах нет, ни за что! — сказал в свою очередь Порфирий. — Мне твой лучше нравится. — А мне твой. И вышел спор из самого чистого доказательства взаимной нежности. Ни Сашенька, ни Порфирий не хотят уступить один другому в том чувстве. — Тебе хочется все по-своему делать, — проговорила Сашенька, надувшись, — если ты свой дом продашь, то я продам свой!.. — Посмотрим! — подумал Порфирий, вспыхнув. Его затронул упрек. Взволнованное сердце Сашеньки скоро улеглось. Она подошла к Порфирию, но он отвернулся от нее. Новая искра огорчения. Сашенька отошла от Порфирия, села в угол, закрыла лицо руками и задумалась сквозь слезы: он не любит меня!.. — Сашенька, — сказал Порфирий, взглянув на нее. И он бросился к ней. — Подите прочь от меня! — проговорила Сашенька. Обиженное чувство снова возмутилось. Порфирий не перенес его, взял шляпу; мысли его были в каком-то тумане. Он пришел домой. Там, как на беду, его ждал уже покупщик дома. Решившись продать дом, Порфирий поручил это Семену, который и сам то же советовал ему. — Вот, сударь, извольте получить деньги, — сказал Семен, входя с каким-то мещанином, — я решил дело. Мещанин отсчитал деньги, положил их на стол перед Порфирием и поднес ему подписать бумагу. — Да что ж вы, сударь, подписываете, не считая, — сказал Семен. — Как раз тысяча двести серебром, так-с? — Так, — отвечал Порфирий, перевертывая ассигнации без внимания. На другой день поутру тот же покупщик явился в соседний дом к Сашеньке. — Я, сударыня, — сказал он ей, — купил у вашего соседа дом, да место маленько. Не продадите ли и вы свой? А я бы хорошие дал бы деньги. — Он продал дом свой! — вскричала Сашенька. — Что ж, он хорошо сделал, барышня, — сказала няня. — Он и мне говорил, и я советовала ему продать. А нам-то уж продавать не к чему: насиженное гнездо, и вы привыкли, и я. Дал бы Бог и умереть в нем... — Он продал, — повторила Сашенька. — Продал мне, сударыня. Дрянной домишко; признательно сказать, пообмишулился я, дал четыре тысячи двести, а теперь не знаю, что и делать. Продайте, сударыня! За ваш дом пять тысяч. — Да, видишь, какой! пять тысяч! Барышня, а барышня, пожалуйте-ка сюда, — сказала няня торопливо, вызывая Сашеньку в другую комнату, — продавайте, барышня! — Да, я продам, непременно продам! — проговорила Сашенька с обиженным чувством. — Продавайте! Дедушка-то заплатил всего две тысячи за него, за новый!.. Пять тысяч дает! Да уж вы не мешайтесь, оставайтесь здесь: шесть возьму!.. — Продавай! Я не хочу в нем жить, — проговорила со слезами на глазах Сашенька. — Пять тысяч капитал, а мы квартерку найдем рубликов за двести, так без хлопот будет. И няня вышла к покупщику. — Пять тысяч не деньги, любезный, — сказала она ему, — барышня и не подумает отдать за эту цену... Шесть, если хочешь. — Как можно! Да уже так, дом-то мне понадобился: двести набавлю. — И не говори! — Пять тысяч пятьсот угодно? А нет, так просим прощенья, — сказал мещанин, обращаясь к двери. — Ну, погоди, спрошу барышню. Дело уже было решено, дом продан, задаток взят, пришел Порфирий. — Здравствуйте, — проговорил он тихо, как виноватый, подходя к Сашеньке. — Здравствуйте, — отвечала она ему, не поднимая глаз. — Ты на меня сердишься, Сашенька, — сказал Порфирий после долгого молчания. — Сержусь, — отвечала Сашенька. — За что ж? — Я вас просила, вы не послушались, вы продали свой дом. — Он очень стар: на него на починку надо было издержать, Семен говорит, тысячу рублей... — начал Порфирий в оправдание себя. — Я и нянюшке говорил, и она советовала мне продать, а жить в вашем... — А я по совету нянюшки продала свой, — сказала Сашенька. — Продали! — Продала. — Ну, если так... — проговорил Порфирий. — Куда вы? — Мне надо идти нанимать квартиру, — отвечал он и бросился вон. — Порфирий! — хотела вскрикнуть Сашенька, но голос ее замер. VI Покупщик двух домов распорядился умнее Порфирия и Сашеньки: соединил оба дома пристройкой, подвел под одну крышу, и вот, не прошло месяца, из двух старых домиков вышел один новый, превеселенький дом: обшит тесом, выкрашен серенькой краской, ставни зеленые, на воротах: "дом мещанки такой-то", "свободен от постоя" и в дополнение: "продается и внаймы отдается". Один бедный чиновник, но у которого была богатая молодая жена, тотчас же купил его на имя жены и переехал в него жить. Но в доме нет житья. Покуда домики были врозь, все было в них, по обычаю, мирно и тихо и на чердаке, и на потолке, и за печками, и в подполье; ни стены не трещали, ни мебель не лопалась, ни мыши не возились. Но едва домики соединились в один, только что чиновник с чиновницей переехали и, налюбовавшись на свое новоселье, легли опочивать, рассуждая друг с другом, что необыкновенно как дешево, за двадцать-за-пять тысяч купили новый дом, с иголочки, вдруг слышат в самую полночь: поднялись грохот, треск, стук, страшная возня в земле, по потолку точно громовые- тучи ходят, то в одну сторону дома, то в другую. Молодые с испугу перебудили людей. — Э-эх, почивали бы лучше в полночь-то, так и не слыхали бы ничего, — сказала кухарка, которая всегда крепко спала в законный час, а во время дня только дремала. Но старик дворник, выслушав рассказ господ, качнул головой и решил, что дело худо: верно, домовому не понравились жильцы! — Ах ты старая баба! — сказала кухарка. — Я ни за что не останусь здесь жить! — вскричала перепуганная молодая хозяйка. — Ни за что! И на другой же день муж ее выставил на воротах: "отдается внаем" — и тотчас же по требованию жены должен был нанять квартиру и переехать. Вскоре один барин, проезжая мимо, остановился, прочел: "продается и внаймы отдается, о цене спросить у дворника", осмотрел дом и решил нанять. — Так ты сходи же к хозяину, узнай о последней цене, — сказал он, давая дворнику на водку. — Ввечеру я заеду. — Слушаю, слушаю, — отвечал дворник. Ввечеру он опять приехал. Это был Павел Воинович. — Ну что? — Да что, — отвечал дворник, который успел уже клюкнуть на данные ему деньги и не мог ничего таить на душе. — Я вот что вам доложу, дом славный, нечего сказать... славный дом... — Да что? — А вот что: кто трусливого десятка, тому не приходится здесь жить. — Отчего? — Отчего? а вот отчего: я по совести скажу... тут водятся домовые. — Э? — Право, ей-Богу! по ночам покою нет. — А днем? — спросил Павел Воинович. — Днем что: днем ничего, только по ночам. — Так это и прекрасно, — сказал барин, — я не сплю по ночам, я сплю днем, так ни я домовых, ни домовые не будут меня беспокоить. — Э? разве? Да оно и правда, что у господ-то все так... Ну, если так, так что ж, с Богом... другой похулки на дом нельзя дать... хоть у самого хозяина спросите, он сам то же скажет. Таким образом, несмотря на предостережение дворника, барин нанял дом, переехал. На первый же день новоселья пригласил он пять-шесть человек добрых приятелей к обеду и в ожидании гостей, похаживая себе с трубкой в руках и в халате и в туфлях, посматривал, так ли накрывают люди на стол, полон ли погребок, во льду ли шампанское, греется ли лафит, все ли в порядке. Гости-приятели съехались. Обед на славу, вино, как слеза. Присутствовавший тут же поэт, подняв бокал, возгласил: Я люблю вечерний пир,
— Ну, извини, любезный друг, до утра у меня пить нельзя, — сказал хозяин, — невозможно! — Это отчего? Это почему? — А вот почему: этот дом я нанял у самого дедушки домового с условием, чтобы ночь я проводил где угодно, только не дома. А так как скоро полночь, то я отправляюсь в английский клуб. Вы видите, господа, что причина законная. Извините. Пушкин захохотал, по обычаю, а за ним захохотали и все. Но хозяин сказал серьезно, что он не шутя это говорит, и в доказательство крикнул: "Эй! одеваться скорее!" На этот барский крик никто не отозвался: оказалось, что и в передней, и в людской — ни души. Люди, уверенные, что господа занялись делом, пошли справлять новоселье. — Ну, нечего делать, оденусь сам, — сказал Павел Воинович, — но на кого же оставить дом? — А домовой-то, — крикнул Пушкин. — Эй, дедушко! ты не засни!
— Ха, ха, ха, ха! — Ага! — раздалось с обеих сторон дома. — Слышишь? отозвался, — сказал поэт, — теперь можно отправляться спокойно. Слышали, господа? — Слышали, слышали! — Если слышали, так можно отправляться, — сказал хозяин. И все отправились. Только что господа со двора, а люди на двор пришли, смиренно присели в передней, как будто нигде не бывали, моргают глазами, думают, господа забавляются себе. — Чай, до утра просидят? а? — Фу, как спать хочется!.. — Ну, здоров пить!.. — Вот это что, так ли пьют... да я... — Те! черт ты! ревет! — Что, ничего. Только что эту беседу в передней заменило всхрапыванье и свист носом, вдруг в комнатах поднялись стук, треск, возня. — Вася! слышишь? — А? — Что это, брат, господа-то передрались, что ли? а? — Что? — Господа-то... слышишь, как возятся?.. — А Бог с ними! — Ну, и то. И Вася и Петр задремали. А между тем в дому как будто ломка идет. Верь не верь, а вот произошла какая история. Мы уже сказали, что в обоих старых домиках было по домовому. Они преспокойно жили себе за печками и, видя, что все в порядке, хозяева благочестивы, лежали себе, перевертываясь с боку на бок. Когда Порфирий и Сашенька продали домики, пристройка и соединение их под одну крышу потревожили домовых, но они еще довольны были, воображая, что идет починка накатов и крыши. Только что постройка кончилась и чиновник, купив новенький дом с иголочки, переехал на новоселье, домовой Сашенькина домика, с левой стороны, приподнялся в полночь осмотреть, по-прежнему ли все в порядке. "Хм, чем-то пахнет", — подумал он, выходя в пристроенную между домиками залу. Домовой с правой стороны точно таким же образом отправился по дому дозором. "Э-э-э! вот тебе раз! — подумал он, прислушиваясь. — Это что?.." Только что он вышел в залу, вдруг что-то стукнуло его в лоб. — Кто тут? — гукнул он. — Кто тут? — отозвалось над его ухом. — А? — А? — Кто тут? — Хозяин. — А-а-а! как хозяин? Я хозяин. — Нет, я хозяин. — Как — ты хозяин? — Так, я хозяин. — Нет, я хозяин! Вон! — Вон? Сам вон! Слово за слово, схватились, подняли такую возню, такой стук, грохот, что никак невозможно было чиновнику, и особенно жене его, не испугаться до смерти и не выбраться поскорей из дому. VII Каждую ночь домовые поднимали возню и драку на чья возьмет; но ничья не брала. То же было и в первую ночь, когда барин, нанявший дом, отправился со своими гостями в клуб. Стало уже рассветать, когда он возвратился домой; но что-то не весел, ему нездоровилось. Ночь не спал, и день не спится. Послал за Федором Даниловичем. — Что? — Нездоровится. — Э? понимаю. И Федор Данилович прописал что-то успокоительное. — Это порошки? — Порошки; принимать через час. — Очень кстати! Я бы теперь принял лучше деньги. — Это, конечно, лучше, — сказал Федор Данилович, отправляясь к другим пациентам. Барин протосковал вечер; настала ночь, и он, исполняя условия с домовым, лег спать и против обыкновения заснул. На правой половине дома, где был дом старушки, бабушки Порфирия, барин устроил свой кабинет, а вместе и спальню. Тут же за печкой жил и домовой. Только что настала полночь, он встрепенулся, как петух со сна, и собрался с новым ожесточением на бой с соперником. Вдруг слышит, кто-то всхрапнул. — Это кто? И домовой подкрался к спящему, приложил ухо к голове. — Ух, какая горячая голова! — проговорил он, отступив от постели. — Идет! — крикнул барин во сне, так что домовой вздрогнул и на цыпочках выбрался вон из комнаты. — А? ты еще здесь? — гукнул домовой с левой половины, столкнувшись с ним в дверях. — А ты еще не выбрался вон? — сказал, стукнув зубами, домовой с правой половины, вцепясь в соперника. Пошла пыль столбом. Возили, возили друг друга — уморились. — Слушай: ступай вон добром! — Ступай вон, как хочешь, добром или не добром, мне все равно. — Слушай: домов много. — Много, выбирай себе. — Ты выбирай, я постарше тебя. — Это откуда... я и сам счет потерял годам. — Не считай по годам, а мерь по бородам. — У меня обгорела в 12-м году. — Слушай, пойдем на-мир. — На-мир так на-мир. Давай мне дом с богатым убранством, со всеми угодьями, дом теплый, сухой, да чтоб в доме ни одной человеческой души не жило, чтоб дом был про меня одного, про дедушку-домового: я знать никого не хочу! Чтоб дом был игрушечка, а не дом. — Видишь! Смотри, какой дом придумал: про тебя одного. А кто такой дом будет про тебя строить? — Не мое дело. — Молоденек надувать. — Ну, как знаешь. — Постой, подумаю. — Подумай. — Подумаю, — повторил сам себе домовой с правой стороны, — подумаю, нет ли такой хитрости на свете. Воротился за печку и стал думать; не лежится; вылез, ходит по комнате да твердит вслух: "Хм! игрушечка, а не дом! игрушечка, а не дом!" — Что? — проговорил барин во сне. — Построить дом, чтоб был игрушечка, а не дом! — отвечал дедушка-домовой, занятый своей мыслью и продолжая ходить из угла в угол. — Игрушечка, а не дом, — затвердил и барин во сне, — игрушечка, а не дом! Ночь прошла, домовой ничего не выдумал, а барин встал с постели, закурил трубку, велел подавать чай и начал ходить, как домовой, задумавшись и повторяя время от времени: — Игрушечка, а не дом!.. Что за глупая мысль пришла мне в голову, ничем не выживешь — построить в самом деле игрушечку, а не дом?.. А что ты думаешь? Построю! Продолжая ходить по комнате, курить трубку за трубкой и рассуждать сам с собою о постройке не простого дома, а игрушечки, барин выведен был из этой думы докладом человека, что пришли из магазинов за деньгами. — Ах, канальи! я им велел вчера приходить! — крикнул барин. — Мошенники! просто ждать не будут!.. надо им еще что-нибудь заказывать... Кто там? — Да там фортепьянный мастер, мебельщик, из хрустального магазина, да и еще из каких-то магазинов. — Позови фортепьянного мастера. Немец вошел. — За деньгами? Немец поклонился. — Отчего ты вчера не пришел? а? — прикрикнул барин. — Все равно, — отвечал немец. — Нет, не все равно! вчера был день, а сегодня другой... Ну, слушай, вот еще что мне нужно: можно сделать вот такой маленький рояль, в седьмую долю против настоящего? — Хм! игрушка? я игрушка не делаю, — отвечал немец. — Нет, не игрушка, а настоящее фортепьяно, в эту меру. — Это что ж такое? — А у меня есть такой маленький виртуоз, карлик, — ему играть... Можно? — Хм! можна, отчево не можна, все можна за деньги делать. — Так, пожалуйста, сделай... В седьмую долю... — В седьмая доля? Хорошо. Только эта будет стоить то же, что настоящая рояль. — О цене я ни слова, — сказал барин, — только сделай, а потом мы и сочтемся. — Хм, — произнес, углубившись сам в себя, немец, которого заняла уже тщеславная мысль сделать крошечный рояль на славу. — Das ist ein kurioses Werk! [Ну и забавная же работа! (нем.)] — сказал он, выходя и забыв о деньгах. Вслед за ним явился мебельный мастер, потом приказчик из хрустального магазина. Одному заказал барин роскошную мебель рококо, в седьмую меру против настоящей, другому в ту же меру — всю посуду, весь сервиз, графины, рюмки, форменные бутылки для всех возможных вин. Таким образом началась стройка и меблировка игрушечки, а не дома. Знакомый живописец взялся поставить картинную галерею произведений лучших художников. На ножевой фабрике заказаны были приборы, на полотняной — столовое белье, меднику — посуда для кухни, — словом, все художники и ремесленники, фабриканты и заводчики получили от барина заказы на снаряжение и обстановку богатого боярского дома в седьмую долю против обычной меры. Барин не жалел, не щадил денег. Вот и готов не дом, а игрушка. Стоит чуть ли не дороже настоящего; остается, по обычаю, только застраховать да заложить в Опекунский совет. Барин и призадумался об этом. — Странная вещь, — говорил он сам себе, — князь Василий построил же гораздо глупее игрушечку, а не дом, в котором жить нельзя; его приняли в залог, а мой, я уверен, что не примут. А между тем закладывать дом необходимо: в старину закладывали до постройки, а теперь очень умно и расчетливо закладывают после постройки. Нельзя не закладывать! VIII Во все время, когда игрушечка, а не дом строился и снаряжался, дедушка-домовой с правой стороны был вне себя от радости и по ночам ходил вокруг него и потирал руки. "Вот оно, — думал он, — как ухитрился свет-то... Барин этот должен быть колдун: только что я показался, тотчас узнал; только что задумался, как бы ухитриться, а он в угоду мне и выдумал!.." — Ну, будет дом по твоему вкусу, — говорил дедушка-домовой с правой стороны своему сопернику. — Посмотрим, — отвечал тот. — Увидишь, — говорил этот. — Ну, ладно, покажи. — Постой, не готов. — Э, лжешь! — Верь, право-слово! — Ну, смотри. Прошло еще несколько времени до совершенного окончания и отделки домика. Дедушка нетерпеливо похаживает и сам дивится, как люди-то ухитрились. — Истинно игрушечка, а не дом! Ну, надул же я его! Наконец дом совершенно готов, дом на семи четвертях, состоит из великолепного салона и столовой — она же и бильярдная. Салон — пол парке*, обои шелковые, мебель роскошная — люстры, лампы, канделябры, зеркала, картины, рояль, словом, все. ______________________ * паркетный. ______________________ — Ну, пойдем! — сказал домовой с правой стороны домовому с левой и привел его в кабинет. Барина, по обычаю, не было дома. Ночь светлая; месяц отразился в окно на лаковом парке домика, на бронзе, на мебели: светло, как днем. — Ну, где же? — А вот, полезай за мной. — Да это стол. — Полезай!.. Ну, видишь? Что? — Постой, борода зацепила... А-а-а-а! — проговорил с удивлением домовой с левой стороны, входя в резные золоченые двери салона. — Что? а? — Да! ах какая бесподобная вещь! что твоя печурка! И домовой присел на кресла, потом на диванчик, потом прилег на подушку, шитую синелью по буфмуслину. — Ну, спасибо. А это что? гусли?.. а? славная вещь!.. вот будет мне житье... роскошь! Не то что за печкой... "В самом деле роскошь... — подумал дедушка с правой стороны. — Жаль и уступить... право жаль!.." — Бесподобно! ай спасибо! — продолжал дедушка с левой стороны, растянувшись на диване. — Так уж ты владей всем домом, живи за которой хочешь печкой, а я уж здесь и расположусь... — Э, нет, погоди еще: ты видишь, что в доме еще и печей нет. — В самом деле, печей нет, как же это забыли печи выложить? — Без печей нельзя... зима настанет, замерзнешь. — Нельзя, нельзя; да скоро ли их сложат? Уверив соперника, что к зиме сложат непременно, хитрый домовой спровадил его, а сам залег на диванчик и начал потягиваться и расправлять кости. — Нет, приятель, извини: не видать тебе, как ушей, этого домика, я сам в нем буду жить... Как же это я прежде об этом не подумал? Какое спокойствие, удобства какие!.. Все как по мне делано... и зеркала какие... и все... фу, как люди-то ухитрились... Это что в засмоленных бутылках, постой-ка?.. И домовой отыскал между посудой и приборами штопор в меру, раскупорил бутылку, шампанского. — Мед!., мед-то какой! Фу, как люди-то ухитрились!.. Буль-буль-буль... выпил всю бутылку и заморгал глазами, прилег на диван и заснул. А между тем и барин, построив не дом, а игрушечку, тотчас же, по современному обычаю строителей, заложил его. Поутру пришли за ним и понесли на носилках к заимодавцу. В полночь очнулся домовой. Что за стук такой? что за гам? что за свет колет глаза? Взглянул — и ужаснулся. Народу тьма, музыка гудит; какие-то пестрые шуты и шутихи шаркают, ходят, кривляются, кричат, бормочут что-то не по-русски — страшный содом! От яркого света потемнело в глазах у домового, запрятал голову в подушку, свернулся клубком, лежит — чуть дышит. Так прошло несколько дней. Измучился: ни дня, ни ночи покою. И днем свет, и ночью свет. Но, наконец, выдалась одна темная ночка; прислушался — крутом все тихо; присмотрелся — никого нет. Вылез из домика, побрел на цыпочках по комнатам... искать печки. Ходил-ходил — нет печки в целом доме. "О-хо-хо! Куда это я попал!.." — подумал дедушка. Вдруг почуял он запах печки, откуда-то несет теплом. Глядь — труба. — Что за чудеса такие? Бывало, трубы проводят наружу, а теперь внутрь. Влез в трубу, полз-полз, смотрит — печь, преогромная печь посреди сырого подвала. Что было делать? Погрустил-погрустил, подумал: "Не рыть было другому ямы, сам в нее попадешь", да и прилег, с горем, в печурке привилегированной амосовской печи. IX Между тем, помните, Порфирий, вспылив на Сашеньку, ушел нанимать квартиру, нанял и переехал. Дня три дулся он и не хотел показываться невесте на глаза. Наконец не выдержал: грустно стало, отправился к ней, подошел к дому и ужаснулся. И его дом и дом Сашеньки стояли уже без крыш, огорожены по улице общим забором. — Братцы, — спросил он у плотников, пробравшись по наваленному лесу на двор, — не знаете ли, куда переехала из этого дома барышня? — Барышня? А кто ж ее знает, — отвечал один плотник, потачивая свой топор на камне. — У кого б узнать? — А у кого ж узнать? Кто знает? а? — А кто ж ее знает, разве у соседей спросить, — отвечали прочие. У Порфирия облилось сердце кровью. Долго ходил около дома, добивался у соседей, куда переехала Сашенька: никто не знает. Пошел вдоль по улице, выспрашивает у ворот каждого дома: не переехала ли сюда такая-то барышня? Нет, не переезжала. Обошел все переулки — ни слуху, ни духу. В отчаянии Порфирий. День прошел, другой прошел — ищет, а следа нет. Избегал всю Москву; дворники гоняют его из края в край своими догадками. — Барышня? молоденькая? Так! У нее женщина? Ну так! переезжала, да не понравилась квартира, так она вчера съехала на Разгуляй... как раз против бань. Порфирий бежит на Разгуляй. — Барышня? вчера? Переехала. — Где же она тут живет? — А вот ступайте за мной. И угодливый дворник ведет Порфирия в мезонин, постучал в дверь. — Кто там? — раздался голос. Порфирий вздрогнул. — Вас спрашивают, — крикнул дворник. Дверь отворилась, вышла девушка, взглянула на Порфирия с улыбкой довольствия. — Пожалуйте! Порфирий, вообразив, что нашел Сашеньку, бросился в двери. — Здесь Александра Васильевна? — спросил он, смутясь, у вышедшей из другой комнаты женщины. — Александра Васильевна? Не знаю, жила, может быть, а теперь мы здесь живем... Пожалуйте, садитесь, прошу быть знакомым. — Извините, — сказал Порфирий, — я тороплюсь... И он выбежал из мезонина, с тяжким вздохом обманутой надежды. "Куда ж я пойду теперь?.. Где я ее найду?.." — думал Порфирий, повесив голову, в совершенном отчаянии, и шел бессознательно к бывшему своему дому. Взглянув на новый дом, который стоял уже на месте двух стареньких, Порфирий вздрогнул, прислонился напротив его к забору и стоит, как опьянелый. — Не придет ли и Сашенька взглянуть на бывшее свое пепелище? Но уже смеркалось, а ее нет. — Ах, барин, барин, что с вами сделалось? — говорит ему Семен, качая головой. — Ищи ее, Семен, — отвечает ему Порфирий и идет снова на поиск, справляется по спискам жителей в частях: в списках нет. Походит-походит и снова придет к дому: не придет ли и Сашенька взглянуть, что сталось с ее домиком! Однажды, прислонясь к забору, Порфирий закрыл лицо и стоял, как над могилой. Вдруг раздался подле него громкий голос: — Порфирий! Порфирий! Он оглянулся, Сашенька бросилась ему на шею. — Ах, счастье! — вскричал Порфирий, обнимая ее. — Теперь ни шагу от меня! — Ах, несчастье! — проговорила, рыдая, Сашенька. — Что с тобой? что это значит? — Я погибла! я замужем! Порфирий помертвел. — Я думала, что ты забыл, оставил меня, и вышла с горя замуж. Сашенька залилась горькими слезами. Порфирий стоял безмолвно, смотрел в землю. — Барышня, барышня, Александра Васильевна, матушка, пойдемте, беда будет! — сказала испуганная няня Сашеньки, приблизясь и узнав Порфирия. — Порфирий! — повторяла Сашенька, приклонясь на грудь его. — Сударыня, люди идут! — крикнула няня, схватив за руку Сашеньку. — Порфирий! Прощай! — проговорила Сашенька. Няня увлекла ее. Порфирий замер. X Спустя несколько месяцев известный уже нам барин, нанимавший дом, составившийся из двух старых, сидел однажды, по обычаю, против окна, с трубкой и стаканом чаю. В эту минуту он смотрел во внутренность себя, но глаза его были устремлены на улицу. Казалось, что он рассматривает архитектуру дома и забора, обонпол* улицы. ______________________ * противоположную сторону. ______________________ Барин был близорук, и потому все проходящие казались ему движущимися пятнами. Но вот несколько уже дней сряду обратило его внимание постоянное пятно против забору, которое двигалось на одном месте. Это его побеспокоило: "Это уже не наружный предмет, это, должно быть, что-нибудь в глазу", — думал он. Кстати, приехал Федор Данилович. — Федор Данилович, посмотрите-ко, не бельмо ли у меня в глазу? — А что? — Да вот, в комнате ничего, а как посмотрю на свет, против чего-нибудь белого, тотчас является огромное пятно, потом пройдет, потом опять явится. — Глаз чист, никакого бельма нет. — Не понимаю!.. Вот против забора опять пятно. Федор Данилович взглянул на улицу. — О! Понимаю!.. Так это-то у вас как бельмо в глазу! Славное бельмо. — Что такое? — Бесподобное! Дайте-ка лорнет... чудо!.. — Что такое? — Прелесть!.. — Что такое? — вскричал барин, схватив лорнет из рук Федора Даниловича и также смотря на улицу. — Ах, скажите пожалуйста!.. молоденькая женщина! — Не сводит глаз с окна! Браво!.. Поздравляю!.. Ну сглазили, ушла! — Право, я ничего не знаю, — сказал барин, — ушла! — Верно, придет опять... Прощайте, желаю успеха. — Куда? — Мне надо ехать. А где же дом? — спросил вдруг Федор Данилович, приостановясь в зале. — В закладе. — Вот тебе раз! — Будет: и вот тебе два, три, четыре и т.д; благо есть теперь что закладывать. Федор Данилович уехал. Барин сел у окна, вооружился лупой, смотрит на белый забор, как астроном на небо в ожидании прохождения нового светила. — Вот она! — вскричал барин, вскочив с места. — Эй! Васька, Петр! Одеваться. Оделся и на улицу, прямо к забору, где стояла незнакомка. "Она еще тут", — думает барин, прищурившись и подходя к забору. — Что ж это такое? — спросил он сам себя, всматриваясь в лорнет. Он подошел еще ближе, смотрит: перед ним молодой человек и молоденькая женщина в черном платье стоят как прикованные друг к другу объятием; казалось, поцелуй радостной встречи спаял их уста навек. — А-а-а! — проговорил барин почти над их ухом. Они очнулись и с испугом взглянули на барина. — Ничего, ничего, не пугайтесь, — сказал он, — я только посмотрел, не бельмо ли у меня в глазу. — Порфирий, пойдем скорей, — проговорила молоденькая женщина, взяв за руку молодого человека, который совершенно обеспамятел, — пойдем, Порфирий! И они скорыми шагами удалились. — А-а-а! — повторил барин, — это очень мило. Впервые опубликовано: отд. изд. без указания места и года (около 1850).
Александр Фомич Вельтман (1800-1870) — российский картограф, лингвист, археолог, поэт и писатель. Участник Русско-турецкой войны 1828-1829 годов, подполковник. | ||
|