Д.В. Веневитинов
Что пена в стакане, то сны в голове

— Что пена в стакане, то сны в голове, — сказал старый барон, протянувши руку к колокольчику, как бы с намерением призвать Гаспара, который обыкновенно с свечою провожал его в спальню. В самом деле, было уже поздно; холодный осенний ветер свистел в щели летнего зала; Мария сидела, вся закутавшись в шаль свою, закрывались глаза ее, и она едва могла бороться с дремотой. — Однакоже, — продолжал старик, снова отняв руку от звонка, выпятившись из кресел и облокотясь на свои колена, — однакож я помню, что в молодости имел я несколько снов, весьма удивительных.

— Ах, батюшка, — воскликнул Отмар, — какой соя не удивителен? Но не все действуют с равной силой; решительное, неоспоримое влияние имеют только те, которые предвещают какое-нибудь необыкновенное явление и, по словам Шиллера, как духи, предшествуют судьбам великим, — те, которые насильственно увлекают нас в темное таинственное царство, редко открытое ограниченным нашим взорам.

— Что пена в стакане — то сны в голове, — повторил барон глухим голосом.

— А я, — возразил Отмар, — я вижу разительную аллегорию и в этой пословице материалистов, которые часто называют нелепым и невероятным то, что очень естественно, и естественным то, что подлинно заслуживает удивления.

— Охота тебе искать смысла в нелепой, изношенной пословице, — сказала, зевая, Мария. Отмар засмеялся и отвечал:

— Открой глазки и выслушай меня терпеливо. Шутки в сторону, любезная Мария, если б тебе не так хотелось спать, ты сама бы догадалась, что когда речь идет об одном из превосходнейших явлений в жизни человеческой, то есть сновидениях, то при сравнении его с пеною должно разуметь пену в самом благородном смысле этого слова. Само собою разумеется, что здесь говорится об игривой, шипучей и кипящей пене шампанского, о такой пене, которую и ты, как я приметил, любишь слизывать, несмотря на то, что презираешь сок виноградный, как и должно красной девушке.

Взгляни на эти тысячи пузырьков, которые подымаются как жемчужины и пеною играют на краях бокала; это духи, которые терпеливо рвутся от земных оков; таким образом, в пене живет и движется высшее духовное начало, которое, освободясь от бремени вещественного, быстро несется на крылиях в далекое для нас всех, заветное царство неба, радостно беседует с родными высшими духами и, как в знакомую стихию, углубляется в мир самых удивительных явлений. Так, может быть, и сновидения рождаются и из этой пены, из коей свободно и весело вылетает дух наш в то время, как сон стесняет нашу жизнь внешнюю и мы пробуждаемся к жизни высшей, внутренней, в которой не только предчувствуем, но действительно познаем все явления отдаленного мира духов и уносимся за пределы времени и пространства.

— Мне кажется, — прервал его старый барон, как бы насильно отрываясь от томившего его воспоминания, — мне кажется, когда я тебя слушаю, что слышу твоего друга Альбана. А вы оба знаете, что я — непреклонный ваш противник. Все, что ты говорил теперь, хорошо сказано и могло бы очень нравиться многим чувствительным или, лучше сказать, сентиментальным душам; но оно односторонне и потому уже несправедливо. Если верить тому, что ты бредил о сообщении с миром духов, и чего уж я не помню, то надобно бы полагать, что сновидения переносят человека в самое счастливое положение; напротив, все сновидения, которые я называю замечательными потому только, что доставил им некоторое влияние на жизнь мою, а случаем называю стечение обстоятельств, совсем не сходных между собою, но которые нечаянно соединились в одно общее явление, — все эти сны, говорю я, были неприятны, мучительны, так что иногда я занемогал, хотя и не любил в них углубляться, потому что тогда еще не было в моде гоняться за всем тем, что природа премудро от нас удалила.

— Вы знаете, батюшка, — возразил Отмар, — как я думаю вместе с другом моим Альбаном о том, что вы называете случаем, стечением обстоятельств и другими подобными именами. Что же касается до этой моды во все углубляться, то вспомните, батюшка, что эта мода очень стара, потому что основана в Самой природе человеческой. Ученики в Саисе...

— Остановись! — воскликнул барон. — Теперь не время углубляться в разговор, который тем более избегаю, что я сегодня совсем не расположен бороться с твоим пламенным энтузиазмом к чудесному. Признаюсь откровенно, что сегодня, девятое сентября, меня преследует воспоминание, которое относится к летам моей молодости и от которого я избавиться не могу; если рассказать вам странное приключение, то Отмар, верно, бы вывел из него доказательство, каким образом сновидение, странным образом, но тесно связанное с действительностью, имело на меня самое злое влияние.

— Быть может, любезный батюшка, вы доставите случай Альбану и мне умножить различные опыты, которые подтверждают новейшую теорию влияния магнетизма, основанную на наблюдении сна и его видений ...

— Одно слово «магнетизм» приводит меня в трепет, — возразил с досадою барон, — впрочем... всякий думает по-своему, и ваше счастие, если природа терпит, чтобы вы блудными руками дергали ее покрывало, и не наказывает любопытства уничтожением любопытных.

— Любезный батюшка, — возразил Отмар, — мы не будем спорить о предметах, которые зависят единственно от убеждения, но неужели вы не можете сообщить нам этого воспоминания о вашей молодости.

Барон сел глубже в кресло, прижался к спинке, поднял кверху вдохновенный взгляд, что он обыкновенно делал, когда был внутренно растроган, и так начал он рассказ свой:

— Вы знаете, что я получил военное образование в Берлинской рыцарской академии. В числе там определенных учителей находился человек, который для меня останется навсегда незабвенным; по сих пор не могу думать о нем без внутреннего содрогания, и часто мне кажется, что он, в виде призрака, вступает в двери. Необыкновенно высокий рост тем более был разителен, что он был худощав и сложен как бы из одних мускулов и нервов; в молодости, вероятно, был он хорош собою; ибо по сих пор едва ли можно было выдержать пламенный взгляд больших черных очей его; за пятьдесят лет от роду имел он еще силу и ловкость юноши; все движения его были быстры и решительны. На рапирах (на эспадронах) рубил ли, колол ли, он равно побеждал самых искусных, и самую дикую лошадь сжимал он так, что она под ним ржала. Он прежде был майором в датской службе, но, как говорили, он принужден был бежать из Дании, потому что в дуэли убил своего генерала. Некоторые уверяют, что это случилось не в дуэли, но что, за обидное слово, он проколол его шпагой, не дав ему времени защищаться. Словом, он точно бежал из Дании и был определен с чином майора к рыцарской академии, где он преподавал фортификацию в высшем классе. Он был вспыльчив до крайности; одно слово, один взгляд могли его привести в состояние бешенства; воспитанников наказывал он с самой утонченной жестокостью и при всем том все были к нему привязаны непонятным образом. Напр., вопреки порядку и правилам учрежденным, он так сурово поступил с одним воспитанников, что начальство за него вступилось и предало майора суду; но этот самый воспитанник слагал всю вину на себя и с таким жаром защищал его, что он был оправдан. Случались дни, в которые он сам на себя не походил. Суровый, глухой голос его делался иногда удивительно благозвучен, а взгляд так привлекателен, что от него нельзя было оторваться. Он становился тогда и мягкосердечен, прощал все незначащие ошибки; а если тому или другому, за какой-нибудь отличный поступок, пожмет, бывало, руку, то этот знак одобрения, как бы непреложная сила волшебства, покорял ему душу молодого человека; так что если б он послал его на самую мучительную смерть, тот бы тотчас исполнил его повеление.

После таких дней обыкновенно воспоследовала ужасная буря, от которой всякий старался, укрыться. Тогда, чуть только заря, а он уже надевал красный датский мундир свой и целый день без отдыха, зимою, как летом, бегал огромными шагами по большому саду, который примыкал к главному зданию рыцарской академии. Страшным голосом говорил он на датском языке и сопровождал речи свои самыми сильными телодвижениями: обнажит шпагу — сражается, как будто с могучим противником, нападает, защищается, наконец рассчитывает удар решительный и низвергает своего противника; тут раздаются ужасные ругательства и проклятия, он стучит ногами об землю, как растаптывая труп убитого. Тотчас после этого начинал он бегать с невероятною быстротою, влезал на самые высокие деревья и сверху так язвительно хохотал, что все было слышно в комнатах, и у нас кровь замерзала в жилах. Обыкновенно проводил он в таком бешенстве целые сутки, и замечательно было, что в равноденствие всегда случался с ним подобный припадок. На другой день казалось, что он не имел ни малейшего понятия о том, что с ним происходило накануне, примечали только, что он был нетерпеливее, вспыльчивей, суровее обыкновенного, что продолжалось до тех пор, пока он вновь успокаивался духом. Не знаю, откуда взялись странные нелепые слухи о нем, которые носились между прислужниками Академии, и даже в городе между простым народом. Уверяли, что он заговаривает огонь, исцеляет болезни возложением рук и даже одним взглядом, и я точно помню, что он однажды отбивался палкою от людей, которые решительно уверяли, что исцелены им этим страшным образом. Старый инвалид, который служил мне, говорил, бывало, открыто, что он знает чудесные приключения господина майора, что за несколько лет на море в сильную бурю явился ему лукавый враг, обещал спасение от неизбежной смерти и сверхъестественную силу творить чудеса, что он согласился на предложение и предался лукавому: с тех пор часто должен он вступать в ужасную борьбу с лукавым, которого видели бегающего по саду в виде черной собаки или под образом другого чудовищного зверя; но, рано или поздно, непременно погибнет майор страшною смертию. Подобные рассказы казались мне и тогда безумными и нелепыми; но при всем том я не мог защититься от какого-то внутреннего ужаса; и вот за особенную склонность, которую майор имел ко мне преимущественно перед прочими, и я платил ему искренней привязанностью; однакож в то чувство, которое поселил во мне этот человек необыкновенный, входило что-то исполинское, что беспрерывно меня преследовало и чего я объяснить себе не мог. Как бы высшее существо понуждало меня привязаться к этому человеку, и мне казалось, что, если б я мог перестать любить его на одно мгновение, это мгновение было бы для меня убийственным. Если присутствие его имело для меня что-то приятно, то это чувство сопровождалось каким-то мучительным страхом и чувством непреоборимого принуждения, которое самым неестественным образом напрягало силы мои и приводило меня в трепет. Когда он был со мною особенно ласков и, как он обыкновенно делал в таком случае, сильно устремлял на меня взгляды, крепко жал руку, рассказывал разные чудесные повести, и если это продолжалось довольно долго, то я изнемогал под силою его впечатлений и чувствовал себя больным, расслабленным до крайности. Я умолчу о разных странных положениях, в которых я находился с другом моим, даже в то время, когда он принимал участие в моих детских играх и прилежно помогал мне строить крепость, которую я начал в саду, по строжайшим правилам фортификации, — приступаю к главному происшествию.

В сентябре месяце, если я точно помню, в ночь от восьмого на девятое, в тысяча семьсот... году видел я во сне так живо, как бы наяву, что майор тихонько отворил мою дверь, медленно подошел к моей постели, с ужасной силою устремил на меня глубокие черные глаза свои и положил руку мне на лоб, и прикрыв немного глаза мои, так, однако, что я мог его видеть перед собою. И стенал — мне было душно и страшно. Тут сказал он мне глухим голосом: «Несчастное дитя человеческое, познай твоего владык, напрасно извиваешься ты, из рабства не выползешь, ты не свергнешь моего ига! Я — бог твой, вижу насквозь твою внутренность, все, что ты прежде в ней скрывал, все, что вперед скрыть захочешь, — обнажено передо мною и в полном свете. Чтоб не дерзал ты, о червь земной, сомневаться в силе моей над тобою, я видимым образом хочу проникнуть в самое тайное хранилище твоих мыслей». В ту же минуту увидел я в руке его острую раскаленную иглу, которой проткнул он мой череп. Я вскрикнул от ужаса и проснулся, обливаясь потом и почти без памяти. Наконец, пришел я в себя, но комната была наполнена густым тяжелым воздухом, и мне казалось, что я издали слышу голос майора, который несколько раз звал меня моим именем. Я почел это действием ужасного сна и выпрыгнул из постели, чтобы открыть окно и отдохнуть на свежем воздухе. Но какой ужас овладел мною, когда, при полном месяце, я увидел, что майор, в красном своем мундире, так, как представился мне во сне, шел по большой аллее к решеточным воротам, которые вели в поле; отворил их, вышел и захлопнул так крепко, что все застучало — и вереи, и затворы, и стук громко раздался в тихой ночи. «Что это значит? зачем ночью идет майор в поле?» — думал я про себя; мучительная робость стеснила мне дыхание, какая-то непреоборимая сила понудила меня одеться и разбудить доброго нашего инспектора, почтенного семидесятилетнего старца, единственного человека, которого майор в самом сильном пароксизме болел и щадил, и рассказал все, что случилось со мною и во сне и наяву. Старик слушал очень внимательно и сказал мне, что и он слышал сильный стук ворот, но подумал, что это был ложный сон, что во всяком случае с майором могло что-нибудь случиться и потому не худо справиться обо всем в его комнате. Ударили в звонок; воспитанники и учителя пробудились, и мы пошли со свечами по длинному коридору к комнате майора.

Дверь была заперта, и тщетные усилия отворить ее ключом убедили нас, что она держалась внутри на затворах. Другая дверь — единственный выход из комнаты...

1827

Веневитинов Дмитрий Владимирович (1805-1827) - русский поэт романтического направления, переводчик, прозаик и философ.