Д.В. Веневитинов
Ответ г. Полевому

Четыре месяца скрылись уже в вечности с тех пор, как я сообщил "Сыну отечества" (в 8 кн.) несколько замечаний на разбор "Евгения Онегина", помещенный в "Московском телеграфе". C того времени многие — во многих журналах восставали против мнений и ошибок г. Полевого, но все критики, без исключения, оставались без ответа: казалось, что г. Полевой смотрел и на все замечания холодным взором совершенного равнодушия; последствие доказало, что равнодушие его было не совсем искреннее и что он дорожил временем для того только, чтобы собраться с силами.

Если бы г. Полевой писал антикритики с тем намерением, чтобы занимать своих читателей литературными прениями, всегда полезными, когда они не выходят из сферы литературы, то, при появлении всякой рецензии, он, конечно, бы заметил мнения, с которыми не согласен, изложил бы свои собственные и предоставил своим читателям судить о победе. Но г. Полевой чуждается литературных споров, нигде не показывает собственного образа мыслей и, как уполномоченный судия в словесности, нигде не терпит суждений других. Для сей цели выбрал он средство совсем новое, но очень простое: ему стоит только вооружиться терпением. Подождав несколько месяцев, он уверен, что читатели почти совсем забыли рецензию, писанную против него, привязывается к нескольким выражениям, вырванным из статьи, рассыпает полную горсть знаков вопрошения и... торжествует. Выдумка счастливая, сознаемся; но заметим, не во зло ему, что антикритика в таком случае не ответ литератора, а голос досады.

Руководствуемый другою целию, я буду действовать другими способами и постараюсь объяснить себе, как можно лучше, ответ г. Полевого. Он сам сознается, что не понял статьи моей, и "не мог добиться, чего я точно хочу". Я смею уверить г. Полевого, что понял его ответ и добился, что он хочет оправдать свои ошибки; но, к несчастию, это желание осталось безуспешным. В заключение моей рецензии я сказал о разборе г. Полевого, "что желал бы видеть в нем критику, более основанную на правилах положительных". Странно, что теперь г. Полевой не знает, чего я хотел. Если бы он мне доказал, что разбор Онегина был точно основан на правилах верных, представил развитие положительной литературной системы, тогда бы спор наш прекратился или я бы заметил сочинителю разбора, что не во всем согласен с его системою; но г. Полевой не думает о защите собственных мнений и обращает все свое старшие на то, чтобы представить мои мысли в смешном виде. Посмотрим, удачно ли он исполняет свое намерение.

Я рад бы сказать, как г. Полевой: "оставим мелочные привязки", но это невозможно, ибо вся статья его наполнена одними "привязками" и в ней нет на одной мысли, которая бы могла послужить предметом разбора. Впрочем, у всякого свой вкус: один дорожит своими мыслями, другой — своими словами и шутками. Итак, чтобы не оскорбить авторского самолюбия молчанием, пробежим по порядку все остроумные шутка и важнейшие замечания г. издателя "Телеграфа".

Я говорил, что "Пушкин подарил нашу словесность прелестными произведениями". Г-н Полевой восстает против сих выражений и кончает насмешкою и описанием вшествия царя Михаила Феодоревича в Москву. Соглашаюсь, что его насмешка очень забавна, ибо она очень неудачна, но замечание его почитаю несправедливым и даже натяжкою. Словесность тогда только принимается в смысле общем и представляет понятие целое, нераздельное, когда мы под сим выражением понимаем всю историю просвещения какого-либо народа, всю сферу его умственной деятельности; но в смысле обыкновенном это слово выражает сумму произведений, определяющих одну только степень народной образованности; сию сумму можно умножать, и она всегда умножается; следственно, словесность можно "обогащать и дарить новыми произведениями".

Благодарю г. Полевого за объяснение "равноположных" понятий, но признаюсь, что оно для меня очень неудовлетворительно; он не отгадал моей мысли. Когда я говорил, что "Байрон принадлежит духом не одной Англии, а нашему времени", я хотел сказать (и, кажется, выразился ясно), что Байран принадлежит характеру не вдного народа, но самого века, то есть характеру просвещения в нашем" веке — тут "о целой Европе" ни слова. Далее г. Палевой уверяет, что "слово целый может относиться к слову век тогда*, если мы примем его в смысле столетия". Но я, к несчастию, недоверчив, и мне кажемся, что слово век, означая в филологическом смысле полный период образованности и представляя, следственно, понятие определенное, очень терпит прилагательное целый; наконец, рецензент мой утверждает, что если б я сказал "Байрон соединил (или, положим, хоть сосредоточил) наклонность своего века, то здесь можно бы понятъ, что Байрон был, так сказать, отпечатком нынешнего времени", но я очань рад, что этом, не сказал. Во-первых, соединись наклонность века" очень дурно и неправильно выражает мою мысль: сосредоточить стремление века; во-вторых, Байрон — отпечаток нынешнего времени, — ничего не значит. Отпечаток нынешнего времени есть характер, дух века. Байрон может носить на себе сей отпечаток, но сам не может быть отпечатком нынешнего времени; при том. же большая разница между нашим веком и нынешним временем. Веку принадлежат те только произведения, по которым потомство определяет характер века; к нынешнему времени относится все ныне писанное, не исключая даже дурных антикритик.

______________________

* "Тогда, если". — не чисто по-русски.

______________________

Но вот венец замечаний г. Полевого: я кончаю период свой следующим образом: "Если б Байрон мог изгладиться в истории частного рода поэзии, то, верно, остался бы в летописях ума человеческого". Толкуя по-своему расположение слов, издатель "Телеграфа" вопрошает: "История поэзии разве не часть летописей ума человеческого?" Поверить ли, что г. Полевой не понял моей мысли? Для всякого случая объясним ее. Если Байрон и мог бы изгладиться в истории трагедии, если бы имя его могло исчезнуть в истории эпопеи и лирической поэзии, то при всем том он, верно, остался бы в летописях ума человеческого, то есть возвышенных мыслей и глубоких чувств. Г-н Полевой продолжает с восклицаниями: "Разве Тредьяковский может изгладиться в сих летописях" (в летописях ума человеческого)? "Никогда! Он будет в них, как памятник стремления к поэзии без таланта. История поэзии повторит все имена, только не равно о всех отзовется". Здесь маленькая ошибка. Г-н Полевой смешивает летописи ума человеческого с памятниками безумия, невежества и бессилия; но если история повторяет все имена, то прошу г. издателя "Телеграфа" назначить мне библиотеку, в которой хранится список всех дурных и посредственных поэтов персидских, индейских, греческих, латинских и проч., а я, с своей стороны, доставлю ему имена всех тех, которые действовали на различные сии народы и определяли их различные характеры. Еще вопрос: если бы история поэзии состояла в собрании имей всех возможных поэтов мира и всех различных отзывов, то кто решился бы посвятить себя изучению такой истории, кто надеялся бы когда-нибудь выпить это море?

Говоря о характере Байроновых произведений, я выразился следующим образом: "Все произведения Байрона носят отпечаток одной глубокой мысли, мысли о человеке в отношении к окружающей его природе, в борьбе с самим собою, с предрассудками, врезавшимися в его сердце, в противоречии с своими чувствами". Это определение называет г. Полевой "набором слов, неудачным подражанием Ансильонову определению поэзии Гёте и Шиллера". Иной подумает, что г. Полевой подтвердит доказательствами столь решительный приговор; но все решается опять с помощью нескольких знаков вопрошения и посредством восклицания: "Как разгадать мысль г. — ва?" Как? Изучив со вниманием творения Байрона и составив себе верное, общее понятие о поэзии. Уверяю г. Полевого, что это лучший способ разгадывать все мысли, для нас новые. Я не распространяюсь об Ансильоновом определении; но спрашиваю всякого беспристрастного человека: имеет ли оно сходство с моею мыслию и можно ли обвинить кого-нибудь в подражании*, чему же? — определению.

______________________

* Г-н Полевой не в первый раз без малейшего основания и единственно по произвольному приговору обвиняет других в подражании. Не он ли недавно говорил о сочинении г. Хомякова: Желание покоя, что главная мысль сего стихотворения занята из известного Делилева Дифирамба, — известного, конечно, многим, но, видно, не всем. Я смею уверить издателя "Телеграфа", что главные мысли сих двух сочинений не имеют ни малейшего сходства между собою и что мысль русского поэта и возвышеннее и сильнее выражена. Прочтя обе пьесы, он сам в этом не будет сомневаться.

______________________

"Если бы должно было выразить характер Байрона, — говорит г. Полевой, — то всего лучше, повторяю, можно назвать его творения эмблемою нашего века". Прекрасно!!! Вот определение! Не то ли самое выразил я, говоря, что Байрон сосредоточил стремление целого века? Не та же ли мысль — разумеется, в новом виде, украшенная пером издателя "Телеграфа"? Но мысль сия определяет только достоинство Байрона, а не характер его, ибо она еще не показывает нам, в чем состоит дух нашего века. Г-н Полевой продолжает: "Я... очень понимал, что говорю, когда неопределенным, неизъяснимым состоянием сердца хотел означить сущность и причину романтической поэзии". Не знаю, с каким намерением г. Полевой после крупного "Я" поставил ряд таинственных точек; но желал бы, чтобы он с нами поделился тем, что очень понимает и чего мы понять не можем, ибо "неопределенное, неизъяснимое состояние сердца" ничего не определяет, ничего не изъясняет. Далее г. Полевой повторяет мои слова, и снова восклицания: "Опять сбивчивость в словах и. понятиях! Кто из поэтов имел рассказ, то есть исполнение поэмы, целию и даже кто из прозаиков в творении обширном? Характер героев можно и не можно почесть связью описаний и проч.". Торжествуйте, г. издатель "Телеграфа"! но оглянитесь и посмотрите, над кем вы смеетесь. Я на удивляюсь, что вы забыли собственные свои мысли; но все сии выражения в статье моей напечатаны курсивом и, следственно, могли бы вам напомнить, что они заимствованы из вашего разбора "Онегина". Примерное добродушие! Мы знаем журналы, в которых забавляют читателей баснями, шутками насчет других, но издатель "Телеграфа" первый собственными мнениями жертвует забаве своих читателей!

После некоторых других вопросов, подобных тем, которые мы видели, г. Полевой продолжает: "Если бы г. — в хотел поддержать взведенное на меня мнение, что я равняю Пушкина Байрону, он должен бы противопоставить, например, Дон Жуана Онегину".

Мне кажется противное: я не равнял Пушкина Байрону и, следственно, не буду сравнивать их произведений, следственно, и не понимаю требования г. Полевого и забавного его предложения. "Но точно что-то подобное имел, как я* предполагаю (в виду), г. — в, делая свой вопрос". (Что такое "Онегин"?) Этот вопрос не мой, а принадлежит г. Полевому, и я, повторяя его, хотел только доказать издателю "Телеграфа", что он этого вопроса решить не может, не прочитав всего романа. "Так, я сказал, — продолжает г. Полевой, — что "Онегин" принадлежит к тому самому роду, к которому принадлежат поэмы Байрона и Гёте". Полевой там сделал ошибку, а здесь ее повторяет. Уверяю его, что Гёте никогда не писал поэм вроде "Дон Жуана", "Беппо" и "Онегина". Гехе написал только две поэмы: "Hermann und Dorothea" в "Seined" Fuchs"; первая, вроде "Лунзы" Фосса, есть также не которым образом идиллия и описывает семейственную жизнь маленьких немецких городков; во второй действуют звери, а не люди; следственно, ни одна не развивает характера образованного человека в быту большого света.

______________________

* Что точно, того не предполагают.

______________________

Теперь приступаем к центру, в котором г. Полевой соединил против меня все свое искусство, все свои силы, к тому обвинению, которое заставило меня взять перо и отвечать на антикритику, впрочем, не убийственную. Чуждаясь (может быть, от недостатка времени) вступить в подробное рассмотрение изложенных мною мнений и опровергать их, как литератор, он хотел поразить меня одним ударом и выбрал лучшее средство поссорить меня со всеми образованными читателями, уверяя их, что я имею скрытное предубеждемие против Пушкина. "Для чего, — говорит он, — закрывать столькими словами мысль, явно видимую, состоящую в том, что г. — в почитает Пушкина нe великим поэтом, а просто подражателем Байрона?"

"Я сказал прежде, что в "Онегине" есть стихи, которыми одолжены мы памяти поэта, скажу, что и в других его поэмах такие стихи попадаются". Где же эта ясность? Где обнаруживаю я такую мысль! Правда, я смотрю на талант совсем с другой точки, нежели г. Полевой, и уверен, что поэт, как Пушкин, пишет не с памяти, но выражает сильные чувства, сильные впечатления, поселенные в нем самим веком, наклонным к глубокой мечтательности, и Байроном — представителем своего века. Из этого г. Полевой выводит, что Пушкин подражатель. Но объявляю ему, что я не думал писать против "Онегина", восставал против разбора "Онегина", не отказывал г. Пушкину в похвалах, но вооружался против тех, которые наполняли "Телеграф", и до сих пор не понимаю, как г. Полевой смешивает себя с Пушкиным. Для панегириста Пушкина это непростительная ошибка. Скажу более, я не мог писать против "Онегина" по двум причинам: во-первых, потому, что из "Онегина" читал я только первую главу, и в этом случае не хотел подражать с Полевому, который судит по ней обо всем романе и уверяет теперь bona itde, что он определил сочинение Пушкина; во-вторых, я почитаю бесполезным писать против всякого поэта. Издатель "Телеграфа" позволит мне объяснить сию вторую причину языком не ученым, но понятным для всякого, — языком, который, следственно, избавит его от лишней траты вопросительных знаков, а меня от лишних буквальных пояснений. Я разделяю вообще поэтов на два класса: на хороших и дурных; хороших читаю, перечитываю и стараюсь определить себе их характер; дурных кладу в сторону. Похвала из уст неизвестного не польстит поэту, но уверяю г. Полевого, что я не раз читал сочинения Пушкина и всегда наслаждался их красотами. Надеюсь, что теперь сам г. Полевой найдет, к чему отнести выражения мои: "целое сочинение может иногда быть одною ошибкою". Чтоб не оставить ни одного замечания г. Полевого без ответа, рассмотрим, как он объяснил применение очерка картины к "Онегину. "В рассуждении "Онегина", — говорит он, — пусть г. — в вообразит, что Рафаэль, решившись писать картину из многих лиц, сделал очерк одной головы, и он увидит, что мои слова не без смысла". Не вижу этого. Если мы и сравним весь (положим, существующий) роман "Онегина" с полною картиною, то следует ли из сего, что одну "главу" романа можно сравнить с очерком одной "головы" картины? Кажется, нет: в очерке одной головы мы уже видим весь характер изображаемого лица; но для нас еще сокрыта сцена, его окружающая, отношение его к прочим лицам. Напротив того, в первой главе "Онегина" поэт уже обозначил общество, к которому принадлежит его герой, очертил сферу его действий; но характер еще не развит, он будет развиваться в продолжение всего со чинения, и мы его только предугадываем. Уверен, что картина г. Пушкина будет прекрасна; желаю, чтоб она была подобна Рафаэлевым.

Стараясь в критике моей на разбор "Онегина" различными способами обличить сбивчивость понятий г. Полевого, который ссылался на живопись и на музыку, все неудачно, я в маленьком примечании доказал ему математически, из собственных же слов его, что он не только унизил достоинство Пушкина, но превратил его в ничто. Г-н Полевой отвечает: "В математическом примере г. — в сделал просто ошибку". Это сказано слишком просто; но что сказано, не всегда доказано*.

______________________

* Трудно полагаться на суждения издателя "Телеграфа" без доказательств. Мы знаем, что он судит о всех науках и искусствах; но он имеет во всех частях сведения совершенно особеннее. Не он ли, например, в разборе "Полярной звезды" ставит две словесности в равную параллель? Какой математик разгадает вам такую загадку? Не он ли утверждает, что есть музыка А-мольная? Пусть спросит он у самого ученого музыканта, что такое музыка А-мольная; тот, верно, не найдет ответа. Есть А-мольный тон: могут быть и есть А-мольные симфонии, концерты в т. п., начинающиеся в тоне А-моль, но симфонии и концерты не музыки, а музыкальные произведения. Не в его ли журнале уверяют, что богиня подарков не могла называться Strenno потому, что в латинском языке имена женского рода не могут кончаться на слог no? В какой латинской грамматике г. сочинитель нашел постоянное правило для имен женского рода и к какому роду принадлежит имя Juno? Впрочем, об этом говорим только мимоходом.

______________________

Когда г. Полевой утвердительно сказал, что у нас не было ничего сколько-нибудь сносного вроде "Онегина", я напомнил ему о "Модной жене" и о "Душеньке", но он недоволен моим напоминанием. "Модная жена" — сказка, не поэма. Разве "Онегин" — поэма, не роман? Что определяет род поэзии? Название ли произведений, или точка зрения, с которой поэт взирает на предметы? "Душенька" также не идет в сравнение, ибо г. Полевой говорит, "что он разумел те шуточные поэмы, коих предметы заимствованы из общежития". "Дон Жуану", — говорит он, — противополагаю я "Похищенный локон"; что ж и проч.". Г-н Полевой мог бы быть осторожнее. В "Похищенном локоне" действуют сильфы и гномы; прошу его объяснить мне, к какому общежитию принадлежат такие действующие лица.

Мне остается сказать что-нибудь о народности, и что я разумею под сим выражением. Я полагаю народность не в черевиках, не в бородах и проч. (как остроумно думает г. Полевой), но и не в том, где ее ищет издатель "Телеграфа". Народность отражается не в картинах, принадлежащих какой-либо особенной стороне, но в самих чувствах поэта, впитанного духом одного народа и живущего, так сказать, в развитии, успехах и отдельности его характера. Не должно смешивать понятия народности с выражением народных обычаев: подобные картины тогда только истинно нам нравятся, когда они оправданы гордым участием поэта. Так, например, Шиллер в "Вильгельме Телле" переносит нас не только в новый мяр народного быта, но и в новую сферу идей: он увлекает, потому что пламенным восторгом сам принадлежит Швейцарии.

Я противоречил г. Полевому на каждом шагу; но надеюсь, что никто не припишет этого упрямству: со всей доброй волею я не мог ни в чем с ним согласиться. Предоставляя читателям судить о достоинстве антикритик, печатанных в "Телеграфе", предлагаю им только на суд мое мнение. Они все, кажется мне, писаны в шутку; ибо кто же не шутя решится опровергать свои собственные мнения, приписывать Гёте поэмы, которых он никогда не писал, утверждать, что предмет "Похищенного локона" взят из общежития и проч., и проч., и проч.? Г-н Полевой простит мне многие шутки, но, написав статью, в которой я изложил некоторую систему литературы, которая, следственно, могла быть предметом литературного спора и заставить с обеих сторон развивать и определять понятия, мог ли я ожидать такого ответа, каким подарил меня издатель "Телеграфа"? Впрочем, обещаю ему вперед никогда не восставать против его замечаний, тем более, что он сам в начале своей статьи против меня объявляет, что замечания его более библиографические, нежели критические: теперь знаю, с какой стороны должно о них судить. Библиограф извещает о появлении книг, описывает их формат, обозначает число листов и страниц, типографию, цену и место продажи, а во всех сих случаях я готов всегда слепо верить г. Полевому.

1825

Веневитинов Дмитрий Владимирович (1805-1827) — русский поэт романтического направления, переводчик, прозаик и философ.