Д.В. Веневитинов
Разбор статьи о "Евгении Онегине"

Помещенной в 5-м № "Московского телеграфа" [на 1825 г.]

Если талант всегда находит в себе самом мерило своих чувствований, своих впечатлений, если удел его попирать обыкновенные предрассудки толпы, односторонней в суждениях, и чувствовать живее другого творческую силу тех редких сынов природы, на коих гений положил свою печать, то какою бы мыслию поражен был Пушкин, прочитав в "Телеграфе" статью о новой поэме своей, где он представлен не в сравнении с самим собою, не в отношении к своей цели, но верным товарищем Байрона на поприще всемирной словесности, стоя с ним на одной точке?

"Московский телеграф" имеет такое число читателей, и в нем встречаются статьи столь любопытные, что всякое несправедливое мнение, в нем провозглашаемое, должно необходимо иметь влияние на суждение если не всех, то по крайней мере многих. В таком случае обязанность всякого благонамеренного — заметить погрешности издателя и противиться, сколько возможно, потоку заблуждений. Я уверен, что г. Полевой не оскорбится критикою, написанною с такою целью: он в душе сознается, что при разборе "Онегина" пером его, может быть, управляло отчасти и желание обогатить свой журнал произведениями Пушкина (желание, впрочем, похвальное и разделяемое, без сомнения, всеми читателями "Телеграфа").

И можно ли бороться с духом времени? Он всегда остается непобедимым, торжествуя над всеми усилиями, отягощая своими оковами мысли даже тех, которые незадолго перед сим клялись быть верными поборниками беспристрастия!

Первая ошибка г. Полевого состоит, мне кажется, в том, что он полагает возвысить достоинство Пушкина, унижая до чрезмерности критиков нашей словесности. Это ошибка против расчетливости самой обыкновенной, против политики общежития, которая предписывает всегда предполагать в других сколько можно более ума. Трудно ли бороться с такими противниками, которых заставляешь говорить без смысла? Признаюсь, торжество незавидное. Послушаем критиков, вымышленных в "Телеграфе".

"Что такое "Онегин"? — спрашивают они, — что за поэма, в котврой есть главы, как в книге, и проч.?" Никто, кажется, не делал и, вероятно, не сделает такого вопроса; и до сих пор, кроме издателя "Телеграфа", никакой литератор еще не догадывался заметить различие между поэмою и книгою. Ответ стоит вопроса.

"Онегин", — отвечает защитник Пушкина: — роман в стихах, следовательно в романе позволяется употребить разделение на главы; и проч.".

Если г. Полевой позволяет себе такого рода заключение, то не вправе ли я буду таким же образам заключить в противность и сказать:

"Онегин" — роман в стихах; следовательно, в стихах непозволительно употребить разделение на главы", но наши смелые силлогизмы ничего не доказывают ни в пользу "Онегина", ни против него и лучше предоставить с Пушкину оправдать самим сочинением употребленное им разделение.

Оставим мелочный разбор каждого периода. В статье, в которой автор не предположил себе одной цели, в которой он рассуждал, не опираясь на одну основную мысль, как не встречать посрешностей такого рода? Мы будем говорить о тех только ошибках, которые могут распространять ложные понятия о Пушкине и вообще о поэзии.

Кто отказывает Пушкину в истинном таланте? Кто ве восхищался его стихами? Кто не сознается, что он подарил нашу словесность прелестными произведениями? Но для чего же всегда сравнивать его с Байроном, с поэтом, который, духом принадлежа не одной Англии, а нашему времени, в пламенной душе своей сосредоточил стремление целого века, и если бы мог изгладиться в истории частного рода поэзии, то вечно остался бы в летописях ума человеческого?

Все произведения Байрона носят отпечаток одной глубокой мысли — мысли о человеке, в отношении к окружающей его природе, в борьбе с самим собою, с предрассудками, врезавшимися в его сердце, в противоречии с своими чувствами. Говорят: в его поэмах мало действия. Правда — его цель не рассказ; характер его героев не связь? описаний; он описывает предметы не для предметов самих, не для тою, чтобы представить ряд картин, но с намерением выразить впечатления их на лицо, выставленное им на сцену. — Мысль истинно пиитическая, творческая.

Теперь, г. издатель "Телеграфа", повторю ваш вопрос: что такое "Онегин"? Он вам знаком, вы его любите. Так! но этот герой поэмы Пушкина, по собственным словам вашим, шалун с умом, ветреник с сердцем, и ничего более. Я сужу так же, как вы то есть ив одной первой главе; мы, может быть, оба ошибемся и оправдаем осторожность опытного критика, который, опасаясь попасть в кривотолки, не захотел произнеси" преждевременно своего суждения;

Теперь, милостивый государь, позвольте спросить: что вы, называете новыми приобретениями Байронов и Пушкиных? Байроном гордится новейшая поэзия, и я в нескольких строчках уже старался заметить вам, что характер его произведений истинно новый. Не будем оспаривать у него славы изобретателя. Певец "Руслана и Людмилы", "Кавказского пленника" и проч. имеет неоспоримые права своих соотечественников, обогатив русскую словесность красотами, доселе ей не известными, — но признаюсь вам и самому нашему поэту, что я не вижу в его творениях приобретений, подобных Байроновым, делающих честь веку. Лира Альбиона познакомила нас со звуками, для нас совсем новыми. Конечно, в век Людовика XIV никто бы не написал и поэм Пушкина; но это доказывает не то, что он от него не отстал. Многие критики, говорит г. Полевой, уверяют, что "Кавказский пленник", "Бахчисарайский фонтан" вообще взяты из Байрона. Мы не утверждаем так определительно, что наш стихотворец заимствовал из Байрона планы поэм, характеры лиц, описания; но скажем только, что Байрон оставляет в его. сердце глубокие впечатления, которые отражаются во всех его творениях. Я говорю смело о г-не Пушкине; ибо он стоит между нашими стихотворцами на такой ступени, где правда уже не колет глаз.

И г. Полевой платит дань нынешней моде! В статье о словесности как не задеть Батте? Но великодушно ли пользоваться превосходством века своего для унижения старых Аристархов? Не лучше ли не нарушать покоя усопших? Мы все знаем, что они имеют достоинство только относительное; но если вооружаться против предрассудков, то не полезнее ли преследовать их в живых? И кто от них свободен? В наше время не судят о стихотворце по пиитике, не имеют условного числа правил, по которым определяют степени изящных произведений. Правда. Но отсутствие правил в суждении не есть ли также предрассудок? Не забываем ли мы, что в пиитике должно быть основание положительное, что всякая наука положительная заимствует свою силу из философии, что и поэзия неразлучна с философией?

Если мы с такой точки зрения беспристрастным взглядом окинем ход просвещения у всех народов (оценяя словесность каждого в целом: степенью философии времени; а в частях: по отношению мыслей каждого писателя к современным понятиям о философии), то все, мне кажется, пояснится. Аристотель не потеряет прав своих на глубокомыслие, и мы не будем удивляться, что французы, подчинившиеся его правилам, не имеют литературы самостоятельной. Тогда мы будем судить по правилам верным о словесности и новейших времен; тогда причина романтической поэзии не будет заключаться в неопределенном состоянии сердца.

Мы видели, как издатель "Телеграфа" судит о поэзии: послушаем его, когда он говорит о живописи и музыке, сравнивая художника с поэтом.

"В очерках Рафаэля виден художник, способный к великому: его воля приняться за кисть, и великое изумит ваши взоры; не хочет он — и никакие угрозы критика не заставят его писать, что хотят другие". Далее:

"В музыке есть особый род произведений, называемых capriccio, — и в поэзии есть они. Таков "Онегин".

Как! в очерках Рафаэля вы видите одну только способность к великому? Надобно ему приняться за кисть и окончить картину для того, чтобы вас изумить? Теперь не удивляюсь, что "Онегин" вам нравится, как ряд картин; а мне кажется, что первое достоинство всякого художника есть сила мысли, сила чувств; и эта сила обнаруживается во всех очерках Рафаэля, в которых уже виден идеал художника и объем предмета. Конечно, и колорит, необходимый для подробного выражения чувств, содействует красоте, гармонии целого; но он только распространяет мысль главную, всегда отражающуюся в характере лиц и в их расположении. И что за сравнение поэмы эпической с картиною и "Онегина" — с очерком!

Не хочет он, и никакие угрозы критика не заставят его писать, что хотят другие.

Ужели Рафаэль с г. Пушкиным исключительно пользуются правом не подчиняться воле и угрозам критиков своих? Вы сами, г. Полевой, от этого права не откажетесь, и, например, если не захотите согласиться со мной насчет замеченных мною ошибок, то, верно, угрозы вас к тому не принудят.

В особом роде музыкальных сочинений, называемом capriccio, есть также постоянное правило. В capriccio, как и во всяком произведении музыкальном, должна заключаться полная мысль, без чего и искусства существовать не могут. — Таков "Онегин"? Не знаю — и повторяю вам: мы не имеем права судить о нем, не прочитавши всего романа.

После всех громких похвал, которыми издатель "Телеграфа" осыпает Пушкина и которые, впрочем, для самого поэта едва ли не опаснее безмолвных громов, кто ожидал бы найти в той же статье: "В таком асе положении, как Байрон к Попу, Пушкин находится к прежним сочинителям шуточных русских поэм".

Не надобно забывать, что на предыдущей станице г. Полевой говорит, что у нас в сем роде не было ничего сколько-нибудь сносного* Мы напомним ему о "Модной жене" И.И. Дмитриева и о "Душеньке" Богдановича.

______________________

* Г. издатель "Телеграфа"! Позвольте иве для ясности при вести уравнение двух предполагаемых вами отношений в принятую форму. Мы назовем буквою х сумму всех неизвестных, но мнению вашему, русских писателей шуточных поэм и скажем:
Байрон: Попу = Пушкин: х.
Заметим, что здесь х не искомый, что даже трудно его вы разить в математике, потому что, если лучше осмеем не висеть, нежели писать дурно, то х будет менее нуля. — Теперь как нравится вам второе отношение нашей пропорции?

______________________

Несколько слов о народности, которую издатель "Телеграфа" находит в верной главе Онегина: "Мы видим свое, — говорит он: — слышим родные поговорки, смотрим на свои причуды, которых все мы не чужды были некогда". Я не знаю, что тут народного, кроив имен петербургских улиц в рестораций. И во Франции и в Англии пробки хлопают в потолок, охотники ездят в театры и на балы. Нет, г. издатель "Телеграфа"! Приписывать Пушкину лишнее — значит отнимать у него то, что истинно ему принадлежит. В "Руслане и Людмиле" он доказал вам, что может быть поэтом национальным.

До сих пор г. Полевой говорил решительно; без всякого затруднения определил достоинства будущего романа "Онегина". Его рецензия сама собою и, кажется, без ведома автора лилась из вера его, — но вот камень преткновения. Порыв его остановился: для рецензента стихотворений Пушкина где взять ошибок? Милостивый государь! Целое произведение может иногда быть одною ошибкою; я не говорю этого насчет "Онегина", но для того только, чтобы уверить вас, что и ошибки определяются только в отношении к целому. Впрочем, будем справедливыми: и в напечатанной главе "Онегина" строгий вкус заметит, может быть, несколько стихов и отступлений, не совсем соответствующих изящности поэзии, всегда благородной, даже и в шутке; касательно же выражений, названных вами неточными, я не во всем согласен с вашим мнением: вздыхает лира — в поэзии прекрасно; возбуждать улыбку — хорошо и правильно, едва ли можно выразить мысль свою яснее.

Мне остается заметить г. Полевому, что вместо того, чтобы с такою решимостью заключать о романе по первой главе, которая имеет нечто целое, полное в одном только отношении, т.е. как картина петербургской жизни, лучше бы, было распространиться о разговоре поэта с книгопродавцем. В словах поэта видна душа свободная, пылкая, способная к сильным порывам, — признаюсь, я нахожу в этом разговоре более истинною пиитизма, нежели в самом "Онегине".

Я старался заметить, что поэты не летают без цели и как, будто единственно на зло пиитикам; что поэзия на есть неопределенная, горячка ума,, но, подобно предметам своим, природе и сердцу человеческому, имеет в себе самой постоянные свои правила. Внимание наше обращалось то на разбор издателя "Телеграфа", то на самою "Онегина". Теперь, что скажу в заключение?

О статье г. Полевого, — что я желал бы найти в ней критику, более основанную на правилах положительных, без коих все суждения шатки и сбивчивы.

О новом романе г. Пушкина, — что он есть новый прелестный цветок на поле нашей словесности, что в нем нет описания, в котором, бы не видна была искусная, кисть, управляемая живым, резвым воображением; подай нет стиха, который бы не носил отпечатка или игривого остроумия, или очаровательного таланта в красоте выражения.

1825

Веневитинов Дмитрий Владимирович (1805-1827) — русский поэт романтического направления, переводчик, прозаик и философ.