| ||
Я родился в Туле, 4/16 января 1867 года. Отец мой был поляк, мать — русская. Кровь во мне вообще в достаточной мере смешанная: мать отца была немка, дед моей матери был миргородский хохол, его жена, моя прабабка — гречанка. Род Смидовичей — польский дворянский род. Дед мой, Игнатий Михайлович, принимал участие в польском восстании 1830—31 г., имение его было конфисковано. Умер он в бедности, оставив большую семью без средств. Отец мой был врач. Он пользовался в Туле большою популярностью как врач и общественный деятель. Был он человек широко и разносторонне образованный, особенно в области естественных наук, истории, философии и богословия. У него была своя домашняя химическая и бактериологическая лаборатория, ценная минералогическая коллекция; из года в год он аккуратно вел метеорологические наблюдения, много работал по статистике (есть ряд печатных работ). При других условиях, думаю, из него вышел бы незаурядный ученый. Единственная область, к которой он всегда относился с полнейшим равнодушием, было искусство и, в частности, изящная литература. Он, например, серьезнейшим образом ставил исторические романы Шардина выше «Войны и мира». В молодости отец был материалистом, но с тех пор как я его помню, был человеком верующим, глубокорелигиозным. Очень религиозна была и мать. Семья наша была большая (8 человек детей, с умершими в детстве— 11, я — второй по счету) и очень «удачная». Отношение к детям было мягкое и любовное, наказаний мы почти не знали. Воспитывались в строго религиозном, православном духе, постились сплошь все посты и каждую среду и пятницу. Жили очень замкнуто, в гости ходили редко, только на святках и на Пасхе. У отца был свой дом на Верхне-Дворянской улице, и при нем большой сад. Этот сад был для нас огромным, разнообразным миром, с ним у меня связаны самые светлые и поэтические впечатления детства. Летом мы жили в деревне у дяди-помещика. Когда мне было лет четырнадцать, отец купил небольшое имение под Лаптевом, верстах в тридцати от Тулы. Лето я проводил там, помогал матери в хозяйстве; целыми днями работал вместе с рабочими: косил, возил сено и снопы, пахал, ел с рабочими и спал. Года через четыре имение было продано. Учился я в тульской классической гимназии. Способности у меня были хорошие, память редкостная. Учение давалось легко, и учился я старательно. Был гимназистом типа «первых учеников», очень старался, чтобы при переходе из класса в класс получить награду первой степени. Труднее всего давалась математика, к которой всегда чувствовал отвращение; больше всего преуспевал в древних языках. В младших классах гимназии зачитывался Майн Ридом и Густавом Эмаром. Не мог понять, как нравится Робинзон. С шестого класса начал читать Добролюбова, Милля, Бокля, позднее — Писарева, чему отец очень не сочувствовал. Начался религиозный перелом, давшийся мне очень тяжело. Много было споров с отцом, получился ряд конфликтов с родителями из-за отказа моего ходить в церковь. К гимназическим успехам охладел, предпочитал читать для себя; но учение по инерции шло хорошо, и кончил я курс с серебряною медалью. 13—14 лет начал писать стихи. Много переводил из Кернера и Гейне. Любимыми поэтами были Лермонтов и Алексей Толстой; Пушкина «презирал». Прозаиком любимым был Гоголь, позже — Тургенев. Кончил гимназию в 1884 году, 17-ти лет, и поступил в петербургский университет, на историко-филологический факультет; шел по историческому отделению. С теплым чувством вспоминаю проф. А.В. Прахова, со страстью и блеском читавшего историю греческого искусства, и проф. В.Г. Васильевского, известного византиста, читавшего среднюю историю; читал он тихо и монотонно, не ослеплял широкими картинами и обобщениями, которые приходилось бы брать на веру; но умел заставить слушателей самостоятельно думать и разбираться в исторических данных. С увлечением еще слушал приват-доцента В.И. Семевского, начавшего читать курс русской истории восемнадцатого века; но он вскоре был удален из университета за неблагонадежность. Философию и психологию читал пресловутый М.И. Владиславлев, карьерист и тупой человек. На кафедре русской истории известного К.Н. Бестужева-Рюмина сменил бездарнейший Е.Е. Замысловский (отец одного из лидеров думских черносотенцев Е.Е. Замысловского). Мольеровски-карикатурную фигуру представлял из себя профессор древней истории Ф.Ф. Соколов, которого в истории интересовали только факты сами по себе и особенно хронология. Его изобразил Мережковский в своей поэме «Вера»: взошел на кафедру старик с пергаментным лицом — И зашептал уныло числа, числа, числа,
Университетской наукой я занимался без любви, усердно посещал только Васильевского и Прахова. На экзамены шел, часто не зная экзаменатора в лицо. Но деятельно и с увлечением участвовал в разнообразнейших студенческих кружках, лихорадочно жил в напряженной атмосфере самых острых общественных, экономических и этических вопросов. Революционное народничество в это время шло уже сильно на убыль. Начинало распространяться толстовство, культ Платона Каратаева; усердно читались «Основы народничества» Юзова, статьи о русских сектантах. Во мне лично такое народничество симпатий не возбуждало; веры в народ не было. Было только сознание огромной вины перед ним и стыд за свое привилегированное положение. Но путей не виделось. Борьба представлялась величественною, привлекательною, но трагически-бесплодкою борьбою гаршинского безумца против «красного цветка». Сильное впечатление производила поэма Минского «Гефсиманская ночь», запрещенная цензурою и ходившая в бесчисленных списках. Христу в Гефсиманском саду является искуситель и доказывает полнейшую ненужность его подвига, развертывает перед ним картины будущего — костры инквизиции, злодейства пап и т.д. Теряющего веру в свой подвиг Христа поддерживает ангел, который поет ему о «счастьи жертвы»: Кто крест однажды будет несть,
Не нужно раздумывать над тем, будет ли польза от жертвы. Высшее счастье в жертве как таковой. Великое требовалось разуверение, чтобы прийти к культу т а к о й жертвы. Любимыми моими писателями-художниками в это время были Глеб Успенский и Гаршин (а рядом с ними — вот подите же,— Гете). Из публицистов особенно дорог и любим был Н.К. Михайловский,— не за пути, которые бы он указывал (чувствовалось, что их и у него нет), а за страстные призывы не забывать «великих задач», за борьбу его с общественным равнодушием, с проповедью «малых дел» и толстовского «неделания». В 1888 году я окончил курс кандидатом исторических наук. Кандидатская диссертация: «Известия Татищева, относящиеся к XIV веку». В том же 1888 году осенью поступил в Дерпт на медицинский факультет. Почему на медицинский? Главная причина: уже в то время моей мечтою было стать писателем, а для этого представлялось необходимым знание биологической стороны человека, его физиологии и патологии; кроме того, специальность врача давала возможность близко сходиться с людьми самых разнообразных слоев и укладов; для меня это было особенно нужно, так как характер у меня замкнутый, схожусь с людьми трудно. В Дерпт попал я случайно: в петербургскую медицинскую академию почему-то не был принят; когда узнал об отказе, в московском университете прием на медицинский факультет был уже прекращен; а в Дерпте университет в то время был еще немецкий и блистал крупными научными именами. В тихом Дерпте я пробыл шесть лет и усердно занимался наукою. В 1892 году, студентом, ездил на холерную эпидемию в Екатеринославскую губернию и самостоятельно заведовал бараком на Вознесенском руднике П.А. Карпова, недалеко от Юзовки. Отношения с шахтерами были у меня прекрасные, доверием я пользовался полным. В сентябре холера кончилась, я собрался уезжать. Вдруг на Покров, 1 октября, рано утром, ко мне прибежал мой санитар, Степан Бараненко, взятый мною из шахтеров,—растерзанный, окровавленный. Он сообщил, что пьяные шахтеры избили его за то, что он «связался с докторами» и что они толпою идут сюда, чтобы убить меня. Бежать было некуда. С полчаса мы сидели со Степаном в ожидании толпы. Много за это время передумалось горького и тяжелого. Шахтеры не пришли: они задержались по дороге во встречном шинке и забыли о нас. На старших курсах я работал в лаборатории терапевтической клиники, напечатал две работы: «К упрощению количественного определения мочевой кислоты по Гайкрафту» и «К вопросу о влиянии воды Вильдунген на обмен веществ» («Медицина», 1893, №№ 17 и 27—28). В течение всего моего студенчества, как петербургского, так и дерптского, продолжал усердно писать,— вначале стихи, позже рассказы и повести. Первым моим печатным произведением было стихотворение «Раздумье», помещенное в одном из ноябрьских номеров «Модного света» Германа Гоппе. Ряд очерков и рассказов был напечатан во «Всемирной иллюстрации» и «Книжках недели» П.А. Гайдебурова. В Дерпте кончил курс врачом в 1894 году. Несколько месяцев практиковал в Туле под руководством отца, потом уехал в Петербург и поступил сверхштатным ординатором в Барачную больницу в память Боткина для острозаразных больных. В ноябре того же года умер отец. Семья осталась с очень ограниченными средствами; на собственных ногах стоял только старший брат, горный инженер, остальные все еще только учились. Время наступило для меня тяжелое. Приходилось порядком нуждаться, место в больнице было бесплатное. Тяжело было и сознание полной своей врачебной неподготовленности: ужас брал,—какими неумелыми и практически неопытными выпускает нас в жизнь врачебная школа. Осенью я окончил большую повесть «Без дороги» и послал ее в «Русскую мысль» В.М. Лаврова. Месяц шел за месяцем,— ответа не было. Наконец, в декабре я получил от редакции краткое извещение: «повесть ваша не может быть напечатана в нашем журнале». Отчаяние меня взяло, мне казалось,— вещь у меня получилась значительная и серьезная, а она даже вовсе не годна к печати. По настоянию одного близкого мне лица я сделал еще попытку,— отправил повесть в журнал «Русское богатство», выходивший под редакцией Н.К. Михайловского и В.Г. Короленко. Там повесть была принята очень охотно, мне было предложено постоянное сотрудничество, я получил приглашение бывать на собраниях сотрудников. В осенних номерах «Русского богатства» за 1895 год повесть была напечатана. Критика встретила ее весьма сочувственно. Один из самых лестных отзывов появился в «Русской мысли». Общественное настроение было теперь совсем другое, чем в 80-х годах. Пришли новые люди — бодрые и верящие. Отказавшись от надежд на крестьянство, они указывали на быстро растущую и организующуюся силу в виде фабричного рабочего, приветствовали капитализм, создающий условия для развития этой новой силы. Кипела подпольная работа, шла широкая агитация на заводах и фабриках, велись кружковые занятия с рабочими, яро дебатировались вопросы тактики. Теперь дикою и непонятною показалась бы проповедь «счастья в жертве»; счастье было в борьбе,— в борьбе за то, во что верилось крепко, чему не были страшны никакие «сомнения» и «раздумия». Летом 1896 года вспыхнула знаменитая июньская стачка петербургских ткачей, всех поразившая своею многочисленностью, выдержанностью и организованностью. Многих, кого не убеждала теория, убедила она,— меня в том числе. Почуялась огромная, прочная, новая сила, уверенно выступающая на арену русской истории. Я примкнул к литературному кружку марксистов (Струве, Туган-Барановский, Калмыкова, Богучарский, Неведомский, Маслов и др.). Находился в близких и разнообразных сношениях с рабочими и революционной молодежью. В апреле 1901 года, по предписанию градоначальника, я был уволен из больницы, а вслед за тем выслан из Петербурга, Два года прожил в родной Туле. Когда срок высылки кончился, переселился в Москву. Началась война с Японией. В июне 1904 года, как врач запаса, был призван на военную службу. Попал младшим ординатором в полевой подвижной госпиталь. В сентябре месяце прибыли в Мукден, как раз к началу боя при Шахе. Участвовал в этом бою и в великом мукденском в феврале 1905 г. С войны воротился в начале 1906 г. С тех пор постоянное мое жительство — Москва. Несколько раз был за границей, побывал в Германии, Франции, Австрии, Италии, Швейцарии, Греции и Египте. За последние годы отношение мое к жизни и задачам искусства значительно изменилось. Ни от чего в прошлом я не отказываюсь, но думаю, что можно было быть значительно менее односторонним. Лет двенадцать назад одна умная и чуткая женщина подарила мне книжку с такой надписью (из Ал. Толстого): Есть много звуков в сердца глубине,
Тогда я на это только пожал плечами. Теперь думаю, что в таком указании было много верного и что незачем было подавлять эти думы и песни. В настоящее время увлекаюсь эллинством. Заканчиваю большую работу об Аполлоне и Дионисе, перевел стихами всего Архилоха и всю Сафо; работаю над переводами гомеровых гимнов. Москва, 1913 г., 8 апр. В самом начале всемирной войны был снова мобилизован, некоторое время пробыл полковым врачом в гор. Коломне, потом заведовал в Москве одним из военно-санитарных дезинфекционных отрядов московского железнодорожного узла. В 1917 г. был председателем Художественнопросветительной комиссии при Московском Совете рабочих депутатов. В сентябре 1918 г. на три месяца поехал в Крым и прожил там три года,— под Феодосией, в поселке Коктебель, где у меня была небольшая дачка. За это время Крым несколько раз переходил из рук в руки, пришлось пережить много тяжелого; шесть раз был ограблен; больной испанкою, с температурою в 40 градусов, полчаса лежал под револьвером пьяного красноармейца, через два дня расстрелянного; арестовывался белыми; болел цингою. В 1921 году воротился в Москву, где живу и теперь. Москва, 1924 г., 12 марта В разные годы В. Вересаевым были подготовлены две автобиографические справки. Первая, написанная в 1913 году, впервые опубликована под названием «В. Вересаев. Автобиографическая справка» в кн.: «Русская литература XX века. 1890—1910». Под ред. проф. С. А. Венгерова. Т. I, кн. 2. М., 1914;
Викентий Викентьевич Вересаев (1867-1945) — русский писатель, переводчик, литературовед. Лауреат последней Пушкинской премии (1919) и Сталинской премии первой степени (1943). | ||
|