| ||
|
Это имя до "Осеннего салона" редко звучало в Париже. Но те. которые знали его, говорили об нем с глубоким почтением, как об непризнанном предшественнике Родена и учителе Трубецкого. "Это громадный талант — нервный, полусумасшедший, оскорбленный и дикий... Он прячет свои вещи... Он никого к себе не пускает... Он работает один в своей берлоге и сам отливает из бронзы свои вещи. Вот вы увидите". И я был впущен в берлогу на бульваре Батиньоль. Отворил маленький полуседой человек с трагическим лицом. "Это мой слуга — испанец, — говорил потом Россо, — он был раньше клоуном, а теперь вот уже шесть лет у меня. Мы с ним очень сошлись. В день его поступления я велел ему пересчитать белье и ушел. Прихожу — вижу на столе карандашом нарисовано рядышком — три рубашки, потом четыре носка... и т.д. ... Это что такое? — Счет белья. — А!.. Что же ты, писать не умеешь? — Нет. — А читать? — Нет, — О... это большое достоинство!.. Мы с тобой сойдемся. Ты чем же был раньше? — Клоуном. — А ну, сделай сальто-мортале... — И он тут же снял шляпу и прямо посреди мастерской перевернулся в воздухе. — Ну. мы с тобой совсем сойдемся. — И вот уже шесть лет... Он был ведь знаменитостью. Он первый начал делать прыжки на трапециях без сетки. Да потом разбился..." Маленький человек с трагическим лицом молча открыл мне и молча пропустил меня в мастерскую. Огромный сарай. В углу — плавильная печь. В другом — кровать. "Оставайтесь на одном месте и не двигайтесь". И громадная фигура Россо в рыжей фуфайке и на длинных ногах перешагнула через мастерскую и раскутала тряпки на бюсте. "Это надо смотреть оттуда..." Голова женщины. Толстое лицо буржуазки. Линии едва намечены. Черты сливаются с воздухом Точно художник лепил не формы, а только воздух, обволакивающий их. Глубокое единство и внутренняя грация. Шаг в сторону иллюзия нарушена. Ни линии, ни формы. Один хаос темных пятен. — Вы мне покажете еще что-нибудь? — А разве этого мало? Чтобы судить о художнике, довольно видеть одну вещь. Оригинал тут был достаточно неинтересен, чтобы можно было оценить работу. А впрочем... Он достал из-под занавески деревянный ящик и вынул восковую маску женщины. Странное красивое лицо с усмешкой молодого фавна. Чувствовалась краска, разлитая по формам. Волосы были золотисты. Чудилась а гость красных странных губ, голубизна глаз... "Это хуже того, что вы только что видели, — здесь еще есть материал, а там его уже нет... Краски?.. Конечно краски должны чувствоваться. Краски в воздухе. А я леплю воздух. В одной вещи не может быть двух эффектов. А они ее делают с разных сторон. Их вещи для слепых... Слепой их скульптуры увидит лучше, чем зрячий. Все это сделано, чтобы смотреть пальцами, а мы смотрим глазами. Греки?.. Я греков не люблю. Это отдельные куски, а не скульптура. Поставьте такую вещь в большой зал — она пропадет. Там грандиозность достигается только величиной. Надо делать так, чтобы вещь сливалась с воздухом, и, когда вы будете отходить, она будет увеличиваться. Скульптура была у египтян. Они понимали грандиозное. У них на камне чувствуется прикосновение воздуха. Вы помните группу трех обезьян? Только египтяне подкрашивали свои статуи, а я этого достигаю без красок. Там, где есть воздух, краска сама выступит. Как я работаю?.. Сперва я смотрю и ищу. Ищу много дней. Ищу неделями. И когда я нашел, то я делаю все сразу в несколько часов и больше не дотрагиваюсь. Но раньше целые недели только смотрю. И всегда с натуры — никогда по памяти. В каждой вещи вы должны чувствовать даже час дня, в который она сделана. Вот смотрите на это. Вы видите — это три часа дня, зимой, когда свет начинает падать. Чувствуете эту серость?..... Что-о?.. Каррьер говорит, что Россо нигде нельзя видеть? Я за свою жизнь сделал ровно тридцать выставок. А две всемирных? Это они, которые прославляют Родена... Все искусства слиты в одно. Нет отдельных искусств. У меня спросили: "Любите вы музыку?" — Музыку? Какую? Ту, что со звуками, или молчащую? Ту, что без звуков, я сам делаю... — А? Хорошо сказано?" Я уже прощался, когда он снова остановил меня: "Погодите, я вам еще покажу". И он вытащил из-под стола новый ящик. "Видите, это голова ребенка. Он сидел у матери на руках, закутанный в разные тряпки". Посреди грубых, отрывочных мазков воска мутилось бледное личико со странными глазами, в грубом вязаном чепце. — Но ведь это чепец красного цвета?! — Ну да, видите? Ну все было темно-красное. И этот чепец и тряпки... Ну, вы уже уходите? Et bon, mon vieux [Ну, старина (фр.)]. когда у меня будет что-нибудь новое, я вам напишу. У меня мало моих вещей. Эти все случайно здесь оказались. До свидания. Мы ехали ночью с Россо на извозчике. — Что, он был вашим учеником — Трубецкой? Он сразу повернулся. — Учеником? Нет... Я видел его вещи, я делал ему указания... Вся многолетняя горечь и оскорбления начали подыматься в нем. "Они меня в Париже не знают!.. Они знают меня... только они не хотят меня признать... Я для них иностранец. Итальянец — macaroni [Макаронник (ит.)]. Ah! imbeciles [Ах! Дураки (фр.)]... Вы это видели?" Мы проезжали мимо памятника Клоду Шаппу. — Socher, arretez! [Кучер, стой! (фр.)] Широким жестом он высунул в окно кареты свою большую мохнатую лапу, стал громко произносить жестокие слова посреди пустынного ночного Парижа... "Видите вы этих, которые делают на памятниках тоненькие бронзовые веревочки? Вон эти рога торчат в разные стороны... А памятник Лавуазье с его столиком и машинкой! А Барриас... Видели вы его Гюго? Эти фигуры, прилипшие к камню боками... А плеть в руке у Немезиды! А эта крошечная сова у цоколя? О, да! Это все не иностранцы! Правительство дает им заказы. И у Родена есть Мирбо, который проповедует его. Я со своими вещами нигде на земле не могу быть иностранцем. И они У меня потом сами придут просить моих вещей. Я уже пятнадцать лет борюсь..." И мы ехали дальше, и перед новым памятником снова раздавалось "Соспег, arretez!". И по гулким улицам звонко отдавались жестокие итальянские слова. Впервые опубликовано: Весы. 1905. № 1.С. 47-49.
Максимилиан Александрович Волошин (1877-1932) — поэт, художник, литературный и художественный критик, идейно и эстетически близкий к символизму. | ||
|