А.Л. Волынский
Ф.К. Сологуб

На главную

Произведения А.Л. Волынского


Мне хочется сказать несколько слов о Сологубе, с которым я связан долголетним знакомством. Это было очень давно. Я жил на студенческую ногу в Палэ-Рояле, на Пушкинской улице, и моим соседом по комнате был тогда известный поэт Н.М. Минский. С Минским меня тоже связывало давнее приятельство не только по литературе, но и в частном быту. Я не знаю, где теперь находится этот забытый поэт и философ. Его уже нет в Петрограде в течение довольно многих лет. Но положительно можно сказать, что его тут не хватает. Это прежде всего блестяще остроумный человек, находчивый оппонент, талантливый оратор и живой докладчик. В литературе он всегда играл роль вечного бродила, и имя его активно примешивалось к различным течениям нашей философской и общественной мысли, начиная с декадентства, где он занял сразу заметную позицию, и кончая дилетантскими «религиозно-философскими собраниями» и некоторыми социал-демократическими группировками, к которым он примкнул в последнее время. Беседовать с Н.М. Минским было сплошным удовольствием. Семитический ум всегда в нем пенился и кипел. В своих настроениях он шел отсюда и шел всегда в дымке идейного пожара. Обычно литератор интересен скорее в книгах, чем в разговоре. Таков был В.В. Розанов. Но Минский в разговоре, в дружеской беседе за чайным столом, в летучем шельмовании какого-нибудь злободневного явления решительно выигрывал. Ко мне он приходил ранним утром, садился на край моей постели, любя беседовать со мною в такие именно часы.

Однажды он сообщил мне, что нашел для «Северного вестника» нового поэта. При этом он держал в руке синюю тетрадку. Сейчас же он стал вычитывать мне оттуда отдельные маленькие стихотворения. Помню отчетливо, что я очень быстро загорелся. Стихи меня поразили своею ясною простотою, какою-то неуловимою прозаичностью в тончайшем поэтическом повороте мысли. Самая мысль всегда была неожиданна, и простота выражений придавала ей своеобразную прелесть. И во всем — сухой ритм чеканных строф и белая облачная пелена нежнейших настроений, обволакивающая все мотивы. Минский читал несколько небрежно и бегло, скандируя стихи без оттенков голоса, тоном простой речи. Но стихи от этого только выигрывали. Мы тут же вместе решили дать стихам начинающего поэта ход на страницах журнала. Я был тогда фактическим редактором «Северного вестника» и, таким образом, я оказывался литературным крестным отцом новоявленного поэта. Это был Федор Кузьмич Тетерников, состоявший где-то, в какой-то школе, на службе учителя, не знаю, по какому предмету. Фамилия Тетерников показалась Минскому непоэтическою. «Тетерников,— говорил он,— может быть чем угодно, но только не замечательным поэтом!» При этом черные глазки его хитро улыбались. Он требовал от меня шикарного псевдонима для начинающего таланта. Я пробовал ссылаться на Фофанова, уже решительно непоэтичного по своей почти водевильно смешной фамилии, но Минский не унимался. Тогда я предложил фамилию Сологуб. Тетерников ее принял и стал печататься на страницах «Северного вестника» под этим псевдонимом, быстро приобревшим популярность среди петроградских литературных кружков.

У меня была своя редакторская тактика. Я строил ведение журнального дела не на знаменитых именах и репутациях, а на создавании новых литературных известностей. Если талантливого человека, вчера еще никому неведомого, настойчиво печатать из месяца в месяц, то не пройдет и года, как его уже будут знать в широких кругах. Так я и поступил в данном случае. Имя Сологуба сделалось постоянным ингридиентом журнальных книг «Северного вестника», появляясь всегда рядом с именами Мережковского, Гиппиус, Минского, а впоследствии и К.Д. Бальмонта. Было ясно с самого начала, что новое крупное дарование примыкает к той группе писателей, которые носили тогда название символистов. Откровенно говоря, я лично не видел ничего символического в поэзии Сологуба. Это была скорее стихия расплавленного металла, текущая в ясных берегах. Была тихая музыка какого-то внутреннего разлома, какого-то ферментирующего болезненного зерна, какого-то краха векового глубокого быта в замечательном личном преломлении. Это был не символист, а декадент в самом высоком смысле слова. И декадентство Сологуба, с ранних его веских шагов по литературному пути, было не деланным и аффектированным, а живым внутренним процессом, придававшим его стихам реальность и неотразимое обаяние. Рядом с ними З.Н. Гиппиус теряла в своей оригинальности. Конечно, это одна из лучших поэтесс в истории русской литературы. Стихи ее прелестны брызгами из иных эстетических миров. Она подарила искусству слова много новых превосходно скомпанованных выражений. Стихи ее о ночных цветах займут свое место даже в самых кратких анталогиях. Но рядом с Ф.К. Сологубом сказывалась личная ее надорванность, выступало индивидуальной болезнью то, что в Сологубе было недугом родовым, племенным, знаменательно наследственным на грани двух эпох. У Гиппиус в стихах ее мелькали тени аффектированности и неусыпной симулировки. Сологуб же в своем декадансе натурален и в своей наследственной болезни индивидуально здоров. Это надо запомнить. И в современном Сологубе, Сологубе наших дней—я забегаю вперед—черта интеллекта, всегда стремящегося к отчетливости и трезвости, улавливается даже в созданиях самого фантастического порядка. Этот человек все строит на логике, руля из рук он не выпускает. Даже в «Навьих чарах», среди едких туманов некромантического бреда, ощущается никогда не покидающий Сологуба контроль сознания. Этот контроль прошел через «Мелкого беса», через все повести и романы писателя.

Но я возвращаюсь к первым шагам Сологуба на его литературном пути. Одним из самых ранних его произведений, переданным им, если не ошибаюсь, уже не через Н.М. Минского, а лично мне, был рассказ под названием «Тени». Будучи напечатан, рассказ этот произвел тогда ошеломляющее впечатление на всех. Я не помню его сейчас в деталях. В памяти остались только общие очертания неясного музыкально-пластического образа, которого не отлепить, не оторвать от души. И тут та же родовая болезненность, обозначающая перелом в миросозерцании целого общества, при индивидуально здоровом духе. С этого именно момента между Сологубом и мною установились какие-то особенные отношения. Я не мог тогда считать Сологуба своим другом. Иногда в отношениях наших, особенно со стороны Сологуба, мелькали острые линии разногласий. Сквозь туман вспоминаю даже и минутную какую-то ссору по забытой причине. Но в целом корабли наши плыли все время в виду друг друга, то сближаясь, то отдаляясь. Мы тогда часто встречались с Сологубом у Мережковских. Это было местом сборища известнейших литераторов и адвокатов Петрограда. Тут всегда мелькала около З.Н. Гиппиус фигура С.А. Андреевского, с бархатно-виолончельными декламациями, здесь наездами из Москвы бывал и блистательный А.И. Урусов. Чехов, Бальмонт, Минский, а впоследствии и Розанов были постоянными гостями у Мережковских. За чайным столом сам Мережковский картавыми раскатами гудел надо всем. Спорить с этим человеком не было никакой возможности. В глазах у него всегда блестит детский огонек, чуточку аффектированный, чуточку изнутри раздуваемый, в румянах и легкой пудре интеллектуального кокетства. А голос шумит и гремит иногда без всякого повода. Мережковский может вас затопить именно голосом, напыщенными интонациями, капризными бутадами с внезапными призывами во свидетели неба и земли. В нем вития и чуть ли ни Петр Амьенский сочетался с Карабчевским! Однажды беседа сложилась так, что мне пришлось скрестить с ним шпаги. Мережковский кидал в меня камнями Полифема. С бесчувственностью и бессердечностью не всегда добросовестного спорщика он врезывался в мои реплики, то и дело стремясь сорвать меня с логического пути. Но я шел вперед, не смущаясь, каменным шагом Командора, как выразилась про меня Л.Я. Гуревич. От этого спора я ушел на улицу больной, с лихорадкой смятенных чувств. Спутником моим оказался Ф.К. Сологуб. Мне захотелось узнать его мнение о произошедшем. Сам он —отчетливо помню не проронил ни единого слова. И я очень удивился, когда вдруг почувствовал в его голосе теплый, почти нежный оттенок. В ответе он сопоставил меня с Д.С. Мережковским, и, по его образному сравнению, оказывалось, что в состоявшемся споре я разметал нагромождения Мережковского порывом бурного ветра. Я хорошо запомнил слова Ф.К. Сологуба, как всегда помним мы всякую поддержку, оказанную талантливым человеком на боевом и одиноком пути.

Перелетаю через несколько лет. «Северный вестник» давно закрылся, и наши корабли отдалились друг от друга. Но от времени до времени мы все же встречались то у меня, на общей квартире с Н.Н. Ходотовым, то у него на дому, на Васильевском Острове, где он жил в счастливом союзе с Анастасией Николаевной Чеботаревской. Здесь я должен коснуться одной трогательной и очень светлой стороны русского литературного быта. Некоторым писателям дана была завидная доля иметь около себя настоящих ангелов-хранителей в лице спутниц их трудовой жизни. Иные имена останутся неразъемлемыми навсегда в этом отношении. Я знаю жен писателей, бывших своим мужьям добрыми и верными помощницами, хлопотуньями, посредницами, устроительницами дел, устранительницами всяких терний — коллегиальных и издательских, всегда с приподнятыми крыльями наседки. Иногда это имело место даже и там, где о супружеской нежности не могло быть и речи, как, например, в случае Мережковских. Даже и сейчас я вижу в наши многотрудные дни такую юную наседку около Н.Н. Евреинова в лице его даровитой и внешне-обаятельной супруги. Не лишен доброго гения и П.П. Гайдебуров, связь которого с литературою выражается не только в редактируемом им журнале, но и в честно-благородном театре, который он ведет литературной рукой. Анастасия Николаевна Чеботаревская, всесторонне образованная женщина, превосходная переводчица, живая и темпераментная журнальная обозревательница, была какою-то рьяною, ревниво страстною послушницей при настоящем священнослужителе литературы. Она брякала открыто цепями благовонного кадила, разнося млеющий дымок славы Сологуба но всем направлениям. С горячностью она отстаивала его интересы по всякому делу, большому или малому. При жизни ее я не так сознавал истинное значение такой чудесной заботливости. Но по классическому стиху Сюлли Прюдома, мы постигаем,—теряя. Теперь я вижу то, чего недооценивал тогда. Мысленно я. как вероятно и весьма многие, приношу сейчас мои извинения перед трагической памятью этого человека, вдруг ставшего всем нам близким и дорогим. На Васильевском Острове я был у Сологуба всего только несколько раз. Я видел у него известных мне литераторов, начинающих поэтов и друзей писательского круга. Не припомню никаких сложных идейных разговоров и споров, какие постоянно вскипали в квартире Мережковских, у камина З.Н. Гиппиус. Это было время ниспадающей волны и затишья, хотя сам Сологуб писал тогда крупнейшие свои произведения и окончательно оседал в литературе, как величина, всеми признанная и авторитетная.

Опять несколько лет разлуки, охватывающих бурные годы войны и начало революции. Мы встречаемся уже в стенах «Всемирной литературы», где Ф.К. Сологуб чуть ли не с самого начала выступает в качестве переводчика, редактора и автора отдельных пояснительных предисловий к издаваемым книгам. Мне кажется иногда, что протекшие годы и живая память прошлого заплели между нами узы и нити, которые разорвет разве только смерть. Мне приятно ощущать рядом с собою благородное присутствие этого человека. Лично я, помимо высокой оценки его таланта и совершенно независимо от нее, питаю к Ф.К. Сологубу нежную дружбу. Мне сейчас все в нем нравится: нравится его изолированность без позы, достоинство без фрондерства, неугасаемый душевный жар без репетиловщины. Его любишь, ценишь, на нем отдыхаешь. В правлении союза писателей он самый неугомонный спорщик, самый отчаянный задира, даже придира. Он формалист чуть ли не до мозга костей. Но во всех своих выступлениях, чеканных и коротких, всегда под веселым флагом логики и здорового чувства литературной чести, Сологуб производит на меня бесконечно-отрадное впечатление. Тут опять сказывается черточка индивидуального здоровья в большом таланте, так непохожем на талант Д.С. Мережковского, вечно путающего небо с землею в своих маниакальных антитезах. Тут же все просто, чисто и подлинно валютно. Ф.К. Сологуб донес себя таким до склона своих дней. В предшествующих строках я не задавался целью представить характеристику литературной деятельности его в полном объеме. Я набросал только черты общей оценки, не вдаваясь в анализ ни одного из произведений Сологуба. Больше всего меня занимало — сказать то, чего никто не говорит до сих пор об этом писателе, если посмотреть на него вблизи, с интимной, личной, человеческой стороны. Я сделал это с истинною душевною отрадою. Приятно сказать при жизни такому человеку, как Сологуб, что личность его, вместе с его литературою, оценены по заслугам его современниками и что мы передадим его имя потомству с добрым чувством хвалы, почитания и приязни.

Но хочется сказать ему и совсем простые слова: «Живите долго! Творите легенду вашу из клочков быта, окружающего вас».


Впервые опубликовано: Жизнь искусства. 1923. № 39. С. 9—11.

Аким Львович Волынский (наст. фамилия Флексер) (1863-1926) — журналист, философ, литературный и театральный критик, искусствовед.



На главную

Произведения А.Л. Волынского

Монастыри и храмы Северо-запада