П.А. Вяземский
Письма русского ветерана 1812 г. о Восточном вопросе

СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие

Письмо первое

Письмо второе

Письмо третье

Письмо четвертое

Письмо пятое

Письмо шестое

Письмо седьмое

Письмо восьмое

Письмо девятое

Письмо десятое

Письмо одиннадцатое

Письмо двенадцатое

Письмо тринадцатое

Письмо четырнадцатое

Письмо пятнадцатое

Письмо шестнадцатое

Письмо семнадцатое

Письмо давнишнего одесского жителя

Заметки и поправки

Письмо восемнадцатое

Письмо девятнадцатое

Письмо двадцатое

Письмо двадцать первое

Письмо двадцать второе

Письмо двадцать третье

Письмо двадцать четвертое

Письмо двадцать пятое

Письмо двадцать шестое

Письмо двадцать седьмое

Письмо двадцать восьмое

Письмо двадцать девятое

Письмо тридцатое

ПРЕДИСЛОВИЕ

Говоря о газетах нашего времени, смело можно применить к ним знаменитое выражение, которое приписывают Талейрану, и сказать: "Печать дана человеку для замаскирования мысли". В самом деле, бывало ли когда, чтобы современные, так сказать проходящие перед нашими глазами события, искажались столь недостойным образом? Подвергаются сомнению некоторые рассказы древних историков, находят, что у Тацита или Светония неверно переданы характеры римских цезарей, и в изображениях преувеличены пороки одних и добродетели других; и мы не особенно удивляемся этому: тогда не существовало повременной печати, не знали критики и проверки, писателей было мало, и творения их почитались непреложными. Но в наши дни, когда писателей не оберешься, когда опровержение непосредственно следует за утверждением, каким образом выходит, что недобросовестность постоянно берет верх над логикою и правдою?

Знаменитый писатель намеревался основать издание под названием: "Беспристрастный"; ему показали, что в области печати беспристрастие есть бессмыслица. Все газеты основаны людьми партий, и под влиянием страсти отличаются горячею и резкою речью, перед которою бессильно рассудительное и спокойное слово писателя, не принадлежащего ни к какой партии. Стало быть, борьба уже выходит неравная. Чтобы настоять на своем, необходимо кричать громко, возражать без оглядки, преувеличивать не краснея и пускать в ход похвальбу и наглость, — боевые силы, которым правда ни по чем.

Но неужели потомство без разбору примет историю в том виде, как для него готовит ее повременная печать? Станем верить в проницательность грядущих поколений и надеяться, что они выслушают странный урок, который преподается им повествованиями нашего времени, не иначе как под условием строгой отчетности. Быть может, найдется еще возможность отобрать плевелы от добрых колосьев и в лживых хрониках отделить известие точное от общественной лжи, страсть от истории. Как бы то ни было, посреди истин неопровержимых займет себе место много лжи, пущенной в ход по поводу случаев, настоящий смысл которых уже будет потерян. Даровито изложенные, в блестящей оправе диалектики, выдумки могут пойти за действительно бывшие события, а для многих людей что напечатано, то имеет уже значение подлинности: verba volant, scripta manent [Слова разлетаются, а что написано, то остается].

Имея в виду эту позорную и умышленную порчу первых жизненных припасов, коими питается человеческое разумение, мы зовем на помощь всех, у кого есть дарование и сердце и для кого события, волнующие мир, являются в неискаженном виде. Пусть каждый принесет на это великое состязание свою дань труда и отваги, логики и совести. Надо срывать маску с лицедейства и обличать лживость и коварство; надо, чтобы к честному историку не относились презрительно люди, смеющиеся над доблестью, коль скоро она малоприбыльна, и умеющие изготовлять искусную ложь и хитросплетения, по-видимому более правдоподобные, чем самая правда. Лишь этим путем будем мы в состоянии оставить нашим наследникам беспристрастные показания, которые они сопоставят с горячечным измышлением. Посредством сравнения они уже легко отличат события действительные от вымышленных, и потомство сумеет воздать Кесарево Кесареви.

В издаваемых нами письмах решительно и бесповоротно опровергаются бесчисленные неправды, с такою назойливостью распущенные этим роем писателей, подкупленных, запуганных или увлеченных неразумным предубеждением. Письма эти доверены нам одним старым приятелем, также как и мы, ветераном достопамятной войны 1812 года. Мы напрасно пытались поместить их в газетах и всякий раз встречали беспричинный отказ, представляющейся нам в юридическом отношении отнятием права защиты у обвиненного. Сей последний мог бы сказать, подобно защитнику Людовика XVI-го: "Я напрасно ищу посреди вас судей, передо мною только обвинители!" Эти отказы принудили нас прибегнуть к другому способу и выдать "Письма" отдельною книжкою.

Сочинитель намерен следить за политическим и военным ходом великого пожара, все еще именуемого восточным вопросом, тогда как, собственно говоря, это вопрос по преимуществу английский. В самом деле, разве источник ему в чем либо ином, кроме закоренелой ненависти англичан ко всякому народу, желающему положить пределы их морскому всемогуществу? Разрушить флоты, начинающее приобретать силу, задавить всякое преуспеяние, которое может оказаться помехою англичанам: такова несомненная цель этой политики, которая с таким лукавством и тонкою плутнёю провела французов и заставила их издержать, может быть, миллиарды и пролить драгоценную кровь, единственно в угоду новейших морских разбойников. Другие "Письма", в дополнение к этим, появятся по мере раскрытия великих событий этой странной борьбы. Может быть, не далек день, когда Европа, убедившись в коварстве Великобританской политики, неразрывно соединится на защиту общего стольким народам блага и единогласно повторит твердое Катоново выражение: Delenda est Carthago [Надо разрушить Карфаген]!

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

Январь 1854

В продолжение целых месяцев газеты подавали собою пример невозмутимой наивности. Каждое утро удивлялись они тому, что совещания и переговоры по русско-турецкому вопросу только прибавляли новые усложнения к тем, которые существовали накануне. Простодушие удивления равнялось в них разве с простодушием доверчивости: ибо, заявляя о недочетах общественного ожидания, они в то же время велеречиво перечисляли надежды следующего дня, основанные на новых, предстоявших переговорах. Напомнить бы этим господам басню нашего поэта Крылова "Квартет". Она объяснила бы им, почему переговоры оканчивались ничем, и отняла бы всякую надежду на успех переговоров будущих. Мнимые виртуозы басни, мучась и принимаясь за дело на все лады, ничего не добились своими усилиями. Им хотелось гармонии, а выходил невообразимый сумбур. В отчаянии они обратились к соловью и спросили его мнения. Тот отвечал коротко и решительно: "У вас никогда не будет хорошей музыки, потому что вы не музыканты".

Вместо соловья здравый народный смысл в России применил ту же мораль к басне, которая в действии так долго разыгрывалась на Венских совещаниях. Он чутьем угадывал, что дипломатический квартет не приведет ни к чему удовлетворительному, потому что в нем участвовали лица, из которых двое желали нам зла, а двое других не желали нам добра. В этом отношении правительство менее публики независимо. Связанное политическими и дипломатическими преданиями, оно, по совести, не могло заранее отвергнуть добрые услуги союзников, предложивших ему свое примирительное посредничество. Оно и терпело до конца, и переговаривалось до тех пор, пока переговоры получили явно значение наступательное.

Если бы упомянутая выше наивность была принадлежностью лишь некоторых газет, не стоило бы говорить о ней. Но в наши дни значительная часть повременной печати пользуется могущественным и всеобщим влиянием. Постоянною и убийственною работою удалось ей лишить многих людей способности самостоятельного мышления и суждения, и — да простят мне это выражение — "кретинизировать" их в свою пользу. Отсюда ясно, что заблуждение газет имеет своим последствием заблуждение публики. Влияние это идет еще далее; оно часто простирается и на людей, которые, по своему положению, призваны сообщать событиям известное направление. Пример такого подчинения представлен государственным человеком, во время прений английского парламента, по поводу проекта адреса королеве в ответ на речь, которою она открыла парламент. Упрекая министерство в малозаботливости относительно давления России на Турцию, государственный человек этот прибавляет: "Министерство не может отговориться незнанием, ибо печать обращала его внимание в эту сторону". И подобная выходка могла быть допущена безнаказанно среди палаты лордов, в этом верховном заседании, решения которого так важны для судеб Англии, а по воздействию для судеб Европы и целого света! Итак, кабинеты призываются сообразовать вперед свои действия и свое направление с указаниями газет, этих флюгеров, подчиненных произволу не только всякого ветра, но и всякой несмыс-ленной или закупленной духом партии руки.

Дело в том, что печатью и парламентскими речами создан искусственный мир, в котором действительность подвластна фразе и как бы задушена ею. В этой ложной атмосфере новые поколения привыкли жить заимствованною жизнью. Здравый смысл утратил тут все свои права и всю свою силу. Иначе русско-турецкий вопрос мог ли бы достигнуть нынешнего размера? Всякому независимому и дельному человеку ясно, что сам по себе он не сопряжен с теми затруднениями, которыми его позднее обставили. Все эти затруднения вызваны газетного шумихою и созданы непрошенным и самовольным вмешательством западных держав. Со стороны России относительно Турции распря была в начале исключительно международною и основывалась на договорах и вековых преданиях. Сношения между двумя странами, конечно, могли омрачиться; но это не повело бы к буре, которая ныне угрожает помутить на неизвестный срок спокойствие и благосостояние Европы. Буря эта зародилась в кабинетах французском и английском. Европейские правительства могли по праву и по обязанности зорко следить за ходом этой распри. С оружием в руках они могли готовиться к вмешательству и ожидать минуты, когда наступит опасность для того, что условлено называть целостью Отоманской империи (по воздействию) для того, что также условлено называть Европейским равновесием. Вместо такого твердого, но терпеливого образа действия, захотелось решить дело опрометью, прежде чем заговорили события, и принять под свою защиту одного из соперников, во вред другому. Оттого, даже и теперь, распря между Турциею и Россией имеет значение лишь второстепенное. Для России дело уже не в том, чтобы получить от Порты то, чего она считает себя в праве от нее требовать или сделать ей какую ни на есть уступку, по снисхождению и миролюбию. Великие державы, поместившиеся между воюющими сторонами, чтобы прикрыть Турцию своими вооруженными силами, вынуждают Россию не отступать от первоначальных своих требований: иначе покажется, будто она действует под влиянием угроз, что несообразно с ее достоинством.

Если державы эти воспользовались первым представившимся предлогом, чтобы поссориться с Россией, то они поступили хорошо, и было бы слишком сантиментально порицать их за неоткровенность и недостаток прямодушия: известно, что в политике хитрость, сшитая самою белою ниткою, почитается делом ловкости, которым кабинеты любят пользоваться. Но если эти правительства взаправду хотели и надеялись действовать путем примирительным, то они позволят нам сказать им, что они поступили неловко. Прежде чем принять какую-либо меру, надо хорошенько узнать поприще, на котором придется действовать и оценить по достоинству положение и протекшую судьбу тех лиц, которых хочешь заставить плясать под свою дудку.

Русский народ, как и его правительство, и характер императора Николая, никогда не подавали повода предполагать, чтобы на них можно было подействовать угрозою.

Ниже мы возвратимся к этим соображениям и подкрепим их примерами из истории и уроками современной эпохи. Надеемся доказать, что западные державы сделали значительную ошибку в образе действий своих с начала Русско-Турецкой распри и до сего дня. Покамест мы намерены в следующем письме коснуться возникновения нынешней неурядицы и оценить то, чем она была в своем происхождении.

ПИСЬМО ВТОРОЕ

Январь

С прибытием князя Меньшикова в Константинополь закипели политические страсти, до сих пор не перестающие бушевать и волноваться. Европейская печать, еще не зная настоящих поводов этого посольства, уже пришла в возбуждение от присутствия русского посла в Константинополе. Толковали об пышной военной обстановке его, о блеске и шуме, которым сопровождалось посольство. Но кем возбужден весь этот шум, кем преувеличен этот, так сказать, театральный эффект, который придали посольству? Конечно, не Россией; потому что еще и теперь печать и кабинеты ставят ей в упрек, что она прикрыла и умалила важность этого посольства, с целью якобы надежнее заручиться доверием держав. Весь этот шум и вся эта театральность пошли от газет. За отсутствием других поводов, печать начала свой поход нападением на туалет посла. Франция, вчера республиканская, ныне, беспощадно возвращенная к преданиям монархии и коротких штанов, глубоко возмутилась небрежностью в наряде князя Меньшикова. Получив уведомление из Перы, от своих корреспондентов, она испустила крик негодования и тревоги. Неприбранность в туалете русского посланника явилась посягательством на целость Оттоманской империи. Франция не могла отнестись к тому равнодушно, и верная союзница ее в силу "сердечного соглашения" (entente cordiale), должна была ощутить тоже справедливое негодование. Таким образом фешьонабельный англичанин и чудодей (le merveilleux) новой империи в один голос закричали: караул! против московского варвара. Княжеский наряд был буквально разобран по ниточкам на обеих сторонах пролива. И в этот по крайней мере раз, благородному лорду не пришлось произносить обвинение, о котором мы упоминали в предыдущем письме: ибо печать не вотще взывала к бдительности правительств. Не имев случая отобрать показания у комнатного слуги князя Меньшикова, я не могу поручиться, в какой мере изящно был он одет, навещая великого визиря. Но кто лично знает князя, тот не мог без смеха встретить его изображения в газетах. Человек высокого образования, обогащенный познаниями всякого рода, деловитый и в тоже время с тонким умом, настоящей "джентельмен" и вельможа в привычках и обращении, блистательный в салонах и трудолюбивый в тиши кабинета — таков князь Меньшиков, и остается желать, чтобы и в других странах посреди правительственых и политических знаменитостей были люди столь непререкаемых достоинств и отличия.

Впрочем, я должен отнестись с некоторою недоверчивостью к рассказам об его действиях и поступках и притом на основании моих собственных воспоминаний. Я был в Константинополе в 1849 году, во время посольства князя Радзивила. Туалет этого посланника был предметом сплетней между обитателями Перы, и эти сплетни сочинялись подонками тамошнего населения, из которого английские и французские газеты по большей части набирают себе вестовщиков. Тогда также уверяли, будто русский посол, с целью подразнить султана, явился на аудиенцию к его величеству в каске. Этой басне, сколько мне известно, не поверили в Европе; но сочинители новостей не утратили бодрости и поздние кинулись на фуражку князя Меньшикова. И на этот раз простая изношенная фуражка обошла кругом Европу. Она отныне имеет себе место в истории на ряду со знаменитою шляпою губернатора Геспера. Одна послужила началом борьбы, предпринятой за независимость Швейцарии; по поводу другой начнется борьба за независимость и целость Турции.

Это пустяки, и стыдно на них останавливаться; но тем хуже для эпохи, коль скоро, при всей нелепости своей, пустяки эти принадлежат истории.

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ

Январь

Несомненно, что Европа мало и очень поверхностно знает Россию. Частью недоброжелательство, частью бессилие понимания ограничивают ее сведения об этой стране тесным и неисходным кругом предвзятых понятий, глупых пошлостей, нелепых предубеждений. Верования и нравственные качества Русского народа кажутся на взгляд Европы странностями и принадлежностями варварства, потому что они не согласуются с ее собственными предрассудками и противоречат ее склонностям, проистекшим от цивилизации, которая, конечно, ушла далеко вперед, но слишком часто направлялась по ложным путям. Чтобы заставить умного англичанина или француза сказать глупость, нужно заговорить с ним о России: это такой предмет, от которого они пьянеют, и разумение у них тотчас мутится.

__________________________

Россия прежде всего есть земля благочестивая и царелюбивая. Ее исторические предания ей также дороги, как и предания веры, потому что те и другие проистекают из одного источника. Россия то что она есть, преимущественно потому, что она дочь Восточной церкви и потому что она всегда оставалась верна ей. В "Православии" заключается ее право на бытие; в нем развивалась протекшая ее жизнь, и в нем же задатки ее будущности. Всякий великий народ призван Промыслом исполнить на земле какое-нибудь назначение. Отвергните это участие Промысла в главнейших мировых событиях, и вам останется в истории таблица фактов, неясных и бесплодных, которые следуют один за другим или сталкиваются между собою, имея лишь значение минутное, так как никакой порядок, никакая разумная мысль не руководят их сочетаниями и их развитием. Добросовестная оценка предначертаний Промысла — вот настоящая и единственная философия истории. Есть события второстепенные, вызываемые лишь случайностью, страстями, выгодами людей; но есть и такие, в которых действует Промысел. Отличать одни от других и определять каждому из них подобающее место — такова задача истории. Если бы благодать Божья подействовала сильнее на посланников Владимира Великого в каком-нибудь другом месте, а не в соборе св. Софии, где они слушали богослужение, то вся наша история получила бы совсем иной вид. Приняв Римское учение, мы стали бы участниками борьбы вероисповедной и политической, которою наполнялись, в течении веков, жизнь и деятельность западных народов. Этой борьбою ускорено их развитие, но ей же они напоследок ослаблены, и лишь благодаря новым сотрясениям эти народы могли снова окрепнуть и вступить в новое борение. Находясь вне этих великих столкновений, мы сберегли народность и свойственную нам особенность, которая, слава Богу, несколько обособляет нас от прочих членов Европейской семьи.

В силу такого обособления, мы не подверглись болезненности, истощению, преждевременному расслаблению, коими во многих отношениях постигнуто западное общество. Целые века России пришлось вести борьбу, так сказать, физическую, с варварскими народами, и от того она, конечно, осталась позади других на пути гражданственности и умственного совершенствования; но за то она могла сберечь свою независимость и юность. Прошедшее не тяготит ее. В движениях своих она не затруднена историческим багажом, который ей приходилось бы тащить за собою, на пути к будущему. Средние века не представляют у нас для одних страшилища, для других запоздалого идеала, к достижению которого потребны попятные шаги. Церковь наша не состоит в одно и тоже время в зависимости и от первосвященника, и от светского государя. Россия не знает этого неиссякаемого источника противоречий, неминуемых столкновений, перетягиваний к противоположному концу, которыми искажается вера, и дело небесное смешивается с мелкой земною суетностью и жалкою политическою щепетильностью. Французская церковь, в одно и тоже время законная и беззаконная, получив бытие свое, с одной стороны, от власти уль-трамонтанской, а с другой — от Галликанского мятежа, напоминает собою в известном отношении то смешанное королевство, которое несколько лет было "лучшею из республик". Подобных бессмыслиц не мало в устройстве Европейских обществ.

У нас нет также — не во гнев будь сказано тем, кто судит о делах, не изучив их основательно, — у нас нет церкви казенной. По сущности своей, церковь наша, хотя и принадлежит к общему монархическому составу империи, не есть однако учреждение земное. Она старшая дочь Апостолов, которые сберегли и распространили истину, открытую им Господом. Нередко обращаются к нашей церкви с странным упреком, обвиняют ее, что она остается неподвижна посреди перемен, происходящих в мире политическом и умственном. Но в этой неизменности не заключается ли ее сила, и не служит ли оная доказательством ее священного происхождения? Она неизменна, как Откровение и как Евангелие, которое служит ей оправданием и законом.

Ревнители Римской церкви еще любят ставить нам в упрек отсутствие церковного единства, которое якобы невозможно по причине многочисленных сект. Упрек этот со стороны Франции свидетельствует о непонимании и легкомыслии. В России много сект, это правда; но церковь и духовенство в них вовсе не участвуют. Секты эти порождены необузданною ревностью по вере и плохо руководимы лжеучительством; к тому же последователи их принадлежат к низменным слоям общества. Буквальное толкование священных текстов, не признающее правила, по которому "буква мертвит, а дух животворит", извечное и суеверное уважение к старинным оборотам речи и старинным изданиям священных книг, пересмотренным и исправленным в последствии по подлинному тексту, — вот на чем обыкновенно стоят и чего держатся мало просвещенные, но ревностные представители этих разноучений. Но церковь и духовенство от того не страдают, пребывая в нерушимом единении. У нас нет высшего духовенства, разделенного на два стана, хотя и не враждебные, но вполне один другому противоположные, состязающиеся между собою под знаменами церкви Римской и церкви Галликанской на арене повременной печати и, за неимением политического парламента, образующие из себя в деле церковном правую и левую стороны.

Мы — православные, и этим словом сказано все. Тут наш символ веры, народный и политический. Отсюда и узы сочувствия, приверженности и признательности, коими связаны мы с Восточною церковью и с народами, от нее зависящими. Народы эти суть наши братья, — вдвойне нам родственные, и как христиане, и как дети одной церкви. Вот единственный источник и повод наших распрей с Турцией. Власть, по существу своему враждебная христианству (ибо она становится христианской, как только покинет свою враждебность), держит под своим гнетом многие миллионы наших братьев о Христе Иисусе. Мы обязаны им покровительствовать, бдительно опекать их и в случае нужды подкреплять нашим оружием. И если мы пренебрежем этим, то некому будет заменить нас в этом святом деле: мы отречемся от нашей истории, от нашей народности; мы явимся перед Небом и людьми отступниками дела, предназначенного нам Промыслом.

Говоря и действуя так, мы не увлекаемся несбыточною мечтою, напротив пребываем в области истории и политики: потому что, повторю еще, наша особенность, наша сила, вся наша деятельность, все сосредоточивается в Православии. Остальные международные отношения наши второстепенны и условны. Мы могли быть увлечены потоком западных событий, точно также как могли бы и не принять в них никакого участия, что вероятно было бы и лучше; но от потока событий на православном Востоке устраниться нам невозможно: это наше естественное, неотвратимое течение. Пусть неверные, удручающие ныне своим господством эти народности, постигнут точнее собственную свою выгоду и перестанут внимать коварным внушениям друзей своих; пусть они окажут нашим братьям должное покровительство, и наше вековечное вмешательство в турецкие дела будет разом обезоружено. В тот день, когда турецкое покровительство окажется действительным, а не обещанным только, когда оно утвердится на чем-либо ином, а не на фразах Гюланейскаго акта, заключающего в себе столько же обеспечения, как и всякая другая бумага, в тот день, повторяю, когда покровительство это сделается полным, искренним и бесповоротным: в тот самый день отношения наши к Турции совершенно изменятся. Из враждебных, какими они часто были, сделаются они мирными и дружественными. Мы никогда не домогались для себя политического и исключительного покровительства грекам: это на нас выдумали, с целью придать вероподобие химере, порожденной недобросовестностью. Но русское правительство желало быть, так сказать, законным свидетелем и порукою того, что Турция исполнит обещания, данные ею своему православному населению. Подобный уговор, конечно, был бы странен между двумя христианскими и образованными державами; но будет ли добросовестно желание видеть в Турции законного члена европейской семьи и сообразно тому обращаться с ней? Присутствие турок в Европе и господство их над христианскими народами, превосходящими своих угнетателей численностью и образованием, есть не более, как случай. Его можно терпеть до известной степени; можно покамест по поводу его входить в соглашения с целью предупредить неблаговременную смуту; но нравственно и правомерно признавать это господство есть дело невозможное и небывалое. Ни одна из европейских держав никогда не относилась к Турции как равная к равной. Враждебные между собою державы избирали ее поприщем для своего частного соперничества и поочередно то грозили ей, то ласкались к ней. В наши дни защитники и союзники полумесяца менее чем когда-либо считают ее державою независимою. Они не предлагают ей своего союза, а налагают его на нее. Они берут ее под опеку, как малолетку и держат под запрещением, как лишенную умственных способностей.

Не будь турецкое правительство так невежественно и так спесиво, оно легко могло бы постигнуть, какой союз удовлетворяет важнейшим и единственно прочным его выгодам. Оно убедилось бы в необходимости оказывать разумное покровительство и по нужде делать уступки своим христианским подданным, которые одни только и могут продлить его существование или ускорить его падение. От того, как турки относятся к ним, зависит их сила и погибель. Эти народы одни хранят в себе начала гражданственности и развития, которые могут быть благоразумно применены к турецкой природе и устройству. Греков, освобожденных из под ига, достаточно будет слишком на сто лет для умственного воспитания и нравственного возрождения турок От цивилизации же, которую Турция дозволяет Западу налагать на себя, рассеваются в ее организме лишь семена смерти.

Говорят, лорд Стратфорд Редклиф хвалится тем, что он враг России. Английское правительство открыто признает за ним эту специальность. Решившись предложить свои добрые услуги петербургскому кабинету для разбора и усмирения возникших между Россией и Портой несогласий, кабинет Сен-Джемский, с обычным своим прямодушием, немедленно возложил это щекотливое поручение не на кого другого, а именно на лорда Стратфорда Редклифа. Это называется вылить бочонок масла на загоревшийся дом, чтобы скорее потушить пожар. Может быть, скажут мне, что этот посол пользовался расположением турок и мог лучше всякого другого образумить их и склонить к уступчивости; но стоит припомнить речь, произнесенную этим дипломатом-туркофилом на публичном обеде в 1852 году, когда он уезжал из Константинополя, чтобы оценить, сколько лестного для турецкого правительства в этом новом его назначении. В знаменитой речи своей он не поскупился высказать ему самые обидные истины, самые резкие упреки.

C'est ainsi qu'en partant il lui fit ses adieux.

После такой речи, произнесенной в самой столице и, так сказать, в присутствии властей, которым наносилось в ней оскорбление, никакое независимое и уважающее себя правительство не допустило бы к себе в представители дружественной державы человека, показавшего пример такого полного пренебрежения приличий. Но такова судьба бедной Турции: в бою ее уничижают враги ее, в дипломатических переговорах — друзья.

Как бы то ни было, лорд Редклиф ошибается, почитая себя врагом России: в сущности и вопреки самому себе, он есть враг Турции. Будучи на Востоке, я видел его деятельность. Признаю необыкновенные качества его, как лица частного; но его политика, страстная, придирчивая, узкая и предвзятая, всегда казалась мне гибельною для Турции. Эти, так называемые, улучшения, эти кажущиеся учреждения, заводимые им в том краю, вопреки разуму и природе, эти усилия всячески отстранить Русское влияние, все это на мой взгляд представлялось какими-то ямами, которые он копал под ногами своего приемыша.

Легко писать газетные статьи о неприкосновенности Турции, держать парламентские речи в роде лорда Кларендона, рассылать циркуляры и депеши, как делает Друен-де Люис, "не сходить с коня на берегу Понта Эвксинского" (Друен-де Люис литератор и обойтись без украшений не может), все это легко; но, в сущности, никогда нельзя достигнуть, чтобы "Турция сделалась Турецкою". Это существительное нуждается в постороннем для него прилагательном; иначе оно не имеет смысла и значения: оставшись одно, оно является лишь отвлеченным понятием. Турция англо-французская была бы аномалией без почвы и без всякого ручательства долговечности. Набрать ее можно бы разве из отступников Корана (которые однако вследствие отступничества не становятся последователями Евангелия): это дрянные турки и в тоже время дрянные европейцы, взявшие от цивилизации лишь то, что могло быть преподано революционными учениями и газетами. Настоящий турецкий народ, здравое большинство, хотя и упрямое и закосневшее в предрассудках, никогда не полюбит такого составного и противонародного правительства. В минуту опасности турок примет помощь от гяуров, но с минованием опасности ни за что не побратается с ними. По нужде он скорее доверится московитам, хотя и часто воевал с ними. Между турками и славянами есть нечто общее по восточному их происхождению, чего нельзя не признавать и нельзя истребить. Настоящие турки мягкосердечны и откровенны. Близкое сожительство и, за исключением веры, общие патриархальные обычаи и многие другие сходные черты могли бы, при благоприятных обстоятельствах, повести к соединению двух племен, ныне разделенных. Имея миллионы мусульман в числе своих подданных, Россия знакома с мусульманским характером и натурой. И так, вероятность жизненной целости можно бы признать разве за Турцией греко-русскою. Нельзя отрицать и забывать, что греки в европейской Турции представляют собою единственный элемент прочности и будущности. Западное влияние в тех странах не может долго оставаться в пределах одной политики: рано или поздно в нем непременно примешается властолюбивая Римская церковь, и эти властолюбивые поползновения неизбежно встретятся с противодействием православного населения, греческого и славянского. Отсюда один только шаг к падению Турецкой империи, чем и воспользуется Россия. Русское правительство, как бы оно ни желало избегнуть крайностей, волею и неволею, по самому ходу дел и в силу народного возбуждения, принуждено будет действовать. "Восток может дождаться улучшений только от этого правительства" (т.е. русского). Слова не наши: они принадлежат Наполеону Ш-му. Может быть, "наполеоновские идеи", где напечатано это выражение, несколько изменились с тех пор, как империя стала миром (l'empire c'est la paix); тем не менее смысл верен и теперь, как был в 1839 году.

Народы и правительства, утратившие чувство веры, думают оскорбить нас, упрекая в фанатизме. Хорошо! Но у всякого народа есть более или менее свойственный ему фанатизм. У одного фанатизм гинеи, у другого фанатизм фразы. В Европе не понимают, что в настоящее время еще возможно пойти на войну из-за веры. Но прежде всего столкуемся. Россия вовсе не думает предпринять войну с тем, чтобы навязать свое учение иноверцам. Мы отнюдь не желаем обращать турок в Православие посредством пушек; но мы всегда готовы стоять за святость и неприкосновенность нашей матери-церкви и защищать тех, кто к ней принадлежит. Разница великая! Впрочем, теперь это даже выше философского понимания Европы. Англичане, например, находят весьма естественным и разумным начать войну против миролюбивого народа за то только, что правители этого народа мешают иностранцам оскотинивать и отравлять его посредством тайного ввоза опиума. Подобная война, в глазах англичан, есть действие хорошей и мудрой политики; о Синопах Небесной империи, с резней и бедствиями, у них говорят лишь мимоходом.

Французы, в свою очередь, признают возможность гражданской войны из-за аксиом метафизико-политической галиматьи, в роде того, что "король царствует, а не управляет". Высшие умы, государственные люди готовы предать страну свою ужасам безначалия и пожертвовать династией, которую они сами возвели на престол и которой долго служили, все в пределах законности, я не сомневаюсь. Они готовы с радостью идти на все эти опасности, лишь бы до дна исчерпать вопрос, кто прав по делу об избирательных банкетах.

Эти великие народы по обоим берегам пролива гордятся своим политическим воспитанием, которое унаследовано после многих веков гражданственности и которое дает такие плоды.

Мы младшие дети европейской семьи, смиренно сознаемся, что такая гражданственность нам не по плечу; и в детском невежестве нашем мы постыдились бы являться перед лицом света с торгашескою плутнёю и с преступным легкомыслием.

ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ

Январь

То, что мы сказали в предыдущем письме о чувстве веры, преобладающем во всей нашей истории и о семейной так сказать связи, существующей между Россией и Восточною Церковью, достаточно, как мне кажется, объясняет, в чем существенно состояло посольство князя Меньшикова. Оно было нравственным выражением наших прав и наших обязанностей: ни более, ни менее. Если смотрят на него иначе, если оно подало повод к лживым толкованиям, то виновата в том Европа, а не мы. Следовало бы удивляться, что подобное посольство не состоялось ранее. Но ни сама Турция, ни наши политические противники не могут жаловаться на это и винить нас в упущении. Русское правительство было уже давно озабочено этим вопросом. Оно могло поднять его в такое время, когда Европе было не до того, чтобы оборонять неприкосновенность Полумесяца, когда она сама оборонялась от революций, которые грозили гибелью не только престолам, но и коренным основам всякой общественности. Русскому правительству постоянно приписывают либо изворотливость, тоньше и коварнее всяких ухищрений макиавеллевской политики, либо простоту и непонимание своих выгод, достойные золотого века.

Искренность нашего правительства неопровержимо свидетельствуется тем, что оно не захотело ловить рыбы в мутной воде, не воспользовалось для своего действия тем временем, когда внимание держав было занято тяжкими заботами самозащиты. К вопросу, который необходимо было разрешить нашему правительству, оно приступило открыто, при свете дня, среди всеобщего мира. Русский народ давно уже с чувством оскорбленного недоумения относился к тому, что дело самое для него дорогое и священное как будто предавалось забвению. Страдания Восточной Церкви отзывались в самой глубине народного сердца, и лишь наше безграничное доверие к правительству могло сдерживать и обнадеживать умы. Нетерпение страны уступало, не без усилия, долго-терпеливости правительства и предоставляло ему выбор дня для своевременного действия, в том убеждении, что оно не изменит вероисповедному и народному завету. За исключением, может быть, некоторых отдельных лиц, у нас не существует никакой партии, которая мечтала бы о завоевании Константинополя или о других земельных приобретениях. Можно положительно сказать, что ни правительство Русское, ни народ не имеют в настоящее время честолюбивых замыслов, которые им приписываются; также не подлежит сомнению, что весь народ всегда будет готов принести самые тяжкие жертвы и пролить до последней капли свою кровь, чтобы обеспечить независимость Восточной Церкви.

С самого начала русско-турецкого столкновения, если бы император Николай захотел, он успел бы двадцать раз двинуть свои военные и морские силы и овладеть турецкою столицею, а также и Дарданеллами, после чего ему не трудно было бы отнять у морских держав всякую охоту встречаться с ним в тех местах. Если он этого не сделал, то потому, что не хотел.

Исходная точка столкновения — вопрос о Палестине для всех кроме нас, русских, есть вопрос не только второстепенный, но совершенно праздный. Это доказывается невозможностью для западной политики заняться им существенно и понять его иначе как только предлогом для борьбы с нами. Не кстати возбужденный французским кабинетом (трудно сказать, с какою целью) этот вопрос не вызывает никаких сочувствий в большинстве французского народа. Исключая небольшое число духовных лиц и еще гораздо меньшее число искренно благочестивых душ, он не занимает никого. В этом отношении Франция вполне согласна с воззрениями бонапартизма. Когда предлагали вождю Египетской экспедиции идти на Иерусалим из Яффы, где он тогда находился, он отвечал, что "Иерусалим не входит в линию его операций": слова не лишенные значения в устах христианина. Его преемник, уклонившись на этот раз от семейного предания, возымел неловкую мысль включить Святые Места в линию своих дипломатических операций.

В России, напротив, святой город есть город любимый, куда с незапамятных времен усердно ходят наши богомольцы. Словесность наша, довольно бедная историческими памятниками, имеет очень старинные описания таких "хождений". Эти рассказы простых людей, чуждые всякой писательской притязательности, носят на себе печать простодушия и набожности, что и составляет их великое достоинство. Чувство веры не подверглось у нас искажению, и потому паломничество сохранило в России значение, которое оно имело в средние века. Каждый год в Иерусалим стекаются многочисленные богомольцы из всех сторон России, из всех слоев общества. Тут, кроме светских людей, бывают купцы, крестьяне, женщины из простонародья, отпускные солдаты. Бедный люд с берегов Волги, с Беломорского прибрежья, из глубины Сибири, пешком проходит всю необъятность России, чтобы добраться до заветной цели своего благочестивого чувства. Они копят деньги в продолжении многих лет и лишают себя необходимого, лишь бы принести к Святому Гробу лепту своего труда и своих лишений.

Спрашиваю всякого беспристрастного и добросовестного путешественника, который, подобно мне, был в Иерусалиме: много ли повстречалось ему "истинных паломников", кроме русских? Без сомнения встречались любознательные или праздные французы, люди науки, приезжающие исследовать эту землю для своих географических или исторических разведок Вы тут найдете и англичан-туристов, которых впрочем наверное можно встретить во всех углах Мира и которые странствуют в Иерусалим также, как поехали бы в Мономотапа. Но только из России, к праздникам Рождества Христова и Пасхи, являются целые толпы богомольцев говеть и причаститься у Гроба Господня. Мало бывает французов между паломниками светского звания и даже мало духовных лиц. "Двадцать два года тому назад (говорит г. Пужула в книге о Святых Местах, 1853 г.), когда я посетил Святую Землю, я не встретил ни одного духовного лица из нашего народа; ни в одном сирийском монастыре не говорили на языке древних освободителей Святого Гроба". Это признание, соскочившее с пера защитника французского дела в Иерусалиме, не есть ли очевидное доказательство того, что вопрос о Святых Местах не имеет никакого значения для Франции? Заговорите о Париже или о Лондоне в каком нибудь отдаленном углу России или человеку из простого народа: ваши рассказы не возбудят особого внимания. Но если вы возвращаетесь из Иерусалима, то можете рассчитывать на внимательных и сочувственных слушателей. Для этого простонародья, в большинстве безграмотного, Иерусалим есть живое предание, которое сохранилось из поколения в поколение и постоянно обновляемо у сельского очага благочестивыми рассказами возвратившихся паломников.

ПИСЬМО ПЯТОЕ

Январь.

Французская повременная печать произнесла лишь одно правдивое и дельное слово о Восточном вопросе.

Это слово появилось в Revue des Deux Mondes. Но вы не найдете его ни в двухнедельном обозрении, ни в статьях о Русской политике на Востоке, которые печатает Евгений Форкад. Истина, недоступная гордыне, открывается ивой раз смиренномудрию. Слово это находится в скромном примечании в Русской повести Ксения Демьяновна, в одном из октябрьских выпусков 1853 года. Вот это примечание: "Автор предлагаемого рассказа имел возможность изучить многие стороны в жизни Русских крестьян, ускользающие от внимания путешественников, которым не достает ни времени для пополнения своих наблюдений, ни того ясновидения, которое дается лишь народному духу. В повествовании, которое связано здесь с некоторыми воспоминаниями о Святых Местах, читатели найдут верную картину народных нравов в России и, быть может, безошибочную, хотя и отдаленную оценку тех вероподобных влияний, которые воодушевляют и волнуют в настоящее время эту великую империю". Сделаем лишь одну небольшую оговорку. Замените слово может быть положительным утверждением, и вся приведенная заметка будет заключать в себе сущую правду.

Да, объяснения посольству князя Меншикова следует искать в добросовестном изучении народных нравов, вероисповедных убеждений Русского народа, в его приверженности, сердечном благоговении к Восточной церкви и в Святому Граду в особенности. Вы напрасно будете громоздить догадки на догадках, рассуждения на рассуждениях: вы только истощите ваше воображение и будете искать полудня среди ночи; истина ускользнет от вас. Да, нужно ясновидение, которое дается лишь родному духу, чтобы понимать исторические и нравственные стремления известного народа. Вот почему Французский министр иностранных дел и все лорды Англии, члены адмиралтейства и Foreign Office'а ничего не поняли в Русско-Турецком вопросе. Каждый судил о нем с исключительной точки зрения своей национальности, нисколько не принимая в расчет Русских воззрений. Вопрос этот был для всех для них непрерывным маревом.

Несколько ошибочных и несправедливых мер, последовательно принятых Оттоманским правительством, не для пользы Турции, а под давлением чуждых влияний, наконец, повлекли за собою опасный переворот в его отношениях в России, основанных на правомерном и обоюдном покровительстве православному населению. Эта точка соприкосновения между обоими правительствами неизбежна. Она может поочередно делаться силою и опорою для Турции, если эта держава сумеет оценить ее значение, или же камнем преткновения, если она потеряет ее из виду. Последнее осуществилось, не единично, не случайно, а в целом ряде явлений, берущих свое начало издалека, и в последовательных нарушениях законного порядка вещей. Было бы слишком долго исчислять здесь эти нарушения, притеснения и жестокости, которым подвергались вообще христиане. Унижение Восточной церкви под Турецким владычеством не подлежит сомнению ни для кого из беспристрастных путешественников, хотя бы Француза или Англичанина. Порта даровала Римскому исповеданию многочисленные преимущества, во всяком случае, представляющие собою доказательство недоверия и презрения к Православию, которое не пользуется этими преимуществами; а заметьте, что Православие исповедуется испокон-веку большинством коренных жителей страны. Между тем, Римские церкви, могут, например, звонить в колокола, что не дозволено церквам православным. Мы слышали от Греческих священников горькие жалобы на такое запрещение. Вообще Греки я Русские очень дорожат этим торжественным призывом верующих к Божественной службе. Купцы и крестьяне часто сооружают у себя в приходах драгоценные и прекрасные колокола, отличающиеся в православных церквах разнообразием звука и звона. Замечательно, что у нас этот колокольный призыв называется благовестом, что, как и самое слово Евангелие, означает благую весть. По буквальному смыслу бератов, выдаваемых Греческим патриархам, они формально утверждаются в этом сане пожизненно, с тем, что в случае их неспособности или измены султанскому правительству, они должны быть судимы полным собранием синода, из митрополитов и епископов, и могут быть осуждены не иначе, как единогласным постановлением Синода. И что же? С 1839 года отрешения патриархов происходили беспрестанно без всякого синодального обсуждения, а единственно но произволу Высокой Порты или какого-нибудь посла западных держав; был даже пример, что в избирательном собрании Греческого духовенства, созванном для выбора патриарха, председательствовал клеврет исламизма.

Могло ли Русское правительство остаться равнодушным к бедствиям своей церкви, изменить своим священнейшим сочувствиям и обязанностям? Целью Русского посла было поставить эти жалобы на вид Султану, который, вероятно, не знал о них, и испросить от него удовлетворения, которое до сих пор безуспешно требовано от его министров. Это было Запросом государя в государю. Искренность одного взывала в прямодушию другого. И, конечно, если бы сторонние злобные внушения не обольстили доверенности Султана, человека по природе доброго и великодушного, но не имеющего достаточно душевной силы и твердости ума для борьбы с своим окружением, то вопрос разрешился бы без больших затруднений. Дело шло вовсе не об оскорблении исламизма или о стеснении прав других христианских исповеданий. Действительные выгоды Турции и Европы оставались в стороне. Предстояло только возвратить Грекам свободу веры и богослужения, на которую они имели право и которая торжественно ям обещана. Власть Султана нисколько не умалялась. Наши требования могли возбудить неудовольствие лишь некоторых мнимо-государственных людей покой Турецкой школы. Люди эти, променяв чалму на феску, выучившись бормотать по-французски и пить шампанское, даже не приговаривая: "О, Магомед, закрой свои очи!" почитают себя маленькими Ришелье, маленькими Питтами и хотят, с помощью закупленных ими туркофильских газет, прослыть таковыми.

Как бы то ни было, приезд князя Менщикова произвел смятение в среде Высокой Порты. Известно, что каждый раз, когда к ней обращают речь, она не ведает, что ей отвечать, что делать. Верная своим привычкам, она и тут вместо всякого ответа завопила: "пожар! разбой!" Еще недавно она звала Россию на помощь; теперь ей нужна помощь против России. Призыв этот, как следовало ожидать, раздался не втуне: Франция, по завету оратора человечества*, всегда готова за фразы, хотя бы они должны были вызвать бурю, открыла кампанию трескучими циркулярами, которые вскоре должны замениться пушечными выстрелами. Англия, с тюком коленкора под мышкой, всегда озабоченная мыслью наклонить весы событий в ту сторону, где видит наибольшее удобство сбыта своему товару, прибежала, в свою очередь, на место посмотреть, что можно сделать. В самом начале, призыв Английского флота к Дарданеллам полковником Розом был очень знаменателен. Хотя Английский адмирал не послушался приглашения, но это не изменяет нисколько существенности дела. Если должностное лицо, и при том второстепенного значения, решается принять на себя подобное вчинание по собственному побуждению, то необходимо допустить одно из двух: или его правительство имело на этот предмет втайне установившиеся виды или же оно предоставляет направление событий затеям людей с пылкой головою и любого бестолкового хлопотуна, занимающего передовой пост. Во всяком случае, возможно ли не остерегаться державы, которая готова с минуты на минуту опрометчиво произвести взрыв столь важных событий? Одною попыткою полковника Роза не объясняется ли вполне движение наших войск? Или, прежде чем принять соответственную меру, мы должны были ждать, чтобы событие совершилось? Мы не знаем, как подтасованы были карты в игре, которая разыграна впоследствии. Была ли предварительная стачка игроков, или какая-нибудь тайная причина обусловила перемещение ролей; все равно, шла ли Франция на буксире Англии, или сия последняя на буксире Франции: дело в том, что и та, и другая скоро стали на стороне Турции в положении, нам враждебном. Мы утверждаем, что, говоря постоянно о мире и согласии, в тоже самое время подстрекать к сопротивлению малосмыслящее правительство, отуманивать и опьянять его обещаниями вооруженной поддержки, в случае, если дипломатам не удастся выиграть его дело, — это, может быть, высшая политика, но никак не политика добросовестная. На нашей стороне остаются право и честное намерение. Ныне ясно, что хотели протянуть переговоры и потом выставить невозможные предложения; нужно было выиграть время, для Турок и для себя, приготовиться к войне, предоставляя себе впоследствии, по окончании приготовлений, воспользоваться первым предлогом к войне. Здравому смыслу это было уже давно понятно. Впрочем, долговременная загадка разъяснена в таком смысле признанием самого Английского министерства, поставленного в тупик запросами оппозиции.

______________________

* Анахарсиса Клоца? (П.Б.)

______________________

ПИСЬМО ШЕСТОЕ

Февраль

Господин Эмиль де Жирарден, в последних своих статьях, по обычаю своему, резко и воинственно, советует Англии и Франции немедленно занять Константинополь корпусом войск или назначить Австрии и Пруссии краткий срок, после которого эти две державы должны будут, выйдя из нейтрального бездействия, приступить к союзу с ними против России; в противном случае, говорит он, появится второе издание 1815-го года: Русские вступят в Париж и принесут на своих плечах слияние обеих линий Бурбонского дома.

Мы оставим без внимания первое предложение и не последуем за г. Жирарденом в его военном походе; еще менее станем прекословить ему по поводу пророчества о повторении в 1854 году событий 1814 и 1815 гг. Может статься, он ближе к истине, чем думает сам он. Мы в этом письме желаем только представить автору некоторые соображения относительно роли, которую он хочет навязать Австрии и Пруссии. Его заблуждение проистекает из хронологической ошибки, на которую необходимо указать. Он имел в виду только 1815 год; но если б он потрудился отступить несколько назад, то легко отыскал бы 1812 год, который вполне опровергает его выводы из прошедшего, как и соображения о будущем. Франция, именно сделала в 1812 году то, что г. де Жирарден советует ей теперь: она несправедливо и вопреки здравой политике напала на Россию. Наполеон насильно повлек за собою не только Австрию и Пруссию, но всю Германию. Смиренно спрашиваем г. де Жирардена, в барыше ли осталась Франция, и ее положение сделалось ли лучше? Сотни тысяч солдат, нахлынувших на русскую землю под славными знаменами Наполеона Великого, не могли принудить Россию к малейшей уступке. Великому полководцу, привыкшему предписывать мирные условия в столицах пораженного неприятеля, суждено было испытать новую, истребительную войну в то самое время, когда, овладев Москвою, он считал Россию покоренною и согласною на условия мира, которые он соблаговолит предписать.

У г-на Жирардена, как и у многих Французов, существуют прогалины в уме и в памяти; он схватывает и твердо удерживает только те числа и события, которые ему пригодны для подведения и округления итога, нужного в данное время. Таким способом Французы пишут не только газетные статьи, но самую историю. Вот почему наш публицист не затрудняется перескочить через 1812 год, как бы желает его повторения, забывая об исходе; он прямо бросается к призраку 1815 -го года, которым хочет устрашить Францию, забывая опять, что годы 1814 и 1815 были только роковым и приснопамятным последствием событий 1812 года. Но память у немцев не так своенравна и податлива. Они не могут забыть неблагодарную и тяжкую роль, противную их совести и благу, которую пришлось им играть в 1812 году, под давлением Франции.

Конечно не нам, русским, жаловаться на тяготу жертв, принесенных нами в 1812 году. Наше терпение и выдержка снискали нам столь прекрасное место в истории, наше возмездие было столь полно, и мы должны гордиться испытанием, чрез которое прошли. Но если бы Франция могла размышлять спокойно, не увлекаясь порывами страсти, то ей не мудрено было бы придти к заключению, что именно Европейскому характеру, который она старалась придать войне против России, следует приписать падение Наполеона и утрату преобладающего влияния, которым Французы пользовались в Европе до того времени. Наполеон, в гневе своем на Россию, которая казалась ему не довольно уступчивою, поднял против нее всю материковую Европу. Что же вышло потом? Как скоро армии его и его союзников потерпели поражение в России, вся Европа восстала против него с Россиею в главе. Эта справедливая кара, это воздействие насильственного положения против его виновника, потерявшего силу, были вполне делом естественным. Что произошло тогда, то неминуемо должно повториться еще раз, коль скоро настоящему времени пошли не впрок уроки прошедшего.

Держа перо в руке, я не предполагаю, подобно другим газетным корреспондентам, что вследствие этого я посвящен в тайны европейской дипломатии и правительств, а тем менее Провидения и будущих событий. Я не знаю дальнейших намерений нашего правительства. Но я знаю, что честь России находится в надежных руках. Я убежден, что, в случае необходимости, если бы народному достоинству предстояло уступить или бороться до конца, то пример императора Александра не будет забыт императором Николаем, и Россия покажет, чего можно ожидать от нее, коль скоро она вызвана на смертный бой. Как русский, я далек от ослепления и похвальбы в обсуждении важных событий, угрожающих спокойствию Европы и в особенности нам, и в виду случайностей, которые могут временно обратиться против нас вследствие Европейской коалиции, нам враждебной. Но, как старый ветеран 1812 года, я смотрю на эти случайности без смущения и без страха, и я убежден, что согласно со мною мыслит и чувствует вся Россия.

Как скоро начнется великая война, мы должны предвидеть, что наши враги могут одерживать над нами частные успехи по превосходству сил, если не везде и всегда, то временно, в известных обстоятельствах. Мы, слава Богу, не исповедуем догмата непобедимости, и поэтому неудачи не могут смущать нас. Но каждый русский имеет врожденное чувство долга и нравственной силы. Он знает из уроков своей истории, что могущественный и единодушный народ, верный своему народному и вероисповедному преданию, не может быть побежден, если того не хочет, и что, не отступая перед врагом до конца, он наконец, своим мужеством и постоянством истощит его и доведет до бессилия.

Допустим на время самую неблагоприятную для нас случайность и отдадим смиренно и добровольно полное превосходство врагам. Они одержали блестящий успех, сожгли несколько наших кораблей; больше того, они подожгли нисколько сараев в одной из наших морских пристаней и вместе с тем склады торговых домов, принадлежащие их же соотечественникам, которые водворились и разбогатели в России. А потом? Двинется ли дело их хоть на один шаг? Все эти потери ничто иное, как вещественные убытки, легко возмещаемые, о чем свидетельствуют Москва и другие наши города, обращенные в пепел в 1812 году (я люблю к нему возвращаться). Однако, эти потери наши будут сопровождаться некоторым истощением сил и чувствительным вредом для наших врагов, с тою разницею, что мы потерпим неудачи дома, так сказать, в своем хозяйстве, что обеспечивает нам возможность восстановлять наши средства, тогда как гости наши, в случае неуспеха или даже сомнительной удачи, едва ли будут в состоянии пополнять убыль запасов, постоянно истощаемых даже победами; не говорю о поражениях, которые всегда возможны.

В Европе не хотят знать, что для Русских непостижимо какое-либо подчинение иностранному зложелательству или принятие унизительных мирных условий. Напрасно стали бы, в опровержение моих слов и в обличение моей похвальбы, приводить договоры, заключенные нами после побед Наполеона. Войны, выдержанные нами тогда, не были народны, и мы начинали их не столько для себя, как ради Германии. Мы не пользовались необходимою свободою действия и должны были жертвовать народным самолюбием для блага центральной Европы, посвятив себя ее делу. Но эти договоры, как ни были они прискорбны, никогда не касались прав и чести России. Теперь же я имею в виду только те войны, которые Россия вела одна и за свой собственный счет, так что "одиночество", которым ныне грозят нам, становится для нас новым побуждением и новым ручательством того, что за нами, рано или поздно, останется последнее слово в борьбе, на которую нас вызовут.

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ

Февраль

Много было странного в случаях и разных обстоятельствах, породивших Русско-турецкий вопрос; но кажется, всего неожиданнее, по крайней мере необъяснимее, тот взрыв негодования и напускной чувствительности, который раздался в Европейской печати и даже в кругах правительственных по случаю Синопской победы, одержанной русским флотом, или Синопского "бедствия" (desastre), — как официально принято называть это событие. Вследствие этой победы, как гласят документы, обнародованные на обеих сторонах пролива, Восточный вопрос вступил в новый период, так что французское и английское правительства вынуждены были приступить к мерам наступательным в замен мнимо-пассивных и выжидательных, которыми они ограничивались до тех пор. Поэтому небесполезно, может быть, еще поговорить о Синопском деле. Для устранения мелочных придирок, к которым прибегали, чтоб исказить и затемнить истину, мы обратимся к некоторым новым соображениям.

Внимая жалобам и проклятиям этих господ, можно бы действительно подумать, что мы совершили бесчестное и неслыханное дело, атаковав и поразив неприятеля, который объявил нам войну. Подумаешь, что мы среди полного мира и неожиданно напали на столицу дружественного народа, как был тому пример в 1807 году; или что мы, превращая наших отважных моряков в судебных приставов, налагающих запрещение на имущество, позволили себе, также в мирное время, блокировать порты беззащитной и дружественной страны, для взыскания по аптекарским счетам еврея, принадлежащего более или менее к английскому народу, или англичанина, который более или менее есть еврей.

Заметьте еще (достопочтенные туркофилы позабыли об этом), что задолго до Синопскаго сражения, т.е., до 18 Ноября, русский фрегат "Флора", шедший из Севастополя в Сухум-Кале, был атакован ночью 6 ноября тремя турецкими пароходами, из которых один был под вице-адмиральским флагом. Следовательно, и в этом случае почин произошел не с нашей стороны: первое нападение на море произведено турками.

Добро бы одни газеты позволяли себе такие пристрастные и оскорбительные отзывы; но оффицальными глашатаями этих нелепых и гнусных газетных толков явились люди государственные и, к величайшему нашему изумлению, все это занесено в дипломатические документы, обнародованные от имени правительств, в явное свидетельство умственного помрачения и наглой недобросовестности.

У французского кабинета промелькнул, однако, луч правды в оценке этого события. В депеше от 13 Декабря к генералу Барагэ-д'Иллье оно названо "смелым и счастливым ударом со стороны России". Но раздраженные английские министры заговорили языком, которому нет примера. Мы хорошо понимаем неудовольство Сент-Джемского кабинета на петербургский за то, что сей последний не внял угрозам, которыми думали или надеялись стеснить свободу его действий. Но морской державе, уважающей себя, непозволительно было посягать на честь и доблесть наших моряков отрицанием качеств, которые они проявили в этом деле. Судя по этим отзывам, надо полагать, что завистливые хулители славного военного подвига не имеют уже в себе ни единой капли той благородной крови, которая текла в жилах Нельсона, и не в состоянии постигать значения простых и высоких слов дневного приказа во время Трафальгарской битвы: "Англия ожидает, что каждый человек исполнит свой долг". Ведь наши моряки тоже исполнили свой долг и не обманули ожидания России.

Победа, которую они одержали, не была случайным ударом, нанесенным из-за угла. Поврежденные неприятельским огнем некоторые корабли наши свидетельствуют, что было сопротивление, и что победа оспаривалась. Предубеждения рассеются, время и новые события заглушат вопли, ныне столь пронзительные, и имена адмирала Нахимова и его доблестных сподвижников останутся бессмертными в летописях морского дела.

"Чувство ужаса (сказал лорд Кларендон по поводу Синопского сражения), которого не могло не возбудить такое страшное побоище, отозвалось единодушно во всех без исключения подданных ее величества".

Я не могу понять хорошенько, чего тут было ужасаться. Если бы благородный лорд разумел только чувство досады, происшедшее от ошибки в расчетах у некоторых подданных ее британского величества, то я легко согласился бы, что к этому чувству был основательный повод. Туреций флот есть питомец и выученик флота английского: понятно, что Синопское поражение не польстило самолюбию "достопочтенного паши" английского происхождения, который взял этот флот под свою опеку.

"Турецкая эскадра (продолжает благородный лорд), стоявшая на якоре в Синопе, истреблена "флотом, который превосходил ее своею силою". Она была истреблена на якоре в Турецком порте, в таком месте, где, следовательно, флоты Англии и Франции охранили бы ее и отразили бы нападение, если бы находились на лицо".

Таковы жалобы и обвинения английского правительства. Рассматривая их, мы удостоверяемся, что с английской точки зрения не дозволено:

1) Атаковать неприятеля, пока он не находится в выгодном для него положении (хотя нам трудно понять, в чем заключается невыгодность положения для флота, который стоит на якоре в принадлежащем ему и укрепленном порте).

2) не дозволено атаковать его иначе, как слабейшими, сравнительно, силами, и

3) во всяком случае, для нападения на неприятеля, необходимо дождаться, чтобы его союзники, если он имеет их, изъявили свое согласие или выдвинули на помощь ему свои силы, для уравнения вероятностей успеха.

Эти новые стратегические правила, без сомнения, очень назидательны и проникнуты рыцарским духом. Приветствуем английское правительство с их провозглашением. Мы в особенности поздравили бы врагов Англии, если бы в день боя она держалась этих правил на деле и за свой счет, точно также, как ныне проповедует их в теории и для других. Но прежде чем согласиться с такими началами, подождем, чтоб Англия подала нам пример в их применении на деле.

Ответ графа Нессельроде на жалкие софизмы и вздорные требования, предъявленные английским посланником, решителен.

"Турция объявляет нам войну", говорит он, "она открывает кампанию даже до срока, назначенного ею; она вторгается в наши пределы, овладевает маленькою крепостью, которую доныне занимает, и вы обвиняете нас в том, что мы отвечаем враждебными действиями на враждебным действия. Но благоволите вспомнить, что мы в войне с Турцией, и никогда, сколько мне известно, не бывало войны, которая не сопровождалась бы такими действиями, на которые вы жалуетесь. Наше нападение было делом обороны. Всем известно, что турецкие корабли были нагружены военными запасами для племен, восставших на нашей границе".

Какие возражения, сколько нибудь разумные, можно было противопоставить этим словам, исполненным правды и логики? От того английский посланник и прибегнул к разноречивости показаний о назначении флота, застигнутого у Синопа. По нашим сведениям, основанным на донесениях русских властей, которым истина была наиболее доступна, эскадра имела целью подать военную помощь нашим врагам. По толкованию англичан, почерпнутому из сообщений некоторых корреспондентов, или самих турок, эскадре поручено было только доставить продовольствие в Батум. Но если бы даже допустить последнее (хотя это и неверно), то в чем же изменился бы вопрос? Разве на войне не атакуют транспортов с продовольствием, как на суше, так и на море? Разве не захватывают у неприятеля одиноких передовых постов или отсталых отрядов, когда представляется к тому случай? Предположим даже, что синопская эскадра не была нагружена ничем, ни военными снарядами, ни продовольствием; что она просто прогуливалась: тем не менее, наши моряки имели право и были обязаны атаковать ее, предупреждая нападение, подобное тому, какому подвергся фрегат "Флора". Странно, что приходится излагать такие первобытные истины и защищаться в деле, очевидно, правом. Но здравый смысл помрачается духом партии. Чего можно ожидать от обмена мнений, коль скоро одна из сторон, под влиянием мономании, оставляет постоянно без внимания доводы своего возражателя и находится под исключительною властью предубеждения, овладевшего умом ее?

Поэтому, отдавая должную справедливость долготерпению и умеренности русского правительства, которое медлило прекращением переговоров праздных и сделавшихся невозможными, все русские люди радостно и с благодарностью приветствовали отозвание наших послов из Лондона и Парижа.

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ

Март

Недавно английское правительство обмолвилось признанием, которое мы принимаем к сведению, нисколько однако не думая, чтобы занесение этого признания в протокол могло в настоящее время просветить и образумить ослепленных людей. Но приговоры, состоявшиеся под влиянием духа партии и страстей, подвергаются в будущем и в истории высшему судилищу, которое восстановляет истину, и этому отдаленному, но непогрешимому суду мы приносим нашу кассационную жалобу.

Вспомним географические и хронологические придирки в циркулярах г. Друэн-де-Люиса, которыми он возражал на циркуляр графа Нессельроде, от 20 июня (2 июля) 1853 года. Русский министр говорил: "Две морские державы, предоставляя себе почин дела, сочли необходимым предупредить немедленно "действительною мерою" то, что мы объявили им лишь как меру "возможную", подчиненную конечным решениям Порты, и к исполнению которой в настоящую минуту еще не приступлено: они тот час послали свои флоты в соседство Константинополя. Они уже занимают воды и порты Оттоманскаго владения вблизи Дарданелл".

Все дальнейшие циркуляры и депеши, французские и английские, вертятся вокруг того же пункта, принятого за основание операции, т.е. утверждают, будто нападение произошло со стороны России.

Дело в том, что, когда нужно свалить на противника ответственность за почин, тогда не скупятся на изъявления скромности, смирения, терпения и доверчивости, доходящей якобы до простодушия. Затем речь изменяется сообразно обстоятельствами. И вот английское министерство, под напором оппозиции, которая обвиняет его в слабости, нерешительности и равнодушии, спешит объявить устами первого лорда адмиралтейства (в заседании Палаты Общин, 17 Февраля): "Посмотрите числа. Английский флот получил приказание вступить в Безикскую бухту 31 мая, тогда как занятие Дунайских княжеств началось только 2 июля".

Кажется, это ясно и определительно. Такое, хотя и позднее, сознание не оправдывает ли, не служит ли неопроверживым подтверждением следующих слов графа Нессельроде в его циркуляре: "приняв такое вызывающее положение, обе державы поставили нас под давлением угрозы, которая, как мы уже намекали им, должна была усложнить кризис новыми затруднениями. В виду отказа Порты подкрепляемого заявлением Франции и Англии, для нас становится более, чем когда либо невозможным видозменить решения, поставленные Императором в зависимость от этого отказа".

Тут сущность всего вопроса. По мере того, как он развивался, угрожающие заявления, включая сюда и пресловутое письмо от 29 января, появившееся в Монитере, усиливали затруднительность положения. Переходя от одного мероприятия к другому, державы понудили правительство, уважающее себя и страну, вверенную ему Богом, отклонить все высокомерные требования, которые, под личиною примирительных предложений, клонились к посягательству на его достоинство и на его независимость.

Если, с одной стороны, русское правительство никогда не отклонялось от окончательных требований, которые оно сочло себя в праве предъявить Порте, то с другой стороны, невозможно доказать, чтобы оно, в течение всех переговоров, выступило с каким либо новым притязанием, в виду все более и более враждебных заявлений и действий Порты и ее союзников. В чем же состояли сущность и основа этих требований, столь неумеренных и недопустимых? "Вы знаете, говорит граф Нессельроде (в том же циркуляре), что мы, отрекшись последовательно от мысли получить обеспечение в виде конвенции, "сенеда" или другого договорного акта, ограничились, наконец, предложением, чтобы Турция подписала "простую ноту", которая, независимо от постановлений, относящихся в особенности к Святым Местам, не заключала бы собственно ничего иного, в смысле общего обеспечения для Восточной церкви, как простое подтверждение права, издавна принадлежащего нам". — "Подписание этой ноты (сказано далее) было в глазах императора единственно достаточным удовлетворением за обиду, нанесенную ему нарушением фирмана 1852 года и личных обещаний самого султана".

Россия доныне говорит тем же языком, как в самом начале своего разногласия с Турцией, ничего не прибавляя, ничего не уменьшая. Но проследите сколько нибудь в документах и актах других правительств поступательный и ежедневно ускоряемый ход принятых ими мер, все будто бы с целью примирения, имевших последствием только большее и большее ожесточение распри. Если самые простые понятия о правом и неправом, о возможном и невозможном, о приличиях и неприличиях, совершенно искажены и спутаны в Европе вследствие революций и совершившихся фактов, то в этом Россия невиновна. Чуждаясь такого политического и нравственного колебания, она осталась верна монархическим и дипломатическим преданиям, ныне забытым. Она готова продолжать переговоры от державы к державе; но она никогда не дозволит посадить себя на скамью подсудимых и не подпишет условий, предписанных ей хотя бы целою соединившеюся Европою. Ее положение вполне определено сознанием ее права и ее долга. Она одна между всеми державами знает, чего домогается; она одна в этом сложном вопросе видит перед собою ясную цель, которой не имеет надобности скрывать. Вследствие этого, она выражается языком твердым и точным, в одно и тоже время искренним и умеренным. Какая противоположность с неловким и натянутым положением Англии! Ее правительство гласит о миролюбии, о потребности отклонить войну и приводит к войне. Посмотрите, с каким усилием она путается в парламентских прениях. Запальчивые речи, например, лорда Джона Росселя изобличают крайнюю слабость убеждения. Кто сознает, что поступает согласно долгу, кто чувствует себя честно вооруженным двойным оружием права и силы, тот не прибегает, как сделал английский министр в своей речи 17 февраля, к личным нападкам, сплетням, бранным выходкам и необузданным порывам грубого и дикого красноречия, которому даже сам лорд Пальмерстон мог бы позавидовать. Напрасно он, возбуждая в себе отвагу и разжигая народные страсти, громогласно утверждает, что посольство князя Меньшикова "имело целью обеспечить преобладание России над Турцией и сделать Турцию в будущем подвластною, вполне подвластною России, как ленное владение": он человек слишком умный, слишком опытный в государственных делах, чтобы верить этому. Напрасно выступает он, как рыцарь и боец за целость и за независимость Турции: он знает, что лишь по чувству ложного самолюбия или по увлечению другого рода вовлекает Англию, якобы для спасения Турции от несуществующей опасности, в войну, без поводов и целей. Что касается целости Турции, он слишком убежден, вопреки собственным словам, в честном характере императора Николая и не может иметь тут никаких опасений. А независимость Турции (он должен это знать лучше всех) гораздо сильнее и невозвратнее поколеблена вмешательством ее мнимых друзей, чем нападениями мнимого врага. Турция, рано или поздно, убедится в этой истине горьким опытом. "Протекторат", на который будто бы имеет притязание Россия, никогда не доходил до того, чтобы лишать Турцию естественного права всякой державы: воевать или заключать мир по своему благоусмотрению. А ныне ее друзья требуют, чтоб она не принимала никакого мира без соизволения Англии и Франции. Кровавое видение, не дающее ни отдыха, ни покоя нервному и лихорадочному воображению английского кабинета, "бедствие" (тут это название кстати), вновь вызвано на свет в речи достопочтимого лорда. Превосходя товарищей смелостью, он даже решается выразить свое удивление и неудовольствие по поводу того, что русский император позволил себе объявить благоволение своим офицерам и адмиралам за Синопскую победу. Если мы верно поняли смысл его слов, то Русскому Императору, для удовлетворения Англии и Франции, следовало по крайней мере подвергнуть адмирала Нахимова аресту, дабы впредь он научился уважать союзницу этих держав "повсюду, куда могут достигать их пушки".

Но вот (мимоходом заметим) разгадка задачи вечного мира. Кроткая тень аббата де-Сен-Пьера должна была вздрогнуть от радости, и г. Кобден может считать себя удовлетворенным. Пусть Франция и Англия объявят себя союзницами всего света, и война станет невозможною. Пушки должны умолкнуть, оружие выпасть из рук перед святынею этого союза, который сам по себе всех обеспечивает. Мы посовестились бы отыскивать смешную сторону в роковых событиях, волнующих теперь все умы; но когда смешное напрашивается и бросается в глаза, невозможно обойти его молчанием. Следя за нынешними прениями в парламенте и вспоминая те, которые происходили в конце прошлого столетия и в начале текущего, нельзя без огорчения видеть, как далеко Англия отстала от этих славных, красноречивых и энергических состязаний, бросавших такой яркий свет на ее политику, государственных людей и ораторов. Но тогда еще не было изобретено и усвоено язычески-грубое поклонение "совершившемуся факту". Англия, напротив, сильная своею мудростью, своим постоянством, своими возвышенными жертвами, ставила себе целью бороться до последней крайности против "совершившегося факта", хотя торжествующего и всемогущего, но за которым она не признавала ни права, ни нравственного достоинства. Тогда Англия имела министров с убеждениями: теперь она имеет только министров, действующих на удачу.

ПИСЬМО ДЕВЯТОЕ

Март.

Если бы в черепословии доктора Галла не упоминалась особенная шишка возражения, то ее несомненно можно бы открыть у Друэн-де-Люиса. Он не останавливается перед тем, что ничего не произошло нового или замечательного: ему лишь бы удовлетворять потребности велеречия и заканчивать букетом фраз послания к своим агентам. Так, например, теперь, казалось бы все уже сказано после обмена писем между императорами Французским и Русским, после речи, произнесенной при открытии законодательного собрания и манифеста в Русскому народу. Можно было думать, что время словопрений миновало после того, как пробил и сильно потряс умы час действия без фразы. Людям пера оставалось только отойти назад и уступить место людям меча. Но министр иностранных дел во Франции с этим несогласен (смотри циркуляр 5 Марта). Ныне скромный человек пера, а некогда малоизвестный воин на другом боевом поле, я намерен следить за Друэн-де-Люисом в его последнем ратоборстве.

По его мнению, письмо Французского императора было последнею попыткою соглашения, а ответ на это письмо "уничтожил последнюю веру, которую можно было иметь в- благоразумие Петербургского кабинета."

Министр Наполеона III-го в этом случае исполняет как следует, свою обязанность. Друэн-де-Люкс, вероятно, теперь уже не держатся мыслей, которые некогда заявлял он. Вспомним слишком известное и слишком странное дело Лричара, в котором оппозиция играла такую жалкую роль. Депутат Мелюна и директор торговли в департаменте иностранных дел, под управлением Гизо, считая возможным в одно и тоже время получать жалованье от правительства и пользоваться милостями от оппозиции, нынешний министр взошел тогда на кафедру и произнес речь, за которую его уволили от службы, что и было на другой день возвещено в Монитере. Отставка эта наделала, разумеется, большого шуму в оппозиционной печати, и депутат был причислен к лику мучеников, пострадавших от тиранского правительства. Ныне он министр правительства по воле народной; вы — в силу народного самодержавства, не только чиновники, но и журналы лишены даже свободы молчания, и желательно бы знать, как поступит Друэн-де-Люис, если ему придется быть в положении, в каком тогда находился Гизо.

Во всяком случае, эта парламентская, начавшаяся не так давно, горячка свидетельствует об уме, в котором мало деловитости и правительственных способностей. Становясь на высоту, люди делаются более требовательны, но природных свойств не меняют. В министре так и видев искатель приключений, депутат Мелюна. В его циркулярах всегда что-то оскорбительное, вызывающее. Можно подумать, что он пишет их с тем, чтобы легче было действовать его товарищу, министру военному. В его речах о мире слышится привив к оружию.

Впрочем, в этом отношении министр есть только верное орудие своего правительства, о чем достаточно свидетельствует письмо императора Французов. Великий Боже! Что же сталось с идеями приличия, обязательного друг к другу уважения, коль скоро письмо это, как о нем выражается циркуляр, представлять собою величайшее миролюбие, соединенное с благороднейшею откровенностью". Разве ум человека, диктовавшего это письмо, уже совсем ослеплен страстью и не замечает, что оно не могло иметь другой цели, как устранить окончательно всякую возможность соглашения? Не говорим уже о том, что, в противность обычаю, который соблюдается и между частными людьми, тем паче между государями, письмо это было не кстати обнародовано, прежде чем на него получен ответ. В нем все наступательно: и сущность, и внешнее выражение. Как документ политический, оно ничтожно. Оно ничего не сказывает нового, не предоставляет почетного выхода тому, к кому обращено. Да и общественное мнение с массою журнальных читателей ничему из него не научается. Это жвачка повременной печати, повторенная потом в циркулярах министра иностранных дел и окончательно получившая себе место в императорском письме: сто первое издание слишком известного текста. Смешно видеть серьезную уступку в том, что Русскому правительству, "так как оно предпочитает сношения непосредственно с Турциею," благоволили предоставить возможность "назначить посланника, который бы с уполномоченным от султана вошел в соглашение, каковое будет обсуждено четырьмя державами." Разве это не значит оставить вопрос в том безысходном кругу, в котором он бесплодно вращается уже столько месяцев? Если вы признаете независимость Турции, позвольте же по крайней мере России считать себя также независимою. Под влиянием неотвязчивой галлюцинации продолжайте думать, будто Россия хочет овладеть Турциею; но не забывайте, что Россия еще не находится в подчинении ни у какой иностранной державы. Она вольна принять добрые услуги своих союзников, во точно также вольна и отклонить их. Воюйте с нею, коли желаете; но не навязывайте ей посредничества с такими условиями, которые оскорбительны для чести ее. Что бы сказали о человеке, который, имея в виду склонить своего противника к примирению, стал бы накануне поединка твердить ему, как хорошо и метко у него оружие, и как отлично он владеет им? Во всяком случае, подобное желание застращать очень неблаговидно. Точно также неприлично говорить великой державе о мире и указывать на три тысячи огнестрельных орудий. Зачем напоминать России о присутствии этих трех тысяч пушек у входа в Босфор, о том, что Турция может быть спокойна, так как две морские державы не дадут напасть на нее с моря? Державы эти могли многое сказать Туркам во всеуслышание и особенно, как я полагаю, втихомолку; но Россия внимает лишь голосу своих обязательств и своих прав. Как! Турция, подстрекаемая этими самыми державами, объявит нам войну, атакует нас на сухом пути и на море, а мы, прежде чем отразить нападение, должны осведомляться, что о том подумают державы с нами равноправные? Нам великодушно предоставляют возможность принять бой и нашего противника явно призывают побить нас, а мы в свой черед не должны пользоваться случаем к его побиению. Право, это какой-то бред, а не здравая речь. И образованные правительства, чтобы оправдать подобные софизмы, увлекают своих подданных и Европу в такую борьбу, исход и последствие которой никто, каким бы умом одарен ни был, определить не в состоянии.

В письме говорится: "Куда только могут достигнуть наши пушки, должно оказывать уважение нашим союзникам: таков общий клич!" Но разве мы, точно также как и Турки, не были в то время союзниками Англии и Франции? И так союзники бывают разные! Одних вооружают, других хотят обезоружить. Здравый смысл, по ходу переговоров, давно разгадал эту разницу в образе действий. Но хорошо, что она теперь обозначилась яснее личным признанием тех, кто участвовал в переговорах. Во всяком случае, эта фраза, если ее переложить в стихи, могла бы служить отличным припевом в какой нибудь песенке Беранже. Публика, поклоняющаяся острословию, покрыла бы ее громом рукоплесканий. Но в прозе, и особенно в прозе политической, она не выдерживает критики. Что до меня лично, я очень уважаю вообще пушки, и в особенности пушки Французские. Мне известно, как они прославились в военных летописях, и я нисколько не сомневаюсь, что в войне, которая готовится, эти пушки могут иной раз много повредить нашим храбрецам. Но все же эти огненные жерла не имеют свойства Медузиной головы: от них не оцепенеют ни наши пушки, ни наши пушкари, которые в свой черед просто и скромно исполнит что им следует исполнить. В присутствии неприятеля и в час боя они не станут разбирать, кто союзник Турции, как не разбирали союзников Англии и Франции. Пушки, как и штыки, ничего не смыслят в дипломатических тонкостях.

Когда человек заявляет во всеуслышание, что он вышел в люди из толпы, тут есть своего рода достоинство благородной откровенности. Но коль скоро он желает иметь на своей стороне общественное мнение и насмешников, то необходимо, чтобы его речь и его поступки не изобличали его происхождения. В разбираемом письме, как его ни поворачивай, слышна неприятная нота, напоминающая Страсбургскую и Булонскую прокламации.

Чтобы оценить письма обоих императоров, нужно прочитать их во Французской Петербургской газете (Journal de S.-Petersbourg), где они помещены одно вслед за другим. Представим себе, что все количество бумаги, израсходованное со времени возникновения Русско-турецкой распри, пропало за исключением этих двух писем: их одних будет достаточно потомству, чтобы понять, на чьей стороне правда и следовательно умеренность, всегдашняя спутница правды. Ответ Русского Императора может служить образцом соблюдения законности и приличия. Так именно говорят государи. Правда, чувствуются, хотя и не выражаются, удивление и негодование великодушного человека, не привыкшего выслушивать подобные в себе обращения; но тем больше ценишь откровенную силу того, кто сдержал в себе я подавил эти ощущения. Всякий Русский не может без сильного волнения и без глубокой благодарности к своему Государю прочитать эти благородные слова: "Неужели ваше величество думаете, что в сердцах народа, честь которого я должен защищать, не отзовутся упоминаемое вами угрожающее присутствие трех тысяч огнестрельных орудий у входа в Босфор и возможность вступления их в Черное море? Если бы вы, государь, были на моем месте, неужели бы согласились стать в подобное положение? Неужели вас допустило бы до того народное чувство? Смело утверждаю, что нет...." Эти последние слова, столь благородные и откровенные, суть в тоже время доказательство уважения в Французскому народу. Противник, не выходящий из пределов законности, лучше понимает народную щекотливость, нежели сам представитель Франции, действующий в ослеплении страсти. Не будь этого ослепления, каким образом избранник народа, которого народ посадил на престол, знаменитый в течении столетий сильною и славною королевскою властью, каким образом мог он выразиться, что ему "трудно понять", почему государь, тоже имеющий за собою славное прошедшее, отвергнет предложения, не согласующиеся с народною честью?

Друэн-де-Люис в циркуляре своем возвращается в вопросу о Святых Местах, который постоянно желают разбирать совершенно особняком от остальных предложений князя Меншикова. "Вопрос этот — говорится в циркуляре — был улажен на первых же порах пребывания князя Меншикова, и посол возбудил его, получив удовлетворение по другому вопросу, от которого встрепенулся мир."

Стоит беспристрастно прочитать последний проект ноты в Порте, излагавший вкратце все требования Русского посла, чтобы убедиться, что эти два вопроса суть две взаимно пополняющие части одного и того же. Мы не имеем под глазами подлинного доказательства тому, что две половины были вполне разделены в первых предложениях, поданных князем Менщиковым. Но что нашим противникам было выгодно разделить эти два вопроса, это доказывается бумагами, которые обнародовало Английское правительство. "Домогайтесь, говорил лорд Стратфорд Оттоманскому министру, разделит дело о Святых Местах от остальных Русских предложений, какие бы они ни были." Слова эти доказывают во первых, что Оттоманский министр и представители западных держав знали о предложениях, соединенных с вопросом о Святых Местах и стало быть, коль скоро предложения эти стали известны, их надо было сделать в одно и тоже время; во вторых, из слов этих ясно, что совет Порте домогаться обособления вопроса, внушен опасением, как бы не помешал тому Русский посол.

Остановимся на выражении: дело о Святых местах было улажено. Правда, если хотите, улажено, но не определено окончательно. Нельзя допускать, чтобы Россия могла довольствоваться простым обещанием Турции. Порта проявила в этом деле так много недобросовестности, или по меньшей мере, бессилия, уклончивости и противоречий, что Русское правительство имело право требовать чего нибудь более существенного, чего нибудь такого, что более торжественным образом возлагало бы ответственность на блистательную Порту. Чтобы Англичане лучше вас повяли, представим, что это дело денежное. Когда должник неисправен, и ничто его не понуждает дорожить своим честным словом, то нельзя довольствоваться его словесным призванием долга, и заимодавец, конечно, в праве требовать, чтобы он заявил об этом долге на письме, в надлежащем и законном виде. Такова точно нота, в подписанию которой князь Меншиков приглашал не султана, а министра. В руках честного заимодавца, который многократно доказывал свое великодушие и многократно являлся на выручку своего должника, подобная бумага скорее была нравственным обеспечением, чем средством давления.

Циркуляр, по видимому, ставит Русскому правительству в упрек, что оно вызвало воспоминания 1812 года. Но почему же не обратиться нам к этим воспоминаниям, в виду великой борьбы, которая теперь начинается и которая приводит на память нашу тогдашнюю борьбу против соединенных сил Европы? Эти воспоминания — ваша слава в прошедшем: они в тоже время служат нам ободрением и примером, как нам вести себя в будущем. Император Александр достойным образом оценил мужественное и великодушное сопротивление своего народа, и народ благородно соответствовал ожиданию своего государя. Тот и другой исполнили свои обязанности. Возможность согласиться за бесславный мир никогда не входила ни в голову Государя, ни в сердца его подданных. Наше теперешнее положение точно таково, как в 1812 году.

В свою очередь циркуляр напоминает о славном наследстве, которое оставлено Наполеону III-му главою его семейства. Это нуждается в некотором пояснении. Можно завещать наследникам своим то, чем владеешь во время кончины. Фортуна, какая бы она ни была, в капиталах, в недвижимой собственности, в победах и завоеваниях, коль скоро она растрачена при жизни владельца, доставляет наследнику, каков бы он ни был, лишь расчетную книгу расхода и прихода. Император Наполеон был, конечно, великий военный человек и муж великой деятельности и силы; но, совершив много славных дел, он не умел ни одного из них упрочить. После всех его подвигов, Франция очутилась дважды побежденною. В течении нескольких месяцев он два раза отрекся от власти, будучи покинут войском и народом. Благодаря ему, Франция была удручена бедствиями, огромною контрибуциею и принуждена была содержать вспомогательное войско, которое ее заняло.

Благодаря своему легкомыслию и тем пробелам в памяти, о которых мы упоминали, Французы восхищаются перечислением городов и столиц, в которых побывали их войска. Всякий другой народ огорчался бы подобными воспоминаниями, так как нельзя же забыть, что в конце концов владетели этих столиц два раза являлись с войсками предписывать законы Парижу и Франции.

Еще более странна подобная забывчивость в министре иностранных дел. Какая ему надобность напоминать своим дипломатическим агентам, а через них и правительствам, при которых они находятся, об этом наследстве славы? Ведь оно, если и досталось кому, то, конечно, этим же самым правительствам, получившим назад свое достояние, временно захваченное и разделившим между собою военную добычу после великого завоевателя, который пережил свои победы и заплатил за них тяжким изгнанием. Великий урок — вот истинное и единственное наследство, оставленное Наполеоном для своих потомков. В вдоху чрезвычайную, по мысли Косидьера, можно творить порядок посредством беспорядка; по это по нужде, и что либо прочное такими приемами никогда не создается. Наполеон хотя и был представителем порядка, но для монархической Европы он осуществлял собою начало бесправия. По роковому и своеобразному ходу дел он всегда являлся воплощенною революцией, хотя и в императорской порфире. Может быть, он был бы долговечнее оставаясь консулом; но, как император, он неминуемо должен был пасть и не мог оставить по себе династию Подобные династии всякий раз приходится основывать вновь. Они могут быть признаваемы по нужде и по малодушию современников, но история никогда не усвояет их себе. Великая страна, подобная Франции, требует более широких и прочных основ и не может покоиться на революционных подмостках, которые сегодня воздвигаются, а завтра обрушиваются. И коль скоро имеются основы, освященные веками, великий народ не может безнаказанно отрекаться от них.

Философические доводы циркуляра также неудачны, как и воспоминания истории, которые он вызывает. В нем говорится, что, "наша эпоха, столь тревожная, избавлена была, по крайней мере, от вол, некогда наиболее волновавших собою мир: т.е. войны из-за веры. Русскому народу делаются внушения, напомивающие об этих бедственных временах: выставляют дело в таком виде, будто идет борьба у Бреста с Полумесяцем, и, будучи не в силах предъявить доводы разума, прибегают к помощи фанатизма."

Прежде чем разобрать эти слова, спросим мимоходом, зачем Французские войска вступили в Рим в 1849 году? Разве не по делу веры? Вероятно, не из монархических побуждений Французская республика послала свои пушки громить Рим, сделавшийся республиканским. Нет, она поступила так для того, чтобы восстановить в правах начальника Римско-католической веры и самую эту веру, которая в нем олицетворяема.

Теперь обратимся к прежнему. Во-первых, не мы ведем вероисповедную и политическую войну; ее ведут с вами, и мы только обороняемся. В силу договоров, мы потребовали у неверной власти, чтобы она обеспечила вероисповедную безопасность единоверных нам христиан; а христианские державы, из которых одна в течении веков славилась титулом самой христианской (tres-chretienne), нашли, что подобное требование с нашей стороны вызывает войну (casus belli). Они не только побудили враждебную христианскому имени власть объявить нам войну, но и отдались ей телом и душою, чтобы поддерживать ее в этой войне. Дело вовсе не выставляется в виде борьбы Креста с Полумесяцем (эта борьба и без того совершается), но хотят защитить угнетенных сынов Креста против угнетателей, сынов Полумесяца. Держась философских мыслей и ставя ни во что чувство веры, можно называть это фанатизмом; народу же, каков наш, напомнить об его вере и о великодушных его сочувствиях, это значит воззвать в его разуму. "Франции и Англии нечего защищаться против обвинения, которое ставят им на вид: они не поддерживают Ислама против Греческого православия" и пр. Да что же иное они делают? Я хорошо знаю, что они не смеют в этом признаться. Но снимите с вопроса софизмы и мелочи, которые его опутали, и останется, что христианская Европа вооружилась против христианского государя, который потребовал у Ислама обеспечения для христиан.

Вследствие ослепления или недобросовестности и ненависти в Русскому правительству, державы эти роковым образом очутились на этом злосчастном пути и, обольщая как самих себя, так и народы, обрекаемые ими на бедствия войны, провозглашают, что они хотят защитит Оттоманские владения от жадности России.

Прежде всего слово жадность (les convoitises) тут неуместно. Россия, во всяком случае, умеет ждать и, как сказал император Александр, "за нее пространство и время." В этом ее сила и ее величие. Если Оттоманская власть должна пасть в Турции, падение это совершится непременно в нашу пользу, будем ли мы тому содействовать или нет. Мы жадничаем не победы, а исторического наследства, которое рано или поздно перейдет к нам. Мы не торопим нынешнего владельца уступить нам свое место; но после него, с историею в руках, мы придем вступить в законное владение.

Чтобы скрыть свое противу-христианское вмешательство и придать ему благовидности, западные державы возвещают, что они хотят вести либеральную пропаганду в Турция, то есть, добиться, чтобы султан, под ножом их покровительства, сделал уступки гораздо более важные и более подрывающие его власть, нежели все те, которые были требованы князем Меншиковым.

Общественное мнение оглушено и спутано громкими фразами о властолюбии императора Николая, и в этом смысле сделано было все возможное; но умы могут же и отрезвляться. Истина может снова вступить в права свои, которые были попраны, и народы, наконец, попросят отчета в жертвах, которые заставили их принести, и в пролитой ими крови. Они заподозрят, не подсмеялись ли над их легковерием, и в самом ли деле угрожала опасность их достоинству, для обороны которого водили их драться. Где эта опасность, с чьей стороны, какова она? Что общего между народным достоинством Франции и Англии и требованиями, предъявленными в пользу православных племен? Если представители двух держав сбились с пути и ошибались на каждом шагу во все время переговоров, то это должно быть досадно только им, а народная честь вовсе не связана с их мелочною суетностью. Министерства падают, народы пребывают. В настоящем вопросе невозможно отыскать ни малейшего повода к враждебности между Англичанами и Французами с одной стороны и Русскими с другой. Чтобы предупредить разбирательство и справедливое недоумение народов, у России подтасовкою отнимают законный предлог, коим она руководилась в образе своих действий, и воображают, что поступили с чудесною ловкостью. С этою целью сказано, что западные флоты и армии, отклонив наступательное движение России, "уничтожат предрассудки, вследствие которых еще не согласны между собою разные классы подданных Высокой Порты". Они устроят и навсегда освободят в христианском и политическом смысле христианские племена, подчиненные Исламу.

Для всякого, знающего Восток, эти громкие фразы лишены смысла. Если мусульманское бессилие и окончательно поддастся этим требованиям западных держав, то, вместо намереваемой поддержки обветшалого здания, подкопаны будут самые его основы. Даже если и отменится султанская власть, христианское народонаселение не будет удовлетворено. Оно никогда не поверит льготам, которые дадут ему по внушению Запада, и будет в праве относиться к ним недоверчиво. Эти льготы в ложном направлении старческой рассудочности, запускного либерализма, вероисповедного безразличия, всегда будут ненавистны племенам молодым, пылким и простодушным. Им нужно горячее сочувствие, что либо живое и оживляющее, а не мертвая буква бумажного постановления. Лорды Радклиф и Пальмерстон воображают, что лишь бы снабдить Турцию такою хартиею, какую Англичане ввели в Португалии, и все отлично устроится. Я это знаю; но спросите у Португалии, хорошо ли ей, и заключайте, каково будет и в Турции. Запад вовсе не понимает Востока. Он судит о нем по блудным сынам его, являющимся в западные школы и гостинные получать ложное образование, плоды которого не могут освоиться и произрасти на восточной почве. Православные племена Востока чувствуют почти такое же глубокое и живое отвращение в западной образованности, как и в варварству мусульманскому. Спросят меня, почему это так; скажу в ответ: читайте историю.

ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ

Март.

Русские суда, как известно, подверглись обвинениях Франции и проклятиям Английского министерства за то, кто под Синопом они напали на неприятеля, превосходя его силами. В то время мы отнеслись недоверчиво к этим рыцарским заявлениям и сказали, что следовало бы судить не по словам, а по делу, и посмотреть, как поступили бы эти державы, если бы им самим довелось находиться в подобных обстоятельствах. Такой случай настал. Им не довольно быть трем против одной", для проявления своей доблести они захотели непременно действовать впятером против одного неприятеля. И этого мало: подавай им шестого, десятого союзника! Поглядите, как они хлопочат, изо всех сил, не щадя ни ласкательства, ни угроз, чтобы в нападению на Россию привлечь Австрию и Пруссию. Для полной надежности им необходимо нужно иметь при себе или, вернее, впереди себя всю Германию. Напрасно бедная Германия, в измену своим наиболее существенным выгодам, обещает оставаться безучастною зрительницею борьбы и уверяет, что не воспротивится нападению на державу, которая для нее всех нужнее, которая одна может защитить ее и от революционных поползновений Франции, и от завистливых и грязных инстинктов Англии; ничто не помогает. Германия должна пожертвовать собою, чтобы уготовить пути для Франции и Англии, и чтобы потом уплатить за разбитые горшки, если таковые окажутся. Наполеон 1-й, после похода 1812 года, говорил аббату Прадту: "Посмотрите: из Баварцев не осталось в живых ни одного!"*. Наполеону III-му тоже хотелось бы иметь возможность, в случае нужды, обратиться в Французам с подобным утешением. "Посмотрите, скажет он им: Немцы пострадали гораздо больше вас!" И в изумлению вашему, в Германии нашлись люди неразумные и дряблосердечные, добивающиеся чести предоставить его величеству Наполеону III-му подобную утеху и подбивающие свои правительства совершить на сухом пути то великое дело, которым морские державы заняты будут за водах.

______________________

* В Мюнхене, на памятнике, воздвигнутом в честь Баварских воинов, на задней стороне находится надпись, в которой именно значится, что из Баварцев, ходивших в 1812 году в Россию, не возвратилось ни одного. Это не мудрено: Баварцы в Москве изобрели особого рода грабеж; они ходили по кладбищам и отыскивали себе драгоценные вещи на покойниках. Народная месть в особенности постигла Баварцев и Виртембергцев. (П.Б.)

______________________

Но как однако согласить эти тревожные хлопоты Франции и Англии со взаимными уверениями, которые они расточают одна другой в том, что, как скоро они заключили между собою союз, им ничто не страшно, что отныне они могут распоряжаться судьбами Европы? Очевидно, что дело выходит совсем наоборот. Вступив в союз, они должны всего опасаться, если только Европа восчувствует свое достоинство и свою силу; ибо союз этот, по известному направлению обоих правительств, не может существовать без ущерба благу и независимости других народов. Таким образом, следовало бы им не распоряжаться судьбами Европы, а слушаться ее велений. Удивительно, что до сих пор не обратятся деятельно к этому, столь простому приему. Франция и Англия всегда были виновницами всех бедствий, удручавших Европу. Они суть естественные, коренные, заклятые враги независимости всех остальных держав. Для Франции люди были пушечным мясом (chair а canon); для Англии они никогда не переставали быть чем либо иным, как хлопчато-бумажным мясом (chair a coton). И та и другая видят в человечестве лишь предмет, от которого бы им чем нибудь попользоваться. Когда одна из них или обе ищут союза с каких либо правительством, это значит, что им нужно найти себе поддержку или обмануть. Читая в газетах льстивые и угодливые выражения, которыми они потчуют одна другую, я всегда вспоминаю актера Одри, который в каком-то водевиле снимает шляпу, всякий раз, как ему приходится произнести слово жандарм. Дело в том, что они боятся одна другой и, чтобы подбодриться, поют дуэт взаимного восхваления, словно два путешественника, заблудившиеся ночью на незнакомой дороге и оба на стороже один против другого. В силу этой-то взаимной опасливости им хочется взять себе в провожатые Немцев. Но неужели Германия будет настолько недальновидна и простодушна, чтобы принять участие в подобном приключении?

ПИСЬМО ОДИННАДЦАТОЕ

Март.

Прямота и определительность речи Русского кабинета сравнительно с обиняками других кабинетов поразительна для всякого беспристрастного человека: стоит только прочитать вместе бумаги, обнародованные с обеих сторон. Противники наши, с своей ложной точки зрения, могут находить, что мы неправы; но им нельзя не признаться, что все нами высказанное, высказано ясно. Причина этой разницы в заявлениях России и других стран очень проста. Русская дипломатия выражает собою направление и волю одного человека; от этого может она иной раз погрешать (так как все человеческое погрешимо), но за то, когда воля эта законна, она дает себя чувствовать в ясной и твердой речи. Совсем иное на стороне противной. Посмотрите хоть на Англию. Кабинет ее связан в своих действиях; министерство, в словесных и письменных заявлениях своих, всегда более или менее подчинено повременной печати, которая то содействует ему, то его дразнит, то усиливает, то ослабляет; оно в зависимости от бурных митингов и должно сообразоваться с их толками, как бы иной раз ни были они сумасбродны; оно в зависимости от парламентских избирателей, которые его поддерживают или устраивают его падение. По необходимости надо идти путем извилистым, щадить самолюбия, заискивать, делать более или менее важные уступки всем партиям. Где же тут уберечь свободу совести и независимость речи? Талейраново слово о том, что язык дав человеку, чтобы скрывать свою мысль, в особенности применимо в парламентскому правлению. Тут невозможно добиться истины иначе, как нулем лжи, и напрасно полагают, будто широкою гласностью общественного мнения обеспечиваются верное понимание дела и полная гармония между потребностями народа и действиями правительства. Конечно, если бы в совещательном собрании присутствовали одни ангелы, то преобладала бы истина с заботою о благе общем; но человеческие страсти направлены в иным целям. Дух партий всегда бывает деятельнее и сильнее здравого смысла. Повременная печать, в нынешнем своем положении, есть военное орудие, которое властно все сокрушить и уничтожить и не может ничего создать. Разливаемые ею неопределительные лучи поражают зрение, темнят его, и ничего не освещают. Шум ею производимый ошеломляет и притупляет разумение. Короче сказать, истина заглушается гласностью. Ложь выходит обязательною; она упорядочена и узаконена, так что при этом все содействует в извращению истины и в искажению самых действий. Доверчивые простяки удивляются, например, беззаботливости и откровенности. Английского правительства, предоставляющего общественному мнению расследовать его дипломатические бумаги; а между тем, это ничто иное, как обман в большом размере. Знаменитая синяя книга, эта мнимая исповедная запись Английского министерства, которая ведется на виду у всех, есть ничто иное, как запись недомолвок по части политического крючкотворства. Всякому дипломату, имевшему случай читать в неизданном подлиннике эту министерскую переписку, хорошо известно, что синяя книга наполняется бумагами, искаженными применительно к народному чтению (ad usum populi). Министры и послы обыкновенно выражают сущность того, что им надо сказать, в доверенном письме, которым сопровождается официальная депеша, точь в точь как в женских письмах говорится о пустяках, а цель письма скрывается в приписке. Правительство бережет про себя эти письма, либо уничтожает их. И нечего ставить ему в вину, что оно таким образом обманывает публику: оно к тому вынуждено нескромностью беспокойных и шальных детей парламента. Как бы то ни были, а полуправда, правда урезанная, выходят все-таки ложью, и ложью тем более соблазнительною и увлекательною, что она имеет вид правды, яко бы обнаруженной по нескромности.

Франция, во сколько в ней было парламентского управления, находилась в таком же положении, с тем разве отличием, что еще более увлекалась политическою ложью и выдумками вследствие подвижного характера своего народа. Ныне вся эта парламентская фантасмагория исчезла во Франции, и ее правление возвращено в приемам наиболее простым; во истина от этого ни мало не выиграла. Тут отводятся глаза иным способом. Впрочем, привычки долговечнее учреждений. Это обман не парламентский, но чиновничий. Казенный барометр Монитера неизменно показывает хорошую погоду, но в атмосфере Франции чувствуются электрические токи миновавших или наступающих громовых туч. Все неустойчиво, начиная с самого правительства. Императорские предания олицетворяются в одном человеке, и то лишь, как отблеск или отзвук. Может быть, тут много поэтического, но мало прочного и к делу применимого. Наше время очень склонно во всякого рода галлюцинациям; мы видим, что люди, иной раз и толковые, верят в тайную силу вертящихся столов. Власть, вчера родившаяся, не имеет корней в стране и не может рассчитывать на завтрашний день. Европа это знает, а также и Франция. Условия, налагаемые необходимостью, колебательным положением, естественно, заставляют правительство прибегать во лжи. Посмотрите, как даже в приемах обнародования правительством его государственных бумаг отзываются противоречия, и речь ведется обиняком: "Божиею милостью и волею народною, император Французов." Тут не забыты и мнение всего света, и апологисты божественного права, и проповедники народного верховенства. Во внутреннем противоречии между этики словами слышится вся политика новой империи.

Когда желаешь всем угодить, то всех раздражаешь, на каждом шагу впадая в противоречие и противосмыслие. Империя-мир. Этот лозунг, в силу которого империя одним разом была захвачена, есть опять-таки игра слов. Империя во Франции случайно и привременно олицетворилась в первом и единственном Наполеоне; император и империя возникли и пали только вследствие войны. Если слово империя может что либо обозначать, то разве обещание возобновить во Франции то, что в ней было при императоре Наполеоне. Иначе это пустое и бессмысленное выражение. Вдобавок, титул Наполеона III имеет несомнительное значение: в нем слышится вызывающий клич против всего того, что совершено Европою в достопамятную борьбу, которую она вынесла для спасения своей независимости Это — отрицание Европейского приговора, которым навсегда лишено престолов Бонапартово семейство. Это вызов Европе, и не видать тут ничего, что бы свидетельствовало о миролюбии. Значение такой притязательности несколько ослабляется разве только его страстностью. Зачем Наполеон III, а не просто по настоящему имени, Людовик? Зачем же не Людовик XIX? Это было бы, по крайней мере забавнее, хотя одинаково противоречило бы логике и правде. И после этого удивляются, что власть, не преклоняющаяся перед тем, что совершилось, власть, себя уважающая, выразила недоумение, признавая на время такой порядок вещей. Благодаря Бога, Россия еще не управляется Пальмерстонами и Джонами Росселями, и приемы их не для всех могут быть удобны. Сделаем еще замечание, чтобы составить себе точное понятие об этой империи, опирающейся на волю народную Воля эта, что бы там ни говорили, подлежит еще некоторого рода испытанию. Вообще, во Франции все до такой степени искусственно и условно, что самые цифры не имеют своего надлежащего числового значения. Мы не намерены подвергать сомнению, точно ли сосчитаны восемь миллионов голосов, которыми, в два приема, выразилась эта народная воля. Но оставляя без возражения внешнюю сторону дела, нельзя принять без оговорки сторону нравственную. Мы были во Франции в эпоху 2-го Декабря 1851 года и несколько знакомы с тогдашними ее порядками. Во-первых, когда вы ходили по улицам Парижа, люди, расставленные по разным местам и наружности довольно подозрительной, незаметно совали вам в руку клочки бумаги с печатным обозначением утвердительного голоса. Голосов отрицательных, сколько нам известно, никто не раздавал. Сосчитайте, сколько во Франции людей, которые не умеют читать и которые тем не менее приносили в мэрию эти бумажные клочки, подобранные ими, так сказать, на улице, и вам тотчас станет понятно, что такое всеобщая подача голосов. В качестве иностранца, я с любопытством выведывал мнения о необходимости и законности государственного переворота. Многие признавались, что они его не одобряют; но эти же самые люди открыто говорили, что пойдут в мэрию подать утвердительный голос. Если бы глубже изучить это обстоятельство и вывести заключение, то многое объяснилось бы в событиях Французской истории за последние шестьдесят лет. Храбрые на боевом поле Французы совершенно обделены гражданским мужеством. Они не боятся неприятеля, по боятся полиции. Как бы то ни было, но в то время, о котором идет речь, страна желала предотвратить междоусобную войну, которая бы неминуемо вспыхнула в случае значительного неравновесия голосов. Обращение власти с законными на ту пору представителями народа не оставляло никакого сомнения в том, как она поступит, коль скоро воспрепятствуют успеху государственного переворота. Опираясь на войско, она, однако, ставила на карту свою фортуну и свое существование; отступить, признать себя побежденною было для нее невозможно. С другой стороны были старые счеты из-за баррикад 1848 года у людей военных с гражданами, которые в то время обезоружили их, так что 2 Декабря служило отместкою за 24 Февраля. Я слышал об этом от самих воинов: они выражали нетерпение подраться и поколотить тогдашних победителей. Если бы в 1812 году генерал Матле оставался на свободе еще несколько часов, его дерзкая попытка тоже приняла бы размеры государственного переворота*, и то, что произошло теперь, могло произойти и тогда. Власть во Франции с давних пор похожа на крепость, которою завладевает врасплох первый, кто к ней подошел. Коль скоро Ламартин, Косидьер и Ледрю-Роллен могли посредством нескольких фраз заставить страну сдаться на капитуляцию, то овладеть ею легко всякому, лишь была бы настойчивая воля, и имелись в распоряжении пушки. У Французов давняя привычка относиться с почтением к законченному событию. Правда, событие у них длится недолго. Оно уступает внезапно свое место другому, которое также недолговечно, и сменяется третьим, и так далее. Парижанин в особенности (а он — телеграфический указатель Франции), не любит помехи в установившемся расположении часов. Обед в кафе, кресло в театре — для него предметы священные. Вступают ли союзные армии в столицу, овладевает ли ею власть революционная, Парижанин спешит помириться с тем, что случилось, заботясь прежде всего, чтоб не нарушился ежедневный привычный порядок его жизни и комфорта. Исключение составляют Парижане, которым не на что поесть в ресторане или купить билет на спектакль; они-то и производят революции и почти всегда с целью добыть и себе место в кафе, билет в театре. Красный призрак во Франции есть просто-на-просто человек голодающий и не имеющий надежного крова. Стоит ему насытиться и удовлетворить своим похотениям, он легко меняет цвет свой. Во Франции и в Европе слишком много поднято шуму из-за итого призрака. Он исчез бы сам собою. Дело в том, что 2 Декабря выставило вперед это пугалище и сумело извлечь для себя выгоды из этого шуму и этих страхов. Увидим, в барыше ли остались от того Франция и Европа. Отличным подтверждением моих слов может служить маленькая очень занимательная историйка, рассказанная в письмах Поля-Луи Курье. Говорятся об избрании первого императора. Автор находился где-то в гарнизоне, и вот что он повествует, как подавались голоса в его отряде. "Мы сделали императора, и с моей стороны, я не мешал тому. Вот история. Нынче утром собирает нас Антуар и сказывает нам, в чем дело, но попросту и без предварительных разъяснений: император или республика, что вам больше по вкусу? Точно как предлагают: жареного или вареного мяса, чего хотите? Ни слова, никто ни раскрывает рта. Так проходит четверть часа; Антуару и всем становится неловко. Так продолжалось бы и еще, если б я не заговорил: "Господа, сказал я, извините; но мне сдается, что тут мы ни при чем. Народ хочет императора; наше ли дело рассуждать о том?" Слова эти показались так удачны, так шли к делу, что все увлеклись ими. Ни один оратор не имел столь полного успеха. Идем играть на биллиарде. Мэр говорил мне: "Ей-ей, господин начальник, вы говорите, точно Цицерон; но скажите, пожалуйста, для чего вам хочется, чтоб он был "императором?" — "Для того, чтоб покончить чем-нибудь и "пойти играть в биллиард. Неужели оставаться тут из-за "этого целый день!" и проч. Читая это письмо, подумаешь, что оно писано вчера. Выборы в некоторых местах должны были происходить именно так, а не иначе. Но, во всяком случае, придется еще подождать, прежде чем увидим в печати подобное письмо с описанием выборов второй империи. Я даже боюсь, чтоб и это письмо, не смотря на то, что оно устарело, не было захвачено правительством, которое учредилось по "воле народной"!

______________________

* Один из генералов Французской революции Малле (Maltet) содержался в заточении в Париже, но успел освободиться и посредством печатных листов, в которых разглашалось, будто Наполеон умер, произвел волнение. Мадле был скоро схвачен я расстрелян. Это происходило осенью 1812 года, в то самое время как Наполеон оставался в обгорелой Москве. (П. Б.)

______________________

Можно бы написать назидательную и остроумную книгу под заглавием; Французы, изображенные самими Французами. Сочинителю или вернее составителю не пришлось бы сказать ни единого собственного слова: весь его труд состоял бы в подборе выражений, принадлежащих лучшим умам, коими справедливо гордится Франция, публицистам, моралистам, историкам нее всех эпох и всех партий. Вышел бы драгоценный сборник признаний и нескромностей их. Они, как и все Французы, беспрестанно твердят о прекрасной Франции, о великом, первом в мире народе, шествующем во главе человеческого рода и цивилизации. Так вообще, но иначе в частных подробностях. Тут, в силу признания самих Французов, пришлось бы значительно поубавить из этого величия я превосходства, и отыскалось бы довольно утешений для нас, обделенных детей этого бедного человечества, не имеющих чести принадлежать к привилегированным членам человеческой семьи.

Пушкин поместил в своих Записках следующий анекдот. Один ребенок привык по всякому поводу твердить: "Какой папенька умный, какой папенька храбрый! Как папеньку Государь любит!" — "Кто тебе все это сказал?" спросили его однажды.- "Папенька", отвечал ребенок.

ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ

Март

В Европе все еще думают, что мы родились только вчера, и что во всяком случае существование России начинается лишь с Петра Первого. Это одно из множества заблуждений на наш счет, распространенных и укоренившихся вследствие незнания и зложелательства. Нет, мы не так молоды, как делают нам честь о нас думать; ибо наши политические и военные сношения с Восточною империей восходят к десятому веку. Еще в то время греческие императоры и патриархи искали союза с Киевским княжеством, и в греческом флоте служило несколько сот Русских. Наше оружие с ранних пор гремело в тех местах, где впоследствии оно покрывалось такою славою. В 906 году, великий князь Олег совершил расчетливо веденный и удачный поход под Константинополь. Днепр покрылся двумя тысячами небольших лодок, и на каждой лодке помещалось по сорок вооруженных воинов. Всадники пошли сухим путем. В этом походе преодолены препятствия, которые и в наше время могут почитаться почти непреодолимыми. Тем не менее, поход удался. Император Лев, по прозванию Философ, поспешил купить мир ценой значительной для того времени дани. Соглашение, за которым последовал мирный договор, состоялось на очень выгодных для нас условиях. Русские торговцы получили право проживать в Константинополе и в течение шести первых месяцев на счет правительства, которое обязывалось доставлять им все необходимое для их содержания, предоставляло им между прочим "свободный вход в общественные бани", а при отбытии из Константинополя снабжало всем нужным для плаванья: парусами, якорями, канатами и пр. В память славного похода своего, перед отъездом в Киев, Олег прибил свой щит к городским воротам Константинополя. Занесенное в древнейшую нашу летопись, сие последнее обстоятельство принадлежит более к области преданий, нежели истории; тем не менее мы не можем не дорожить им. Владимир Великий, еще до обращения к христианству, посватался за сестру императоров Василия и Константина. Им не хотелось отдавать княжну-христианку за государя-язычника, и они просили его наперед принять Христову веру. Великий князь отвечал, что он готов сделаться христианином, но не желает обязываться условием и потребовал от императоров, чтобы, в доказательство доверия и дружественного расположения, они прислали к нему свою сестру. Те поспешили исполнить его требование. Затем вскоре последовало крещение Владимира и его бракосочетание. И так, с незапамятных времен наши государи не любили подчиняться чужим условиям. Впрочем, Греческим императорам не пришлось раскаиваться в оказанной доверенности; потому что зять их, в качестве верного друга и союзника, прислал им вскоре войска, которые помогли умиротворить империю, потрясенную возмущениями. Затем последовательно мы находились с Восточною империю в многообразных и частых сношениях, как политических, так и касавшихся области искусства и знаний. Издавна переведены были греческие священные книги на славянский язык. Греческие художники приезжали к нам украшать наши храмы живописью и мозаикой. Русская столица уже в те времена домогалась поравняться со столицей восточных императоров роскошью и великолепием зданий. В начале XI века в Новгороде существовало училище, в котором триста человек юношей духовного и благородного происхождения приготовлялись к отправлению церковных, городских и правительственных должностей. К этому же времени относится и первый писанный свод наших законов. По летописям нашим, первое русское посольство к султанам состоялось в 1497 году. Нашему посланнику, между прочим, велено было приветствовать султана от имени великого князя, "стоя", не преклоняя "колен", как было, по-видимому тогда в обычае, обращаться с речью только к султану, а не к пашам и не уступать места ни которому послу, прибывшему от других держав. По приезде в Константинополь, посланник Плещеев отказался от обеда, который паши хотели дать ему в честь; он не принял также предложенных ему одежд, подарков и десяти тысяч турецких монет. Он отвечал приставленному чиновнику, что не станет носить их платья, не имеет надобности в их деньгах, и что ему нет дела до пашей, а прислан он своим государем для непосредственного сношения с султаном. В наши дни обвиняли князя Меньшикова в излишней гордости; но европейские газетчики должны признаться, что дипломатические приемы его (если только верно передают о них) выдуманы не им, а основаны на предании, которое восходит к XV веку. Даже и в то время, когда Россия была слаба перед могущественной и страшною Портою, государи наши в сношениях с неверной властью, со врагами Христова имени и народов, живущих под сению креста, всегда действовали с достоинством, которое подобает представителям христанской державы. Султан Баязет очень ласково принял русского посланника и согласился на все, ради чего он приехал: вероятно в это время еще не знали нынешнего "примиряющего" вмешательства европейской дипломатии и еще не дошли до таких изобретений, как Венские конференции, циркуляры Друен-де Люиса, лорд Пальмерстон и великий посредник Буоль.

Наши сношения со Святыми Местами также восходят к очень отдаленной эпохе. У нас есть описание богомольного странствия в Иерусалим, которое совершил в XII веке инок, по имени Даниил. С отменным простосердечием и с чувством признательности он рассказывает, как его принял Балдуин 1-й. Он был вместе с ним на всех церковных службах страстной седьмицы, и что любопытно, зажигание "святого огня" в святую субботу, против которого ныне так резко и злобно вооружаются римско-католические писатели в укор греческому духовенству, происходило при Балдуине совершенно также, как происходит в настоящее время. К богомольному странствию отца Даниила относится первая Русская лампада у Святого Гроба. В этом же описании находим очень замечательное историческое показание: путешественник застал в Иерусалиме многих значительных лиц из Новгорода и Киева. Как они туда попали, с первым ли крестовым походом, который кончился завоеванием Святых Мест, или поспешили воспользоваться первой возможностью поклониться Святому Гробу, это не разъяснено ни в нашей, истории, ни в описании Даниилова хождения; но во всяком случае присутствие известного числа русских людей того времени в Иерусалиме — явление любопытное и знаменательное. Отец Даниил был там, как мы видели, в то время, когда началось королевство крестоносцев. Можно сказать, накануне падения этого королевства, ездила в Иерусалим Русская богомолка, полоцкая княжна Ефросиния: она посетила те места за немного лет до завоевания Иерусалима Саладином. С тех пор участились наши сношения с Палестиной. Великие князья, цари, по случаю какой нибудь радости или горя, непременно посылали богатые дары в Святые места. За сбором пожертвований нередко приезжали монахи от восточных патриархов и всякий раз привозили домой обильные доказательства русского усердия и щедрости. Любопытно, что Синоп, имя которого наделало столько шума в настоящее время, упоминается также в старинных наших летописях. Предание повествует, что Апостол Андрей прибыл из Синопа на те горы, где позднее воздвигся Киев, и что он предвозвестил могущество и богатство этой древнейшей из наших столиц. Стало быть от Синона пролился первый луч Святой Истины, которая впоследствии озарила наши души и наши умы, и там же чрез восемнадцать веков, наше христианское воинство нанесло столь страшный удар врагам нашего вероисповедания. Разумеется, мы не имеем в виду представлять полный очерк Русской истории. Но кто любит руководствоваться лучше показаниями времен протекших, нежели выдумками и сплетнями современных газет, тот может проследить у наших историков поступательное развитие наших сношений с Востоком, а равно и с западными державами, тот увидит, что Европа, с самых давних пор, не редко искала союза с нами, что она неоднократно просила у нас помощи в борьбе с мусульманскою силою, которая была в то время пострашнее, нежели теперь. Он увидит также, что Россия часто призывала европейских государей соединиться с нею для совокупного действия против насилий этой враждебной христианству державы. Если мы были вовсе неизвестны в Европе, то как же могло случиться, что с XI века короли и князья вступали в родственные связи с нашими государями. Норвежский князь Гаральд, польский король Казимир поженились на русских княжнах. Королевы Венгерская и Французская были также из Русских княжен. Генрих Первый прислал к нам сватом Шалонского епископа. Князья Норвегии, Венгрии, Англии, преследуемые у себя дома, являлись ко двору великого князя Ярослава искать убежища и покровительства.

Попытки Рима присоединить нас к своей церкви начались издавна. Посланник знаменитого папы Иннокентия III-го являлся к русскому великому князю с самыми заманчивыми предложениями. В случае принятия римского обряда, папа вызывался доставить ему, помощью своего меча, многие области и сделать его одним из могущественнейших государей. "Я совершу нужные мне завоевания по примеру моих предков, ценою собственной крови и мечом собственным", отвечал великий князь и выпроводил посланника. Затем следовали многие другие попытки со стороны святого престола, но с таким же успехом. Однажды было пущено в ход новое средство обольщения. Папа Павел II-й и его преемник помогли Ивану III-му вступить в брак с царевною греческою Софией, которая бежала в Рим после завоевания Константинополя турками. Они действовали в надежде приобрести сильного союзника против Магомета II-го, угрожавшего Италии, и в том расчете, что, может быть, русский князь из чувства признательности согласится переменить веру.

В начале XVI века император Максимилиан рассчитывал помощью России управиться с Венгрией, которая уходила из-под его власти. Любопытно следить, как в течение веков одни и те же события воспроизводятся и повторяются с поразительною одинаковостью. Это злые шутки истории, и должно напоминать об них в поучение посредственности, забывчивой и тщеславной. Позднее эта же держава снарядила в Москву великолепное посольство, предлагавшее царю союз, именем императора и Европы, для разрушения на земле и на море Оттоманского владычества. "Прогоним турок", говорил посол. "Прогоним их из Константинополя и оттесним в Аравию; воздвигнем снова крест в Фракии и в Элладе, и вся Греческая империя, от пределов "где встает солнце", да принадлежит тебе, о могущественный царь! Так говорят тебе император, святой отец и король Испанский". Что скажет его сиятельство, граф Буоль-Шауенштейн об этих словах, принадлежащих одному из его предшественников? Первые исторические известия о сношениях между Англией и Россией относятся к половине XVI века. Они начались для Англии при условиях неблагоприятных и могли бы служить предзнаменованием неудачи, которою постигнут "Тигр". Однажды рыбаки увидали английское судно, которое разбилось и было выброшено на берег. Весь экипаж погиб от холода; капитан найден замерзшим с путевым журналом в руках. Через несколько времени возникли другого рода сношения, постоянные и очень дружественные, между королевой Елизаветой и царем Иоанном IV-м. Говорят даже, что некоторое время царь намеревался жениться на королеве, которой в это время было 50 лет от роду. Верно то, что этот русский Генрих VIII, вступавший в брак шесть или семь раз, сватал у королевы английскую принцессу, и что Елизавета охотно выслушивала его предложения.

Позднее, подобные же переговоры происходили между ней и царем Борисом Годуновым по поводу бракосочетания его сына: "Мне жаль", отзывалась она, "что у меня нет дочери для молодого царевича Феодора: так расположена я к его отцу и так дорожу царевичем, про которого много говорят хорошего".

Что сказали бы достопочтенные лорды Джон-Россел и Пальмерстон, если бы они знали об этих тайных и любительных сношениях великой их королевы Елизаветы с государями народа, который и теперь еще в их глазах остается варварским?

В 1675 году, в Кремле, состоялся Европейский конгресс: уполномоченные Голландии, Дании, Брауншвейга и Германской империи приезжали к царю Алексею Михайловичу просить деятельного и вооруженного посредничества в европейские дела, дабы сообща воспротивиться властолюбивым намерениям Франции, которая в то время была в союзе с Швецией. Кажется, достаточно этих беглых исторических справок, чтобы убедить самых упрямых и невежественных людей в том, что Россия, задолго до Петра 1-го, уже не была "страною неведомою" (terra incognita), что и у нее есть на что сослаться, что в разные времена она играла деятельную и преобладающую роль, и ее значение много раз было важнее многих других держав, которые ныне, в невежественном тщеславии, думают нас уничтожить, налегая всею тяжестью своего исторического аристократизма. Ход русского развития и распространения всегда отличался разумной последовательностью. Наше движение стеснилось или замедлилось под господством Монголов, которое, как замечает Карамзин, действовало "издали" и потому не наложило своей печати на нашу народность, крепкую чувством веры и оттого оставшуюся в чистоте и независимости. Свергнув татарское иго, мы опять стали тем же народом, каким были прежде. Выдержав болезнь, мы не изменили своих природных качеств. Выздоровление шло быстро, силы и здоровье возвращались в изобилии.

Оттого мы вынесли все великие погромы и недавно еще погром 1812 года. Россия содержит в себе запас живучести и потому способна ко всевозможным успехам. Если ей суждено погибнуть, она погибнет не иначе, как вследствие собственных ошибок, а не от внешних ударов, которые скользят по ней, не поражая. Петр 1-й застал свое государство в полной готовности к совершению великих преобразований.

Одаренный могучим и предприимчивым гением, он двинулся в путь, уже приготовленный для него, и не довольствовался медленным движением, как его предшественники, а с горячностью и нетерпеливостью устремился к своей цели. Он предугадал силу пара и приложил ее к преобразованиям, которые долженствовали довершить собой дело времени. Это в одно и тоже время хорошо и дурно. Мы воспользовались доброй стороной, и она сделалась нашим достоянием, и всегда зависит от нас видоизменить и ослабить то зло или те невыгоды, которые отсюда могут проистекать. Будем лишь пользоваться умственными завоевателями Европы, не подчиняясь ее влиянию. Останемся русскими посреди Европы. Укрепим нашу народность и перестанем ею жертвовать для чужих выгод. В этом смысле наше разобщение с Европой, как мы уже говорили, не будет означать слабости и истощения, а, напротив, послужит нам источником силы и благоденствия.

ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ

Март

Некоторые деловые и притом благонамеренные люди отнеслись с недоверчивостью к требованиям русского правительства и находят не совсем благоразумными его действия, в отношении к настоящему вопросу. Хотя они и видят в России последний оплот против революционных и демократических волн, тем не менее их вера в Россию несколько поколебалась, не по причине самого вопроса, а скорее потому, что Россия вдруг сделалась предметом почти всеобщего поношения: коль скоро все осуждают, значит же, есть тому какая-нибудь существенная причина. Не желая быть парадоксальным, я все-таки позволяю себе, напротив, думать, что если мнения самые противоположные, партии самые крайние соединяются между собою, чтобы оспорить у кого-нибудь его право, то в этом самом заключается ручательство в законной неотъемлемости этого права. Вспомним выражение Шамфора: "Сколько надо глупцов, чтобы составить публику?" Можно бы прибавить: "и сколько людей злонамеренных!" Риваролю случилось сказать слово, которое понравилось всем без исключения, кто его слышал: "Разве я сказал какую-нибудь глупость?" спросил он своего соседа по этому поводу. Во всяком спорном деле сторона разумения еще доступнее для толпы, нежели сторона законности и нравственности. Страсти реже восстают против разума, нежели против права. Один из наших красноречивых проповедников, архиепископ Иннокентий, отлично определил цену того, что называют общественным мнением, всеобщей подачей голосов и верховенством народа, которое, не смотря на всю его фальшь, считается, по учению новой школы, наилучшим и последним выражением общественного совершенствования. Вот смысл слов Иннокентия.

Когда Пилат спросил у старейшин Иерусалима и у народа, кого отпустить на свободу, Иисуса или Варраву, народное верховенство объявило себя в пользу разбойника и осудило Праведника.

Общее мнение до того отвлеченно, неуловимо и произвольно, до такой степени ускользает от проверки разума и правды, что нет возможности им руководиться и основать на нем какое-либо суждение. Где тот трибунал, которым определяются и узакониваются его приговоры? От имени общего мнения говорит всякий газетчик Прежде всего существует в одно и тоже время два общих мнения: одно страстное, крикливое и тем самым сильное; другое совестливое, но иной раз робкое, ограничивается тем, что молчанием своим протестует против первого. Одно овладевает публичным местом, и, как у нас нет более древнего форума на открытом воздухе, то вместо форума служат ему парламентские трибуны, кабачки и журналы; другое, более выносливое, ищет себе убежища в истории. Благоразумные люди всегда относятся недоверчиво к приговорам общего мнения, возвещаемым сразу и не терпящим возражений. В особенности нужно остерегаться его в смутные эпохи, во времена политического и нравственного мятежа. При настоящем положении дел, это мнение, основанное на началах вредных и разрушительных, конечно, должно не благоприятствовать нам. Мы не можем пользоваться сочувствием черни, под именем которой я разумею здесь не население, а различные части общества, из которого образовалось теперь страстное и задорное большинство.

Правительства и общества в последнее время подверглись более или менее революционной заразе. Не говорю о Франции, которая, в течение слишком шестидесяти лет, только и делала, что меняла одно революционное управление на другое; но и у других народов, у которых болезнь эта не перешла в состояние хроническое и которые избавились от острых ее припадков, все же остаются в организме некоторые следы ее и признаки. Англия сумела, до некоторой степени, остаться незараженной. Но чуждается революции только народ Английский, правительство же революционно в высшей степени. По своим стремлениям и сочувствиям оно всегда склонно если не к возбуждению, то к оправданию мятежа повсюду, где мятеж не затрагивает его выгод. Припомним всегдашние его отзывы и его действия во время революционных вспышек в Польше, в Швейцарии, Италии, Венгрии. Народные движения только двух стран в Европе не пробуждают сострадания в английском кабинете: это Ирландия и острова Ионические. Чтобы иметь верное понятие о том, каких начал держится этот кабинет в своих действиях, стоит взглянуть на Лондон, этот гостеприимный Ботанибей, где находят себе убежище и покровительство все зажигатели, все составители подложных бумаг, все преступники политические. И заметьте, убежище дается им не потому, что они бедствуют (в этом отношении они имеют право на общественное сострадание), а потому, что они могут пригодиться: их держат про запас, в виде страшилища, которым, смотря по надобности, можно пригрозить благоденствию Европы. Эти элементы смуты принадлежат к числу ветров в мехах Эола, по известному выражению Каннинга: английское правительство держит их в своем распоряжении и не нынче-завтра может их выпустить на погибель людскую. Одна Россия осталась не только совершенно недоступна революционной заразе, но всех более содействовала к ее истреблению.

Вот чего ей не прощают. Революционеры негодуют на нее по инстинкту и питают к ней чувства мести и ненависти. Другим до некоторой степени совестно, что они поддались угрозам революции, и они негодуют на Россию за то, что она ни малейше не сочувствовала в их ошибках и в их слабости.

Что касается до общего мнения, которое в некоторых германских землях с таким ожесточением высказывается против России и в пользу Франции, то здесь действует иное побуждение, и его не следует упускать из виду. Всем известно, что между немцами есть довольно сильная партия, которая до смерти боится французов; но признаться в этом совестно, и они скрывают этот вполне физический страх под видом вполне морального страха перед Русским, якобы, давлением на Германию. Столь ревностно заботясь о своей независимости, эти люди тем не менее не задумываются звать нас на помощь, когда сил у них не хватает и они изнемогают под гнетом опасности. До того же времени они пробуют заклясть и отвратить гибель воплями на Россию или, освобожденные нами, отталкивают руку, которая спасла их.

Князю Шварценбергу приписывается довольно неблаговидное выражение о том, что Австрия готова удивить мир вопиющею неблагодарностью. Во всяком случае, если выражение ново, то самое дело не ново. Неблагодарностью уже никого не удивишь.

По поводу этого страха перед французами, коим одержимы некоторые немецкие газеты, я всякий раз припоминаю поэму Пушкина о Петербургском наводнении 1824 года. Молодой человек, лишившийся вследствие этого бедствия всего, что было ему наиболее дорого в жизни, сходит с ума; в помешательстве он негодует на основателя столицы и обращается с отчаянными упреками к его конной статуе. С этих пор он бродит по городу днем и ночью, и ему кажется, что статуя гонится за ним по пятам, что он слышит, как бронзовые копыта скачут по каменной мостовой. Люди, о которых идет речь, походят на этого безумца. Со времени войн первой Французской республики и первой империи, как только завидятся тучи на небосклоне, им все кажется, что они слышат топот и ржанье французских коней, то на Рейне, то на берегах По. Впрочем, страх основательный. Франция никогда ничего не делала для Германии, кроме зла. Россия всегда была с ней чистосердечна и великодушна. Понятно, что врагов и зложелателей нужно опасаться и ублажать; с друзьями же не стесняются, особливо, когда опыт доказал, что эти друзья люди честные и скоро забывают обиды. Однакож, не следовало бы злоупотреблять этою честностью и миролюбием. Уладив неоднократно, иногда себе в ущерб, дела своих соседей, государство может очутиться в таком положении, что по необходимости станет думать и о делах собственных, уже не заботясь о том, будет ли то угодно или нет соседям.

Кроме, того не надо забывать, что страх плохой советчик Можно надеяться, что он не возобладает в советах немецких держав. Тут дело не в связях родственных, не в обязательствах, налагаемых благодарностью: эти соображения заурядной нравственности не имеют большой цены в политике.

Германии предлежат иные заботы. Один умный человек, хорошо знающий Россию и Германию, писал к приятелю: "Почти враждебное положение, принятое некоторой частью Германии, в виду сильного союза, составившегося против России, и в особенности те побуждения, из-за которых принято это положение, доставляют истинное торжество народной Русской партии, всегда недоверчиво относившейся к немцам". Что касается до меня, то, будучи по природе осужден на беспристрастие, и, конечно, не по чувству народной враждебности, я почитаю такое настроение немцев презрительным. Оно презрительно потому, что лживо и ребячливо. Немцы тешат себя мыслью о том, что, при внутреннем единении, они достаточно сильны, чтобы оставаться безучастными зрителями борьбы. Но тут именно и заключается ложь, так как они хорошо знают, что единения у них нет, и что, отстав от союза с Россией, Австрия и Пруссия всегда будут враждебны между собой.

Да, лишь союзом с Россией сдерживается взаимная вражда разных немецких народов, ибо союз этот со стороны России бескорыстен. Если бы Россия была властолюбива, как о ней думают, то она желала бы междоусобной войны в Германии, от которой сия последняя неминуемо должна ослабеть и разориться. Дело ясно само по себе, и всякий может судить о нем. Пруссии нельзя не помнить последнего слова французской политики. Географические притязания Франции всегда обращены к одному и тому же, будет ли империя войною для достижения мира, как она была, или будет империя миром, для того, чтобы привести к войне, как она теперь. Австрия же может, кажется, основательно судить о симпатии, которую к ней питает Англия. Об этом имеются обильные свидетельства в парламентских речах, в дипломатических депешах и поездках, в торжествах в честь Кошута, который хотел раздробить империю, и в оскорблениях, нанесенных генералу Гайнау, который храбро сражался за целость этой же империи. Английское министерство, как я знаю, объявило, что оно не обязано играть роль полиции относительно материковых правительств, и что, следовательно, все политические убийцы могут свободно проживать в Англии и заниматься своими человеко-убийственными предначертаниями. Я знаю также, что германские государственные мужи новой школы, витая в высоких сферах гуманной политики, не обращают теперь внимания на эти мелочи и на щекотливость народную, которую в былое время нельзя было задевать безнаказанно. Теперь все это ни почем, и союзы, как и размолвки, могут быть неправомерны и позорны. Но мы тогда лишь поверим этим уклонениям, когда они перейдут в самое дело, а до тех пор нам хочется считать их невозможными. В самом деле, для довершения картины представляемого нам бедствия, не достает еще, чтобы Австрия и Пруссия пошли против России, на буксире у Турции, Франции и Англии.

ПИСЬМО ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ

Апрель

Иной раз поддаешься чувству глубокой скорби, когда подумаешь о том, что теперь делается. И конечно, это скорбное чувство в русском человеке пробуждается не вследствие страха перед испытаниями, которые нам предстоят в близком будущем. Россия всегда принимала подобные испытания со смирением, несла их с самоотвержением и преодолевала доблестно. Так свидетельствует история. Целые века мы стенали под чуждым и варварским господством, но русская вера и народность сохранились неприкосновенны. Позднее Россия пережила продолжительные смуты междуцарствий, внутренние войны и насилия. Большая часть ее владений находилась под вражеским нашествием; поляки и шведы наперерыв захватывали ее достояние, и престол русский упразднялся. Но посреди этих бедствий, Россия сберегла во всей святыне и целости свою веру и народность. И недавно еще вся Европа соединилась против нее под знаменами первого полководца нового времени, и ей пришлось отстаивать свою независимость в самом средоточии своем. Европа знает, чем это кончилось.

Под кровом Божественного Провидения, наделившего Россию верою и смирением, нравственной силой и способностью к самопожертвованию, она всякий раз являлась победительницей, выходила всякий раз сильнее из уготованных ей бедствий. Один наш писатель сказал про нее, что все ее болезни были болезнями к росту. И так русского человека озабочивают и опечаливают не разные флоты и не сухопутные экспедиции. Наши опасения по поводу современных событий гораздо важнее и связаны с соображениями высшего рода. Имея впереди себя великую будущность, мы в праве отнестись к ней недоверчиво; ибо настоящее время заставляет нас усомниться в достоинствах гражданственности, в ее преуспеянии и в благотворности ее действий. Вот что до чрезвычайности грустно. Мы задаем себе вопрос, неужели и Россия, по примеру других стран, вследствие избытка в достоянии и знати, осуждена некогда ослабеть в нравственности и в человеческом достоинстве по мере того, как будет усиливаться ее могущество и материальное благосостояние. Англия может нам служить в этом отношении зловещим примером. Страна эта, без сомнения, достигла апогея могущества и гражданственности. Нет возможности не удивляться ей. Что касается до меня, то, живучи в Англии, видя ее сильное и блестящее процветание, эту роскошь политического и общественного, частного и общенародного благосостояния, чем так отличается она от других стран и во многих отношениях стоит выше их всех, я иной раз чувствовал себя неловко, был почти что оскорблен и уничижен не только в качестве русского, но как европеец, как житель материка. Я невольно прощал англичанину его гордость Английским именем, как благородным титулом, который заслужен и упрочен в течение веков подвигами благоразумия и отваги. К тому же англичанин, в частном быту, отличается здравомыслием и прямотою характера негибкого, но симпатического, и сношения с ним правомерны и надежны. И при всех этих залогах превосходства, Англия способна привести в отчаяние благомыслящих людей, которые бы вздумали следовать по ее стопам. Она скорее предупреждение и урок, а не пример для подражания. И заметьте, что ее несостоятельность произошла не от революционных переворотов, но вытекла из естественного развития ее учреждений; законной силой обстоятельств, обусловивших отчасти ее величие, она пришла к нынешнему нравственному расслаблению, коим подкапывается самое ее могущество. Вот, повторяем, что возбуждает скорбь во всяком мыслящем и неравнодушном к тому, что будет, человеке. Посмотрите, что происходит в этой столь мудрой и законной Англии. Неистовая печать, одержимое страстью министерство ввергают ее в войну несправедливую и бессмысленную. Королева, еще в цветущих летах и украшенная всеми добродетелями женщины и государыни, принуждена, в силу законов страны своей, подчиняться министрам, неспособным внушить ни симпатии женщине, ни уважения государыне. Женщина, вполне развитая, англичанка и, следовательно, не любящая ничего резкого (shocking), должна, хотя бы и молча, показывать, что она одобряет грубую до неблагопристойности речь министров, которые и натощак, и после обеда (смотри парламентские запросы по поводу прощального обеда сэру Непиру) оправдывают на себе известное выражение Вольтера про Шекспира. Она не может любить войны, а ее заставляют объявить войну союзнику, которого в глубине своего сердца она, конечно, уважает за честный и благородный его характер. Она, разумеется, дорожит началом царственной власти, а ее принуждают считать врагом человека, который в ее мнении (как и во мнении всех законных государей) есть искренний рыцарь и охранитель монархической законности и общественного порядка в Европе. "Королева (сказано в сообщении парламенту о войне) находит себе утешение в мысли, что с ее стороны употреблены все усилия, дабы ее подданные продолжали пользоваться благами мира. Справедливые ожидания королевы были обмануты" и пр.

Без сомнения все убеждены, что королева должна была искренно и многократно стараться о предотвращении войны. Но "ее справедливые ожидания были обмануты". Кем же? В упомянутом сообщении об этом не сказано, но про то скажет некогда история: эти ожидания были обмануты ее министрами.

Если Бог даст, мы потом увидим, не обманутся ли в свою очередь и министры в своих ожиданиях. Начертания Промысла недоведомы. Зло физическое и зло нравственное живут на земле, и бывают дни их торжества. Стало быть, зло необходимо. В известную минуту Промысл попускает делам самого вопиющего насилия. Приступая к предстоящей нам борьбе, мы не станем кричать о победах, подобно храбрым и достопочтенным участникам Непировского банкета. Вместо криков веселья, Россия обращается к Богу с горячей молитвой, чтобы Он укрепил и благословил ее мужество. Она не разделяет мысли лорда Абердина, который в заседании 24 Марта выразился, что для Англии еще рано просить Божьей помощи. Россия не желает обольщаться; она постигает важность борьбы, на которую ее вызывают; однако, знает, в тоже время, что, действуя оборонительно, нельзя никогда рассчитывать на быстрые успехи, возможные для нападающего, который пользуется по своему выбору благоприятным местом и временем. Но вера в Божественный Промысл не покинет нас. Без хвастовства, но и без колебания и уныния, мы вступаем на открывающееся нам поприще. Если первые шаги наши и будут неудачны, мы все-таки пойдем к нашей цели. Для поддержки и оживления нашего мужества нам нечего прибегать ко лжи; мы не обманываем других и не говорим, что "война скоро кончится", как говорят кабинеты западных держав. Нет, мы знаем, напротив, что война будет долгая, и желаем того, конечно, не для удовольствия воевать, но потому что время окажется нашим союзником, и от продолжительной войны наиболее потерпят наши неприятели.

ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ

Апрель.

Если очистить Русско-Турецкий вопрос от наростов и околичностей и возвратить в надлежащему значению, как оно выражено Россиею, то он может быть изложен в нижеследующем распределении:

1-е. Посольство князя Меншикова в Константинополь;

2-е. Последний проект ноты, который предложен им Оттоманскому министерству;

3-е. Занятие Дунайских княжеств корпусом Русских войск; 4-е. Проект ноты, составленный Венскою конференциею 31 Июля, одобренный Россиею и отвергнутый Портою.

Разберем вкратце каждый из этих четырех периодов в развитии вопроса.

Посылка чрезвычайного посланника к дружественному двору, и особенно в то время, когда не было аккредитованного министра, не составляла сама по себе ничего необыкновенного, ничего вызывающего и противного добрым отношениям между двумя соседними державами, у которых всегда бывали общие дела, подлежащие обсуждению и устройству.

Именно в это время таких дел, и притом важных, было много. Зная события и беспристрастно оценивая их, всякий должен согласиться, что посольство князя Меншикова было необходимостью и отнюдь не действием скоропоспешного, нетерпеливого честолюбия или высокомерного и раздражительного произвола. Оно вызвано целым рядок враждебных и оскорбительных поступков со стороны Порты, направленных к току, чтобы создать новый порядок вещей, не только помимо договоров, заключенных с нами, но и совершенно вопреки этим договорам и обязательствам. Обязательства эти (что бы ни говорили о них) были благословляемы христианским населением Турции и некогда одобрялись Европою. Купленные и скрепленные Русскою кровью, которая столько раз продавалась ради этого населения, они в тоже время служили залогом спокойствия и для Европы, которой не могло не быть выгодно, что Россия воздвигла спасительный оплот против разлива мусульманской, варварской силы. Но Турецкое правительство послушалось коварных внушений, которые все далее и далее влекли его по роковому пути и, наконец, сочло себя свободным от всякого стеснения относительно России. Это новое направление проявилось в многочисленных и не оставлявших никакого сомнения заявлениях. Льготы, которые были выговорены для Греческого духовенства, последовательно отбирались; высшие духовные должности более чем когда-либо сделались предметом соблазнительной торговли; христиан Греческого исповедания угнетали, вопреки торжественным обещаниям танзимата, изданного только для того, чтобы обмануть Европу и под лоском фальшивого свободолюбия скрыть самые непростительные приемы преследования; неискренность и изворотливость в деле о Святых Местах, поддержка революционного духа в княжествах, как силы, неприязненной для России, в ущерб самой Порте, против которой эта сила рано или поздно должна обратиться; Польские выходцы в почете, жалуемые титулами и окладами, — это — настоящее ополчение, набираемое для похода на Россию, пользующееся покровительством и ласками Французских и Английских дипломатических чинов, якшавшихся с такими лицами, которых, в качестве людей частных, они бы посовестились пускать к себе в дом; флот адмирала Паркера по близости Дарданелл и военные суда этого флота, появляющиеся, вопреки трактатам, в Босфоре при каждом строгом, но вовсе не воинственном заявлении Русского правительства Оттоманской Порте. Все это, взятое в совокупности, без сомнения, достаточно, чтобы дать содержание вескому обвинительному акту.

Новое направление обнаружилось и получило озабочивающее для России значение в особенности с тех пор, как управление перешло в руки Решида-паши. Человек этот, самолюбивый не в меру своих государственных способностей, не то что образованный, но скорее оглушенный Европейским образованием, лишенный всякого нравственного чувства, жадный в богатству и власти, вдобавок покорный высокомерному и злорадному произволу своего покровителя, иностранного министра, этот человек воплощает в своей особе неумолимую судьбу Турции. Люди, близко знающие Решида-пашу и по своему положению более или менее причастные передряге, которая грозит империи, полагают, что он, для того, чтобы иметь в своем распоряжении благосклонность Европейской печати, кроме других способов обольщения, к которым тоже, по всему вероятию, прибегает, способен на всякую меру для достижения своей цели, даже если бы пришлось подвергнуть гибели самый престол своего государя.

Приняв во внимание все вышеописанное, необходимо согласиться, что мера была переполнена, и что дивиться следовало не отправлению чрезвычайного посла, а скорее терпению Русского правительства и в особенности тому, что, пребывая на пути законности, оно, вслед за неудачею в переговорах, тотчас же не отправило своего флота в Константинополь.

И все-таки появление князя Меншикова в Константинополе не представляло собою чего либо необычайного. Оно вполне соответствовало настоятельному требованию обстоятельств и было гораздо понятнее, нежели посылка графа Лейнивгена, приехавшего несколько времени прежде, от имени Австрии, предписать Порте решительные условия, которым она и подчинилась без всякого возражения.

После этого вовсе не важно, ездил ли посол к министру в парадной одежде или в пальто, о чем недавно еще и с особенною настойчивостью повторял достопочтенный издатель Венского Лойда. Во всяком случае позволительно думать, что Европейские дела немного пострадали от того.

Что касается до второго периода Восточного вопроса, мы не станем рассматривать требования, которые предъявлял князь Меншиков до подачи Порте ультиматума и еще менее разбирать дипломатические сплетни по поводу этих требований. Ультиматум содержится в ноте, которую мы приведем вполне. Посол отступился от первоначальных своих настояний, которые сочтены и в особенности оглашены были для легковерной публики как настояния неслыханные и превосходящие всякую меру. Он совратил и выразил желания своего правительства в проекте ноты и представил его министерству к подписанию. Стало быть, только этот проект и должен быть принимаем в соображение, и на основании его следует оценивать то, что произошло; все же прочее принадлежит в предварительным переговорам. В угоду нашим хулителям согласимся, пожалуй, что условия, сначала предъявленные нами Туркам, были, может быть, чрезмерны; это произошло из желания иметь больше простору, чтобы было потом из чего уступать и входить в соглашение. Подобная предосторожность дозволительна и даже нужна с людьми, с которыми велось дело: Турки всегда готовы проволачивать и торговаться. Ни ум восточный, ни восточный синтаксис не осваиваются с простотою речи и приемов. Им всегда нужны усложнения.

Приведем буквально ноту, которую князь Меншиков предложил подписать Турецкому министерству: "Высокая Порта, рассмотрев самым внимательным и основательным образом требования, составляющие предмет посольства, порученного послу России князю Меншикову и поднеся вывод сделанный из этого рассмотрения его величеству султану, снижает настоятельным долгом своим заявить настоящею нотою его сиятельству послу об императорском решении, состоявшемся по сему поводу в высочайшем ираде от.... (числа по мусульманскому и христианскому летосчислению). Его величество султан желает преподать своему августейшему союзнику и другу Императору Российскому новое свидетельство своей искреннейшей дружбы и своего усердного желания сохранить старинные отношения доброго соседства и совершенного согласия, существующие между обоими государствами, и в тоже время, питая полную веру в постоянно благосклонные намерения его императорского величества относительно целости и независимости Оттоманской империи, благоволил основательно обсудить и оценить искренние и откровенные представления, заявленные чрез посредство Российского посла в пользу восточной православной веры, которую исповедует его августейший союзник, равно как и большинство подданных обоих государств. Вследствие этого нижеподписавшемуся приказано настоящею нотою торжественнейше заверить императорское Российское правительство, представителем которого при его величестве султане состоит его сиятельство князь Меншиков, что его величество султан неизменно держится попечительного великодушия и веротерпимости относительно безопасности и благоденствия духовенства, церквей и духовных учреждений восточного христианского исповедания в его владениях".

"Дабы точнее определить сие заверение, формально выразить главные предметы сего высокого попечения, подкрепить, согласно требованиям времени, дополнительными пояснениями "смысл статей, которые в прежде заключенных между двумя державами договорах относятся к вопросам вероисповедания и, наконец, навсегда предотвратить малейшее недоразумение и несогласие между двумя правительствами по сему предмету, нижеподписавшийся уполномочен султаном объявить нижеследующее:

1-е. "Восточное православное исповедание, его духовенство, его церкви и владения, равно как и духовные учреждения, будут вперед, под покровительством его величества султана, пользоваться, без всякого нарушения, правами и привилегиями, которые они имеют издавна (ab antiquo) или которые в разные времена были им дарованы императорскою милостью и, в силу высокой справедливости, примут участие в правах, предоставленных другим христианским обрядам, равно как иностранным посольствам, состоящим при Блистательной Порте, по конвенции или по отдельному распоряжению".

2-е. "Его величество султан признает нужным и справедливым укрепить и разъяснить свой государский фирман, снабженный хатти-гумаюном от 15 луны Ребиус-Акира 1268 (16 февраля 1852) государским фирманом и сверх того другим фирманом разрешить починку купола на храме Святаго Гроба. Эти два фирмана будут буквально выполнены и верно соблюдаемы, дабы навсегда сохранить настоящее состояние (statu quo) святынь, находящихся во владении исключительно у Греков или совместно с другими исповеданиями".

"Разумеется, что это обещание равно простирается и на сохранение всех прав и льгот, которыми пользуется издавна (ab antiquo) православная церковь и ее духовенство, как в городе Иерусалиме, так и вне его, без всякого предосуждения для других христианских общин".

3-е. "Если потребует императорский Российский двор, то назначено будет приличное место в городе Иерусалиме или окрестностях для построения церкви, в которой Русские духовные лица могли бы совершать божественную службу, и для странноприимного дома, в котором могли бы жить бедные или больные богомольцы. Эти заведения будут находиться под исключительным надзором Российского генерального консульства в Сирии и Палестине".

4-е. "Издадутся фирманы и необходимые указы подлежащим лицам и Греческим патриархам для исполнения сих государских решений, и затем определятся подробности, опущенные как в фирманах касательно Святых Иерусалимских Мест, так и в настоящей ноте".

Такова во всей полноте я наготе совокупность чрезмерных и чудовищных требований, предъявленных с неслыханною дерзостью Русским правительством правительству Турецкому. Спрашиваю, есть ли возможность усматривать в этих строках, не говорю настоящее протекторство, но даже и тень протекторства, присвояемого Россией), в ущерб султанских прав и в противность прежним договорам? Возможно ли утверждать, что если бы Турецкое министерство подписало эту ноту, то погибла бы независимость и целость Турции, потрясено было бы в глубине своей, одним почерком пера, все общественное и политическое здание и самая основа, на которой оно зиждется.

Обратите внимание на умеренность и приличие выражений, употребленных послом для того, чтобы не раздражить и не обидеть Высокую Порту. Не говорится, что султан формально принимает на себя перед Россиею обязательство сделать то и то, испрашивается только торжественнейшего заверения, т.е. употреблена обыкновенная вежливая фраза в роде того, как в письмах подписываются вашим покорнейшим слугою, из чего никому не придет в голову заключать, что тот, к кому писано, есть ваш господин, а вы почитаете себя состоящим у него в услужении.

Это заверение испрашивается, чтобы, наконец, навсегда предотвратит малейшее недоразумение и несогласие между двумя правительствами, и напрасно было бы видеть тут требование политических или гражданских прав для православного населения под ручательством России или иначе. Говорится только о православном восточном исповедании, об ею духовенстве, церквах и владениях, равно как и о духовных учреждениях. Тут нет никакого повода в возражению со стороны Европы и в особенности со стороны веротерпимой Англии и ее министерства, которое так давно ведет прения в пользу терпимости и допущения Евреев, а особенно богатых, в заседаниям в парламенте.

Требуется, чтоб православная восточная вера, без всякого посягательства, под защитою ею величества султана (заметьте, о надзоре Русского министра не говорится) пользовалась наперед льготами и правами, которые ей обеспечены издавна или которые в разные времена были ей дарованы императорскою милостью. Требуется сверх того, чтобы в силу высокой справедливости, вера, духовенство, церковные учреждения, соучаствовали отныне в выгодах, предоставленных другим христианским исповеданиям, как и аккредитованным при Высокой Порте иностранным посольствам, конвенциею или особым распоряжением. Как бы далеко ни простиралось честолюбие России, все таки это торжественное заверение никак не может дать ей право, в виду Европы, вмешиваться в правительственные и административные действия Порты.

Нисколько не усиливается то влияние, которое она всегда имела в Турции в пользу своих единоверцев, и которое, как мы уже заметили, приобретено ею великими пожертвованиями и ценою ее лучшей крови. Всякое Европейское правительство, как бы оно ни было слабо у себя, все таки охраняет и защищает своих подданных и людей, находящихся под его покровительством в этой стране, которая, что бы ни говорили, находится, и по справедливости, вне Европейского публичного права: ибо для христианской Европы было бы противоестественно оставлять миллионы собратьев на произвол власти, которая не может и не хочет брататься с христианами и видит в них только людей побежденных, обязанных повиноваться воле победителя.

В этом смысле христианская Европа обязана держать Турцию в некоторого рода опеке. Это ее право, ее долг. Так будет и так должно быть всегда до тех пор, пока Турция не примет христианства, или Европа не сделается вероотступницею, подобно некоторым блудным сынам своим, которые в стыду нашего века, служат Исламу своими познаниями, силами и совестью. Европа должна заботиться о христианах вообще, попечение же исключительно о христианах Греческого исповедания подобает России. Этого святого дела и этой тяжелой задачи не могут присвоить себе ни Римское католичество, ни протестанство. В этом отношении ни Англия, ни Франция, ни Пруссия, ни Австрия, не могут по совести заменить собою Россию.

Как ни переворачивай ноту князя Меншикова, из нее не извлечешь того смысла, который ей придается отъявленною недобросовестностью или беспримерным неразумением. Мне известно изречение: "Дайте мне написанную строчку, и я отмщу повод к тому, чтобы осудить на виселицу писавшего." Если держаться подобной логики и справедливости, то, пожалуй, в Меншиковской ноте можно прочесть между строк намерение Русского императора когда нибудь обратиться к султану с такими словами: "Сделайте одолжение, пустите меня на свое место." Но, раз допустив возможность таких толкований, придется отказаться от всякого письменного соглашения между частными людьми и правительствами. Во всяком случае, место очистится не из за листа бумаги, и судьба империй решается не дипломатическими нотами, а войною. И если хотят войны, всегда легко сыскать предлог к ее объявлению. Ведь Англия и Франция объявили же нам ее под предлогом, если не ошибаюсь, Синопского бедствия; ибо в их манифесте о войне довольно трудно разобрать, из за чего именно объявлена она.

Наши противники замечают, что Русские требования были невыносимы; потому, что они относились не к каким нибудь тысячам, а к миллионам людей. Какое оскорбление здравому смыслу и всем понятиям о нравственности и человеколюбии. Прискорбно думать, что христианские и образованные правительства решились на столь постыдное заявление. Лорд Кларендон писал лорду Страдфорду: "Предполагать возможным, чтобы распространены были на многие миллионы Турецких подданных те церковные привилегии (заметьте церковные, а не политические), которые, в разные времена, даны подданным других держав, живущих в Турецких владениях, есть просто нелепость." Да будет нам позволено сказать, что нелепо и отвратительно во всем этом находить нелепым подобное попечение о христианах со стороны единоверной державы. Итак, позволительно сострадать малому числу несчастных, и невозможно, когда число их очень велико? Тем хуже для Греков, — рассуждает филантропическая Английская политика, — они сами виноваты, что представляют собою цифру слишком значительную. Они должны, по необходимости, терпеть и не имеют никакого права на церковные льготы, которыми пользуются Римские католики и протестанты, благоразумно составляющие собою лишь слабое меньшинство. Этим, впрочем, превосходно объясняется бедственное и унизительное состояние, в котором Английское правительство держит Ирландию*. Оно, вероятно, находит также, что Ирландцев слишком иного и что поэтому нельзя себе позволять в отношении к ним справедливости и великодушия.

______________________

* Автор по матери своей, Евгении Ивановне Д'Оревьи, происхождении Ирландского. (П. Б.)

______________________

Бесполезно разбирать, в какой мере были принята и допущены Турциею и западными державами прочие статьи Меншиковской ноты.

Турецкое правительство отказалось подписать эту ноту, после чего посол уехал и произошел разрыв дипломатических сношений между двумя кабинетами. Непосредственным следствием этого было занятие Дунайских княжеств, вызванное, впрочем, и движением союзных эскадр. Мы несколько раз заявляли Порте, что, в случае ее упорства и несогласия дать России единственное удовлетворение, которого у нее просят и которого умеренность нами изложена, княжества могут быть заняты Русскими войсками. Россия действовала открыто, и занятие это, разумеется, было действием крупным и значительным; но во всяком случае оно не имело характера нежданности и поступка насильственного. Оно не служило началом войны, не было даже объявлением войны, благодаря исключительному положению и условиям этих княжеств, которые до такой степени не принадлежат Турции, что по трактатам она не имеет права держать в них гарнизоны, и Туркам запрещено в них жить, разве по какой либо частной надобности и с особенного дозволения и покровительственного ведома России. Самостоятельное и вполне независимое от Порты управление этих княжеств признано султаном. Благодаря Русскому покровительству, формально утвержденному трактатами, они пользуются старинными правами и льготами и достигли такого благоденствия, что им завидуют другие области, находящиеся под мусульманскою властью. Это восстановление порядков, которые существовали три столетия назад, и которым для полной независимости недоставало лишь двух условий: упразднения подати, платимой Порте, и наследственности господарей, — было делом России. Она совершила его постепенно, тяжкою борьбою и великими жертвами. Не пустыми словами, не разглагольствованиями политической идеологии старалась она улучшить положение Турецких христиан, но своим победоносным оружием. Дипломатическими каверзами людей которых западная Европа посылает в Высокой Порте в качестве своих представителей, происками неудачников революции, приезжавших в Турцию возобновлять свои затеи и поправлять дела свои, подкопано это благоденствие, распространен дух недоверия и распри, смущены умы, и вперено убеждение, будто гражданственность невозможна без мятежа. Во всяком случае, исторически и политически неопровержимо, что Дунайские княжества не принадлежат в коренному составу Оттоманской империи, и следовательно временное занятие их не может считаться прямым посягательством на целость этой империи.

Если принять в соображение все вышесказанное, то занятие Дунайских княжеств представляется далеко не с тем значением насильственного вторжения, какое оно могло бы иметь при других обстоятельствах. Конечно, Русские войска выступили из пределов России, но они вступили в землю не-Турецкую. По крайней мере, это понимать и толковать можно было розно, что доказывается тем, что сначала ни Турция, ни ее друзья не считали этого занятия за событие, неминуемо влекущее за собою войну. Лишь гораздо позже заговорили они иначе, предъявляя жалобы свои задним числом. Стало быть, России не для чего было придавать этой условной и временной мере значение более важное и более враждебное, нежели как понималась она ее противниками. Если сии последние не видели тут решительного военного действия, тем позволительнее было России думать также. То, что по латыни не значило casus belli, то впоследствии во Французском и Английском переводе оказалось ни cas de guerre, Впрочем. Русское правительство, приняв эту меру, вполне сознавало, что оно сделало и что сделает. Оно вовсе не хотело овладеть этими землями; оно заявило о том, и сильное законностью своих намерений и памятью о своих действиях в 1828 году, оно могло презирать вопли газет и лицемерную подозрительность кабинетов. Но скоро вопрос переменил свой вид и перешел на другую почву: из Русско-Турецкого он сделался Европейским, и обсуждать его стали в Вене.

Также как относительно ноты князя Меншикова, отстраним все предварительные негоциации и контр-негоциации, которые следовали одна за другою, перекрещивали и отрицали одна другую в долгих и томительных Венских совещаниях. Перейдем прямо к ноте 31-го Июля 1853 года: в. ней окончательно сосредоточена и выражена последняя мысль, верховное fiat lax которое должно было, наконец, проявиться из хаоса совещаний. Не станем никого винить, поверим добросовестности и благожелательству всех вообще и каждого в частности. Допустим даже, что, при данных обстоятельствах, лучше и мудрее этой ноты ничего нельзя было произвести. Предложенная Русскому Государю, она охотно принята им и, конечно, не потому что представляла ему явные выгоды относительно предмета распри, но потому что Государь желал, даже ценою некоторого пожертвования, покончить вопрос, почин которого хотя и принадлежал ему, но усложнения огорчали его более, чем кого либо другого; предупредить же и отвратить эти усложнения состояло не в его власти.

Нота эта задумана и составлена в духе особливой заботливости о Турции, с целью отклонить малейшее посягательство не только на ее выгоды, но и на самолюбие ее. Тем не менее она отвергнута была Султаном.

Это расслабленное правительство, неспособное ни к какому самостоятельному действию, всегда нуждающееся в руководстве, не умеющее ни ступить шага без поддержки, ни произнести слова без суфлера, это правительство внезапно видоизменяется, заявляет свободу действий, отказывается от опеки и отвергает все ею сделанное от его имени и для его пользы. Как объяснить это странное и неожиданное явление? Во всем том, что предшествовало этому внезапному решению, во всем ходе видимых событий, главнейшие черты которых нами указаны, не найдем разрешения этой загадке. Разгадку надобно искать в том, что, в первых строках этого письма, назвали мы околичностями, наростами Русско-Турецкого вопроса, в образовании которых Россия не участвовала, которые возникли помимо нее, вопреки ей, и которые возникали с явным намерением ей поперечить и повредить. На них надо обратить все наше внимание. Станем пересматривать их:

1-е. Вмешательство (сначала, может быть, миролюбивое и услужливое, но во всяком случае непрошенное и неблаговременное) западных держав в распрю исключительно международную и касавшуюся только двух государств. Это притязание рассудить, а потом принять участие в чужом деле вовсе не вызывалось важностью завязавшейся распри. Благодаря только этому притязанию, вопрос, имевший значение пока он оставался в пределах своих, вопроса вполне местного, получил исполинские размеры вопроса Европейского и важность чрезвычайную. Мне хочется верить, что в начале со стороны западных держав более было увлечения и недальновидности, нежели недобросовестности, но после первого неправильного шага пришлось поневоле идти путями непрямыми, чтобы оправдать себя.

2-е. Повестка, посланная Английским поверенным Английскому флоту, чтобы он подошел ближе. Хотя она на ту пору осталась без последствий, но естественно должна была возбудить в Русском правительстве опасения и заботу, которые слишком скоро и оправдались нарочным отправлением Французской эскадры в Левант, затем появлением Англо-Французского флота в Безикском заливе, у входа в Дарданеллы. Кто сколько нибудь знает Турок и правительство их, тому бесполезно разъяснять важность и значение этой морской демонстрации: война сделалась неотвратимою, неизбежною. Упрямые и высокомерные до самых крайних пределов нелепости, Турки увидали себе поддержку в союзном флоте. В тоже время это была угроза, вызов России, после которого она уже лишилась возможности хотя бы один шаг отступить из занятого положения и выкинуть хотя бы одно слова из своих предложений.- Повторим еще раз: с этой минуты оказывать Порте великодушие сделалось для России более невозможным; она должна была показать, что угроза Англии и Франции на нее не действует. Пришлось иметь дело не с одною Турциею, а с двумя сильными державами. Обе эти державы имеют, видно, очень странное понятие о народном и правительственном достоинстве, если они могли вообразить себе, что демонстрация их миролюбива и пригодна к разъяснению вопроса.

Турция очутилась в положении наиболее выгодном. К ее услугам явился союзный флот. Кроме того, она обнадежена была убеждением, что Русские войска останутся в княжествах и не вступят в ее пределы, так как Русский Государь заявил, что он ограничится оборонительными действиями, а Турецкое правительство хорошо знало, что Государево слово твердо. Знали это и западные державы, на этом заявлении строили свои расчеты и напоследок злоупотребили им. Они всячески подзадоривали Турецкое министерство, и небезуспешно.

"Они теперь таковы — писал про Турецких министров лорд Редклиф лорду Кларендону — что скорее надо опасаться их отваги, нежели их робости". Отметим мимоходом, что в глазах Английского правительства робость Турецкаго министерства являлась чем-то опасным для так называемых мирных и согласительных проектов, которыми, по видимому, столь занят был Английский кабинет. Признание заслуживает того, чтобы его не забыть. Но во всяком случае, мне кажется, отзыв Английского посла чересчур скромен. Чтобы заявить о своей умелости, он мог и должен был сказать: "мне удалось до того возбудить и раззадорить Турецких министров, что опасаться робости с их стороны уже нечего, и, следовательно, Английское министерство достигло своей цели и может об этом не заботиться". Что касается до отваги Турецкого министерства, она пребывала в распоряжении посла: стоило ему сказать слово, чтобы союзный флот отступил, и эта опасная отвага тотчас опадала до своего естественного уровня, то есть до земли.

3-е. К числу околичностей, усложнивших и. запутавших Русско-турецкий вопрос, главнейше принадлежат Венския конференции. Бывают слова, от которых не жди добра. Коль скоро заговорят об Европейском концерте или соглашении, будьте уверены, что находитесь накануне какой-нибудь великой политической смуты. Дело просто. По нужде, дело еще выгорает, когда его ведут два лица; лучше, когда действует одно лицо; но когда за него примутся четверо или пятеро, наверное пиши: пропало! Кто-то причислял любительские концерты к числу бедствий человечества; не увлекаемся желанием сказать плохой каламбур, а право можно бы назвать Европейский концерт, состоявшийся в Вене, концертом любительским. Ни одна из держав, принявших в нем участие, в сущности не обязывалась к тому никакою настоятельною необходимостью; две не должны были являться на заседания, так как одна из тягавшихся сторон не признавала за ними права обсуждения. Двум другим не следовало бы участвовать из высшего приличия, так как не могли же они не чувствовать, что подпадут давлению двух первых. Теперь они и наказаны за свою непредусмотрительность. Предупреждать и устранять было их обязанностью и выгодою, а они ничего не могли сделать в этом отношении. Один шаг в одном направлении, другой непременно в противном. Это может быть очень искусно, но это не честно. На поверку вышло, что они на буксире двух союзных держав, и барыша не предстоит им никакого, а ущерб всяческий, в силе, в достоинстве, в политическом значении, — чем бы ни разыгрались нынешние события. Словом, зрелище вышло беспримерно-плачевное. Дипломатия проявилась тут во всей своей гордыни и блеске, но и во всей своей неспособности к решению важных дел. Бумаги, подписанные на этих конференциях, отличаются деятельною и расчетливою заботливостью о том, как бы не оскорбить Порту и замечательно бесстрастным отношением к чести и выгоде России. Столь явное предрасположение, кроме дипломатического шушуканья, было понято Турецким министерством. В Константинополе имело оно за себя союзный флот, и Вене усердных адвокатов. Русское же правительство и там, и тут являлось только с своим твердым правом, которое у него оспаривали. Порта и не позадумалась отвергнуть ноту, составленную западными державами. Прежде всего, на ее глазах, вместо четырех держав альянса только две, и с волею этих двух она сообразовала свои действия. Они же все время, пока длились переговоры, играли двойную роль Януса, с мирным лицом на сторону России, а с воинственным на сторону Турции, и чем миролюбивее была одна сторона, тем воинственнее другая. Поэтому Турецкое министерство является с предложением заменить Венскую ноту нотою, изготовленною в Константинополе. Венские миротворцы, вероятно чтобы скорее достигнуть цели, имела за Константинополе особых заправителей, которые, но их воле, переделывали то, что им присылалось из Вены. В новой ноте устранены и малейший уступки, сделанный в пользу России, которая, конечно, в свою очередь отвергла ее. Весь мира ждал, чем это кончится. Если бы западные державы действительно хотели восстановить спокойствие Венским способом (как выразился граф Нессельроде), то само собою разумеется, что им следовало настаивать у Порты, чтобы она без всяких оговорок приняла Венскую ноту, объявив, что если она не удовольствуется тех, что выговорено в ее пользу, то пусть более не рассчитывает на их поддержку, а ведается и мирится с Россией" одна. Дать делу это направление было тем легче, что в согласия Турции не могло быть сомнения: Турецкое правительство, как и всякое правительство, неуступчиво до тех пор, пока убеждено, что в минуту опасности его поддержат; в конце кончен она непременно сдается, как скоро предоставлено самому себе. Но дипломатия продолжала играть свою двойную игру: относительно Турции она ограничилась голословными увещаниями, а в России обратилась с настойчивым предложением принять Турецкую ноту. Она была уверена в Русском отказе; но это ей было все равно, или вернее отказ был ей нужен, чтобы продлить комедию и довести дело в предположенной развязке.

Позднее, для объяснения и оправдания снисходительности во отношению в Турции, Европейская дипломатия придралась к депеше графа Нессельроде, в которой откровенно и честно разъяснены причины, недозволившие нашему правительству согласиться на видоизменения, сделанные Турецким министерством, тем более, что и первая нота была принята без всяких возражений только потому, что мы желали доказать союзникам нашу уступчивость. Коль скоро Турция видоизменила ее, то и Россия тем самым приобретала право сделать задним числом некоторые замечания на нее. Не надо впрочем забывать, что прежде всего эту ноту поисправили в Париже и Лондоне, "в видах миролюбия и из желанию скорее достигнуть окончательного решения", на что Россия не возразила. Русская депеша с полнейшею точностью излагает весь ход дела и показывает невозможность принять Турецкие изменения, благодаря которым, даже и то что осталось в ноте после ее исправления, лишается всякого значения и всякого смысла.

Впрочем депеша эта, как сказано в Русском меморандуме 19-го Февраля (3 Марта) не назначалась в оглашению и разослана была к нашим министрам лишь доверительно; кто злоупотребил доверием и разгласил ее, осталось неразъясненным. Иностранная дипломатия поспешно ухватилась за нее. Доселе столь деятельная, дипломатия эта, подобно Ахиллесу, на время удалилась в себе в палатку, но не замедлила появиться снова, в оружии с ног до головы и более чем когда-либо задорная. Разгадка в том, что эта депеша доставила ей задним числом возможность оправдаться в своем пристрастии в Туркам. Словом сказать, минута наступила, и Турция объявила войну, чем довершились и увенчались все эти миротворные и согласительные каверзы морских держав. В упомянутом нами Русском меморандуме с поразительною истиною выставлено, как необходимо было это объявление войны со стороны Турция, дабы законно оправдать призыв целых эскадр в Мраморное море и продолжительное их пребывание там. Далее указывается на сцепление неотвратимых необходимостей. "Так как флоты находились в Бевикской бухте, то необходимо было, чтобы они двинулись б Константинополю. Появлением их в Константинополе вызывалась необходимость, чтобы нам была объявлена война, и та же роковая сила, которая направила флоты в Босфору, неудержимо повлекла их к нам в Черное море".

Чтобы лучше оценить, как справедливо это объяснение, припомним, что время года было уже позднее, и зимовать в Бевикской бухте союзные эскадры решительно не могли.

Все дальнейшие события являются неотвратимым последствием объявления войны со стороны Турции. Мы продолжали оставаться в оборонительном положении, так как Государь заявил, что не пойдет за Дунай, и желает ограничить свои действия известными пределами, пока его не вынудят переступить их. Но вот Турция, не столько по собственной воле, сколько по внушению злых своих гениев (Кто-то умно и верно сказав про двух лиц, Англичанина и Австрийца, играющих деятельную роль в этой дипломатической смуте (всякий догадается, кто они): "Если один — гений зла, то другой — зло без гения (si l'un est le genie da mal, l'autre est le mal sans genie).) начинает нападать на нас в Европе и в Азии, на суше и на море.

Турецкое объявление войны служило предисловием в объявлению ее со стороны. Англии и Франции. Чтобы оправдать ее перед Лондонскими и Парижскими болтунами, позволили себе глупость и наглость назначить шестидневный срок, в течении которого Россия должна была дать удостоверение, что войска ее выдут из Дунайских княжеств; отказ означал войну. Та же недобросовестность, те же приемы в уловлению общественного мнения. Надо иметь большой запас политического бесстыдства, чтобы взять на себя и до конца выдержать подобную роль.

Цель нашего труда достигнута. Мы желали выставить на вид, что было положительного и существенного в Русско-турецком вопросе и отделить то что было прибавочного и нанесенного посторонним участием. Положительная сторона принадлежит нам, и за нее мы принимаем на себя относительную ответственность. Више показано, во сколько пределы ее были ограничены; она имела значение только для нас, и притом единственно в отношении нравственном и вероисповедном. Вещественное дело со стороны России состояло лишь в занятии княжеств, и мы указали на облегчающие обстоятельства этой вполне условной и временной меры. Оно было лишь предостережением, не представляло собою чего либо небывалого и оправдывается многократным подобным же отношением к Турции со стороны Франции, Англии и Австрии. События побочные, остающиеся на ответственности Западных держав, говорят сами за себя. Известно, что последствия не всегда прямо отвечают почину, особливо когда направлять их не во власти начинателя. Конечно, если бы князь Меншиков остался в России и не был послан в Константинополь, то не произошло бы всех тех событий, которых мы были и теперь еще остаемся свидетелями. В этом отношении вам нельзя отклонить от себя доли ответственности на нас падающей; но в бедствиях, которые проистекут отсюда, мы останемся неповинны. Человек подвергнется нападению на большой дороге, возникнет судебное разбирательство, и судьи сложат ответственность на потерпевшего, так как, если бы он оставался дома, то никто бы и не напал на него. Не лучше этого оправдывали Европейские кабинеты дипломатическое и военное нападение на Россию. "Зачем князь Меншиков ездил вести переговоры в Константинополь, да еще в пальто? говорят нам Парижский и Лондонский кабинеты. Не прогневайтесь после этого, если мы пошлем войска наши в Россию и постараемся потащить за собою Европу". Во всем случившемся Россия, хотя и заняла княжества, всегда стояла за сохранение мира, за целость Турции и Европейское равновесие; а так называемые посредствующие, покровительствующие и миротворные державы, усложняя дело и стараясь втянуть в него всю Европу, желали войны и всеобщего потрясения, чего и достигли своим насильственным вмешательством. Еще недавно Русский кабинет, по привычной ему откровенной прямоте в отзывах и поступках (прямоте понятной, так как правительство Русское сосредоточено в человеке) не усомнился преподать Англии возможность огласить секретные, дипломатические документы, имевшие более или менее прямое отношение к текущему вопросу. Документы эти возбудили любопытство в дипломатическом мире и чрезвычайно как взволновали его. Официальная и официозная печать некоторое время вращалась вокруг этих документов, так сказать нюхала и обнюхивала их, точила на них зубы в надежде сыскать пригодную пищу для своей страсти к скандалу, но вскоре должна была покинуть свой труд, потому что укусить было не за что. Русский Государь, как оказалось из этих документов, считал Турцию близкою к распадению и полагал нужным, чтобы державы, выгоды которых наиболее связаны с ее судьбою, наперед подумали, как быть в случае, если нельзя будет ни предотвратить, ни отсрочить ее погибель и, по словам его, когда это событие настанет, необходимее определит чего не будет сделано, нежели знать, что будет сделано.

В первом отношении намерения Государя ясны. "Я не желаю, сказал он, постоянного занятия Константинополя Русскими, равно как не желаю, чтобы Константинополь когда либо принадлежал Англичанам, Французам или иной великой державе". Вызванная к прямому ответу на эти сообщения, Англия, по своему обыкновению, прибегла к околичностям и умолчаниям, дабы не связать себя ответственностью в будущем. Она отвечала, что "в этом случае, как и в других, кабинет королевы имеет счастье усматривать умеренность и дружественное расположение Его Императорского Величества;" он усматривает, что Император готов заодно с королевою поддержать, "независимость и целость Оттоманской империи;" но чтобы предусмотреть заранее, что надо будет делать, когда не окажется этой независимости и целости, Английский кабинет слишком к тому чувствителен и не может затрагивать столь щекотливый вопрос; "ему было бы слишком тяжело делать расчет наследию старинного друга и союзника". Словом сказать, медик, держащийся поговорки: тем лучше, и призванный на консультацию, находит, что больной не особенно труден, как о нем думают и что умирающий еще в достаточных силах. И все это с единственной целью не высказаться, не связывать себя на будущее время, иметь возможность, когда пробьет час, половить в мутной воде в волю и ничем не стесняясь. Приписывать словах Русского Государя на счет опасного состояния Турции какую- нибудь тайную и личную цель, было бы явною нелепостью, и нельзя также сказать, что Государь один и впервые указал на распадение этой страны: уже двадцать лет как об этом твердят в один голос парламентские трибуны, министры, оппозиция, повременная печать. Сошлемся, между прочим, на статью в Таймсе и в Конститусионеле, которые, прошедшею зимою, приглашали Европу, и в особенности Англию, покончить с этим трупом. Разница только в том, что Россия хотела поступить открыто и законно, а другие предпочитали действовать тайком и изворотами. Если предвиденное давно падение еще не совершилось, если существование или, вернее, агония его еще продолжается, причиною тому не внутреннее устройство этого государства, яко бы не совсем поддающееся разложению, а искусственные и в тоже время насильственные меры, непеременно принимаемые со стороны Европейского взаимного соперничества. Благодаря им, день похорон отсрочивается. Странно не знать этого и не соглашаться с этих. Англия, в настоящем случае, только лукавствует. Впрочем, держась принятого сравнения, надо заметить, что симптом, по которому Россия почитает Турцию умирающею находился в Английских руках, и все что Англия творила в Турции; неизбежно долженствовало ускорять полное ее разложение. Присоедините сюда присутствие в достаточном числе революционеров, съехавшихся в Турцию со всех концов света, полное расстройство финансов и коренную рознь между людьми власть предержащими и народонаселением. При первой буре, все эти элементы смуты могут разнести Оттоманскую империю.

Относящиеся к этому предмету слова Государя обнаруживают собою великую предусмотрительность, высокую мудрость и несомненную честность характера. Можно жалеть, что эта честность ошиблась, обратившись с прямою и откровенною речью к кабинету, неспособному оценить ее. Должно также жалеть, что собеседник, которому случай давал возможность выслушать эти откровения, не в состоянии был подняться до уровня беседы, слишком привык к лицемерным речам своего правительства и по умственной немощи совершенно растерялся от того, что ему говорили. Как все люди, почитающие себя тонкими и не выходящие из посредственности, он сам себя обманывал, и ему показалось, что Государь не может говорить правдиво, потому что в словах его слишком много правды.

В чем же сущность слов Государя? Он говорит положительно, что не желает видеть в Турции ни Русского, ни Европейского владения, ни Византийской империи, ни Греческого королевства, ни республики на манер Мадзини, и что кроме этих различных сочетаний решительно нечего предложить. Не явно ли, что Государь не желает никакой перемены, и что для него лучше бы оставаться при том, что существует; и лишь на тот случай, когда это существующее погибнет, Европейския державы должны предварительно сговориться — чему быть дальше.

Один дипломат говорил, что Европа (читай Англия) не может дозволять Турции ни слишком дружиться с Россией), ни слишком ссориться с нею." Иначе сказать, Англия должна стараться, чтобы посредничество ей или двух и трех держав, смотря по обстоятельствам, всегда было нужно в сношениях между двумя великими соседними державами. Вот сущность Английской политики в восточном вопросе.

Возвращаясь в упомянутой беседе, заметим, что в конце концов для России нет надобности что либо отрицать из того, что тогда было сказано. Напротив, следует радоваться этому открытому выражению мысли, которая лежит в основе ее честной и предусмотрительной политики. Назовите это, если угодно, нескромностью; но такая нескромность дает понятие о характерах и о положениях, и во всяком случае в такой нескромности способен только человек честный.

Чтоб оценить политическое дарование Английского посланника, стоит прочитать его депешу от 19-го Января 1854 года. "Если мир составляет предмет и цель Русского правительства — пишет он — то оно, конечно, всячески старается обольстить общественное мнение, так как идут везде приготовления в этой великой войне." В чем же состоят эти страшные и угрожающие приготовления, коими встревожился зоркий дипломат? Он вам скажет про них и поразит ужасом Европу: "Мне говорили о покупке пятисот бочек селитры и о том, что покупают свинец у купца, который запасся наибольшим количеством оного". Посмотрите, как лукаво это Русское правительство: говорит о желании сохранить мир, а в тоже время заботится, чтобы было из чего приготовить пороху и отлить пули. Ясно, что селитра и свинец ему нужны, чтобы громить целый свет. Ничто не ускользает от мудрости этого государственного человека. Шутки в сторону: что сказать о министре, забавляющем свое правительство подобными донесениями, и что подумать о правительстве, которое, чтобы убедить своих подданных в честолюбивых намерениях России, оглашает подобный вздор?

ПИСЬМО ШЕСТНАДЦАТОЕ

Июль.

При настоящих обстоятельствах Россия уязвима только в одном отношении, и этой уязвимости надо искать не в Севастополе и не в Кронштадте; она — в чувстве долга, одушевляющем императора Николая. Прямота его характера, его правил и намерений по необходимости отражается во всей его политике, которою спекулируют как враги, так и друзья. Те и другие верят его слову. Зная, что он сказал, они знают, что он сделает; зная, чего он хочет, они знают, что другого он уже не захочет и станет преследовать только ту цель, которую себе предположил и которая им заявлена во всеуслышание. Обнадеженные с этой стороны, друзья и недруги имеют всю возможность стакнуться и каверзничать. Они убеждены, что в отпор их проискам и каверзам Русская политика ничего не сделает. Россия выбрала себе правилом действовать правдиво и откровенно; противники ее предпочли действовать обманом. От этого вопросы, выставленные и поднятые Русским правительством, не медленно обходятся и сбиваются движениями Европейской дипломатии. С самого начала восточного кризиса, кабинет наш откровенно высказал, чего он считает себя в праве требовать и чего намерен достигнуть. Он ни разу не покинул выбранного с первого раза направления. Сколько от него зависело, он не заходил вперед и не уклонялся на пути окольные. Мы вооружались, но извлекли меч из ножен только тогда, как нам объявили войну я прямо стали нападать на нас. Совсем иначе действовал обман с самого появления своего на сцене. Начавшись, все равно в Париже или в Лондоне, он перенесся в Вену, вел там интригу я составил протоколы. Вскоре за тем видим его в Дарданелах, откуда он переправился в Босфор, из Босфора в Черное море, с Черного моря в Балтийское, с Балтийского в Белое. По дороге и, вероятно, ради скуки он занялся морским разбоем. Во имя торговой свободы и неприкосновенности он хватал купеческие суда и громил незащищенные пристани; во имя гражданственности и народного права не пропускал случая грабить монастырь, давая тем знать христианскому миру, что коль скоро Запад стал под знак Полумесяца, нужно же ему, хоть для очистки совести, иной раз посвятотатствовать. Пословица говорит: "хорошо тому лгать, кто приходит издалека"; глядя теперь на пространство, обойденное легконогою ложью, можно бы сказать: "хорошо тому ходить вдаль, кто не задумывается лгать".

Русское же правительство, связав себя словом и перед собою, и перед Европою, по необходимости ограничило круг своих действий. Сохранение мира в Европе было ему дорого, и оно хотело, чтобы, благодаря ему, театр войны не раздвигался, а, напротив, сузился. Когда дела стали запутываться, ему легко было бы перенести войну в другое место я поразить врагов своих там, где они не ждали. В России люди государственные полагали, что надо идти на Вену и в этом средоточии всякой каверзы и политического вероломства разрубить Гордиев узел восточного вопроса. Перемена фронта была бы внезапностью, а чувство долга чуждается такой внезапности.

Последняя депеша графа Нессельроде, обращенная к Русскому посланнику в Вене от 17-го (29-го) Июня 1854 года, неопровержимо излагает и доказывает эту стойкость и неизменяемость в направлении Русской политики при всех многократных перипетиях великой драмы, которую Англия и Франция, общими издержками, поставили на сцену. Сравните новый документ со всеми прежними депешами и циркулярами, выходившими из императорской канцелярии, и вы встретите те же убеждения, совершенно тот же язык. Друен де-Люис в своей депеше барону Буркенею, от 22-го Июля 1854 г., отвечая на депешу графа Нессельроде, повидимому, ставит в упрек Русскому кабинету самую эту неизменность намерений. "Я сделаю возражение на первые строки депеши графа Нессельроде — говорит он — лишь в немногих словах. Россия не перестает слагать на западные державы ответственность за тревогу, которую одна она причинила; она привязывается в внешнему виду их заявления и в их поступке, вызванном ее действиями, видит главнейшую причину войны". Мы, в свою очередь, скажем: как и для чего Россия должна была перестать находить справедливым то, что было до сих пор справедливо? Неужели Друен де-Люис думает, что позволительно быть тверду только в обмане?

"С того дня как Русские войска вторглись в Дунайские княжества (говорит депеша), мир был нарушен, и самые честные, самые терпеливые усилия не могли восстановить его".

Такое изложение, многократно, но задним числом предъявленное, опровергается самым ходом дела. Если уже допустить, что переход через Прут подымает всемирную тревогу, то следовало считать занятие Дунайских княжеств за объявление и начало войны в то самое время, как оно произошло; но припомним, что переход через Прут и военное занятие княжеств были оффициально и торжественно признаны западными державами и самого Турциею как такие события, за которыми неминуемо должна следовать война. В доказательство приведем только следующие слова графа Нессельроде: "Занятие княжеств не помешало открытию и продолжению переговоров; Венская нота оставлена без действия, и Ольмюцкие предложения, сделанные с согласия и при помощи Австрии, отвергнуты не вследствие этого занятия, равно как я подверглись совершенной перемене все основания, существовавшие до переговоров". По любви к миру устранялись затруднения, делались вам уступки; да и вы тотчас же воздвигали новые затруднения, предъявляли новые притязания. И это вы называете "рядом долгих и неустанных переговоров, которыми занят был прошедший год"; и это по вашему "самые честные, самые терпеливые усилия?" "Терпеливые", — я вполне согласен, но оттого, что вам нужно было терпеть, дабы ваша каверза успела созреть и принести плод. Но скажите, ради Бога, при чем же тут честность?

Теперь, как и всегда, тот же способ действия. Вы беспрестанно толковали об очищении княжеств; они на днях будут очищены, и вам уже этого мало. Французская депеша гласит, "что нужно постановить новые правила и сделать значительные видоизменения в том положении, которое было перед войною (statu quo ante bellum). Словом сказать, нужно переделать историю. История, последовательно образовавшаяся чрез события, не угодна Друен де-Люису, виды которого разнятся с видами Провидения. Друен де-Люис признается, что ему не понятно, что такое хотел сказать граф Нессельроде, объявляя, что "Россия не станет угрожать целости Оттоманской империи до тех пор, пока не посягнут на нее державы, занимающие в настоящее время воды и земли султана". Но в объявлении этом нет ничего непонятного, и оно ясно для всякого, кто не привязывается в мертвой букве, а просто вдумывается в значение слов и в тот смысл, который они могут получить по влиянию страсти и людских выгод. "Между нападающим и оказывающим покровительство нет равенства", говорится в депеше. Совершенно так; но ведь и Кромвель, когда он овладел Англиею, удовольствовался титулом и обстановкою покровителя. Англия и Франция навязали Турции покровительство в роде Кромвелевского. Посмотрите! Занятие Дунайских княжеств не лишило султана свободы действий, чему доказательством служит, что он во время этого занятия объявил России войну и вел ее с нею наступательно, пользуясь всеми своими средствами. В настоящих обстоятельствах может ли султан, по своей доброй воле, не говорю уже объявить войну Англии и Франции, а просто даже попросить, чтобы они благоволили избавить его от своего покровительства? Если мы обратимся с этик вопросов к Друен де-Люису, достанет ли у него духу отвечать утвердительно? Без сомнения, нет; стало-быть и действительно "между нападающим и оказывающим покровительство нет равенства: в этом мы с ним согласны.

Французский министр взывает в поддержке "общего мнения, которое осуждает действия России". Легко взваливать на спину общего мнения все то, что выгодно ему приписать; но где найти выражение этого общего мнения? Не во Французской ли печати, порабощенной и принужденной молчать, коль скоро она не захочет повторять официальную ложь и подличать, пускаясь в клевету на противников правительства? Не в большинстве ли Немецких гаданий, получающих плату из тайных сумм Французского правительства, закупленных революцией или одержимых страхом всего того зла, которое Франция и Англия способны причинить Немцам, если бы они отказались быть их соумышленниками. Взывайте к нему, к этому общему мнению. Оно отупело от лжи и от застращиванья, и мы не станем к нему обращаться, пока оно не отрезвится, не оправится от страха и не станет снова свободным.

Как бы то ни было, в двух новых депешах, Русской и Французской, еще раз сопоставлены истина и ложь, политика честная и политика пронырства и подкупа. Уже нет сомнения, что последняя в значительной степени возобладала над первою. Но что из этого следует? Что честная политика не выгодна для страны, которая держится ее; что благоразумно выть с волками и передергивать в карты, когда ведешь игру с шулерами; что в защиту от морского разбойника полезно самому заниматься его ремеслом и даже перещеголять его? Нимало! В подобном, как и во всяком другом случае, надо не повидать истины и терпеливо дожидаться, пока она не восторжествует над своими врагами. Ложь успевает, но она не долговечна. В наши дни уже сколько раз проявлялась она с напускным могуществом и сколько раз гибла! Не даром люди древние, афоризмы которых всегда отливаются такою мудростью, говорили, что истина находится на дне колодца. Не всем дано находить ее там, и ей самой много нужно времени и труда, чтобы выйти оттуда.

ПИСЬМО СЕМНАДЦАТОЕ

Август.

Русское правительство никогда не прибегало к лицемерию гласности. Оно может умалчивать истины, которые, по его мнению, не своевременны, неуместны, а часто и опасны; но оно никогда не унижается до лжесвидетельства. Фонтенель справедливо говорит, что будь у него пригоршня полна истин, он остерегся бы раскрыть ее. Правительство еще в большем праве не бросать толпе всего, что оно знает. Поклонники гласности безусловной могут упрекать наше правительство в избытке осторожности и в том, что пригоршня у него, иной раз, слишком крепко сжата. Это возможно; но за то поклонники истины могут верить тому, что оно оглашает. А это уже много. Я помню, что давно, лет тридцать назад, лорд Каннинг, будучи в России, говорил, что как природа прикрыла мясом и кожею внутреннюю работу человеческого тела, так точно и всякое правительство обязано скрывать от глаз толпы многия отправления общественного организма, и это для пользы самого общества. Но моему, сравнение умно и верно. Стеклянные дома и прозрачные правительства, может быть, были хороши в золотой век; но теперь они не желательны не по одному опасению нескромностей, но и потому, что им сдобровать трудно. Как бы то ни было, молчание может быть, как уже сказано, делом осторожности, иной раз преувеличенной, но в нем нет недобросовестности; тогда как недобросовестно уверять управляемое общество, будто для него не существует тайны, а между тем давать ему только истину искаженную, а часто и отъявленную ложь. Эту должность исполняет во Франции Всеобщий Монитир (Moniteur Universel). От имени правительства, избранного всеобщею подачею голосов, ему предоставлена монополия розничной торговли всеобщею ложью. Всякое верное или неверное известие, помещенное в других газетах и противное видам правительства, почитается контрабандою. Провинившиеся подвергаются предостережениям, и после третьего предостережения издание превращается. Забавно, что при, так называемой, свободе слова и печати, правительство через свой официальный орган делает следующее заявление, недавно прочтенное нами в Монитере: "Нельзя довольно строго отнестись в недостойным способам, состоящим в распространении неблагоприятных известий с театра войны. Правительство сумеет воспользоваться средствами, коими оно вооружено, чтобы подвергнуть жестокому преследованию тех, кто сочиняет и распространяет лживые слухи." А само правительство что же делает? Сколько оно разгласило велеречивыми устами печати, проигранных Русскими сражений; между тем как сражений этих вовсе не происходило! Сколько у вас поранено и убито тысяч солдат, офицеров, генералов, между тем, как они, слава Богу, еще в добром здоровье? Не сеет ли оно ежедневно я со всеусердием самую злостную клевету на мероприятия нашего правительства, на состояние умов в России? Подобные способы разве не одинаково недостойны, когда они употребляются и против неприятелей? Надо, впрочем, заметить, что они во Франции не новость. Они составляют часть великого наследия, доставшегося избраннику 2-го Декабря. В записках короля Иосифа читаем, что, когда союзники приближались в Парижу, брат советовал и приказывал ему распространять, посредством газет, всевозможные лживые известия. "Ведь газеты, наивно замечает император, не составляют истории." Замечание это сделано, по всему вероятию, для того, чтобы Иосиф преодолел колебания совести, которая у него, по мнению брата, всегда была слишком чиста. Из всех ныне воскрешенных Наполеоновских преданий официальная ложь разрабатывается с наибольшим усердием и успехом. Во время войн империя говорили: "лгать как бюллетени". Теперь опять война, но бюллетеней еще нет, и потому можно говорить: лгать как Монитер."

Вообще Европейская печать, за немногими почтенными исключениями, следует в этом отношении по стопам Всеобщего Монитера. Ложь и клевета стали делом обыкновенным. Оно и естественно. Война, поднятая против нас Европою, есть произведение политической лжи, и все, что от нее последовало, по необходимости, носит на себе печать ее происхождения. От одного слова истины могут рухнуть все эти подмостки, взгроможденные западными правительствами, может рассеяться все это лживое освещение, которое они устроили для того, чтобы ввести в обман народы и скрыть от них то, что происходит за кулисами. Возле большой лжи, для поддержки ее и питания, нужны еще лжи малые, второстепенные; ибо про ложь можно сказать тоже, что сказано поэтом про дыхание: "это — огонь гаснущий, коль скоро ему нечем питаться." И сохрани Бог, чтобы они когда нибудь дали потухнуть этому огню, которым обманывается зрение. В ту минуту, как он погаснет, Турция и Германия увидят предметы в настоящем их виде, и тогда — конец всей Англо-Французской фантасмагории. Понятно, что Французы принимаются говорить только для того, чтобы повторять ложь, которую им кладут в уста: они на это осуждены волею народною. Еще понятнее, что Англичане страстно предаются лжи, когда она окрашена патриотическим цветом, то есть цветом торговых барышей. Но что Немецкая печать, которая могла бы оставаться независимою, отдает себя на службу лжи, это понять и в особенности извинить не так легко.

Шамфор говорил, что надо каждое утро проглатывать жабу для того, чтобы не тошнило потом это всего, что увидишь и это всего, что услышишь в течении дня. В наши дни всем доводится прибегать в такому лекарству, и каждый из вас за утренним кофеем и за газетою глотает предохранительную жабу. Как только речь коснется России, пропадает всякий стыд, всякое чувство человеческого достоинства. Про Государя, про его министров, про народ, про наше храброе войско распускаются всевозможные выдумки, всяческая нелепая и гнусная клевета. Никогда — ни слова о проявлениях преданности, которые ежедневно повторяются на всем пространстве России. Ни малейшего, не говорю удивления, но даже простого благородного сочувствия в высоким военным подвигам, в которых с таким усердием и самоотвержением выражается геройство Русского солдата-христианина. При первом известии, что кто нибудь из этих храбрецов пал в бою, посмотрите, с каким злорадством передаются всяческие подробности о его гибели, как эти перья выбиваются из сил, чтобы пуще разбередить раны падшей жертвы. Иной раз оказывается, что ран и жертв вовсе не было; это ничего: впечатление тревоги и ужаса все-таки произведено. Подумаешь, что свирепые дикари ждут своих пленников и пляшут вокруг костра.

Чтобы составить себе точное понятие, до каких размеров дошла во Франции официальная ложь, достаточно припомнить обнародованное в Монитере донесение о том, как обстреливалась Одесса. Тут все ложно, начиная с причины, якобы побудившей в обстреливанию, и кончая всеми подробностями, которые сообщаются об этом бесцельном подвиге вандальства и морского разбоя. Очевидно, что донесение составлялось в Париже, в правительственной мастерской или, по крайней мере, там просмотрено, исправлено и значительно приумножено. Адмирала, может быть, заставили дать свое имя. Но Французский флот и сам адмирал Гамелен имеют за собою слишком благородные предания, и мы никак не думаем, чтобы он мог до такой степени искажать событие, которому свидетелями были храбрые моряки и население целого города.

Английское правительство, надо согласиться, поступило в этом случае добросовестнее. Оно гораздо воздержнее на подробности и почти что умолчало об этой победе, столь не похожей на Абукирскую и Трафальгарскую.

Чтобы вам лучше гнать, как происходило дело, я приведу письмо, написанное одним из Одесских жителей. Не подумайте, чтобы тут замешалась официальность: тот, кто писал письмо — человек не Русского происхождения и не состоит в правительственной службе. Это — честный человек и очевидец.

ПИСЬМО ДАВНИШНЕГО ОДЕССКОГО ЖИТЕЛЯ

15 (27) Мая 1854.

Во Всеобщем Монитере обнародовано официальное донесение вице-адмирала Гамелена, помеченное так:

"Пароход Город Париж, в Одесской гавани, 2-го Апреля, нового стиля".

"Это событие составит эпоху в военных летописях нашего времени, и потому а думаю, что, из уважения к исторической истине, полезно представить вниманию просвещенной и беспристрастной публики несколько поправок и заметок на то, что содержится в донесении Французского адмирала. Для большей ясности и точности моего повествования, сначала приведу буквально разные места из этого донесения и уже потом сообщу заметки и поправки, необходимые для восстановления истины".

"Вот что говорится в донесении вице-адмирала Гамелена": "Нам не могло придти в голову причинять малейший вред городу Одессе и в особенности его коммерческой гавани, где в таком множестве толпятся суда всех морских народов. Адмирал Дундас и я вознамерились разрушить только императорскую гавань с ее магазинами и судами, а равно и батареи, которые ее защищали"...

"Нападение началось в шесть с половиною часов"...

"Около половины одиннадцатого, бомбы с семи паровых фрегатов понеслись градом на батарею императорской гавани, на магазины и суда, в ней находящиеся, "и там стали показываться признаки значительного пожара"...

"Недалеко от фрегатов, шесть Английских шлюпов приблизились к этому порту, с северо-западной стороны плотины, где у неприятеля не было поставлено пушек, и пустили знатное число конгревовых ракет, которые, по видимому, действовали отлично"...

"В час занялись полным огнем магазины и казармы императорской гавани; видно было, как обрушивались их крыши. Почти в тоже время взрывается на воздух пороховой склад батареи"...

"Императорская гавань быстро гибнет под усиленными выстрелами фрегатов, которые пользуются беспорядком на берегу, вследствие порохового взрыва, подвигаются вперед на два анваблюра и поспешно громят небольшие Русские суда, укрывшиеся в углублении гавани, в числе около пятнадцати"....

"Место, где действуют девять паровых судов, все более и более суживается; и, однако, не замечено ни одного неверного движения"...

"Все наши удары направлены на Русские суда, еще находившиеся в императорской гавани, нова, около половины пятого, они не были истреблены пламенем"...

"Таково наказание, которое мы сочли своим долгом учинить не городу, а военным властям Одессы, которые виновны в посягательстве на одно из наших судов, шедшее с парламентерским флагом. Ни тридцати тысячный Одесский гарнизон, ни пушки в крепости и на батареях не могли спасти императорскую гавань от гибели, которую мы ей причинили"...

"Вчера, 23-го, строения императорской гавани еще горели. Корвету Фюри (капитан Ее. Чатам), на который я посылал моего первого адъютанта, г-на лейтенанта Гарно, поручено было удостовериться в опустошениях, произведенных в императорской гавани. Оказалось, что суда, в ней находившиеся, сожжены и потоплены, за исключением двух или трех; батарея, стоявшая на конце плотины, не существует, и адмиралтейские заведения разорены или совершенно опустошены".

Заметки и поправки

Читая донесение вице-адмирала Гамелена, в самом начале встречаешься с затруднительным вопросом — подвергать ли сомнению правдивость г-на вице-адмирала, когда он объявляет, что ему и Английскому адмиралу не входило в голову причинить городу Одессе какой либо вред и прочее. В тоже время никто не станет отрицать, что Английские и Французские моряки стреляют искусно и метко. Одесса находится на высоте от 18 до 20 Русских сажень, то есть слишком 40 метров над морским уровнем, и множество бомб, ядер большего калибра и конгревовых ракет попало во многие Одесские здания. Из этого, по необходимости, надо заключить, что или командиры девяти паровых фрегатов, громивших в продолжении десяти часов императорскую гавань, не следовали благим намерениям адмиралов и не исполнили их распоряжений, или же орудия на фрегатах не попадали в цель, а брали на 40 метров выше. Предоставляем благоразумию читателей разрешить эту задачу.

За тем, прежде всего, удостоверимся, какой вред причинен императорской гавани, которую в Одессе зовут гаванью практическою, в противоположность карантинной или коммерческой. Единственная батарея о четырех пушках, устроенная на конце плотины, разрушена, и ее четыре орудия сбиты. Батарея эта, которою командовал молодой поручик 21 года (Щеголев), слишком шесть часов держалась против семи паровых фрегатов, громивших ее градом своих бомб, как свидетельствует адмирал Гамелен. Небольшой пороховой магазин, наскоро устроенный на плотине для действия батареи, не взлетал на воздух. Всякий и теперь может его видеть целехонький, в ток самом виде, как его устроили сначала. Взорвался подвижной ящик с порохом, вывезенный наружу. На этой четырехпушечной батарее, ныне называемой Щеголевскою батареею, было двадцать восемь человек прислуги; из них двое получили тяжкие раны (один на другой день умер), а третий был контужен, так что из 28 человек только трое выбили из бою в продолжении десятичасового бомбардирования.

Не во гнев будь сказано адмиралу Гамелену, императорской гавани у плотины вовсе и никогда не было, и следовательно, 22-го Апреля, не было ни магазинов, ни казарм, ни адмиралтейских заведений, о чем могут засвидетельствовать иностранцы всех наименований, во множестве населяющие Одессу, равно как и все находящиеся в ней иностранные консулы, даже Французский и Английский, недавно выехавший из нашего города. Правительству принадлежат на плотине мнимой императорской гавани: 1) дощатый сарай, выстроенный на конце плотины для паровых судов, которые плавали в мирное время вдоль берегов, между Одессой и Крымскими пристанями, а также Николаевым, Херсоном и 2) каменное строение, где живут чиновники местной таможни. Дощатый сарай разрушен и сожжен бомбами и конгревовыми ракетами, которые сыпались градом. В каменный таможенный дом попало три или четыре бомбы и ядра, от которых осталось несколько дыр в стенах; самый же дом пребывает невредим, в чем каждый может удостовериться, взглянув на него.

Из судов, укрывшихся в императорской гавани, правительству принадлежат: 1) паровое судно Андия, оставшееся в целости, 2) три или четыре черпальные машины, из которых одна совершенно потоплена и 3) большой баркас, служивший плавучим маяком в Кимбурне и нисколько не поврежденный. В небольшое паровое судно, обшитое железом, Днестр, составляющее частную собственность, попало одно ядро и несколько повредило его".

"Все остальные суда, находившиеся в императорской гавани, суть суда купеческие и частных людей. Тут было Финляндское трехмачтовое судно, совершенно разрушенное и сожженное, и Австрийский бриг, получивший значительные повреждения. Несколько Русских каботажных барок частью сожжено, повреждено ядрами и совсем потоплено. Многие из них подняты, и теперь можно видеть, как их починяют.

Вот вполне точное исчисление вреда, причиненного на плотине в императорской гавани десятичасовым обстреливанием.

Посмотрим, теперь что сталось с обывательскими домами, которым нанести какой либо вред не приходило в голову адмиралу Гамелену.

На высоте бульвара первый дом, по порядку, принадлежит князю Воронцову. Припомним, что дом этот, как и все ниже исчисляемые, находится слишком на сорок метров выше морского уровня....

В главный корпус Воронцовского дома, в его пристройки и в сад пущено свыше ста бомб, ядер большого калибра и конгревовых ракет; из них до сорока можно было собрать, и в том числе — много не разрядившихся бомб и конгревовых ракет. Конечно, для князя Воронцова лестно, что его собственный дом почтен большим числом Английских и Французских ядер, нежели дома других обывателей, вероятно, в знак признательности за радушие и гостеприимство, которыми, в течении более двадцати лет пользовались в этом дворце многочисленные путешественники, Англичане и Французы всякого звания, посещавшие Одессу.

За домом князя Воронцова обстрелены следующие дома на бульваре: дом Маразли, принадлежащий сыну старого и почтенного нашего негоцианта, Грека по происхождению, — в нем помещалась канцелярия генерал-губернатора; дома г-ж Столыпиной и Марини, дом Француза Вассаля, дом Португальского консула, графа Якова Порро, дом Французского подданного Вереля, г-жи Нарышкиной, Греческого негоцианта Федора Родованаки и дом Тосканского подданного, Жан-Батиста Каруты. — Далее, в улице сзади бульвара, дома: гражданина Бондарева, Прусского консула Джона Менгера, графа Льва Потоцкого, Стурдвы, князя Гагарина и некоторые другие; влево от бульвара, по ту сторону оврага, но все на той же высоте, два дома доктора Хевича, дома Генуэзского негоцианта Наполеона Росси, князя Манукбея, дом и магазин Греческого негоцианта Цурифи, г-жи Молодецкой, и наконец в более далеких улицах: дом, где живет Саксонский консул Ганзен, дома доктора медицины Далласа, Минчаки, Кирьякова, Скаржинского, Греческого негоцианта Иоанна Мавро и архиерейское подворье. Многие выстрелы попадали в середину города. Бомбою, которая разорвалась на так называемом "Новом Базаре", убита одна бедная женщина и поранено двое или трое из простолюдинов.

В заключение этого долгого перечня сообщу, что выстрелом из орудия большого калибра задет и поврежден гранитный пьедестал статуи герцога Ришилье, находящейся на Ришильевской площади, на высоте бульвара. Если это выстрел Английский, — сказать нечего: Англичане не обязаны почтением в изображению герцога Ришилье; но если то был выстрел Французский!.... Пусть всякий судит о том, как угодно. Как бы то ни было, но эта статуя, которую, как смею надеяться, правительство сохранит в настоящем ее виде, без починов, останется навсегда памятником насилия, которое позволили себе учинить союзники Полумесяца против мирной и гостеприимной Одессы.

Ожидаю возражения, которое можно мне сделать, и хочу заранее отвечать на него. Коль скоро столько выстрелов попало в немалое число городских домов, отчего же, скажут мне, говорили и печатали, что нанесенный вред ничтожен?.

Тому две причины: во первых, нам удивительно благоприятствовало то обстоятельство, что все дома наши выстроены из мягкого, рыхлого камня. Даже бомба из орудия 96 калибра, ударяясь в нашу стену, производила в ней только дыру, не причиняя никакого сотрясения всему остальному зданию. Любопытный пример можно видеть в одной из внутренних комнат в доме князя Воронцова: ядро большого калибра, пронизав окно, засело в углу между двумя стенами, точно кто нибудь нарочно всадил его туда, и при этом не повредилась даже штукатурка*.

______________________

* Эти ядра в Одесском приморском доме князя Воронцова остаются историческими свидетельствами: они не вынуты, некоторые из них окружены надписью: "Великая Суббота 1854 года" (день бамбардирования). (П. Б.)

______________________

Во вторых, по милости Божией, много бомб разряжалось в воздухе и падало без взрыва. Тоже можно сказать про конгревовые ракеты. Вот почему не было пожаров. Без этих двух обстоятельств дома, подвергшиеся выстрелам, конечно, потерпели бы значительные повреждения.

Я позабыл сделать еще замечание; — оно не важно, но я не должен опустить его: вице-адмирал Гамелен говорит о 70 пушках на Одесских батареях и крепости. Шесть батарей, наскоро устроенных в Феврале и Марте, были вооружены всего 48-ю артиллерийскими орудиями; Одесская же крепость существует лишь в донесении г-на Гамелена. Всем известно, что старая крепость, разоруженная слишком сорок лет назад и не имеющая ни одной пушки, давным давно обращена в карантин; в ней помещаются многочисленные пассажиры, прибывающие в наш город из Константинополя".

"Мне остается упомянуть об одном обстоятельстве, которое совершенно умолчено в донесении вице-адмирала Гамелена".

"В то время, как пароходы обстреливали батарею на плотине и императорскую (то есть практическую) гавань, парусные суда, выступа из линии обоих флотов, которые стояли на якоре в довольно-большом расстоянии направо от коммерческой гавани, приблизились в карантину и начали осыпать ядрами здания, в которых выдерживали карантинный срок пассажиры. Генерал-адъютант барон Остен-Сакев вынужден был вывести их из карантина и переместить в более отдаленную часть города, чтобы спасти от угрожавшей опасности. Несколько выстрелов попало в самую коммерческую гавань, и одним из них ранен Англичанин, находившийся на Английском судне; ему оторвало ляжку".

"Около десяти часов утра, парусный фрегат под Английским флагом, пользуясь благоприятным южным ветром, подошел в берегу за карантином (где на скалах расположены многие загородные дома, принадлежащие частным лицам) и забавлялся бросанием ядер большого калибра в эти дачи, находящиеся в двух верстах от города. В некоторых из них проживали целые семейства, дети гуляли по садам, мирные зрители, взобравшись на крыши, смотрели что происходило за море. Несколько десятков бомб и больших ядер пущено было в это неповинное и беззащитное население, но по счастью никто не пострадал,.

"Во всем вышесказанном мы старались неуклонно следовать правде, одной только правде, сущей правде".

"Предлогом в нападению на Одессу двух флотов выставлено оскорбление, яко бы нанесенное парламентерскому флагу. Но генерал-адъютант барон Остен-Сакен, бумагою на имя адмирала Дундаса, опроверг предположение, и без того недопустимое, будто в Российских портах не уважается парламентёрский флаг, неприкосновенность которого обеспечена законами у всех образованных народов".

ПИСЬМО ВОСЕМНАДЦАТОЕ

Август

Часто повторяли, будто Русское правительство поступало опрометчиво по отношению к восточному вопросу главнейшее потому, что ему долгое время казался невозможным действительный союз между Францией и Англией. Благодаря этому заблуждению, оно приняло такие меры, от которых бы, конечно, воздержалось, зная наперед то, что произошло. Даже люди благонамеренные винят нашу дипломатию в том, что она, по своей недальновидности, не разъяснила Петербургскому кабинету настоящего положения дел. Хотя мнение это в большом ходу и весьма вероподобно: но, что касается до меня, я не могу вполне разделять его. Вообще, мне кажется, напрасно думают, будто правительства и те люди, которые им служат, менее зорки и более наивны, нежели публика, судящая о событях уже по совершении их. Не питаю крепкой веры в дипломатию и в современное ее назначение и охотно верю, что время дипломатии миновало. Некогда она была тайною наукою, и приемы ее доступны были лишь великим мастерам и немногим посвященным; ныне это второстепенная, иной раз, пожалуй, лишняя шестерня в правительственной машине. Смиренно прошу прощения у господ дипломатов. Они мне напоминают почтмейстеров. Те и другие отошли на задний план, одни — вследствие перевозки посредством пара, другие — от усиления гласности. Que ces deux grands debris se consolent entre eux [Пусть эти два великие обломка утешают друг друга]. Но если неблагоразумно ждать от дипломатии услуг, которых она не может больше оказывать, и добра, сделать которое уже не в ее власти: то несправедливо приписывать ей и зло, которое предотвратить она не могла. Нет, не верю я ослеплению нашего правительства и остерегусь бросить камень в кого нибудь из наших дипломатов. Все сделалось силою вещей, то есть по воле Провидения (чтобы не сказать, — по воле судьбы, так как это слово не христианское). Когда возникают нежданно негадано великие вопросы, когда наступают исторические эпохи, в которые колеблется и потрясается мир, то ребячливо приурочивать события к той или другой депеше и слагать за них ответственность на того или другого государственного чиновника. Поток прорвался: никто ни виноват в том, и виноваты все. Тут нет ничего неопределенного, уловимого. Что-то блуждало, что-то чувствовалось в воздухе, и под ясным безоблачным небом, неизвестно откуда, подул ветерок, и разразилась буря. В другое время, те же самые обстоятельства и при участии тех же самых людей легко бы направились совсем в другую сторону.

Впрочем, разберем дело. Положим, что русское правительство не верило в союз между Францией и Англией, но еще не время решать, было ли оно право или нет. Теперь еще невозможно, чтобы эти два государства заключили между собою союз с честными и благородными целями. Выгоды двух стран, характеры двух народов слишком противоположны, чтобы их правительства могли соединиться в общем действии в пользу мира и благоденствия Европы. Разномысля в добре, они могут быть единодушны во зле, что мы теперь и видим. Это не союз, а заговор. Франция и Англия — между собою не союзницы, а только прикосновенны к одному и тому же делу. Надо, чтобы русское правительство было чересчур неспособно, легковерно и добродушно, чтобы не видеть того, что происходит. Оно не может не знать, что враги и соперники иной раз сходятся и подают друг другу руки, когда представляется им возможность нагадить третьему; но потом они непременно опять повздорят и станут грызться между собою. Политические события и случаи из частной жизни представляют тому многочисленные и поучительные примеры, понятные самому нехитрому человеку. Читайте историю, читайте прения по уголовным делам и увидите, как, под влиянием страстей, часто возникают странные и уродливые союзы. Англия никогда не может быть союзницею Франции монархической, Франции благоденствующей и сильной, под властью правильною, основанною на историческом предании, под властью истинно-народною. Но как скоро Франция — игралище и жертва революции, английское правительство, в нынешнем своем составе, непременно и раньше всех протягивает руку всякой власти, какая насильственно становится во главе французского народа. Английкое министерство слишком ловко и слишком беззастенчиво, чтобы действовать иначе. Оно хорошо знает, что революции расстраивают, ослабляют, развращают страну, роняют к ней уважение Европы. Англия ни за что не станет удерживать Францию на роковом пути к погибели и не поможет ей возвратиться на путь, начертанный для нее веками ее истории. Всякая новая революция во Франции есть событие, благоприятное для Англиии. Всегда ненавидя Францию, но всегда дружась с незаконною в ней властью, Англия играет двойную игру и не упускает случаев попользоваться. Она поступала иначе в первую революцию и под грозою Наполеонова меча; но в то время, как мы уже говорили, Англия еще держалась известных начал; теперь же она принимает в расчет только то, что совершилось. К тому же нет ничего общего между эрою Наполеона I-го и ее импровизированным добавлением 2-го Декабря. Могущество первого Наполеона было таково, что надо было с ним бороться для того, чтобы иметь возможность жить, надо было его ниспровергнуть, чтобы самому удержаться на ногах. Могущество человека, назвавшегося "третьим", гораздо удобнее для Англии. Питт и его друзья не могли войти в соглашение с Наполеоном, Рэссели и Пальмерстоны отлично ладят с его тезкою. Повторяем: то что мы теперь видим вовсе не есть союз между Францией и Англией. Обе страны остаются в тех самых отношениях, которые создала им история; на наших глазах совершается только политическая плутня, и совершают ее несколько лиц, полагающих, что для настоящей политики не нужно верить ни в Бога, ни в чорта*.

______________________

* Новейшие разоблачения (именно бумаги членов Конвента и письма графа С.Р. Воронцова) доказали, что и в то время великий Питг, ведя войну с Францией, яко бы из-за монархических начал, в тоже время через своих тайных агентов содействовал внутренним французским смутам (прим. П. Бартеньева).

______________________

Гизо сказал однажды: "Франция довольно богата, чтобы платить за свою славу". Посмотрим, хватит ли у нее богатства, чтобы заплатить за свое... как бы сказать повежливее?., за свое разочарование. Хорошо еще, если она отделается только этим.

Говоря о Франции, мы, конечно, не имеем в виду Францию официальную. Ее уделом будет то, чего она заслуживает, и не нам жалеть о ней. Теперешнее французское правительство не имеет корней в стране и, следовательно, ему нечего особенно заботиться о будущности, которую оно готовит ей. Пока оно существует, то есть покуда власть за ним, оно всегда останется при казенном содержании и при своих добавочных доходцах. Этого ему достаточно; а после него хоть трава не расти! Но Франция настоящая, Франция, которая некогда пользовалась сочувствием Европы, которая ныне скрывается и молчит, но которая однако не погибнет же окончательно от нынешней политической плутни; эта Франция останется несомненно в накладе от так называемого "союза". Увлеченная в войну, которая не обещает ей выгод даже и в том случае, если увенчается победами, она разорвет союз естественный для того только, чтобы усилить союзника, который непременно, по природе вещей и по логике интересов, обратится снова в соперника. Предположим, что победа окончательно перейдет на сторону французов и англичан и что "отправившись в Сирию" (partant pour la Syrie) "молодой красавец Дюнуа" возвратится к своему братцу украшенный лаврами и, может быть, даже обрученный с одною из многочисленных дщерей великого Турка, — кроме семейного веселья, что из этого выйдет?

Турция, истощенная своими победами, отуманенная успехами, которые будут ей доставлены, все-таки очутится под опекою; а известно, что это значит в политическом кодексе Английских законов. Удивительно, как может Франция обольщаться этим. Она, без сомнения, также будет опекуншею, но опекуншею только по имени, а доходы по опекунству все достанутся на долю английской политике и английской торговле.

Морская сила России, ее торговля и естественное стремление войти в ближайшие сношения с Малою Азией тревожат Англию, и только одну Англию. Россия, конечно, ослабнет и на некоторое время будет задержана в своем политическом и торговом развитии; но какое до всего этого дело Франции, и чем она вознаградит себя за страшные жертвы, которые принесены ею и которые предстоит еще принести?

Франция нерасчетлива. Поучиться бы ей примером Алжира и владений королевы Помаре. Англия есть ничто иное, как большая коммерческая контора. Она переводит на звонкую монету — и кладет в сундуки всякое содеянное ею зло и всякое добро, какое случается для нее выгодным сделать. Англия везде и всегда ищет барышей. Нечего и говорить, что поражение России будет для нее прибыльно; но и в противном случае она, как в карточной игре, запишет себе консоляцию ослаблением Франции, расстройством ее финансов и флота. Для нее самой потери будут менее чувствительны. Волнение — ее стихия. Оно необходимо ей, чтоб жить. Она захватывает кругом себя пространство для того, чтобы свободно двигаться и заявлять о себе; с наступлением спокойствия наступает ее гибель. При таких условиях она по необходимости пускается в предприятия, не заботясь о том, к чему приведут они и имея в виду только то, чтобы ни на минуту не оставались в бездействии ее руки, ее капиталы, машины, суда, ее честолюбивая и загребущая политика. Пуританская Англия строго соблюдает воскресный день; но Англия политическая не знает дней покоя, и для нее почтить хоть одно Воскресенье значит лишиться барышей целой недели и целых столетий.

Потеряв в борьбе с неприятелем, она наверстает на союзнице.

Вот разгадка этого англо-французского союза, которому удивляется старый мир, привыкший к прежним политическим приемам и от которого в упоении французское правительство, предовольное тем, что Англия взяла его к себе на службу и что оно имеет право носить ее ливрею.

ПИСЬМО ДЕВЯТНАДЦАТОЕ

Июль.

Член Палаты Общин, Оливейра, в заседании 23 Июля, сделал нижеследующее заявление: "Вчера, у шерифа разбиралось дело, из которого явствует, что лорд-контролер королевина двора бился об заклад в тысяче фунтах за известного кулачного бойца по имени Джона Уольвера. Спрашиваю лорда президента тайного совета, прилично ли допускать благородного лорда, который отличается такими вкусами, до ежедневных сношений с ее величеством и не нужно ли произвести о том надлежащее расследование?"

Это прямо по-английски и в существе, и по внешнему выражению. Тут сказались и общественные, и политические нравы. Нам, жителям материка, подобное заявление диво. Нам трудно понять, каким образом частные отношения царственного лица могут подвергаться официальному расследованию. Эта деспотическая опека министров над совершеннолетнею королевою принадлежит в числу аномалий в Английской монархической конституции. Но об этом нечего распространяться, потому что, по видимому, все к тому привыкли, и мы взялись за перо не для того, чтобы указать на чудачество и осуждать его. Это вышеприведенное парламентское заявление наводит нас на другие размышления. Нам удивительно, отчего до сих пор не нашлось в Палате Общин ни одного человека с здравым умом и сердцем, кто бы предложил произвести расследование, прилично ли допускать до ежедневных сношений с ее величеством министров, злоупотребляющих именем своей государыни и посылающих ее флоты на морской грабеж, свидетелями и жертвами которого были Одесса, Либава и многие другие торговые порты. Благородный контролер, пожалуй, неразборчив и грубоват в своих вкусах; но они все-таки составляют только его личную принадлежность и нимало не относятся в чести престола и страны, тогда как министры, кулачные бойцы, отдают в заклад не деньги из своего кармана, а деньги и кровь народа, и безнаказанно доставляют себе удовольствие смотреть издали на кровавую борьбу, в которую они ввергли Европу. Подобные вкусы, может быть, как нельзя лучше удовлетворяют их страстному злорадству и пошлой суетности; но, конечно, они не так безвредны, как вкусы благородного лорда, и ложатся тяжким бременем на страну.

В начале войны, Английское министерство не скупилось на обещания действовать елико возможно справедливо и кротко. Его речи были умильны и отзывались преданиями золотого века. Говорилось, что строгому наказанию подвергнутся лишь волки, и волки особенно зубастые; овцам же расточались уверения в полной безопасности и возможности мирно пастись на лугу. Припомните, как положительно и с какою торжественностью Английское министерство объявляло, что торговля и выгоды частных людей будут елико-возможно пощажены войною; что Англия и августейший друг ее приняли меры в обеспечению частного достояния; что, наконец, все ядра и все бомбы, которыми по необходимости придется действовать (конечно, в сердечному сожалению), будут исключительно направлены против великого виновника бед т.е. против Русского правительства, с единственною целью громить его крепости, его арсеналы и прочее имущество. Как же исполнились на деле эти прекрасные обещания? События служат ответом. Не подходя к военным и укрепленным портам, союзные флоты, по крайней мере до сих пор, ограничивались тем, что громили, жгли и грабили коммерческие порты и забирали суда, нагруженные солью, дегтем и другими товарами. Английское адмиралтейство достославно занимается не перечислением подвигов храбрости и морских побед, а оценкою призов, захваченных у Русских, и гораздо еще чаще у самих Англичан и у негоциантов держав нейтральных, так-как несомненно, что убытки Русской торговли, которая занимается вывозом на свой счет в размерах скромных, весьма незначительны, если сравнить их с убытками, уже понесенными Европейскою торговлею. Когда в Палате Общин (29 Июня) спросили об этом сэра Джемса Ррегама, он отвечал с истинно-героическим беспристрастием: "Говорили, что некоторые из этих товаров принадлежали Англичанам. Может быть." Может быть! Признание великолепное, достойно напоминающее собою Корнелево: "Пусть он умрет!" (qu'il mourut). Без всякого сомнения, Английская торговля, бескорыстие которой всем известно, отнесется к такому патриотизму с полнейшим сочувствием.

Еще можно понять, что Английское правительство, посредством политических софизмов и ухищрений, сочло себя вправе и в обязанности поддержать Турцию, целость и независимость которой яко-бы в опасности от России. С этой точки зрения, пожалуй, понятно и присутствие Английского флота в Босфоре. Вооруженное вмешательство в пределах Турции с целью воспрепятствовать нашему войску переправиться за Балканы, также принадлежит в числу мероприятий объяснимых. Но скажите, ради Бога и ради здравого смысла, по какому случаю и какою географическою натяжкою крошечный порт Балтийского моря, Либава, очутилась в сфере восточного вопроса? Боль скоро Англия действительно имела в виду лишь оборону Турции, с какой стати посылать ей свой флот в Балтийское море, до которого, сколько мне известно, нет никакого дела Великому Турку? Разве ей мало Черного моря, чтоб оказать деятельную помощь своему союзнику? Если она считает занятие Дунайских княжеств Русским войском за посягательство на Европейское равновесие, то как назвать ее собственные действия? За всяким насилием может следовать справедливое воздаяние; во чтобы воздаяние было справедливо, нужно, во всяком случае, чтобы оно соразмерялось с обидою, за которую отмщевает. Воздаяние чрезмерное противно началам справедливости. Положим, причинили вам убыток в тысячу франков; а вы, под предлогом вознаграждения, разоряете вашего противника на сотни тысяч франков. Тут уже, конечно, нет и тени якобы законного воздаяния — это просто насилие, разбойничество, и вам не оправдаться в нем. Вы сочли своею обязанностью наказать виновного, но ваше наказание превысило меру виновности и само стало преступлением.

Франция и Англия отнеслись в России с грубым насилием и, тем не менее, газеты продолжают толковать о том, чтобы потребовать от царя очищены Дунайских княжеств. Но в глазах людей здравомыслящих и добросовестных, подобное требование есть ничто иное, как грубое изобретение газетного шутовства. Разум отказывается допустить возможность обращаться в России с предложением столь нелепым. Дунайские княжества! Турция объявила нам войну и деятельно ведет ее. Франция и Англия оцепляют Россию и производят нападения от одного полюса до другого; они во всеуслышание говорят о своем намерении ослабить и расчленить северного колосса. И в эту минуту предлагать нам, чтобы мы оставили военную позицию, которая занята вами с оборонительною целью! Но коль скоро нападают на нас, нужно же нам защищаться, тем более, что не дают себе даже труда обещать нам, что, в случае нашего согласия, превратятся нападения и отодвинутся назад силы, нам угрожающие.

Мысль о расчленении просто нелепа и может осуществиться разве, когда у нас не останется ни одного человека, способного защищать Русскую землю. Но коль скоро эта мысль заявляется громогласно, то всякое обращение в России, подобное вышесказанному, приобретает смысл оскорбительной насмешки. Впрочем, неужели Россия уже ничего не значит в Европейском равновесии, о котором теперь так много толков, и неужели ослабление ее послужит в пользу центральных и второстепенных держав, которые столько раз обращались в нашей помощи и были спасаемы нами? Нам говорят, будто занятие Дунайских княжеств (которые на деле и по праву не составляют Турции и торговые обороты которых незначительны) затрудняет Европейскую торговлю и в особенности Германскую. Согласны. Но несравненно более страдает торговля целого мира от союзных флотов, которыми задержано всякое торговое сношение по всему побережью Европейской России. У государственных людей как-нибудь особенно вскружились головы, если они не понимают истин столь простых и очевидных.

Затем, коль-скоро считают, что лев болен и что наступило удобное время одолеть его, благородно ли издеваться над ним и, как говорятся в басне, лягать в него ногою? Да вправду ли лев ослабел и опутан тенетами, как полагают? Позволительно, по крайней мере, сомневаться в этом. На Россию напали врасплох. Нападение последовало посреди мирных переговоров, которые направляемы были во вреду ее в одно и тоже время ее недругами и друзьями. Россия не была готова в войне, чем всего лучше опровергается обвинение в честолюбивых и завоевательных замыслах, которое на нее возводят.

Земля ваша так обширна и народонаселение до такой степени не соответствует ее пространству, что для нас затруднительнее, чем для других государств, всякое передвижение войск и всякое сосредоточение сил на известном месте, особливо, когда таких угрожаемых мест много и расстояние между ними велико. Приготовления в войне берут у нас больше времени и жертв, нежели самая война: нам труднее начать ее, нежели докончить успешно. Колосс нелегко подымается и двигается; но стоит ему встать и вооружиться — ничто не устоит перед ним. Вот почему, во всех войнах, которые вам приходилось вести, первый поход обыкновенно сопровождался успехом посредственным. Не было поражения, но успех по необходимости выходил неполный. Враги наши могли этому радоваться и провозглашать о вашей слабости, как и теперь это делается; во мы знали, в чем дело, и не предавались унынию, если первые военные известия не сообщали нам о значительных победах. Мы не из тех, которые ведут и оглашают победные дневники. Военный календарь наш более скромен. Для нас довольно быть в состоянии начать войну и продолжать ее, коль скоро нас на нее вызвали. Держась твердо в течении сегодняшнего дня, мы верим в завтрашний, и до сих пор этот завтрашний день нас не обманывал. При таких именно условиях приняли мы и нынешний вызов на борьбу, который предложила нам Европа. Мы никогда не рассчитывали на успехи блестящие, громоносные, непосредственно за открытием военных действий. Напротив, нам казалось, что в начале трудностей будет больше, нежели до сих пор оказалось, и что при первых встречах неприятель наделает вам больше вреда, нежели вышло на самом деле.

Если оружие наше покрылось новою славою под Синопом, Ахалцыкон, Баш-Кадык-Ларом и в других местах, этою удачею мы обязаны примерной доблести наших храбрых солдат; но мы не ставим в счет этих побед. Счет настоящий, баланс прихода и расхода, будет выведен позднее. У нас имеется капитал запасный, дающий нам возможность без опасений ждать того, что будет. Наши войска ни в одну из прежних войн не дрались с таким усердием и самоотвержением, и никогда еще в Русской истории не помним мы таких благородных, сдержанных и единодушных проявлений любви к отечеству. Вот на что можно нам надежно положиться.

Что касается до меня лично, я скромно признаюсь, что вовсе не посвящен в политические тайны нашего правительства, и не могу похвастать знанием того, как оно полагает действовать. У меня нет отворяющего все замки ключа, посредством которого Европейские газетчики проникают в правительственные кабинеты и добывают оттуда непреложные сведения обо всех сопряжениях настоящего часа и обо всех возможностях будущего. Обыкновенно ум служит на то, чтобы ясно понимать то, чему выучиваешься. Во Франции, напротив, кажется, склонны думать, что достаточно ума для суждения о том, чего не знаешь. От этого там иной раз самые высокие умы сбиваются с толку и приходят к нелепостям, пускаясь в область внешней политики. Не дерзаем последовать за ними в эти созданные воображением пространства и со всем-таки не знаем, как может поступить наше правительство при тех или других обстоятельствах. Мир и равновесие Европы безрассудно и преступно поколеблены теми самыми державами, которые ныне, без зазрения совести, провозглашают себя охранительницами этого мира и этого равновесия, и при этом, может быть, Русское правительство, для блага Европы исполнит нелегкие обязанности и принесет тяжкие жертвы. В этом смысле оно уже иного сделало. Несколько раз оно само себя стесняло в действиях и, так сказать, вязало себе руки с целью удовлетворить щекотливости союзных правительств, с целью дать им время одуматься и принять решение наиболее для них подходящее, исключительно соответствующее их выгодам, их независимости и достоинству. От этих великодушных уважений, от этой долготерпеливости, разумеется, потерпели наши военные действия. Честные и пощадливые поступки императора Николая да будут поняты и оценены теми, к кому они относились. Повторяем, что этих дипломатических сторон дела мы касаемся лишь мимоходом; но мы инстинктивно убеждены, что те уступки, которые, руководясь чувством долга, государь может сделать, никогда не будут вынуждены и предвосхищены у него силою. Равным образом питаем мы глубокое убеждение и в том, что, какие бы ни случились обстоятельства, народное одушевление не ослабнет, и с этой стороны государь не встретит помехи для исполнения своих намерений. Напротив, если бы можно было посоветоваться с народом о том, как действовать в ближайшем будущем, он непременно предложил бы дать простор проявлениям своей преданности и отваги. Полное удовлетворение по всем спорным статьям, или же война на жизнь и на смерть — вот что скажет народ. Пусть несколько морских городов будут забраны, пусть проиграем мы несколько значительных битв, дух народа от этого не ослабнет. До сих же пор еще ничего этого нет, и положение наше далеко не отчаянное. Война не проникла в глубь страны: берега ее обстрелены, но это такие раны, которые заживают скоро. Мы не проиграли ни одного большего сражения и несколько их выиграли. Правда, затраты сделаны значительные, жертвы принесены великие; но и неприятелям нужны деньги, чтобы вести войну, и деньги для них не падают с неба. Между ними и нами та разница, что мы знаем, за что деремся: вас вызвали на бой, и мы защищаем нашу честь и наше достояние против неправого нападения; они же ведут войну, потому что в Европейских кабинетах заседают министры-охотники до смут и переворотов, что сокровенная сила руководит Европейскими правительствами, подкапывается под них и влечет их в гибели. Положение наше, пожалуй, тяжко; но на нашей стороне правда, которой нет на стороне наших противников.

Многие сердца в России поражены святою, высокою скорбью. Наши офицеры, наши генералы, наши солдаты соперничают между собою в отваге и усердии, всюду рвутся вперед, подвергают себя наперерыв друг перед другом убийственному огню, и много благородных жертв уже пало. Мы оплакиваем гибель этих храбрецов, проливших кровь свою за родину. Но горечь утраты услаждается для нас чувствами удивления и благоговейной признательности в высоким подвигам самоотвержения. Кровь, великодушно пролитая, придает новую силу веры и любви тем узам, которыми связаны мы с нашей общей матерью. Россия крепнет, облагороживается, освящается от этой крови. Так называемые потери, о которых твердят наши враги, составляют нашу гордость, и если бы возможен был выбор, мы предпочли бы славные раны князя Паскевича успехам и цветущему здоровью, которыми пользуются не уязвленные победители Одессы и Либавы.

ПИСЬМО ДВАДЦАТОЕ

Во Французской политической печати обособился новый отдел для изготовления статей о Востоке. Долгое время эта отрасль словесной производительности принадлежала исключительно Сен-Марку-Жирардену. Питая глубокое уважение в благовоспитанному, светлому и тонкому уму итого отличного писателя, мы однако полагаем, что его лекции о словесности бесспорно выше его политических лекций, и профессору мы отдаем предпочтение над публицистом. Это весьма естественно: как профессор он твердо стоит на ногах, вполне владея своим предметом, который им изучен основательно и близок ему по свойству и направлению его ума, тогда как в область политики он пустился, увлёкшись заблуждением своего времени и своей страны. В наши дни во Франции всякий умный человек, привыкший владеть пером воображает, что он призван обновлять народы и руководить правительствами. Например, г-н Тьер, вместо того, чтобы довольствоваться положением одного из первых писателей страны своей, захотел быть и был первым министром. Но вы знаете, что сталось с г-ном Тьером и со страною? Заслуга Сен-Марка-Жирардена в словесности состоит в том что он отличается независимостью и, оставаясь Французом и более Французом, нежели поклонники новой литературной школы, он не порабощается тому, что принято называть Французскими идеями. В политике, напротив, он судит обо всем и обо всех, держась исключительно этих идей. Мы были свидетелями всего, что идеи эти произвели во Франти с 1789 года. Одни Французы того не видят. И ныне опять, после стольких недочетов, после всех пережитых обществом разочарований, зайдет ли речь о том, как должен обновиться Восток, — нет ничего легче, скажут вам Французские публицисты и Сен-Марк-Жирарден во главе их: перенесите туда Французские идеи, и обновление состоится.

Эжен Форкад, новый деятель восточно-политической печати, еще более, чем другие, пожертвовал своею независимостью. Он держится Французских идей официальных и воображает, что на их основании ему можно составить "историю причин восточной войны". Он добродушно и вполне верит синим сказкам Французского Монитера и Синей Книге Английского парламента. Он изучает официальные бумаги, изданные обоими правительствами или, вернее, теми лицами, которые находили свою выгоду в их издании; он роется в этих искаженных показаниях, выпущенных про обиход публики, и на них основывает разъяснение и оценку событий. В Русских документах ему видятся сокровенные цели, задние мысли, всегдашнее притворство; документы же Французские и Английские для него вполне откровенны и ясны, как Божий день.

Новый труд, появившийся в Revue des Deux Mondes, под заглавием: "Австрия и политика Венского кабинета в восточном вопросе", написан, очевидно, по внушению и под диктовку Французского посольства в Вене. Нетрудно понять и оценить влияние, производимое этим посольством на некоторых представителей Австрийской и Немецкой печати; немудрено также, что ему отзываются во Франции. На этот раз последовал отзыв вполне отчетливый, и для того не потребовалось особого труда и никаких издержек. Обратились к писателю с направлением благонамеренным, который верен правительству и которого первые опыты отличаются изяществом и общедоступностью изложения, дабы превознести господ Друэн-де-Люиса и Буркенея. Эти имена, как сказано в Eevue des Deux Mondes, "навсегда связаны с памятью об успехе, который делает честь Французской дипломатии, который так благоприятен, что Франция относится к ним с чувством гордости и признательности".

Что до меня лично, то, как уже не раз замечено, я не состою ни в каких отношениях в дипломатии. Я не у дел и даже не живу в России уже несколько лет. Стало быть, на меня не могут действовать чьи-либо внушения или нескромности. Живу особняком и чувствую, что не имею права судить о политических действиях Австрии в восточном вопросе. Мне неизвестна сокровенная сущность этих действий, и я не смею ни хвалить, ни порицать, и потому ограничусь лишь разбором сочинения г-на Эжена Форкада. Судя по картине, им начертанной, я очень склонен думать, что Французская дипломатия обольщается, приписывая Австрии не ту роль, которую она играла и защищая Австрийское правительство, оно делает неловкость. У г-на Форкада выходит, что Австрия лишена независимости или, лучше сказать независимость ее состоит в том, чтобы находиться под опекою Англии и Франции. Г-н Форкад полагает, что Австрии нельзя оставаться непричастною к борьбе и, в случае столкновения, она неминуемо должна очутиться на буксире либо у России, либо у морских держав. Толкуется о величии Австрии, и в тоже время приписывается ей такая странная роль. Читая сочинение г-на Форкада, подумаешь, что Австрия ни разу не умела произвольно и добровольно остановиться на каком-либо решении и что когда лежат перед нею два пути, она колеблется, семенит и виляет, пока случайная необходимость не двинет ее по тому или другому направлению. По видимому, г-н Форкад глубоко уважает политический образ действий князя Меттерниха и не может надивиться уму его; а, между тем, посмотрите, какую роль заставляет он его играть в "дипломатической борьбе против России, борьбе, которую с 1821 по 1829 год г-н Меттерних вел один?" (См. Revne des Deux Mondes, 1-го Июня 1854). "Через девять лет упорной борьбы, г-н Меттерних успел лишь в том, что обратил на главу свою зложелательство страшного соседа (Русского императора) и наконец должен был уступать преобладающей силе и необходимости! Ему пришлось (говорится далее) обратиться в России с видом уничиженного раскаяния." Хороша похвала государственному человеку! Он делал, что хотел в стране своей, он имел великое влияние в Европе, и тем не менее не исполнил своих замыслов, которые питал и проводил в течение девяти лет! Стало быть, либо замыслы эти были никуда негодны, либо тот, кому они принадлежали, не имел достаточно способностей и нравственного мужества, чтобы восторжествовать над препятствиями. Во всяком случае, государственный человек с высоким умом и крепкою волею (без сочетания этих двух качеств государственный человек невозможен), когда события перечат ему, не раскаивается, не уклоняется с пути и не уступает преобладающей силе и необходимости.... Он просто удаляется с поприща и предоставляет управление делами рукам более удачливым я более искусным. Недавний пример лорда Абердина, который, быв так долго первым до сих пор министром мира, остается по тому же самому вопросу, первым министром брани, не оправдывает князя Меттерниха в той роли, которая ему приписана г-ном Форкадом.

Сочинение сего последнего написано в пользу Австрии. Между тем довольно любопытно и важно перечислять обмолвки и нескромности сочинителя, которые сказались у него по необходимости, так как, восхваляя Австрию, он должен был пользоваться всяким случаем, чтобы польстить суетности Французской дипломатии. Обратим внимание читателя на некоторые выдержки из труда г-на Форкада.

"Венские конференции, естественно, были придуманы для того, чтобы мало по малу освободить Австрию из под исключительного влияния Русского союза". Это значит, другими словами, что естественною целью, для которой придуманы Венские конференции, было мало по малу подчинить Австрию влиянию Англо-Французского союза. Из сего прямо следует, что Австрия не есть держава независимая и что она неизбежно должна находиться под чьим либо давлением... Далее читаем: "Г-н Нессельроде отвечал г-ну Буолю, что Россия готова вступить в переговори и уполномочивал его сообщить о том непосредственно Порте; но г-н Буоль поспешил передать это заявление на конференции, дабы оно получило значение и дабы не порвать общей сваей". (Не забудьте, что конференции придуманы с целью подействовать на совесть Австрии и отвлечь ее от ее естественной и законной союзницы). "Заручившись этим основанием, г-н Буоль следует идеям г-на Друэна-де-Люиса, в редким достоинствам и счастью которого принадлежит то, что, в течении переговоров, он почти всегда предупреждал события". Devancer les uvunements в нашем переводе будет значить: быть настоящим крамольником, помрачить разумение г-на Вуолй и устроить так, чтобы Австрия все более и более лишалась независимости, запутываясь в расставленных ей сетях. Продолжаем наши выписки: "Турция объявила войну в конце Сентября; союзные флоты получили приказание идти в Босфор в начале Октября и войти в Черное море в конце Декабря, т.-е. после Синопского дела. Какими глазами смотрела Австрия на эти сильные меры? Кажется, мы можем (под словом мы, конечно, надобно разуметь г-д Бурвенея и Форвада) утвердительно сказать, что эти меры не испугали ее, напротив утвердили ее в дипломатическом единении с морскими державами, и что вместо того, чтобы жаловаться на наши умножавшиеся вооружения, она в глубине сердца радовалась им".

Предоставляем всякому честному Австрийцу оценить по достоинству это утверждение г-на Буркенея и его приверженца и согласить оное с личными чувствами, которые сочинитель приписывает Австрийскому императору, "воспитанному с детства в уважении в императору Николаю, привыкшему видеть в нем олицетворение порядка и охранительных начал Европейского мира и полагающему, что он ему обязан тем, что утвердился на престоле". Вместо полагающему можно бы здесь сказать сознающему, потому что император Австрийский не мог не признавать и не должен был бы забывать услуги, которую ему оказал император Николай.

Впрочем, сам г-н Форкад называет Австрийское невмешательство пристрастным в пользу западных держав. И в подтверждение своего слова он прибавляет: "Каждому поступательному шагу морских держав (слышите, морских держав, а не каждому поступательному шагу России, чем, до известной степени, можно было бы оправдать Австрию) соответствовал поступательный шаг Австрия в деле переговоров".

Австрия, как и г-н Друен-де-Люис, также старалась предупредит события.

Право не знаешь, хотел ли сочинитель составить обвинительный акт против Австрийского кабинета или, может быть, в слепом предубеждении своем он не в состоянии отличить честное от бесчестного, действия благородные и прямодушные от действий лукавых и уторопленных. Читая труд г-на Форкада, все хочется обратиться к нему с вопросом, который он приписывает Греческой королеве в ее разговоре с Австрийским министром: "Что в Вене исповедуют ли еще христианскую веру"? (Rerue des Deux Mondes, 15 Июля 1854).

Верно то, что он заставляет Австрию играть роль, диаметрально противоположную той, которая ей предписывалась обязательствами честного союза с Россиею и которая состояла в том, чтобы, по крайней мере, нравственно поддержать Россию против нападений или поступательных шагов западных держав, а не проводить ее и не обманывать переговорами, смысл которых мы не умеем лучше определить, как приведя еще раз слова г-на Форкада: "Правда, Австрия не была зачинщицею, и первый выстрел принадлежит не ей; но всякий согласится, что, зарядив пушку, мы заткнули заряд Австрийским подстрекательством" (стр. 875).

Французская дипломатия, дочь революции, периодически потрясающей Францию, разумеется, не дорожит народными преданиями, законностью и теми началами, на которых должна держаться государственная политика. Поэтому она отзывается высокомерно и презрительно о Русском союзе, который в начале 1853 года, естественно, служил одною из основ политического умоначертания Австрии. Клеврет Французской дипломатии говорит, что "по видимому иной склад мыслей не мог пустить корней ни в Венском обществе, ни в высшей военной аристократии (просим заметить), ни в правительстве; Русский союз считался чем-то священным, чем-то в роде религии, непреложным как правила приличия, общенародным как мода". Но для Французской дипломатии все это ни по чем, все это старая ветошь, которую надо истребить дотла. Какое ей дело, что такое умоначертание стало священным и общенародным? Габсбургский дом возродился в революционном крещении 1848 года, омыт и очищен от первородного греха своего. Все бедствия, которые постигли Австрию вследствие этого крещения и благодаря которым она очутилась на краю пропасти и должна была погибнуть, если бы не спас ее этот злой союзник, все это, по мнению г-на Форкада, "достаточно искуплено тем, что в советы империи открыт доступ адвокату и профессору: знак и предвестие того, что старая Австрийская политика должна обновиться".

И так, вот в чем разгадка. Спасибо автору, что он помог нам найти к ней ключ. Эти остатки баррикад, не прибранные со времени революции, не только затрудняли ход правительственной колесницы, но и заставили своротить с прямого пути и перебраться на путь погибельный. Кошут пал, но некоторые из его соумышленников по революции остались при делах и во власти. Революция не совсем побеждена, и 1854 год предназначен для того, чтобы отмстить за невзгоды 1849-го

Шалун-автор желает навести нас еще на другую истину. Если ему не удается убедить нас в том, что для Австрии необходимо и полезно отдаться в распоряжение Англо-Французского союза, за то из его рассказа до очевидности явствует, что для Англии и Франции крайне необходимо иметь за себя Австрию. Это разъяснение находится в самом начале разбираемой статьи.

"Австрия и Германия вслед за нею станут ли действовать сообща с Фракциею и Англиею против России? Тут узел восточного вопроса, и Европейская публика (читай: Французское и Английское правительства), в течении нескольких месяцев, с тревогою и надеждою относилась к этому вопросу. Ответом на него, который в скором времени последует, должны определиться цель, размеры, характер и поприще деятельной войны, ныне начатой морскими державами".

Простодушное и весьма назидательное признание. Неминуемый логический вывод из него таков: если бы Австрия и за нею Германия не стали действовать против России, то Французскому правительству и его министру, предупреждающему события, пришлось бы действовать, очертя голову, и Франция, будучи в союзе только с одною Англиею, начав войну, не умела бы определить ее цели, размеров, характера и поприща.

В этом признании обнаружилась тайная мысль Французского и Английского правительств. Впрочем, тайна эта напоминает собою тайны в комедиях. Если бы ее не проболтала нескромная дипломатия, то ее выдали бы сами события.

Лорд Кларендон, вопреки критическим заявлениям оппозиции, находит, что война, начавшаяся с Марта месяца, уже сопровождалась весьма удовлетворительными успехами. Но он ошибается, не во гнев ему будь сказано. Англия, Европа и сама Россия ожидали чего-нибудь поважнее. Великие против нас направленные силы до сих пор парализованы бездействием Германии, и г-н Форкад весьма основательно замечает, что "нельзя нанести России решительных ударов, которые бы принудили ее попросить мира, коль скоро смежные с нею державы, вместо того, чтобы оборотить на нее штыки свои, закрывают ее собою и служат ей обороною?"

Не знаем, удалось ли бы и этим штыкам принудить Россию в исканию мира; но, не менее того, нам лестно слышать, как противник наш принужден сознаться, что без общего Европейского союза Русская сила и Русская доблесть неодолимы.

С начала войны, т.е. с Марта месяца, ничего важного не было предпринято против России, ничего такого, что соответствовало бы силам, приведенным в движение державами, которые, конечно, преувеличивают свое величие, но, без сомнения, располагают страшными средствами. Это очевидно. На море мы были свидетелями только морских разбоев; на сухом пути мы слышали, что в Турции устраивались пышные встречи маршалу Сен-Арно, его супруге и другим важным лицам Англо-французского союза. Да еще, если не ошибаюсь, его величество султан приказал своим музыкантам торжественно исполнить романс королевы Гортензии и Английскую народную песню. Это тоже что-нибудь да значит, пожалуй, и много значит; но все же это не те решительные удары, о необходимости которых вопиет г-н Форкад.

Английское министерство доносит парламенту, что моряки не учились нападать на гранитные стены, и что если флоты ничего еще не сделали, то винить в том надо неприятеля, которому следовало не запираться в огражденных местах, а почтить противников встречею на море. Плохая шутка, изобретенная для доброго и доверчивого Джона Буля, а в сущности — признание своего бессилия.

Вам мало того, что вы зовете к себе на помощь всю Европу. Вы хотите еще, чтобы Россия облегчила вам тяготу дела. Это уже через чур! Вам угодно было воевать, так ведите-же войну, как следует, и не говорите, что противник ваш робеет, тогда как робеете вы сами. Он не идет к вам, так ищите его. Он на вас не нападает, нападайте на него, благо вам так нетерпеливо хочется его разгромить. Ведь мы не желали войны, и нам", естественно, не торопиться встречею с неприятелем, который превосходит нас своею численностью. Самые простые правила благоразумия и военной тактики предписывают нам выжидать и не подвергаться случайности.

Если вы, еще сомневаетесь в официальном происхождении Форкадова сочинения, обращу ваше внимание на бытовую картинку, вставленную в этот дипломатический труд, пожалуй, ни к селу ни к городу, но важную тем, что рука мастера явственно обозначилась в ней, точно как бывает в школьных рисунках: художник раз-другой прошелся кистью, и работа ученика получила смысл и значение. Прочитав страницы 861 и 862-ю, вы узнаете наверное, в какой мастерской или кабинете они писаны.

Парижскому журналисту никогда бы не набрать этих дворцовых и семейных подробностей, которыми расцвечено однообразие дипломатического изложения. Только человек с высоким и, притом, особенным положением мог подметить все эти секреты и нескромно передать их любопытству публики. Высшее приличие не дозволяет нам распространяться об этом.

Ограничимся указанием на эту свежую и нежную идиллию, которая служит таким утешением и развлечением читателю. Усерднейше поздравляем барона Буркевея: он обнаружил замечательный талант в этом опыте, который у него назван просветом в восточном вопросе, так как невозможно сомневаться, что за этот просвет мы одолжены ему. Если г. Сен-Марк-Жирарден встретил совместимая в г-не Форкаде, то идиллической памяти Беркеню и Флориану тоже нашелся счастливый соперник в лице знаменитого дипломата.

Прежде, чем покончить с сочинением, появившимся в Revue des Deux Mondes, мы считаем долгом упомянуть еще об одной неловкой ошибке, которая там находится. Сочинитель приводит отрывки писем из России и уверяет будто они принадлежат человеку, занимающему высокое положение в средоточии правительства, так что по ним яко бы можно судить о политическом умоначертании, ныне господствующем в Петербурге. Нам известны эти письма, и близко знаком писавший их*. Г-н Форкад совершенно верно свидетельствует о необыкновенно-высоком уме и даровании автора; но он совершенно ошибается, воображая, будто автор занимает в Россия высокое положение в средоточии правительства. Напротив, лице, о котором идет речь, в отношении служебном не занимает даже и второстепенной должности. Его самолюбие очень скромно, вкусы и привычки мешают вести деятельную жизнь, он держит себя в стороне от правительственного движения и вполне независим в своих мнениях. Они составляют личную его принадлежность, и тут не может быть и помину о правительственном внушении.

______________________

* Ф.И. Тютчеву.

______________________

Мы назвали ошибку Revue des Deux Mondes, по отношению к этим письмам, неловкою, и вот почему. Если г-н Форкад (чего мы не желаем допустить) был верным истолкователем действий Австрии во время восточного кризиса, то в письмах, на которые он ссылается, досталось и ему, и тому правительству, которое он защищает. В данном случае все что он обзывает "насильственным и напускным излиянием раздражения, естественно испытываемого Россиею вследствие безысходного положения, в котором она очутилась, все обвинения, с которыми Русский писатель обращается в Германской политике, все это слишком оправдалось событиями. Защитник или, вернее, обвинитель Австрии, в дипломатическом и чисто-французском самообольщении, не замечает настоящего значения и непосредственного, неизбежного действия доводов, которые он приводит с такою неосмотрительностью и которые, по оглашении своем, должны возбудить противодействие в голове каждого добросовестного Немца, до сих пор обсуждавшего спорный вопрос лишь с точек зрения Французской и Английской.

С самоуверенностью пошлой болтовни, Парижский публицист не пропускает случая повторить, что в Петербурге имеется две партии, Немецкая и собственно — Русская. Он прибавляет, что автор этих писем принадлежит в самым ревностным членам сей последней партии, которая ныне, яко бы, пользуется полным торжеством. Он забывает, что в этих самых письмах, вполне личных и не предназначавшихся в оглашению, находится следующее признание: "Что до меня лично, то природою я осужден на беспристрастие, и если нахожу Немецкую политику жалкою, то уже, конечно, не из побуждений народной враждебности". Люди, знакомые с автором, в России, в Германии, во Франции, хорошо знают, кто слова эти искренни и кто они приведены вовсе не для красоты слога, а содержат в себе чистую и прямую правду. Что до того, кто в России живет известное кисло Немцев, наших уроженцев и приезжих, это верно; кто в обыкновенное, спокойное время, в жизни частной они несколько выделяются из обще-народной массы вероисповеданием, ленком, нравами, это также очень естественно. Не отрицаем и того, кто в делах самоуправления, по отношению к известным льготам и местной обособленности, чувствуются иной раз легкие неудовольствия и слышится разноголосица. Но во всех важных вопросах, касающихся народного достоинства, во всех случаях, когда дело идет о государстве, а не о той или другой области, различие исчезает или, вернее сказать, обобщается в одинаковом у всех ощущении. Тогда уже не бывает Немецкого и Русского лагерей: лагерь один и знамя одно. О том свидетельствует 1854 год, как и 1812-й. В России, как и везде, есть люди, более или менее склонные в войне или в миру; но разница во мнениях не ведет к образованию партии и в взаимной вражде; эту разницу можно встретить и между Немцами, как и между Русскими. В иностранной печати беспрестанно толкуют о Русских боярах, не подозревая, кто бояр давно не существует. Это все равно, как если бы мы, говоря о состоянии умов во Франции, стали бы отыскивать в ней Бургиньонов и Арманьяков. Нам нечего сомневаться в преданности и сочувствии в России Немцев и других наших инородцев, так как они руководятся в этом отношении вполне естественным благоразумием и расчетом. Вопреки примеру других держав, наше правительство всегда покровительствовало народностям, вошедшим в состав вашего государства, во сколько это покровительство не противоречит общему благу. Льготами, во многих отношениях, у нас пользовались не победители, а побежденные. Губерниям Балтийским, Финляндии, областям Азиатским предоставлены такия права по торговле и самоуправлению, которым могут позавидовать жители настоящей России. Вольно же было Полякам взбелениться и собственными руками уничтожить все преимущества, которые были им уступлены Русским правительством. Всякий Немец, подданный России, всякий благоразумный Финляндец всегда будет горд и счастлив тем, что он принадлежит великой империи, которая приобщала его к своему могуществу. Они не станут мечтать о составлении маленького и бедного независимого государства, не станут добиваться чести принадлежать государству второстепенному или составленному из разнородных начал, где два веса и две меры: одни для победителей и другие для побежденных.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ПЕРВОЕ

Июль.

Будущее покажет, одержит ли император мира, став во главе своих войск, больше или меньше побед, нежели сколько одержал их император войны; но то верно, что Наполеон первый лучше третьего умел говорить с солдатами. По нашему мнению, это весьма естественно. Красноречие Наполеона первого вдохновлялось кровавим зрелищем битв. Громя Европу, он не держался в стороне, не холил себя, не заботился о своем здоровье в Биарицких купальнях, вдали от театра войны, вдали от столицы, опустошаемой заразительной болезнью. Он не щадил себя, жил с солдатами в палатках и разделял с ними, по семейному, все труды и опасности войны. Поэтому когда он говорил им: "Мои дети", это обращение было понятно, так как они, действительно, были усыновлены ему огненным крещением. Он не говорил им, как Наполеон III-й: "Солдаты, до свиданья!" что равняется словам: "Солдаты, до такого-то времени кончите дело, приходите меня о том уведомить". Нет, когда дети дрались, они знали, что отец во главе их. Равнины Маренго и другие равнины не имеют ничего похожего на равнину Сатори, где слышалось хлопанье только пробок и проливалось в избытке только Шампанское.

В прокламациях первого было довольно нахальства и хвастовства; во это нахальство и это хвастовство отзывались порохом, а не лекарствами. Третьему, за недостатком славных битв, приходится поздравлять своих солдат с тем, что они оказали услугу отечеству, преодолев опасность холеры. С подобными похвалами лучше бы обращаться к чиновникам, которым поручено охранение народного здравия, а не в солдатам. Первый поостерегся бы приветствовать своих молодцов с тем, что они еще не сражались; потому что он поспешал бы доставить им возможность сразиться и повел бы их на неприятеля, а не стал бы дожидаться встречи с ним. Старые ворчуны огорчились бы подобным приветствием. Их нельзя было уверять, будто одного их присутствия было достаточно для тою, чтобы неприятель ушел назад за Дунай. Да и теперешние солдаты хорошо знали, что присутствие их ни малейше не помешало неприятелю осаждать Силистрию, и что если он снял осаду, то Французы и Англичане тут не при чем. Равным образом, первый Наполеон не сказал бы, что Русские корабли постыдно остаются в своих портах. Я не хочу утверждать, что он выражался про неприятеля вежливее нынешнего; но он слишком хорошо знал войну и имел слишком много такта, чтобы сказать подобную нелепость. Он понимал, что неприятель поступает благоразумно, не покидая надежной позиции, и что если постыдно оставаться в ней, то не менее, разве не более, постыдно не уметь принудить его в оставлению такой позиции.

Первая прокламация к солдатам экспедиционного корпуса, отправлявшегося в Балтийское море, неудачна как в политическом, так и в военном отношении. В ней говорится, что действия Французского правительства одобряются Европою и, кроме того, что Европа относится к успехам Французского оружия с тайным благожелательством. Это и неловко само по себе, и оскорбительно для тех, на чей счет делается намек, то есть для держав, которые еще не дали себя увлечь и не находятся в открытой борьбе с Россиею. Оратор забывает, что правительству законному и независимому нечего питать благожелательства тайного. Если оно кому желает блага, то выражает это открыто и действует сообразно такому желанию. Недомолвки и умолчания — удел правительств, возникших вследствие захвата власти.

В той же прокламации, в конце, вспоминается про битву под Москвою. Это для нас доброе предзнаменование. Мы также обращаемся к воспоминанию о том великом дне. Бородинская битва, которую Французы почему-то окрестили битвою под Москвою, не была для нас битвою, проигранною даже и в военном смысле. Это было ожесточенное и гигантское столкновение, в котором обе стороны удержали за собою свои позиции. Битва кончилась только потому, что ночь помешала ее продолжению. Скажем более: в других отношениях Бородинская битва была для вас политическою и нравственною победою. Оставление Москвы вовсе не было непосредственным и неизбежным последствием этой битвы; ибо, если наши войска истомились и ослабели от понесенных потерь, то и неприятель имел крайнюю нужду в отдыхе. Оставление Москвы было героическим подвигом и, в тоже время, ловушкою для Наполеонова честолюбия и для Французской суетности. Как скоро неприятель занял Москву, война бесповоротно получила значение войны народной. Тут нанесен первый удар могуществу Наполеона. Вступив в Кремль, он сделал первый попятный шаг свой на пути побед и всемирного господства. Бюллетень, возвещавший о вступлении в Москву, можно назвать предисловием в акту отречения, подписанному в Фонтенебло. Если бы он не занял Москвы, если бы не оставался в ней так долго, то многие годы еще владел бы Франциею; он умер бы в Тюйлери и не на словах только, а на самом деле передал бы в наследство своему сыну престол и империю.

"Запад Европы идет на Москву; но, увы, зима все изменила!! Наполеоновская Европа не может больше существовать!" Это говорит Наполеон III-й в своем сочинении: Наполеоновские идеи. Он, как и большинство Французов, добродушно уверен, что Русский поход не удался единственно потому, что наступило зимнее время, точно будто зима 1812 года была обстоятельство случайное и не могла быть предусмотрена. Останавливаться на этом мы не будем; но для нас приятно найти у него подтверждение той истины, что с Москвы начинается невозможность Наполеоновской Европы. Если впоследствии он сам устроил опровержение своего пророчества, тем лучше или тем хуже для него: это дело не наше. Но, во всяком случае, позволительно думать, что, может быть, Россия призвана Промыслом еще раз выяснить два тождественные обстоятельства, именно, что в применении к нам Наполеоновские идеи оказываются несостоятельными, и что Европа не может и не должна быть Наполеоновскою. Странная земля наша Россия: иностранцу никогда не рассчитать, где и когда наступит для него зима, и всякий раз он подвергается опасности, что какая нибудь зима окажется для него помехою.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ

Сентябрь.

"Государь, довольно проповедей!" При дворе 2-го Декабря найдется не мало Жилблазов в официальных должностях; отчего же ни один из них не отважится сказать: "Ваше величество, довольно прокламаций!" Мы уже показали, как слабо действует на нас военное красноречие Страсбургского и Булоньского героя; но признаемся, последняя его прокламация в Северной армии (2 Сентября 1854) превзошла наши ожидания, разумеется, в смысле странностей, и прежняя наша оценка уже оказывается слабою. Между тем, император мира находился тут в своей сфере. "Мальбруг в поход поехал", при совершенно-смирной обстановке. Никакой тревоги, ни ружейного, ни пушечного выстрела! Его прекрасный паж мог вполне безопасно объявить молодой и прекрасной его супруге:

Otez vos habits roses;
Vos beaux yeux vont pleurer!
[Снимайте ваши розовая одежды;
прекрасных глазам вашим придется плакать!]

Здоровье и жизнь Мальбруга были вне опасности, ибо дело состояло в театральном представлении, которое надо было устроить совершенно так, как в былое время, т.е. чтобы зрителями в партере сидели короли. Казаки, которых пришлось тут встретить, взяты исключительно из актеров театра Гаэте, т.е. из добрых и старинных знакомцев его величества. Французские солдаты нетерпеливы и часто ворчат. Представьте себе, как они зевали тайком и как смеялись про себя, выслушивая эту школярную речь, которую держал к ним новый Дени, вздумавший на досуге сделаться школьным учителем. Как этим храбрецам было лестно и поучительно услышать из императорских уст его величества, "что многочисленная армия не должна скучиваться, в видах продовольствия, и что их армия расположена треугольником, в вершине которого Сен-Омер, а основание простирается от Амбльтбзы к Монтрейлю, и в добавок, что этот треугольник имеет восемь миль в основании и двенадцать по бокам!!" Как они должны быть счастливы и горды, узнав обо всем этом! Мы до сих пор простодушно думали, также как думал тот, что армия должна не расходиться, а всячески сосредоточиваться на одном месте, чтобы вернее действовать против неприятеля. Тот говаривал также, что Бог помогает густым батальонам. Правда, что у того на уме всегда была настоящая армия, тогда как этот полагает, что армия нужна для того, чтобы веселиться, что она должна прежде всего жить и давать жить другим: Знаменитый воевода мира совершенно основательно и самоуверенно замечает, что этой армии, размещенной в виде победоносного треугольника, решительно нечего бояться. "Солдаты!" говорит он им, "опытные вожди, которых я поставил над вами и одушевляющая вас преданность, облегчат мне командование Северной армиею." Мы в этом не сомневаемся. Это командование, как надо ожидать, не встретит никаких затруднений, и Северная армия, в своем треугольнике, может жить и спать, ни о чем не тревожась.

Такое великолепное представление, с треугольником в прологе, отличнейше приурочено ко времени, после славной Бомарзундской победы.

Надо заметить, впрочем, что этот великий военный подвиг исполнен не совсем так, как предписывал учитель. Вместо того, чтобы разделять силы, опытные вожди, для облегчения успеха, собрали войск вдесятеро больше, нежели было у неприятеля. Если самое дело не принадлежит к числу таких, за которые обыкновенно дается маршальский жезл, то, нет сомнения, что маршал Бараге д'Илье заслуживал награды в качестве нового Христофора Коломба. Бомарзунд открыт конечно им и его славными Аргонавтами. До сих пор он оставался страною неизвестною (terra incognita) не только для Европы, но и для большинства Русских людей. Кстати скажем, что нельзя довольно похвалить скромность, которою отличаются начальники союзных войск: вместо того, чтобы заставить говорить о себе, нападая на крепости всем известные, они предпочли напасть на маловажное и, в добавок, недостроенное укрепление с малочисленным гарнизоном. Впрочем, не годится чересчур издеваться над новым маршалом по поводу лавров, которые он пожал. Благородному ветерану времен первого Наполеона, без сомнения, было горько заслужить маршальский жезл при современной обстановке. Этот жезл наверно не радовал его и показался слишком тяжел, когда после своей знаменитой Бомарзундской экспедиции он высадился в Данциге, где в 1813 году оторвало ему руку. Сопоставляя эти дорогие для него во всех отношениях воспоминания давнишней славы с впечатлениями настоящего времени, он, конечно, не мог радоваться. Смешная и мелочная обстановка второй империя должна была бесить храброго человека, который служил под знаменами первой и под начальством вождей, получавших маршальские жезлы не за такие дела, как взятие Бомарзунда.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕ

Сентябрь.

Даже самые избранные умы поддаются странным увлечениям когда внимание их занято исключительно современным делом. С целью поскорее придти в решительному выводу и покончат с тревогою и злобою настоящего дня, желая торжества том, в чем, во их мнению, заключается польза и правда, они привязываются в первой попавшееся случайности и уже не хотят звать про историю и про условия, которые она предъявляет или, по крайней мере, которые она узаконивает и освящает; а когда исторические показания слишком явно противоречат им, они берутся за географию и приносят в жертву сверху самообольщению ее топографические и вещественные истины. Поразительный пример подобного жертвоприношения представил собою недавно Сен-Марк-Жирарден, человек высокого ума, разнородных познаний, по образу мыслей умеренный и благожелательный. Он поместил в Journal des Debats (16 Сентября 1854) несколько заметок на новое сочинение графа Фикельмона, озаглавленное так: "О Русской политике и о Дунайских княжествах". Мы еще не имели случая прочитать эту книгу, не знаем, насколько верны выводы, которые из нее делает Сен-Марк-Жирарден, и хотим возразить не на книгу, а на газетную о ней статью.

Сочинитель озабочен мыслию о том, что будет с Дунайскими княжествами, что с ними сделает Европа, под каким преобладающим влиянием они останутся, какия выгоды Австрии соединены с вопросом о Дунайских княжествах. Нам кажется, что все эти задачи не подлежат разбору: их разрешит война, а война еще не начиналась. Во всяком случае, любопытно заметить, что борцы за независимость и целость Турции занимаются обеспечением участи этих княжеств в то самое время, как Европа вооружилась для защиты этой самой целости против державы, которая обвиняется в покушении на оную. В статье Сен-Марка-Жирардена удивительно, что, читая ее, можно подумать, будто Россия воюет с Турциею в первый раз с тех пор, как мир стоит. Все для него ново, неожиданно, бесповоротно. Он забывает и, кажется, все забыли вместе с ним, что нам доводилось многократно занимать Дунайские княжества, в мирных и военных видах, что мы и вводили туда войска наши я выводили оттуда, и всякий раз Европейское равновесие от того не подвергалось опасности. Опасность эта — изобретение вчерашнее. Правда, Европа всегда смотрела неблагоприятно на наши, войны с Турциею, и в особенности они озабочивали Австрию; но в прежние времена здравомыслие государственных людей, мудрое и верное понимание Европейского равновесия брали верх над раздражением, соперничеством и завистливым чувством. Под рукою принимались меры ко вреду нашему, но не отрицалось наше право стоять за свои выгоды и, конечно, Европе не приходилось раскаяваться в том, что она относилась к нам справедливо и уважительно. Неужели полагают, что теперь стали мудрее прежняго, или действительно умудрились? Неужели настало время, когда Европа должна стать между Турциею и Россиею или, вернее, за Турцию против России? События вразумят нас на этот счет. Им верим мы гораздо больше, нежели самым лучшим газетным статьям, и пребываем в ожидании. Но мы уже не удивлялись, а просто не знали, что подумать, прочитав следующие строки в статье Сен-Марка-Жирардена: "Великие Европейские державы сильны и страшны по мере того, как пребывают в средоточии своих средств; удаляясь от этого средоточия, они ослабевают. И так, политическая мудрость заключается в том, чтобы, по отношению к самим себе и к соседним державам, знать, где именно сосредоточиваются силы каждой державы. Наполеон пал потому только, что позабыл это главное правило политики и, под конец, переместил центр тяжести Французской империи. Этот центр находится естественно между Пиринеями, Альпами и верховьями Рейна. Он его перевел на пространство между Адриатическим и Северным морями. Центр тяжести Русской империи естественно на Севере, между Петербургом, Москвою и Варшавою. Он не на Юге России и не на Черноморском прибрежье" и проч.

Одним почерком пера автор вычеркивает из нашей истории несколько столетий, а из нашей географии несколько тысяч миль. Он забывает, что мы утвердились на Юге еще с X-го столетия и что потом наши сношения с Турецкою империею ознаменовались военными событиями и трактатами. Он забывает, что наша древняя столица Киев в нескольких днях пути от Черного моря и, следовательно, от Константинополя, о чем Греки узнали в 941 году, увидав Русское войско под, стенами своего Царяграда. Если Россия, как говорит автор, слаба на Черном море, так как слабо всякое государство на своих оконечностях, отчего же быть ей сильнее в Петербурге и на Балтийском море, т.е. на другой из своих оконечностей. Нет никакого сомнения, что всякое государство сильнее в своем центре; но оно всегда имеет возможность направлять свои подвижные силы, куда ему надобно. Не будь этой возможности, нигде не было бы войны. Изобретательным гением нового времени усовершенствованы орудия истребления; но еще не изобретено такого, которое бы действовало из центра одного государства прямо на центр другого. Воюющие армии всякий раз должны идти на оконечности; иначе они не встретятся между собою. Кроме того, всякому большому государству приходится защищать выгоды нравственные и политические, которые иной раз не ограничиваются пределами пространства, им занимаемого.

Автор совершенно напрасно ссылается на пример Наполеона. Наполеон мог пасть потому, что он захотел, чтобы при его жизни и в несколько лет произошло то, что не может быть произведено иначе, как в несколько столетий. Он переместил центр тяжести Французской империи, т.е. он чрезмерно распространил империю, постоянно скача на почтовых. Он одерживал победы материальные, но сила моральная не успевала утвердить и обеспечить их. Распространение России произошло не вдруг: несколько поколений участвовали в ее росте. Как бы ни был велик человек, но силы его ограничены временем: он не может ни создать, ни разрушить того, что созидается и разрушается веками.

Автор думает подтвердить свою мысль указанием на вялость и слабость Русских военных действий на Дунае, и в этом случае опять грешит против истории, не против древней, забывать которую еще может быть извинительно, а против истории современной и нынешней. Разве наши победы над Турками в последнюю войну раздуты и вымышлены? Разве мы не одержали их, вопреки системе автора, находясь на великом расстоянии от центра нашего могущества? Разбирать нет надобности: заблуждение или рассеянность г-на Сен-Марка-Жирардена слишком очевидны.

"Думали", говорит он, "что, как только откроется война, Русские в несколько переходов явятся в Константинополе, и все помнят, как соображались расстояния и рассчитывались дни в тревожной заботе о том, поспеют ли солдаты Франции и Англии в Константинополь раньше Русских". Разумеется, Русские поспели бы туда гораздо раньше союзников, находясь в ближайшем расстоянии. Помеха была одна: это воля Русского государя, который не желал войны и предоставлял другим тяжкую ответственность вчинания.

"Западные армии не имели надобности оттеснять Россию. Для этого достаточно было Турок". Не станем разбирать, на каком основании автор приписывает силу Туркам и слабость Русским, но приглашаем его не противоречить самому себе. По его словам, одних Турок было достаточно, и потом он же говорит: "В этом году Россия, убедившись, что ей нечего рассчитывать на помощь Австрии, очистила Валахию и Молдавию".

На этот раз не будем спорить с автором о влиянии, которое он в данном случае приписывает Австрии; заметим ему только, что он ошибается, полагая, что Турок было достаточно для того, чтобы Русские очистили княжества.

Вот как даже лучшие умы впадают в поразительные противоречия и грубейшим образом грешат против логики, когда их точка отправления не верна. Мы не ставим этого в личный упрек автору. Он грешит за одно с своим временем и с своею землею, чем и объясняется многое. Нынешнее время, при всей своей материальности и положительности, готово с необыкновенною легкостью увлекаться мечтаниями, коль скоро они потворствуют его склонностям. Может быть, в этом именно, в этой положительности и материальности, заключается уязвимая сторона нынешнего времени. Времена, в которые господствует мораль, терпеливее и рассудительнее: они не так легковерны и не так скоро волнуются, как в невзгодах, так и в благоденствии. Век предался биржевым оборотам: прежде всего, всякий играет на повышение или на понижение. Попирают прошедшее и, попади только песчинка в руку, уже начинают созидать новое будущее. Какой нибудь год тому назад, Европа тревожно ожидала, что Россия проглотит Турцию. Так ей втемяшилось в голову. Ныне, так как ход событий не соответствовал стремительному страху, которым были объяты умы, явилась не только уверенность в целости Турции, но уже рассчитывают на барыши от похорон России. Это опять потому, что так застряло в голове. Лев, увидав человека, не кинулся на него тотчас; из этого заключают, что не лев человека, а человек разорвет льва.

Не во гнев будь сказано всем предвещателям будущего, потому что обнаружилось до сих пор, нельзя еще гадать, кто одолеет и кто падет. Сила Турции и слабость России еще не доказаны. Верно то, что до сих пор в Европейской Турции дело ограничивалось только стычками, а в Азии Турки понесли тяжкие неудачи. Союзные армии на Востоке покамест бездействовали. Если они одержат блистательные успехи, какие от того выгоды получатся, об этом скажет будущее. Что потеряет или что выиграет Австрия, приняв участие в войне и заняв Дунайские княжества? Это опять тайна будущего. После взятия Москвы маршал Лористон прибыл в Русский стан для переговоров о мире и стал говорить предводителю Русской армии, Кутузову, что пора кончить бедственную для человечества войну. "Да вы шутите, г-н маршал", отвечал ему Кутузов. "Неужели вы забыли, что до сих пор мы только и делали, что отступали. Война для нас теперь только начинается". Тоже самое можно сказать и ныне охотникам до окончательных заключений и людям, которым, как говорится у Рабле, желательно сделать сложение прежде, чем пробьет четверть часа.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ

Сентябрь

Невозможно предвидеть и вычислить все то зло, которое может нам причинить Европа в борьбе, которую она начала против нас. Это зависит единственно от жребия войны, т. е. от такой силы, которая не поддается никакому предвидению и расчету человеческого разума. Но если нельзя, даже и приблизительно, определить зло, которое причинят нам наши неприятели: то мы можем, теперь же, оценить добро, которое они нам уже сделали и еще сделают. Люди и народы не властны предотвратить испытания и наказания, посылаемые Промыслом: это дело Божие. Но люди и народы могут и нравственно обязаны извлечь для себя уроки из вынесенных бедствий и воспользоваться плодами Божеского наказания: это их дело, которое исполнить не помешает им никакой неприятель, как бы силен он ни был. Лишь по собственной вине людей и государств эти испытания могут остаться бесплодны. Да, не вдаваясь в учение Панглоса, позволительно утверждать, что зло имеет свою добрую сторону для того, кто не унывает и не ожесточается. И так, посмотрим, что доброго в том зле, которое готовят нам наши неприятели.

Прежде всего, мы видим, что против нас действуют сообща всевозможные страсти, и этим самым пробуждено в нас глубокое и горячее чувство народного достоинства.

Оно всегда в нас жило, но часто пребывало в состоянии платоническом. Мы любили наше отечество, но любили наподобие тех людей и домовладык, в сущности любящих своих жен и детей, но в ежедневной жизни пренебрегающих обязанностями, заботами и жертвами, которых эта любовь требует. Славянин по природе своей всегда более или менее беспечен и, следовательно, не глядит вперед. В минуту опасности он настойчиво сопротивляется и борется; но в мирное время легко забывает, что вся жизнь есть сопротивление и непрестанная борьба, что во всякое время должно бороться либо с неприятелем внешним, либо, еще чаще, с неприятелем, который внутри самих нас, т.е. с нашими страстями, греховными наклонностями, нравственными недочетами, слишком обыкновенным уделом человеческой природы. Преодолев грозную опасность, мы легко успокаиваемся и ослабеваем в настойчивости. У нас есть пословица: "Русский не перекрестится прежде, чем гром не грянет", и этою пословицею отлично выражено свойство Славянской природы. Ныне гром грянул, засверкала молния на всех четырех концах небосклона, и Россия перекрестилась своим большим крестом, с Севера на Юг, с Востока на Запад. Она встала, как один человек; она вся молится и готова встретить беду, запасшись внутреннею силою и отвагою, какая дается лишь молитвою, т.е. верою. С 1812 года не видать было подобного напряжения, подобного пробуждения народной души. Все спешит к оружию: отец семейства, старик, нищий наравне с представителями знати и богатства. Пожертвования неисчислимы: столбцы русских газет переполнены ими, и это не "патриотические приношения" (prets patriotiques), которыми так хвастают немецкие и французские газеты и которые, в сущности, не что иное, как насильственный налог на частную собственность и на скромное содержание правительственных чиновников, что мы видим в Австрии, где, для возбуждения храбрости в людях, начали с того, что обрезали у них средства к существованию. Лицемерие, сопровождаемое насилием! Нет, тут пожертвования не вымогаются; они суть дело христианской любви к отечеству: тут и миллион богача, и копейка нищего, и лепта вдовицы. Иные из этих пожертвований, в высокой простоте своей, могли бы служить к верной характеристике нашего народа. Но если великие события вызывают нас на прекрасные подвиги, то нужно признаться, что, управившись с бедою, мы скоро забываем про нее.

Вскоре после побед 1812-1814 годов мы снова предались беспечности и стали жить, спустя рукава, потворствуя свойствам нашей природы. Мы не только не способны питать злобу к нашим неприятелям, как скоро борьба кончилась, но, что еще хуже, мы не помним тех усилий, которые пришлось нам сделать, чтобы возобладать над тяжкими обстоятельствами. Таким образом, мы осуждены начинать всегда сызнова и производить новую затрату сил. "Россия, очевидно, объевропеивалась в пользу Европы, и Русское правительство, если бы и захотело, не в силах было остановить ее на этом пути или, лучше сказать, оно само увлекалось потоком времени".

Слова эти, вполне выражающие нашу мысль, взяты нами из замечательной, недавно вышедшей брошюры под заглавием: "Восточная война, ее причины и следствия, сочинено жителем материка новой Европы". Сочинение это, вероятно, не обратило на себя внимания Европейских читателей, которого оно заслуживает по своему достоинству и важности; но ведь публика неохотно читает то, что могло бы успокоить ее страсти и опровергнуть ее заблуждения. Ей нужны такие сочинения, которые бы потворствовали ее заблуждениям и питали ее страсти.

С Петра Великого и благодаря ему, кроме недолгих перерывов, мы состояли в постоянной связи с Западною Европою. С тех пор мы всегда оказывали великую любовь к иностранцам и подчинялись их влиянию. Наш преобразователь захотел нас "объевропеить" с тою целью, чтобы мы лучше усвоили себе западное просвещение. Его мыслию было посвятить нас в тайны человеческого ума и дать нам возможность воспользоваться умственными завоеваниями Запада; но он вовсе не думал совратить нас с пути своебытности и "обезнародить". Точно так отец семейства учит детей своих иностранным языкам не для того, чтобы они отреклись от языка родного и, еще меньше, для того, чтобы они полюбили чтение вредных и безнравственных книг, какие имеются на этих языках, а единственно для того, чтобы уразнообразить и обогатить их разумение. Руководясь личным опытом, Петр Великий надеялся, что мы сделаемся более "русскими" по мере того, как будем становиться "просвещенными русскими". Нельзя безусловно обвинять его за то, что иной раз он не отделял сорной травы от хорошей и пересадил на нашу почву не одни плодовитые растения, но также чужеядные и вредные или сделавшиеся такими впоследствии, по влиянию иного климата. В делах человеческих злоупотребление всегда следует за пользованием законным. Но, как бы то ни было, нет сомнения, — замыслы и политика Петра Великого всегда были народны. Может быть, позднее, мы сами отчасти испортили его дело. Вместо того, чтобы учиться у Запада и руководствоваться его уроками по завету Петра Великого, мы, вследствие нашей природной впечатлительности и прихотливости, устроили так, что Запад сделался для нас преподавателем забав и соблазнов. Приемы управления, политика, нравы, словесность, все, более или менее, слепо подверглось Западному влиянию. Но, по счастию и почти бессознательно, сохранялись в нас неприкосновенные начала, которые выручали нас в известные минуты. Вот почему наше общество, обиностранившееся больше, чем где либо, всегда, однако, чувствовало смутное, но неодолимое отвращение ко всякого рода иноземному господству. В случаях особенной важности, когда не приходилось выбирать между двумя дорогами, оно никогда не унижалось до сделки ни с врагом, ни с собственною совестью. О простом народе и говорить нечего: он постоянно был верен своим природным свойствам и во всей неприкосновенности сохранил чувство своей независимости. Это доказывает, что у нас преобразования не коснулись до корней или, другими словами, что реформы никогда не имели значения переворота или революции.

Ныне Западная Европа позаботилась известить нас, что она не только не считает нас своими, несмотря на постоянные наши усилия ей уподобиться, но что видит в нас врагов и, что еще более, врагов гражданственности. Судя по ее отзывам, наше существование под солнцем несогласимо с успехами просвещения: мы затемняем, заслоняем собою солнце. Возобладать над нами — значит возобладать над мраком и варварством. И эти выводы принадлежат не каким-нибудь отдельным лицам. Вся Западная Европа провозгласила их устами своей печати и своих правительств. Я надеюсь, что такое предупреждение, при всей своей нелепости, будет нам полезно. Мы его запомним, несмотря на то, что оно дано в увлечении страстного гнева. Мы им воспользуемся, хотя бы вслед за событиями, по поводу которых оглашены эти проклятия, наступило перемирие между нами и Западом. Да, нынешнее положение должно произвести в нас великую и благодетельную перемену; нам следует сомкнуться внутри себя и утвердить наше нравственное и политическое бытие на основах глубоко народных. Заняв у Запада науки и искусства и продолжая пользоваться тем, что он может нам доставить мудрого и хорошего, мы, более чем когда-либо, должны просвещаться внутренне, дабы лучше разъяснить и пустить в ход силы и запасы, пребывающие в нас самих. Мы зажгли наш светоч на очаге Западной Европы не для того только, чтобы следовать за нею по ее пятам. В нас самих откроется особый мир, о котором до сих пор мы забывали, предпочитая вести жизнь напрокат, так как она сопряжена с меньшим трудом и умственными издержками. Пора нам вступить на это новое поприще, открыть новый мир, с новыми неисследованными путями и целями. Быв до сих пор спутниками Запада, мы не раз попадали на такой путь, который мог довести нас до беды. Это шествие рука об руку с Западом вынуждало нас трудиться в его пользу и забывать свою. Думая достигать одной с ним цели, мы теряли из виду собственное благо, и не раз случалось, что мы и не подозревали в своем спутнике врага и догадывались, что нас обманывают, когда уже было поздно. События свидетельствуют, как часто наша политика шла путем, не только для нас чуждым, но диаметрально противоположным прямой нашей выгоде.

На этом неестественном пути наше воспитание, наши общественные нравы утратили много своей суровой первобытности; наша словесность получила направление, мало соответствующее нашим сокровенным побуждениям и умственным потребностям. Проистекавшее отсюда зло должно было, разумеется, усиливаться непрестанно. Присвоить себе здоровье человека свежего и сильного нельзя никакими усилиями; но получить болезнь от прикосновения с человеком, ею зараженным, к несчастию слишком легко. Нынешнее Русское правительство уже много сделало для того, чтобы оживить и укрепить народные производительные силы; оно сделает еще более. В царствование императора Николая наша словесность сходит с ходулей и развивается в направлении более русском. Лучшие писатели поощрены и обеспечены в нуждах и заботах материальной жизни, и вообще Государь оказал деятельное покровительство тому, что нам хотелось бы назвать возрождением (renaissance) нашей словесности. Он открыл ей источники народные, которые оставались от нее сокрыты. Обнародование хранившихся в государственных архивах памятников словесности, филологии, истории, дипломатии, правоведения, военного дела, придало новую жизнь нашему умственному развитию. В этих изданиях, хорошо обставленных и уже столь плодотворных, выразилась мысль мудрая и свободолюбивая. Она роднит нас с нами самими и, связывая нас крепче с нашею прошедшею жизнью, ведет к сознанию нашей исторической самобытности и обеспечивает нас в будущем от иноземных влияний. Западная Европа своею систематическою враждебностию отличнейше помогает нашему правительству в этом освободительном подвиге, и нам остается благодарить ее за это. Она не только бессознательно, но к собственному ущербу, оказывает нам благодеяние, заставляя нас отдаться этому направлению, и вот уже первая выгода нынешних обстоятельств, которою мы конечно воспользуемся. Между нами и Западом, вследствие современных событий, образовалась пропасть, которую отныне уже ничем не наполнишь. Попытка к соглашению была бы оскорблением правительственному и народному здравомыслию.

С нынешних пор Россия и Европа уже не могут быть в единении; они расстались, и это разлучение имеет совсем не тот смысл, какой хотели бы придать ему наши враги. Не мы отойдем назад домой, а Запад будет прогнан из нашей земли, сначала материально, а потом и нравственно. Брак был заключен для приличия, и после развода мы станем сильнее. Вместо того, чтобы расточать наши средства и наше богатство в общем хозяйстве, мы заведемся своим домом, станем действовать, сообразуясь лишь с своими выгодами, на естественном и законном нашем поприще. Успехи и невзгоды в войне, которую нам готовят, одинаково и неминуемо приведут нас к достижению этой цели. В том и другом случае мы все таки останемся господами самих себя. Если бы даже мечтания наших врагов временно сбылись, нам будет еще довольно пространства, чтобы оставаться сильными у себя. А это главное. Сила не может пребывать в бездействии. Сосредоточившись, мы легко укрепимся и возьмем назад утраченное, и в добавок будем покойны насчет нашей будущности, которую теперь оспаривают у нас. Если Промыслу угодно послать нам бедствия, то от этого еще дороже для нас будет то назначение, которое мы призваны исполнить. Мы не станем рассчитывать на то, чтобы жертвы, приносимые нами в пользу дела, которое мы должны защищать, увенчались немедленными успехами, и не охладеем к нему: напротив, будем дорожить еще более этим святым делом потому именно, что оно требует жертв. Успехи скорые и легкие не дают торжества правому делу, и не ими обеспечивается сила государств.

Пусть толкуют, что мы сняли осаду Силистрии и что союзники взяли у нас Бомарзунд; из этого еще нельзя заключить ничего обидного для нас. Наши войска издавна отличаются мужеством, и нет надобности подвергать оное испытанию. Мы не желали суетного успеха и бесполезного пролития крови, и с той минуты, как овладение Силистриею при данных обстоятельствах получило для нас второстепенное значение и, может быть, даже стало совсем ненужным, здравый смысл предписывал нам уйти оттуда. Так объясняется и оправдывается наше отступление во мнении людей военных и добросовестных. Когда союзники, чтобы, наконец, что-нибудь сделать, направили превосходные силы на Бомарзунд, лишенный всякого средства обороняться, в России все знали наперед, что эта крепость будет непременно взята ими. Подобные неудачи и подобные успехи ровно ничего не доказывают. Скажем более: неудачи и успехи поважнее этих не будут иметь влияния на то, что принято называть "восточным вопросом". Благодаря им, решение может быть отсрочено, но измениться в своей сущности оно не может. И как Россия не есть владение временное, и Государь Русский владеет ею не на какой-нибудь срок, а, напротив, державные права и государство, выгоды настоящего и будущего составляют для нее одно целое, то для нас время разрешения вопроса имеет важность лишь второстепенную. Чего не могло совершить одно поколение, то будет совершено другим. Что бы союзники ни делали, они не могут помешать России быть государством Славянским и православным, внутреннее единство которого покоится на незыблемых основах. Признав это, невозможно также помешать, чтобы славянские и православные народы, раздробленные и страдающие, не обращали своих взоров и своих надежд к России, не для того, чтобы войти в состав ее, но чтобы, пока не наступит минута освобождения, пользоваться ее племенным и вероисповедным сочувствием и покровительственною поддержкою. В понятии и внутреннем сознании этих народов иго, под которым они стонут, и то непрошенное покровительство, которым хотят заменить это иго, являются одинаковым насилием. Судьбы истории или, вернее, Промысла требуют, чтобы власть инородцев не тяготела более над населением, которое самою численностью превосходит своих угнетателей.

Не принимая участия в делах Запада, мы не только не задержим неизбежного решения, но, по всему вероятно, ускорим оное. Из-за разных уважений и условий нашей политики мы не раз помогали нашим противникам и действовали в ущерб настоящим нашим союзникам. Мы считали себя как будто в долгу перед Европою за то, что она признала нас в правах политического гражданства, и нашими уступками и пожертвованием собственных выгод уплачивали этот долг. Долг давно уже выплачен, и по сведении счетов, должницею может оказаться Европа. Чем менее будем мы мешаться в дела Запада, тем более получим над ним влияния своим отсутствием.

Союзы у нас будут впоследствии. Их даст нам снова сила вещей. Но мы будем разборчивее и отвергнем союзников, которые нуждаются в нас лишь в данную минуту и исключительно ради своих выгод. Благодаря Европейским революциям, погибли старые предания, перемещены выгоды, создан новый порядок вещей, и мы, не принимая никакого участия в этих коренных переворотах или, вернее сказать, в этом разложении вещественного организма, не имеем никакой надобности поддерживать, вопреки обстоятельствам, событиям и действительности, прежние наши отношения, утратившие теперь смысл. Россия может сказать бывшим своим союзникам тоже, что Ж.Ж Руссо сказал Парижскому архиепископу: "На каком языке нам разговаривать? Как нам понимать друг друга? Что между нами общего?"

Мне кажется, что нам следует всячески избегать дипломатических переговоров. По требованию обстоятельств мы должны действовать сильно; но если является возможность отсрочки, вооружимся терпением и бодростью и станем ждать, чтобы время пришло к нам на помощь и устранило затруднения; потому что в вопросах прямо русских, лишь бы мы сами не портили своего дела, решающее слово всегда будет принадлежать нам. Океану нечего двигаться для того, чтобы реки текли в его лоно; сама природа их гонит туда. Есть также исторические течения, которых ничем не своротишь в сторону.

В заключение повторим, что разрыв наш с Западом можно считать делом совершившимся. Ум может допустить, что война продлится десять, пятнадцать лет; о цифре мы не станем спорить. Он может допустить, что мы потерпим всяческие беды. Но ни ум, ни народное чувство не допустят, после всего того, что уже случилось, после всего того, что сказано и сделано, чтобы, когда внешняя борьба прекратится, наступили вновь прежние отношения. Нет, наши дипломатические и общественные связи должны совершенно обновиться. За одно с дипломатиею западною мы признаем невозможность возвратиться к положению, бывшему перед войною (ante bellum). Между этим положением и нами поместились деятели, с которыми помириться нам невозможно. Оскорбительные слова произнесены; народное чувство не в состоянии ни забыть, ни простить их. Словом сказать, с нынешних пор мы "разъевропеились".

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ

Сентябрь

Хорошая сторона того зла, которое хотят нам сделать наши враги и которое, отчасти, они наверно нам сделают, будучи сильны и многочисленны, относится как к материальной сфере, так и к сфере нравственной: и в той, и в другой усыпляли нашу бдительность и парализовали нашу энергию рутина и свойственная нам беспечность. Мы ограничивались тем, что потребляли произведения Европейской образованности и промышленности, совершенно готовые, в том виде, в котором они нам доставлялись пароходами и железными дорогами, при этом не давая себе труда обсудить, одинаково ли нам нужны и полезны все эти произведения; нельзя ли некоторые из них изменить и получше приспособить к нашему употреблению; нет ли средства, развитием наших собственных средств, с выгодой заменить некоторые из этих привозных продуктов, хотя бы только для того, чтобы пробуждать и поощрять нашу деятельность и производительность.

Что Россия есть мир отдельный, это не хвастовство и не пошлость; но что в том пользы, коль скоро мы пребываем в бездействии? Если Россия — отдельный мир, то надо с ней обращаться как с таковым: приложите к ней ваши руки, вашу голову, вашу душу, все ваши способности, весь ваш труд, словом, будьте Робинсонами этого нового мира. Прежде всего у нас — простор. В виду тесноты, в которой живут другие народы и которая затрудняет их деятельность, почти душит их в Европе, этим преимуществом пренебрегать не следует: оно развязывает нам руки и открывает широкую будущность. Еще многие века можем мы без страха исполнять Божественную заповедь: "растите и множитесь". Есть нам где свободно дышать и свободно селиться; есть у нас и пища, и одежда, а при этом можно жить и оставаться независимыми.

Немного нужно доброй воли, чтобы решиться жить без предметов роскоши. Если же, вследствие постоянно растущих требований, вследствие благосостояния и довольства, некоторая роскошь безусловно необходима, для человека образованного все-таки нет надобности ставить себя в зависимость от иностранной роскоши из-за одной подражательности. Со временем образуется своя собственная роскошь, истекающая из условий и средств страны, в которой живешь. До сих пор мы слишком дорожили иностранною торговлею; следует более покровительствовать внутренней и расширять ее, а за ней разовьется и торговля внешняя, и в этом отношении нам еще долго нечего бояться расти и множиться. Мы не подчинены неизбежной, неумолимой необходимости распространяться вне своих пределов, чтобы не задохнуться от избытка жизненной силы. Англия, этот сто или тысячерукий великан, умрет от удара, если закроются для нее иностранные рынки; у нас же временное прекращение иностранного сбыта даст, наоборот, более сильное и более плодотворное направление сокам и распространит до самых оконечностей теплоту и жизнь; а до наших оконечностей, как известно, не так-то близко. Когда же мы почувствуем действительную потребность в том, чего нам будет недоставать за отсутствием ввоза, то начнем искать пополнения у себя и найдем или заменим чем-нибудь равносильным. Может быть, опасно доводить такое напряжение сил до крайности; но когда нас к тому принуждают, то следует поступать сообразно обстоятельствам. Если бы континентальная система, в том виде, как ее задумал Наполеон, была серьезно и точно применена теми, на кого он хотел ее наложить: то, без сомнения, совершилась бы коренная революция в мире промышленности, и могущество Англии пало бы в конце концов. Но никто не старался вредить Англии в угоду Наполеону; из двух гнётов все-таки предпочли бы скрытый гнёт одной грубому самовластию другого. Теперь Европа хочет опутать нас сетями новой континентальной системы и пользоваться нами для своих собственных выгод. Пусть так! Применение в ущерб нам этой системы, конечно, не разорит Англии, хотя я убежден, что оно, если и может вредно действовать на некоторые ее частные интересы, но уже наверно укрепит, обогатит и освободит Россию. Выгоды, которые при этом извлекутся правительством и частными предприятиями, будут огромны. Мы не имеем под рукой статистических данных для исчисления всех отраслей обогащения, которые готовит нам будущее; но мы благодарим Провидение за то, что судьба готовит нам подобную будущность. Отныне влекомые неотвратимою силою события, мы уже не можем блуждать без цели или стремиться к ней путем школьника; мы пойдем к ней прямо и смело. За неимением жареных перепелов, падающих с неба, мы выписываем их из иностранных кухонь, а теперь пойдем сами на охоту; аппетит наш разовьется, и жарить станем мы сами.

Journal de S-t Petersbourg, от 20 Августа, описывает данный в Нахичевани обед, который обратился в настоящий национальный митинг, благодаря речи одного из гостей. "Господа, — сказал он, — некогда, на наших дружеских сборищах, мы пивали охотно портер и с удовольствием шампанское; но с тех пор, как Англия и Франция сделались врагами всех православных, поневоле тошно от английского портера, а французское шампанское, несмотря на стоимость и вкус, отдается горечью, если не во рту, то, по крайней мере, в сердце. Поэтому я предлагаю всем и каждому не пить ни здесь, ни где-либо портера, шампанского и других французских вин" и т.д. Это предложение было подписано многими присутствующими в знак полного их согласия.

Это может казаться не более, как легкой шуткой; но будь это предложение серьезно принято большинством в России, оно не осталось бы без значительных последствий. Такое решение было бы достойно нашего патриотизма. Если бы высшие и достаточные классы общества дали себе слово отказаться, хотя для опыта, от предметов роскоши не-необходимой, приходящих к нам из-за границы, потеря была бы, мы согласны, нечувствительна для европейской торговли, но наша собственная выгода несомненна. Эта попытка была бы нравственным подвигом, жертвой, отказом от материальных наслаждений, которые по привычке сделались для нас искусственной, но сильной потребностью. Подобные подвиги покаяния всегда полезны. Дни поста, установленные церковью, несомненно имеют благотворное влияние на душу и тело.

Мой патриотизм не доходит до крайности и до желания огрубить вкус и гастрономические способности. Когда здоровье позволяло мне употребление вина, и мой нрав поддавался его мягкому и согревающему действию, в то время я, признаться, предпочитал произведения Эпернэ и Бордо крымским, донским и кавказским; но я не отрицаю, что и наши домашние вина имеют свой аромат и способность укреплять тело и веселить душу. Впрочем, нужно всегда мириться с необходимостью, и когда настанет необходимость, быть к ней готову

Станем усовершенствовать у себя наши виноградники и винопроизводство. Улучшения, которых мы достигнем в этой области, перенесем и на другие; при этом деятельность народа и промышленность его разовьются. Пятьдесят лет тому назад, в Европе знали только колониальный сахар, и всякий мог сказать с иезуитом-филантропом и негрофилом: "в Европу не привозится ни одной бочки сахару, которая не стоила бы жизни хоть одному рабу". А вот теперь в Европе потребляется большое количество сахару, которое не только не причиняет смерти и несчастия для рабочих, но, напротив, дает заработки тысячам поселян. Эту заслугу надо, по справедливости, приписать Наполеону; ему более всего принадлежит честь этого счастливого дела. Его лавры были побиты громами и рассеяны бурею; но свекловица, которой он покровительствовал, пережила его. В начале войны у нас боялись, что не достанет угля в наших копях, для морской промышленности и для путей сообщения, потому-то этот продукт доставлялся нам большею частью из Англии. Удачные разведки были произведены правительством и частными предприятиями. Кроме известных уже в России каменноугольных копей, найдены во многих местностях и, между прочим, недалеко от Петербурга, богатые залежи каменного угля, который намного обойдется дешевле английского, и вот, между прочим, каковы первые результаты, достигнутые Англией в ее криводушной войне с нами. Ее промышленности приходится теперь прекратить ввоз этого продукта. Повторим еще: Англия от этого не обеднеет; но что скажут частные компании английской торговли, извлекавшие столь громадные выгоды из сношений с Россией и неодержимые, вероятно, столь высокими стремлениями, чтобы покупать неприкосновенность Оттоманской империи ценой остающегося в их магазинах угля.

Война даст новый и сильный толчок расширению и размножению наших железных дорог. Уже приводятся в исполнение несколько новых предположений. Наш разрыв с Англией, которая была для нас большой конторой морского сообщения, благоприятен для развития нашей морской торговли. Когда мы не имели надобности вывозить свои товары, находившие покупщиков на нашем же народном рынке, торговля наша не умножала числа своих кораблей. Немало толковали нашим купцам, что они жертвуют своими выгодами в пользу иностранцев; они все-таки предпочитали ограничить свой барыш, нежели взяться за рискованное предприятие. В сущности, наши самые богатые купцы, за малым исключением, оставались поставщиками; внешняя торговля находилась вся в руках лиц, приезжавших из всех стран Европы, преимущественно из Англии, с целью наживы. Не в капиталах недостаток нашей торговли, но нет в ней духа предприимчивости, товарищества и доверия к собственным средствам. Предприимчивость и доверие явятся в присутствии необходимости; наши торговцы заменят собою иностранных. Развитие морской торговли будет рассадником и подспорьем для морских сил государства. Мы будем обязаны этим Англии. И придет время, когда она о том вспомнит и оценит благоразумие и политику теперешнего своего министерства.

Пока английские адмиралы занимаются полицией на наших морях и стерегут нас, наша торговля разрушит их враждебные намерения, прокладывая себе сухой путь и обогащая области, которые с давних пор и, может быть, никогда не принимали участия в торговом движении, подобном тому, которое теперь бороздит их почву, принося довольство и барыш населениям смежных мест. Вот еще вознаграждение за убытки, причиняемые войной. Сбор наших таможен вообще мало потерпел вследствие обложения наших портов.

Мне могут заметить, что система, которую я превозношу — система отчуждения и может "разъевропеить" Россию, что это система китайская. Нисколько. Не стена китайская причиною застоя страны, но безжизненность, которою отличается религия китайцев и которая губит всякое развитие, могущее возникнуть у них. Что касается нас, то, благодаря Бога, мы носим в себе начало жизни, которое нам открыто и обеспечено христианством. С этим началом мы не можем притупиться и обесплодеть. Если даже, при отсутствии этого начала, Китай мог найти в самом себе плодотворные силы, благодаря которым опередил Европу открытиями, как компас и книгопечатание, им созданное и усовершенствованное, как произведения промышленности, которых не могут добиться в Европе; если он имеет богатую, разнородную письменность: то нечего опасаться, коль скоро умный и христианский народ, как мы, сделается поболее самим собою и сосредоточится у себя дома. Впрочем, следует порвать сношения не с просвещением, а с так называемыми просветителями. Англичане, например, эти миссионеры прогресса, стараются просветить китайцев, привозя им опиум. Что же? В английской лавке немало сортов опиума с ярлычками, на которых значится, что это есть верное лекарство против всех человеческих болезней. Теперь приглядимся поближе к их просвещению и возьмем у него, что действительно хорошо и в частности для нас пригодно. Пусть Россия станет вторым Китаем, но Китаем с будущностью, чего у "небесной" империи, да и у других "земных" государств Европы не предвидится.

Не беру на себя предсказывать, что война, в которую нас втянули, кончится для нас удачно; но позволю себе предвидеть, что эта война, долженствующая в намерениях наших врагов отодвинуть нас на целый век, выдвинет нас, с помощью Божьей и благодаря нашим врагам, на целый век вперед. Для нас она уже сделала многое, привлекши наше внимание на наши слабые и больные стороны. Запад хочет сокрушить наше могущество; но, пробуждая нас, он только заставит нас откинуть злоупотребления и преграды, замедлявшие наше благоденствие. После Полтавской битвы Петр 1-й пил за здоровье своих учителей, плененных шведских генералов, которые научили его военному искусству. Придет день, когда мы также будем без злопамятства пить за здоровье наших учителей, открывших наши слабости и исправивших нас от недостатков.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ

Ноябрь.

Надо сознаться откровенно, что в некоторых странах государственные люди достойны сожаления еще больше, чем писатели: сии последние ответственны, по крайней мере, лишь за то что они ни шут и печатают, тогда как государственные люди должны опасаться ответственности общественной за все глупости, которые приходится им произносить. При них беспрестанно неизбежный стенограф, подстерегающий малейшее их слово; он хватает это слово на-лету и беспощадно передает его в жертву пересудам, а иной раз на посмеяние публики. Так бы и быть с речами, произносимыми при торжественных случаях, с красноречием судебным; но стенография подкарауливает все, что говорится в промежуток между грушею и сыром, между часто повторяемыми бокалами Шампанского и еще более частыми рюмками хересу; невзначай сказанное слово повторяется до бесконечности стоустою печатью и разносится с одного конца земли на другой, и государственный человек, отрезвившись от вчерашним дел, на другой день читает в газетах то, чего ему вовсе бы не хотелось огласить или сказать в другой раз.

Английские государственные люди, как известно, не прочь от банкетов. На них произносятся бесконечные и невероятные речи, помогающие, как надо думать, пищеварению и служащие к тому, чтоб опохмелиться после обильных возлияний, во сопровождении также самыми странными нескромностями.

Ни последнем банкете, данном, по старинному и торжественному обычаю, в Лондоне в честь нового лорда мера, проявлены замечательные образчики этого нелепого краснобайствия, на которое обреклись некоторые лица, как бы для того, чтобы еще здесь на земле понести наказание за все зло, причиняемое их действиями.

Не станем разбирать речь Французского посла: она не более, как жалкий сходок с воззвания его августейшего повелителя, произнесенного солдатам, не помню в каком лагере (конечно, не в одном из лагерей действующей армии). Если повелитель дозволил себе, в пылу политического увлечения, официально объявить своим солдатам о взятии Севастополя, то его верному слуге весьма позволительно надеяться, что в минуту произнесения им тоста, стены или развалины Севастополя уже осенились соединенными знаменами Франции, Англии и Турции. Во всяком случае, господин посол не слишком стесняется: ему нужен город, да еще обращенный в пепел. Очень естественно надеяться на исполнение желаний, особенно когда находимся под приятным влиянием благородного напитка, который веселит душу и оживляет сердце.

Не станем и подавно разбирать речь лорда Абердина: не до шутки и не до смеху, когда подумаешь о государственном человеке, который для властолюбия, для того, чтобы удержаться на месте, отрекается, под конец славного поприща, от своего прошедшего, от своих убеждений, от руководящих начал и даже перестает внимать голосу совести. Пусть миролюбивый министр не щадит своих легких и произносит величественные фразы, пересыпанные обязательными любезностями в честь "великой союзницы".

Нынче нам не хочется думать ни о чем печальном, и потому мы берем предметом настоящего письма речь лорда Пальмерстона. Блаун — непременный герой всякого английского фарса. Эту роль обыкновенно исполнял благородный лорд во всяком официальном представлении, какие дают в Англии для увеселения народа и для того, чтобы плательщики позабывали про деньги, которые они дают, и про кровь, которую они проливают.

Французская газета "la Presse", которая понимает в этом деле толк, старается обратить общее внимание на неиссякаемый юмор государственного человека, на его полу-политический, полугалантный тост, бывший украшением пира. Повторив, как и следует, сакраментальную фразу в честь великой нации и ее достойного представителя (заметим, что тайный параграф договора между Францией" и Англиею обязывает строго никогда не говорить друг о друге, как употребляя эпитет "великая"), оратор прибавляет: "Если с одной стороны его присутствие есть знак счастливой народной дружбы, то с другой присутствие супруги лорда-мера есть символ счастливого международного супружеского союза". Далее, талантливый оратор выражает надежду, "что союз Англии и Франции продолжится столь же долго, как большая часть тех супружеских союзов, коих счастливых и верных представителей видишь здесь".

Заметьте, пожалуйста, с каким присутствием духа и осмотрительностью поступает этот государственный человек: он не отважился сказать — все союзы; но благоразумно удовольствовался выражением "большая часть союзов, допуская, в избежание двусмыслицы, возможность разводных случаев и внезапность смертей, которые могли бы, при сильном увлечении риторикой, значительно компрометировать продолжительность союза обоих народов. Увлекаясь мыслью о супружеском соединении, лорд Пальмерстон не ограничивается заключенными союзами. Предприниматель свадебных торжеств, он позаботился также и о невинных, непристроенных барышнях, которые присутствовали на обеде. "В то время, когда мы видим", говорит он, "издавна существующие союзы, естественные и брачные, имеющие, я надеюсь, широкую и счастливую будущность, с другой стороны я останавливаю свои взоры на прелестных личиках окружающих нас молодых барышень я ясно предвижу множество других будущих союзов, предназначенными быть столь же счастливыми и продолжительными, как предшествующие им".

Здесь (прибавляет la Presse) раздается всеобщий смех. Неудивительно. Смеяться было чему. Французский посол, конечно, хорошо знакомый с Мольером, немало должен был порадоваться, слыша такую речь, которая ему напоминала Precieuses Bidicales, Вадиуса и Трисотина. Однако, всмотревшись ближе, я подозреваю, что шутливый оратор скрыл политический намек под прозрачным покровом своей галантной речи.

Под этими грациозными личиками молодых барышень не позволительно ли понимать Австрию, Пруссию и другие державы, еще не произнесшие рокового да и которых благородный лорд ловко приглашает придти и насладиться супружеским счастьем семейства, состоящего из пяти или шести человек? Это объяснение, по нашему мнению, может легко быть допущено, когда дело идет о восточном вопросе в виду того, что на Востоке ни двоеженство, ни троеженство и т.д. не считаются предосудительными.

После это! речи лорд-мер, человек не ревнивы!, поблагодарил лорда Пальмерстона за то, что его леди ему понравилась. Жаль, что стенографы не объясняют нам, что сказала я подумала леди Ельвира, слушая галантные эксентричности своего любезного Дон-Жуана.

Если же мы, с своей стороны, принимаем участие во всеобщем веселии, которое вызвано чтением этой шутливой речи, то нам должно признаться, что минутный смех, от которого мы не могли воздержаться, вскоре уступил место чувству невыразимой грусти, при мысли, что такое странное представление дано было в самых серьезных и тяжелых обстоятельствах. У нас, в несчастью, не хватит человеколюбия, чтобы оплакивать все глупости, которые говорятся на свете, да еще за обедом у лорда-мера. Мы должны признаться даже, что не без некоторого удовольствия смотрим на то, как наши враги сами себя дурачат. Но здесь само дурачество приобретает особое значение от лица, выводящего его на сцену. Когда подумаешь, что этот человек один из тех, которые наиболее содействовала в войне, потрясающей ныне Европу и причинили уже столько бед, то на его преимущественно голову должна пасть ответственность за кровь, пролитую в таком обилии; что в ту минуту, когда он произносил свои пустые шутки, сотни храбрых и несчастных соотечественников падали, может быть, на поле битвы, на чужой стороне: пошлость его ораторских приемов забывается, а выступает на вид безнравственность, бесчеловечие, отсутствие общественного приличия и простой благопристойности, и дерзость, и гнусность.

Понятно и легко объяснимо, что в стране, где сохранились предания чистой монархии, народ под-час отказывает в своем сочувствии и доверии какому-нибудь правительственному лицу, так как в назначении его он не принимал участия. Но страна, имеющая претензию быть высшим и совершенным выражением свободы политической и гражданской, по необходимости солидарна с людьми, стоящими во главе правительства. Покуда они во власти — народ симпатизирует их началам и одобряет их поступки. Если же не сочувствуют им в глубине души, если принуждены терпеть их и оставлять за ними управление делами, то естественно спросить: все эти представительные и конституционные правительства, это равновесие властей, о котором так много толкуют — не фикция ли, не обман ли, не плохая ли, в конце концов, шутка? А что еще хуже, не пришлось ли бы себя спросить: не служат ли подобные министры и подобные речи печальным признаком нравственного падения и несостоятельности разлагающегося общества? Как объяснить иначе картину сейчас нами виденную? Нет! Народ, считающий себя вожаком цивилизации и всемирного возрождения, не может безнаказанно мирволить подобной гнусности; лучшие его представители должны были принудить в молчанию или удалить министра, позволяющего себе плоские шутки в таких трудных обстоятельствах, в которых находится его отечество. Никогда не следует забывать и никогда не было случая более подходящего, чтобы сказать: слог выражает человека (le style c'est l'homme).

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЕ

Мы не ошиблись в нашем предыдущем письме, усматривая политический умысел в пошлостях, которые высказаны лордом Пальмерстоном на пиру лорда-мера. Хитрый оратор, расточая грубые шутки о молодых девицах, пронюхивал, нельзя ли устроить некоего бракосочетания, которое должно было прославить его, как прорицателя. Устроитель брачных союзов, счастливых и неприличных, соревнуя кузнецу в Гретна Грин, содержащему, как известно, тайную часовню на Шотландской границе для совершения недозволенных браков, собрался вскоре после пира в деревню, чтобы оттуда выехать в Париж. Там он совещался со своим клевретом, какими средствами всего успешнее и скорее уладить столь близкое его сердцу дело. Свадьба уже была задумана, но не легко было формулировать некоторые статьи брачного договора.

Одно время думали, что досточтимый "commisvoyager" поедет с тою же целью из Парижа в Вену, ибо там то и живет "молодая мисс", которую требовалось во что бы ни стало отдать замуж; но погода стала уже плоховата. Сводник подумал, что можно будет ограничиться посылкою визитной карточки, во избежание утомительного и скучного путешествия. Передать карточку взялся "Times" в собственные руки его превосходительства г-на Буоля де Шауенштейна. На карточке изображен подходящий герб, составленный из коробки химических зажигательных спичек и трубки с надписью "достаточно трубки Французского капрала, чтобы поджечь Австрийские владения в Италии". Эта любезность достигла своей цели. Лорд Пальмерстон, надо отдать ему справедливость, хорошо знает свет, и г-н Буоль сразу понял, чего хотел высокий лорд. Есть такие впечатлительные натуры, которые поддаются угрозам; их всегда легко подчинить себе: стоит лишь покрепче выбранить или погрубее пригрозить. Оттого-то достойный представитель Австрийской политики и поспешил одним выстрелом подбить двух зайцев. Со свойственным ему историческим чутьем и национальным достоинством, он захотел, желая быть со всеми вежливым, подписать договор между Францией, Англией и Австрией 2 Декабря, то есть в годовщину Аустерлица, столь славную, как известно, для Австрийского оружия и могущества. Заметим мимоходом, что, благодаря Австрии, и мы имеем свою долю в этих воспоминаниях. Но, по крайней мере, солнце Аустерлица для нас несколько померкло в пожаре Москвы и совсем загасло во льдах Березины. Сколько нам известно, Австрия едва ли может указать на подобную отместку с своей стороны. Во всяком случае, благодаря г-ну Буолю, над нею впредь будут светить два Аустерлицких солнца — одно 2-го Декабря 1805-го, а другое 2-го Декабря 1854-го года. Этот договор, впрочем, как мы сказали, был уже давно предусмотрен. Единственное, что следовало сделать, из приличия и по некоторому остатку стыдливости, было бы отложить его на некоторое время. Конечно, стыдливость эта была бы ложною, потому что настоящий стыд гораздо древнейшего происхождения.

Чтобы возвратиться к риторическим фигурам лорда Пальмерстона, мы заметим, что в неприличном браке для молодой девушки позор не в том, что она забывает семейные предания и обязанности, нет! Честные люди осудят ее за прежнее её поведение, которое неизбежно должно было привести ее к такому браку.

С переменою нескольких слов, можно бы применить к этим скандалёзным бракам стих, столь часто повторяемый: "Le crime fait la non pas l'echafaud" [Позор не в казни, а в преступлении (фр.)]. Казнь есть законное последствие преступления, точно так же, как неприличный брак — неизбежное и печальное последствие дурного или, по крайней мере, необдуманного поведения.

Однако нам нечего обсуживать и оценивать договор 2-го Декабря с Австрийской точки зрения. Каждое правительство вольно разрывать неподходящие ему союзы и заменять их другими, более соответствующими его потребностям. Есть притом наклонности, влекущие, как людей, так и правительства друг к другу, или, чтобы сказать попросту — "qui se ressemble, s'a'ssemble" [Кто на кого похож, тот к тому и стремится.]. Во всяком случае, нам, не посвященным в тайны дипломатии, трудно понять все значение этого дипломатического документа, когда сами Английские министры, которым смысл его должен быть понятнее, чем кому-либо, разноречат в объяснении настоящего его значения. Мы, простые смертные, можем заключить из всего этого, что Австрия пуще боится Англии и Франции, нежели России; ибо Австрийская политика всегда выражается каким-нибудь страхом. Для нас, Русских, в этом политическом акте интересно, что он открывает перед нами как бы новую эру, которую мы приветствуем с радостью. Никогда не был в России популярным союз с Австриек), хотя наше правительство издавна держалось его и ему иной раз приносило величайшие жертвы. Этот союз всегда был занозой для народного сердца. Из наших врагов никто не был нам так противен, как любезные наши друзья Австрийцы. Мы не судим, а рассказываем. Каждый раз, что нас приближали к ним политические требования и что наша армия отправлялась на границы Австрии, это чувство отчуждения или, точнее, отвращения, усиливалось и укреплялось в нас. Суждения Суворова о характере и действиях Венского кабинета во время итальянской кампании, суждения, исполненные необыкновенной силы и оригинальности, сделались в России народными и обратились почти в поговорки.

Жаль, что у меня нет под рукою истории суворовских походов, изданной недавно в Петербурге. Я нашел бы в ней, в его официальных бумагах, в его переписке с австрийскими властями, немало следов недобросовестности, зависти и всякого рода затруднений и козней, которыми Венский кабинет старался расстроить планы вождя русской армии, призванного самой Австриею на помощь.

Русские историки наших войн с Наполеоном, когда мы действовали в союзе с австрийцами, дали бы нам неопровержимые доказательства того же самого. Последняя наша кампания в Венгрии, когда мы спасали и поддержали Австрию накануне её гибели, едва ли способствовала к ослаблению этих народных ощущений, если судить о них по чувствам и по навям нашей армии.

Спешу оговориться, что этот антагонизм основан не на вражде между народами или между отдельными единицами. Конечно, в сущности немного симпатии между русскими и немцами, и этот недостаток сочувствия выражается всегда при столкновениях между славянскими и германскими племенами; но из этого не следует, чтобы австрийцы, как люди, были нам неприятны: напротив, с своей стороны, я могу похвастаться, что имел удовольствие и честь встречать в путешествиях своих многих австрийцев, одаренных замечательными социальными качествами. Мне неизвестно, до какой степени основательны уверения большинства европейской печати, утверждающие, что общественное мнение в Австрии глубоко враждебно нам. Верно то, что между лицами высокопоставленными в Австрии, по своему происхождению, по своим способностям или по своему положению, я никогда не встречал таких, который не были бы откровенно враждебны союзу с западными державами и не были бы печально озабочены тем новым направлением, которому правительство их начинает поддаваться. Если бы я не опасался быть нескромным, я бы их назвал, и едва ли европейская печать в состоянии была бы противопоставить им имена — более уважаемые или более достойные уважения. Что касается до духа, господствующего в революционных сборищах и в трактирах Вены, то я об этом ничего сказать не могу, и, может быть, газеты справлялись с австрийским общественным мнением именно в этой среде. Во всяком случай, кажется довольно уместно будет повторить здесь слова очень замечательного писателя, г. Бунгенера, что во времена революции и нравственного беспорядка сильно всегда бывает меньшинство, а большинство всегда слабо.

Если то, что я сказал, неубедительно, я мог бы прибавить, с полной уверенностью, что в самой России, представители австрийской политики, устраняя вопрос о направлении её, встречали себе достойную оценку, благодаря тем высоким и привлекательным качествам, которыми они отличались. Я не пойду слишком далеко назад, но петербургское общество, сохранившее все-таки предания лучших времен, вспоминает с благодарностью и сожалением исполненные уважения и привязанности отношения с графами Лебцельтерн, Фикельмон и Коллоледо. Если другие не сумели присоединить свои имена к этим именам, то виноваты не мы. Потерпев неудачу в петербургских гостиных и в общественном мнении, они, может быть, унесли с собою некоторую горечь, которая могла остаться не без влияния на Венских конференциях и при составлении договора 2-го Декабря. Если так, то вот новое доказательство, как великие события часто вызываются мелкими причинами. Правильно говорят, что Франция претерпела бедствия Семилетней войны, чтобы отомстить за самолюбие г-жи Помпадур, оскорбленное насмешками Фридриха Великого над нею и её поэтом и фаворитом, аббатом Бернисом, которого она успела сделать кардиналом и первым министром. Так как мы занимаемся теперь политическими сплетнями, то можно, между прочим, заметить, что наши дети найдут, пожалуй, в воспоминаниях о нашей эпохе, что к вышеупомянутой мести присоединяется еще иногда и месть "за обритую бороду и усы". Жители Вены нам рассказывали, что один влиятельный господин пожертвовал своими воспоминаниями о баррикадах для того, чтобы получить аудиенцию у Государя, которого считают врагом контрабандных усов и бород. К сожалению, эта жертва была сделана совсем понапрасну: господин этот не был принят и должен был, по возвращению, вынести насмешки столичных шутников, которые не мало посмеялись неудаче обрившегося министра.

Мелкие сплетни отдалили нас от предмета, вернемся к нему. Дело в том, что не личный характер австрийца удаляет нас от него; но между Австрией и нами политика её ставит бездну. Основы и предания этой политики столь всесильны, что они всегда берут верх над лучшими чувствами отдельных лиц. В Австрии официальный правитель и частный человек бывают часто не только совершенно различные существа, но даже друг другу во всем противоположны. Один из них в глубине души имеет самое верное чувство всего хорошего, справедливого, достойного; он может быть откровенным, честным; но в той политике, которой ему приходится следовать, ни одному из этих благородных чувств не пробиться наружу: этому препятствуют Австрийские правительственные предания, и немало тому исторических примеров. Несомненно, императрица Мария Тереза была женщина большой отваги и благороднейшего характера; её голова создана была для венца; но это не мешало ей, в интересах дипломатии, переписываться и с г-жою Помпадур, и набрасывать тень на свое женское и царское достоинство, называя ее "кузиной".

После такого родства, отчего же не быть братом или союзником какого-нибудь г-на де Помпадур?

Несчастия Марии Антуанеты нисколько не поразили и не потрясли политику Венского кабинета, и однако эта несчастная королева, казненная преимущественно за то, что она австрийка, была сестра и дочь австрийских императоров! Но союзные государства, с Австрией во главе, имели совсем другие заботы, чем поход на Париж для предупреждения или наказания совершавшихся там событий: озабоченные мелкими интересами эгоизма или честолюбия, правительства и правители, парализовали взаимно друг друга и действовали слабо и нерешительно.

Император Франц II имел, конечно, как частный человек и во многих отношениях как государь, почтенный характер. А что же? Для получения нескольких дней отсрочки не отдал ли он своей дочери злейшему своему врагу, нанесшему сильнейший удар его достоинству и могуществу. Он совершил эту жертву, бесполезную и противную его чувствам отца и его католическим убеждениям, ибо Наполеон был женат, в то самое время, когда его друг Александр давал ему совершенно противоположный пример, отказывая в руке сестры своей императору французов. И конечно, он последовал бы этому примеру, если бы он послушался голоса своей совести, как отца и честного человека, а не преданий австрийской политики, которая всегда забывает, что измена чести и нарушение обязанностей не только позор, но и плохой расчет, и вызывает рано или поздно раскаяние и горькое сожаление. Я знаю хорошо, что сентиментальность неуместна в политике и что нужно прежде всего иметь в виду интересы государства и давать им перевес над чувствами, привязанностями, увлечениями или отвращениями личными. Но есть исключительные случаи, где государь неотделим от частного человека. Что умаляет нравственное достоинство человека, то, в свою очередь, подрывает достоинство и государя, и народ, в свою очередь, чувствует себя оскорбленным.

Кто же мог бы, после сказанного нами, удивляться трактату 2-го Декабря? Это только лишний шаг по колее, по которой постоянно плетется венский кабинет. Будем справедливы к г. Буолю. Он ничего не подумал, а только продолжал. Удивляться "величию неблагодарности" или "величию трусости" уже несовременно. Все давно присмотрелись к этому. Во всяком случае, чтоб быть справедливым до конца к г. Буолю и к австрийскому правительству (ибо надо быть справедливым даже и к тем, кого меньше всего любим), нельзя не сознаться, что положение Австрии трудное. Для защиты против обвинений она могла бы указать на смягчающие обстоятельства, которые, до некоторой степени, если не оправдывают (ибо дурнее никогда не может быть оправдано), то, по крайней мере, объясняют ее образ действия. Австрия не есть независимое и односоставное государство, подобно Франции, Англии, России, Пруссии, и даже всякому второстепенному государству, имеющему свою крепкую и компактную национальность. Австрия — вторая Турция, кроме фанатизма и варварства, которая в данном случае составляет также национальную силу. Австрия только малая доля Австрийской империи, доля, которая, в противность законам физики и логики, больше и сильнее целого. Давно уже Вольтер говорил про покойную Священную Римскую Империю: хотел бы я знать, отчего Святая? отчего Римская? отчего Империя? С того времени название переменилось; но и теперь можно бы спросить: что значит Австрийская империя? Она понятна, покуда живешь в Вене, но уже труднее понять ее в Триесте, Венеции, Милане, Праге, в Буде, Кракове, и в этой дюжине столиц, которые испещряют эту империю и которые подобны тем цветам или тем противоречивым словам, о которых говорит поэт: "Завявывают, когда находятся вместе". Что всего более поражает в Турецкой империи, это — недостаток турок; также и в Австрийской империи — недостаток австрийцев. Это государство ничто иное, следовательно, как политическая комбинация, как абстракция, облеченная в условные формы, дабы удовлетворить известной системе, допущенной европейскими кабинетами. Переменись их политика и пускай они почтут нужным основать европейское равновесие на новых началах, на допущении новой славянской империи или нескольких славянских независимых государств, на допущении независимой Венгрии, независимой Италии, и т.п.: тогда Австрия, доведенная до своей простейшей и первобытной формы, сделается сразу государством второго или третьего разряда. Не труднее, конечно, было бы устроить расчленение ее. Позволительно думать, что если бы Европа захотела, то, конечно, этому не стали бы противиться составные части, насильственно привязанные к чужеземному престолу.

Австрийское правительство хорошо чувствует, как заметил один из из наших остроумных соотечественников, что вся Австрийская империя — Ахиллесова пята, т.е. уязвима на всех пунктах*. Посреди государств, имеющих свои законы, свои права на существование не в посторонних комбинациях, а в сильно организованных элементах национальных, такое государство не может иметь свободу действий. Смотря по обстоятельствам, оно должно всегда склоняться и опираться на одну или другую сторону, быть в зависимости от сильнейшего или наиболее дерзкого. Вся ее обманная или малодушная политика (обыкновенно и то, и другое за раз) ничто иное, как неизбежное выражение этого ложного положения великой империи, которая не имеет внутренней силы и которой сила есть искусственный результат враждебных комбинаций, стремящихся постоянно к обособлению.

______________________

* Это выражение принадлежит Ф.И. Тютчеву (примеч. П. Бартеньева).

______________________

Доказательств этой зависимости, тяготеющей над Австрией, не нужно искать далеко; мы найдем их в недавнем акте 2-го Декабря. Хотя о том не сказано в статьях союзного договора, хотя лорд Абердин, в одной из своих последних речей, отрицал, что Франция и Англия обязались гарантировать Австрии ее владения в Италии, Венгрии и Польше, в замен ее содействия; однако, несомненно, что это обеспечение было дано в тайне. Если о нем и не говорится в договоре, все-таки оно чувствуется по смыслу и духу договора. Венский кабинет слишком осторожен, чтобы отдаться безусловно в распоряжение западных держав, не взяв гарантий, которые обеспечивали бы его собственное спокойствие, пока он будет занят делами Франции и Англии. И нельзя порицать его за эту предосторожность: естественный инстинкт самосохранения и здравый смысл ему указывают на то. Но с обеих сторон нашли нужным обойти молчанием эту статью. Для Австрии публичное признание было бы сознанием, что она — вторая Турция, которой даже у себя дома нужна охрана иностранных штыков; не может в этом сознаться и Франция, шумящая, под игом грубого деспотизма, более чем другие, о свободе; а еще менее Англия, могущество которой на континенте основано на покровительстве всякому восстанию.

Раз направившись по нехорошему пути, Австрия не могла обойтись без того, чтоб не обеспечить себя прежде всего дома, и, конечно, она это уже сделала не в обиду доброму лорду Абердину, который, может быть, не посвящен в секрет, потому что его сотоварищи могли опасаться расстроить новой тревогой его мирное благодушие.

В конце концов, если мы поймем настоящей смысл этого трактата, можем ли в нем найти что либо очень для нас страшное? В этом собственно вопрос. По-моему — едва ли. Конечно, это лишняя компликация, направленная против нас; а вражда, которой мы уже и без того окружены, достаточно сильна и многообразна. Но, с другой стороны, наше положение яснее определится; а в политике это много значит. Лучше открытая вражда, нежели коварный нейтралитет. Благодаря Бога, нам нечего более стесняться с Австрией; а эти стеснения уже слишком издавна парализуют и подрывают наши силы. Я не знаю, что подумает наш кабинет об этом, так как ему удобнее обнять вопрос в его целости и со всеми его последствиями; но что вне сомнения — это то, что этот разрыв есть торжество для общественного мнения в России, а в решительных минутах национальное сознание, национальные симпатии и убеждения суть могущественные союзники. Нам будет выгоднее драться с Австрийцами, если судьба приведет нас к борьбе с ними, чем если бы они были на нашей стороне.

Во всяком случае, для нас приятнее встретить Австрию на полях сражения (отдавая, впрочем, полную справедливость храбрости австрийских солдат), чем на конференциях в Вене или посреди лондонской или парижской каверзы. Гораздо достойнее России иметь противником благородного и храброго фельдмаршала Радецкого, нежели ходатаем и судьей г-на фон Буоля.

Было бы хвастовством и недобросовестностью отвергать, что твердый, прямой и добросовестный нейтралитет Австрии, такой какого требовала от нее России, был бы нам приятнее при настоящих обстоятельствах; но этот нейтралитет, с ее стороны, был невозможен, — тому препятствовали исконная политика этого государства и состав ее настоящего кабинета. Политика Австрии теперь менее, чем когда либо, могла бы быть "твердая, прочная и добросовестная". При нашей первой неудаче, при первой возможности выгадать что-нибудь ценою измены, она нам бы изменила. Лучше испытать измену сначала, нежели позже, и выгоднее уступить коварного союзника неприятелю, нежели оставаться с ним. В этом случае мы еще можем ожидать некоторой услуги от Австрии. Впрочем, по новому уставу права, распространенному прессой и Европейскими публицистами, видно, что нейтральность в наше время не одобряется. По этому учению нейтральность есть выражение слабости, разрушения, самоубийства со стороны правительства. Этим мнением, могущим быть только ловушкою для глупцов и насильственной мерою для слабых и трусов, как-будто начинают заражаться государственные люди. Не признают или, вернее, делают вид, что не признают, что нейтралитет есть, наоборот, признак силы и независимости. Каждое небольшое государство может быть при некоторых обстоятельствах вовлечено в войну с более могущественным врагом или в борьбу чуждую и противную своим выгодам. Только действительно могущественная, твердо организованная держава может оставаться вне борьбы других государств, поддерживая мир для своих подданных, рядом с другими народами, испытывающими бедствия войны. Не нужно быть особенно тонким и великим политиком, чтобы понять эту истину; для того достаточно немного здравого смысла и добросовестности. А часто именно этого недостает великим государственным людям нашего времени. Доказательством, что нейтралитет есть признак силы, которым не могут пренебречь самые могущественные державы, служит то, что, в случае строгой нейтральности со стороны Австрии, Франция и Англия не могли бы продолжать войну против Пруссии. И еще теперь, если Пруссия достаточно мужественна и разумна, чтобы оставаться нейтральною, усилия трех держав не могут привести к какому либо важному результату и будут парализованы нейтральным положением Пруссии. Например, можно ли сказать, что Соединенные Штаты провозглашают и поддерживают теперь нейтралитет по слабости своей? Посмеют ли Франция и Англия потребовать от них решения в 24 часа, станут ли они за или против них, как то было сделано с Австрией? Судя по последнему посланию президента, можно думать, что были попытки в этом роде; но они были отвергнуты, заслуживая того от государства, чувствующего свое достоинство. Эти притязания распоряжаться и руководствовать внешней политикой Соединенных Штатов, проявленные иностранными правительствами, очень решительно опровергнуты благородными словами г-на Пирса. Он с силой и большим оживлением открывает также лицемерные недоумения правительств, проповедующих другим воздержность и соблюдение политического равновесия в то время, как сами не перестают подчинять и поглощать старинные государства, водружать свои знамена по всему континенту и в настоящее время владеют или заявляют притязания к обладанию всеми островами океана, как собственным достоянием.

Вот косвенный, но решительный ответ на велеречивые речи английских министров, которые до сих пор не перестают толковать о честолюбивых планах императрицы Екатерины, и теперь, чтобы решительно помешать их посмертному исполнению, побуждают всю Европу на войну с Россией. Все это могло бы быть нелепым и смешным, если бы не было гнусно и подло. Английские министры хорошо знают, что если бы император Николай желал взять Константинополь, то мог бы в 1829 году, когда его победоносная армия была в Адрианополе; позже, в 1848 году, представлялся тоже удобный случай для этого путешествия: это было бы приятной прогулкой, исполнение которой было бы без труда допущено и Европой, занятой у себя, и самими республиканцами. Еще в это последнее время, скажу и повторю тому, кто хочет или не хочет того слушать, если бы русский император, вместо того, чтобы мирно занимать придунайские области, пожелал враждебно осадить Константинополь, он бы его взял до сбора войск в Турции и прибытия союзного флота в Босфор. Все это ясно, как день, и справедливо, как дважды два — четыре.

Как сотворение мира из хаоса произведено силою одного слова, так и политика имеет в своем лексиконе известные слова, перебрасывающие мир обратно в хаос. Слова, ныне стоящие впереди, суть: политическое равновесие и независимость Европы. Мы пройдем молчанием доводы цивилизации, потому что чересчур смешно считать своим триумф магометанской державы; нам стыдно за тех, которые выставляют на своих знаменах подобную нелепость или даже святотатство. По-человечески это нелепо, по христиански — это — отступничество. Турецкая цивилизация ограничивается Кораном. Бороться за нее — значит ставить Коран выше Евангелия. Так как нужно всеми силами поддерживать равновесие и независимость Европы, стало быть, чтобы этого достигнуть, следует ослабить Россию, которая препятствие одному и угроза другой.

Мы могли бы привести мнение Наполеона, сказавшего, что политическое равновесие есть мечта. Но, говоря про тех, которые теперь выдвигают это равновесие вперед, скажем, что оно не мечта только, но и ложь. Положим, что государственные люди могут мечтать, но, во всяком случае, они лгут, — это достоверно. Франция и Англия не желают равновесия потому, что Россия своим пространством и могуществом имеет перевес в Европе, благоприятный для государств центральных и второго разряда. Франция же (то есть Наполеон III-й), враждебная, по своей республиканской и насильственной природе, всякой законности и законности своих правительств, и Англия, завистливая и корыстолюбивая по природе, революционная по действиям своих министров, желает ослабить вес и цену монархической России. Вот весь вопрос в двух словах. Чтобы достигнуть равновесия, стоящего в мире и безопасности, эти правительства заключают невозможные союзы, нарушают или желают расторгнуть исконно существовавшие связи, действуют в одно время нагло и мошеннически, держат Европу в недоумении и в состоянии кризиса и беспокойства, которому никогда не было ничего подобного, потрясают ее с одного конца до другого, льют потоки крови, жаждут ее пролития и не позволяют ни одной разумной и могущественной нации оставаться в стороне от этой резни. И все эти ужасы, по их уверению, будто бы творятся для того, чтобы иметь мир, который именно они нарушили и делают невозможным. Странные люди эти пожарные, прибежавшие тушить грозивший двум домам пожар и для того поджигающие все концы города. Эти действия были оценены даже в Англии, так как они того заслуживают. Вероятно, и во Франции их строго осуждают. Но там всеобщая подача голосов заставила всех замолчать. Граф Морни, президент Законодательного Корпуса, находит, что это прекрасно. Понятно тоже, что депутаты, с которыми он будет иметь дело, тоже добрые, умные дети, не шумящие, не спорщики, но любезные и вежливые, какими он их любит признавать.

Если правительство 2-го декабря, даже до 2-го декабря, позволило себе схватить ночью и посадить в тюрьму законных представителей страны, которые ему не нравились, то чего не могло бы оно сделать теперь с теми, которые осмелились бы высказать противное мнение?

Г-н Брайт, член английского парламента, хотя и хороший англичанин, однако не побоялся открыто сказать: "опасность могущества России только призрак; необходимость поддерживать постоянное магометанское владычество в Европе — нелепость; наша любовь к просвещению в то время, когда мы подчиняем греков и христиан туркам — постыдна, и жертвы, приносимые нами во имя свободы, в то время как мы исполняем приказания императора французов, уничтожившего свободную конституцию и рассеявшего военного силою Национальное Собрание, суть жалкое лицемерие".

Листки с этой речью могли быть на каком-то митинге раздираемы руками демагогов или глупых приверженцев английского министерства; тем не менее, на суде Истории нашего времени одержит безаппеляционно верх такое мнение честного и мужественного гражданина.

Не знаю, нужно ли для сохранения политического равновесия христианской Европы существование неверной Турции и можно ли ключ этого равновесия доверить туркам, как доверен им был христианами ключ Гроба Господня? Это может случиться; но, признаюсь, странно, если бы оно сделалось необходимостью.

Что касается независимости Европы, то забавно слышать, как ее провозглашают Англии и Франция. Слова президента Соединенных Штатов уже познакомили нас со смыслом той независимости, как ее понимает Англия. Не станем к этому возвращаться, но напомним Франции, что вот 60 и больше лет она не перестает угрожать и нарушать как независимости, так и всему существующему порядку даже у самой себя. Благо еще, если бы она ограничивалась волнением умов у себя; но, к несчастию, этим заражается общественный строй Европы, на котором отражаются эти лихорадочные кризисы. Франция этим гордится, называя могуществом влияние. Хорошо, но какое это могущество, и какое действие? Вот что следовало бы обсудить. Чума, как революционная зараза — тоже сильное влияние; но из этого не следует, чтобы зачумленному было чем хвастаться.

В числе сакраментальных слов, употребляемых теперь в политике для заклинания опасностей, которыми Россия угрожает Европе, не надо забыть о "немецких интересах", которые сильно затронуты и которым предстоит великая опасность от песков, которыми Россия засоряет устья Дуная. Может, оно и так; я ничего не могу об этом сказать; не будучи немцем, я не понимаю вопроса во всей его важности и глубине. У нас есть стихи, в которых говорится, что немец такой глубокий мыслитель, что всегда рискуешь утонуть или потеряться в нем*.

______________________

* Немец к мудрецам причислен;
Немец — дока до всего;
Немец так глубокомыслен,
Что провалишься в него.

Стихи самого князя П.А. Вяземского (примеч. П. Бартеньева).

______________________

Устав немецкой политики имеет также свои песчаные отмели и свои пучины, которые трудно исследовать. Надо дважды немцем, чтобы понять немецкого государственного человека, понять его сначала для него, а потом для себя, понять, что он сказал и что б он хотел сказать.

Если мы угрожаем европейской независимости, то надо признаться, что эта угроза, подобно "медленному яду", о котором говорил Вольтер, очень медленно действует. Когда вносили мы оружие в Европу, в ущерб независимости какого либо государства? Легок ответ на этот вопрос: никогда! Мы отражали нападения или сражались в помощь слабым, когда они были под угрозами насилия со стороны сильных; но мы всегда уважали право и независимость каждого. Наш кабинет давал, может быть, советы, когда его спрашивали, указания и предостережения, когда интерес России и Европы того требовал. Наши указания, внушенные духом консерватизма и общественного порядка, может быть, иногда имели влияние на кабинеты Европейские. Какое же во всем этом преступление, и чем такой образ действия, иногда самоотверженный, иногда мудрый и предусмотрительный, может казаться посягательным на независимость Европы, или того или другого государства?

Что касается до европейского равновесия, основанного на могуществе Турции и ослаблении России, это — дипломатический вопрос, который я оставляю на обсуждение и на решение людям, боле меня опытным. Но я думаю, что все это равновесие кабинетов — чисто-условное, или скорее, над ним есть другое провиденциальное и гуманитарное, и что оно не даром нам поручено: это — равновесие между Востоком и Западом.

Русская нация не есть произвольное скопление различных народностей: один произвольный элемент в ней господствует. Мы — племя; а племена не распадаются и не погибают иначе, как по воле Бога, когда час их настанет. Они не зависят ни от людей, ни от протоколов, ни от нескольких проигранных сражений. Да, я думаю, что этот роковой час еще не настал и что Провидение не отступится от нас прежде, чем мы совершим дело, на которое мы призваны. В семье людской мы единственные представители славянского племени и Восточной церкви. Наше положение и наш круг действий ясны. Провидение поддерживает нас, укрепляет нас в течение веков, и я твердо надеюсь, что оно не оставит нас в будущем. В течение веков и в последовании событий мы, может быть, делали ошибки и несли за них наказания. Народы, как правительства, как отдельные люди, подвержены ошибкам. Все человеческое погрешимо. Даже сегодня мы переживаем тяжелые испытания. Если так, значит — так и должно быть; но, увы, верим, что это нам на пользу.

Русский народ имеет свои недостатки; но он не горд, в смысле гордости мирской; он благочестив, сострадателен, прост и великодушен, предан своему государю, терпелив, храбр и смиренен; он всегда готов спешить на помощь угнетенным. Церковь восточная для него мать нежно любимая, глубоко чтимая; старшие сыновья этой церкви — его братья. И он охотно проливает свою кровь, чтобы платить за них, и если можно, искупить их страдания. Эти добродетели, которые всегда составляли его достояние, суть его сила. Провидение будет его живить и укреплять, ибо жизнь народа лишь в его нравственной силе. Проявление этих добродетелей и влияние, которое они должны иметь на судьбы мира — вот равновесие, к поддержанию которого мы призваны и которому должны доставить победу над захватами и смутами Запада.

Жизнь народов исчисляется не по годам. Она идет вперед, не смотря на временный застой или помеху в движении к той цели, которая назначена Провидением или которую народ считает для себя целью заветною: ибо кто осмелится отгадывать тайны Провидения или наперед объяснять непроницаемые его определения? Исполнять предписанный долг согласно с совестью есть, во всяком случае, дело святое. Минутные успехи, минутные неудачи ничего не значат.

Они важны для газет и для ежедневной суеты, и не имеют существенного значения для будущего и для истории. В конце все найдется и окажется: и выигрыш, и проигрыш. Часто сегодняшняя неудача бывает залогом завтрашнего успеха, а завтрашний день великого народа наступает не через двадцать четыре часа. Могущественный народ должен, прежде всего, уметь быть могущественным.

Россия опасается в настоящее время не войны еще с одним лишним врагом, а мира, который может задержать ее преждевременно в принесении жертвы, которую она счастлива и рада принести. Эта жертва имеет своею целью самое святое дело изо всех дел, вызывающих народное одушевление: это независимость и свобода народной церкви, спасение братьев, предоставленных произволу поработителей, и величие царского престола, оскорбляемого подлыми разглашениями и низкою клеветою. Эти оскорбления, конечно, не достигают той высоты, на которую они направлены, и низвергаются обратно в грязь, из которой они возникают; народ, тем не менее, чувствует в себе глубокое и неодолимое раздражение.

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЕ

Декабрь

Таково всеобщее головокружение, распространившееся с одного конца света до другого, что очень немногие люди способны оценивать современные вопросы при свете здравого смысла и с настоящей точки зрения. Официальный язык почти всех правительств, язык печати, все способствует к накоплению и сгущению мрака. А что еще хуже — сквозь этот мрак пропускаются иногда блуждающие и обманчивые проблески. Лучше бы уж полная темнота и простое невежество, но вместо того, ставятся впереди заблуждение и обман. Газеты, жаждущие кровавых битв, оглушают своих читателей громом пушек Они исчисляют по фунтам, сколько пороху сожжено с обеих сторон, число ядер и бомб, брошенных из враждебных лагерей, количество убитых и раненых, и понятно, что эти импровизированные цифры обращаются постепенно в итог, благоприятный для союзников, а не для русских. Постоянно выставляют на вид материальную сторону дела. Либо не замечают, либо желают отрицать нравственную сторону этого вопроса, которая, даже если допустить точность приводимых цифр, вся в нашу пользу. Это повторение басни Крылова. Пошел Любопытный рассматривать зоологический музей; ничто не скрылось от его подробного осмотра: малейшее насекомое, микроскопические букашки он видел глазами, ощупывал руками, не заметил он только слона, стоявшего посреди музея. Цифра наших потерь, если допустить даже её верность, была бы для нас очень чувствительна; но не ею может определиться нравственный баланс настоящего положения и окончательная смета для будущего. Не в битвах при Альме и при Инкермане (проиграны они или выиграны, полувыиграны или полупроиграны), не в них надо искать нравственного значения и поучительной стороны войны, потрясающей мир. Что важно и достойно бы было пробудить внимание Европы и вызвать ее на размышление — это картина, которую являет собою в настоящую минуту Россия. Теснимая соединенными и громадными силами от берегов Черного моря до Камчатки, от Балтийского и Белого морей до Закавказья, встречая всюду врагов и не находя нигде союзников, она все-таки удерживает пространство, защищаемое ею, утомляет собою и смущает мысль, и если не всегда с успехом, то, по крайней, мере с постоянной настойчивостью противостоит всюду внезапным нападениям, на которые употребляются сила, храбрость и все способы разрушения, какие только изобретены развитым знанием. Конечно, Россия не ожидала возможности разрешения турецко-русского вопроса на отдаленных берегах Тихого океана. И вот, даже там, настойчивые "усилия" постоянно и везде умножающегося врага сломились скорее перед нравственною, нежели перед материальной силой России. Что бы ни говорили, а общее противодействие на всех пунктах уже есть каждодневная, ежеминутная победа. Это торжество нравственной силы над материальною.

Спросим у всех разумных и добросовестных людей, будь они даже врагами: какое государство в Европе могло бы устоять против такого напора, против такого разлива вражды, охватившей нас огненным и железным кольцом? Мы не спросим про Австрию? Мы спросим про Францию, про Англию? Отдавая справедливость патриотизму этих народов, мужеству их солдат, мы не побоимся ответа, который нам могут сделать: одна Россия способна не склониться перед подобной грозой. И, что также верно, она не поступится, пока её правительство сочтет нужным продолжать дело. В течение годовой борьбы её нравственная энергия не ослабела; напротив, она растет по мере опасности. Даже материальные силы её не поколеблены. Не говоря о Турции, посмотрите до чего дошли Франция и Англия после нескольких недель серьёзной борьбы, после блестящих побед и подвигов, затмевающих, если верить лорду Пальмерстону, "историю и вымысел" (по преимуществу вымысел, заметим мимоходом). И вот эти великие державы уже в смятение. Крики триумфа, раздававшиеся до атаки, сменяются криками разочарования и отчаяния, как только пришлось помериться в рукопашную с "колоссом на глиняных ногах", с которым думали так легко и удобно справиться. Они теперь видят, что обаяние, окружающее издали колосса, вовсе не таково, чтобы ему разоряться, как скоро имеешь дерзость подойти к нему поближе. Я не буду спорить о его руках, может быть, они еще не причинили всего вреда, который причинить они способны; но у него ноги совсем не глиняные, а скорее бронзовые; крепко уперлись они в землю, и не вам заставить их попятиться хоть бы на один шаг.

Мы не отрицаем, что вы одержали некоторые успехи, но еще несколько побед, подобных тем, которые раздувают ваши бюллетени, и мы, разбитые, одолеем вскоре те страшные легионы, которые наводнили нашу землю, они уже расстроены и, наконец, совсем истратятся на ваши победы.

Франция отзывает уже войска из Алжира, из Азии, из Рима на подкрепление Крымской армии. Едва успела она заключить заем, как уже заключает другой вдвое значительнее, который, по наивному выражению императора (в речи при открытии сессии 1855 года), "без сомнения увеличит собою государственный долг". (Какое великодушие в позволении не сомневаться в этом!)

Англия, еще более стесненная, чем Франция, прибегает к мерам, самым несогласным со своими законами и с духом народным. Она начала кампании песнями на обедах в честь Непира; она продолжает ее, испуская вздохи, с плачем, признаваясь в бессилии и непредусмотрительности. И министерство, вчера побуждавшее к войне, сегодня объявляет, что оно ошиблось, предприняв ее. Конечно, не во всеуслышание объявляет оно это; но признания и сетования не могут означать что-либо иное.

Император Французов также вынужден к подобным признаниям. Прочитайте его письмо к генералу Канроберу: "После блистательной победы при Альме, я надеялся, что разбитая неприятельская армия не успеет так скоро пополнить свои потери и что Севастополь вскоре падет перед нами". Что значит другими словами это невольное признание? То, что победоносная армия скорее оправилась от поражения, нежели побежденная от своего успеха; или кроме того, что блистательная победа при Альме не была таковой, или, по крайней мере, что она была победою лишь неполною и бесплодною; что "поражение" неприятельской армии, удалившейся в добром порядке перед превосходными силами, существовало только в воображении его величества. Инкерманская битва, равно как и Альминская, не из тех битв, которыми решаются судьбы войны. Доказательство тому Севастополь, который до сих пор, вопреки нетерпеливым надеждам союзников, не пал под их ударами.

Не наше дело указывать на то, сколько в таком признании и в том, как оно выражено, лестного для начальника восточной армии и для его храбрых воинов. Когда говорят о несбывшейся надежде солдатам, от которых ожидали осуществления этой надежды, это все равно, что сказать им: "Вы, может быть, и хорошо дрались, но, признаюсь, я ожидал лучшего". Впрочем, в виду честности и солдатской откровенности главнокомандующего, более, чем вероятно, что секретные донесения его не подавали вовсе повода к мечтам, которыми увлекся его августейший повелитель, мечтам, так странно разоблаченным и опровергнутым действительностью. Все эти фанфаронады "a la tartare" и во вкусе Монитера, возвещенные с грохотом в Париже, ничто иное, как спекулянт биржи и правительства, играющих вместе, чтобы остановить падение фондов и общественного доверия. Христианин говорит: каждому дню свой труд. Франция 2-го декабря говорит: каждому дню своя ложь! Ее практикует французское правительство, подобно тому, как дон Базиль пускает в ход клевету. То и другое не удается, но оставляет следы в воздухе, которыми дышат зеваки и глупцы. Этого достаточно, чтобы исчезнувшую сегодняшнюю ложь заменила другая ложь на завтра.

Здесь не будет лишним заметить, что Европа верит только бюллетеням князя Меншикова. В самом Париже им доверяют интересующиеся истиной и здравомыслящие люди. Это торжество правды над ложным мнением; но, вместе с тем, это и наше торжество. Начинают признавать истину наших бюллетеней; после того, признают и то, что истина на нашей стороне.

Вот еще нравственная победа, одержанная нами над нашими неприятелями. Она не удивляет: мы её ждали. Обстоятельства многое исправили, и в будущем готовятся еще поправки.

Давно ли говорили про нашу армию, будто она ослаблена и деморализована, будто самая незначительная схватка с Турками оканчивалась для неё поражением? Если это так, то, казалось бы, что Россия скорее допускает себе быть побитой турками, нежели французами и англичанами. Эти несчастные турки, бывшие еще вчера героями, с тех пор, как они находятся в рядах союзников, дорого платят за дифирамбы, которыми их восхваливали газеты. Из героев и солдат, как они величались, они стали вьючными животными, годными разве что на самые грубые работы. Союзные генералы не хотят более считать их в числе своих ратников и союзников. Омер-паша, этот вчерашний герой, теперь не более как тень. Его ждут в Бессарабии, ждут в Крыму, но до сих пор он не явился. Довольный столь щедро поднесенными ему лаврами (хотя он не встречался ни разу с врагом на поле сражения), он вовсе не желает рисковать потерей их при первой схватки с русскими. И так до сих пор он не трогается с места, вероятно, смеется в свою отступническую бороду, смотря на борьбу англичан и французов с Россией, и ждет, чтобы его дражайшие соотечественники, австрийцы, вмешались в эту сумятицу. А Шамиль, этот другой союзник западных держав в великой борьбе просвещения с варварством, где он теперь? Его фонды значительно понизились, и Европа нимало не думает о нем, между тем как он также должен был нанести смертельный удар могуществу России. Что касается турок, то, быть может, в самом деле, они дерутся хуже или не желают боле драться, с тех пор, как завербованы под союзные знамена.

Объяснение найти нетрудно. Не выдают в Европе, что у турок много здравого смысла и достоинства — качеств, которых в полном смысле недостает их правительству, преданному или проданному западным державам. Когда турки дрались одни против нас, они были возбуждаемы народным и религиозным изуверством и боролись за независимость своей веры и государства, которым, по их мнению, угрожала Россия. Теперь, когда союзники превратили султана и его министров в "немых сераля", настоящие турки видят, что их независимости гораздо более вредят друзья, нежели враги. Зачем же им драться? Турецкий фатализм заступил место турецкого фанатизма: они больше не думают о том, чтобы победить или умереть. Они оставляют христиан резаться между собою и равнодушны к исходу борьбы, которая не может ни с той, ни с другой стороны принести им пользу. Даже весьма вероятно, что если они желают кому успеха, так скорее нам, нежели союзникам. Они уже не раз имели случай оценить великодушие врага. Теперь они оценивают буйные дерзости, самолюбие, корыстолюбие союзников, которые, под видом так называемого покровительства, унижают и истощают их более, нежели бы то сделали десять проигранных сражений. Я видел письмо одного важного в Турции человека, он пишет: "Видно мы очень согрешили, желая отступления русских, потому что велико наше наказание иметь дело с французами, англичанами и особенно с австрийцами".

Нет сомнения, что истинные турки также глубоко оскорблены молчанием их союзников, расточающих друг другу, от одного парламента — до другого, напыщенные похвалы. Турки понимают причину этого умолчания и что оно предвещает им в будущем. Впрочем, они могли бы утешиться, видя, в какое смешное положение поставлены неуместными похвалами эти правительства. Зачем отрицать храбрость английских и французских войск? Не нам зарождать о ней сомнение, так как в силе атаки заключается и заслуга нашего отпора. Весьма естественно, что доблесть обеих армии, перенесенные вместе опасности и труды установили на время между ними братство; это так естественно, что непонятны удивление и восторг, в который от того приходят их правительства. Они обоюдно присуждают себе "медали за спасение", как будто есть капля самоотвержения в содействии, которое оказывается войском английским войску французскому, и наоборот. Ясно, что поражение одного из них было бы столь же вредно для другого.

"Монитер" совершенно прав, когда говорит, что это первый существующий пример подобного торжественного обнародования чувств великой нации к своему верному союзнику. Правда, что до сих пор никто не устраивал столь торжественно такого странного зрелища. Уж не воображали ли союзные правительства, что их армии, во время битв, будут устраивать друг другу ловушки, чтобы взаимно себе вредить? Подождем еще, и наступит черед ловушкам. Наивность взаимных похвал между императором французов и королевой Викторией достойны наивности первого из них в его письме к генералу Канроберу. Он говорил: "Если победа еще раз прославила наши знамена, то я провозглашаю с гордостью, что обязан этим патриотизму и непобедимой храбрости нашей армии".

Это "объявление" и, вдобавок, провозглашенное с "гордостью", крайне забавно. Скажите, пожалуйста, кому можно быть обязанным победой (если победа одержана), как не армии? Ведь не от бакалейщиков и продавцов бумажных колпаков ожидалась победа.

Впрочем, язык Наполеона III-го не всегда столь наивен. Не станем останавливаться на фразе из его речи Законодательному Корпусу, в которой он говорит о великой империи, помолодевшей, благодаря рыцарским чувствам своего монарха, потому что он отдалился от державы, бывшей всегда в союзе с этой империей. Оставим Австрийцам судить об этом комплименте, которым клеймится все их прошлое. Не будем тоже указывать на чрезмерное преувеличение в этих словах: И так, господа, чем дольше длится война, тем более прибавляется число наших союзников". Заметьте, что до сих пор это число ограничивается первым и единственным. Заметьте еще, что до сей минуты союз этот чисто оборонительный и что его характер, как союза наступательного, сам император признает существующим еще в области сомнений. В этой речи нас более всего поразило надменное и презрительное обращение с Германией. Никогда Наполеон 1-ый, с высоты своего величия, когда он объявил себя покровителем Германии или Рейнского союза, не обращался с ней столь презрительно и с таким пренебрежением.

Поблагодарив английскую армию за то, что она так хорошо за него дралась, Французский император прибавляет: "В будущем году, если мир еще не восстановится, я надеюсь принести подобную же благодарность Австрии и этой Германии, единения и процветания которой мы желаем".

А когда подумаешь, что эта самая Германия, эта добрая и отличная Германия, ищет и вымаливает (по крайней мере, устами некоторых из своих членов), чести принять на коленях, ценой своей крови, эту благодарность, которую соблаговолило ей обещать его величество, то не знаешь, чему больше дивиться: французской ли наглости или немецкому уничижению?

ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ

Декабрь

Английское министерство положило на патриотизм своего народа таксу, и с этим поучительно познакомиться. Оппозиция, нападая на правительство, называла действия флота в Балтийском море жалкими и смешными. Лорд Джон Россель недавно возражал на эти обвинения и оправдывался обстоятельствами: по его словам, нападение на Свеаборг, Кронштадт или Ревель могло сопровождаться гибелью нескольких кораблей, а если бы погибло три или четыре корабля, то страною овладел бы панический ужас, и тогда нельзя бы уже вовсе ручаться и за успех войны. И так, само министерство признается, что Английский патриотизм не устоит против малейшей невзгоды. В Англии много бывает патриотов, коль скоро выгода не подлежит сомнению; но иное дело, если эту выгоду надо покупать ценою значительных пожертвований: низкий курс на патриотизм, и паника овладевает биржею, душами и умами.

Еще недавно предполагалось уполномочить правительство набирать войско заграницей, и Английское министерство, в лице того же лорда Джона Росселя, открыто и во всеуслышание, заявляло, что если представители страны не дадут этого полномочия, продолжение войны сделается невозможным: новое поучительное и несомненное свидетельство о патриотизме и о могуществе Англии. Прошло лишь несколько недель военных действий и при том таких действий, которые, по словам министерства, увенчались беспримерными победами, и англичане дальше воевать не могут.

Англия еще богата гениями, и воевать она, конечно, может, если хотите, только без сражений, а покупая чужую кровь и платя за нее наличными деньгами. А крови английской больше нет в жилах. Выходит, что ее хватило только на два сражения, и то потому, что была надежда после этих двух сражений овладеть Севастополем и заключить мир. Расчет оказался неверным, и приходится прибегать к другим мерам: из дела чести сделать дело денежное. Министерство связало этот вопрос с вопросом о существовании кабинета, который должен разойтись, если не будет принято его предложение. Понятно, что такая угроза была делом парламентской тактики: имелось в виду напугать страну и в особенности тех министров, которые бы явились на смену ушедших. Рассчитали, что никому не захочется принять наследство после вздорного и неспособного министерства, которое вовлекло страну в бедственную войну, которое все перепутало, как во внутреннем управлении, так и в дипломатических отношениях, и благодаря непредусмотрительности и упрямству которого сделалось невозможным ни вести войну, ни заключить мир. Это значило уступать своему ближнему загоревшийся дом: можно было оставаться в уверенности, что никому не придет в голову вступить во владение таким домом.

И так, дело было поставлено ребром. Нравственно побитое мнением страны и ее представителей, министерство удержалось благодаря ничтожному перевесу голосов. Этот внешний и числовой успех не избавляет, однако, от тяжкого нравственного и политического урона. Это — знак близкого падения министерства. Но ему не в диво подобные невзгоды: грохнувшись о землю, оно поднимается снова, держится самым незначительным меньшинством и висит себе на воздухе до тех пор, пока голоса в порламеите не соберутся против и не повалят его.

И так, вот оно нынешнее английское правительство, принявшее на себя занятие Жида Шейлока. Оно даст денег тому, кто возьмется дать ему живого мяса. Оно устроит эту позорную и отвратительную торговлю в Швейцарии, в Голландии, Бельгии, Германии, Швеции, в Дании, везде, где, по его расчёту, могут найтись люди бесшабашные, бездомные, авантюристы всякого сорта, каторжники, выпущенные на волю. Но если Европа на этот раз не в состоянии доставить нужный запас пушечного "мяса" и блудных сынов; если правительства, зная в чем дело и повинуясь голосу совести и человеколюбия, воспротивятся решительно этому Европейскому "давлению" в угоду Англии, — что ей тогда делать в этом тяжком затруднении? Она хочет войны, но ее министерство объявляет, что войну нельзя вести без иностранного войска, и что лорд Реглан должен распроститься с Севастополем и Крымом, также как адмирал Непир распростился с Балтийским морем.

Что бы ни случилось, Англия христианская, Англия свободная и распространительница цивилизации, торгует кровью людей белых и Христиан, между тем как она же из-за рассчётов прибытка, лицемерно вопит против торговли неграми. Она не стыдится прибегать к позорным мерам в деле, с которым, по ее заявлениям, связана ее честь, в борьбе с врагом, который якобы ее не хочет знать и оскорбляет. Что сказали бы о человеке, затеявшем дело, касающееся до чести и нанимающем подстрекателей-убийц, для того чтобы избавиться от противника? В подобном случае бессовестность в народе столь же нагла, как и в отдельном лице.

Лорд Пальмерстон издевается над здравым смыслом и над своею страной, приводя в оправдание предлагаемой меры пример Наполеона, который отличнейше обделывал дела свои, имея также в распоряжении войска изо всех народов. Во французской армии никогда не было легионов, нанятых на время за известную поголовную плату; у неё были войска вспомогательные, поставляемые разными правительствами по доброй воле или по принуждению. Это совсем другое. Эти помощники могли стонать от необходимости проливать свою кровь за французское дело; но, не думая о политике и не торгуя своею кровью, они исполняли лишь волю своих государей и сражались за честь своего знамени и того народа, к которому они принадлежали. Французскому солдату на поле битвы не приходилось бороться с наемниками и продажными убийцами. Наполеон, хотя и корсиканец, тиран и честолюбец, понимал, однако, французскую честь лучше, чем лондонский кабинет понимает честь английскую.

Сам лорд Пальмерстон, когда обстоятельства дозволяют и английские интересы требуют, умеет лучше теперешнего ценить почетное положение народа и правительства, строго и нерушимо пребывающих в невмешательстве. В 1840 году, когда заключался трактат 15 июля и пять великих держав исключали Францию из среды своей, лорд Пальмерстон, будучи первым государственным секретарем иностранных дел, поручал г-ну Морье, полномочному министру ее британского величества при Швейцарском союзе, поблагодарить швейцарское правительство за меры, принятые им к добросовестному соблюдению нейтральных обязательств, содержащихся в Венской декларации 1815 года.

Ныне, по-видимому опасаются этой некогда восхваляемой добросовестности и стараются подкупить ее. Швейцарские газеты говорят о явных переговорах английского министра с председателем союзного совета касательно позволения открыто набирать в Швейцарии солдат на счет Англии. Всюду и всегда проявляется двуличность английской политики. Стоит взять в руки публичный листок, содержащий в себе известие о тайных английских переговорах, чтобы отыскать в нем что-либо лживое, противозаконное или изменническое.

Удадутся или нет эти попытки переманивания солдат в Швейцарии или в другом месте — это зависит от правительств, которые станут терпеть их или воспретят с негодованием.

Для нас важно отметить, что подобная мера со стороны Англии равняется признанию в ее бессилии и служит поношением для ее чести и патриотизма.

Рядом с этой плачевной необузданностью мер беззаконных, поступков и речей лживых со стороны наших неприятелей, в виду шагов опасливых и в тоже время всегда заставляющих предполагать какое-нибудь скрытное намерение и сопровождаемых двусмысленными словами и обещаниями со стороны тех, кто еще открыто не заявил себя против нас, — утешительны для каждого русского человека действия России и ее правительства. Там все просто, поучительно правдой, прекрасно самоотвержением. В каждой мере, в каждом слове чувствуется, что государь и народ одушевлены и руководимы одним побуждением, одним долгом. Сравните последний манифест 14 Декабря 1854 года с другими манифестами, появившимися с начала войны. Везде один и тот же язык, потому что, когда держишься истины, не для чего менять мнения и правила. Прошел год борьбы и жертв, и мужество не ослабело, и расположение правительства не ожесточилось. Оно по-прежнему желает, как сказано в манифесте, "охранить признанные торжественно преимущества православной церкви и наших восточных единоверцев". Вот, чего единственно желает оно в настоящее время. Государь не отказывается от мира, которым обеспечатся эти преимущества "и который не будет в противоречии с достоинствами империи и благом его подданных". На такой мир он согласится, потому что, "по долгу христианина, не может желать дальнейшего пролития крови". Но на нем лежит "не менее священный долг; этот долг ему предписывает", в упорной борьбе, которую выносит Россия, быть "готовым на. усилия и жертвы, соответственно направленным против него способам действия". Он обращается к русским, к своим "верным детям", и он уверен, что найдет в них тех же Русских, "которые, во времена Александра, в годы испытания, подобно теперешнему, противостояли вражеским полкам, защищая драгоценнейшие на свете блага — безопасность и честь отечества".

Этот простой, правдивый и сильный язык понятен для всех, и в России он одинаково отзывается в сердцах дворянина и простолюдина, солдата и пахаря. На Россию дерзко напали: она должна защищаться изо всех сил, до последней капли крови. Тут нет философической, отвлеченной политики; тут политика первоначальная и общенародная. Все понимают ее в России, женщины и дети. Матери посылают сыновей своих сражаться, подростки записываются в полки. Сравните же эту же политику с фразеологией, к которой прибегают западные державы, чтобы испрашивать у народов денег и крови, которая потечет потоками по земле Русской. Говорят, например: поддержание европейского равновесия — загадка, которой народонаселение не понимает. Или борьба цивилизации против варварства: опять метафора, нелепая и лживая. За так называемую целость Оттоманской империи ни один благомыслящий англичанин и француз не дал бы ни пенни, ни лиарда, если бы у него не вымогали их, приставив нож к горлу. Или говорят, что война нужна для того, чтобы достигнуть мира; но это тоже, что прививать Европе чуму для доставления удовольствия выздороветь от нее.

Вот жалкие предлоги, выставляемые Францией и Англией, с целью придать их жалкому же делу вид справедливости и пользы. Ныне происходит смертельная борьба, но это не борьба цивилизации и варварства, а лжи и правды. Но придет наконец, время, когда здравомыслие народов вступит в права свои. Возвысятся неисчислимые голоса и попросят французское и английское правительства объявить удобопонятною прозою, просто и ясно, какая цель войны, ими предпринятой. Эти голоса возопиют: "Вы говорите, что желаете отомстить за честь ваших стран, потерпевшую оскорбление от России; но в чем и где эта честь была оскорблена? Разве России грозила напасть на ваши поля и пожечь ваши города? Нет! Так зачем же вы желаете идти на нее с огнем и опустошением?"

Тогда английское министерство, возлагая надежду на свои иностранные легионы, скажет в ответ, как некогда Питт, после позорного дела при Кибероне: "По крайней мере, не пролилась английская кровь". Но общий голос возразит ему и опозорит его громовыми словами Шеридана: "Нет! Тут английская честь текла изо всех жил".

Отвечать от имени Франции 2-го Декабря и оправдывать французское правительство будет поручено Граньеде-Кассаньяку; но на его слова обращать внимание не стоит.

ПИСЬМО ТРИДЦАТОЕ

Неоднократно, любезный друг, выражали вы мне желание видеть собранными вместе письма, которые я писал к вам в течение года. Желание ваше исполнено. Но позвольте мне теперь обратиться к вам, как бы к "почтеннейшей публике", и нижайше изложить перед вами, что пришлось бы мне высказать в предисловии или под рубрикой: "к читателю".

Когда я писал письма, заключающиеся в этом сборнике, у меня не было намерения составить из них книгу. Всего чаще они вызваны заботою дня, иной раз вызваны просто беседою или чтением журнальной статьи, и всегда писаны были наскоро; следовательно, нечего от них требовать особенной логической последовательности или искать заранее обдуманного плана. Некоторые из них появились уже в периодических листках и, может быть, возбудили внимание тех немногих добросовестных читателей, которые во всяком спорном деле охотно выслушивают обе стороны. Впоследствии, газеты отнеслись, как надо думать, довольно равнодушно к потребностям этих немногих читателей, совестливых и беспристрастных и не захотели печатать у себя дальнейшие письма. Этого обстоятельства было бы, конечно, недостаточно, чтобы вызвать перепечатку первых писем, дополненных последующими, которые, поневоле, остались неизданными. Автор не признает за собой довольно счастливых дарований и силы, чтобы поворотить на истинную стезю сбитое с толку общественное мнение и доставить торжество истине в ее борьбе с заблуждениями, предубеждениями и всякого рода клеветой. Он руководится высшим и важнейшим побуждением и полагает, что, в настоящем случае, исполняет долг совести. В рядах армии, стоящей перед врагом, не всякий воин мечтает о победе; но всякий дерется, потому что на то призван. Будучи неизвестным писателем в области полемики, как был и неизвестным воином на Бородинском поле, автор, теперь как и тогда, отдает себя всецело делу народному и готов жертвовать собой. Коль-скоро честному человеку представляется возможность, по мере сил, работать за правду или за то, что он считает правдой, он обязан открыто исповедовать ее, если и не для того, чтобы доставить ей торжество (этот конечный результат от людей не зависит), то хотя бы для того, чтобы протестовать против обольщений и пропаганды, которую ведут изобретатели лжи. Не надо забывать, что сила и успехи лжи имеют, как и все в здешнем мире, свой завтрашний день. Конечно, как-скоро утихнет буря страстей и остынут жгучие вопросы, история займет место ежедневных газет и современных пасквилей. Но, во всяком случае, она обязана принять их к сведению, обсуждая их осторожно и критически, видя в них как бы акты того процесса, который надлежит ей решить в последней инстанции. Посреди множества печатных показаний, беспристрастный и добросовестный историк не сочтет лишним прислушаться и к тем одиночным, затерянным голосам, которые в самом начале были заглушены шумом и запальчивостью большинства. Этому-то историку и подносит автор свою смиренную дань.

Письма, составляющие настоящий сборник, имеют одно лишь достоинство, но достоинство важное: они выражают собой русское народное чувство. Хотя они писаны вдали от отечества, по внушению личного впечатления; хотя автор их был лишен возможности подвергнуть суждению своих соотечественников оценку событий и личностей со времени взрыва восточного кризиса, однако он глубоко и инстинктивно убежден, что, за немногими легкими, может быть, оттенками и некоторыми оговорками его личные мнения будут одобрены великим большинством его единоземцев и скреплены их согласием.

Вообще, в Европе не признают за русским человеком способности мыслить. Предполагают, что он не может думать иначе, как под влиянием правительства; ни говорить, ни писать иначе, как под его диктовку. Возьмется ли русский за перо, чтобы возражать против небылиц, возводимых невежеством или недоброжелательством, печать никогда не преминет приписать его слова правительству, отрицая самую возможность мнения личного или общественного. Так, еще недавно, по поводу ответа г-на Тенгоборского на статью Леона Фоше, мы видели, что в Revue des Deux Mondes оспаривалось у автора право почина, принадлежавшее ему по всей сущности дела. И на чем основано было это выражение недоверия? Г-н Тенгоборский столь же известный публицист, как и Леон Фоше. Его сочинения читаются, ценятся и изучаются всеми, кто специально занят этой отраслью знания. В ответе своем г-н Тенгоборский, с умеренностью и уважением к противнику, выставил цифры, математически и нравственно верные против цифр ошибочных и зложелательно подобранных, помещенных в Revue des Deux Mondes. Вместо возражения, г-н Леон Фоше с наглостью подверг сомнению самую личность своего возражателя и обратил к Русскому правительству неуместные и исполненные желчи ругательства. Вскоре затем он скончался. Мир его душе! Но, в виду того, что такой прием в ответах на критику пережил его, и что еще недавно в Revue des Deux Mondes с каким-то самодовольным ликованием говорилось о "неопровержимом опровержении" Леона Фоше, не лишним будет протестовать против этих пошлых и несправедливых обвинений. Нельзя же, из уважения к умершим, щадить и извинять живых соучастников и распространителей их ошибок и заблуждений.

Удивятся, может быть, тому, что эти письма, изданные с целью бороться против ослепления и недобросовестности, содержат в себе мало прямых возражений на многочисленные сочинения, которые как в Англии, так и во Франции распространяли про нас ложь и клевету. Легко, однако, объяснить причину такого опущения с нашей стороны. Авторы этих сочинений, в большинстве, сумели оградить себя от всякой полемики со стороны людей порядочных и сколько-нибудь уважающих себя. Отвечать им, значило бы открыто признаться в том, что знаком с их писаниями, а такое признание не совсем удобно. Отвечать им, значит войти в сношение и в состязание с людьми, которые отреклись не только от всякого приличия, от всякого нравственного правила, но еще с дерзким бесстыдством щеголяют самым наглым цинизмом и безграничной распущенностью мысли и слова.

Кто эти писатели, в последнее время особенно отличившиеся спекуляциями лжи и клеветы? Политические выходцы, не умеющие с достоинством нести несчастье свое; иностранцы, высланные из России за проступки и зазорное поведение; учителя, которым родители неосторожно вверили воспитание детей своих; один из таковых был недавно выслан, потому что забрался в кабинет к отцу порученных ему детей и был застигнут над его бумагами (это факт); пройдохи, живущие тем, что промышляют скандалом; — одним словом, позор и подонки общества. Возможно ли, по совести, требовать от порядочного человека, чтобы он шел защищать доброе имя близких ему лиц, очерненное в местах, которые совестно называть?

Для очистки совести, нам остается сделать еще одну оговорку и дать одно объяснение.

Прочитав наши письма спокойно и хладнокровно, мы пришли к убеждению, что наша оценка отдельных личностей и народностей может, пожалуй, дать повод к заключениям, против которых мы громко протестуем. Легко могли бы обвинить нас в горячем предубеждении и в страстной вражде ко всему, что не Россия и не русское. Сохрани нас Бог, когда-нибудь заслужить подобный укор!

Мы осуждаем одну из сторон общественного и политического строя на Западе; к ответу призываем мы личности, созданные этим порядком вещей. "Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо", скажу я с латинским поэтом; во мне нет безучастного равнодушия к добру, и злу, к доблестям и к вредным страстям. Чем живее любишь человечество, тем естественнее скорбеть и негодовать на то, что его позорит и унижает.

Мы знаем, что во Франции есть Франция нравственная и честная, которая теперь держится в стороне, что под официальным слоем, прикрывающим теперь страну, есть даже несколько Франций честных и почтенных. Есть Франция легитимистов, Франция орлеанистов, Франция конституционная и либеральная, Франция республиканская; пожалуй, даже и Франция императорская, Франция первой империи, которая живет теперь лишь горькими воспоминаниями и бесплодными сожалениями в лице последних, геройских участников Ватерлоо. Упав духом, не доверяя будущности страны своей, Наполеон I мог сказать, что желал бы быть внуком своим; но, конечно, никто не слышал от него, что он желал бы быть своим племянником. В каждой из этих Франций насчитываются люди убеждений честных и искренних. Мы не питаем ни малейшей вражды к честным и правдивым представителям этих различных мнений; но, конечно, не можем быть согласны с каждой из этих партий: ибо в таком случае пришлось бы иметь в своем распоряжении с полдюжины мнений. С сожалением и любовью смотрим мы на страну раздробленную, на партии, из коих каждая, преданная своей цели, не радеет о благе общем, между тем как следовало бы, сообща, употребить все усилия, чтобы извлечь страну из пропасти, в которую повергли ее революции. Да, в глубине сердца нашего живо еще искреннее сочувствие к Франции: сочувствие, — мы этого не таим, — зародившееся в нас вследствие полученного нами воспитания. Но мы не забываем того, о чем многие, видно, забыли. Европа еще французская, но Франции уже нет; страна, которая теперь перед глазами нашими, далеко не та прекрасная Франция, которая блеском своей словесности, утонченностью и изяществом нравов, достоинством и великолепием двора своего, долго служила образцом европейской цивилизации. От этой Франции неоднократно отрекались, эту Францию отвергали, предавали позору сами французы. Они сожгли то, чему мы поклонялись; поклонение наше может ли пережить то, чего уже нет?

Из глубины сердца и убеждений признаем мы за Германией много возвышенных и настойчивых стремлений, много частных добродетелей, что-то здравое, нравственное, сообщающее жизни ясность, в наше время редкую. Но не эта Германия — наследница и хранительница сих древних доблестей, не эта Германия, имевшая тоже не мало влияния на наше народное воспитание, представляется теперь нашему взору. Германия, любимая нами, тоже заслонена другою Германией, которая отреклась от начал и преданий, унаследованных ею от предков; которая теперь, частью из боязни, частью по ослеплению, бросилась на стезю, противную ее народному духу и вредную ее истинным выгодам. Мы негодуем на Германию, которая хочет во что бы ни стало быть французской, точно так, как в известной комедии мещанин хочет быть дворянином, подражая, как обезьяна, порокам и слабостям дворян. Мы негодуем на государственных деятелей, хотящих установить государственное и общественное здание страны своей на вулкане, который не перестает устрашать и опустошать мир своими взрывами; или на подмостках, которые каждый день подламываются и наскоро воздвигаются вновь по случаю нового карнавала или новой ярмарки.

Мы всегда готовы воздать дань уважения и сочувствия высоким достоинствам в личном характере англичанина. Но мы должны признать, что к некоторым качествам этим привились великие недостатки. Патриотическое чувство, например, выродилось в глубокий эгоизм, противный началам справедливости и братства, основам христианской любви, которая подобает народам столько же, как и отдельным людям. Патриотизм Англии походит на материнское чувство волчицы, готовой растерзать первого встречного, чтобы накормить волчат своих. Если англичане, как индивидуальные личности, большей частью заслуживают уважения и почета, то, как правительство, они ненавистны. Можно бы предположить, что мы находим английскую политику ненавистной потому, что она теперь нам враждебна; но такое предположение было бы неосновательно: мы считаем эту политику равно гнусной в Китае и Ирландии, в Италии и Индии, в Португалии, как и на Ионических островах. Она отвратительна, потому что в одно и то же время, лицемерна и насильственна.

Мы видим Англию, как она заводит смуты везде, где они ей выгодны. Она употребляет деньги и агентов своих, чтобы возбуждать и поддерживать революционеров в заговорах и покушениях против законных правительств, коих Англия считает себя союзницей, чтобы помешать конкуренции, которая могла бы повредить ее морской торговле и силе; чтобы выгадать шиллинг, она всегда готова на всякое коварство, на всякое насильственное дело и с безразличностью поднимает то знамя Жида Пачифико, то знамя целости Оттоманской Империи. То ради представительной конституции, то ради опиума, вводимого обманом, Англия не останавливается ни перед какою неправдою, ни перед каким преступлением.

Впервые опубликовано: Wiazemski P. Lettres d'un veteran russe de L'anntt 1812 sur la question d'Orient. Publ. D'Ostafievo. Lauzanne, 1855.
На русском языке опубликовано: Вяземский П.А. Полн. собр. соч. Т. VI. СПб., 1881. С. 265-289, 292-309, 392-397, 432-448, 454-492. Пер. с фр. Петр Иванович Бартенев (1829-1912).

Петр Андреевич Вяземский (1792-1878) поэт, критик, государственный деятель.