П.А. Вяземский
Заметка о записке Каразина, представленной в 1820 году Императору Александру I касательно освобождения крестьян

На главную

Произведения П.А. Вяземского


Изложение записки, сколько помнится, довольно сходно с подлинником: если не в самой редакции, то в мыслях и сущности. Только подана она была государю Александру Павловичу не через руки графа Каподистрия, а прямо лично самим графом Воронцовым.

В записке не спрашивалось, чтобы составившееся общество было под руководством управляющего Министерством внутренних дел, а сказано, под председательством лица, которое благоугодно будет Государю по этому делу назначить. Подписали эту записку граф Воронцов, князь Меншиков, генерал-адъютант граф Станислав Потоцкой, три брата Тургеневых (Александр, Николай и Сергей, впрочем, за Сергея подписались братья, потому что сам он был за границей) и князь Петр Вяземский, только что приехавший в Петербург на время из Варшавы. Других подписей, кажется, не было. Вот как дело происходило: граф Воронцов заблаговременно предварил Государя о желаниях некоторых помещиков подать ему всеподданнейшее прошение такого рода. Государь очень милостиво принял это предложение и сказал, что оно совершенно соответствует давнейшим и всегдашним желаниям его.

О таком высочайшем отзыве граф Воронцов уведомил вышеупомянутые лица. Записка была немедленно составлена, не упоминается теперь кем именно, но вероятно Александром или Николаем Тургеневым. Назначен был от Государя день, в который граф Воронцов должен был привезти эту записку в Царское Село. Она была подписана всеми обозначенными лицами. Но накануне поездки графа Воронцова в Царское Село генерал Васильчиков сказал графу, что он одумался, отказывается от участия в этом деле, на том, между прочим, основании, что он не считает себя вправе подписывать такую бумагу, потому что он не отделенный сын при отце и сам никакими крестьянами не владеет. Разумеется, бумага тут же была изорвана, снова переписана и подписана прежними лицами за исключением Васильчикова. На другой день явившись к Государю граф Воронцов нашел его уже в совершенно другом настроении в отношении к делу, которое он еще так недавно приветствовал охотно и благодушно. Император торопливо принял бумагу из рук графа Воронцова, торопливо прочел ее и сказал ему: — "Здесь никакого общества и комитета не нужно, а каждый из желающих пускай представит свое отдельное мнение и свой проект Министру Внутренних Дел, тот рассмотрит его и по возможности даст ему надлежащий ход". Таким образом дело принимало другой оборот. Во-первых, ясно оказывалось, что Государь уже не доверял рукам, которые должны были подготовить вопрос для дальнейшей государственной и окончательной разработки. Во-вторых, так же несомненно оказывалось, что дело пошло бы обыкновенным бумажно-канцелярским порядком, и благополучно опочило бы в пещерах министерства на вечные времена.

В тот же день граф Воронцов встретился с князем Вяземским в Царском Селе, на вечере у князя Федора Сергеевича Голицына. Но, вероятно из осторожности и опасения огласки, не сказал ему ни слова об исходе или, вернее, о падении зачатого дела, а поручил Жуковскому его о том уведомить. Тем дело и закончилось. Неизвестно, что могло и кто мог повредить в уме Государя предприятию, которое началось так благонадежно и с такими залогами прочного и желанного осуществления. Впрочем, как эта попытка не держалась втайне, но, вероятно, что-нибудь да проскользнуло в городские слухи. Вследствие того противники освобождения крестьян, а может и недоброжелатели некоторых из подписавшихся лиц, нашли доступ к Государю, представили дело в превратном виде и успели зародить сомнения и подозрения в осторожном и малодоверчивом нраве Императора Александра. Рассказывали тогда, что граф Потоцкой, после претерпенной неудачи просил на коленях прощения у Государя и каялся перед ним, как будто в преступном замысле. Но нельзя полагать, что это дело оставило в Государе невыгодное впечатление и неудовольствие против подателей помянутой записки. По крайней мере несколько дней спустя, Государь встретясь, в обыкновенной утренней прогулке по Царскому саду, с Карамзиным, сказал ему: — "Вы полагаете, что мысль об освобождении крестьян не имеет ни отголоска, ни сочувствия в России, а вот получил я на днях прошение, противоречащее вашему мнению. Записка подписана все известными лицами, между коими и ваш родственник, князь Вяземский". Последний не говорил о том Карамзину, не потому что он считал Карамзина противником освобождения, а потому что положено было держать это дело втайне. Упомянув о Карамзине, ныне при ожесточенных нападках на него в некоторых журналах наших, невольно хотелось бы войти в исследование и оценку воззрения его на вопрос освобождения крестьян и на другие так называемые либеральные вопросы. Но ответы и возражения на обвинения ополчившихся против памяти Карамзина вовлекли бы в слишком далекую полемику. Можно ограничиться на первый раз изложением некоторых мыслей и указаний. В означенных нападках нередко встречаешь глубокое неведение о том, что было, и поверхностное и одностороннее воззрение на то, что есть: что так же равняется неведению. Оценщики Карамзина и среды ему современной покушаются и силятся выставить его человеком отсталым, даже в свое время и врагом всякого изменения и улучшения в государственном устройстве. Такой суд над ним совершенно ложен. Мишенью обстреливания и чуть ли не расстравливания Карамзина служит обыкновенная записка о древней и новой России. Нет сомнения, что эта записка может быть признана политической и гражданской исповедью автора. Из нее видно, что Карамзин не сочувствовал поспешным и, по его мнению, нередко мало обдуманным нововведениям, которые должны были прирасти к почве на развалинах. Как историк, он опасался крутой ломки настоящего, которое, так сказать, на глазах его воплотилось из событий минувшего. Он знал из опыта веков, что история и судьбы народов не упрочиваются скачками, а совершаются постепенно и медленно, как всякое благоразумное и благонадежное развитие. Есть школа историческая и та, что можно назвать скороспелою школой публицистики. Карамзин умом, верованиями и душою принадлежал первой.

Кто-то сказал о Сперанском, что, при всех многосторонних и гибких способностях и дарованиях его, он был ничто иное, как чиновник "огромного размера". Карамзин мог также не признавать в нем творческого и глубокого государственного деятеля. Ему могло казаться, что Сперанский более изучил чужеземные законодательства, чем Россию, чем нравственный и политический быт ее, потребности, свойства и ту степень зрелости, которая в состоянии выдержать разные попытки и эксперименты. Ему могло казаться, что Сперанский более способен ломать, нежели строить; более способен пересаживать, нежели сеять. Позволяя себе строгие суждения о политических и гражданских понятиях Карамзина, забывают одно важное обстоятельство, а именно — эпоху, в которую он действовал. В то время над Европой и над Россией постоянно тяготел Дамоклесов и Наполеоновский меч. России угрожала все ближе и ближе подходящая к ней опасность. Карамзин мог бояться крутых изменений в государственном быту России, бояться, чтобы под этой ломкой в ожидании будущих благ, не ослабели и не рассеялись силы России, столь нужные ей для отпора, когда настанет день роковой и сокрушительной борьбы. Впрочем нельзя отрицать, что Карамзин в известной записке своей может быть иногда слишком горячо, резко, а иногда и насмешливо отзывался о Сперанском и преобразованиях его. Но он по совести и убеждениям своим хотел предостеречь правительство и, так сказать, отвлечь его от пути пролагаемого Сперанским. Для убеждения Царя ему должно было не щадить вожатого, по мнению его опасного, притом должно сказать, что не смотря на кротость и благодушие, Карамзин мог иногда и нечувствительно поддаваться увлечению слова. Он был автор. И в записке его политической писатель подчас нарушает спокойствие, беспристрастие и воздержанность судьи. Но он не был завистником, ни личным врагом Сперанского и быть не мог потому, что зависть и вражда были чужды чистой и возвышенной души его. Напротив, был он того мнения, что в известной мере можно и должно было воспользоваться дарованиями Сперанского. Вот тому доказательство. Государь однажды жаловался Карамзину на недостаток людей, которые могли бы служить помощниками ему. Карамзин указал ему на Сперанского, который тогда только что возвратился в Петербург. Но ответ Государя, кажется, выразил мнение не совсем благоприятное Сперанскому.

Спустя шестьдесят лет некоторые судят о Карамзине по нынешним понятиям, выработавшимся силою времени и событий, многие судят о нем не только по нынешним, созревшим понятиям, но и по нынешним увлечениям, чуть ли не угадывая и не присваивая себе и завтрашнее. Один Французский писатель сказал: — "Надобно уметь входить в чужие мысли и уметь выходить из них, точно так же, как надобно уметь выходить из своих мыслей и возвращаться к ним". Такое передвижение везде редко встречается, а у нас и подавно. Наши умы сидят дома со своими домочадцами и единомыслителями при запертых дверях и с закрытыми ставнями. Ничего нет легче, как промышлять, так сказать, дешевым и готовым либерализмом. Для этого только стоит прочесть две-три книги известных западных публицистов и выписать из них рецепты для составления всех возможных политических и гражданских вольностей. Но трудность заключается в том, чтобы во время и смотря по сложению пациента, применять эти рецепты. Карамзин не был в сущности врагом "законосвободных" учреждений; так Император Александр переводил слово "либеральный". Но Карамзин не верил в действительность и силу сочиняемых и писаных конституций и законоположений — тоже перевод Императора Александра. И Карамзин не верил этим бумажным программам, опять по той причине, что он был историк.

В Англии нет писанной конституции, но она, так сказать, воплощена в государстве и в народе. Там в прениях палат не ссылаются поминутно на такую-то или другую статью государственной хартии, для защиты того или другого общественного права. Во Франции писанных многостатейных конституциях недостатка нет. Выбирай любую: при каждом политическом перевороте является новая; все толку мало и Франция около ста лет все еще не может досочинить до конституции и до государственного порядка, которые дали бы ей средства жить правильной и здоровой жизнью. Если Карамзин был не охотник до писанных и, так сказать, канцелярско-бумажных конституций, то он был враг всякого насилия, всякой несправедливости, всякого произвола. Лучшая конституция, которую вы в настоящее время можете дать России, говорил он Императору, заключается в твердой и ни в каком случае непоколебимой воле истребить произвол в самом себе и в тех, которых облекаете вы властью.


Впервые опубликовано: Вяземский П.А. Полн. собр. соч. Т. VII. СПб., 1883. С. 270-275.

Петр Андреевич Вяземский (1792-1878) поэт, критик, государственный деятель.



На главную

Произведения П.А. Вяземского

Монастыри и храмы Северо-запада