И.Е. Забелин
История русской жизни с древнейших времен

СОДЕРЖАНИЕ

Настоящая книга составляет вводную часть к труду, который, как дальнейшее развитие изысканий автора по истории русского домашнего быта вообще*, был предпринят благодаря живому участию в этом деле покойного Василия Андреевича Дашкова, предложившего этот труд автору еще в 1871 году с необходимыми материальными средствами для выполнения работы и для ее издания.

______________________

* Домашний быт русских царей. — М., 1895. — 3-е изд. Домашний быт русских цариц. — М., 1901. — 3-е изд.

______________________

Заглавие книги вполне обозначает цели и задачи настоящего труда. Но выполнение этих задач, конечно, требует не тех сил, какими обладает автор. Его работа, во всяком случае, будет только попыткой уяснить себе эти самые цели и задачи, ибо легко ставить вопрос и вовсе не легко самим исследованием определить пространство и качество разработки этого вопроса. Понятие о жизни чрезвычайно обширно и чрезвычайно неопределенно, поэтому немалый труд для исследователя заключается уже в одном только раскрытии основных положений, способных пролить какой-либо свет на необозримый материал, оставленный прожитой жизнью.

Жизнь народа в своем постепенном развитии всегда и неизменно руководствуется идеями, которые дают народному телу известный образ и известное устройство. Историки стремятся найти такие идеи в общей жизни народа, в его политическом или государственном и общественном устройстве. Но мелочный повседневный частный быт точно так же всегда складывается в известные круги, имеющие свои средоточия, которые иначе можно также именовать идеями. Если подобные мелкие круги народного быта не могут составлять предмета истории в собственном смысле, то для истории народной жизни они суть прямое и необходимое ее содержание. Раскрыть эти частные мелкие жизненные идеи — вот, по нашему мнению, прямая задача для исследователя народной жизни. Но само собой разумеется, что допытаться до этих идей возможно только посредством разнородных и разнообразных свидетельств самой же исчезнувшей жизни. Здесь и представляется беспредельное и необозримое поле для изысканий, на котором вдобавок не все то возделано, чего требует именно история жизни.

Вместе с тем изыскателя русской бытовой древности на первых же порах изумляет то обстоятельство, что русский человек относительно своей культуры или исторической и бытовой выработки и в ученых исследованиях, и в сознании образованного общества представляется, в сущности, пустым местом, чистым листом бумаги, на котором по воле исторических, географических, этнографических и других всяких обстоятельств всякие народности вписывали свои порядки и уставы, обычаи и нравы, ремесла и художества, даже народные эпические песни и т.д., то есть всякие народности, как бы не было незначительно их собственное развитие, являлись, однако, образователями и возделывателями всего того, чем живет русское племя до сих пор. Так все это представляется простому читателю, приходящему в пантеон нашей исследовательности, так сказать, со свежего воздуха, от простого здравого смысла.

В самом деле, до сих пор достоверно и без боязни никто не может сказать, находится ли что в русском быту собственно русское, самостоятельное и самобытное. В рассуждениях и исследованиях о том, откуда что взялось в русской старине и древности, оказывается, что русский своего ничего не имеет: все у него чужое, заимствованное у финнов, норманнов, татар, немцев, французов и т.д. Русская страна для русского, как свидетельствует история, — чужая страна. Он откуда-то пришел в нее сравнительно в очень позднее время, чуть не накануне призвания варягов, ибо до прихода Рюрика нигде не видать, даже и в курганах, никакого следа русской древности. Да и в Рюриков век виднеются все одни норманнские, или финские, или другие какие следы, но отнюдь не русские, в смысле русского славянства. А между тем, благодаря даже всемирной выставке в Париже, на которой боязливо было представлено на общий европейский суд так называемое русское древнее искусство (орнамент), рассудительные и знающие европейцы с особенным вниманием и любопытством отнеслись к своеобразию и самобытности этого искусства и засвидетельствовали, что до сих пор ничего подобного они не примечали нигде. С того времени мало-помалу в Европе стала расти мысль, что в ряду самобытной выработки искусства у разных народов есть, существуют признаки и самобытного русского искусства. Очень может случиться, что об этом впервые со всеми подробностями и со всеми доказательствами мы узнаем от французов или немцев, ибо собственными исследованиями до такой непредубежденной истины дойти нам очень трудно. Наш ученый исторический и археологический кругозор стеснен до крайности. Дальше варягов в образе норманнов и кроме таких варягов мы ничего не можем рассмотреть. Между тем варяги-норманы, сколько бы их ни изучали, в сущности, объясняют весьма немногое и в нашей истории, и в нашей археологии. В этом очень скоро и легко убеждается каждый изыскатель, доходящий в своих изысканиях до этого знаменитого тупика нашей исследовательности.

Вот непосредственная и первая причина такого множества мнений о происхождении Руси. Естественно, что та же причина заставила и автора настоящей книги отдать этому вопросу не последнее место. Быть может, увлекшись, он погрешил по этому поводу на многих страницах своей книги. Но этому варяжскому вопросу он придает большое культурное значение, как первому участнику в постройке на известный лад не только ученого, но и общественного воззрения на русскую древность и даже на русскую народность вообще.

Этот варяжский вопрос, стороной своего норманнского решения, яснее и достовернее всего свидетельствует, что русский человек в своей истории и культуре в действительности есть пустое место. Одно такое решение заставляет снова пересмотреть все то, на чем утверждается эта истина, ибо как-то не верится, чтобы здесь именно находилась вся правда нашей русской исторической жизни*. Вот почему вслед за объяснением, "откуда идет русское имя", автор должен был представить, соответственно своим силам, короткий очерк "Истории Русской страны с самых древних времен". Такое именно введение в историю русской жизни он посчитал решительно необходимым и неизбежным, руководствуясь той простой истиной, что корни всякой исторической жизни всегда скрываются очень глубоко в отдаленных веках.

______________________

* Приступив к печатанию своего труда еще в октябре 1875 года, автор относился теперь уже к покойному М. П. Погодину по необходимости спорно и с надеждой выслушать от него о варягах решительное слово, тем более что окончательные мнения достоуважаемого ученого склонялись отчасти в ту же сторону, где и автор этой книги предполагает найти истину.

______________________

Вступив в эту древнейшую область с целью уяснить себе только русскую доисторическую старину, автор, конечно, не успел, да и не мог воспользоваться многим, что даже прямо относилось к его задачам. Он может только желать, чтобы на этот предмет обратил надлежащее внимание исследователь, более сильный познаниями в этой области и более знакомый с источниками. История Русской страны до варягов — в настоящую минуту необходимейшая книга, если обратить должное внимание на те требования, какие день за днем ставят науки антропологические.

"Если Россия не займется изучением своей древнейшей старины, то она не исполнит своей задачи, как образованного государства. Дело это уже перестало быть народным: оно делается общечеловеческим". Эти золотые слова сказаны достоуважаемыми нашими академиками Бэром и Шифнером еще в 1861 году* по тому поводу, что "у нас, — как они заметили, — со времен Карамзина ревностно занимаются той частью отечественной истории, которая основывается на письменных памятниках (и которая, необходимо прибавить, идет только от варягов); но колыбель нашей народной жизни, все то, что предшествовало письменности, именно курганные древности, оставляют в сыром виде без надлежащей разработки".

______________________

* Ворсо. Северные древности. — СПб., 1861.

______________________

Действительно, рассыпанные по нашей земле курганные древности скрывают в себе истинную, настоящую колыбель нашей народной жизни. Но они так разнообразны и разнородны и относятся к стольким векам и племенам, что сколько-нибудь рассудительная обработка их не может и начаться до тех пор, пока не будут собраны и сведены в одно целое именно письменные свидетельства об этих же самых курганах, то есть о той глубокой древности, когда эти курганы еще только сооружались. Каким образом мы станем объяснять курганные древности, когда вовсе не знаем или знаем очень поверхностно и неверно письменную историю нашей колыбели? Естественное дело, что прежде всего необходимо выслушать все рассказы, какие оставили нам о нашей колыбели античные греки и писатели римского и византийского веков. Это откроет нам глаза, способные с большим вниманием видеть и ценить немые памятники нашей колыбели, это же откроет новые двери и к разъяснению не только древнейшей нашей истории, но и многих поздних ее явлений и обстоятельств.

По общему плану своего труда автор не имеет ни сил, ни возможности входить в особые ученые исследования по всем тем вопросам, какие могут возникать и нарождаться из самого заглавия его книги. Он предполагает ограничиваться только наиболее существенными сторонами русской жизни, дабы, по возможности, провести свое обозрение русской истории до ближайших к нам времен. Он достигнет своей цели, если, хотя и в коротких очерках, успеет обозначить главнейшие корни и истоки русского развития, политического, общественного и домашнего, в его существенных формах и направлениях, с раскрытием его умственных и нравственных стремлений и бытовых порядков.

Так предполагал автор, но другие столь же и еще более неотложные занятия увлекли его на иной путь разысканий и расследований.

С того времени как вышло в свет первое издание этой книги, многие вопросы нашей древности, в особенности курганные расследования, ознаменовались великим накоплением голых фактов и рассуждений, более или менее верных, а в иных случаях способных доказывать как истину самые противоречивые мнения и заключения. С большим усердием мы вскрыли и постоянно вскрываем могилы древних обитателей нашей страны и все-таки достоверно не знаем, наши ли это предки или они чужеродны. История оставила нам множество народных имен, среди которых должны находиться и имена нашего русского славянства. Прямых свидетельств этому не имеем. Но косвенных указаний немало.

Пользуясь такими указаниями, автор предпринял попытку объяснить невнятные имена соответственно их географическому положению, что и было исполнено в третьей, ныне шестой, главе его труда. При этом автор должен выразить глубокую благодарность В.Н. Щепкину за переводы некоторых глав "Географии" Птолемея.

По обстоятельствам, не имея возможности воспользоваться накопленным сокровищем новых исследований, указаний, толкований, автор оставляет свой труд в прежнем виде и объеме, исправив встреченные погрешности и дополнив некоторые главы новыми сведениями и свидетельствами древних писателей, везде преследуя основную цель своих изысканий — раскрытие истории пребывания древнего славянства в пределах нашей Русской страны.

В высокой степени заботливо и усердно помогала автору в печатании этого второго издания предлежащей книги его дочь Мария Ивановна, которой он приносит сердечнейшую благодарность.

По убеждению автора, внимательное изучение свидетельств и показаний древней географии и этнографии достоверно выясняет ту непоколебимую истину, что от глубокой древности, по крайней мере от I века до Р.Х. и от I века по Р.Х., славянское племя в северной (Новгородской) области и в южной (Киевской) области занимало господствующее положение, обозначаемое иногда греческим словом василики, то есть царюющие — сарматы-василики, языги-василики.

Коренное общее, как говорит Птолемей, имя племени, по-видимому, принадлежало аланам, алаунам, населявшим самое нутро страны. От них южную половину страны занимали роксоланы, показавшие себя еще в войне с Митридатовыми полководцами почти за сто лет до Р.Х. Северная половина страны именовалась славянами. Восточный Прикаспийский край именовался орсами, алан-орсами, что видоизменяет тоже имя роксолан. Одним общим именем вся страна у римлян прозывалась, вместо прежней Скифии, Сарматией, сокращенно от савроматов Геродота; греки в слове "савро" сохранили славянское имя "северо", обозначая этим именем славянское племя, владевшее Доном. Это могучее племя под именем сарматов, истребившее скифов и овладевшее их землями, заставило римлян именовать всю страну Сарматией.

В то время как южная половина населения страны с именами сарматов и роксолан постоянно и немало беспокоила римлян по поводу налагаемой на них дани, северная половина с именем славян широко распространяла мирную колонизацию своего балтийского племени в глухих местах по рекам и озерам финского населения. На это достоверно указывают многочисленные имена земли и воды, каковы имена велетов-волотов и имена словен, раскрывающих вместе с тем особые периоды колонизации, из которых более древний период принадлежит во лотам, а от II века по Р.Х. идет период словен, завершенный периодом словенско-варяжским.

Глава I. ПРИРОДА РУССКОЙ СТРАНЫ

Понятия древних о нашей стране. — Ее отличие от остального материка Европы. — Грудь русской равнины. — Русский вид — ландшафт. — Русский мороз. — Лес и поле — степь. Свойства жизни в поле и в лесу. — Народные пути-дороги из нашей равнины в приморские и заморские страны юга, севера и востока. — Значение речного угла Оки и Волги

Обширный восток Европы — Русская страна уже в глубокой древности отделялась от остальных европейских земель как особый, своеобразный, совсем иной мир. Это была Скифия и Сарматия, безмерная и беспредельная пустыня, уходившая далеко к северу, где скрывался ужасный приют холода, где вечно шел хлопьями снег и страшно зияли ледяные пещеры бурных северных ветров. Там, в верху этой пустыни, по общему мнению древности, покоились крюки-замычки мира и оканчивался круг, по которому вращались небесные светила. Там солнце восходило только раз в год и день продолжался шесть месяцев; затем солнце заходило и наставала одна ночь, продолжавшаяся столько же времени. Счастливые обитатели той страны, гиперборейцы, как рассказывали, сеяли хлеб обыкновенно утром, жали в полдень, убирали плоды при закате солнца, а ночь проводили в пещерах. У этих гиперборейцев, на конце знаемого мира, древние помещали свои радужные мечты о счастливой и блаженной жизни и рисовали их страну и их быт теми блаженными свойствами, каких всегда себе желает и отыскивает человеческое воображение. Гиперборейцы обитали в приятнейшем климате, в стране, изобильной всякими деревьями, цветами, плодами; жили в священных дубравах, не ведали ни скуки, ни скорби, ни болезни, ни раздоров; вечно веселились и радовались и умирали добровольно, лишь тогда, как вполне пресыщались жизнью: от роскошного стола, покрытого яствами и благовониями, пресыщенные старцы уходили на скалу и бросались в море.

Поэтам и стихотворцам вся наша страна представлялась покрытой вечным туманом, парами и облаками, сквозь которые никогда не проглядывало солнце и царствовала повсюду одна "гибельная" ночь. Свои понятия о свойствах природы на дальнем севере они распространяли на всю страну и утверждали басню о киммерийском мраке, покрыв этим мраком даже светлую область Черноморья, где, собственно, и жили древние киммерияне.

Несмотря на поэзию, древние, однако, достоверно знали, что далекий север нашей страны представлял мерзлую пустыню, покрытую ледяными скалами, что в средней полосе находились безмерные болота и леса, а южный край расстилался беспредельной степью, в которой обитали скифы, народ славный, мудрый, непобедимый, обладавший чудным искусством в войне, ибо догнать и найти его в степи было невозможно, равно как невозможно было и уйти от него. В этом коротком очерке скифской войны вполне и очень наглядно выразилось, так сказать, военное существо наших степей, да и всей нашей страны, откуда не могли выбраться со славой ни Дарий Персидский, воевавший со скифами, ни Наполеон, предводитель галлов, воевавший с русскими.

Древние хорошо также знали, что страна наша очень богата такими дарами природы, каких всегда недоставало образованному и промышленному югу. В их время отсюда, от Уральских гор, приходило к ним даже золото. Они знали, что Днепровские и другие окрестные места славились чрезвычайным плодородием своей почвы и служили для них всегдашней житницей; что в устьях больших рек, и особенно в Азовском море, которое прозывалось матерью Понта, т.е. Черного моря, ловилось невероятное множество рыбы, которая также составляла важнейший прибыток греческой торговли; что подальше, на севере, в лесах водилось столько пчел, что, по рассказам, они заграждали пути к дальнейшим краям севера; а от пчел приносилось новое изобилие меда и воска, доставлявшее точно так же великие прибытки южной торговле. Дальний север больше всего славился мехами пушных зверей, которых там водилось такое же множество, как и пчел, и меха которых роскошными людьми ценились очень дорого, ибо употреблялись не только для богатой теплой одежды, но и для украшения одежд опушкой наравне с золотом. От устьев Дуная и до устья Дона наши берега были, можно сказать, усыпаны греческими поселками и городами, которые все существовали и богатели только торговлей с нашим же краем. Словом сказать, с незапамятной древности природные богатства нашей страны не только привлекали к ней торговую промышленность образованного юга, но и служили красками для невероятных рассказов, рисовавших особые, неизвестные в других странах свойства нашего климата и нашей природы. Скифия была особым миром, имевшим свой особый людской нрав, свое особое небо, свой воздух, свои земные дары, свой особый нрав природы. Вот почему у древних греков в Афинах с жадностью целый день на торжищах слушали дивные рассказы приезжих от устьев Борисфена, как тогда прозывался наш славный Днепр, и, конечно, с большими преувеличениями, чтобы сильнее тронуть любопытство и произвести потрясающее впечатление, в чем повинен немало и Геродот.

Точно так же и новейшая наука признает, что Русская страна в своей географии есть особое существо, нисколько не похожее на остальную Европу, а вместе с тем не похожее и на Азию. Это глубокое различие раскрывается уже при первом взгляде на географическую карту Европы. Мы видим, что весь европейский материк очень явственно распадается на два отдела, или на две половины. Западная половина, можно сказать, вся состоит из морских берегов, из полуостровов и островов да из горных цепей, которые служат как бы костями этого полуостровья, настоящими хребтами для всех этих раздельных и самостоятельных тел материка. При этом берега каждого полуострова и острова изрезаны морем тоже на мелкие отдельные части и разделены между собой заливами, морями, проливами. Горные хребты точно так же отделены друг от друга и малыми и великими долинами и низменностями. Все это вместе образует такую раздельность, особенность и дробность частей, какой не встречается нигде в других странах земного шара. Здесь повсюду самой природой устроены самые привлекательные и уютные помещения, как бы особые комнаты, в отдельности для каждого народа и племени, и во всем характере страны господствует линия точных естественных границ или со стороны суши, или со стороны моря.

Эта географическая особенность в распределении европейских народностей, несомненно, имела прямое влияние и на исторические начала западной жизни, особенно на широкое развитие начала индивидуальности и начала самобытности не только для каждого народа, но и для каждого человека. Как легко было найти между этих морей и заливов, посреди этих гор и долин, посреди всех этих отчетливых, ясных, резких и крепких изгородей природы уютное местечко или для неприступного замка или для свободного города и зажить особой и независимой ни от кого жизнью. Как легко было создавать здесь государство, сосредоточивать, прикреплять к месту, объединять жизнь человека и тем увеличивать, возвышать и распространять всяческие силы его развития. Вот главная причина, почему на западе Европы существует столько государств, сильных и могущественных всеми дарами человеческого развития.

К этому присоединилось и еще великое счастье. Природа, обособив для западного европейского человечества прелестные, покойные, уютные помещения, как добрый хозяин, позаботилась и о том, чтобы эти помещения были наделены большую часть года светлым небом и теплой погодой. Она не заморозила своего любимца лютым холодом и не сожгла его зноем азиатского или африканского солнца; она наградила его климатом умеренным и благорастворенным, который давал столько облегчений для жизни человека, что его свобода ни одного часу не оставалась в темном порабощении от простых физических препон существования. Западный человек никогда не был угнетен непрестанной работой круглый год лишь для того, чтобы быть только сытым, одеться, обуться, спастись от непогоды, устроиться в жилище так, чтобы не замерзнуть от стужи, чтоб не потонуть в грязи, чтобы заживо не быть погребенным в сугробах снега. Западный человек не знал и половины тех забот и трудов, какие порабощают и почти отупляют человека в борьбе с порядками природы, более скупой и суровой. Все это, конечно, служило первой причиной, почему западный отдел Европы, этот сильно расчлененный ветвистый полуостров, сделался с древнейшего времени средоточием и гнездом культурной жизни всего человечества.

Совсем другое строение, другой склад материка и другой характер климата представляет восточная половина Европы, служащая основанием и как бы корнем для всего европейского полуострова. Этот восток Европы заключает в себе обширную, почти круглую равнину, у которой горные цепи: Карпаты, Кавказ, Урал, как и морские берега у морей Балтийского, Каспийского, Белого, Азовского и Черного существуют только на далеких окраинах, так что все существо этой равнины уже географически представляет нечто весьма однородное, однообразное и нераздельное.

Равнина со всех сторон, особенно от берегов морей, постепенно возвышается к своей средине. Здесь она образует как бы широкую грудь, обширную, однако вовсе не заметную высоту, с которой во все стороны изливаются большие и малые реки. В некотором смысле это наши Альпы, которые точно так же, как и в гористой Европе, делят всю страну на четыре довольно отличные друг от друга части, спадающие по сторонам света, на север и юг, на восток и запад. Эту возвышенность называют теперь Волжской, именем самой большой реки, берущей отсюда свое начало, величайшей реки не только в нашей стране, но и в целой Европе.

В древности эта возвышенность была известна под именем Алаунских или Аланских гор, где жил народ алауны, а по нашей летописи она прозывалась Оковским, Воковским, иначе Волоковским* лесом. Можно толковать, что это был лес волоков или перевалов из одной речной области в другую, так как при сообщениях суда и лодки обыкновенно волоклись, переволакивались здесь сухим путем, на колесах или на плечах.

______________________

* Оковской, но чаще Воковской и Волковьской, потом Влковской и Волоковской. См.: Полное собрание русских летописей (далее: П.С.Р.Л.), I, 3; V, 83; VII, 262. Позднее Волконской. Сравн. заметку Шлецера (Нестор, I, 69), что "олкос у Фукидида называется орудие для перетаскивания кораблей по сухому пути" (Волок).

______________________

Волга со своим бесчисленным семейством больших и малых рек и речек, служащих ей притоками, опускает равнину на восток к пределам Азии, к Каспийскому морю; Западная Двина — на запад, к Балтийскому морю; Днепр, а рядом с ним Дон опускают равнину в южные степи, к Черному и Азовскому морям; Северная Двина, текущая из северных озер, за верхней Волгой, опускает весь северный край в северные степи или в моховые тундры, уходящие к Белому морю и Ледовитому океану.

Равнина сходит от этой высокой средины во все стороны незаметными пологими скатами, отчасти увалами, холмами, грядами, нигде не встречая горных кряжей или вообще гористых мест, с которых по большей части несутся реки и речки Западной Европы. В этом также существует резкое отличие нашего востока от европейского запада. Тамошние реки по большей части низвергаются, ибо текут с высоты в пять и в десять раз выше нашей высокой площади; наши реки, напротив того, текут плавно. Оттого они многоводны и судоходны чуть не от самого истока и до устья, между тем как реки запада бывают судоходны только начиная со своего среднего течения.

Необычайная равнинность страны много способствует также и тому важному обстоятельству, что потоки рек, размножаясь по всем направлениям, образуют такую связную и густую сеть естественных путей сообщения, в которой всегда очень легко найти переволоку в ближайшую речную область и из непроходимого лесного или болотного глухого места выбраться на божий свет, на большую и торную дорогу какой-либо величавой и многоводной большой реки.

Это великое, неисчислимое множество потоков, доставляя почве изобильное орошение, придает и всей равнине особый внешний вид. Потоками она вся изрыта по всем направлениям, и потому если, за исключением обыкновенных увалов, она и не имеет горных кряжей, зато повсюду по руслам рек и речек образует в увалах береговые высоты, заменяющие горы и у населения обыкновенно так и прозываемые горами. Типом подобных русских гор могут служить Киевские горы и даже в Москве Воробьевы горы. На таких горах построены почти все наши старые города, большие и малые. Кажутся эти горы высокими горами особенно потому, что перед ними всегда расстилаются необозримые луговые низменности или настоящее широкое раздолье, чистое поле, уходящее за горизонт, так как вообще течение всех рек и речек сопровождается нагорным и луговым берегом, отделяющим увалистое пространство материка от обширных его долин и луговин. Такая черта русской топографии доставляет и особую типичную черту русскому ландшафту, основная красота и прелесть которого заключается именно в этом сочетании высокого нагорного берега реки и широкого раздолья расстилающейся пред ним луговины. В своих существенных чертах этот ландшафт по всей, собственно, русской равнине одинаков. То же самое встречаем на севере, как и на юге, и особенно в средней полосе; одинаково, в самом малом объеме, на какой-либо малой речке, как и в величественных размерах берегового пространства на самых больших реках, на Днепре или на Волге. Различие заключается лишь в обстановке этих коренных линий ландшафта. На севере его окружает лес, на дальнем юге — степная бесконечная даль, а от величавости и ширины речного потока зависит большая или меньшая высота берега и большая или меньшая широта луговой низменности. Ландшафт родной природы такой же воспитатель народного чувства, как и вся физическая обстановка этой природы. Нет сомнения, что своими очертаниями он сильно действует и на нравственное существо человека, а потому чувство этого простора, чувство равнинное, быть может, составляет в известном смысле тоже типическую черту в нашем народном сознании и характере. Быть может, оно-то в течение всей истории заставляло наш народ искать простора во все стороны, даже и за пределами своей равнины. Влекомый этим чувством русский человек раздвинул свое жилище от Киева и Новгорода до Тихого океана и притом не столько завоеваниями, сколько силой своих промышленных потребностей и силой своего неутомимого рабочего плеча.

Вообще внешний вид страны всегда в точности определяется своим ландшафтом. Если нам изобразят воды большой реки, пальму на берегу и вдали пирамиду, кто не узнает в этом малом облике древнего Египта, который нарисован здесь весь полный и со своей физической природой и даже со своей историей, ибо пирамида есть выразитель всей истории Египта. Кто по верблюду или по оленю не угадает и не представит себе пустыню юга или пустыню дальнего севера, как и при виде оседланного слона с беседкой на его хребте и посреди изумительно роскошных, разнообразных и чудных форм растительности кто не укажет, что это — Индия. Так точно, увидев воды реки или озера и тут же где-либо на высокой обрывистой горе каменный замок, группу каменных построек с торчащими башнями, зубчатыми стенами, подъемным мостом, кто не угадает, что это рыцарская Европа, Франция, Германия, Англия и т.д.

Наш русский вид точно так же вполне выражается той топографией, о которой мы сейчас говорили и которая обыкновенно оживляется если не городом или усадьбой, стоящими на крутом речном берегу, то порядком серых деревянных изб с их плетневыми постройками, раскинутых где-либо по косогору или на привольном лугу и осененных Божьим храмом с золотистым крестом его высокой колокольни. Если только переменим порядок серых изб на мазаные и светловыбеленные хаты, разбросанные в зеленой густоте верб и тополей, то они тотчас перенесут наше воображение тоже в родной край, в Малороссию, в Южную Русь. Прибавим к этим двум основным обликам нашего жилья обстановку окружающей его природы или, собственно, его горизонты, кругозоры: к избам — косогоры и синеющие вдали леса, к хатам — беспредельное чистое поле, покрытое растущими хлебами, и мы получим в общих чертах весьма существенную характеристику нашего родного землевида.

Но что особенно поражает в нашем равнинном землевиде, так это окружающая его невозмутимая тишина и спокойствие во всем, во всех линиях: в воздухе и в речном потоке, в линиях леса и поля, в формах каждой деревенской постройки, во всех красках и тонах, одевающих все существо нашей страны. Как будто все здесь притаилось в ожидании чего-то или все спит непробудным сном. Само собой разумеется, что такой характер страны получается, главным образом, от ее неизмеримого простора, от ее беспредельной равнинности, молчаливое однообразие которой ничем не нарушено ни в природе, ни в характере населенных мест. К тому же именно в отношении малого, редкого населения наша страна всегда походила больше всего на пустыню. Людские поселки в лесных краях всегда скрываются где-то за лесами; в степных же они, теснясь ближе к воде, лежат в глубоких балках, невидимые со степного уровня. Оттого путник, переезжая вдоль и поперек эту равнину, в безлесной степи или в бесконечном лесу, повсюду неизменно чувствует, что этот великий простор, в сущности, есть великая пустыня. Вот почему рядом с чувством простора и широты русскому человеку так знакомо и чувство пустынности, которое яснее всего изображается в заунывном звуке наших родных песен.

Господином нашей страны и полным ее хозяином в отношении климата было, конечно, светлое и теплое солнце, дававшее всему жизнь и движение. Но свое благодатное господство оно делило пополам с другим, еще более могущественным, хозяином нашей страны, которому вдобавок отдавало большую половину годового времени. Имя этому другому хозяину было мороз. Это было такое существо, о котором рассказывали чудеса еще древние греки. Их изумляло, например, то обстоятельство, что если во время зимы в нашей Скифии прольешь на землю воду, то грязи не сделаешь, вода застынет; а вот если разведешь на земле огонь, то земля превратится в грязь. От воды земля крепнет, от огня становится грязью — вещи непонятные и необъяснимые для обитателя мест, где снеговой и ледяной зимы вовсе не бывает. Во всей стране, говорит отец истории Геродот, описывая только наши южные края, бывает такая жестокая зима, что восемь месяцев продолжаются нестерпимые морозы. Даже море (Азовское) замерзает и через морской пролив (Керченский) зимой ездят на тот берег повозки, а посреди пролива на льду происходят сражения*. По причине лютой стужи в Скифии и скот родился без рогов, а лошади были малы ростом. От мороза лопались даже медные сосуды. Во времена Эратосфена в городе Пантикапее (нынешняя Керчь) в храме Асклепия находился медный, треснувший от мороза кувшин с надписью, что он поставлен не в дар божеству, а только показать людям, какие бывают зимы в этой стране. Геродоту сами скифы рассказывали, что на севере за их страной воздух наполнен летающим перьем, отчего нельзя ничего видеть, ни пройти дальше. По моему мнению, замечает Геродот, скифы называют перьем густой снег, потому что снег походит на перье. Другие, позднейшие описатели нашей страны, точно так же с изумлением рассказывали многие басни о чудесах нашего мороза. По их словам, уже не сосуды, а сама земля от мороза трескалась широкими расселинами; деревья расщеплялись от вершины до корня и т.п., так что само имя Русской страны поселяло в тогдашних умах понятие о единственном ее властителе и хозяине, о лютом морозе.

______________________

* Это свидетельство отца истории о восьми месяцах нестерпимой стужи именно в южном краю нашей страны может служить любопытным указанием, что климат нашего юга в течение 2500 лет значительно изменился в сторону тепла, что вообще наш север в значительной степени, так сказать, оттаял от ледяной коры, чему служат доказательством и оттаявшие сибирские мамонты.

______________________

Действительно, мороз, когда распространял свое владычество, превращал эту равнину, и без того очень пустынную, в совершенное подобие всеобщей смерти. Само имя мороз означает существо смерти. Но если при его владычестве умирала природа, зато во многих углах нашей страны, и особенно ближе к северу, оживали новой деятельностью люди. При морозе открывалась самая прямая дорога в такие места, которые до того времени бывали вовсе недоступны. Именно в Новгородской области нельзя было с успехом воевать, как только во время крепких морозов, в глубокую осень или в течение зимы. Сам сбор дани с подвластных племен начинался с ноября и продолжался во всю зиму. Естественно, что тогда же открывались и прямые ближайшие торговые пути, особенно в северные глухие углы. Зима ставила путь повсюду, летом всякий путь шел только по большим рекам и, конечно, был труднее во всех отношениях. По летнему сухому пути ездили разве в ближайшие места, ибо леса, болота, весенние разливы бесчисленных рек делали такой путь в далекие места совсем невозможным. Целые войска, шедшие друг против друга воевать, иной раз расходились в лесах по разным направлениям и не встречались на битву. Вообще в лесной северной стороне весенние разливы рек чуть не на все лето покрывали поля, луга, леса сплошными бесконечными озерами, по которым нельзя было проложить себе дорогу ни на лодке, ни в повозке и которые в летнюю, уже сухую, пору превращались только в бесконечные же болота. Только один батюшка-мороз пролагал пути и дороги повсюду и побуждал предприимчивого человека к деятельности, какая совсем была невозможна в другое время, кроме зимы. Однако эти пути-дороги открывались и пролегали не столько по замерзшим болотам, но главным образом по тем же рекам, по направлению их русла, которое, замерзая, давало твердую площадь для езды. В этом случае и малые реки, хотя бы и очень извилистые в своем течении среди дремучего, непроходимого леса, служили надежной дорогой, чтобы выбраться на божий свет.

Иное дело было в южной половине страны, в чистом поле, в широких степях. Здесь всякие походы открывались по преимуществу весной и совершались по сухому пути верхом на конях. Только весной широкая и далекая степь зеленила пойменные луга и представляла обильное пастбище как для коней, так и для всякого скота, ибо горячее лето обыкновенно высушивало траву и устанавливало полную бескормицу. В зимнее время почва замерзала и оставляла под снегом скудный и тощий подножный корм, который еще не совсем легко было отыскать в степном пространстве. Стало быть, только весной в степи с особенной силой оживала деятельность человека, направленная, впрочем, больше всего на военные набеги и походы. Весной же по рекам поднимались и торговые караваны, сплавлявшие свое добро в Черное и Азовское моря. Таким образом, торговое и военное сердце Древней Руси — Киев, справив в зимнюю пору все свои дела на севере, с весной отворял ворота на дальний юг и уходил или по Днепру на лодках в столицу тогдашней образованности и культуры, в богатый Царьград, или по чистому полю к синему Дону громить идолище поганое, печенегов и половцев. К заморозкам все давно уже были дома и снова собирались в поход на дальний север. Таково было кругообращение южной, киевской жизни с древнейшего времени, с той поры, когда Киев стал матерью русских городов. Но таков был неумолкаемый перелив русской жизни и вообще с незапамятных времен. Лес и поле делили ее пополам и непрестанно тянули в свои стороны. То она раздвигалась широко и далеко до самых морей и до гор Кавказских и Карпатских по полю, то уходила глубоко в северные леса, пролагая тесные и трудные пути тоже к морям. И долгое время совсем неизвестно было, где она сложится в живое, сильное и могущественное единство.

Собственно древнерусское жилье в нашей равнине по своему географическому характеру в действительности еще нашими предками делилось на лес и поле.

Именем леса в особенности обозначались сплошные леса, покрывавшие северную сторону от Киева и Курска, но и все пространство на запад от Киева, не говоря о дальнем севере, а также и на восток, к Волге, тоже было покрыто лесами. Поле начиналось в полосе чернозема, еще с берегов Верхней Оки и Верхнего Дона, и особенно распространялось в полосе Киева, Курска, Харькова, Воронежа. Хотя полем обозначались вообще степные пространства, однако в русском смысле такие, где по местам росли тоже леса, ибо поле, как полое место, по начальному своему значению, всегда указывало, что где-либо в окрестности существует и лес. Такое именно поле вперемежку с лесами расстилалось от верховьев Дона дальше к югу до той полосы, где лесная растительность совсем прекращалась и где начиналась уже настоящая, совсем безлесная степь. Черта этого степного пространства проходит по нижнему течению всех рек, впадающих в Черное, Азовское и Каспийское моря. Отсюда степи тянутся еще дальше на восток и теряются в бесконечном пространстве азиатских равнин.

В степи совсем безлесной лесная растительность держится только по руслу рек и речек и вообще по низменной долине их потоков, вбегая иногда в виде кустарника в близлежащие глубокие овраги или балки. Чем дальше к северу, тем эти луговые низины, овраги и балки полнее занимаются кустарником, который еще дальше на север принимает уже силу настоящего леса, и в полосе поля все леса обыкновенно держатся на таких низинах и оврагах, ибо только по ним распространяется из рек необходимая влага. В самой степи за недостатком этой влаги леса вовсе не было; но зато по диким местам росли непроходимые терны и другие подобные кустарники, и всю степь покрывала густая и высокая трава, разного рода бурьян, которые в глухих и непроездных местах уподоблялись лесу, так что всадник мог в них скрываться и с конем.

Для овцы и рогатого скота, как и для всякого мирного и хищного зверя, здесь было полное раздолье. Оттого степью и владели по преимуществу кочевые племена, переходившие на приволье с места на место, следуя за своими стадами. Как скоро на одном месте весь корм был выеден, стадо само отыскивало другое место лучшей пищи и уходило дальше, за ним дальше переходил и пастырь-кочевник.

В отдалении от больших рек степь обыкновенно так ровна и открыта, как ладонь; приближаясь к рекам она бороздит свою поверхность множеством широких, глубоких отлогих оврагов или балок, поросших тоже густой травой, которые, расходясь в разных направлениях, все-таки под конец соединяются в одно общее русло и падают в реку.

Ясно, что такое устройство приречной степной поверхности зависело от весенних и дождевых потоков, направлявших свое течение в реку. В степи иной раз встречается целая система таких широких и отлогих оврагов, по которым тайно и невидимо с уровня степи можно проходить из одной далекой местности в другую, чем и пользовались кочевники и потом казаки, появляясь в иных случаях внезапно перед лицом неприятеля. Многообразное разветвление степных балок очень похоже на разветвление речных потоков на севере страны с тем различием, что там повсюду встречаются свежепрорытые обрывистые берега не только при реках, но и при малых ручьях и оврагах, между тем как степные балки, как мы упоминали, по большей части широко разложисты, походят больше на долины и всегда покрыты, как и сама степь, густой травой.

Прошли тысячелетия, но и до сего времени степь помнит своих первых обитателей. По ее широкому раздолью путник беспрестанно встречает там и здесь раскинутые группами или стоящие одиноко так называемые в народе могилы или курганы, иногда поражающие своей огромной величиной, некоторые из курганов доходят до 10 с лишком сажен, а более отвесной высоты и до 50 сажен и более в поперечнике по подошве насыпи. Эти громадные могилы служат как бы маяками в беспредельной пустыне, оживляют ее ландшафт и, будто живые существа, что-то рассказывают и что-то думают о незнаемой истории своих строителей. Народ очень давно подметил впечатление, производимое на путника этими гигантами степной равнины, и воспел его в своих песнях*.

______________________

* Ой, у поли могыла з витром говорила:
Повий, витре буйнесеньский, щоб я не чорнила!
Щоб я не чорнила, щоб я не марнила:
Щоб на мени трава росла, та ще й зеленила...
И витер не вие, и сонце не грие,
Тильки в степу пры дорози трава зеление...

______________________

По большей части и особенно громадные могилы, как и целые группы средних и малых курганов, стоят на таких высотах, откуда во все стороны расходятся бесчисленные балки, то есть стоят, так сказать, на степных горах или взлобьях, называемых в нашей летописи и в "Слове о полку Игореве" шеломянем, родственным слову шлем, шелом, а также и прямо горой, в смысле высокого места. Надо полагать, что такие горы были родовые, и на их высоте погребались родичи и вожди племени, которое занимало своим кочевьем близлежащие окрестности. Естественно также, что для степных обывателей курганы служили маяками, верстовыми столбами, по которым степняки распределяли и узнавали свои пути-дороги и свои жилые границы.

Вместе с тем и позднейшие кочевники всегда выбирали высокую могилу для расположения вокруг нее своего коша или временной стоянки. Тут они размещали свои повозки и палатки, строили даже хаты, а сверху кургана наблюдали за стадами. С большого кургана по прямой линии привычным глазом степняка можно ясно видеть на очень далекое расстояние.

Для кочевника во внутренней степи труднее всего было добывать себе водопой. Колодцы, копани, или же родники, криницы, существовали на дне глубоких и далеких балок, поэтому и само место коша обыкновенно выбиралось вблизи рек и речек или таких мест, где издревле существовали копаные колодцы и родники — криницы. Это было единственное недвижимое, непереносимое и неперевозимое имущество степняков, которым обыкновенно пользовался каждый род особо и из-за которого, вероятно, много происходило у них браней, ссор и междоусобий.

Существенная сила степной жизни для человека заключалась, однако, не в стаде, но в быстром коне. Это благородное животное для степняка являлось вторым его существом. Без коня он не мог ухаживать за своими стадами, пасти их и защищать от воров-людей и от воров-зверей. Притом степь, беспредельно ровное и открытое пространство, нигде не представляет никакой защиты. Эту защиту можно находить только в быстроте передвижения, ибо спрятаться от врага некуда и нужно искать спасенья только в быстром беге коня.

В лесу каждое дерево, каждый куст способствуют обороне и могут укрыть всякий след. Но в степи все открыто и всякое движение на ладони. Ни засады, ни обороны устраивать негде и приходится бежать, уноситься на коне, что для кочевников с самых древнейших времен служило единственным способом всякой обороны. Зато кочевник так любил и уважал коня, что почитал беззаконным и бесчестным запрягать в повозку даже и негодного; на это искони были определены волы. Он и хоронил его вместе с собой, иногда укладывал его рядом возле себя.

В самой средине наших южных безлесных приморских степей существовало одно место, которое все было покрыто лесом, и у древних греков так и прозывалось — илея, лес, а по-русски — олешье. Это место находилось в устье Днепра, на левом, восточном его берегу, где и теперь существует на месте древнего новый город Алешки*. Лес отсюда простирался по Днепру и дальше к северу, особенно по течению реки Конка, от самого ее впадения в Днепр и по всем рукавам Днепра, образующим многочисленные широкие пойменные луга, называемые плавнями. Затем все острова Нижнего Днепра тоже были покрыты лесом так, что, особенно в глубокой древности, этот лес начинался почти от самых порогов и при устье обнимал все близлежащие заливы, озера и Перекопские болота. В средние века здесь гнездился какой-то беспокойный народ, заставлявший много говорить о нем и о так называемых Меотийских, то есть здешних, болотах, которые по тогдашним понятиям были одно и то же с Азовским морем. Кочевники приходили в эти луговые и лесные места на зиму, ибо здесь, в низменных местах, близ моря и в лесу, было теплее и представлялось больше защиты от зимних вьюг и ветров как для скота, так и для людей. Хозяева близлежащих степей и теперь перегоняют сюда на зиму стада овец для более привольного корма и защиты от стужи.

______________________

* У Прокопия, писателя VI в., вся эта страна именуется Элиссией, Эвлисией. По мнению других писателей, здесь существовал город Элиссос, обозначаемый на итальянских картах elexe, elice, erexe, erese (Древности Геродотовой Скифии. — Вып. П. — СПб., 1872. Статья г. Бруна. С. 27), что все вместе, от VI до XIV веков, только огречивает и олатынивает то же самое коренное славянское имя олешье. Ольха, елоха в старинном топографическом языке означало болото, водяное, пойменное место, покрытое кустарником и мелколесьем.

______________________

Надо заметить, что в южной русской речи такие пойменные, покрытые сплошным лесом низины носят собственное название лугов. Внизу Днепровских порогов, где некогда существовала Запорожская Сечь, все низменное пространство днепровских разливов, еще и теперь покрытое густым лесом, так и называлось — Великий Луг. В южном языке луг, стало быть, значит лес, совсем противоположно северному понятию о луге как о полом, безлесом чистом месте. В таком различии смысла для одного и того же слова выразились только различные свойства степной и лесной природы. В южных полевых и степных краях лесная растительность, как мы говорили, держится по преимуществу только в низменных, сравнительно с другими, наиболее влажных местах; оттого прямое понятие о луге как о пойменной низменности перешло в исключительное понятие о всяком лесе*.

______________________

* Максимович. Откуда идет Русская земля. — С. 134 (примеч. 60).

______________________

Жизнь в чистом поле и жизнь в лесу воспитывали и самих людей весьма различно. Наше русское поле отличалось своей плодоносной черноземной почвой, вознаграждавшей всегда с избытком даже самый легкий труд земледельца. Оно лежало в климате более теплом, чем лесная сторона, и потому представляло множество облегчений и удобств для жизни, в иных случаях совсем устранявших особенную заботу о завтрашнем дне. Часто случалось, что, сжиная свой хлеб, земледелец не заботился о будущем посеве, так как для такого посева бывало достаточно одной падалицы, то есть упавшего зерна при уборке, которое, вспаханное потом деревянным ралом, приносило на будущее лето тоже немалый плод. Так точно и все другие хозяйственные произрастания в изобилии давали плод каждому доброму и старательному и даже нестарательному хозяину. Для скота всегда были приволье и корм на тучных лугах широкого поля. Устройство самого жилища вовсе не требовало от поселянина стольких трудов, забот и хлопот. Из хвороста и глины, перемешанной для связи с навозом, он лепил себе на нескольких столбах хату, покрывая ее пшеничной соломой или тростником. На южном солнце чем дольше хата стояла, тем становилась крепче и суше, и никакие дожди ей не были опасны, ибо то же солнце тотчас все высушивало. На севере такая хата от вечной продолжительной мокроты разлезлась бы и развалилась бы по частям. Постоянное возобновление обмазки глиной, а для чистоты мелом так легко, что этим делом издревле занимаются только женщины, они же наполовину строят и саму хату, ибо смазка из глины ее стен есть как бы наследственная их обязанность. Затем и известная чистота южных крестьянских жилищ вполне также зависит от неизбежного возобновления их обмазки глиной и особенно мелом. Простой мел играет здесь роль премудрого воспитателя, распространителя и охранителя крестьянской чистоты и опрятности, ибо выбеленная хата сама уже указывает, что всяческая грязь, как в северных избах, в ней непозволительна.

И всему этому, главным образом, способствует более теплый климат и более яркое и горячее солнце.

Как для степняка-кочевника его основную силу и второе его существо представлял конь, так и для степного земледельца, жившего в поле, истинной его силой и вторым его существом был сивый вол.

Без вола южный поселянин как без рук совсем бы пропал и погиб. Никакая лошадь в грязную погоду не вывезет по чернозему и саму себя; а вол ступает себе тихо и мирно и перевозит такие тяжести, каких и целый табун коней не сможет с места тронуть, не говоря о том, что поднимать под пашню плугом черноземную новину только и возможно в несколько пар волов.

Но вол, как второе существо южного человека, по необходимости вселял в своего хозяина свои обычаи и нравы: свое упрямство, неповоротливость, медлительность не только в поступках и действиях, но даже в мыслях и понятиях. Ничто вокруг не устремляло южного поселянина к быстрому соображению, к быстроте понимания, к быстрой догадке и сметке, чем в особенности отличается северный поселянин. Хозяйство южного человека все проходило на волах, тихо, спокойно и медленно. Он никогда не испытывал особенно горячей поры в своих работах и заботах, его существование вполне было обеспечено его мягкой, доброй, нужной природой. Оттого и сама его песня звучит больше радостью, любовью, беззаботным весельем, чем тяжелым трудом и тяжелым горем жизни, оскорбленной самой природой.

Но и на юге среди чистого поля и широкого раздолья, посреди благодатной природы долгое время существовало свое горе, хотя и не такое обидное, какое дается со стороны природы, которое побороть нельзя, которое безвыходно и приводит человека в отчаяние. На юге с этим горем можно было бороться, можно было его победить. Однако целые века его победить было невозможно, целые века оно отравляло и разоряло южную жизнь и не давало ей собираться в живое, могущественное единство.

Южное русское славянство своими широкими полями прилегало, как мы говорили, к безводной степи, где нельзя было заниматься земледелием и где поэтому странствовали только одни кочевники. Эти-то кочевники, это идолище, чудище поганое, никогда не давали покоя обитателю нашего поля.

Выждав время и удобный случай, они внезапно набрасывались на полянина-земледельца, грабили его, сжигали его хаты, угоняли скот, уводили в плен людей. В этих обстоятельствах не помогали иногда и крепкие города. Очень естественно, что южный земледелец должен был жить всегда наготове для встречи врага, для защиты своего паханого поля и своей родной земли. Важнейшее зло для оседлой жизни заключалось именно в том, что никак нельзя было прочертить сколько-нибудь точную и безопасную границу от соседей-степняков. Эта граница ежеминутно перекатывалась с места на место, как та степная растительность, которую так и называют перекатиполем. Нынче пришел кочевник и подогнал свои стада или раскинул свои палатки под самый край паханой нивы, завтра люди, собравшись с силами, прогнали его или дарами и обещанием давать подать удовлетворили его жадность. Но кто мог ручаться, что послезавтра он снова не придет и снова не раскинет свои палатки у самых земледельческих хат. Поле, как и море, — везде дорога и невозможно в нем проложить границ, особенно таких, которые защищали бы, так сказать, сами себя. В таких обстоятельствах очень естественно, что население в иных, наиболее бойких местах, выставляло живую границу из людей, всю жизнь отдававших полевой войне. Естественно, что в иных местах население по необходимости становилось казаками, почти такими же разбойниками-степняками, от которых надо было защищаться. Таким образом, на полевой нашей окраине с незапамятной древности должны были существовать дружины удальцов, не принадлежавших ни к земледельцам, ни к кочевникам, а составлявших особый народ, даже без названия, отчего и в нашей летописи есть только слабые намеки на его существование. Свое название эти дружины получали больше всего от тех мест, где они скоплялись и откуда особенно распространялась их удалая воинственная сила. На памяти нашей истории они назывались бродниками, быть может, от слова бродить, то же, что и кочевать, или от сброда, от собрания всяких людей. Потом они стали называться черкасами, от места или от свойства своей жизни, неизвестно. Наконец эти удальцы получили имя казаки, тоже не совсем объяснимое, что оно первоначально означало. По всему только видно, что этот народ нисколько не заботился о своем имени. Живя за Днепровскими порогами, он назывался запорожцем, живя на Дону, он назывался донцом. Но любопытно, что еще при Геродоте, за 450 лет до Р.Х., на Нижнем Днепре, который тогда назывался Борисфеном, жили борисфениты-днепровцы, а при Птолемее, в половине второго века после Р.Х., на повороте Дона жили донцы-танаиты. Отчего те и другие назывались исключительно по имени рек, когда рядом с ними существовали обитатели, называвшиеся своими именами? Не существовало ли и в те времена той же самой причины, что это были люди, не принадлежавшие к какому-либо особому племени, а составлявшие сброд людей от всяких племен?

Как бы ни было, но происхождение нашего казачества должно уходить в глубокую древность, ибо оно, казачество, есть неизбежное физиологическое явление древнейшей жизни наших украинцев, вызванное на божий свет их географическим положением и ходом самой истории. Круглая беззащитность широкого чистого поля создавала по необходимости своего рода защитника; страх от внезапного набега врагов создавал из украинца всегдашнего воина, который по необходимости промышлял тем же, чем промышляли настоящие степняки-кочевники. Таким образом, жизнь в чистом поле, подвергаясь всегдашней опасности, была похожа на азартную игру. "Либо пан, либо пропал", — разносилась там в народе пословица, вполне выражавшая состояние тамошних дел.

Лесное место вблизи устья Днепра, о котором мы говорили, было постоянным и как бы природным казацким гнездом с незапамятных времен. Казачество здесь рождалось, беспрерывно возобновлялось само собой, постоянным приливом всяких людей от разных сторон, или прямо искавших нового счастья, или убегавших от домашнего несчастья, от уголовной беды, от отцовской или властелинской грозы и от множества подобных причин.

Не то было в нашей северной лесной стороне. Она тоже жила рядом с диким варварским населением, иногда бок о бок с каким-либо Соловьем-разбойником, сидевшим на двенадцати дубах и не пропускавшим мимо себя ни конного, ни пешего. Но в лесу не то, что в чистом поле: здесь везде можно устроить засаду и везде можно спрятаться. Здесь, забравшись в какую-либо трущобу, можно так ее укрепить и защитить, что она не убоится никакого врага. Здесь вообще работой и трудом неуклонно можно подвигаться вперед и вперед, можно распространять свои границы, хоть исподволь, шаг за шагом, но зато твердо, определенно и точно, потому что здешние границы не такие, как полевые, они менее подвижны. В лесу что бывало сделано в смысле оседлости и устройства прочного жилья, то пускало глубокие корни, и вырвать их было нелегко. В нем, конечно, нельзя с таким раздольем, как в степи, в поле, зайти очень далеко, унестись в любую сторону и потерять даже собственный след. В нем, напротив, только по проложенному широко и глубоко следу и возможно какое-либо движение. Зато однажды, хотя и с трудом, проложенный путь в лесу становился на долгое время неизменной и прямой дорогой ко всяким выгодам и облегчениям жизни.

Лес по самой своей природе не допускал деятельности слишком отважной или вспыльчивой. Он требовал ежеминутного размышления, внимательного соображения и точного взвешивания всех встречных обстоятельств. В лесу, главнее всего, требовалась широкая осмотрительность, ибо кругом существовало не одно идолище поганое, а слишком много предметов, которые столько же, как и подобное чудище, препятствовали движению вперед. От этого у лесного человека развивается совсем другой характер жизни и поведения, во многом противоположный характеру коренного полянина. Правилом лесной жизни было: десять раз примерь и один раз отрежь. Правило полевой жизни, как мы упомянули, заключалось в словах: либо пан, либо пропал. Полевая жизнь требовала простора действий, она прямо вызывала на удаль, на удачу, прямо бросала человека во все виды опасностей, развивала в нем беззаветную отвагу и прыткость жизни. Но за это самое она же делала из него игралище всяких случайностей. Вообще можно сказать, что лесная жизнь воспитывала осторожного промышленного политического хозяина, между тем как полевая жизнь создавала удалого воина и богатыря, беззаботного к устройству политического хозяйства.

К тому же для полянина, жившего в довольстве со стороны природной благодати, не особенно требовалась помощь соседей. Он к ней прибегал только в военных случаях, но в мирной повседневной жизни он и на малом пространстве легко мог завести такое сильное и обширное хозяйство, что оно вполне его обеспечивало. Оттого в его сознании небольшую цену имела мысль устраивать свою землю по плану одного общего хозяйства, по плану одного господарства, государства. В поле каждое, даже мелкое, хозяйство могло спустя рукава существовать особняком, ни в чем независимо от других. В лесу и это обстоятельство действовало иначе. Там и люди во многом вполне зависели друг от друга. Природа их теснила со всех сторон. Необходимый простор для действий жизни добывался даже и в малых делах только при помощи общего союза и соединения по той причине, что ни одно хозяйство там не было полно: всегда чего-либо недоставало и что-то необходимо было доставать у соседа. В одном месте было много лесного зверя или рыбы в водах, зато не было хлеба; в другом был хлеб, зато недоставало материалов для одежды и т.д. Поле в этом случае представляло больше полноты и круглоты, даже и для малого хозяйства. Потребности и нужды его обитателей удовлетворялись легче и независимее от соседей, и потому каждая отдельная земля там в полной мере была самостоятельным господарством.

К этому присоединялась еще едва ли не самая важная причина, почему южные славяне искони жили в раздельности и сохранили навсегда стремление жить особняком. Все речные области в полосе поля по природе были раздельны между собой, все главные реки текли оттуда в море, каждая особо. Поэтому Днестр, Буг, Днепр и Дон очень рано собирают на своих берегах вполне независимые поселения, которые нисколько не нуждаются друг в друге и действуют всегда особняком. Днестр нисколько не зависел от Днепра, а Днепр от Дона.

Между тем все реки северной страны постоянно находились в зависимости от соседей и посредством устьев и переволоков сплетались в одну связную и плотную сеть, что должно было выразиться и в характере населения. Несмотря на природную отдельность Новгородской речной области, она в своих границах крепко связывалась со всей Волжской областью, а на Волге господствующее положение было занято Окой, так как по ней шло к Волге древнейшее население восточных славян, первых колонизаторов здешнего края, удалявшихся сюда добывать себе хлеб не войной, а земледельческой работой. На притоках Оки, естественно, и возникла хозяйственная сила всего северного славянства, очень легко собравшая потом все раздельные земли в одно общее хозяйство — господарство.

Мы уже обозначили, что Алаунская или Волжская возвышенность распределяет всю страну в географическом смысле на четыре главные доли, соответственно странам света, точнее, на несколько речных областей, спадающих с этой высоты в весьма различных направлениях. Притом этой одной высотой еще не вполне определяется распадение речных областей в разные стороны. Несколько южнее и восточнее Волжской возвышенности существует другая возвышенность, которую можно обозначить Донской, так как с нее на юг течет Дон со своими притоками, а на север Ока также со многими притоками. Эта самая возвышенность, проходя от запада к востоку, от Орла до Самары, бок о бок с течением Верхней Волги до Камы, заканчивается на Волге Самарской лукой. С нее на север и на юг, кроме Оки и Дона, текут многие другие значительние реки, притоки Оки, Волги и Дона.

Таким образом, по направлению этой возвышенности Русская страна делится на две почти равные половины: северную и южную. От этого водораздела к югу и начинается поле, а к северу идут сплошные леса.

В южной половине все важнейшие реки, начиная от Днестра, и даже сама Волга, текут на юг, хотя и поворачивают к востоку, огибая каменную гряду южных степей. В северной половине большая часть главных рек течет на север, и только одна Волга течет прямо на восток, направляя за собой и все свои притоки.

Реки — земные жилы, артерии, но еще правдивее они могут так называться в этнографическом и историческом смысле. В какую сторону они текут, в ту сторону течет и народная жизнь. Поэтому весь наш юг, протекая своими реками в моря Черное, Азовское и Каспийское, уносил туда и все стремление южного народа. С самых древнейших времен, как увидим, еще от времен киммериан, южное население постоянно отливало более или менее сильными потоками во все окрестные места Черного и даже Каспийского морей, не говоря о ближайшем Азовском, которое для этого населения искони было внутренним озером.

Вот по какой причине древность очень хорошо знала, где находится Скифия, а средний век очень твердо помнил, что в этом углу существуют Меотийские болота, Азовское море с близлежащими заливами Гнилого моря и Днепровским лиманом, откуда подымаются не только туманы, но и страшные силы варварских набегов. С другой стороны, и варвары, населявшие наши южные реки, очень хорошо знали, что на том берегу Черного моря существуют богатые города, что за Кавказом к Каспийскому морю прилегают очень богатые торговые и промышленные счастливые области, в которых текут медовые реки в кисельных берегах.

Само собой разумеется, что нашим варварам не пришло бы в голову, что существуют на свете такие страны, если б не рассказали им об этом греческие города, разбросанные по нашим морским побережьям. Нет сомнения, что эти торговые города из зависти, из соревнования, из-за какой-либо обиды указывали не только пути, как туда проникать, но основательно объясняли и все обстоятельства, в какое время выгоднее сделать нападение.

Как бы ни было, но наш полевой и степной приречный юг очень хорошо знал не только плавание на тот берег Черного моря, но и все тесные ущелья Кавказских проходов, когда набег предпринимался сухим путем. Он вообще смотрел на эти южные загорские и заморские страны, как мы теперь смотрим на запад Европы. Там живут образованность, высшая культура, то есть живет богатство, довольство жизни, даже роскошь. Мы теперь уносимся в Европу для приобретения этой образованности, для приобретения познания, просвещения и всяких плодов цивилизации. Древний наш варвар уносился на Черноморский и Закавказский юг тоже для приобретения плодов развития, но одних только материальных, и приобретал он их не уплатой собственных денег, а мечом и грабежом. Конечно, и его вызывала к походу та же сила, какая двигает и нами, — бедность, недостаток нужных вещей.

Таким образом, народные стремления нашего юга, кому бы они ни принадлежали, славянам или другим народам, постоянно были направлены к югу же. Естественно, что они должны были окончиться водворением у нас южной цивилизации, как и случилось уже на памяти наших летописей, когда наконец всенародно была принята нами Христова вера.

Как увидим, вся история нашего юга, то есть вся его жизнь, действовала именно в этом направлении. Коренной силой этой истории с незапамятных времен был Днепр. Его правой рукой был Днестр, а левой — Дон. С Днестра шла дорога за Дунай, куда, главным образом, и теснился избыток нашего населения; с Дона пролегала дорога на Волгу, в Каспий и к Кавказским горам, куда тоже постоянно теснилось донское население.

Южная наша история, однако, сильно тянула также и на запад Европы, несмотря на то, что в эту сторону отсюда не было речной большой дороги, а лежал здесь сплошной и высокий материк, с которого все реки текли в нашу же равнину, одни — в область Днепра, другие — в Дунай и в Черное море. Но по верховьям этих рек существовала на запад сухопутная дорога, которая была перевалом, переволоком из наших речных областей в речные области западного славянства.

Этот перевал протягивался по предгорьям и по направлению Карпатского хребта, серединного места для всех славянских племен. С него, как из одного узла, реки направляются и в нашу сторону, и далеко на северо-запад, в сторону Балтийского моря. Здесь вершина Черноморского Днестра очень близко подходит к вершине Сана, верхнего притока Балтийской Вислы, и к вершине Западного Буга, среднего притока той же Вислы. Отсюда же несколько дальше берет начало сама Висла и рядом с ней Одра (Одер), важнейшие славянские реки Балтийского Поморья, отделяющие полуостровной запад Европы от восточной ее равнины. Таким образом, на этом перевале самой природой связан узел славянской жизни, направлявший свои нити к двум знатнейшим морям. Вот почему на этом самом перевале или вообще вблизи него начинается и древнейшая история славян.

Карпатские горы в некотором отношении были в свое время славянским Кавказом. Здесь с незапамятных времен крепко держался корень всего славянства; отсюда он отделял стволы и ветви по всем направлениям. По крайней мере, в древнейших преданиях славянства о своем происхождении северные племена указывают обыкновенно на юг, южные — на север; и те и другие, как на свое средоточие, — на Прикарпатскую страну. Само имя Карпат олатынено из славянского горб — гора. Для славянства Карпатские горы всегда были природной твердыней, крепкой и надежной опорой в борьбе с иноплеменниками.

Карпатский перевал служил, как мы сказали, сухопутной дорогой из нашей страны, собственно, в Европу. Он в восточной половине искони заселен был русским племенем и посредством двух больших речных путей к Балтийскому морю, по Висле и Одеру, связывал интересы Черно-морья с Варяжским морем. По многим намекам истории видно, что на Балтийском Поморье в иных случаях хорошо знали, что происходило на Черном, а на Черном море тоже хорошо знали, что и на Балтийском Поморье живут родные люди. Вообще, владея Карпатским перевалом, русский Днестровский и Днепровский юг должен был иметь хорошие сведения об этом славянском Поморье, а Поморье, со своей стороны, не могло не знать Балтийской дороги к нашему русскому северу.

Славянская жизнь, таким образом, особенно во времена так называемого Великого переселения народов, много ли, мало ли, но двигалась вокруг и по нашей равнине, от Карпат Вислой и Одером в Балтийское море, оттуда в Неман, в Двину, в Неву, на Волхов и Ильмень, а с Ильменя в Днепр на Черное море и к тому же Карпатскому хребту.

Северная половина Русской страны по течению рек распределяется, собственно, на две области. В западном ее углу все реки текут к северу, отчасти в Балтийское море, отчасти в Финский залив и Ладожское озеро и на дальнем севере — в Белое море. Это область больших озер и морских заливов. Здесь уже в IX веке славянское население сосредоточивалось в особую силу на озере Ильмень, в серединном месте всего края, если отделить от него Беломорскую сторону, которая составляла только его промышленный придаток, как бы отхожую пустошь. Озеро Ильмень, по-южному Лиман, служит в действительности лиманом или широким устьем для множества рек. Одному летописцу старые люди сказывали, что в Ильмень течет 300 рек. Естественно, что все эти реки, протекавшие к одному устью, связали и само население в одно целое, которое, как племя, носило собственное имя славян. А если имя славяне, как очень вероятно, прежде всего показалось на западе вместе с именем немец-германец в той стране, где славяне, гранича с немцами, хотели себя обозначить словесным, в противоположность немым — немцам, то это обстоятельство может указывать если не в полной мере, то весьма значительной долей на западное происхождение новгородского славянства, именно с Венедского Птолемеева залива, от устьев Одера и Вислы, отчего соседние чудь-эстонцы и до сих пор называют русских виндлайнэ, венелайнэ. Поморских славян, конечно, занесла в нашу страну торговля меховым товаром. Несомненно, что они первые при помощи нашего славянства открыли путь "из варяг в греки". Когда это случилось, история не помнит, но вероятное соображение всегда останется на стороне того предположения, что одноплеменникам пролагать путь по своей же земле было естественнее, чем пускать по ней чужой народ — готов или норманнов. Во всяком случае, это совершилось еще задолго до известного начала нашей истории, о чем подробнее мы будем говорить в другом месте.

Итак, Ильменская область вместе с областью кривичей, живших наверху Западной Двины, тянула больше всего в Балтийское море и, стало быть, на запад, в Европу. Однако этот путь в Европу был так крив и обходист, что никак не мог принести нам той пользы, какую следовало бы ожидать. Вернее сказать, это было из нашей страны волоковое окно в европейскую сторону, сквозь которое стесненным путем и проходили наши связи с европейским миром. Впоследствии это окно было совсем даже закрыто, заколочено европейскими врагами.

Но надо сказать, что это окно потому и существовало, потому и возродилось на этом месте, что в нем имело нужду больше всего европейское побережье Балтийского и Немецкого морей. Ильменские славяне в этом случае были только посредниками торговли между европейским севером и внутренними областями нашей страны. Притом в Старой Ладоге, древнейшем поселении наших славян у входа в Балтийское море, и в Новгороде, который, быть может, был только Новой Ладогой, европейцы, по крайней мере скандинавы, получали не одни меха: сюда привозились греческие и восточные товары, особенно дорогие цветные ткани, шелковые, золотые, шерстяные, и различные индийские пряности, которые на дальнем европейском севере представляли вообще большую редкость. В Новгороде такие товары могли появляться только посредством его сношений по Волге с далеким востоком, а по Днепру с греческими городами, по крайней мере с Византией.

Поэтому открытие пути "из варяг в греки" по Днепру нужно относить к очень давнему времени, ибо в VI веке по всем признакам он, несомненно, уже существовал. Отсюда становится очень понятной необыкновенно тесная связь Новгорода с Киевом, которой прямо открывается наша история еще при Рюрике. Отстранив ученые предрассудки о том, что не только торговле, но и всему нас научили варяги-скандинавы, мы на основании разнородных свидетельств древности легко можем сообразить, что этот путь впервые был проложен и проторен, как привычная тропа, никем другим, как самими же славянами, жившими по сторонам этого пути. Они первые повезли и свои, и греческие, и восточные товары на потребу бедному скандинавскому северу и, конечно, первые рассказали варягам-норманнам, сюда явившимся, что пройти здесь можно и очень легко.

Греческий путь по Нижнему Днепру известен был еще Геродоту, писавшему свою историю за 450 лет до Р.Х. Можем полагать, что и тогда уже существовало на Днепре, в Киевской стороне, какое-либо средоточие для обмена греческих произведений на туземные товары, так как Геродот прямо и точно говорит, что здешние туземцы торговали хлебом. Был ли то Киев или другой какой город, это все равно. Но Киев, находясь, так сказать, на устье множества рек, впадающих перед ним в Днепр, составляя узел для всего днепровского семейства рек, должен был возникнуть сам собой, по одним естественным причинам, как складочное место для днепровского севера, смотревшего отсюда прямо на греческий юг, ибо здесь Днепр делился как бы пополам между севером и югом. Киев, таким образом, был создан потребностями и нуждами северной стороны, которая, кроме других предметов, прежде всего нуждалась в хлебе, так как в хлебе же нуждались и греческие черноморские города. Киев зародился на границе леса и поля и потому всегда служил сердцем для отношений славянского севера и греческого юга. Когда в этом сердце затрепетала народная жизнь, то, естественно, что к нему потянул и Ильменский край, и дорога из Черного моря в Балтийское проложилась сама собой, без всякой указки со стороны какого бы то ни было чужого народа. Прямее всего дорога лежала по Западной Двине в Березину, а также и по Неману через Вилию в ту же Березину и оттуда уже в Днепр. Так и было в самом начале, когда Березина почиталась Верхним Днепром и давала всему Днепру имя Борисфена. Это было во времена Геродота. Но во времена Птолемея, в середине II века по Р.Х., то есть спустя 600 лет после Геродота, открывается и настоящий Днепр, текущий с Волжской возвышенности. Это означало, что, по крайней мере, с этого уже времени открылся и сам путь "из варяг в греки", то есть путь от Ильменской стороны, который после, несмотря на кривизну и дальний обход, перед Березинским путем получает преобладающее значение. А это, со своей стороны, может свидетельствовать, что Ильменская страна была способнее вести мирное дело торговых оборотов по той, конечно, причине, что ее стал населять промышленный славянский народ, пришедший на озера и в непроходимые болота не столько для земледелия, сколько для торгового и всякого другого промысла. Этот народ мог двигаться сюда не иначе как с Днепровских притоков, но, судя по имени славян, он мог получить значительное приращение, как мы сказали, и из-за моря, со славянского Поморья между Лабой, Одером и Вислой.

Новгород, подобно Киеву, также стоит на устье многих рек и является таким же узлом для этих рек, текущих от Днепровской стороны к северу. Эти две речные области отделяются друг от друга только Волоковским лесом, Алаунекой возвышенностью, на которой и господствовало от древнейших времен наше северное славянство.

Отсюда ему открывалась новая дорога прямо на восток, по руслу Волги. Естественно, что и по этой дороге русское славянство начало свои пути тоже в очень отдаленное время. Оно двигалось по этому пути и сверху, из леса Волхов или волоков, и с южного бока — от Днепровской Десны прямо по Оке, стало быть, прямо к Средней Волге. Течение Оки до ее впадения в Волгу равняется течению до того же места самой Волги. В этом углу между двух потоков Оки и Волги очень рано образовалась область Ростовская, которая своим именем Ростов показывает, однако, большое родство с Днепровской Росью и ее притоком Ростовицей, почему можно заключить, что и само имя рось, росса в древнее время тоже произносилось как рост. Можно гадать, что Ростов приволжский получил начало еще в то время, когда по всей нашей стране господствовало имя роксолан, которые, если хаживали на самих римлян за Дунай, то также могли ходить и на север к Ростовской Волге.

Как бы ни было, но русло Волги и русло Оки с незапамятных времен сделались поприщем для славянской предприимчивости, пробивавшейся по этой широкой дороге дальше к Востоку. В начале нашей истории руссы были уже свои люди в Волжской Болгарии, близ устья Камы, были свои люди и в далекой Астрахани, в устьях Волги, на Каспийском море.

Есть соображение, что дорога в Каспийское море с глубокого севера существовала еще при Александре Македонском. Тогда было известно, что из Каспийского моря можно проплыть узким проливом в Северный океан, который по тогдашним понятиям начинался от Балтийского побережья. Это была географическая ошибка, возникшая, однако, не без причины, а именно потому, что таким путем по Волге-Каме, по всей вероятности, на самом деле проходили в северные моря.

Стоит только побывать на Волге, чтобы увидеть, что промышленные силы народа нигде не могли найти лучшего и способнейшего места для своих действий. Природа здесь хотя и не столько благодатная, Днестровском, Днепровском и Донском юге, но вполне обеспечивающая всякий труд, частью даже земледельческий и особенно промысловый. Естественные богатства всего края — самые разнообразные, начиная от лыка и оканчивая железом, а при этом открытые во все стороны пути сообщения по бесчисленным речным системам, доставлявшие скорую возможность сбыта, ожидали только рабочих и сметливых рук, которые и явились здесь со стороны Оки и со стороны Верхней Волги.

Таким образом, в очень давнюю пору здесь произошло смешение племен русского славянства самих по себе, а также с финскими племенами веси, мери, муромы, мещеры в одно новое племя, которое впоследствии стало именоваться великорусским. Пришедшие сюда вятичи с Оки и радимичи от Сожа, кривичи с Верхнего Днепра и славяне-новгородцы от Ильменской стороны слились в один народ, превративший мало-помалу все финское население страны в чистое славянство. Они пришли сюда кормиться работой. А так как и в здешних местах на земледелие надежда была не велика, не то, что на юге, в поле, то весь их смысл устремился на различную обработку всяких других земных даров и всего того, что только было необходимо населению близкого и далекого Поволжья. По этой причине с незапамятного времени здесь явились целыми деревнями и даже целыми городами плотники, каменщики, кузнецы, кожевники, ткачи, лапотники, сапожники, мельники, коробейники или сундучники, огородники, садовники и т.д. Словом сказать, здесь для русского славянства образовалась сама собой как бы особая ремесленная и промышленная школа, где были бы способные руки, а выучиться было можно всему на свете. Естественно, что накопленный товар, как и накопленное знание всякого мастерства и ремесла требовали разноски и распространения их по всем местам, где что понадобилось. Отсюда сама собой возникала торговая предприимчивость и странствование за работой рабочих артелей и за товаром и с товаром купецких артелей, так что население становилось по необходимости кочевым, по крайней мере в смысле постоянного ухода на промысел, на торг, на работу.

Особая подвижность и предприимчивость жизни на мирном поприще промысла и работы развивала в здешнем народе не только особую ловкость и сметливость во всяких делах, но и особую потребность в житейском порядке и в правильном устройстве хозяйства, без чего и на самом деле ни торг, ни промысел и никакая работа идти не могли.

Вот по каким причинам далекая Суздальская сторона в нашей земле и в нашей истории очень рано безо всяких воинственных походов и завоеваний становится очень сильной, господствует над остальными княжествами, а потом втягивает в свое русло и всю историю Русской страны. Сила Суздальской земли была силой промысла и работы, а стало быть, и сила устроенного хозяйства. Ее победы над остальными силами земли были победами рабочего, промышленного и торгового плеча над владычеством исключительно военно-дружинных порядков, установленных больше всего силой одного меча и мало заботившихся об устройстве прочного хозяйства не для себя только, но и для всего народа.

Таким образом, этот сравнительно невеликий угол между Окой и Волгой сам собой возродился в великую земскую и государственную силу всей Русской земли, стал ее настоящим сердцем, от которого сделались зависимыми и все другие близкие и далекие края Руси. Все политические победы этого угла совершились только потому, что была велика его промышленная способность и сила.

Рядом с Суздальской страной в незапамятное тоже время образовалось народное славянское средоточие на перевале из Средней Оки к Верхнему Дону. Это была Рязанская земля, очень плодородная и богатая всеми теми дарами природы, каких искони требовал в древнее время Боспорский греческий юг, а впоследствии генуэзская торговля, почему мы можем гадать, что существование в этом краю всякого промысла принадлежит к самым давним временам, о которых история оставила нам одни только намеки.

От впадения Оки Волга продолжает свое течение дальше на восток до самого впадения Камы. Там она круто поворачивает к югу, отдаваясь направлению Камы, которая течет прямо от севера. Кама — такая река, что во многом поспорит с Волгой. Она гораздо полноводнее Волги, течет быстрее Волги, вода в ней чище и лучше волжской, оттого и ее рыба предпочитается волжской. Все это приводит к тому, что неизвестно, Волга ли течет дальше впадения Камы или это сама Кама, текущая по собственному направлению от севера на юг, в которую Волга впадает почти под прямым углом с запада. Это тем более сомнительно, что отсюда начинается совсем иной мир жизни, более соответствующий Камской области, чем Волжской, от ее истоков. В древние времена особенно каспийские жители Нижнюю Волгу почитали продолжением течения Камы. У них на это были еще и те доводы, что вверху Камы, поблизости Урала, тогда существовала весьма богатая и промышленная страна, известная впоследствии, в IX веке, под именем Биармии, Перми, которая вела с прикаспийскими восточными землями весьма деятельный торг. Еще Геродот за 450 лет до Р.Х. рассказывал об этой стране чудеса. В то время сюда направлялся греческий торговый путь за золотом. Геродот прямо говорит, что золото получалось с севера, отсюда. Здесь где-то чудовища-грифы стерегли это золото. Конечно, это был только главнейший товар, наряду с которым вывозились и другие металлы, а также дорогие камни и вместе с тем дорогие меха. Вот предметы, привлекавшие сюда еще античный мир. И естественно, что с того времени нужно считать и начало здешней промышленности, именно горной, оставившей в Уральских горах очень заметные памятники своих работ при добывании металлов, как и многочисленные памятники своих жилищ по течению Камы и по Уральским ее притокам. Геродот знал здешний народ — иссидонов; имя этого народа, по всей вероятности, сохраняется доселе в имени реки Исеть, текущей с Уральских гор к востоку в реку Тобол, от того самого места в горах, где берет начало река Чюсовая, текущая на запад и впадающая в Каму повыше теперешней Перми. Здесь по этим обеим рекам и существовало промышленное сообщение Европы с Азией.

Царство здешнего промысла распространялось на все течение Камы и, несомненно, притягивало к себе и Верхнюю Волгу, отчего вблизи впадения Камы с давнего времени устроилось тоже очень промышленное население, впоследствии царство Болгарское, явившееся, вероятно, наследником древнейшего приуральского промысла. Можно полагать, что при Геродоте греческий путь к Уралу от греческого города Ольвии, в устье Днепра, пролегал по Днепру на Киев, потом по Десне и по Оке на Волгу и до устья Камы. Геродот, вообще, как купец, не сказывает, по каким местам в нашей стране шла эта дорога, но говорит, что ходившие по ней скифы и греки имели семь переводчиков для семи языков, живших по дороге. Этот Днепровский путь мог существовать независимо от греческой же дороги из Боспора Киммерийского по Дону до Царицынского перевала в Волгу, где, по Геродоту, существовал богатый деревянный город Гелон. Геродот недаром же знал народ чернокафтанников, живший в полосе Чернигова, Курска и Воронежа, следовательно, и в Рязанской области. Эти знакомые Геродоту чернокафтанники могут также указывать, что существовал и еще путь вверх по течению Дона на перевал через Рязанскую область в Рязанскую и Муромскую Оку. Что этот путь существовал, по крайней мере, в половине II века по Р.Х., на это, как увидим, есть довольно ясные показания.

Если все это было так, то верхние земледельческие скифы — днепровские славяне — еще тогда начали заселять область Оки и двигаться к Нижегородской Волге. Мы увидим, что в подтверждение этому у Геродота существует особое, весьма важное свидетельство.

Так было или иначе, но достоверно только одно, что почти за пять веков до Р.Х. по нашей стране от Днепра и Дона проходила торговая дорога к уральским горным богатствам, которая по естественным причинам должна была многому научить здешнее население и вызвать в нем, хоть в малой мере, тот же предприимчивый и торговый дух, какой проносился здесь караванами из греческих черноморских городов.

История Камской приуральской торговой и промышленной области совсем неизвестна. Ничего не знаем, как она существовала, когда была у нее самая цветущая пора и каким образом она опустела, передав, по-видимому, свое промышленное наследство волжским болгарам. Должно полагать, что древний уральский горный промысел, а с ним и промышленная жизнь Приуральской страны упали еще в то время, как прекратились туда прямые торговые пути с берегов Черноморья. Нет сомнения, что направления этих путей поколебали уже походы на восток Александра Македонского, отворившего для Европы широкие двери в Азию не к одному золоту.

От впадения Камы, поворотив круто на юг, Волга уносила промышленную и торговую жизнь севера прямо в Каспийское море, где на ее устье искони веков существовал узел, связывавший интересы европейского севера и азиатского востока. Около Р.Х. здесь господствовали аорсы, которые жили именно при устье Волги, простираясь своими жилищами до самого Дона. Кто такие были эти аорсы или аланорсы, по-видимому, близкая родня роксоланам, об этом мы будем угадывать в другом месте. Заметим только, что эти аорсы и тогда уже торговали с Мидией и Вавилонией, получая оттуда товары на верблюдах. Эта торговля началась, по всей вероятности, гораздо раньше; она существовала еще при владычестве древних персов, ибо Геродот знал Каспийское море лучше всех географов древности и оставил даже очень верное его измерение, а это свидетельствует, что тогда уже торговые люди ходили по этому морю вдоль и поперек. Точно так же и спустя многие столетия после аорсов эта торговля деятельно велась при владычестве арабов, особенно в VIII-IX столетиях, когда устьем Волги владели хазары. Таким образом, в продолжение, по крайней мере, целого тысячелетия до начала нашей истории устье Волги тянет к себе весь наш север и юг, требуя от них надобного товара и отпуская им взамен товары азиатских стран.

Глава II. ОТКУДА ИДЕТ РУССКОЕ ИМЯ?

Норманнство и славянство Руси. — Имя Руси идет от варягов-скандинавов. — История этого мнения. — В каком виде оно представляет себе начало русской истории и исторические свойства русской народности? — Русские академики в борьбе с мнениями немецкими. — Замечание императрицы Екатерины II. — Сомнения немецких ученых. — Карамзинское время. — Торжество учения о норманнстве Руси. — Его основа — отрицание

Еще в конце тридцатых годов прошлого столетия один из даровитеиших исследователей русской и славянской древности, карпаторосс Венелин, писал, между прочим: "И доселе не знают, с какой Руси начинать русскую историю".

С тех пор прошло уже 70 лет, но эти слова Венелина не совсем потеряли свой правдивый смысл и в настоящее время. Несмотря на господствующее теперь мнение, что Русь происходит от норманнов, время от времени появляются новые решения этого спорного вопроса, и каждый изыскатель, входящий в подробности дела, всегда выносит если и не вполне новую мысль, то, по крайней мере, какое-либо свое, особое, новое толкование хотя бы и очень старых суждений о том же предмете. Трудно перечислить все оттенки таких суждений и толкований. Большинство исследователей и самых деятельных, как прежде, так и в настоящее время, становится на сторону норманнского происхождения Руси. Норманнское мнение основано, утверждено и распространено немецкими учеными, славные авторитеты которых сами собой способны придать высокую цену каждому их мнению. Большинство, естественно, принимает на веру последнее слово науки; а наука, и притом в немецкой обработке, твердит это слово более полутораста лет. Есть ли рассудительная причина и возможность не верить ему?

На этом основании мнение о норманнстве Руси поступило даже посредством учебников в общий оборот народного образования. Мы давно уже заучиваем наизусть эту истину, как непогрешимый догмат.

И, несмотря на то, все-таки являются сомнения. В течение тех же полутораста лет проходят рядом с принятой истиной противоречия ей, возникают споры, поднимаются опровержения этого непогрешимого вывода науки, показывающие, вообще, что основания его слабы и что нет в нем настоящей истины. Эти споры то утихают, то поднимаются снова, с большим или меньшим оживлением, и каждый раз с новыми видоизменениями заветного вопроса.

При всем разнообразии мнений спорящие распадаются, собственно, на два лагеря. Одни, по преимуществу немецкие ученые и их русские ученики, утверждают, что русь пришла от норманнов и затем в разногласиях между собой отыскивают ее всюду, только не у славян. Другие утверждают, что русь — славянское племя, туземное, искони жившее на своем русском месте, или отыскивают ее все-таки у славян на Балтийском Поморье. Руководителем первого мнения можно признать Шлецера, достославного европейского исторического критика, установившего правильный способ для исследования подобных вопросов и указавшего истинный путь к ученой обработке истории вообще. Очень понятно, что исследования этой стороны в общем характере отличаются всеми качествами шлецеровского способа изысканий: строгой и разносторонней критикой источников, обширной начитанностью, большим знакомством с литературой предмета. Одним словом, на этой стороне господствует полная, хотя и очень односторонняя ученость, по справедливости вполне сознающая свою ученую высоту. По этим свойствам изыскательноети, как и по существу воззрений на предмет, эту школу, вернее всего, можно именовать не норманнской, а чисто немецкой.

На другой стороне если не прямым руководителем, то полнейшим выразителем всех ее достоинств и недостатков может почитаться незабвенный Венелин. На это дает ему право сам объем его трудов (хотя по большей части только черновых), а главное — множество затронутых им вопросов, возбужденных именно только славянской точкой зрения на предмет. К исследованиям Венелина примыкают, с одной стороны, чрезмерное сомнение в лице так называемой скептической школы Каченовского, родственной по отрицательному направлению своих воззрений с немецкой школой; а с другой стороны — чрезмерное легковерие Морошкина, Вельтмана и др., достигающее уже полного баснословия. Но все писатели этого венелинского круга согласны в одном, что Русь самобытна, что варяги были балтийские славяне. На этом основании мы можем справедливо именовать эту школу по преимуществу славянской.

Достоинства критики Венелина заключаются в простом здравом смысле, который он всюду ставит как надежного противника всяким, особенно застарелым, ученым предрассудкам. Но это основное начало его исследовательности так увлекало его, что он вовсе забывал в ученом рассуждении цену точных и полных доказательств, цену свидетельских показаний, критически разобранных и осмотренных со всех сторон. В то время как шлецеровская критика, проводя впереди всего точные свидетельства и тексты, отдавала дело как бы на суд самому читателю, венелинская критика мало заботилась о точных текстах и на основании только здравых рассуждений впереди всего ставила свои решения. За немногими исключениями тем же характером исследовательности отличаются труды и всех других писателей славянской школы. Вот главнейшая причина, почему даже весьма здравые и очень верные заключения такой критики не пролагали в науке никакого следа, не производили никакого влияния на разрешение частных вопросов и оставались вовсе не замеченными ученой изыскательностью.

К тому же пренебрежение к ученой обработке свидетельств открывало широкий и вольный простор для фантазии, которая здесь самоуправно господствовала взамен строгой и осторожной мысли, какой по преимуществу отличалась работа в немецкой школе. Само собой разумеется, что и полное вооружение немецкой учености не спасало немецкую школу от набегов той же фантазии, а в иных случаях приводило даже к таким выводам, где, по выражению Шафарика, заходил ум за разум. Но, во всяком случае, очень заметное отсутствие не одних внешних приемов надлежащей учености, а именно их внутреннего содержания, то есть отсутствие критической обработки источников, низводило всякий труд этой славянской школы на уровень праздных и ни к чему не ведущих рассуждений, любопытных только по игре различных фантастических соображений.

Таков в существенных чертах характер исследований славянской школы или, по крайней мере, в таком виде он представляется ее противникам.

Действительно, ссылаясь еще со времен Ломоносова на древних роксолан как на предков позднейших руссов, славянская школа даже и до настоящих дней, говоря то же самое о роксоланах, не позаботилась обследовать этот вопрос в надлежащей полноте и с той строгостью в критике, какой требует уже само время. В других случаях, доказывая, также со времен Ломоносова, что варяги-русь были балтийские славяне и оттуда же призваны и первые наши князья, славянская школа точно так же нисколько не позаботилась подтвердить свои соображения подробным и полным исследованием истории балтийских славян исключительно с этой точки зрения в уровень скандинавству.

Не говорим о других, не менее важных вопросах, обработка которых могла бы служить твердым основанием для славянских, то есть русских, воззрений на русскую историю и могла бы в действительности поколебать и совсем упразднить действие норманнских или немецких воззрений.

Оказывается, таким образом, что у славянской школы нет под ногами ученой почвы. Она до сих пор должна носиться в облаках, в области одних только здравых рассуждений и соображений, чем она особенно и сильна. Но известно, что всякое здравое рассуждение утверждается тоже на свидетельствах и вполне зависит от их количества и качества. Можно очень здраво судить, опираясь на двух первых свидетелей, но приходит третий, четвертый и т.д., и дело получает совсем иное освещение; здравый рассудок невольно переходит на другую, иной раз совсем на противоположную сторону. Так часто бывает в житейских делах, так отыскивается истина и в ученых исследованиях. Отсутствие ученой почвы ставит славянскую школу в очень невыгодное положение пред ученым норманнством, которое поэтому имеет полнейшее основание говорить, что "антинорманнисты до сих пор чуть ли не все без исключения слишком легко принимались за дело. У одних недоставало знакомства с современной лингвистикой, без которой нельзя здесь приобрести твердой точки отправления. Другие, столь же мало знакомые с методой исторической критики, развивали субъективные мнения, не заботясь о времени и местности источников и о положении, в каком старинные писатели заносили в письменные памятники свои известия и свидетельства. Мы уже не придаем особенного веса тому, что нередко брались за дело люди, не знавшие и половины всех относящихся сюда источников или не имевшие никакого понятия о сравнительном изучении средневековых народов..."*.

______________________

* С. Гедеонов. "Отрывки из исследований о варяжском вопросе" / Предисловие Г. Куника. — СПб., 1862. — С. 4.

______________________

В недавнее время норманнское мнение потерпело, однако, весьма сильное поражение со стороны исследований г. Гедеонова*. Не то чтобы автор вносил в науку что-либо совсем новое, небывалое и оригинальное, в существенных чертах он утверждает старые мнения, которые давно уже высказывались. Он утверждает, что варяги были прибалтийские славяне, что русь была "искони особым восточнославянским народом". Как известно, эти мнения очень не новы. Но в исследованиях г. Гедеонова очень ново и совсем неожиданно для защитников норманнства Руси явилось то обстоятельство, что автор предстал пред немецкой школой во всеоружии здравой и вполне ученой критики, с такой обработкой вопроса, которая своей ученостью затмевает даже и многие труды его противников. До сих пор мнение о норманнстве, как мы говорили, тем особенно и высилось, что всегда было установляемо и защищаемо только на твердом основании вполне ученых изысканий. В его руках находилась наука в собственном смысле. Теперь исследования Гедеонова впервые кладут прочное и во всех отношениях очень веское основание для старинного мнения о славянстве Руси.

______________________

* С. Гедеонов. "Отрывки из исследований о варяжском вопросе". Приложение к I, II и III томам "Записок Имперской Академии наук". — СПб., 1862-1863.

______________________

Мы уверены, что они прольют много света на темный и вполне затемняемый норманнским учением вопрос о нашей древности, установят правильное понятие о наших древнейших отношениях к скандинавам и неизменно поколеблют в самом основании скандинавское учение, господствующее только по причине совершенного устранения из нашей истории сведений о балтийском славянстве*.

______________________

* Впоследствии, в 1876 г., исследования Гедеонова изданы особо в двух частях под заглавием "Варяги и русь". (СПб., 1876.)

______________________

По направлению Гедеонова, хотя и по другой дороге, идет г. Иловайский, излагающий свои заключения в более популярной, а потому и менее ученой форме. Он утверждает также, что русь было туземное славянское племя, но варяги были племя иноземное, норманнское. Существенная черта его изысканий и возражений норманнству — это решающий, догматический их характер, который устраняет, как излишнее бремя, точные и полные доказательства, то есть критику источников и постановку на свои места подлинных свидетельств*.

______________________

* Так самое важнейшее, но очень темное и двусмысленное свидетельство византийского летописца Феофана о местожительстве древних булгар, по которому выходит, что Волга сливается с Доном и из этого слияния образует реку Кубань, и на котором главным образом автор основывает свое мнение о древней родине славян-булгар, черных булгар дунайских, приводится им без особого критического объяснения, только с заметкой, что в нем географические сведения очень сбивчивы (Русский архив. — 1874. — № 7. С. 80). Нам кажется, что это свидетельство, как и множество других, на которые опираются в своих спорах противники норманнства, требовало бы всесторонней критики и полного утверждения, какую несомненную правду должно в нем понимать, ибо его можно толковать совсем иначе, нежели как объясняет уважаемый автор, о чем мы будем говорить в другом месте.

______________________

Но если не силой шлецеровской критики, то силой очень многих, весьма основательных соображений и заключений, исследование г. Иловайского точно так же достаточно колеблет состарившееся немецкое мнение о происхождении руси из Скандинавии.

Таким образом, и в наше время снова пробудились те же самые споры и даже те же суждения, какими была богата наша историческая литература в тридцатых и сороковых годах. Это добрый знак, свидетельствующий, что накопленные наукой и рассудком сомнения в норманнском учении требуют своего исхода и нового, более вероятного и правдивого решения этой задачи.

Само собой разумеется, что изыскатель русской древности, желая объяснить себе начало Руси, то есть собственно начало русской исторической жизни, пускаясь в открытое море стольких разнородных мнений об этом начале, сам по необходимости должен плыть, так сказать, по звездам, наблюдая больше всего береговые приметы, какие, на его взгляд, правдивее выдвигаются из неясного материка исторической истины. Поэтому и наши мнения о происхождении Руси, которые здесь предложим, будут направлены в ту сторону, где нам видится в этой области вероятностей, догадок и предположений наиболее правильная и прямая дорога к истине.

Казалось бы, что вопрос о происхождении руси есть вопрос одного любопытства, чисто этимологический и антикварный, то есть настолько частный и мелочной, что им ничего собственно исторического разрешено быть не может. В самом деле, не все ли равно, откуда бы не пришла к нам эта прославленная русь, если весь ее подвиг ограничился принесением одного имени; если она с самых первых времен не обнаружила никакого особого самобытного влияния на нашу жизнь и распустилась в этой жизни, как капля в море; если, наконец, принесенное ею влияние было так незначительно, что не может равняться ни с каким другим иноземным влиянием, какие всегда бывают у всякой народности.

Но дело вот в чем: мифическая русь представляется первоначальным организатором нашей жизни, представляется именно в смысле этого организаторства племенем господствующим, которое дало первое движение нашей истории, первое устройство будущему государству и вдохнуло в нас дух исторического развития. Если исторически это еще сомнительно, то логически должно быть так непременно. Кого призвали для установления в земле порядка, тот, конечно, и должен был устроить этот порядок. Поэтому и сам вопрос о происхождении Руси очень справедливо ставится на высоту вопроса "об основной, начальной организации Русского государства". Очень естественно, что в этом случае споры идут вовсе не о словах и не об антикварных положениях, прозвалась ли Русь от шведских лодочных гребцов родсов, или от греческого слова русый, рыжий, или от древнего народного имени роксолан и т.д. Здесь, напротив того, сталкиваются друг с другом целые системы исторических понятий или ученых и даже национальных убеждений и предубеждений.

С одной стороны, еще господствуют взгляды, по которым начало и ход народного развития обыкновенно приписываются механическому действию случая, произволу судьбы и, вообще, причинам, падающим прямо с неба. Для этих взглядов норманнское происхождение Руси ясно как Божий день; оно не только оправдывает, но и вполне подтверждает такую систему исторических воззрений. С другой стороны, эти же самые взгляды легко и вполне удовлетворяются разбором и расследованием одних только слов и имен. Они утверждают, что главное дело в разрешении этого вопроса — лингвистика, "без которой здесь нельзя приобрести твердой точки отправления". Стало быть, они сами сознают, что весь вопрос в словах, в именах, что само дело, то есть бытовая почва исторической жизни, здесь предмет сторонний, употребляемый только при случае на подпору слов, даже одних букв. Однако надо согласиться, что как ни велика сила лингвистики, но в исторических исследованиях она не единственная сила. В истории необходимо прежде всего и главнее всего стоять твердо и крепко на земле, то есть на бытовой почве. Для обработки этой почвы лингвистика, конечно, важнейшее орудие. Но поставленное на первое место пред всеми другими средствами добывать историческую истину, это великое орудие становится великим препятствием к познанию истины, ибо оно по самим свойствам своей исследовательности всегда очень способно унести нашу мысль в облака, переселить ее в область фантасмагорий. Притом если мы и самым строгим путем лингвистики с полнейшей достоверностью докажем, что русь-варяги по имени были шведы, то все еще останется самое главное: надо будет доказать, по каким причинам на Руси от этих шведов-норманнов не сохранилось никакого ни прямого, ни косвенного наследства.

Такое явление, как пришествие к народу чужого племени со значением организаторства, вдобавок по добровольному призыву, есть прежде всего великое дело истории того народа, дело всей его жизни. Необходимо, стало быть, рассмотреть его не как слово, а как дело, с теми зародышами, откуда оно взялось, и с теми последствиями, какие от него родились тоже под видом всяческих дел.

Это тем более необходимо, что немецкая школа представляет себе русское славянство пустым местом, где лишь с той минуты, как пришли норманны, и только с этого самого времени стало появляться все такое, чем обозначается зарождение народной истории. Вероятно ли это? Не указывает ли сам призыв варягов, что история народа совершила уже известный круг развития, известное колено своего роста и перешла к другому? Нам кажется, что чудная мысль о пустом месте славянства может крепко держаться лишь в то время, когда наука занимается только критикой слов и вовсе не обращает внимания на критику дел.

Нам говорят, что Русь получила свое имя от варягов. Это говорит, прежде всего, первый наш летописец, пытавшийся объяснить себе именно тот вопрос, откуда пошла Русская земля, так точно, как он пытался объяснить себе, откуда и как появился на Руси город Киев. На самом деле он ничего не знал ни о происхождении Руси, ни о происхождении Киева и записывал в свою летопись или предания, или соображения, ходившие в тогдашних умных и пытливых головах. Важнее всего то, что, он свои объяснения о начале города и народного имени начинает с пустого места, то есть следует тому историческому приему, какой носился у него перед глазами по случаю его короткого знакомства с библейской историей.

Земля была не устроена, каждый жил по себе, особо, на своих местах, иные в лесах, как всякий зверь. Земля платит дань, на севере варягам, на юге хазарам, то есть находится в зависимости у этих двух народов. Наконец северные люди варягов прогоняют за море, и неустройство земли обнаруживается в полной силе.

Однако народный земский ум добирается до того, что опять зовет к себе варягов и отдает им в руки свое земское устройство. Варяги приходят — и начинается историческое творчество. Прежде всего они приносят имя земле. Откуда же оно могло взяться, когда земля до того времени была не устроена, разбита на особые части, не была народом и потому, конечно, не могла иметь одного, народного имени. Ее соединяют в одно целое варяги, ясно, что от них она приобретает и одно общее имя.

Так представлялось это дело умам, которые еще по живым следам хорошо помнили заслуги варягов в событиях первых двухсот лет нашей истории. Тогда по справедливости могло казаться, что все зависело от варягов, что все сделали варяги, как нам и теперь кажется, что со времени петровского преобразования все у нас делали иностранцы и все зависело от иностранцев.

Особенно так это казалось потомкам тех варягов, которые в лице 90-летнего старца Яна участвовали даже в составлении нашей первоначальной летописи. Они были народ грамотный или, по крайней мере, знающий, опытный, помнивший старину и соображавший, как могло быть дело.

Если начались вопросы о том, откуда что пошло, откуда пошла Русь, кто стал первый княжить и т.д., то это показывало, что общество стало мыслить, рассуждать, разбирать, допытываться, заниматься, так сказать, наукой. Оно и объяснило все эти вопросы сообразно своим преданиям и познаниям или догадкам, какие были тогда в ходу и какие было естественнее тогда соображать.

Еще Шлецер своей критикой достаточно раскрыл, а теперь г. Гедеонов вполне подтвердил, что наш Нестор был не простой наивный изобразитель лет своего времени, а именно писатель, усвоивший себе по византийским образцам некоторые научные, критические приемы, дававший себе критический отчет в своих сказаниях и вообще показавший в своем летописном труде некоторого рода ученую работу. Одно уже то, что первые страницы своей летописи он обработал по византийским источникам, выводит его из ряда простых доморощенных сказителей о том, как что было и как что произошло и случилось. В этих страницах он является прямым изыскателем, а не простым описателем лет.

Имя Руси он с величайшей радостью, о чем засвидетельствовал даже сам Шлецер, в первый раз открывает в греческом летописании и на этом основании довольно ученым способом распределяет свои первые года, о которых Шлецер прямо так и отзывается, что они есть не что иное, как ученое вранье. Никаких варяжских свидетельств Нестор под рукой не имеет, а между тем, прямо говорит, что это имя принесли с собой варяги.

Очевидно, что он говорит или одну догадку, сочиненную книжными умниками того века, или записывает ходячее предание, которое исстари носилось во всех умах.

Он с радостию восклицает: "Начал Михаил в Царьграде царствовать и начала прозываться Русская земля, и что отсюда-то начнет и года положит"; а потом говорит, что Русь прозвалась от варягов. Откуда же почерпнул он это новое сведение, которого прежде не знал. Можно думать, что из главного своего источника, из того же греческого летописания. В византийской хронографии он прочел о походе на Царьград Игоря в 941 году, где сказано: "Идут русь — глаголемии от рода варяжска". Очень ясно, говорит Шлецер, что это занято из продолжателя Амартоловой хроники, который толкует, что русь называлась дромитами* и происходит от франков.

______________________

* Вероятнее всего, от дромос — бег (Ахиллеса), как вблизи устья Днепра называлась в древности песчаная коса, ныне Тендра. Дромиты — обитатели Днепровского устья. Они назывались и тавроскифами.

______________________

При этом Шлецер делает весьма примечательную заметку. "Смешно, что русс (Нестор) узнает от византийца о происхождении собственного своего народа. С дромитами он не знал, что делать, потому и выпустил их (в своей летописи), а франка и варяга по единозвучию счел за одно".

Но откуда же русс мог узнать о происхождении своего народа, когда и первые сведения о Руси он взял у византийца же? Руссу оставалось только слить в одно эти два свидетельства и он, быть может, хорошо понимая, в чем дело, сообразил, что это будут варяги-русь. Вот начальный источник настойчивых уверений Нестора, что от варягов прозвались мы Русью, а прежде были славяне.

Великая правдивость и первобытная наивность Нестора замечается в том, что он не умеет связать концы с концами и попросту собирает и соображает все, что почитает любопытным и достойным памяти. Главнейшая его система и цель одна — сказать правду. Предание, догадка или соображение о том, что имя руси должно быть принесено варягами, явились ответом на те самые вопросы, какими летописец начинает свой труд. Кто первый стал княжить в Русской земле, тот, конечно, принес ей и имя, как и имя Киеву дал первый киевский человек Кий, живший тут, когда еще не было города. И все эти соображения, с другой стороны, вытекают прямо из общего тогдашнего воззрения на исторические дела, из того убеждения, что всякому делу, или порядку дел, или городу, или целой земле предшествовал личный деятель и творец, от которого все и пошло. Тогдашний ум не понимал и не представлял себе никакого дела без его художника и творца. С этой точки зрения он объяснял себе не только исторические, не говоря о повседневных, но и физические явления природы, не только явления материальние, вещественные, но и все явления своих духовных наблюдений и созерцаний. Всякому делу, всякому деянию и событию был художник, известная личность, рука созидающая, строящая, управляющая. Тех понятий о начальном деянии самой жизни, которые и по настоящее время не сделались еще господствующими, тех понятий об органической и физиологической постепенности и последовательности всякого развития тогдашний ум еще не сознавал и потому представлял себе историю как чудную механику, создаваемую исключительно художеством частной личной воли.

Ничего нет удивительного, что наука в своем младенчестве иначе и не могла растолковать себе законы исторического творчества в жизни людей. Надобно больше удивляться тому, что такой взгляд на историю сохраняет свою силу и до сих дней.

Когда древний летописец восходил своим пытливым умом к началу вещей, хотя бы к началу Руси, то он, не задумываясь ни над какими обстоятельствами, начинал свою повесть от пустого места или вообще от такого положения вещей, какое в самом деле показывало пустоту перед делами и деяниями, какие он начинал описывать. То, чего он не знал, не помнил, он отодвигал в пустое пространство небытия. Он не знал, что основа истории есть жизнь; а жизнь имеет семя, зачаток и в известных смыслах указывает даже на саморазвитие и на самозачатие, то есть на такое действие жизни, в котором никак не откроешь личного художника. Положим, что призванный Рюрик-русс со своими варягами-русью был основным началом организации Русского государства. Но ведь были люди и даже были города, которые его призвали и которые этим деянием показали, чего недоставало в их жизни. Они призвали весьма потребную новую силу. Каким же путем они дошли до такого сознания? Несомненно, путем долгих и очень прискорбных опытов, которые привели к одной жизненной, живой истине, что без устройства жить нельзя. Но на пустом месте, куда пришел Рюрик, такого сознания выработать было невозможно. Стало быть, еще до Рюрика был пройден длинный путь развития, на котором из диких инстинктов успел выработаться смысл, если не о государственном, то о простом житейском порядке. Это одно. А другое — сам город, который призвал варягов. Чтобы доработаться до создания города в среде какого-либо дикого племени, сколько нужно веков? Древняя Русь не была цивилизованной Америкой, где города создаются в два-три года людьми, которые сами приходят из городов. На Руси люди шли создавать себе город из степей, болот и лесов. В ней город должен был родиться путем долгого органического развития, путем долгой постепенности и последовательности, путем великого множества племенных и других связей и отношений. Одним словом, еще задолго до Рюрика в Русской земле должно было существовать все то, к чему он был призван как к готовому. Таким образом, семена и зародыши русского развития скрываются где-то очень далеко от эпохи призвания варягов. В этом на первый раз убеждает та истина, что история идет путем живой растительной организации, а не путем произвольной махинации; что само призвание варягов если и было началом нашей истории, то оно же было концом другой нашей истории, о которой мы ничего не знаем.

Понятия и соображения Нестора о происхождении имени русь не пошли дальше одной этой статьи. Он настаивает, что от варягов мы прозвались русью, но не говорит ни слова, что варяги создали из нас настоящих людей. Он говорит, что и до Владимира из варягов много было христиан, но ни слова не говорит, что они же были и нашими апостолами. Ни слова не говорит, что варяги составили особое дворянское племя, говорили особым языком, научили нас воевать, торговать, плавать по морю и по рекам и пр., и пр.

Не то мы узнаем от толкователей и объяснителей Нестора, которые, напротив, все отняли у руси-славян и все отдали руси-скандинавам.

И Нестора, и начальную русскую историю, как известно, первые стали объяснять критически немецкие ученые. Первый из первых Байер, великий знаток языков (не исключая и китайского), великий латинист и эллинист, за 12 лет своего пребывания в России не научился, однако, да и никогда не хотел учиться языку русскому. Миллер точно так же на первых порах, находясь уже семь лет профессором Академии наук, не мог все-таки без переводчика читать русские книги и усвоил себе знание языка уже впоследствии. Естественно ожидать, что, не зная ни русского языка, ни русской страны и объясняя древнейшую русскую историю, эти ученые останавливались лишь на тех соображениях, какие были особенно свойственны их германской учености. Им естественно было смотреть на все немецкими глазами и находить повсюду свое родное германское, скандинавское. По этой причине Байер самое имя Святослав толковал из норманнского Свен, Свендо и догадывался, что оно только искажено, например, от Свеноттона, Свендеболда и т.п. Для немецкого уха всякое сомнительное слово, конечно, скорее всего звучало по-германски; для немецких национальных идей о великом историческом призвании германского племени, как всеобщего цивилизатора для всех стран и народов, всякий намек о таком цивилизаторстве представлялся уже неоспоримой истиной.

Круг немецких познаний хотя и отличался достаточной ученостью, но эта ученость больше всего знала свою западную немецкую историю и совсем не знала да и не желала знать истории славянской.

Очень хорошо зная и видя в истории только одних норманнов и оставляя в стороне в небрежном тумане историю о славянах, могли ли немецкие ученые иначе растолковать начало русской истории, как именно норманнским происхождением самой Руси.

Вот естественная и, так сказать, физиологическая причина, почему немецкая ученость без малейшего обсуждения признала Нестеровых варягов-русь норманнами.

Это толкование вскоре сделалось как бы священным догматом немецкой учености.

"Что скандинавы или норманны, в пространном смысле, основали Русскую державу, в этом никто не сомневается", — говорил швед по происхождению Тунман. "Ни один ученый историк в этом не сомневается", — повторял и подтверждал уже Шлецер, строгий и суровый критик, решив вместе с тем раз и навсегда, что всякое другое мнение об этом предмете есть мнение неученое. Он очень сожалел, что неученые русские историки Татищев, Ломоносов, Щербатов единственно по своей неучености все еще выдавали варягов за славян, пруссов или финнов, несмотря на диссертацию Байера, который будто бы так опроверг подобные мнения, что "никто могущий понять ученое историческое доказательство, не будет более в том сомневаться".

К сожалению, Байер этого не сделал. Он только не весьма основательно доказывал скандинавство варягов и поставил на первый план для разысканий об этом предмете лишь одни скандинавские источники. Между тем как варяги наших летописей, так и вообще балтийские поморцы требовали для своего объяснения более ученого и более широкого взгляда на источники.

Байер очень хорошо знал, что весь южный берег Балтийского моря с древнейших времен принадлежал славянам, что там существовали тоже варяги, под именем вагров. Но видимо, что славянское происхождение Руси ему не нравилось, и он без малейшей критики, а прямо только по прихоти ученого, отвергает и Адама Бременского и Гельмольда, писателей более древних, довольно говоривших о варяжском славянстве, и берет себе в свидетели позднейшего Саксона Граматика, говорившего подходящую истину, что все славяне на Балтийском береге поздно начали разбойничать, то есть прославлять себя варягами.

Байер, таким образом, вовсе устранил из своего исследования о варягах целый и весьма значительный отдел свидетельств об истории балтийских славян, чего истинная и непристрастная ученость не могла бы допустить. Не зная, что делать со славянскими ваграми, он их обошел отметкой, что они, явившись варягами-разбойниками позже скандинавов, не могут иметь особого значения в вопросе о происхождении Руси. Так точно и Шлецер, не зная, что делать с аскольдовыми руссами, очень помешавшими его воззрению на скандинавство Руси, совсем их исключил из русской истории и строго приказал впредь никогда об них не упоминать*.

______________________

* Шлецер. Нестор, II, 107-116. Горячо доказывая, что руссы, осаждавшие в 865 г. Константинополь, никак не могут быть киевскими руссами, Шлецер превосходно очертил известный способ исторических выводов и заключений от сходства имен.
"Простое сходство в названии рос и рус, — говорит он, — обмануло и почтенного Нестора и ввело его в заблуждение, которое повторяли за ним 700 лет кряду, без всякого рассмотрения! Сходство в именах, страсть к словопроизводству — две плодовитейшие матери догадок, систем и глупостей — это относится ко всем летописателям греческим и римским, начиная с древнейшего; потом в особенности отличалось этим XIII столетие, и этим же до сего еще дня отменно наполнена северная история. На Днепре находят слово, несколько похожее на другое, употребляющееся в Арабии: вдруг составляют оба вместе, объясняют одно другим и выводят дела, каких нет ни в одной современной книге. Если же слово это не имеет заметной с другим созвучности, то его поднимают на этимологическую дыбу и мучают до тех пор, пока оно, как будто от боли, не закричит и не даст такого звука, какого хочется жестокому словопроизводителю. Давно ли Караманию, что в Персии, связывали с Германией. Дегиньи, Сум — какие почтенные имена в науке истории! Однако же первый говорит, что свевы (в Немеции) происходят от сиив, разрушителей бактрианского царства за Каспийским морем" и т.д.
Так строго осудил великий наш учитель не ученую догадку, а прямое летописное свидетельство, что киевские руссы 865 года были наши родные руссы; между тем этой строгой критики он никак не хотел приложить к немецкому домыслу, что руссы происходят от шведских род сов из Рослагена (Нестор, I, 317), к домыслу, который единственно и утверждается только на сходстве имен и по своей силе равняется производству Германии от древней Персидской Карамании.

______________________

По следам Байера Шлецер пошел еще дальше. Он совсем отверг и малейшее значение для русской истории всех аттиков, как говаривал Ломоносов, то есть писателей древности греческой и римской, показав, что сообщаемые ими сведения о нашем севере обнаруживают только совершенное их неведение этой страны. "И я также, — говорит знаменитый критик, — потерял в сих изысканиях много времени и труда; однако же не жалею о сей потере, ибо теперь верно знаю то, что ничего не знаю и что из сих изысканий никто не может извлечь ничего верного" (Нестор, I, 38).

Аттические свидетельства, конечно, заключали в себе по большей части или одни имена, или отрывочные показания об истории и этнографии наших краев. Из этих отрывков, разумеется, невозможно собрать историю в собственном смысле и особенно в шлецеровском смысле как историю государства; зато в их массе сама собой возникает, по крайней мере, та истина, что до пришествия к нам скандинавов на нашей земле жили люди, и не только кочевники, но земледельцы, и торговцы, и даже отважные мореплаватели. Неужели для критической истории такая истина была маловажна. Она, несомненно, указывала на начала, на стихии и корни нашего доисторического бытия, которое было началом и нашей истории. Истинная, непредубежденная критика никак не могла бы отвергнуть свидетельств аттической древности, тем более что сами свидетельства о скандинавстве Руси содержали в себе тоже одни имена и весьма отрывочные показания, вполне сходные по своей темноте с латинскими и греческими.

Основной краеугольный камень, на котором Байер утвердил свое заключение о том, что руссы были шведы, — это сказание бертинских летописей о послах россах от царя Хакана, оказавшихся будто бы свеонами. Разве это свидетельство не столько же темно и двусмысленно, как и все подобные отрывочные свидетельства древности?

Если на аттиках нельзя основывать ничего верного, то по какой же причине это немецкое свидетельство о свеонах, будто бы шведах, оказывается вполне достоверным?

Но изучение донорманнской древности неизбежно привело бы к твердому заключению, что славяне — такой же древний народ в Европе, как и германцы, что их история также значит кое-что во всемирной истории, что поэтому имя русь, пожалуй, прямыми дорогами подойдет к древним роксоланам и т.д.

Все это страшно противоречило немецким ученым и патриотическим предубеждениям и предрассудкам. Немецкая ученость искони почитала и почитает славян племенем исторически очень молодым, диким, ничтожным и во всем зависимым от немцев. Еще большими варварами казались ей русские.

Надо согласиться, что по свойству человеческой природы и особенно по свойству всякого личного развития и образования историку и историческому исследователю бывает очень трудно и почти совсем невозможно освободить свои взгляды и изыскания от разных ученых или же национальных и даже модных убеждений и предубеждений. Нам кажется, что иные ученые критики-исследователи очень ошибаются, когда с видом величайшей добросовестности и якобы полнейшего беспристрастия стараются уверить читателя, что ведут свои исследования чистейшим путем науки и вовсе не увлекаются какими-либо патриотическими, как обыкновенно говорят, или субъективными идеями и побуждениями. Читатель наперед должен знать, что в обработке истории это дело решительно невозможное. История — наука не точная, не математика. Она подвижна и изменчива, как сама жизнь. Основания ее познаний сбивчивы от множества противоречивых свидетельств; неустойчивы по невозможности отыскать в них точную, решительную, несомненную истину. История трудится над таким материалом, который весь состоит только из дел и идей человеческой жизни. А жизнь, и тем более прожитая, — существо неуловимое. Ее понимать и объяснять возможно только положениями и отношениями той же самой жизни. Очень естественно, что, постоянно имея дело только с жизнью, разрабатывая и объясняя только жизнь человечества или народа, история по необходимости охватывает вопросами жизни и самого писателя, будет ли он критик-исследователь или художник-повествователь — это все одинаково: в его труде неизменно будут трепетать идеи и побуждения самой жизни, всегда руководящие каждым живым человеком. Поэтому личные национальные, религиозные, общественные предубеждения, пристрастия, предрассудки всегда неизменно отразятся и в работах писателя, как бы ни казалось его писание ученым, то есть совсем отвлеченным от дел и вопросов живого мира. Вообще, история есть дело сколько науки, столько же и самой жизни, дело мысли и вместе с тем дело чувства, а потому прямое дело политических, общественных, гражданских, религиозных и всяких других идей и понятий, которыми управляется в данное время не только общее всенародное, но и каждое личное сознание и созерцание. Никакой, даже самый мелочный, вопрос исторической изыскательности не может не выразить, так или иначе, какого-либо увлечения любимыми идеями, привязанностями и пристрастиями и никак не может стоять на почве в полном смысле научной или математически точной и беспристрастной. Высота ученого беспристрастия у исторического писателя может выразиться только в его строгой правдивости, то есть в таком качестве, которое принадлежит не обвинителю и не защитнику, а одному нелицемерному правдивому суду. Как известно, исторические исследователи бывают чаще всего или прокурорами-обвинителями, или бойкими защитниками и очень редко справедливыми и правдивыми судьями. Вот по какой причине история не почитается даже и наукой и в ее области в иных случаях каждый рассудительный читатель может понимать иное дело вернее, чем даже многосторонний ученый изыскатель.

И вот по какой причине вопрос о происхождении Руси, как вопрос о происхождении династии (именно о происхождении династии, как требовалось по немецким понятиям), об основании государства, о начале политической жизни народа, в свое время прямо уносил все умы в область политики и заставлял их решать его по тому плану, какой бывал начерчен прежде всего в политическом сознании изыскателя.

Очень естественно, что и немецкая ученость при разрешении этого вопроса во многом руководилась чисто немецкими идеями и мнениями, которые вдобавок действовали тем сильнее, чем ограниченнее были познания исследователей в русской и славянской древности.

Исходная точка немецких мнений по этому предмету и, так сказать, национальная исповедь их яснее всего выражена главным вождем исторической критики, самим Шлецером. Его историческое убеждение в рассмотрении этого дела было таково:

"Германцы по сю сторону Рейна, а особливо франки, с 5-го столетия, еще же более со времен Карла Великого, следственно, ровно за 1000 лет до сего, назначены были судьбой рассеять в обширном северо-западном мире первые семена просвещения. Они выполнили это предопределение, держа в одной руке франкскую военную секиру, а в другой Евангелие; и самые даже жители верхнего севера, по ту сторону Балтийского моря, или скандинавы, к которым никогда не заходил ни один немецкий завоеватель, с помощью германцев начали мало-помалу делаться людьми".

"Но все еще оставалась большая треть нашей части земли, суровый северо-восточный север, по сю сторону Балтийского моря до Ледовитого и Урала, о существовании которого не ведали ни греки, ни римляне, куда за величайшей отдаленностью не проходил еще ни один германец. И тут за 1000 лет до сего, через соединение многих совсем различных орд, составился народ, называемый руссами, долженствовавший со временем распространить человечество в таких странах, которые, кажется, до тех пор были забыты от отца человечества... Люди тут были, может быть, уже за несколько тысяч лет, но очень в малом числе; они жили рассеянно на безмерном пространстве земли, без всякого сношения между собой, которое затруднялось различием языков и нравов... Кто знает, сколь долго пробыли бы они еще в этом состоянии, в этой блаженной для получеловека бесчувственности, ежели бы не были возбуждены". Кем же и чем же? Нападением норманнов и затем призванием норманнов, объясняет автор, хотя и делает большую уступку, которая легко могла бы перенести его рассуждение совсем на иную точку воззрений. Он говорит: "Просвещение, занесенное в сии пустыни норманнами, было не лучше того, которое европейские (то есть русские) казаки принесли к камчадалам". Значит, славяне IX века стояли по развитию на степени камчадалов, имея уже большие города, из которых один, северный, дошел даже до решения устроить у себя лучший порядок, призвав властителей из-за моря. "Но тут Олег перешел в Киев, — продолжает знаменитый критик, — и подвинулся к приятному югу. Тут сильные побуждения к просвещению возникли от Царьграда, сильнейшее было введение христианской веры".

Ясно, что днепровское население, которое, по словам самого автора, могло тут жить за несколько тысяч лет (и жило действительно поблизости к грекам), узнало даже о существовании Царьграда, благодаря пришедшим из далекой Скандинавии норманнам.

Шлецер очень часто повторяет эту свою заученную и любимейшую мысль, что "в ужасном расстоянии от Новгорода до Киева направо и налево до прихода варягов все еще было пусто и дико". "Удивляюсь я ужасной дикой и пустой обширности всей этой северо-восточной трети Европы до основания Русского царства", — говорит он в другом месте.

"Конечно, люди тут были, Бог знает, с которых пор и откуда зашли, но (какие люди!) люди без правления, жившие, подобно зверям и птицам, которые наполняли их леса, люди, не отличавшиеся ничем, не имевшие никакого сообщения с южными народами, почему и не могли быть замечены и описаны ни одним просвещенным южным европейцем... Конечно, и здесь, как у всех народов, есть вступление в историю, основанное на рассудке".

Задавшись такими мыслями, Шлецер рисует состояние нашего населения, сравнивая его с ирокезами и другими дикарями американских лесов, и всю страну, по меньшей мере, почитает Сибирью и Калифорнией своего времени, то есть как они были сто лет назад. Поэтому мысль Шторха о древней России, что в ней шло торговое движение между Востоком и Западом еще в VIII столетии (теперь это вполне уже доказано бесчисленными находками арабских монет), он именует не только неученой, но и уродливой. По случаю своего рассуждения о данях и деньгах Древней Руси он отмечает, между прочим: "Здесь в восточном севере ничего не встречаем мы, кроме белок и куниц, дело удивительное!" — и затем решает, что здешние племена "не знали большого звероловства, даже и скотоводства у них долго еще после того не было, если верить Константину Багрянородному, который говорит, что быков, лошадей и овец совсем у руссов нет, они начали покупать их у печенегов и с тех пор зажили получше".

Так смысл одной общей идеи способствует читать и понимать по-своему даже и сами тексты.

Но Шлецер удивляется тому, что не было у наших славян большого звероловства. "Неужели, — говорит он, — были они слишком робки или слишком слабы телом. Ни того, ни другого нельзя сказать о северных людях; и тогда еще страна их до самого Киева бьыа и в рассуждении климата очень сурова. Почему я и думаю, что у них не было снастей и такого оружия, без которого господин творения не дерзает нападать на сильных зверей. Древние германцы большей частью звероловству обязаны были своей телесной силой, храбростью, даже первым образованиям ума своего. Напротив того, в Отагейти, как прежде в Перу и в Мексике, люди стояли на очень низкой степени просвещения, верно, оттого, что не занимались большим звероловством. Летты и ливы до прихода немцев, кажется, по той же причине оставались в том же состоянии унижения, как древляне и прочие славяне. С какой гордостью, напротив того, показывается прусс (в образе немца?) между народами верхнего севера! Уже после 1000 года побил он конницей напавших на него неприятелей". Быть может, это был русс, живший в устье Немана?

Очень естественно, что на этом диком и пустом фоне, какой был начерчен Шлецером для изображения нашей страны и наших людей до прихода немцев, фигура этих самых немцев, норманнов-варягов, сама собой выходила очень красивой и сильной. Это был народ, владычествующий во всех отношениях и смыслах. Все достойное во всех отношениях и смыслах происходит от варягов-норманнов-немцев. Даже и сильная привязанность новгородцев к свободе, которая во все продолжение среднего века часто оказывается сверх меры, заставляет также заключать, что они варяжского происхождения. Это, впрочем, доказывает и наш летописец, говоря, что "новгородцы были от рода варяжска". Но как понимать его слова? Какой это был род варягов?

Само собой разумеется, что варяги же, то есть норманны, посеяли на Руси первые семена христианства; они построили первую церковь св. Ильи в Киеве и т.д. В новом обширном, но пустом и диком своем владении Олег стал заводить местечки и села. Но Ольга все-таки еще жила среди диких народов.

Таковы были общие учения и, конечно, больше всего национальные убеждения и предубеждения Шлецера. Все это, кроме того, очень крепко вязалось с тогдашним ученым чисто немецким выводом, что славяне появились в истории не прежде VI и отнюдь не прежде V века по Р.Х. А появиться в истории, в тогдашней науке, значило почти то же, что внезапно упасть в человеческий мир, на землю, прямо с неба.

Великий знаток истории и великий критик Шлецер, раскрывая начальный ход русской истории, однако, после нашего Нестора, не сказал ничего нового. Он только ученым способом и строгой критикой очистил, укрепил, утвердил те же первобытные исторические воззрения первобытного нашего Нестора. Точно так же и сам Шлецер начинает нашу историю с пустого места: "Земля была не устроена, и дух Божий ношахуся поверх воды". Но у нашего Нестора это вытекало из общих его исторических созерцаний и из той системы, какую он положил в начале своего труда, открыв путь своей русской истории от самого потопа. Его мыслями руководила библейская идея о мировом творении, которую он почерпнул из чтения византийских хронографов, или, еще ближе, идея христианства, перед которым языческое варварство в действительности представлялось пустым и вполне диким местом.

Казалось бы, ученейшему критику очень было возможно совсем миновать эту идею. Но здесь лучше всего объясняется то обстоятельство, что разработка каждой отдельной науки, как и каждого отдельного вопроса в науке, вполне зависит от общих философских начал человеческого знания, какие господствуют в то или другое время. В XVIII столетии, несмотря на его беспощадную критику всего существующего в жизни и в науке, историческое знание очень крепко еще держалось своей первобытной почвы и всякое явление в своей области объясняло тем ходом дел, какой был начертан первобытной историей мирового творчества. Оно вообще очень много и даже все присваивало личному деянию и вовсе не замечало, даже не подозревало, что в человеческой истории существует и другой деятель, неуловимый, незримый, но еще более сильный, чем деяния лица или отдельных лиц, которые остаются наиболее памятны лишь потому, что случайно выдвигаются вперед. Этот другой деятель, как мы заметили, есть сама жизнь, тот образ народного бытия, который носит в себе все признаки живого естественно-исторического организма и который мы пока еще очень смутно рисуем себе в имени народа, нации.

В человеческой истории первый творец своего быта и своей жизни — сам народ. Он зарождает себя также незримо и неуловимо, как и все зарождающееся в живом мире. Те начальные точки, с которых мы начинаем его историю, есть уже значительно возрастные его шаги, действие уже созревшего, воспитанного его сознания, каково, например, было в нашей истории сначала изгнание, а потом призвание варягов. Это важное по своим последствиям событие представляет лишь новое колено в общем росте народного развития.

Наш Нестор этого не подозревал и, начитавшись византийцев, объяснил, что до прихода варягов все было пусто и дико, земля была не устроена и люди жили, как всякий зверь. С идеями Шлецера о великом историческом призвании германского племени эта истина совпадала как нельзя лучше, и он развил ее и критически обработал до конца. Но так как подобная система или теория тотчас приводит к противоречиям, а потому непременно требует для их объяснения чудес, то и по системе самого Шлецера мало-помалу стали обнаруживаться чудеса или такие явления, которых он никак не мог себе объяснить и торопливо проходил их мимо, обозначая в коротких словах только свое удивление.

"Замечания достойно, — говорит он по поводу занятия Олегом Киева, — как 5 тутошних народцев, которые призвали варягов, которые, как по всему видно, до того времени небольшие были охотники до войны, под норманнской дисциплиной в такое короткое время научились быть завоевателями", — и заключает, что если Киев и Аскольд были невинны, то надобно утешаться тем, что "расширение нового Русского царства на юг предположено было высочайшим и благодетельным промыслом... Древние ханаанские жители не только покорены, но даже истреблены были чужеземным кочующим народом; Всевышний не токмо попустил это, но и повелел".

Киев вдруг пришел в цветущее состояние, которому изумлялись иноземцы и которое и для Шлецера кажется необыкновенным. Удивляется он и Олегову договору с греками, где дикие норманны-язычники говорят "не только кротко, но даже по-христиански". По этой причине он не верит даже в подлинность договора. Далее он почитает очень странным, что "руссы мореходные названия (судов), которыми так богат норманнский язык, заняли от греков".

Но самое существенное чудо, которого Шлецер никак не мог себе объяснить, заключалось в том обстоятельстве, что, несмотря на владычество норманнов-варягов, вскоре на Руси все сделалось славянским. Славяне сделались главным народом нового государства и поглотили не только четыре прочих народа, но даже и своих победителей. "Явление, которого и теперь еще совершенно объяснить нельзя!" — замечает критик.

"Даже от самих варягов (норманнов) через 200 лет не осталось более ни малейшего следа, — продолжает он ту же мысль, — даже скандинавские собственные имена уже после Игоря истребляются из царствующего дома и заменяются славянскими. Славянский язык нимало не повреждается норманнским, которым говорят повелители. Как иначе, напротив того, шло в Италии, Галлии, Испании и прочих землях! Сколько германских слов занесено франками в латинский язык галлов и пр. Новое доказательство, — заключает критик, — что варяги, поселившиеся в новой земле, не слишком были многочисленны".

Но тремя страницами прежде он сам же старается разъяснить, что и полудикие народы, к которым пришли варяги, были тоже не многочисленны.

"По всему кажется, что пять первых народов были очень малочисленны и полудики. До нашествия варягов жили они между собой без связи; каждая орда отдельно от другой, со своим родом; а до сего еще менее имели они сношения с чужестранцами. .. Все они жили постоянно и кочевать уже перестали, только об огороженных селениях их, городами называемых, не надобно думать слишком много... Ежели бы, судя по великому пространству земли, ими занимаемой, были они многочисленны, то как можно поверить, чтобы горсть варягов осмелилась так далеко зайти в неизвестную им землю и несколько лет кряду сбирать дань с орд, отделенных одна от другой на сто миль и более?"*

______________________

* "То же самое сделалось прежде и в Булгарии, — прибавляет Шлецер, — где славянские жители принудили также новых своих повелителей забыть совершенно принесенный ими с Волги язык. Изнеженные китайцы не довели до этого своих манджуров". Но и булгары и варяги, по всей видимости, были такие же славяне.

______________________

Таким образом, отношение числа остается одинаковым. Если было мало норманнских варягов, то немного было и дикарей, которые их призвали, и непостижимый факт, что все скоро ославянилось, остается по-прежнему чудом.

"Это замечательно! — восклицает критик. — Трое первых великих князей явно имеют норманнские имена, а четвертый уже нет. Германские завоеватели Италии, Галлии, Испании, Бургундии, Карфагена и пр. всегда в роде своем удерживали германские имена, означавшие их происхождение. Здесь же это прекращается очень рано, и из этого можно вывести новое доказательство, что победители и побежденные скоро смешались друг с другом, и славяне, в особенности, по неизвестным нам причинам рано сделались главным народом"*.

______________________

* Шлецер. Нестор, I, 343, 389, 419, 420, 469; II, 168, 169, 171, 172, 175, 181, 204, 259, 261, 265, 266, 289, 651, 703. 708; III, 152, 190, 364, 476, 477 и др.

______________________

Вот эти-то самые неизвестные причины, почему славяне на Руси сделались главным народом, то есть владычествующим (чего Шлецер никак не хотел помянуть), должны были представить самый существенный предмет для изысканий, именно по случаю ни на чем не основанного решительного утверждения, что варяги были в известном смысле просветителями и организаторами существовавших здесь полудиких славянских орд.

Таково было созерцание немецкой науки о нашей русской древности. У Шлецера оно выразилось в виде научных неоспоримых истин. Но Шлецер только научным способом утвердил уже старые идеи. Эти самые или в том же роде неоспоримые истины господствовали в умах всех немцев и всех иностранцев, приходивших со времен Петра просвещать и образовывать варварскую Русь. Положение русских дел в первой половине XVIII века во многом напоминало положение славянских дел во второй половине IX века.

Призвание немцев в петровское время для устройства в дикой стране образованности и порядка лучше всего объясняло до последней очевидности, что не иначе могло случиться и во времена призвания Рюрика. Кого другого могли призывать новгородцы, как не германцев? Для чего бы они призвали к себе своих родичей, таких же диких славян? Это была такая очевидная и естественная истина, выходившая из самой природы тогдашних вещей, что и ученые, и образованные умы того времени иначе не могли и мыслить. Тогда никому и в голову не могло прийти, чтобы германцы в какое-либо время были так же дики, были такими же варварами, какими были и славяне, призывавшие к себе этих образованных немецких варягов-князей. Вот почему достаточно было одной вероятности, что руссы могли быть скандинавы, провозглашенной притом ученым человеком и ученым способом, чтобы эта вероятность явилась самой простой истиной, в которой и сомневаться уже невозможно. Надо заметить, что учение о скандинавстве Руси провозгласило свою проповедь в то время, когда по русским понятиям слово немец значило ученость, как и слово француз значило образованность. Отсюда полнейшее доверие ко всем показаниям учености и образованности. Само русское образованное общество, воспитанное на беспощадном отрицании русского варварства и потому окончательно утратившее всякое понятие о самостоятельности и самобытности русского народного развития, точно так же не могло себе представить, чтобы начало русской истории произошло как-либо иначе, то есть без содействия германского и вообще иноземного племени. Если у немецких ученых и неученых людей в глубине их национального сознания лежало неотразимое убеждение, что все хорошее у иностранцев взято или принесено от германского племени, то и у русских образованных людей в глубине их национального сознания тоже лежало неотразимое решение, что все хорошее русское непременно заимствовано где-либо у иностранцев. Нам кажется, что эти два полюса национальных убеждений, немецкий — положительный и русский — отрицательный, послужили самой восприимчивой почвой для водворения и воспитания мнений о происхождении Руси от немцев со всеми последствиями, какие сами собой логически выводились из этого догмата.

Надо припомнить, однако, как встречены были немецкие мнения о скандинавстве Руси и вообще о начальной русской истории первыми русскими учеными, то есть первыми русскими людьми, которые наукой возвысились до степени академиков и могли независимо от немцев сами кое-что читать и понимать по этому вопросу.

После Байера о скандинавстве варягов заговорил академик и государственный императорский историограф Миллер, досточтимый ученый, который впоследствии оказал русской исторической науке многочисленные пользы, хотя на первых порах своей ученой деятельности претерпел немалое крушение, которое, быть может, послужило отрезвляющим поводом к более правильному пониманию основных задач его ученой изыскательности. В 1749 году по поручению Академии к торжественному собранию он написал речь, предметом которой избрал темный вопрос: "О происхождении народа и имени российского", где по Байеру доказывал, что варяги были скандинавы, то есть шведы, что имя русь взято у чухонцев (финнов), которые шведов называют "россалейна". В то самое время у нас существовали очень враждебные отношения к Швеции. Вопрос, таким образом, относительно своего скандинавского решения по естественной причине принимал некоторый политический оттенок, и сами же немецкие ученые (Шумахер) сознавали, что предмет рассуждения был скользкий. Но не предмет, а именно его решение по тогдашним обстоятельствам переносило науку в область политики и заставило самое начальство Академии отдать речь Миллера на рассмотрение всего ученого академического собрания с особым требованием, не отыщется ли в ней чего-либо предосудительного для России. К этому еще присоединялись личные вражды между академиками. Большинством голосов речь была осуждена "как предосудительная России".

"Уже напечатанная речь была истреблена по наущению Ломоносова", — пишет в своих записках Шлецер. В своем "Несторе" (I, рмв.) он к этому прибавляет: "Один человек (Ломоносов) донес Двору, что это мнение оскорбляет честь государства. Миллеру запретили говорить речь". "Ныне трудно поверить гонению, претерпенному автором за сию диссертацию, — пишет Карамзин. — Академики по указу судили ее: на всякую страницу делали возражение. История кончилась тем, что Миллер занемог от беспокойства, и диссертацию, уже напечатанную, запретили". — "Речь не была читана. Грустно подумать, что причиной тому был извет Ломоносова", — повторяет Надеждин*. Такие недостойные, вопиющие обвинения с легкой руки Шлецера повторялись с разными видоизменениями до последнего времени.

______________________

* Сборник Академии наук. — Т. XIII. — С. 48. Карамзин. "История государства Российского" (далее: И.Г.Р.), I, пр. 111. Надеждин. Об исторических трудах в России// Библиотека для чтения. — Т. XX.

______________________

Теперь достоверно открылось, что всему этому делу руководителем был секретарь, "советник" Академии Шумахер. Охраняя честь и достоинство Академии, то есть академической корпорации, он первый указал начальству на сомнительные достоинства Миллерова труда.

Несмотря на то, до сих пор это дело представляется в таком свете, будто русские академики из одного квасного и недостойного патриотизма, из одного "национального пристрастия и нетерпимости" напали на ученый труд ученейшего немца и постарались устранить с поля науки, между тем как этот труд будто бы являлся "одной из первых попыток ввести научные приемы при разработке русской истории и (ввести) историческую критику, без которой де история не мыслима как наука"*.

______________________

* В новом академическом издании "Каспий" все это дело именуется "инквизиционным судом, наряженным по доносу (уже) Теплова для обсуждения препустой речи Миллера". При этом пред доносом Теплова ставятся два вопросительных знака, которые все-таки дают надлежащий намек на действие Теплова, между тем как из писем к Теплову Шумахера весьма достоверно и очевидно открывается, с какой стороны шел этот пресловутый донос, представляющий собственно весьма простое домашнее канцелярское и секретарское действие самого Шумахера, как охранителя интересов академической корпорации. См.: Каспий. — СПб., 1875. — С. 641, 689.
Вот письма Шумахера к Теплову:
7 августа 1749 г. г. Миллер представил мне свою речь на латинском языке, чтобы переслать ее в Москву (где тогда находился президент Академии г. К. Разумовский). Вот она... Прошу вас, прочтите ее внимательно. Он излагает предмет с большой эрудицией, но, по моему мнению, с малым благоразумием, ибо, во имя Господа, зачем разрушать при помощи шведских и датских писателей мнение, столько стоившее сочинителям, работавшим для прославления нации? Я не говорю более. По крайней мере, прежде напечатания ее не забудьте, м. г., напомнить его сиятельству, чтобы он приказал прочесть эту речь in pleno, потому что академики, также как и профессора, принимают в том участие, почему я желал бы, чтобы там не упоминалось о советниках...
10 августа. Г. президент приказал Миллеру четыре месяца тому назад приготовить речь для торжественного собрания, предоставив на его волю избрать какой угодно ему предмет. До сих пор он ее не кончил и выбрал предмет самый скользкий (scabreux), который не принесет чести академии, напротив, не преминет навлечь на нее упреки и породить ей неприятелей. Всему причиной тут гордость. Так как эта речь академическая, то автору ее очень хорошо известно, что ее необходимо прочитать в конференции и рассмотреть профессорам; но он также знает, что многие не одобряют его разглагольствий, и потому-то он так долго медлит со своей речью, чтобы не оставалось времени на рассмотрение ее. Пусть только его сиятельство прикажет прочитать ее в конференции и напечатать после рассмотрения ее там....
17 августа. Так как времени очень мало, чтобы разжевывать заключающееся в ней содержание, то было бы хорошо, когда бы его сиятельство соблаговолил приказать Миллеру высказаться гадательно, чтобы не обижать никого. Поистине это самый верный и приятный способ, потому что тогда решение предоставляется публике, которая желает быть главной, а, несмотря на то, автор, если он искусен, силой своих доказательств нечувствительно увлечет на сторону своих воззрений. И самое главное в этом случае есть то, что президент не рискует ничего своим одобрением, а профессора могут быть тем только довольны...
21 августа. Его сиятельство прекрасно поступил, передав диссертацию г. Миллера на суд гг. профессоров. Они уже работают над ней и сделают так, что все останутся тем довольны, как равно и г. Миллер. Если бы напечатать его речь в том виде, как она есть, то все профессора согласны, что это было бы уничижением для Академии...
24 августа. Г. Миллер не хочет уступить, а другие профессора не хотят принять ни его мнения, ни его способа изложения...
28 августа. Фишер сказывал мне, что г. Ломоносов пишет по-латыни несравненно лучше Миллера. Так как речь последнего была наполнена ошибками против грамматики и истории и выражениями грубыми и обидными, то это все откинули, насколько позволяли время и уступчивость г. Миллера... Я говорю вам, м. г., как перед Богом, что Миллер только тогда сказал мне о своей речи, когда представил ее в канцелярию для отсылки в Москву. Правда, что прочитав ее, я ему сказал в лицо, что не думаю, чтобы его сиятельство одобрил когда-нибудь его речь в том виде, как она есть, и что было бы лучше изложить этот предмет с большей осторожностью, чтобы не обидеть никого... По случаю рассмотрения речи, назначенное на 6 сентября торжественное собрание Академии было отложено, почему Шумахер писал:
6 сентября. "Весь город в волнении от внезапной перемены касательно торжественного собрания и каждый занят отысканием причин тому. Некоторые даже предполагают, что собрание отменено по представлению комиссара Крекшина, которого мнения противны миллеровским относительно происхождения господ русских". Так думал и сам Миллер.
7 сентября. Вы угадали: нет ни одного профессора, который бы верил, что не злосчастная речь г. Миллера была причиной расстройства торжественного собрания. Гг. профессора Струбе, Ломоносов, Тредиаковский, Фишер и два адъюнкта Крашенинников и Попов думают, что в состоянии судить о предмете...
11 сентября. Гг. профессора и адъюнкты трудятся над речью г. Миллера, и вы, м. г., увидите, что мнение каждого из них, поданное особливо, будет весьма различествовать от того, которое он подавал с товарищами, будучи в заседании. Гг. ученые, из опасения ли, из зависти ли, очень редко высказываются о том, о чем их спрашивают. Когда хочешь знать истину о предмете, надобно непременно говорить с каждым отдельно. Так я и сделал.
16 сентября. С самого начала диссертация г. Миллера не имела чести мне понравиться, но я не находил ее столь ошибочной, как описывают гг. профессора и адъюнкты... Любезный мой друг и собрат по невзгодам! Не найдете ли вы удобным предложить его сиятельству приказать лучше на этот раз выбрать предмет из физики по математическому классу и отложить речь г. Миллера до другого времени, потому что невозможно согласить мнения гг. профессоров с авторскими, да если бы и возможно было, то надобно было бы переводить снова...
Предложение Шумахера было принято, и к предстоящему собранию стал готовить речь профессор математики Рихман.
19 октября. Гг. профессора и адъюнкты теперь трудятся над диссертацией г. Миллера и в понедельник начнут битву. Я предвижу, что она будет очень жестока, так как ни тот, ни другие не захотят отступиться от своего мнения. Не знаю, помните ли вы еще, м. г., то, что я имел честь писать к вам о диссертации г. Миллера. Помню, что я утверждал, что она написана с большой ученостью, но с малым благоразумием. Это оправдывается. Г. Байер, который писал о том же предмете в академических комментариях, излагал свои мнения с большим благоразумием, потому что употреблял все возможное старание отыскать для русского народа благородное и блистательное происхождение (по Байеру, варяги-династия были люди дворянской фамилии из Скандинавии и Дании); тогда как г. Миллер, по уверению русских профессоров, старается только об унижении русского народа. И они правы. Если бы я был на месте автора, то дал бы совсем другой оборот своей речи (Шумахер чертит ловкую программу, как бы он, польстив народному самолюбию, все-таки провел бы свою мысль), но он (Миллер) хотел умничать. Habeat sibi — дорого он заплатит за свое тщеславие!
30 октября. Профессор Миллер теперь видит, что промахнулся со своей диссертацией, потому что один Попов задал ей шах и мат, указав на столько грубых ошибок, которых он решительно не мог оправдать... Теперь он сказывается больным и не хочет более ходить в конференцию. Место на страницах 18 и 19 диссертации Рихмана приносит более чести академии, чем вся галиматья г. Миллера, которой он хочет разрушить все, что другие созидали с таким трудом. См.: П. Пекарский. Дополнительные известия для биографии Ломоносова. — СПб., 1865. — С. 46 — 53.

______________________

Представляется, вообще, что немецкий ученый раздразнил гусей и что, кроме патриотизма, русские ученые в этом споре руководствовались еще крайним невежеством, ибо говорят, что Ломоносов защищал будто бы против учености Миллера сказки киевского Синопсиса (о славянстве варягов, о происхождении Москвы от Мосоха и т.п.); говорят даже, что Ломоносов упрекал Миллера, "зачем он пропустил лучший случай к похвале славянского народа и не сделал скифов славянами". Это уже прямая напраслина.

Вообще утверждают, что, за исключением Тредиаковского, русские академики, разбиравшие диссертацию Миллера, Ломоносов, Крашенинников, Попов осуждали его выводы "не с научной точки зрения, но во имя патриотизма и национальности", и что "на почве научного решения вопроса" остался только Тредиаковский.

Совершенно справедливо, что академики руководствовались чувством патриотизма, но нужно сказать, что они руководствовались не одним чувством, но и разумом патриотизма. Они осуждали ученый труд, не достойный этого имени, они патриотически защищали ученое достоинство Академии наук, которое позорно нарушалось не достойным науки ученым будто бы трудом. Они хорошо, в полной ясности, видели, что обнародование этой ученой диссертации послужило бы уничижением для Академии. Вот в чем заключался их основной невежественный патриотизм и горячий протест, оклеветанный доносом. Обвинение их в патриотизме и национальности даже с клеветой явилось в наше время по случаю общего гонения на русский патриотизм со стороны либерального направления нашей интеллигенции, господствовавшего в 60-х годах, тогда прославлялся только польский патриотизм!

Чтобы удостовериться в достоинствах ученой немецкой диссертации, надо потрудиться прочесть эту пресловутую диссертацию. Впечатление выносится такое, что это в полной мере сплошной бред с историческими и баснословными сведениями, расположенными без всякого сколько-нибудь логического порядка, расположенными, как свойственно именно бреду. Тот отдел сведений, против которого так горячо воевал Шлецер, именно бредни исландских старух, глупые исландские сказки, как он обзывал такие сведения, этот именно сказочный отдел и занял почти половину содержания диссертации, где Миллер серьезно рассказывает, не только критикуя одну сказку посредством другой, о королях финляндских, пермских, полоцких; о царях голмгардских и острогардских, но и о царях российских, приводя самые их имена. Вот они: Траннон, Радборг, Гервит, Бой, Олимар, Енев, Даг, Геррав, Флок, с которыми королями и царями (пользуемся словами самого Шлецера, который, по-видимому, читал диссертацию) "датские и шведские владетели вели кровопролитные войны, заключали договоры о бракосочетаниях еще до Р.Х. и в последующие столетия. Все это глупости, глупые выдумки", — повторяет Шлецер.

Вот почему и Тредиаковский вынужден был отметить, что речь исполнена неправости в разуме, а Шумахер, выслушав критиков, прямо назвал ее галиматьей. В наше время академик г. Куник скромно назвал ее препустой, Шлецер промолчал.

Само собой разумеется, что если б все это прелюбопытнейшее дело было напечатано, оно объяснило бы вполне, кто в нем прав, кто виноват. Впрочем, благодаря изданным уже материалам*, можно и теперь составить достаточно правильное понятие о ходе этого ученого спора, в основе своей и даже в подробностях нисколько не устаревшего и до настоящей минуты.

______________________

* П. Пекарский. История Имперской Академии наук. — СПб., 1870-1873. — Т. I, П. Билярский. Материалы для биографии Ломоносова. — СПб., 1865.

______________________

Надо сказать, что, заслужив похвалу потомства за научную почву, Тредьяковский подал мнение довольно уклончивое, говоря, что "сочинитель по своей системе с нарочитой вероятностью доказывает свое мнение..." "Когда я говорю, — писал он с нарочитой вероятностью, — то разумею, что автор доказывает токмо вероятно, а не достоверно". Затем он представляет, что материя слишком трудна, что и мнение автора, и те мнения, которые он отвергает, все утверждаются только на вероятности и никогда не получат себе математической достоверности. Вообще достоинство новой диссертации он равнял с достоинством предшествовавших ей писаний, не исключая и Синопсиса и прибавляя, впрочем, что система Миллера кажется вероятнее всех других, дотоле известных; что по этим причинам во всем авторском доказательстве он не видит ничего предосудительного для России. "Разве токмо сие одно может быть, как мне кажется, предосудительно, — говорил он, — что в России, о России, по-российски, перед россиянами, говорить будет чужестранный и научит их так, как будто они ничего того поныне не знали; но о сем рассуждать не мое дело".

Одобряя диссертацию к выпуску в свет, Тредиаковский, во всяком случае, предлагал ее исправить, иное отменить, иное умягчить, иное выцветать, причем ссылался, что об этих отменах, исправлениях, умягчениях довольно предлагали автору все разбиравшие диссертацию. Стало быть, и он с научной почвы показывал, что диссертация была неудобна во многих отношениях. Он только не обозначил явно, в чем заключалось это неудобство; но в заключение все-таки сказал, что отнюдь спорить не будет с мнением и рассуждением об этом предмете искуснейших и остроумнейших людей (своих товарищей) и что, напротив того, признает их мнение, "как основательнейшее может быть лучшим". Как профессор красноречия, Тредиаковский составлял свою речь очень хитро, и поэтому вовсе не известно, что хотел сказать красноречивый профессор. Ясно одно, что он был согласен со своими товарищами, знавшими предмет лучше и обладавшими большим искусством в споре. По всему видно, что его уклончивость происходила, собственно, от недостатка учености, от малого знакомства с источниками и литературой предмета, что вполне раскрывается в поданной им записке. И, тем не менее, это уклончивое мнение Тредьяковского заслужило похвалу, что будто бы "по своему беспристрастию оно представляет отрадное исключение"*. Такая похвала бросает сильную тень на его товарищей. Стало быть, мнения других русских ученых о диссертации Миллера были пристрастны, не отрадны по своему нравственному качеству? Однако тот же Тредьяковский в своем особом рассуждении о варягах-руссах, написанном гораздо позже, касаясь достоинства Миллеровой речи, пишет, между прочим, что "напечатанная, она в дело не произведена: ибо освидетельствованная всеми членами академическими, нашлась, что как исполнена неправости в разуме, так и ни к чему годности в слоге".

______________________

* Билярский. Материалы для биографии Ломоносова — СПб., 1865. — С. 758, 768.

______________________

И никто другой, как именно Тредиаковский, сводит этот ученый спор прямо на почву патриотических воззрений. В упомянутом своем рассуждении о варягах-руссах в самом начале он жалуется, что происхождение этих варягов приведено под немалое сомнение в наших мыслях, так что поныне (в 1757 г.) еще нет довольного удостоверения, из какого народа были сии варяги; что виной тому чужестранные писатели, которые, производя варягов от инородных нам племен, вводят нас в это сомнительное безызвестие о названии, роде и языке варягов.

"Хотя нет ни одного из истинных россиян, — говорит автор дальше, — который не желал бы всем сердцем, чтоб презнаменитые варяги-руссы, прибывшие к нам государствовать и бывшие предками наших самодержцев, были точно такими же нынешними и всегдашними россиянами; однако утверждения иностранных, и еще не бесславных писателей, не токмо делают наши желания тщетными, но еще и всех нам путей едва не пресекают... Одни объявляют, что варяги были предки шведов, другие пишут, что произошли они от датчан; эти пространно доказывают, что наши варяги прибыли к нам из Скандинавии или из Дании и что россияне называют варягами всех вообще свеев, готландян, норвежан и данян; а те надежно и высокомерно велеречат, что они суть точные норвежцы; некоторые производят их от пруссов, а иные называют их народом германским. Все, наконец, хотя и признают, что варяги были руссы, однако не от руссов, то есть теперешних русских. Как ни лестно для нас это твердое предрассуждение о достоинстве наших первоначальных государей, которых писатели наперерыв друг пред другом присваивают к разным славным и храбрым народам, однако нам это несколько предосудительно, ибо они отнимают у нас собственное наше и дражайшее добро и через то лишают нас природной нашей славы. Они, как думается, по единому самолюбию токмо изобрели за должное повествовать о высокославных варягах и, водя своих читателей по степеням вероятности, удостоверять, что будто эти варяги нам чужеродны и от нас разноязычны. Поэтому не ободримся ль и мы изобресть за должнейшее, чтоб, утверждаясь на самой достоверности, описать наших началобытных самодержцев как единоязычными, так и тождеродными с нами".

По мыслям Тредиаковского выходит, что иностранцы отнимали у нас наших самодержцев, отделяли их от народа как полных чужеродцев. Он чувствует, что иностранцы, собственно, германцы, тем хвалятся, что дали нам царей из своего рода. И едва ли он не был прав, что эта патриотическая немецкая мысль в действительности, хотя неосязаемо и неуловимо, руководила (и доселе руководит) такими слишком усердными рассуждениями о происхождении варягов-руси.

"Возможно ли, говоря откровенно, и достойно ли, ввиду пререкающего усилия чужих, оставаться в бездействии и не стремиться к исторжению отъемлемого у нас не по праву!" — восклицает затем Тредиаковский.

"К тому нас обязывает высота, светлость, превосходство первых наших великих князей, а честь цветущего всегда и ныне российского народа, не умолкая, возбуждает. Должно, должно было давно нам препоясаться силами не токмо к воспрепятствованию не весьма стоящих заключений об этом предмете, но и к утверждению и как будто ко вкореняемому насаждению светозарные истины и неколебимые правды"*.

______________________

* Тредиаковский. Сочинения. — СПб., 1849. — Т. III. — С. 475 — 840.

______________________

Мысли Тредиаковсвого очень ясны. По этим мыслям очень также ясно, о каких варягах думали ученые иноземцы, производя их из разных только германских, но не славянских мест. Тредиаковский, как сам говорит, посчитал все эти чужие мнения не весьма стоящими, сознавал, что истины и правды в них нет. Во время спора он не был настолько знаком с вопросом, чтобы подавать решительный голос, но, видимо, что и сам он так был затронут этими спорами, что написал три особые рассуждения: о первенстве славянского языка пред тевтоническим; о первоначалии россов, о варягах-руссах славянского звания, рода и языка; где и выводил варягов-руссов с неменьшим против Ломоносова основанием от славян-ругов из Померании. Эти рассуждения были уже готовы в 1757 году, следовательно, начаты, вероятно, вскоре после осуждения Миллеровой диссертации*.

______________________

* Точно так не мог оставить без внимания этого вопроса и другой противник Миллера, профессор Струбе, издавший уже на старости, в 1785 г., "Рассуждение о древних россиянах" (М., 1791), написанное, однако, еще в 1753 г., где, осудив диссертацию Миллера, производил русь из Рисаландии от готов, с восточной стороны Ботнического залива, откуда потом выводил русь г. Бутков.

______________________

Очень подробно разобрали диссертацию другие русские академики: профессор химии Ломоносов, адъюнкт ботаники Крашенинников, адъюнкт астрономии Попов. Справедливо, что они отчасти руководствовались патриотическим чувством. Но еще бы русским людям не выразить любви к своей Отчизне там, где наука — не математика, а история — прямо касалась политических воззрений и убеждений и где она к тому же вся была построена на одних вероятностях и догадках, которые, по их мнению, нисколько не были лучше вероятностей и догадок Синопсиса и некоторых летописцев и которым в противоположность легко было выставить новые догадки и вероятности, вполне равнозначительные по ученому достоинству.

Мы уже говорили, что личные чувства, воззрения, убеждения в обработке истории значат очень много и всегда во всяком историческом труде непременно оставят свой заметный след.

Русские академики находили, что Миллер в своей диссертации "старается только об унижении русского народа". И они были правы, замечает сам Шумахер. Здесь, следовательно, была затронута народная гордость, чувство природное, свойственное не только каждому народу и государству, но и каждой деревне и в высокой степени свойственное немецким ученым людям.

Это не более как чувство народного достоинства, которое может быть мнимым, но может также выражать и действительные народные преимущества. В иных случаях оно бывает смешно и нелепо, когда основывается на одном пустом тщеславии, но в нем же очень часто скрываются благородные и справедливые понятия об истинных заслугах своей народности.

О Миллеровой диссертации Шумахер говорил, что "она написана с большой ученостью, но с малым благоразумием", что Миллер, вообще, "хотел умничать и потому дорого заплатил за свое тщеславие". Сами немецкие ученые, стало быть, сознавали, что неблагоразумная сторона диссертации заключалась отчасти и в тщеславии, которое подметил уже Тредиаковский, говоря, что чужестранец научит русских так, как будто они ничего того поныне не знали.

Таким образом, тщеславие немецкого ученого, по титулу императорского историографа, хотя бы только одной новостью ученой мысли, естественно, должно было встретить сильный отпор со стороны русских притязаний. Новая ученая мысль Миллера требовала себе места посреди старых русских басен о происхождении русского народа и потому явилась строгим критиком этих басен, этой старой ветоши, нанесенной в русскую историю не раньше XVI века и то под влиянием киево-польских писаний. Миллер прямо и называл эти сказки бабьими баснями. Но рядом он отвергал и такие заключения, которые имели вполне научное основание, и притом отвергал их только в пользу скандинавства Руси, а это уже прямо всем русским ученым казалось даже нестерпимой басней, проводимой лишь из одного немецкого тщеславия.

Русские ученые, не будучи специалистами по этому предмету, поставили, однако, весьма ученые возражения против выводов Миллера, и если статья его, как говорит Пекарский, была одной из первых попыток критически обследовать начало русской истории, то замечание и разбор его сочинения русскими учеными представили тоже первую и еще более основательную и в полной мере ученую попытку критически рассмотреть саму эту немецкую критику... Мы никак не сумеем себе объяснить, почему ученая молва оставляет ученость и критику за одним только Миллером и удаляет в полную темноту такую же и даже большую ученость и критику русских ученых, притом совсем не специалистов русской истории.

Этот достопамятный спор происходил открыто в присутствии всего собрания Академии; все возражения записывались или переводились по-латыни, на языке науки, так как Миллер отвечал только на латинском*.

______________________

* Начальство Академии в начале дела назначило для рассмотрения диссертации неделю. Русские ученые объясняли потом, что окончить исследование в течение недели они не могли и просили три недели. Но и этого времени не хватило, между прочим, потому, что Миллер сказался больным и не только не являлся в заседание, но и не присылал ответов. Споры длились с перерывами четыре месяца, в течение 29 заседаний, от 20 октября 1749 года по 8 марта 1750 года. Все возражения сохранились и вместе с краткими протоколами составляют около 400 страниц в листах довольно крупного письма. Особенно многочисленны возражения Попова и Ломоносова. См.: Билярский. Материалы для биографии Ломоносова. — СПб., 1865. — С. 767.

______________________

Еще в начале споров, 30 октября 1749 года, Шумахер писал Теплову: "Профессор Миллер теперь видит, что промахнулся со своей диссертацией, потому что один Попов задал ей шах и мат, указав на столько грубых ошибок, которых он решительно не мог оправдать". При этом Шумахер прибавляет, что "одно место в диссертации (профессора) Рихмана (из физического отдела) приносит более чести Академии, чем вся галиматья г. Миллера, которой он хочет разрушить все, что другие созидали с таким трудом".

Нам неизвестно, сколько научного содержали в себе возражения Попова, но подробная записка Ломоносова напечатана. В ней автор говорит вот что: "Следующие рассуждения предлагаю обстоятельнее для того, чтобы видны были причины, для которых упомянутая диссертация и прежде сего мной не одобрена и чтобы ясно показать, что я не по пристрастию и невзирая на лицо, но, как верному сыну отечества надлежит, по присяжной должности, поступаю. А чтобы все изобразить короче, для того, пропуская мелкие погрешности, только главные предлагаю".

В тогдашней европейской исторической науке признавалось за решенное дело, что имя и народ россияне суть наследники роксолан, древних обитателей южной Руси. Русские ученые, естественно, почитали это заключение западной науки тоже несомненным. Миллер отвергал это мнение "ученых людей". Ломоносов весьма основательно выставил ему ряд доказательств, утверждавших эту истину, и раскрыл всю несостоятельность его собственных рассуждений, указав, что, чувствуя эту несостоятельность, он "Страбоновы, Тацитовы и Спартиановы свидетельства о роксоланах пропустил вовсе, чего ему учинить отнюдь было не должно, ибо хотя он происхождения россиян от роксолан и отвергает, однако, ежели он прямым путем идет, то должно ему все противной стороны доводы на среду поставить и потом опровергнуть". Требование нисколько не патриотическое, а вполне научное.

В отмену роксолан Миллер доказывал, что варяги были скандинавы, то есть шведы. В этом он прежде всего ссылался на Байера. Ломоносов представил критическую оценку байеровских разысканий, особенно об именах первых князей, сказав, что его толкований "не только принять за правду, но и читать без досады невозможно", что "ежели Байеровы перевертки признать можно за доказательства, то и сие подобным образом заключить можно, что имя Байер происходит от российского бурлак". Здесь действительно выразилась полная характеристика байеровских толкований русских имен из скандинавского языка. Затем Ломоносов говорит, что вообще догадки Байера, которые Миллер взял в свою диссертацию, отнюдь не доказывают, чтобы варяги, из которых пришел Рюрик, были скандинавы.

Он развивает собственную мысль о происхождении варягов-руси, доказывая, что они были славянского колена и жили на берегах Варяжского моря, между Вислой и Двиной, где в море впадает Неман, к устью своему называемый Руса. Это мнение имеет на своей стороне немалое основание отыскивать варягов-русь именно в этом краю, о чем подробнее будем говорить в другом месте.

Против скандинавства Руси Ломоносов доказывал, что если б варяги-русь были скандинавы, то оставили бы очень заметный след в русском языке, а в нем, напротив, больше осталось слов от татар, владычество которых было несравненно отдаленнее скандинавского. Притом и об особом варяжском языке нигде не упоминается, в то время как летописец всегда ясно отличает, какой не славянский народ имеет свой язык.

Но нелепее всего Ломоносову казалось утверждение Миллера, что имя русь заимствовано у чухонцев (финнов). Миллер, говорит он, производит имя российского народа от чухонцев следующим образом: "Чухонцы де шведов называют россалейна, то, услышав сие, новгородцы стали называть Русью всех народов, от запада происходящих. Рюрик с родом своим, услышав, что новгородцы их называют Русью, назвались и сами Русью, а после того и весь народ славенский назвался Русью. Здесь всяк видит, сколько тут нескладных вымыслов: 1) полагает здесь г. Миллер, что новгородцы сами о имени западных народов ничего не знали, а между тем всяк ведает, что они их варягами назы вали; 2) что Рюрик с родом своим, покинув старое имя, стали зваться так, как их называли новгородцы; 3) новгородцы, зная, что сие имя русь ни им, ни варягам не собственное, но от чухонцев взятое, сами назвались оным; оставя свое прежнее, так что, по мнению г. Миллера, два народа, славяне и варяги, бросив свои прежние имена, назвались новым, не от их произошедшим, но взятым от чухонцев. Где теперь строгость г. Миллера, которой он в доказательствах требует у тех, которые российское имя от роксолан производят? Не явно ли показал он здесь пристрастие к своим неосновательным догадкам, полагая за основание оных такие вымыслы, которые чуть могут кому во сне привидеться? Пример англичан и франков, от него здесь присовокупленный, не в подтверждение его вымысла, но в опровержение служит: ибо там побежденные от победителей имя себе получили. А здесь ни победители от побежденных, ни побежденные от победителей, но все от чухонцев".

До сих пор в возражениях Ломоносова не примечается никакого особого патриотизма. Он самым ученым образом рассматривает тезисы Миллера и раскрывает их несостоятельность или несообразность, раскрывает их посредственную ученость. Затем он переходит к частностям и останавливается на фразе: "Прадеды ваши, почтенные слушатели, от славных дел своих славянами назывались, которых от Дуная волохи выгнали". Здесь, замечает Ломоносов, весьма явные противные вещи, слава и изгнание, которые в такой диссертации (как публичная речь) места иметь не могут. Но как наш сочинитель славные дела прадедов наших начинает изгнанием, так и всю их жизнь в разорениях и порабощениях представляет. "И хотя бы то была правда, что славяне для римлян Дунай оставили, однако сие можно бы было изобразить инако. Например, словенский народ, любя свою вольность и не желая носить римского ига, переселился к северу".

Ссылаясь на Прокопия, Иорнанда, Григория Великого, говоривших о великих нашествиях славян на римские области, русский ученый дает знать, что "славяне от римлян не так выгнаны были, как г. Миллер пишет. И сие бы должно было ему упомянуть для чести славянского народа"* .

______________________

* Покойный академик Пекарский, так преждевременно похищенный у русской науки, в своей "Истории Академии Наук" (II, с. 430) говорит по этому поводу, что здесь "Ломоносов подметил довольно справедливо какое-то особенное довольство, с которым Миллер указывает все неудачи и неуспехи славян. Хотел ли Миллер, писав так, показать свое беспристрастие (!) во времена, когда считалось чуть не святотатством сомневаться в истине баснословии Синопсиса, или же он, как иноземец, питал затаенное чувство против России и русских, что нередкость между иноземцами, даже навсегда поселившимися в России, только в речи его есть немало неприятного для самолюбия русских".

______________________

Требование сколько патриотическое, столько же и справедливое в научном смысле, тем более что Миллер "20 с лишком страниц из 56 наполнил скандинавскими баснями" и, по признанию самого автора, нелепыми сказками о богатырях и о колдунах, которые, однако, служили к славе скандинавцев или шведов "и, как сам Миллер говорил, для того внесены, дабы показать, что скандинавцы, против россиян воюя, славу себе получали". "Весьма чудно, — замечает Ломоносов, — что г. Миллер, сам признав эти саги за сказки, потом как правду толкует...* Все оное к изъяснению нашей истории почти ничего не служит и могло бы быть без утраты пропущено, как то и сам автор на 23 и 24 страницах объявляет".

______________________

* "И заслужили ли сии глупости, — говорит Шлецер, — того, чтобы Байер, Миллер, Щербатов внесли их в Русскую историю и рассказывали о них с такой важностью, как будто об истинных происшествиях: все это есть не что иное, как глупые выдумки". См.: Шлецер. Нестор, I, 52.

______________________

Естественно, после того, что Ломоносов защищал басни позднейшего новгородского летописца о братьях славене, русе, болгаре и пр., прибавляя, что "по его мнению, сего древнего о Словенске передания ничем опровергнуть нельзя".

Точно так же он имел полнейшее основание защищать приход к славянам апостола Андрея Первозванного, ибо понимал, что, проповедуя в Понте и Скифии, святой апостол проповедовал славянам и руссам*. Правда, что и в наших летописях не без вымыслов между правдой... — замечал он в другом месте, — однако правды с баснями вместе выбрасывать не должно, утверждаясь только на одних догадках".

______________________

* См.: Заметка о древности днепровского Олешья // Археологические известия.

______________________

Особенное пристрастие Миллера к своим догадкам Ломоносов выставил по поводу толкования имен Оскольд и Дир, которые Миллер, взяв у Байера, объяснял, что это было, собственно, одно имя одного человека, ибо Диар только чин, по-готски значит судья. Ломоносов говорит: "Одного сходства имени и места (намекая о роксоланах) Миллер за доказательство не принимает. Сия его строгость была бы весьма похвальна, ежели бы г. Миллер не токмо для отвержения противных, но и для доказательства своих мнений поступал по оной; но здесь выводит он из одного сходства имени Дир и Диар, что Оскольд и Дир не двое, но один был князь..." Далее на толкование имени города Холмогор, что оно происходит от скандинавского Голмгардии, Ломоносов замечает: "Ежели бы я хотел по примеру байеро-миллеровскому перебрасывать литеры, как зернь, то бы я право (правильно) сказал шведам, что они свою столицу неправедно бтокголм называют, но должно им звать оную Стиоколной для того, что она так слывет у русских"*.

______________________

* После этого очень вероятно объяснение Венелина, что Тредиаковский в своем сочинении "О первенстве славянского языка пред тевтонским", где все иностранные имена объясняет из славянского, напр. Hispania — Выспания, Celtae — желтые, Caxonia — Сажония, Италия — Выдалия, выдавшаяся земля, и т.п., писал собственно "веселую и остроумную пародию на Байеровы словопроизводства, который все выводил из скандинавского". Нет сомнения, что Тредиаковский только собрал в одно место ходившие в то время между остряками всякие сближения иностранных слов со славянскими.

______________________

Ломоносов вовсе не защищал басен о происхождении имени Москвы от Мосоха и т.п., а заметил только, что "мнения Миллера об этом предмете, десять раз прочитав, едва распознать можно, спорит ли он или соглашается; и что наконец уже он (Ломоносов) узнал, что это опровержения, которые, однако, никакой силы не имеют и притом переплетены непорядочным расположением и подобны темной ночи". Точно так же Ломоносов вовсе не требовал, "чтобы скифов славянами сделать", а показывал, что в этом случае пропущен самый лучший случай к похвале славянского народа, ибо скифы побеждали персов, греков, римлян и все-таки уступили свои земли славянам, чего без великих сражений и знатных побед учинить нельзя было, следовательно, народ славянский был весьма храбрый, который преодолел даже мужественных скифов.

Повторяют заученное, что Ломоносов "в отзыве о речи своего личного врага преимущественно руководствовался патриотическим воззрением", даже национальным пристрастием и нетерпимостью. Но чем руководствовался сам Миллер, излагая так, а не иначе свои рассуждения о славянах и о начале русского народа? После такого, не совсем отрадного, обозначения русских побуждений в споре представляется, что сам Миллер стоял на высоте идеального ученого беспристрастия, а между тем русские ученые о том только ему и твердили, что он очень пристрастен к своим легкомысленным догадкам, что в подтверждение их или совсем опускает неподходящие сведения или наклоняет при случае на свою сторону такие научные приемы, которые сам же отрицает, и т.д.

Русские патриоты в труде Миллера видели существенное только одно, что он, отвергая и критикуя русские басни, вводил на их место готические басни и сверх того свои неосновательные догадки. За этими основными недостатками никакой другой учености у историографа они не находили.

Отделив в диссертации Миллера все то, что в действительности могло оскорблять русское патриотическое чувство, мы видим, что в ней все-таки оставались ни на чем не основанные и собственно немецкие мнения, например, что славяне в нынешней России явились только в VI веке по Р.Х. Русские ученые, знавшие не хуже Миллера древних писателей, конечно, никак не могли этого понять и чувствовали только, что здесь говорит не наука, а политика, такое же и еще большее патриотическое чувство немца, взирающего свысока на славянский народ.

Естественно, что с этой точки зрения им казалось еще больше нелепым мнение о происхождении имени русь от чухонского росса-лейна, по их понятиям еще менее основательное, но которое для них могло выражать, в сущности, такое же невыгодное обидное понятие о русской народности.

После всех подобных соображений Ломоносов имел полное право писать: "Сие так чудно, что если бы господин Миллер умел изобразить живым штилем, то бы он Россию сделал столь бедным народом, каким еще ни один и самый подлый народ ни от какого писателя не представлен"*.

______________________

* Ломоносов, знакомый с аттиками, очень хорошо помнил их правдивое мнение, что та или другая слава и знаменитость народа или человека в истории зависят вовсе не от славных или бесславных их дел, вовсе не от существа исторических подвигов, а в полной мере зависят от искусства и умения, или даже от намерения писателей изображать в славе или уничижать народные дела, как и деяния исторических личностей. Поэтому первые русские академики, понимавшие писание истории именно с этой точки зрения, ни в каком случае не могли относиться с равнодушием к этому немецкому возделыванию нашей древности посредством только одного отрицания в ней ее исторических достоинств.

______________________

"Что касается до латинского штиля, — говорил Ломоносов, — то никому не бесчестнее так худо знать по-латыни, как историку, которому древних латинских историков читать должно, а следовательно, и штилю их навыкнуть. И российский перевод, который Миллер по большей части по-своему переправлял, исполнен несносными погрешностями, которые ясно показывают, что он тоже не великий знаток российского языка... Весь корпус диссертации сочинен без связи и порядку, а особливо она для многих дигрессий весьма темна... А российским слушателям смешна и досадна и отнюдь не может быть так исправлена, чтобы когда к публичному действию годилась".

Таким образом, ради академической, ученой и политической чести диссертация была осуждена на уничтожение. Сам Шлецер об ученых достоинствах Миллера заметил, что ему недоставало знания классических литератур и искусной критики. Г. Куник называет эту приснопамятную диссертацию препустой. Ясно, насколько были справедливы в осуждении диссертации русские ученые. Говорить, что они засудили диссертацию из одного патриотизма, — значит извращать дело и наводить недостойную клевету на первых русских академиков.

Русские патриоты-академики руководствовались теми мыслями и чувствами, какими спустя 20-30 лет руководствовалась и императрица Екатерина II. Очень прилежно изучая русскую историю по летописям и иностранным источникам и составляя для этого известные свои записки, она с каждым днем все более и более убеждалась в достоинствах теперь родной для нее истории и относилась очень критически к сочинениям, уменьшавшим или извращавшим эти достоинства. О своих "Записках касательно русской истории" она писала, что они "будут антидотом (противоядием) для негодяев, которые унижают историю России, как лекарь Леклерк и учитель Левек, которые (суть) глупцы и притом скучные или отталкивающие".

Гениальная немка успела в новом своем отечестве воспитать в себе прямое и искреннее русское чувство и потому очень ревниво принимала всякое историческое мнение, сколько-нибудь извращавшее истинное положение дел и событий в русской древности. В этом отношении она была такой же ревнивой патриоткой, как и патриоты русские академики. Она хорошо понимала, что в изложении той или другой истории каждый историк проявляет, в большей или меньшей степени, свой задушевный патриотизм. По этому поводу императрица оставила весьма любопытную заметку об ученом немце Стриттере, который в своей "Истории Российского государства" указывал на происхождение Руси (чего еще недоставало) от финнов. Делая замечание на его "Историю", императрица записала между прочим: "1) Соблазнительно покажется всей России, аще приимите толкование Г. Стриттера о происхождении российского народа от финнов... 4) Г. Стриттер откуда уроженец? Конечно, он какую ни есть национальную систему имеет, к которой натягивает. Остерегитесь от сего"*. Оканчивая свои замечания, императрица говорит, что "нашла (в труде автора) во многом здравую критику ее записок, но что написано (в записках), то написано; по крайней мере, ни нация, ни государство во оных не унижены". Вот о чем ревниво мыслили и академики-патриоты, разбирая пресловутую речь Миллера.

______________________

* Вестник Европы. — 1901, сентябрь. — С. 172.

______________________

Вообще, изо всего, что теперь напечатано об этом любопытнейшем споре (а напечатано далеко не все), вполне выясняется, что если русские представители науки руководствовались русским патриотизмом при разборе диссертации Миллера, то и немецкий ученый точно так же руководствовался ограниченным узким немецким понятием о предмете и вызывал споры на каждой строке; что если он своей диссертацией водворял критику в русской истории, то русские академики еще в большей силе созидали тоже очень основательный фундамент для такой же критики.

Возражения Ломоносова против скандинавства Руси нисколько не состарились и до настоящих дней нимало не опровергнуты, а, напротив того, приобретают новую силу и подтверждаются новой ученостью (в трудах г. Гедеонова), достоинствам которой и ученые-норманнисты отдают полную справедливость.

Рассуждение Ломоносова о роксоланах заставило и самого Миллера принять этот народ к сведению и придумать новый вымысел, что роксоланы были готы и варяги-норманны и, перейдя в Швецию, дали свое имя провинции Рослаген*.

______________________

* О народах, издревле в России обитавших. — СПб., 1773. — С. 169.

______________________

Немецкая критика Миллера по своим свойствам вообще нисколько не стояла выше тогдашней русской критики, например, у Татищева, а при встрече с ломоносовской критикой она оказалась Совсем слабой. Ломоносов же не был, да не мог и потом сделаться специалистом исторической науки.

При этом должно сказать, что в существенных частях спор держался вполне только на научной почве. Патриотическая сторона дела ограничилась весьма рассудительным и основательным требованием академической корпорации, чтобы в публичной академической речи не были произносимы оскорбления и досаждения народным понятиям. К опасным в этом отношении и в то время рассуждениям Ломоносов причислил мнения о поселении славян в Русской земле после времен апостольских, в противность преданию о приходе к славянам апостола Андрея (на основании предания учрежден даже орден Андрея Первозванного).

Затем диссертация осуждена, главным образом за то, что вся она основана на вымысле и "на ложно приведенном во свидетельство Несторовом тексте (о варягах), и что многие явные между собой борющиеся прекословные мнения и нескладные затеи Академии бесславие сделать могут". "А мнение о происхождении русских князей от безыменных скандинавов, о происхождении русского имени от чухонцов, частые над россиянами победы скандинавов с досадительными изображениями не токмо в такой речи быть недостойны, но и всей России пред другими государствами предосудительны быть должны". Само собой разумеется, что та же патриотическая сторона дела должна была выразиться и в некоторой запальчивости и особой резкости иных суждений, тем более что Миллер, по свидетельству Шлецера, в спорах со своими противниками отличался не столько уступчивостью, сколько язвительностью. Припомним, что 1750 год, когда так рассуждали, был несравненно ближе к XVII столетию, чем к XIX, то есть ближе к тому времени, когда и ученое, и литературное простое слово еще не отделялось от политики и дипломатии, как оно еще не совсем отделяется и в наше просвещенное время.

Чего же, однако, требовал русский патриотизм в лице профессора химии Ломоносова, адъюнкта ботаники Крашенинникова, адъюнкта астрономии Попова? Судя по возражениям Ломоносова, они требовали только исторической истины, то есть большей древности славянского и русского народа, которая для них была ясна, как день, и что теперь вполне доказано Шафариком; они вовсе не требовали панегирика этой древности, а только истинного изображения того, что славяне были такой же храбрый народ, каким у Миллера выставлены только скандинавы. Они вообще требовали для славянского народа только той исторической чести и славы, какая была записана у древних писателей. Они доказывали, что варяги-русь были славяне, ибо имели полное основание так, а не иначе понимать слова Нестора. Эти естествоиспытатели вовсе не так были просты, чтобы ссылаться на киевский Синопсис как на единственное основание своих познаний: им хорошо было известно, что писали о роксоланах писатели-классики и о славянах — писатели византийские. Они умели доказать свои слова точными ссылками на этих писателей.

Словом сказать, перед исторической диссертацией немецкого ученого они стояли на таком уровне исторического познания и исторической критики, который не только делал честь Академии, но и равнял их историческую ученость с ученостью самого историографа, отчего, собственно, он и потерпел поражение. Они видели и нисколько не сомневались в том (ибо дело находилось у всех перед глазами), что немецкий ученый приносил не простую критику русского исторического баснословия, но приносил на место старых новые неосновательные басни и догадки и критику поднимал только с целью очистить место для новых вымыслов. Притом они еще не подчинялись господству у нас тех модных идей, по которым патриотизм вообще находился в гонении, по которым естественное патриотическое чувство к достоинствам родной истории почитается признаком крайнего невежества или недостойным побуждением восхвалять в народе варварские инстинкты. Они никак не могли себе представить, что критика русской истории — не только очищение ее от басен и всякой лжи, но и заботливое устранение в ней истинных неотъемлемых исторических достоинств народа с прибавками только новых басен и новой лжи в отрицание этих достоинств.

Так было встречено на первых же порах русскими учеными мнение о скандинавстве Руси и о том, что пришедшие к нам варяги были шведы. Оно было отвергнуто как мнение смешное и нелепое, не имевшее никаких ученых оснований и только досаждавшее понятиям русских о своей древности.

В научном отношении мнение Ломоносова о славянстве Руси, о ее происхождении с берегов Русы-Немана, в связи с мнением Тредиаковского о происхождении Руси с острова Рюгена, имело, по крайней мере, равнозначительное, если не превышающее, достоинство с россалейнами Миллера, и если б оно развивалось и видоизменялось с той же столетней настойчивостью и ученостью, то, быть может, мы давно уже перестали бы спорить о происхождении Руси.

Но именно немецкое мнение о скандинавстве немецкая ученость взяла под свое особое покровительство. Оно сделалось академическим, значит вполне и исключительно ученым и как бы парадным. Кто смотрел на Академию как на святилище науки, а иначе смотреть было невозможно; кто хотел носить мундир исследователя европейского ученого, тот должен был разделять это мнение. Всякое пререкание даже со стороны немецких ученых почиталось ересью, а русских пререкателей норманнисты прямо обзывали журнальной неучью и их сочинения именовали бреднями. Вот, между прочим, по каким причинам со времен Байера, более полутораста лет, это мнение господствует в русской исторической науке и до сих пор. Его господству особенно помог, как мы говорили, авторитет Шлецера и еще больше авторитет Карамзина, как выразителя русского европейски-образованного большинства, вообще мало веровавшего в какие-либо самобытные исторические достоинства русского народа. И великий немецкий ученый и великий русский историк смотрели одинаково и вообще на славянский и в особенности на русский мир. И тот и другой почитали этот мир в истории пустым местом, на котором варяги-скандинавы построили и устроили все, чем мы живем до сих пор.

Само собой разумеется, что Шлецер, несмотря на свой немецкий патриотизм, как ученый в самом благородном значении этого слова, для которого чистая истина была дороже всего, при дальнейших своих исследованиях во многом отказался бы от своих голословных решений о дикости славянских орд, и тогда его просветители-варяги поместились бы в нашей истории на принадлежащем им месте. Для этого требовалось только распространить разработку упомянутых неизвестных причин, почему славянская дикость образовала даже и варягов употребить способы и приемы его высшей критики, критики дел, то есть употребить к тому здравый рассудок и примеры или законы всеобщей истории человека.

Но так как в своем труде о русских летописях он главным образом отдавался малой критике, то есть разбирательству слов, имен, текстов, то правильная оценка жизненных отношений древнего времени осталась у него позади, на втором плане, и он почитал даже не совсем уместным входить в рассмотрение этого исторического вопроса. Можно, наверное, сказать, что дальнейшая обработка нашей истории даже и посредством только малой критики привела бы знаменитого ученого совсем к иным выводам и решениям.

Это мы отчасти видим в трудах тех немецких ученых, которые продолжали дело Шлецера.

Как скоро какое-либо исследование касалось разъяснения не одних слов и текстов, не одних букв, а именно жизненных отношений нашей истории, тех отношений, среди которых протекала жизнь страны, то сами собой являлись выводы и определялись истины, проливавшие весьма достаточный свет на эти темные неизвестные причины Шлецера. Немецкий же ученый Ф. Круг в своих "Разысканиях о древних русских монетах" тотчас почувствовал неосновательность шлецеровского взгляда и отметил в самом начале своего труда, что еще задолго до Святослава, например, Русь "находилась в благосостоянии и вообще была на несколько высшей степени просвещения, нежели как обыкновенно себе представляют"; что суровая кочевая жизнь Святослава, как описал ее Нестор, несправедливо, по мнению автора, ставилась "всеобщим примером обыкновенного образа жизни руссов". "Мы представляем себе Россию в IX и X столетиях весьма с невыгодной стороны", — замечает ученый изыскатель и раскрывает ряд обстоятельств, которые, если б были приняты во внимание тогдашней наукой, могли бы скоро показать всю несостоятельность этого ученого предубеждения. Но сила общего предвзятого лживого мнения была так велика, что Круг почел необходимым сделать следующую заметку: "Признаюсь, что я сам считаю весьма смелыми некоторые из предложенных мной мнений". Он, вообще, с большой осторожностью и не говоря ничего решительного выводит из слов того же Нестора, что Новгород и Киев еще до прихода варягов (норманнов) пользовались всеми выгодами своих отношений с Грецией и стояли на той степени народного развития, которую никак нельзя обзывать дикой ордой.

Он говорит, между прочим, что новгородцы в соединении с чудью и другими славянскими племенами "впоследствии произвели в действо то, чего никакой другой народ в Европе не мог произвести. Они выгнали норманнов, которые везде, куда бы они ни приходили, ниоткуда не были прогоняемы".

Но подобные соображения в то время (1800 г.) походили на глас вопиющего в пустыне.

Они, вдобавок, почитались невежеством, ибо Шлецер, горячо прогоняя все несогласное с его идеями о скандинавстве Руси, так запугал неученостью всякое противоположное мнение, что даже и немецкие ученые страшились поднимать с ним спор.

Обработка "Истории древнего русского права", а в сущности древней внутренней истории Руси, которую принял на себя другой достойнейший сотрудник Шлецера Эверс, не замедлила поставить его воззрение на настоящий путь в исследованиях подобного рода. Он первый начертил очень верную картину первобытного родового состояния Руси, открыв, так сказать, источник живой воды, который послужил разъяснением очень многих сторон нашей жизни и в последующей истории.

Но вместе с этим Эверс вынес из своих исследований совсем иное убеждение и о происхождении Руси, то есть русского имени. Он усомнился в ее норманнском происхождении. Он решился, как сам говорит, на подвиг, к которому и приступить было страшно, решился подвергнуть испытанию блистательные Шлецеровы доказательства о том, что первые обладатели северного славянского государства происходят из Скандинавии, из Швеции, решился объявить свое сомнение в их прочности и представить мнение, "которое всеобщим историческим догматам еретически противоречит".

Так же блистательно, с той же логикой и последовательностью, Эверс доказал, что руссы не были скандинавы, что это было не северное, а южное племя. Он только не договорился до ближайшего объяснения, что это было туземное славянское, именно киевское племя, и, следуя установившемуся ученому поверью и обычаю, стал отыскивать своих руссов в хазарах и даже на Волге, утверждая, что они же жили и на Черном море. Такое мнение, конечно, победоносно было опровергнуто преемниками Шлецера. Но у Эверса историческая ересь против укоренившихся догматов заключалась не столько в словах, именах и текстах, которые он толковал иначе, утверждая хазарское происхождение Руси, сколько в их выводах, которые вообще колебали просветительное, организаторское значение на Руси варягов-норманнов.

Он прямо объявил, что "Рюриково единодержавие было неважно и не заслуживает того, чтоб начинать с оного русскую историю", что "Русское государство при Ильмене-озере образовалось и словом и делом до Рюрикова единовластия... Призванные князья пришли уже в государство, какую бы форму оно ни имело..." Что дерзкие морские разбои норманнов не есть исключительная принадлежность только их племени, как и любовь, привязанность к свободе не есть исключительное достояние тех же норманнов; ибо и "древние славяне, по сказанию достовернейших писателей, от природы имели пламенную любовь к свободе, почему и новгородцы, не бывши варягами (норманнами), жили в свободе, потому что были славяне". "Если необходимо где-либо вне искать той причины, которой следовало быть дома, — говорит автор, — то я думаю, что любовь к свободе новгородцев питаема была влиянием немецкой Ганзы, духом торговли, стихия которой заключается в свободе"*.

______________________

* То же, впрочем, подтверждал и Шлецер (Нестор, II, 294), говоря, что новгородцы составили демократию по образцу немецких ганзейских городов и совсем забывая, что прежде (I, введение 54) он же доказывал о существовании у новгородцев доморощенной демократии до призвания варягов-норманнов.

______________________

Последняя заметка Эверса вполне обнаруживала непреоборимую силу того ученого догмата, что корни и начала для объяснения русской истории, русского развития, русских обычаев, нравов, законов, искусства и всего, чем жила древняя и живет даже новая Русь, необходимо отыскивать повсюду, только не дома, что русское славянство в истории, как и в жизни, представляет пустое место*.

______________________

* По направлению Эверса следовал Нейман, который пришел к убеждениям, что "славяне пришли в нашу сторону в незапамятные времена", что на юге нашей земли была страна, которая называлась Русью еще до пришествия варягов-норманнов и что важнейшие даже основания скандинавского мнения не выдерживают критики.

______________________

Точно так же ближе знакомый с русской древностью по изучению одного из важнейших ее памятников, "Кормчей книги", и ближе понимая истинную задачу истории, барон Розенкампф подверг весьма основательным сомнениям происхождение руси от шведских ротсов из Рослагена. Он заявил, что Русская земля и до варягов-норманнов не была без имени, что руссы и прежде жили на своем месте и под этим именем были известны другим народам; что рослаген и ротсы, гребцы, суть имена военного ремесла, а не имя народа и что эти слова нисколько не доказывают ни происхождение, ни отечество руссов; что известие о руссах 839 года, названных шведами, не представляет полного исторического доказательства о происхождении руссов из Швеции; что вообще надо в точности показать, где жили русь-норманны и из каких мест они пришли в Россию, ибо под общим именем норманнов их необходимо отыскивать, начиная с берегов шведских до прусских и от оных далее до областей датских; что сходство "Правды Русской" со Скандинавскими законами также ничего не доказывает и также заставляет отыскивать отечество Руси по всему Балтийскому Поморью*.

______________________

* Труды общей истории и древностей. — М., 1828. — Ч. IV. — С. 139.

______________________

Но ученый догмат, в который верили столь важные писатели, как Шлецер и Карамзин, один — слава исторической критики, другой — слава литературного таланта, уже не мог допускать никаких здравых рассуждений и сомнений. Рядовой учености, неспособной к самостоятельному разбирательству дела, оставалось только верить и всеми мерами повторять и доказывать одни и те же заученные решения столь важных авторитетов.

Первобытные воззрения на начало Руси нашего древнего Нестора, доказанные и утвержденные ученой критикой Шлецера как решенное дело, были вполне усвоены и Карамзиным. Несторова идея о пустом месте, от которого необходимо должна начинаться всякая история, а стало быть, и русская, в увлекательном рассказе историографа получила еще больше силы и путем литературного слова распространилась в обществе как несомненная и ничем не опровержимая истина. На пустом месте варяги-норманны стали казаться уже такими деятелями, которым удивился бы и сам Шлецер. Карамзин, впрочем, ограничился немногим и повторил только основные положения Шлецера.

Рюрика, по Шлецеру, он представил государем, монархом, основателем российской монархии; Олега — правителем государства. Тогда при господстве крепостных идей и крепостных понятий о вдасти трудно было иначе и думать об этих лицах. Однако Арцыбышев давал уже правильное понятие о государстве Рюрика, сравнивая власть этого государя с властью старосты в какой-либо большой вотчине. Но подобные соображения никак не могли вместиться в тогдашний общественный ум, тем более что в остальных своих заключениях Арцыбышев не очень удалялся от принятой истины и, в сущности, доказывал то же самое, что и Шлецер.

Карамзин утвердительно говорил, что "варяги или норманны долженствовали быть образованнее славян и финнов, заключенных в диких пределах севера*; могли сообщить им некоторые выгоды новой промышленности и торговли, благодетельные для народа".

______________________

* Хотя еще Болтин в примечаниях на Леклерка (СПб., 1788, П. — С. 109-112) доказывал совсем противное.

______________________

"Варяги принесли с собой общие гражданские законы в Россию... Варяги были наставниками наших предков и в искусстве войны... От варягов наши предки заимствовали искусство мореплавания... Новгород, покоренный смелыми варягами, заимствовал от них дух купечества, предприимчивость и мореплавание" и т.д.

Но на тех же страницах Карамзин говорит, что "народы, из коих составилось государство Российское, и до пришествия варягов имели уже некоторую степень образования, ибо самые грубые древляне жили отчасти в городах, самые вятичи и радимичи издревле занимались хлебопашеством. Вероятно, что они пользовались и выгодами торговли, как внутренней, так и внешней; но мы не имеем никакого исторического о ней сведения", — заключает историограф.

Собрав свидетельства о славянском древнем быте, которые и в общем смысле и в частностях достаточно противоречили его фразам об образовательном значении для Руси варягов, он все-таки оставил эти фразы на своем месте и тем показал, что они были им приняты как установившееся поверье немецкой учености, с которой спорить ученикам было непочтительно.

Более правильный и трезвый взгляд на все это дело высказал польский ученый Лелевель, вполне самостоятельный исследователь, который при обширной учености обладал таким светлым пониманием истории, какое немногим дается и в настоящее время.

"Я сомневаюсь в высшей образованности варягов", — говорит он в своем "Рассмотрении истории государства Российского" и затем, приступая к рассмотрению этого вопроса с полным вниманием и осторожностью, описывает состояние норманнов в IX и в начале X веков, когда они напали на империю франков. По его изображению, это были, так сказать, нищие бродяги, искавшие грабежа и добычи, которые одевались, вооружались, устраивали себе конницу только грабежом местного населения и которые точно так же, оставшись хозяевами в стране, не имея сами ничего похожего на какую-либо образованность, тотчас принимали веру, язык, порядок жизни, весь обычай у туземцев. "Итак, можно ли полагать и верить, — заключает автор, — чтобы варяги, пришедшие к славянам, были образованнее своих единоземцев, устремившихся во Францию".

Дальше он очень основательно объясняет, что сама поэзия и мифология скандинавов, на которой так много основываются последующие защитники норманнства Руси, стала развиваться с той поры, когда сами норманны сделались особенно славными в своих набегах на чужие земли. Их знаменитые саги есть уже последствие их славных подвигов. "Скандинавская поэзия, — говорит автор, — возрастала по мере распространения круга действий скандинавов приобретением новых понятий и влиянием познаваемого ими христианства. Она совершенствовалась во время их набегов и разбоев по мере приобретения образованности и просвещения сими дикими завоевателями". Таким образом, выходит наоборот, что не норманны разносили образованность, а сами они образовывались у тех народов, на которые нападали и у которых оставались на житье. Это уже потому верно, что вообще европейское развитие искони распространялось с юга Европы от греков и римлян, а не из северных диких углов материка.

"Итак, неудивительно, — продолжает автор, — что скандинавы не произвели никакого впечатления на славян новгородских и днепровских в отношении к образованности и просвещению. Они преклонили колена пред Перуном и покорились существующему порядку вещей по той причине, что по своему развитию стояли несравненно ниже туземцев и овладели полем действия потому, что представляли дикую военную и разбойную силу, с которой вообще бывает трудно бороться даже и высокообразованным народностям.

"Славяне, рассеянные на обширном пространстве земли, имея соседями различные народы, были сами неравной образованности. Нестор упоминает о сем различии, находившемся на двух противоположных берегах Днепра; из слов его можно заключить, что одни славяне терпели нужду, а другие жили в совершенном довольстве. Они по большей части были земледельцы, люди домовитые, достаточные; имели свои города, из коих некоторые были обширны, занимались торговлей и знали уже употребление денег... Одним словом, в земле славянской мы видим множество обширных городов, а из сего следует, что, вероятно, вместе с оными существовал уже у славян в высокой степени гражданский порядок, образовавший политический характер народа. Нельзя с точностью определить, какого рода было у них правление, семейственное ли, в котором многие семьи составляли одно сословие, или областные законы существовали в каждой стране? Однако, не встречая никакого следа семейственного правления между славянами, должно заключить, что их соединяли общие законы, сильнейшие, нежели семейственное правление, и вместе с тем доказывающие политическую образованность... Напротив того, прибывшие варяги ничего не принесли с собой; не видно, чтобы они пришли с имуществом или с деньгами, в одежде и вооружены лучше славянских. Мы видим варягов, пришедших пешком и уже в земле славянской устроивших свою конницу. Те, которые прожили некоторое время между славянами, являются хорошо вооруженными, имеют панцири, шлемы, щиты, новые же пришельцы приходят всегда полунагие. Доказательством тому служат жалобы в 945 г. новоприбывших варягов на богатство дружины Свенельда... Здесь я вижу в пришельцах не только менее образованности в нравах и утонченности в жизненных потребностях, но даже и в самой гражданственности..."

"Набеги норманнов и завоевание их долгое время подобно молнии блистали и исчезали, пока наконец составились из оных государства. Но даже во время существования сих государств, спрашиваю, был ли хотя один город в Скандинавии около 1000 года, который бы мог сравниться с Киевом? В самую блестящую эпоху их завоеваний, когда скальды воспевали знаменитые подвиги своих соотчичей, в Скандинавии почти не было городов. Владения скандинавов были реки, холмы, равнины; а собственность славян составляли грады, города (civitates). Земля славянская, изобиловавшая всеми жизненными потребностями, населенная многими городами, была для варягов всегдашней целью набегов, потому что они находили в оной столько же добычи, богатства и городов, как в соседней стране Биярмии. Из всего этого я заключаю, что славяне были на высшей степени образованности, нежели варяги во время пришествия их в землю славянскую. Это не гипотеза, не предположение, извлеченное из сравнения или подобия варягов и славян с греками, римлянами, хазарами или татарами, но очевидная истина, основанная на современных происшествиях и описаниях"*.

______________________

* Северный архив. — 1824. — № 3. — С. 164 — 169; № 15. -С. 135 — 140.

______________________

Множество доказательств такому заключению Лелевеля находится в самой "Истории" Карамзина, которого автор справедливо упрекал, что "он слишком мало обратил внимания на сей важный предмет, служащий к объяснению многих темных мест в истории, предмет, который должно почитать за один из краеугольных камней целого основания русской истории и который, однако, историографом был разрешен несколькими словами без надлежащих доказательств". Русские ученые — ученики Шлецера — придавали этому предмету очень важное значение только в том смысле, чтобы наперекор здравому смыслу доказывать одно норманнство Руси и развивать на этом основании широкую образовательную роль варягов (норманнов). Замечаний Лелевеля в отношении общей главной его мысли даже никто и не оспаривал: они остались без отзыва, как нечто совсем чуждое нашим историческим созерцаниям.

Как нечто совсем чуждое обработке русской истории были приняты и труды Венелина. Некоторые их встретили очень радушно и радовались, как новому открытию, его смелым решениям о старобытности в Европе славянства, о старобытности на своем месте Руси, о несуществовании так называемого великого переселения народов и т.д. Впрочем, их оценили по достоинству, заметив важные недостатки в самом методе его исследований, не обращавшем особого внимания на обработку подлинных свидетельств или источников, о чем мы говорили. Общий голос ученых остановился, однако, на том, что в сущности это — бредни, что это говорит одно невежество, ибо истинная, шлецеровская ученость свидетельствует совсем другое. Верные мысли славянской школы, конечно, не угасали, они нарождались сами собой, но, к сожалению, не на их стороне была наука или, лучше сказать, общее мнение ученых людей, в особенности преподавателей этой науки, которым, конечно, гораздо легче было повторять шлецеровские зады, чем самостоятельно копаться в новых источниках. Для утверждения о норманнстве Руси и о великом влиянии на нашу жизнь варягов-норманнов не требовалось никакого самостоятельного знания и труда. Достаточно было только крепче держаться за Шлецера и приводить уже обработанные, готовые доказательства из его же сочинений.

Писал ли кто историю, как Полевой, Устрялов, все с разными вариациями, в более или менее резких выражениях повторяли одно и то же.

"Нельзя предполагать в древних славянах, — говорил Полевой, — большей против варягов (норманнов) образованности. Было только различие народных элементов; одного (славянского), косневшего в азиатской неизменности нравов; другого, создавшего себе новую жизнь под холодным небом Скандинавии и жившего изменениями".

"Все удостоверяет, — говорит Устрялов, — что Русь возникла в племени славян под влиянием норманнов, что господство норманнов в земле славянской завязало первый узел общественный". "В смысле гражданском славяне, вероятно, не уступали норманнам", — продолжает автор, делая уступку мнениям Лелевеля и стараясь помирить эти мнения с норманнским призраком, который, однако, берет свое и заставляет историка веровать, что, например, удельная система была произведением норманнов, что норманны для славян были вообще поколением благородным, господствующим, что они все свое норманнское хотя и отдали славянам, то есть превратились в славян, но удержали за собой именно право господства. Идея чисто немецкая.

Обращался ли кто к "Разысканьям о финансах Древней России", как Гагемейстер, опять являлись те же избитые мысли и фразы о великом организаторском значении варягов-норманнов.

Гагемейстер не говорит уже о призвании, а прямо описывает, что все наши земли были покорены норманнами, что Рюрик соединил только под свою державу "некоторые из отдельных государств, основанных прежде него норманнами же", и что в скором времени после того "северная Россия и в осо бенности Новгород более походили на землю норманнскую, чем на славянскую; ибо законы, обычаи, торговля, перешли туда из-за моря". Олег затем покорил юг России, утвердившись в Киеве, где только "отдаленность этого города от Скандинавии сохранила народность славян".

"Народная самобытность славян взяла верх над пришельцами-норманнами по той причине, что была принята из Греции христианская вера, сделавшая Россию как будто принадлежностью Греции".

"Владычество варягов (норманнов) имело весьма благое влияние на промышленность в России". Оно строило города, размещало жителей по погостам и сотням, соединяло их более и искоренило последние следы кочевой жизни, привязало население к земле, придало более ценности почве".

"Не было народа, который бы более норманнов умел воспользоваться многочисленными водяными путями России".

"Норманнцы были основателями торговли в России, о чем свидетельствуют перешедшие в русский язык слова купец, гость, товар, торг".

"Сословие купцов сначала, кажется, состояло только из норманцев".

"В 9, 10 и 11 ст. вся торговля находилась в руках норманнцев".

Все это говорится рядом с таким заключением автора: "Начало Русского государства скрывается в первом соединении в гражданские общества славянских племен; общества сии достигли уже некоторой степени образованности до прибытия варяжских князей, которые, сделавшись известными грекам, сообщили имя свое всей подвластной стране. Посему нельзя определить древности разных установлений в Российском государстве относительно начала общественных в оном связей".

Открываются свидетельства арабов о дерзких походах руссов на Восток; исследователь, начиная свою повесть об этих походах, не спрашивает, какие это были руссы, а прямо, впереди всего чертит живую характеристику норманнов, представляет их единственным народом в истории, с которым никто не мог сравняться в беспредельной, дикой отваге и прочее, и прочее и доказывает, что этот буйный дух норманнства лучше всего выражается именно в русских походах на Каспий* .

______________________

* В.Григорьев. О древних походах руссов на Восток // Журнал Министерства народного просвещения (далее: Ж. М. Н. П.). — 1835, февраль.

______________________

Само собой разумеется, что разыскания в скандинавских сагах, произведенные под обаянием норманнского призрака, должны были довести дело до последнего конца. За это дело взялся Сенковский. По поводу издания Эймундовой саги он написал о скандинавских сагах особую статью, где с необыкновенной горячностью доказал, что Русь в сущности была только новой Скандинавией.

Искренно ли он верил своим заключениям или это было одно только его журнальное остроумие — неизвестно. Но очень многие и самые существенные его соображения и решения были приняты ученостью весьма приветливо и дружелюбно. Они не были новы, они повторяли одно и то же старое, но они были доказаны новым способом.

Возбужденный распространившимися в то время новыми идеями о задачах истории, Сенковский потребовал и от наших историков уже не мертвых подлинных документов, на чем стояла критика Шлецера, а запросил подлинного живого человека, которого, по его мнению, можно изобразить только при помощи народных саг, преданий, басен, совсем отринутых и позабытых исторической ученостью. С этой точки он, прежде всего, осудил теорию исторической критики, упрекая ее в ложном направлении, что "слишком она доискивалась истины, достоверности, чистоты фактов".

Он отдавал преимущество картине общественного человека и на этом основании очень заступался за басни, предпочитая их всякой достоверности.

Вместе с критикой, конечно, он осудил и Шлецера, которого называет "одним из ужаснейших мучителей" в смысле неутомимого преследователя всяких басен.

Можно было ожидать, в самом деле, чего-либо нового, несогласного с исторической критикой этого ужаснейшего мучителя, а вышло все одно и то же, о чем давным-давно говорил Шлецер. Его осторожные мысли без всякой осторожности были доведены только до полной нелепости. Почему и можно заключить, что Сенковский, как очень верно заметил Савельев-Ростиславич, писал собственно веселую пародию на теорию норманнства, доводя ее логически до явных нелепостей.

"Нетрудно видеть, — говорит Сенковский о приходе к нам варягов, — что не горстка солдат вторглась в политический быт и нравы славян, но что вся нравственная, политическая и гражданская Скандинавия со всеми своими учреждениями, нравами и преданиями поселилась в нашей земле; что эпоха варягов есть настоящий период славянской Скандинавии; ибо хотя они скоро забыли свой язык, подобно манджурам, завоевавшим Китай, но, очевидно, оставались норманнами почти до времен монгольских".

Славяне "неминуемо должны были утратить свою народность и вместе с приятием имени руссов сделаться руссами-скандинавами в образе мыслей, нравах и даже занятиях".

Варяги, как грозное сословие скандинавских морских князей, своими романическими, истинно живописными нравами, внезапным своим падением посреди земледельческих племен непременно потрясли все навыки славян. "В самом деле, мы видим, что спустя некоторое время тихие, смирные, угнетенные человеки (так Сенковский называет славян), которых хазары (т.е. обры, авары) запрягали в свои кибитки, уже смело стали разделять с руссами опасности моря и пускаться вместе с ними почти на баснословные подвиги. Скоро все народонаселение сделалось воинственным и оживилось героическим духом Скандинавии. Такая перемена в характере заставляет предполагать общее преобразование духа, понятий, вооружения, одежды и обычаев страны".

Вообще автор убежден, что "если нравственное и политическое состояние России в первой эпохе ее истории не было верным оттиском Скандинавии, то, без всякого сомнения, было оно полным и ярким ее отражением". "Настоящий характер эпохи был русский или скандинавский, а не славянский".

"Одним словом, Россия варяжских времен была с некоторыми оттенками финно-славянская Скандинавия. Беспристрастный историк России не должен исключительно объявлять себя славянином, ибо тогдашнее ее народонаселение состояло в равном почти количестве из славян и финнов под управлением третьего германского поколения. Из слияния этих трех племен восстал российский народ... История России начинается в Скандинавии и на водах Балтийского моря. Нравственный и политический быт норманнского севера есть первая картина, первая страница нашего бытописания. Саги столько же принадлежат нам, как и прочим народам, происшедшим от скандинавов или ими созданным".

Все эти заключения, развивающие только главные положения Шлецера, утверждались на изучении скандинавских саг, то есть скандинавской народной поэзии, вроде наших богатырских былин, сильно потерпевшей только от ученой руки их первых собирателей. Таким образом, первое — это поэзия, второе — это поэзия, искаженная не устами самого народа, а пером сочинителя историй.

Но все-таки в ней живее, чем где-либо обрисовывается древний общий скандинавский человек со своими нравами, обычаями, уставами жизни и т.д. Из сравнения этого человека с русским древним человеком оказывается сходство, но только сходство общечеловеческое, сходство одинаковых условий жизни, одинаковых ее положений и направлений, какие можно открыть повсюду в человеческой природе. Однако на этом самом основании норманнисты решают, что на Руси в первые века ее истории ничего не было своего, а все было норманнское, обозначая таким образом своенародную жизнь Руси пустым местом.

Статья Сенковского, в сущности, была горячим журнальным фельетоном в защиту полного и всестороннего норманнства Руси. Осуждая историков и самого Карамзина за их невнимание к сагам, он бегло и живо рисует характеристику норманнского севера и заключает: "Все это ускользнуло от внимания и проницательности наших историков, все иссякло в тумане неуместного славянизма и сдуто с исторических страниц Руси ледовитым дыханием старой критики". "Чтоб создать настоящую историю того времени, — продолжает автор, — надобно вновь переисследовать все ее материалы в духе новейшей критики, которая не боится басен и умеет отыскивать в них человека и его общественное состояние; надобно учиться языку руссов и стараться из подлинных сказаний севера узнать, что такое был тогдашний север". "Утешимся приятной надеждой, — заключает автор, — что скоро кто-нибудь из нашей молодой России посвятит себя одной этой эпохе и, изучив ее во всех отношениях, сочинит первую ее монографию и первую историю. Труд огромный, многосложный, требующий большого терпения, постоянства и даже разнородных сведений, но обещающий вознаградить неустрашимого труженика обильной жатвой любопытных фактов и новых видов".

Такой труд давно уже был предпринят Погодиным. Никто, конечно, с таким здравомыслием и так основательно не мог бы рассеять этот норманнский призрак, как автор "Исследований, замечаний и лекций о русской истории".

Но, к сожалению, многоуважаемый ученый пришел к разработке этого вопроса уже с готовым его решением (по Карамзину), с готовой и притом неоспоримой истиной, что варяги-русь суть норманны. В самом начале своего труда он приводит так называемое им классическое место Несторовой летописи, где говорится о призвании варягов и где они сливаются с русью в одно имя, в одно племя. Автор полагает это место краеугольным камнем для своих рассуждений. По-видимому, он называет его классическим в смысле его непреложной достоверности и сопровождает следующим рассуждением: "Мы должны рассмотреть внимательно это важное место. Разберем все слова, объясним все выражения, сообразим все обстоятельства, современные и следующие, поищем комментарии в истории древних государств, единоплеменных и иноплеменных, отвлечемся от всех понятий настоящих. Помня беспрестанно всю важность и великость нашего дела, нашей задачи (то есть разрешение вопроса, как началось Русское государство), станем останавливаться на всяком шагу: все для нас важно, дорого, нужно, стоит труда подумать о всякой безделице, подобно рудокопам, которые просевают кучи песка через сито, чтоб извлечь несколько крупинок золота, проведем всякое слово, всякую букву через чистилище строгой критики".

Можно думать, что чистилищу строгой критики подвергнется прежде всего слово русь: как, в каком смысле оно имя норманнское, а не русское; откуда взял летописец, что это имя явилось только со времени призвания варягов и принесено ими как их собственное туземное имя, как он мог узнать об этом, в каком виде он передает это сведение, в образе ли предания или под видом события, где именно жила эта русь и т.д.

Автор не задает никаких вопросов по.этому поводу и вполне, без малейших оговорок толкует слова Нестора в пользу предвзятой идеи о норманнстве Руси, называя свое толкование наияснейшим. Он главным образом доказывает только, что варяги были норманны, что русь поэтому тоже норманны — это для него истина наияснейшая, не требующая никаких доказательств.

Первое показание летописца о руси, что он впервые нашел это имя у греков, показание, заслуживающее самого внимательного рассмотрения именно в сличении с варяжским происхождением этого слова, остается здесь без всякого отзыва и как бы не существует. Точно так же остается без отзыва и последнее показание летописи, что с приходом Олега в Киев все пришедшие, в том числе и варяги, прозвались русью.

Кроме того, исследования Шлецера и замечания покойного Максимовича, что Нестор входил уже в соображение о начале прозвания Русской земли и что летопись русская в этом отношении представляет не простое сказание о событиях, но мнения исторические*, — это осталось также без обследования.

______________________

* Максимович. Откуда идет Русская земля. — С. 14, 47, 57.

______________________

Вообще намерение автора провести вопрос чистилищем строгой критики над каждым словом и над каждой буквой ограничилось только одной стороной дела: всесторонней и подробнейшей защитой предвзятого решения от возражений, какие в то время существовали и нарождались в науке.

Впрочем, автор за имя особенно не стоит. Он говорит даже, что не в имени дело. Норманны могли принести имя, могли сами принять имя от туземцев: "Основателями государства в том и другом случае остаются норманны! Вот в чем главное!"

Но как это понимать? Что значит быть основателем государства, особенно если этот вопрос будет относиться к нашим варягам? Что, собственно, они принесли к нам такого, почему должно их почитать основателями государства? То, что приписывается варягам, не развилось ли само собой из собственных славянских обстоятельств и начал жизни?

С ними пришел князь, но князь ведь доморощенное славянское произведение жизни, поэтому необходимо знать, чем варяжский князь отличался от прежних славянских князей? Князь принес княжеский суд, но чем этот суд отличался от прежнего славянского суда? Что касается самой идеи об общей справедливой власти, то мы видим, что понятия о ней были выработаны сознанием самих славян, для этого и призвавших варяжского князя. Князь принес порядок, наряд, но какой и чем он отличался от прежнего порядка или беспорядка? По-видимому, вся роль варягов заключалась в защите от обид, сторонних и домашних, — это ли мы должны именовать основанием государства? И почему основателями государства не почитать с большей справедливостью тех самых людей, которые именно для основания своей независимости и самостоятельности призвали весьма потребное для этого орудие — храбрую и отважную варяжскую дружину? Люди, измучившись домашним раздором, согласились отдаться в защиту, пошли на суд и на правду третьего стороннего лица. Ясно, что основание государства устроилось тремя силами, и варяги в этом случае составляют не более как только третью долю, а две доли должны принадлежать все-таки старым хозяевам этого нового государства. Другое дело, если б случилось варяжское завоевание. Но ни летопись, ни последующая история об этом даже не делают и намеков. Варяжский князь в лице даже очень поздних потомков все еще не думает отнимать остальных двух долей у народа и все живет одной своей третьей долей, которой владел по призванию. То есть князь долгое время все остается не более как защитником и судьей людей, не помышляя ни о чем другом. Не есть ли это чисто славянская старозаветная обработка княжеских понятий и всего того смысла княжеской роли, с каким варяжский князь целое столетие живет между славянами?

Труд Погодина, в сущности, представляет, как он заявляет сам, только систематический свод всех прежних работ по этому предмету и опровержение всех возражений и мнений, не согласных с учением скандинавства. Поэтому естественно, что мы у него находим повторение тех же идей Шлецера и Карамзина, только обставленных и развитых с большими подробностями. Шлецерову идею о Рюрике-монархе, как основателе Русского государства, Погодин развивает таким образом: "Призванному княжескому роду, — говорит он, — предназначено было великое дело — преобразовать в гражданском отношении весь этот славянский патриархальный мир, сообщить исподволь гражданскую форму всем частям России, довести ее до нынешнего состояния и составить величайшее государство в мире... Начало династии — это в некотором отношении начало начала". Убеждение совершенно библейское. Пустое место и династия как личный творец всего, чем живет наш народ!

Но так ли было в русской истории? Не сам ли народ двигал династией, требуя и настаивая хотя бы одним путем отрицания, чтоб она не отставала в гражданских преобразованиях или вообще в устройстве земли. То, что можно сказать обо всем ходе русской истории, разве возможно приписать деянию одной династии. Она, во всяком случае, и всегда остается, как мы заметили выше, при одной третьей доле в своей деятельности и заботливости об общем благе. На остальных двух долях опять-таки работает народ. Невозможно также присваивать династии значение начала самого начала в государственном и особенно в гражданском развитии народа. Начало начала заключается именно в том приснопамятном решении новгородских славян поискать князя, который бы владел и судил по праву, вправду и рядил по ряду, т.е. по уговору с землей.

Вот истинное начало самого начала, для которого династия послужила только живым выражением, живой формой, не более. Сам автор говорит, хотя и мимоходом, в одном из примечаний к своим исследованиям: "Новгородцы увидели, что наряда в их земле нет, и пошли искать себе князя — это и показывает развитие или начало гражданского смысла, какого у других наших племен славянских мы не видим"*.

______________________

* Погодин. Исследования. — Т. III. — С. 414.

______________________

В этом-то самом решении и заключается основание государства. Суждение автора о значении династии в собственном смысле есть старинная историческая фраза, посредством которой старинная история очень многое объясняла на своих страницах. Этой фразы невозможно миновать, когда историческое воззрение исполнено понятий, что история повсюду начинается с пустого места и создается личной волей призванного или пришедшего завоевателем творца. Это были разбойники, морские разбойники и грабители, дерзкие забияки, но "в тогдашнее время морской разбой был почетным ремеслом", — заметил при этом Шлецер, повторяя слова Байера.

Все это в большей подробности утвердил своими изысканиями Погодин. Оказывается, что и наши норманны не могли провести и одного года в покое и делали постоянные набеги то на славян-соседей, то на Царьград и т.д.

"Для норманнов ничего не было невозможного. Только они одни могли решиться с малыми силами напасть на столицу Восточной империи (при Аскольде)".

Погодин беспрестанно приводит ссылки и тексты из западных писателей, подробно объясняя, как эти разбойники-норманны производили свои набеги, вовсе забывая, что это явление не исключительно норманнское, а общее для всех приморских обитателей, которые промышляют разбоем. По Черному морю наши казаки, также черкесы делали то же самое. И почему бы не пускаться на грабеж и древнейшим киевлянам? Но, во всяком случае, по тому облику, какой выведен здесь для норманнских набегов и вообще для характеристики норманнства, никак нельзя поверить, чтобы в нашей стране их набеги могли окончиться призванием. Весь запас приводимых доказательств о разбойничестве норманнов служит как бы подтверждением только тому, что и наша страна была завоевана. Однако тут по необходимости является чудо. Разбойные варяги на нашей земле поступают иначе.

"Впрочем, характер походов варяжских был у нас иной, нежели в прочей Европе, — говорит почтенный исследователь, — они не являются грабителями и опустошителями".

Почему же? "Это было, без всякого сомнения, по той причине, что славянские племена, тихие, смирные, не раздражали их, не представляли никакого сопротивления (например, поляне, радимичи), как на западе; или представляли малое (древляне, северяне), исполняли тотчас их требования, кроме тиверцов, вятичей, кои, кажется, пытались было воспользоваться своей отдаленностью. Варяги довольствовались только собиранием дани с племен славянских и даже покупали у них суда", — то есть не отнимали их грабежом, хотел, вероятно, сказать автор.

Это заключение, что варяги действовали у нас иначе, чем в западной Европе, так значительно и важно для разъяснения начальной нашей истории, что на нем-то и следовало бы остановить всю изыскательную ученость. Между тем автор обходит его голым соображением, что славяне были тихи, смирны, были вообще ничто перед варягами, творцами нашей исторической жизни.

По этой идее, все деятельное, всякий почин, всякое достоинство принадлежит варягам; все слабое, ничтожное, тихое, смирное, всякая неподвижность принадлежит славянам, о чем уже говорил даже и Полевой. Если Ольга в царских палатах Константинополя ведет себя с достоинством единственно из той мысли, что она не простая придворная женщина тех палат, а княгиня целой народности, то это непременно величавая норманнка, вроде Сигриды и Гиды, не уступавших в гордости своим соотечественникам норманнам. Автор прибавляет: "Вспомним о Рогнеде, которая говорит о Владимире: "Не хочу разуть робичича", — и после даже хочет убить Владимира. Припомним о женщинах в войске Святослава, которых нашли убитыми наряду с прочими воинами. Все это черты норманнские, дух более норманнский, нежели славянский...

Славянские жены отличались добродетелями более мирными, тихими, восточными". Самая месть Ольги древлянам тоже норманнское дело.

Если народ уже в XI веке, не вынося тягостей или бестолкового управления со стороны князей, т.е. своих организаторов варягов-норманнов, поднимается, бунтует, то автор никак не желает признать в этих бунтовщиках славян — это не славяне, это непременно варяги. В 1065 году люди киевские возмутились против Изяслава, укоряя его в неумении или в нежелании защитить их от половцев. "Неужели это тихие поляне?" — вопрошает автор. В 1077 году люди киевские стали грозить князьям, что если они не помирятся, не прекратят войны, то они уйдут в Грецию. "Неужели это тихие поляне, которые платили дань хазарам, беспрекословно покорились Аскольду и Диру, потом Олегу? Неужели это тихие поляне, которых так прославляет Нестор?" — повторяет свои вопросы автор и отвечает: "Нет, это варяги (норманны) — ходоки в Грецию. Мысль уйти в Грецию не могла прийти и в голову полянам". Конечно, всему племени не могла прийти в голову, но горожанам Киева она, естественно, приходила.

"Новгородцы были гораздо вольнее и образованнее в гражданском отношении перед другими нашими славянами. Нет никакого сомнения, что этот (свободный) дух развился наиболее вследствие значительного поселения варягов между ними".

"И Круг думает, что, например, Святослав был воспитан там (в Новгороде) для сохранения в нем норманнского духа".

Норманнский дух представлял основную силу, которая господствовала и все устраивала в Русской земле!

Задавшись готовым положением, что русь были норманны, автор приводит свои заключения к таким крайностям, которым подивился бы сам Шлецер. Имя русский в первые двести лет нашей истории везде у него значит норманнский. От этого он приходит к убеждению, что русь-норманны жили и господствовали у нас в то время целым особым племенем, которое расселилось по всем городам и составляло исключительно военную силу, так что, по его рассуждению, даже все вольные землевладельцы (помещики), из которых составлялась рать, были, разумеется (автор очень часто употребляет это слово), варяги-русь, то есть норманны. Туземцы совершенно не участвовали в войне, обреченные на любезное свое земледелие.

Язык русский — это значит язык норманнский. "Язык, — говорит автор, — употреблялся русский, то есть варяго-русский, норманнский, скандинавский, которым говорили первые князья, их бояре, дружина и все прочие выходцы. Этот язык впоследствии, может быть, в 5 или 6 колене (при детях Ярослава), когда сообщение со скандинавским севером прервалось и Русь совсем ославянилась, вышел из употребления, подобно норманнскому на севере Франции, уступив место туземным наречиям, оставив в них после себя только слабые следы. Имя его, однако, перешло на туземные наречия... и язык славянский со всеми его наречиями начал называться по имени господствующего племени русским".

Русское язычество, мифология со всеми своими богами, было варяго-русское, скандинавское, а не славянское. Почему? По одной только причине, что все места летописи, где об этом говорится, относятся к варяго-руссам, то есть упоминают собственно русь, а не варягов, но не упоминают славян. Ясно, что все эти верования русские, то есть скандинавские, "и с этой точки должны быть объясняемы. Так требует здравый рассудок и историческая последовательность... Мы находим даже и положительное подтверждение нашей мысли, так как автор доказывает: "Олега греки водиша на роту и мужий его, по русскому закону, кляшася оружием своим и Перуном, богом своим, и Волосом, скотьим богом". Может ли быть какое сомнение, что это боги норманнские, а не славянские. Олег и мужи его, чистые норманны, не могли бы клясться чужими богами, которым не верили: всякий клянется своей клятвой". Продолжая свои рассуждения об этих богах, автор изумляется только, как в русскую (скандинавскую) мифологию попали Стрибог и Дажбог — имена славянские!

Само собой разумеется, что и "христианством мы обязаны варягам так же, как и гражданским устройством". "Варяги-русь воевали и торговали беспрестанно с Константинополем. Там узнали они христианскую веру, начали принимать ее и потом сообщили ее нашим славянским племенам", которые, конечно, как малый ребенок, не могли знать, что живут недалеко от Царьграда.

Затем торговля, законы, обычаи, все без исключения деятельное и положительное автор приписывает тем же одним руссам, то есть скандинавам. "Варяги-русь, — говорит автор, — пришли к нам, разумеется, со своими законами и обычаями, точно как со своими именами, верованиями, своим языком, образом действий..."

"Законы и обычаи русские-норманнские-скандинавские-варяжские сохранились между нами как верования, как имена, как язык, как дух, подвергаясь мало-помалу вместе с нами влиянию туземному, потом христианства... Обозревая эти законы, обычаи, должности и их названия, мы видим ясно, что все они принадлежат племени пришлому, норманнскому-немецкому".

Все эти мысли после уверений Сенковского, конечно, не новы; но мы повторяем их, дабы показать, с какой силой они господствовали в каждом ученом труде и в каждом образованном уме.

На чем же, однако, построены все эти выводы решительные, разительные и неумолимо-своенравные (как сам же Погодин отзывался о Шлецере), несогласие с которыми автор тотчас с горячностью обзывает невежеством, легкомыслием и, крепко убежденный, что истина у него в руках, не допускает даже никакого сомнения и спора? Самым основательным и полновесным возражениям он отвечает следующим образом: "Охотники спорить, охотники искать не истины, а предлогов к несогласию могут сделать следующее частное возражение, составленное из легких общих мест: такое-то постановление (например, месть) принадлежит всем народам, такое-то имя (например, князь) есть чисто славянское, следовательно, норманнскими их называть нельзя. Отвечаю: 1) если они общие, то нельзя отнять их и у норманнов; 2) они являются не одни, а в совокупности со множеством других обычаев или имен, чисто норманнских, следовательно, должны быть принесены норманнами же, которые встретили у туземцев случайное сходство с собой в этом отношении. Мало ли есть таких (случайных) сходств и теперь между племенами, при всем прочем их различии между собой".

Последняя заметка после Сенковского вполне обозначает, как искренне автор верует в пустое место славянства, в это славянское ничто, которое было наполнено только по милости норманнов. Выходит, что вся основа и, так сказать, вся материя нашей жизни — норманнская, а если и было кое-что свое, славянское, так и оно весьма сомнительно, ибо случайное сходство с норманнством еще не доказывает, что это свое было непременно славянское. Сказать больше об историческом ничтожестве славянства невозможно.

И все это утверждено только на собранных чертах простого человеческого естественного сходства в некоторых обычаях, нравах, положениях жизни у наших славян с норманнами.

Автор с великой тщательностью подыскал эти сходства и с великой горячностью почти на каждой странице своих исследований утверждает, что, стало быть, наша Русь — варяги-норманны-скандинавы-немцы.

Дети Ярослава дополняют отцовскую Русскую Правду. "Так точно происходило и везде у норманнов", — подтверждает автор. Как будто в подобных случаях везде происходило и происходит иначе?

"Руссы при Олеге вытаскивают суда на берег и идут на них посуху", — норманны поступали так часто, отмечает автор. Но и аргонавты так поступали.

Любимое пристанище у норманнов в их походах по воде было на островах — то же делают руссы (смотри Ибн-Фоцлана) и пр.

Русские любили париться в банях, как говорит Нестор, относя это ко временам апостольским, — баню очень любили норманны, которые обыкновенно ходили в оные по субботам, примечает автор.

Конское мясо, которым питался Святослав, разумеется, было любимым кушаньем у норманнов, следовательно, Святослав уже поэтому чистейший норманн со всеми скифами, печенегами, половцами, татарами и всякими степняками!

Руссы уважали красоту женщин — известно, как норманны уважали красоту. Многоженство допускалось — норманнские обычаи были совершенно те же. Дети отдавались на воспитание дядькам, пестунам — пестуны были в обычае у норманнов и пр., и пр.

Все это было бы ничего: такие сходства без особого труда можно найти у всех народов, и они, в сущности, объясняют только, что люди везде люди. Но для Погодина всякое малейшее сходство норманнства с нашим бытом очень значительно и важно, ибо непреложно доказывает, что русь были норманны. Желая со всех сторон доказать эту предвзятую истину, он одним норманнством и ограничивает свои бесчисленные параллели, и когда С. Строев, рассматривая статью Сенковского о скандинавских сагах, указал, что сходства можно найти везде: в Индии, у евреев, у греков, у французов, то Погодин заметил, что такой способ критики "относится к журнальным фокусам-покусам".

Славян автор вообще рисует такими чертами, которые, в сущности, сводят бытовое и историческое значение их народного характера к нулю.

Говоря по Карамзину и по Шафарику, что главные их добродетели — кротость и терпение, а пороки — сварливость между собой (следовательно, страсть к войне), пристрастие к иноплеменникам и подражательность, Погодин продолжает: "Славяне были и есть народ тихий, спокойный, терпеливый. Все древние писатели утверждают это о своих словенах, то есть западных. Наши имели и имеют эти качества еще в высшей степени. Потому они и приняли чуждых господ без всякого сопротивления (да ведь они призвали их добровольно!), исполняли всякое требование их с готовностью, не раздражали ничем и всегда были довольны своей участью. Поляне платили дань хазарам, пришел Аскольд — стали платить ему, пришел Олег — точно так же. "Кому вы даете дань? — спрашивает Олег северян. — "Хазарам". — "Не давайте хазарам, а давайте мне", — и северяне начали давать ему..."

Не станем доказывать, что все это неверно не по отношению к северянам или к какому-либо данному случаю, какой всегда можно отыскать, а по отношению ко всей действительности, описанной летописцами и изображенной в своих местах самим же автором. Здесь эпический склад летописного рассказа автор странным образом толкует как текст точной реляции.

Заметим, что такая характеристика славянства, конечно, должна была явиться по необходимости как выражение исторических воззрений, начинающих историю вообще с пустого места.

Но, с другой стороны, нельзя забывать и того обстоятельства, что в подобных суждениях немало участвуют и некоторые предубеждения, как ученые, так и общественные или национальные.

Если, как мы уже говорили, немецкий ученый убежден, что германское племя повсюду в истории являлось и является основателем, строителем и проводником цивилизации, культуры, то русский ученый, основательно или неосновательно, никак не может в своем сознании миновать той мысли, что славянское племя и русское, в частности, никогда в культурном отношении ничего не значило и представляет (175-211) по Р.Х. На лицевой стороне — изображение царя, на обратной — его же изображение во весь рост с атрибутами Геракла и Посейдона историческую пустоту. Для воспитания такого сознания существовало множество причин, ученых и не ученых, о которых мы отчасти говорили и в числе которых весьма немаловажной была та причина, что свои ученые познания мы получали от той исторической науки, где эта истина утверждалась почти каждодневно.

Весь скептицизм Каченовского и его учеников, против которого с такой горячностью ратовал Погодин, происходил из того же сознания, что русская история не может представлять что-либо значительное в сравнении с историей западных народов.

Этот скептицизм построился, главным образом, именно на сравнении нашей истории прямо со всеобщей историей, то есть на поверке нашей истории фактами и положениями всего мира. Очень мало зная и меньше всего понимая свою историю, мы в то время достаточно знали историю всемирную и к ее-то великим образцам приравнивали свою русскую бедность. Параллель выходила изумительная!

Известно, что Карамзин в своей "Истории" слишком государственно и потому очень неверно изобразил первых князей и первое время Руси. Это подало весьма основательный повод опровергать историка.

Сомнения и отрицания Каченовского в этом случае отправлялись от готовой и непреложной истины. Он веровал, что это первое время Руси было временем глубокого и всестороннего варварства, которое не могло идти ни в какое сравнение с варварством европейским. Он отвергал наши договоры с греками, потому что "они заключают в себе понятия совершенно несообразные с существовавшим ходом дел не только у полудиких кочевых племен руссов, но даже и во всей Европе".

Не меньшую несообразность с общим духом времени представляет, по его понятию, и Ярославова Русская Правда на том основании, что в начале XI столетия в странах Западной Европы, в Богемии, Польше, Дании, Швеции, не имеется ничего подобного.

"Откуда Ярослав взял пример для сочинения своих законов", — спрашивает Каченовский и высказывает этим вопросом все одно и то же непреложное убеждение всей русской образованности или, по крайней мере, передовых ее умов, что на Руси, что ни есть, все откуда-либо заимствовано, что сама по себе Русь — пустое место, чистый лист бумаги, никогда не была способна что-либо создать и вырастить самостоятельно. Это убеждение Каченовский постоянно утверждал ученой посылкой: чего не было в Европе, того никак не могло быть и на Руси. Иначе это противоречило "всеобщему ходу гражданской и политической образованности народов". Его очень смущала наша летопись, о которой доказывали, что она писана тоже в XI веке, между тем как в соседних европейских странах в этот век летописание или вовсе не начиналось или едва начиналось. Ясно, что наша летопись подложна, недостоверна. К тому же в своем начале она имеет даже некоторую систему, является систематическим сочинением. "Как это могло случиться посреди всеобщей безграмотности — явление беспримерное в истории! — восклицает скептик. — И особливо в истории нашего севера, оно суть исключение из всеобщего хода образованности народов".

По этому поводу Каченовский делает упрек даже Шлецеру за излишнюю доверчивость и энтузиазм к нашей летописи и показывает, что она могла быть составлена только в XIII и даже в XIV столетиях с непременными заимствованиями из западных летописцев и вообще составлена по их образцам*.

______________________

* А Шлецер, напротив того, очень хорошо знал и доказывал, что она составлена по византийским образцам.

______________________

Мысль о чем-либо русском, самостоятельном и самобытном в этом отношении даже после убедительных исследований Шлецера не могла вместиться в эти отрицающие умы. Простой рассказ новгородца Гюряты Роговича о Печоре и Югре они сопровождают таким заключением: "Никоим образом не можно даже предположить, не только доказать, чтобы в XI ст. так далеко простирались открытия новгородцев".

Что же, в сущности, говорит это отрицание? Не лежит ли в нем то же самое мнение о русском человеке, как о пустом месте в человеческой истории, которое руководило и Погодиным в его изображении народного характера наших славян. Во всяком случае, подобные идеи не вырастают на почве науки, они приносятся в ученые рассуждения из области общественных воззрений и созерцаний, от которых, как мы говорили, историческая наука никогда не бывает свободна. Оттого обыкновенно построенные на таких идеях ученые соображения не выдерживают и малейшей критики, а исследования при всех своих достоинствах наполняются вопиющими противоречиями и до крайности нелепыми выводами.

И Погодин, и противник его Каченовский, исходя из самых противоположных точек зрения, пришли, однако, к одному концу и в основе своих воззрений выразили одну и ту же мысль, то есть мысль об историческом ничтожестве русского бытия.

Здесь общественные мысли и убеждения покорили своей воле мысли учения, и сами собой, не слушая противоречий, высказались именно там, где следовало произнести последнее заключительное слово, то есть на ученой кафедре.

Это произошло тем легче, что уважаемые ученые, каждый в своем кругу исследований, строили эти исследования на простом логическом развитии предвзятых ими истин или посылок. Каченовский, как мы говорили, шел от той взятой истины, что в начале русской истории руссы были полудиким кочевым племенем, следовательно, никак не могли сколько-нибудь равняться по своему развитию даже с соседними, столь же дикими, странами Западной Европы, не говоря об отдаленных. "Выступают на сцену необразованные и полудикие норманны, владычествуют над необразованными и полудикими финно-славянскими племенами — что из этого могло произойти в смысле цивилизации! И как скоро могла такая народность дойти до сознания о правильных договорах с греками, об издании писаного закона, о сочинении даже летописи?" "Мы можем судить по финнам нашего времени, — замечает скептик, — в каком состоянии находился народ сей в XI веке... Знаем также, из самих наших летописей, в сколь необразованном, именно полудиком состоянии жили в то время славяне..."

Отсюда логически верно и нисколько не верно действительности были выведены и все дальнейшие заключения скептиков и отрицателей.

Погодин взял за истину, что имя русь означает норманнов, и так же логически верно все русское, о чем где-либо свидетельствовал летописец и другие источники, отнес к норманнам. Настоящим русским, то есть славянам, именно киевским, не осталось ничего. Неумолимая логика заставила автора населить славянские города и земли целым норманнским племенем и этому одному племени отдать все: язык, веру, мореплавание, торговлю, войну и все, чем жила Русская Русь первых двух веков.

И все это говорилось на виду обширных и достовернейших свидетельств совсем другого качества, приводимых самим автором, которые, если б проведены были с той же неумолимой логикой, привели бы совсем к другим выводам и заключениям.

Сам же автор, следуя за Шафариком, пишет: "Древние славяне и мы, ныне так называемые русские, составляем один и тот же народ, беспрерывно живущий, если можно так выразиться, с восьмого, а может быть, и далее, перед Р.Х., века, — следовательно, все, что принадлежало древним славянам, то досталось и нам в лице наших предков девятого столетия. В чем же состояло это наследство? Что они получили от славян? Каковы они были в эпоху норманнского водворения между ними? Во-первых, они имели древность, старшинство... Народ наш жил уже как особый народ или как племя особого народа, в его составе или отдельно, по крайней мере, полторы тысячи лет до Рюрика"...

"Во-вторых, язык... Далее — религиозные верования, законы и обычаи, более или менее сходные. Наконец, все плоды долговременного пребывания на одном месте, в постоянных жилищах, все успехи в разных родах первой промышленности, знакомства с необходимыми удобствами жизни... Верно, не находились они на той степени дикости, на которую поставил их неумолимый Шлецер и на которой видели их все наши исследователи до Шафарика. И Новгород, и Полоцк, и Изборск, и Ростов, и Киев, и Смоленск и прочие города представляются нам тотчас в другом свете".

Сам же автор, следуя Герену, пишет, что по Русской земле еще со времен Геродота из греческих черноморских колоний шла торговля между Европой и Азией, и прибавляет к этому свою очень верную заметку, что Боспорское царство и город Корсунь не были ли наследниками этой геродотовской торговли? Сам же автор защищает Шторха от незаслуженной насмешки со стороны неумолимо своенравного Шлецера над тем, что "с VIII века по Р.Х. Россия была торговым путем, по которому провозились индийские и восточные товары из внутренней Азии через Каспийское и Черное море к Балтийскому морю и так далее в северо-западную Европу". Неумолимо своенравный Шлецер никак не хотел верить, чтобы "Рюрик при основании Русского царства нашел, что народ его имел уже в руках своих сей важный и прибыльный торг"... А это самое подробно доказывает Погодин, пользуясь трудами Френа, Григорьева, Сенковского, основанными, главным образом, на изучении памятников вещественных, вполне несомненных на бесчисленных кладах восточных монет от VIII до XI веков включительно, где попадаются также и монеты VII и даже VI веков.

"Греческая торговля должна быть очень древняя, если в 906 г. была она главным предметом договора Олегова", — замечает Погодин в другом месте о торговле руссов с Византией.

Казалось бы, достаточно этих соображений и ученых выводов Шафарика и Герена, чтобы пойти иным путем к отысканию истины. По-видимому, Погодин сознавал, что именно здесь видится этот другой путь. К концу собранных свидетельств и рассуждений о торговле он присовокупляет следующую заметку: "Может быть, и я сам увлекаюсь норманнским элементом, который разыскиваю 25 лет (в 1846 г.) и даю ему слишком много места в древней русской истории...".

В то самое время как исследования и лекции Погодина (Москва, 1846 г.) утверждали и распространяли в науке и в обществе норманнство Руси и с особой горячностью выставляли на вид великую образовательную роль норманнов в первоначальной постройке русской жизни, в далекой Казани было написано сочинение, совсем противоположное этому учению. Это была диссертация покойного А. Артемьева под заглавием: "Имели ли варяги влияние на славян, и если имели, то в чем оно состояло? Казань. 1845". Добросовестный и весьма осторожный и скромный автор не отрицал норманнского происхождения Руси — это был догмат, не подверженный спору. Но он со всех сторон осмотрел вопрос о принесенном в Русь скандинавском просвещении и с полной основательностью раскрыл, что такого просвещения не существовало и не могло существовать. Поставив на первое место в своем исследовании гражданский быт Древней Руси, то есть культурную сторону вопроса, он, естественно, пришел к тем же заключениям, какие уже давно высказывались писателями славянских воззрений, конечно, более знакомыми со славянской и русской древностью. Поэтому его диссертация, в сущности, представляет весьма обстоятельный и самостоятельный свод наиболее правильных и рассудительных мнений по поводу заданного вопроса. Автор поставил эпиграфом к своему превосходному труду известное историческое присловье: "Господи, Господи, освободи нас от норманнов!". К великому сожалению, превосходное сочинение Артемьева в свое время вовсе не было замечено наукой, а потому и не поступило в общий оборот наших познаний о русской истории. Полем учения в то время сполна владела норманнская школа, не принимавшая никаких рассудительных взглядов и мнений.

В самом деле, если русские славяне искони жили, занимаясь земледелием в тех же местах, где застает их история VI и IX веков, если мимо этих мест происходило с незапамятных времен торговое движение, какое бы ни было, из Европы в Азию и обратно, то здравый рассудок повелевает заключить, что и они, так или иначе, живя на перекрестке, подвергались этому движению, что перекрестное их положение от севера к югу и от запада к востоку, как большая дорога для всяких народных движений, военных и торговых, необходимо должно было способствовать развитию у них большей гражданственности, чем в диком углу скандинавского севера, куда, по словам Шлецера, даже и немцы не заходили.

"Об образованности славян я совершенно согласен", — говорит Погодин, разбирая известную статью Сенковского. А Сенковский говорил следующее: "Славяне имели два великих торговых города, Новгород и Киев, известные уже в Азии своим богатством, находились, без сомнения, на гораздо высшей ступени гражданской образованности, чем хищные воины Скандинавии, которые не знали другой торговли, кроме продажи награбленной добычи, ни другой промышленности, кроме беспрерывной войны...".

"У славян гражданственности было несравненно более, чем у норманнов, — повторяет утвердительно автор и продолжает: — Их (славян) смирное повиновение на юге слабым тогда хазарам, их склонность на севере поручить защиту своего города и отечества иностранной дружине ясно показывают в них народ, уже обладающий значительной собственностью, уже в известной степени развращенный торговыми нравами. То же самое явление повторилось скоро потом в торговой Италии. Люди, которым нечего потерять, всегда дерутся сами, на свой собственный счет, ибо в войне находят они средство к грабительству и обогащению".

Однако "слову гражданственности, — замечает Погодин, — здесь надо давать значение не политическое, а семейное, домашнее, патриархальное или употребить другое". Положим так, но все же надо разрешить недоразумение, кто выше в своем быту по развитию, народ-земледелец и оседлый торговец или народ-разбойник, кочующий из страны в страну? И какое же имя той гражданственности, которую разбойник приносит земледельцу?

Впрочем, ни Погодин, ни Сенковский не помышляли о противоречиях, как и о том, что приведенная характеристика славян совсем разрушает в основании их общий вывод, что настоящий характер первой эпохи в русской истории был русский или скандинавский, а не славянский"*.

______________________

* Погодин. Исследования. — Т. II. — С. 1-5, 22, 279, 318; Т. III. -С. 27, 31, 70, 71, 109, 124, 125, 132, 133, 138, 187-189, 227, 232-238, 242, 263, 273, 298, 301-310, 325, 354-360, 379, 383, 397, 416-420, 454-474, 515 и др. Сенковский. Скандинавские саги // Библиотека для чтения. — Т. I.

______________________

"История или историческая критика, — говорил Сенковский, — суть, так сказать, умственные шахматы, искусная игра в факты, в которой проигрывающие, то есть читатели, за всякий сделанный им ловкой диалектикой шах и мат должны платить наличным доверием". В этих словах выразилось самое верное и лучшее объяснение, в чем именно заключается сила подобных исследований и рассуждений.

Таково в своих качествах учение о скандинавском происхождении Руси. Может быть, иной читатель скажет, что приведенные нами (с возможной краткостью) решения этого учения уже достаточно устарели и им уже не верят и сами норманнисты. Действительно, мы думали, что, излагая историю этого учения, говорим уже о забытой старине. Но оказывается, что в своих существенных основаниях это учение нисколько не стареет и повторяет себя с точностью.

Во время печатания этих строк в 1876 году мы должны были прочесть весьма почтенную в ученом отношении и объемистую книгу "Каспий" Б. Дорна (о походах древних русских в Табаристан), изданную как приложение к XXVI тому "Записок Имперской Академии наук" (СПб., 1875).

В ней ученейший представитель скандинавства, достоуважаемый академик г. Куник, говоря о мореходцах-норманнах и о том, как они впервые плавали по нашим рекам, изображает следующее: "Какой другой народ в Европе подражал норманнам в то время в этом отношении? Где можно было найти тогда другой мореходный народ, который, подобно норманнам, в течение одного столетия успел бы сплотить в большое единое государство множество финских, литовско-летских и славянских племен, разбросанных по таким обширным равнинам и живших по старинной, чудной привычке, совершенно сами по себе, да мог не только сдерживать сопротивлявшихся посредством речных походов, но и приучить их к государственному порядку?" Это был "хорошо знакомый с морем династический род", "норманнская династия Ros, обнявшая своим именем восточно-славянские племена".

"Варяго-русский вопрос, — продолжает автор, — составляет один из краеугольных камней исторической этнографии России и может быть решен вполне удовлетворительно только при помощи лингвистики. Но, кроме лингвистической критики, большая часть варягоборцев страдает незнанием оснований этнологической критики. Как отдельные личности одарены различными способностями, так и целые племена и народные индивидуумы призваны природой не к одинаковой деятельности, не говоря уже о том, что иной, сам по себе даровитый народ, вследствие неблагоприятных географических или исторических условий, лишь впоследствии может приняться за выполнение известных задач. Кто не имеет ясного понятия о различных причинах, почему даже народы белой расы развились совершенно различно, почему некоторые из них являлись только пастушескими народами, другие же сделались кочевниками, почему одна нация преобразилась в отважных наездников, а другая стала храброй пешей ратью, — тот не в состоянии понять, почему именно восточные славяне до Рюриковых времен не сделались мореходцами. Указание на знакомство с морем хорвато-сербских славян, переселившихся из Карпат в Далмацию и на предприятия (хороши предприятия по Адаму Бременскому и Гельмольду!), померанских, рюгенских и южных славян, не дает нам права предполагать, что и восточные славяне добровольно пошли по тому же пути (конечно, их заставили норманны!). Напротив того, при непредвзятом рассмотрении означенных фактов мы только еще более убедимся в том, что древняя Россия стала морской державой в смысле того времени лишь тогда, когда господство водобоязливых хазарских степных наездников было уничтожено в Киеве и далее знакомыми с морским делом варягами Аскольдом и Диром. Но и древнерусский торговый флот просуществовал недолго, как на юге, так и на севере. Один этот факт уже наводит на разные размышления (следует указание на печенегов и половцев, заградивших дорогу к морю). Почти в то же время, хотя и не так быстро, исчез северный русский торговый флот. Столь предприимчивая новгородская республика, самовластно утверждавшая и свергавшая князей, мало-помалу предоставила вывоз и привоз товаров варяжским (то есть в XII столетии, главным образом, готландским) купцам, которые затем сами должны были уступить место хитрой торговой политике Ганзы. Но и тогда, когда последняя была вытеснена, все-таки еще не явился национальный торговый флот, хотя до Столбовского мира (1617 г.) цари московские владели прибрежьями Финского залива от устья Систербека до устья Невы и оттуда до Наровы. Петр Великий создал почтенный военный флот, но создать торговый флот — на это не хватило даже его железной воли и власти. Лишь в настоящее время, когда начатые сверху реформы стали приносить свои плоды, возможно было уразуметь резкую противоположность, существующую в этом отношении между империей и даже небольшой Финляндией, и вместе с тем подумать о средствах к образованию национально-русского торгового флота".

Несмотря на то, что г. академик Дорн свидетельствует, что эти исследования г. Куника "могут особенно служить к правильному разрешению еще мало исследованного доселе вопроса о способности некоторых средневековых народов к морскому делу и о "водобоязни" других" (вероятно, русских славян), мы все-таки должны заметить, что здесь этнологическая критика сопоставляет в сравнение вещи, не имеющие никаких отношений друг к другу. Причины, почему и до сих пор у нас нет торгового флота, так различны и так крепко связаны со всей системой внутренней политики, что мало о них говорить невозможно. И здесь, как во всех ученых делах, надо спросить всех свидетелей*.

______________________

* В том числе в настоящее время надо допросить, например, на Черном море наших бедных каботажников, как их теснит и совсем истребляет монополия Русского (?) общества пароходства и торговли, и к тому надо припомнить привилегированное положение в империи ее небольшой Финляндии, как и всего Остзейского приморского края.
Почему нет у нас торгового флота, об этом много писано в газетах и журналах во второй половине семидесятых годов (1876-1878), где между прочим говорится, что с "1797 г. мы в угоду Англии отменили все способы покровительства своему флагу, а с 1858 г. обязались даже по трактату и впредь не выдумывать подобных способов, и в результате получилось то, что у нас нет ни кораблей, ни матросов и 93% товаров вывозятся на иностранных кораблях. Результат поучительный!"

______________________

Почтенному автору известно, что значительность и многочисленность торгового флота вполне зависит от растяжения и сильного расчленения береговой линии, от положения этой линии прямо на море или же в морском захолустье, откуда и выбраться не совсем легко. Люди, живущие лицом к лицу с морем, окружая море своими берегами или живя совсем посреди моря, неизменно должны иметь значительный торговый и всякий другой флот. Люди, по своему местожительству смотрящие на море из закоулков, никогда не могут иметь знатного торгового флота и, как бы ни хлопотали об этом, никогда не сравняются в этом отношении с жителями морскими. Растяжение и расчленение нашей приморской береговой линии на Белом море и на Черном море очень хорошо известны. И там и здесь морских флотов создавать было невозможно, и там и здесь являются только флоты речные, прилаженные и к морскому ходу. Вот этим прилаживанием речной лодки к морскому ходу население нашей равнины отличалось на всех реках, которые протекали прямо в море. Такие флоты у нас существовали всегда, еще со времен античных греков. Почти лет за сто до Р.Х. скифы дрались с полководцами Митридата Великого на море, в Керченском проливе, и были разбиты, о чем ясно говорит Страбон.

Торговый морской флот является выразителем торговых морских же сношений народа. Он же для людей, живущих, так сказать, в море, служит неизбежным средством сообщения даже между собой, не говоря о чужих странах. Наша равнина едва касается морей, поэтому морское дело для нее никогда не могло составлять существенного качества ее жизни. Но, тем не менее, она не выпустила из рук и далеких морей. Напротив, в течение всей своей истории она только одного и добивалась, чтобы овладеть морским берегом. Ей неизменно указывали путь к морю ее реки. На всех тех реках, где можно было выплыть в море, она всегда держала флоты, которые при надобности и выплывали в море и которые с незапамятных времен служили для торговли и для разбоя. История, как известно, говорит больше всего о разбоях и совсем почти молчит о ежедневных плаваниях для торговли. На основании ее свидетельств показывается, что будто бы народы в то время строили лодки и плавали только для разбоев. Но за недостатком исторических свидетельств здравый рассудок заставляет полагать, что лодка впервые устроена не для разбоя, а для мирного промысла за рыбой, за зверем, с целью переехать для промысла на другой берег, перевезти путника, свезти на продажу какой-либо товар и т.д. Поэтому мирные лодки даже и по морю плавали прежде, чем стали плавать лодки разбойные, поэтому и строить лодку научила сама вода, а собираться лодками в целый флот научила торговая или промышленная нужда, но вовсе не норманны. Они могли научить разве только разбойничать, но и в этом случае прямые и безопасные дороги по рекам и по морю они должны были узнавать только при помощи туземцев.

Норманны учили нас плавать двести лет, двести лет мы говорили их языком и, конечно, должны были занять у них же все морские названия, а Шлецер изумляется: "Странно, — говорит, — что руссы мореходные названия, которыми так богат норманнский язык, заняли от греков!". Это очень чудно и странно только по случаю навязывания нам в учителя мореходства любезных норманнов. Но это явится делом очень простым и естественным, если припомним, что мореходству должны были нас выучить еще древние греки.

Русская равнина уже по одному своему физическому облику не была способна сделаться морской державой, в смысле торгового флота. Ее флоты и в настоящее время есть только ее морские стены, одна защита. Но ее внутренние речные флоты, как средства перевоза, всегда были многочисленны. Из этих флотов создавались и те флоты, которые хаживали на Царьград и на Каспий, в Закавказье.

Флоты Аскольда и Дира, Олега и Игоря были, в известном смысле, разбойными набегами, а такие флоты в устьях Днепра и Дона существовали искони веков до XVIII столетия. Об этом хорошо знают турки, а в глубокой древности хорошо знали все черноморские обитатели. На таких разбойных флотах в мирное и дружелюбное время всегда перевозились товары и потому они делались на это время торговыми флотами. Новгородский флот перестал ездить за море с той поры, как его стали притеснять немцы, то есть со времени конечного истребления немцами и датчанами балтийских славян. Вообще, как в древности, так и ныне Русская равнина является настолько морской державой, насколько ей способствуют в этом ее морские берега. В этом отношении она не выпустила из своих рук ни одного зерна. Средняя ее история отбила ее от морских берегов. Государство само ушло от врагов в леса Суздальской области. Но народ не покидал своего древнего обычая и время от времени все-таки спускался по рекам за своим делом и в Каспийское, и в Черное море, доплывая до Персии и до Турции. Указывать на тесное положение нашей истории относительно морей от XIII до XVIII веков в доказательство русской водобоязни возможно лишь в том случае, когда будет доказано, что за это время и на реках не плавало ни одного судна.

Нам кажется, что этнологическая критика требует для объяснения каждого отдельного случая и факта полного и всестороннего осмотра всей бытовой истории народа, всех жизненных причин, какие породили такой факт.

Появилось слово или имя русь, появились и моряки, а до того их не было — это критика лингвистическая, критика слов. Но этнологическая критика или критика дел будет всегда доказывать, что на каждой большой реке, впадающей в море, если живут люди, промышляющие к тому же разбоем, то неизменно заведут у себя флот, хотя бы лодочный, и неизменно будут плавать по морю с незапамятных времен. И потому весьма достаточно даже одиночного отрывочного летописного свидетельства о выходе такого народа в море на лодках, чтобы утвердить этнологическую посылку о его давней способности к морскому плаванию.

Летописцы ведь не писали дневников жизни того или другого народа, а упоминали о его плаваниях только при случае. В этнологической критике очень многое само собой разумеется, ибо в своих рассуждениях она отправляется от неизменных законов человеческой жизни вообще. Если в стране существует суровая зима, то и без летописных показаний этнология скажет твердо и решительно, что народ этой страны неизменно носил шубы, хотя бы и несшитые звериные шкуры.

"До Аскольда, — продолжает г. Куник, — не встречается никаких следов русских торговцев и морских разбойников ни на Черном, ни на Каспийском морях. Для нас, норманнистов, такое молчание всех греческих и восточных источников может только служить подтверждением выработанного другим путем убеждения, что в то время еще не было русского флота, служившего для торговых отношений или грабительских набегов..."

"Такие кровожадные моряки, отваживающиеся в неведомые им воды, никак не могли освоиться с морем внезапно, в особенности среди таких внутренних материковых стран, как среднее Приднепровье или северное Приволжье. Нужно было родиться нескольким поколениям и пройти столетиям, прежде нежели языческий народ, отрезанный от средоточий тогдашней культуры, до такой степени успел ознакомиться с морем, а это уже никак не могло случиться на Черном море".

Почему же не могло этого случиться именно на Черном море, когда это море было прямой и ближайшей дорогой к главному средоточию тогдашней европейской культуры, к Византии? Впрочем, со всеми подобными идеями мы уже достаточно знакомы из приведенных выше рассуждений Шлецера и его последователей.

Особенно не жалует уважаемый автор мнений, которые производят русь от балтийского славянства. "В Западной Европе, — говорит он, — со времен Герберштейна до Лейбница забавлялись только грубым отождествлением варягов и славянских вагриев". Мысль Котляровского о том, что естественнее всего варяги могли быть призваны от поморских славян, автор называет отчаянной мыслью, и вообще мысль об отношениях поморских славян с новгородскими именует мыслью не исторической на том основании, что в земле поморян находки арабских монет VIII — X столетий менее значительны, чем в Скандинавии. "Гораздо естественнее предполагать, — заключает автор, — что в VIII и IX столетиях на Финском заливе мог хозяйничать только старинный морской народ, живший поблизости (в Готландии на Аландских островах и в Швеции), чем передавать тогдашнюю торговлю с Россией в руки лютичей"*.

______________________

* См.: Каспий. — С. 55, 378, 393, 396, 398, 452-454, 461, 692 и др.

______________________

Само собой разумеется, что, изучая больше всего скандинавские источники, естественнее повсюду видеть и находить одних шведов. Так точно, как изучая славянскую балтийскую историю, правдоподобнее заключать, что неоткуда, как только из этой славянской земли и были призваны наши достопамятные варяги. Котляровский, положивший весьма прочное основание для изучения этой истории, не мог иначе заключать, ибо видел тамошних славян, так сказать, лицом к лицу*. К такой мысли, прежде всего, приводит именно этнологическая критика, то есть критика бытовых положений и отношений.

______________________

* См.: Древности. Права балтийских славян. — Прага, 1874. Книга о древностях и истории поморских славян. — Прага, 1874.

______________________

Мы говорили, что как скандинавство, так и славянство предаются в иных случаях фантазиям, которые по необходимости сами собой рождаются от недостатка точных свидетельств. Там, где фактов не хватает, само собой разыгрывается воображение, строящее гипотезы, парадоксы, воздушные замки. Недостаток фактов может зависеть или от малого знакомства с предметом исследования, или от настоящей скудости источников. И то и другое можно показать и на той, и на другой стороне. Стало быть, и там и здесь неосновательные объяснения, фантазии неизбежны.

Нам должно остановиться только на основных посылках, от которых расходятся во все стороны исследовательские круги того и другого учения.

Основная истина учения о славянстве Руси настолько верна в самой себе, что без малейших противоречий способна объяснить всякое историческое дело нашей древности.

Основная истина славянского учения заключается в том, что Русь старобытна на своем месте и народом, и самым именем. Этой истиной в познание русской древности вносится основа широкая и положительная, и потому все явления древнего русского быта и древней русской истории объясняются легко, без малейших натяжек. Само дело призвания князей становится не только понятным, но и явлением, так сказать, прирожденным русской древности.

Естественное развитие торговых отношений с древнейшего незапамятного времени, возникновение городов еще до прихода варягов и все те признаки самостоятельной и могущественной народной силы, с которой Русь вдруг выходит на сцену истории, объясняются просто и верно, одним только здравым предположением, что источники или корни этой силы находятся далеко за пределами варяжского девятого столетия.

Словом сказать, учение о славянстве Руси, опираясь на естественный ход нашей истории, выросшей, так сказать, из самой земли, принимая ее началом простое, растительное естество жизни, уже тем самым вносит в свою исследовательность одни положительные, созидающие свойства и вполне согласуется с законами не чудодейственного, а самого обыкновенного хода всякой первоначальной истории.

Напротив того, каждый читатель легко заметит, что учение о скандинавстве Руси все держится только на отрицании и руководствуется одним отрицанием исторического естества в русском славянстве. Как учение немецкое, оно и родилось в минуту всестороннего отрицания русской народной древности. Главный вождь этого учения Шлецер был великой критической силой отрицания и сомнения. Для него положительный вес имела одна государственная история, да и то в немецком смысле. Перед лицом такой истории он отрицал все, что с ней не согласовалось, то есть всякие народные стихии, в которых не замечалось его государственности. С этой точки зрения он не нашел ничего достойного внимания даже в истории Древней Греции, так как государства ее были слабы и бессильны, религия была глупа и т.д.*

______________________

* См.: Шлецер. Рассуждение о русской историографии. А. Попов // Московский сборник. — 1847.

______________________

Дух шлецеровского отрицания и сомнения поселился на той ниве, на которой происходила обработка первоначальной русской истории. Здесь скандинавство Руси, как прочная и твердая основа, само собой явилось краеугольным камнем этого отрицающего направления.

Что и как оно отрицает, мы видели в рассуждениях самого Шлецера и Погодина. Другие повторяют то же.

Оно отрицает всякое значение для древнейшей русской истории свидетельств греческой и римской древности.

Отрицает старобытность русского племени и имени.

Отрицает варяжество балтийских славян, то есть отнимает у них все те народные свойства и качества, которые принадлежат им, как предприимчивым и воинственным морякам, наравне со скандинавами.

Отрицает у старобытного русского славянства предприимчивость торговую, мореплавательную, воинственную и т.д.

Отрицает вообще все те простые и естественные качества древнейшей русской народной жизни, которые создаются самой природой страны, создаются простыми естественными условиями местожительства.

Даже сами фантасмагории немецкого учения о скандинавстве Руси наполняются взглядами и мечтами только о совершенном историческом ничтожестве русского племени, наполняются одними только отрицаниями его обыкновенной природы, человеческой и исторической, и все только для того, чтобы поставить на видном месте в начальной нашей истории одних норманнов.

Это учение рисует русское славянство тихим и смирным, что, в сущности, есть самое полное отрицание в народе его историчности, если можно так выразиться, ибо тихость и смирение, как великие добродетели для личной жизни, становятся великими, бесконечно зловредными пороками для народной самостоятельности и независимости, и вся русская история вполне доказывает, что эти пороки, особенно в древнее время, нисколько не принадлежали русскому славянству, показавшему еще со времен изгнания варягов, что оно ни одной минуты не оставалось тихим и смирным, то есть ни одной минуты не выпускало из рук своей народной независимости и самостоятельности и сумело отстоять свою землю от всевозможных напастей, какие приходили на эту землю не только от татар, но и от целой Европы.

"Народ российский, — говорил Ломоносов, — от времен, глубокой древностью сокровенных, до нынешнего веку толь многие видел в счастии своем перемены, что ежели кто междоусобные и отвне нанесенные войны рассудит, в великое удивление придет, что по толь многих разделениях, утеснениях и нестроениях не токмо не расточался, но и на высочайший степень величества, могущества и славы достигнул".

Стремясь весь свой век с незапамятной древности к политической независимости и самостоятельности, русское славянство успело наконец создать обширное и крепкое государство. Весь материал для этого государства, выработанный мудростью самого народа, был уже вполне собран к приходу Рюрика, и только впоследствии междоусобия призванной власти замедлили на целые века дальнейшую правильную постройку этого государства.

Нам кажется, что вся отрицающая сила учения о скандинавстве Руси утверждается лишь на отсутствии в его исследовательности именно этнологической критики, без которой, конечно, никогда и ничего нельзя объяснить ни в одной истории какого бы то ни было народа, особенно в первоначальной истории.

Оканчивая эту историю возникновения и распространения мнений о норманнском происхождении Руси, мы должны припомнить известную истину, что писатели, как и ученые исследователи, и особенно в обработке истории, всегда служат выразителями, более или менее полными и всесторонними, тех идей, какие в известный круг времени господствуют в сознании самого общества.

Всем известно, как наша образованность богата отрицающими идеями относительно именно русского человека во всей его истории и во всем его быту. Поэтому нет ничего естественнее, как встречать присутствие тех же идей повсюду: и в художественных созданиях, и в ученейших исследованиях, как и в простых разговорах. История мнений о норманнстве Руси, в сущности, изображает только отрицающее созерцание нашей образованности о собственной ее русской истории. Вот по какой причине крайние увлечения некоторых исследований могут объясняться только непреодолимым общим потоком общественных воззрений и должны делить с ними пополам всякую вину в несообразностях и противоречиях, ибо исследователь, как мы сказали, есть только полный или неполный выразитель живущих идей своего времени. На долю науки всегда остается немалый труд отделять истинные ее приобретения от великого множества соображений и утверждений, выражающих не более как одно жизненное движение тех или других общественных убеждений.

Если справедливо, что учение о норманнстве Руси приобретало свои силы больше всего от направления отрицающих идей нашей образованности, то, можно надеяться, оно просуществует еще долго, до тех пор, пока русское общество не износит в себе всех начал своего отрицания и своего сомнения в достоинствах собственной своей природы.

Глава III. ИМЯ РУСИ ИДЕТ ОТ ВАРЯГОВ-СЛАВЯН

Кого разумеет первая летопись под именем варягов. — Истое варяжество прибалтийских славян. — Где, по летописи, находилась Варяжская Русь. — Русь Рюгенская. — Русь Неманская. — Древнейшие следы варягов-славян в нашей стране в именах мест. — Заключение

Теперь, как всем известно, никто не сомневается, что варяги суть скандинавы, и потому все мы, произнося имя варяг, в точности разумеем, что это не кто иной, как норманн, скандинав и даже швед. Так твердо и крепко мы заучили эту немецкую истину.

Наияснейшим местом у Нестора, показывающим, что варяги были несомненные скандинавы, самый ретивый норманнист М.П. Погодин называет те строки, в которых говорится о призвании князей: "Идоша за море к Варягом к Руси, сице бо ся зваху тыи Варязи Русь, яко се друзiи зовутся Свее, друзии же Урмане, Англяне, друзии Готе, тако и си".

Почему это место так ясно свидетельствует, что имя варяги означало одних скандинавов? По следующей логике.

Если из пяти собеседников четверо немцы, то, следовательно, и пятый собеседник непременно должен быть немец, следовательно, и само слово собеседник непременно должно означать немцев же. Европейцами называются шведы, норвежцы, датчане, англичане. Известно, что это племена германские. Следовательно, и европейцы-россияне, не говоря о других, суть тоже германцы.

"Варягами Нестор ясно называет шведов, норвежцев, англичан, готов, — говорит Погодин, — не упоминая, однако, о руси, все эти племена у других народов назывались норманнами, скандинавами. Следовательно, варяги Нестеровы суть скандинавы... Это математически ясно. Кому придет в голову, что варяги здесь в смысле европейцев?" Нам кажется, это придет в голову тому из читателей, который полюбопытствует спросить: куда же девалась русь при этом исчислении норманнских племен? Ведь в ней все дело. Она тоже варяги, но где показания летописи, что она тоже норманны, скандинавы? Нестор об этом крепко молчит, но отделяет русь от прочих варягов как особое самостоятельное племя, вроде шведов, норвежцев, готов, англичан. Он говорит только, что русь также называлась варягами, как и другие указанные племена. По его же словам, варяги есть имя общее для всех обитателей Балтийского Поморья. Кто жил на этом море, тот был варяг в общем смысле, а в частности каждый варяг принадлежал к особому племени. Начиная с Байера и оканчивая Погодиным, все норманнисты убеждены, что о руси здесь и говорить нечего, ибо варяги суть норманны, стало быть, само собой уже разумеется, что русь-варяги — значит норманны.

Откуда же мы можем узнать, какое это было племя русь? Конечно, из географии и этнографии Балтийского моря, которое у Нестора, как мы сказали, вообще называется Варяжским и на котором, однако, жили не одни скандинавы.

Весь южный берег этого моря принадлежал не скандинавам. Еще Гельмольд, почти современник Нестора, говорил, что северный берег моря занимают даны и шведы, называемые норманнами, а южный населяют славянские народы. От русских пределов по этому берегу жили чудь, прусь, ляхове, о которых прямо поминает Нестор, что они жили у моря Варяжского. Дальше ляхов к западу жили другие славянские племена, лютичи, рюгенцы, оботриты, и в самом юго-западном углу, в нынешней Голштинии, вагры или, по-древнему, варны, варины. От них берег поворачивал к северу по берегам Ютландского полуострова, где жили юты-готы. Отсюда и начинались скандинавские жилища, продолжавшиеся по северу урманами-норвежцами и потом шведами. Таким образом, скандинавы занимали только северные и западные берега моря, а не южные и восточные.

После такого распределения жителей Балтийского Поморья имеем ли основание говорить, что под именем варягов Нестор разумел одних скандинавов? Правда, что ни ляхов, ни пруссов, ни чудь он не называет варягами. Правда, что именем ляхов он называет вместе с мазовшанами и полянами (поляками) и лютичей, и поморян. Но все-таки еще остается довольное пространство южного Балтийского Поморья за землей лютичей, которое тоже было заселено славянами и о котором Нестор, указывая на славянские племена, не дает никакого понятия. Нет никаких оснований толковать, что он всю эту сторону обозначает общим именем поморян. У него поморяне имеют определенный частный смысл, как и лютичи, и поляне, и мазовшане. Поморяне жили, собственно, между устьями Одры и Вислы. Впрочем, летописцы под 1300 годом и землю кашубов, вблизи Вислы, называют Варяжским Поморьем. Если и этот берег назывался Варяжским, то почему же его обитатели не должны называться варягами?

"По сему же морю (Варяжскому) седят варязи семо к востоку до предела Симова... По тому же морю седят к западу до земли Агнянски и до Волошски..." Здесь Нестор прямо указывает южный берег моря, о котором норманнисты не желают и упоминать, так что Балтийское море у них является как бы с одним только берегом, северным.

Посмотрим теперь, как Нестор распределяет по Балтийскому морю своих варягов. Два раза перечисляя их племена по порядку, он идет от востока по северу от Новгородской земли и начинает от шведов, как ближайших соседей. За шведами он ставит урман (норвежцев), после них готов (ютов, датчан), потом русь, потом англян. В другой раз, отделяя от прочих свою русь, доказывая, что она такой же варяг, как и другие, и говоря вообще, он за урманами показывает не готов, а англян и потом уже готов. Англяне, по его словам, жили на пределах Варяжского моря, ибо варяги, говорит он, к западу сидят до земли Англянской и до Волошской, то есть до Англии и Галлии. Таким образом, место для руси он указывает где-то вблизи готов и англян, на западном краю Варяжского моря. В э.том уже никто не может сомневаться. Летописец, как видели, идет по порядку населения от востока к западу, но по северу. Дошедши до готов, которые означают датчан или Ютландский полуостров, следовательно, уже западный берег моря, он тотчас указывает Русь, то есть после запада попадает на южный берег Варяжского моря, в самый его угол или в страну славянских вагров, оботритов, рюгенцов, велетов-лютичей, обозначая всю эту область одним именем Русь. Затем он указывает англян, которые в этом случае должны обозначать не Британию, как иные напрасно толкуют, а страну англосаксов, сидевших позади славянских племен к устью Эльбы. По этой причине в словах о призвании князей, отделив Русь от прочих, Нестор прежде указывает англян, а потом готов, то есть изменяет прежний порядок и идет от руси к западу (англяне) и затем к северу (готы-датчане). Из всего этого выходит, что указания Нестора очень точны, что они до очевидности точно определяют место до сих пор незнаемой Руси, имя которой явно принадлежит острову Рюген.

По смыслу летописного, текста нет ни малейшего основания почитать эту Русь какой-либо малой долей шведов, урман, готов, англян, вроде каких-либо шведских лодочников родсов и т.п. Летописец назначает ей место, равное с четырьмя другими племенами. По его понятию, русь такое же целое особое племя, как и другие поименованные варяги. Он ясно и точно отделяет ее от этих других варягов, и никакая ученая исследовательность в этом случае не имеет ни малейшего основания отыскивать русь у шведов, урманов, готов, англян. Русь, по точному указанию летописца, сидела на своем особом этнографическом месте, никак ни в Швеции, ни в Норвегии, ни в Дании, ни в стране англов. Она сидела только по соседству с двумя последними, с Данией и древней Англией.

Таким образом, "математически ясно", что земля руси, по точному перечислению у Нестора варяжских племен, должна падать на славянское поморье вагиров, оботритов, рюгенцев, лютичей, то есть на славянскую область между Лабой — Эльбой и Одером — Одрой включительно и во главе с островом Рюген, который и давал свое имя (Ругия-Русия) всей области, потому что на самом деле стоял во главе всего балтийского славянства, как это засвидетельствовано Гельмольдом, о чем будем говорить в другом месте.

Нестор, как видим, только в двух случаях перечисляет особые племена варягов, а затем везде в летописи мы встречаем одно слово варяги без всякого обозначения, какого они племени. На этом основании Байер весьма произвольно растолковал, что это скандинавы, что летопись разумеет здесь одних скандинавов. Погодин в подтверждение собрал все тексты, где упоминается слово варяг. Но в текстах все-таки не нашлось ни одной строки, сколько-нибудь подтверждающей это мнение. Только в позднее время, в XIII и в XVI столетиях, когда требовалось прямо указывать шведов, летописцы объясняют, что прежде они назывались варягами. "Зловерные и поганые варяги, которые шведами нарицаются", — говорит, например, "Сказание об осаде шведами Тихвина монастыря в 1613 г.". Никто не станет спорить, что шведы были варяги, то есть прозывались варягами по имени Варяжского моря, которое имя, кстати сказать, существовало только у одних русских славян и скандинавами переделано в веринги.

Это глухое и слишком общее показание летописи заставляет даже предполагать, не разумеет ли летописец в имени варяги исключительно одно какое-либо их племя, наиболее знакомое и наиболее известное Древней Руси, с которым Русь находилась в беспрестанных отношениях и знала его так, что имя варяг не требовало уже дальнейших пояснений, какие и откуда были эти варяги. По-видимому, иначе и быть не могло. Нельзя же представить, что шведы, и норвежцы, и датчане, и англяне — все, как одно племя, жили в беспрестанных отношениях с Древнею Русью, что всем им, как одному племени, Русь платила дань для мира, что всех их, как одно племя, призывал на греков Игорь, что ко всем к ним, как к одному племени, уходили Владимир, Ярослав и т.д. Очевидно, что для правильного объяснения летописных показаний необходимо остановиться не на скандинавах вообще, а на одном каком-либо племени. Исследователи-немцы, имея в виду шведский Рослаген, остановились на шведах; но летопись не подает и малейшего намека на шведов, когда говорит о варягах. Правда, из исландских саг мы знаем, что у первых наших князей находились в службе шведы, а по указанию Титмара, и даны-датчане. Но князьям служили и печенеги и вообще храбрые люди всяких народностей. Это еще нисколько не объясняет того обстоятельства, каким варягам платили мы дань до смерти Ярослава; с какими варягами новгородцы вели постоянный торг, какие именно варяги были для Руси в собственном смысле варяги, то есть домашние люди, в землю которых также можно было ходить, как домой, или спасаясь от внутренних усобиц, или призывая на помощь варяжское войско.

В нашей летописи нет ни прямых, ни косвенных показаний, чтобы таковы были наши отношения к ближайшим соседям, шведам. Напротив того, в течение XI века, когда летопись становится обстоятельнее, она раскрывает, что наши связи тянут больше всего не к Швеции, а на запад, к немецким землям и к нашим соплеменникам, жившим подле немцев. Мы полагаем, что эти связи были давние и основывались на давних наших отношениях преимущественно с балтийским славянством, через которое немецкая Европа была нам гораздо известнее, чем скандинавские земли шведов и норвежцев. Мы полагаем, что под именем варягов в собственном смысле нашему первому летописцу были известны исключительно варяги-славяне, обитатели богатой торговой и воинственной приморской страны по южным берегам Балтийского моря.

Это были, так сказать, основные наши варяги, всегда жившие в Новгороде и оставившие там о себе память даже в названии улиц, каковы не одна Варяжская, но и Щетиница или Щетициница, несомненно, ведущая свое начало из Штетина, так как Прусская от пруссов, равно, как и другие, о которых будем говорить после. О других варягах (норманнах) мы не имеем никаких свидетельств, могущих показать давнишние связи и крепкие отношения с ними. В Новгороде о них не встречается ни малейшей памяти. Нет ни шведского, ни урманского, ни датского, ни англянского подворья, ни улицы. Позднее, в XIII веке, как видно из Устава о мостовых, живут в нем немцы и готы, но они точно отделяются своими именами от варяжан, если считать этих последних варягами или жителями прежней Варяжской улицы. Немцы и, готы появляются в Новгороде без имени варягов в то время, когда наши настоящие, основные варяги были окончательно, можно сказать, истреблены теми же немцами и датчанами. Это случилось к концу XII или в начале XIII веков. С тех пор и в наших летописях варяжское имя почти совсем исчезает.

В последний раз варяги упоминаются в 1380 году, когда в полках литовского князя Ягайлы, шедшего на Москву в помощь Мамаю, находились и варяги, или те, что жили при устье Вислы, — кашубы, или те, что жили в устье Немана. Затем позднейшие сказания употребляют это имя по старой памяти, называя варягами шведов, однако в первой половине XIII века, в 1240 году, свеи, мурмане так только и называются, без имени варягов. Но и в предыдущее время летописи, говоря о варягах, всегда разумеют в этом имени как бы особый известный им народ, отнюдь не скандинавов, которых они прямо обозначают племенными именами: готы, доня (Дания) в 1130 и 1134 годах, свейский (а не варяжский) князь в 1142 году, свеи в 1164 году*.

______________________

* Есть одно для толкования весьма трудное место в Новгородской летописи (1188 г.), где сказано: "Рубоша новгородце варязи, на тех немьце в Хоружьку и в Новотржце; а на весну не пустиша из Новагорода своих ни одиного муж за море, ни ела вдаша варягом, не пустиша я без мира".
Погодин растолковал, что живущие на Готланде варяги заточили новгородцев и пр., что немцы поставлены здесь для пояснения варягов. Но можно читать таким образом: заточили в тюрьму, в поруб, новгородцев варяги, а в Готии (тоже заточили) немцев, в Хоружку и в Новоторжке... "Форма немец есть тоже винительный падеж, как и форма новгородец. Еще яснее в том же смысле это читается в Академическом списке Новгородской летописи, где о новгородцах не поминается, а только о немцах: "Рубиша варязи на Хтех немци в Хорюжку и в Новотрцих..."
Это место, во всяком случае, очень важно для объяснения, кто такие были варяги. Имена городов славянские, стало быть, по крайней мере Хоружек надо искать где-либо на Славянском поморье.

______________________

Вообще все свидетельства, собранные не об одних варягах, а вместе и обо всех отношениях Новгорода с Варяжским Поморьем, очень явственно раскрывают, что именем варягов в собственном смысле древнейшие летописи обозначают особое от скандинавов племя, с которым Русь жила, как со своим братом, в беспрестанных и тесных отношениях, никогда не вела с ними войны ополчением, а ссорилась с ними в торговых делах и наказывала, их тем, что не пускала к ним своих послов и гостей. Для этих варягов такие поступки новгородцев бывали хуже всякого побоища, и они обыкновенно приходили просить мира и снова устанавливали старые отношения, иногда на всей воле новгородской. Так случилось в 1201 году, когда слава варягов уже истреблялась и когда они приходили в Новгород просить мира даже сухим путем, горой, как говорит летопись. А известно, что в Новгород и Псков через Литву издревле приезжали купцы из Любека, Ростока, Стральзунда, Гринсвальда, Штетина и с Готланда*. Одно это обстоятельство, что варяги приходили в Новгород сухим путем, служит яснейшим доказательством их славянства. Для скандинавов, особенно для шведов, такой путь был очень далек и невозможен.

______________________

* Карамзин. И.Г.Р., IV, пр. 279. Грамота Гедимина 1323 года.

______________________

После этого имя варягов в Новгороде сменяется именем немца, овладевшего, как известно, всеми торговыми оборотами поморского славянства и из его развалин создавшего потом Ганзейский союз. Отчего же имя варяг не сменилось именем шведа? Оттого, конечно, что со Швецией с древнейшего времени никогда не было особенно тесных торговых связей. В этом случае она стояла наряду, если еще не на заднем плане с другими скандинавами. Новгородцы ездили торговать и к готам, и в Доню — Данию: но не видно, чтобы они таким же образом ездили в Швецию. Из всех свидетельств, собранных Погодиным (Исследования, III, 269 — 271) о торговле со скандинавами, выходит, что только скандинавы отправлялись в Русь за покупками, а сами русские к ним не ездили. И это очень понятно и естественно. Новгород нисколько не нуждался в шведских товарах, ибо сам имел такие же и еще лучше. Напротив, Швеция и весь север очень нуждались в товарах Новгорода, потому что через него шли товары византийские и азиатские, которых север ближе и, следовательно, дешевле нигде не мог достать.

В летописях сохранилось только одно известие о древнейших наших отношениях к Швеции. В 1142 году шведский князь, еще и с епископом, в 60 ладьях напал на новгородских гостей, шедших "из-за моря" в трех ладьях. Однако после битвы он ничего не достиг и только потерял своих полтораста человек. Все это опять очень естественно, ибо богатство всегда оставалось на стороне Новгорода, а промысел разбойный на стороне скандинавов.

Со шведами и мурманами, как с ближайшими соседями, точно так же, как потом с ливонскими немцами, у новгородцев всегда существовало больше вражды, чем мира. Вражда беспрестанно поднималась из-за границ, из-за владычества над чудскими, корельскими и другими финскими племенами, которые обитали, так сказать, между двух огней, между Русью и Скандинавией. Известно, что и в позднее время добрые и простодушные корелы и лапонцы платили дань и мурманам, и русским. Из-за этой дани, несомненно, еще с глубокой древности шла борьба между Новгородом и заморскими свеями и мурманами. Очевидно, что славянские отношения с их краем никогда не могли быть искренни и особенно дружелюбны. Не в этой стороне, следовательно, жили те варяги, которые бывали в Новгороде домашними людьми.

Вообще из тех же самых доказательств о скандинавстве варягов, собранных во множестве в исследованиях Погодина, нисколько не выясняется, чтобы варяги древней летописи были скандинавы. На основании тех же свидетельств их можно и должно признать славянами, так как имя варяг, обозначая всех обитателей Балтийского моря, должно обозначать и какое-либо их особое племя. Таким племенем были балтийские славяне, жившие в той стране, где Нестор прямо указывает и место нашей руси, которую он весьма точно отделяет от всех скандинавов.

Это лучше всего подтверждается показаниями самого Нестора, где он говорит о расселении в Европе Яфетова племени. Переходя к нашей стране, он пишет: "В Афетове же части сидят русь (не неманская ли?), чудь и все языцы", то есть чудские, которых перечисляет по именам и оканчивает литвой и прибалтийскими чудскими племенами. Дойдя до моря, он именует поморцев, говоря: "Ляхове, прусь и чудь приседят к морю Варяжскому". Здесь в первый раз он так называет это море и продолжает, как бы поясняя его имя: "По сему же морю сидят, приседят варязи, сюда, к востоку, до предала Симова (то есть до предела Азии, до Дона, Волги и Каспийского моря). По тому же Варяжскому морю сидят варяги к западу до земли Агнянски (Англосакской) и до Волошски", то есть до Галлии-Франции. Ясно, что Нестор, указывая место жительства варягов, разумеет южное Балтийское Поморье, где сидят чудь, прусь, ляхове, варяги до Англии (материковой) и до Франции, все так же по материку.

После того, идя по порядку, он перечисляет всех других европейцев, начиная с известных уже ему варягов, на которых остановился, и говоря: "Афетово бо и то колено: варязи, свеи, урмане, готе, русь, агняне, галичане, волхва, римляне, немцы, корлязи, вендици, фрегове и прочие, которые приседят от запада к полудню, к югу, и соседят с племенем хамовым" (в Африке).

Норманнисты имя варяги ставят лишь объяснением шведов, урман, готов и пр. Но, возможно, как и следует толковать, что в одном этом имени варяги сокрыто обозначение славянского населения по южному берегу Балтийского моря. Летописец начинает перечисление народов очень знакомым родным ему именем, которое и ставит передовым (как выше передовым поставил и родную русь), а потом обращается к иноземцам, к восточному концу северного берега: свеи, урмане и пр., продолжая исчисление народов кругом европейских берегов.

Если имя варяги, стоящее впереди перечисления, должно обозначать только шведов и прочих скандинавов, то у летописца является пропуск населения по южному берегу моря.

Поэтому и сам Погодин принужден был заметить, что не означают ли здесь варяги особенного племени? Может быть, варяги было имя общее и вместе имя частное, как словене у Нестора, немцы у позднейших летописцев. Так оно в действительности и было: именем варягов Нестор покрывает все славянское население южных берегов Балтийского моря и тем объясняет, кого он разумеет в имени варяги, нигде не указывая их особого племени. Нестор селения варягов распространяет на восток до Азии и на запад до Англосаксонии. Возможно ли так распространить на восток скандинавское племя? Пусть укажут, в каком месте скандинавские селения доходили до Азии. Между тем славянское племя занимало именно всю линию, указанную летописцем; из чего может следовать один вывод, что варяги Нестора прежде всего были племя славянское, что Варяжское море значило славянское море, что скандинавы назывались у нас варягами только потому, что жили на том же на нашем Варяжском море; что собственная страна варягов, по прямому разумению летописца, находилась на южном побережье моря, к западу за ляхами, и протягивалась по материку до Англосаксонской земли и до Франции.

Если наперекор простому смыслу летописи будем толковать ее показания иначе, то встретим, как и встречают норманнисты, непреодолимые противоречия, заставляющие раздвигать Варяжское море до Испании, а на восток — до Волжской Болгарии и даже до Китая*; заставляющие почитать варягами всех европейских поморцев до Адриатики, заставляющие почитать точные свидетельства Нестора наравне с фантастическими неуловимыми свидетельствами некоторых арабских, да и то позднейших писателей.

______________________

* Погодин. Исследования. — Т. II. — С. 7, 10.

______________________

Еще в первой половине XVI века австрийский посол в Москву Герберштейн в своих "Записках о Московии" предложил следующее решение мудреного вопроса, откуда бы могла произойти наша Русь. Не узнав ничего ни из наших летописей, ни из разговоров с тогдашними знающими русскими людьми, кто были славные варяги, призванные к нам на княжение, он говорит: "Основываясь на том, что Балтийское море называется у русских Варяжским морем, думал я, что и князья их по соседству были или из Швеции, или из Дании, или наконец из Пруссии. Но так как смежная с Любичем (Любеком) и герцогством Голзацким (Голштейн) Вагрия была некогда у вандалов одним из самых знаменитых городов и областей, так что и Балтийское море, по мнению некоторых, от нее получило свое название, а это море и поныне у русских сохранило название Варяжского моря, и как, сверх сего, вандалы в то время были сильны и считались русским в родстве (по славянству) и по языку, и по вере, и по обычаям, то мне кажется вероятнейшим, что русские призвали к себе князей из вагров или варягов, а не из иноземцев, не сходных с ними ни верой, ни нравами, ни языком".

Так рассуждает Герберштейн в своей книге, изданной уже гораздо позже, после его возвращения из России. Но он сам же пишет, что рассуждал об этом, когда был в Москве, с тогдашними москвичами, и в первое время, стало быть, еще в Москве, думал, что наши князья могли прийти из Швеции, Дании или из Пруссии. Таким образом, толки о происхождении Руси после киевских толков при Несторе через несколько сто летий возникли снова уже в Москве. Точно так же и в это время они не остались без следа в нашей письменности. По всей вероятности, на основании этих рассуждений и толков тогда же сочинена басня о призвании Рюрика от племени Пруссова, и что этот Прус был брат римского кесаря Августа, что от него прозвалась Прусская земля и т.д. Тогда, как известно, сочинялась в Москве взамен летописей русская история. По мыслям и потребностям времени она сочинялась с целью возвысить и прославить царский род и поэтому была обработана по степеням царского родословия, отчего и получила название Степенной Книги.

В этой первой русской истории заняла свое место и упомянутая басня, вполне удовлетворившая своим сказанием первого нашего царя Ивана Васильевича Грозного, крепко веровавшего, что он не мужичий род, каким, по его мнению, был современный ему шведский король, а происходит он по прямой линии от крови римских кесарей, то есть от царской крови.

По-видимому, Герберштейн, оставив на Руси догадку о происхождении наших князей из Пруссии, когда воротился домой, додумался, что, вероятнее всего, они могли происходить из Вагрии. В начале XVIII столетия, при Петре, эта догадка была довольно обстоятельно развита неизвестным исследователем, который свои соображения, быть может, по изысканиям Лейбница, опирался главным образом на сказания Гельмольда и, что еще географические имена земель и вод, раскрывавших полное славянство всего южного Балтийского Поморья. Как видим, в этом же направлении рассуждали Тредьяковский и Ломоносов, который, весьма здраво и очень верно объяснив, что такое были варяги, развивает, однако, мысль той же Степенной Книги и доказывает только, что ее пруссы были славяне, так как все это поморье до самой Вагрии (Голштинии) населено было славянами. Байер, конечно, отверг славянскую догадку Герберштейна, как не подходящую к науке, то есть к немецким воззрениям.

Однако, несмотря на немецкую ученость, совсем затмившую все противоположные ей мнения, не ученая, а простая рассудительная мысль о славянском происхождении Руси не угасала. В двадцатых и тридцатых годах XIX ст., когда, благодаря Карамзину, а за ним Погодину, немецкое байеровское учение о скандинавстве торжествовало в полной мере и при горячей помощи Погодина не пропускало без опровержения ни одного противного слова, славянское учение в лице Каченовского, Венелина, Максимовича, Савельева, Ростиславича, Святного и других невольно склонялось к мнению Герберштейна и приводило по временам новые соображения и подтверждения в пользу славянства Руси. К сожалению, никто из названных писателей и их продолжателей не посвятил этому вопросу особого исследования, хотя бы совместно с исследованием "О происхождении Руси" Погодина. Преждевременная кончина Венелина остановила критику его "Скандинавомании" на самой важной и любопытной строке.

Надо сказать, что сам Погодин несколько времени находился под влиянием мнения о славянстве Руси вместе с вагирством Каченовского.

"Но лишь только оборотился вновь к источникам, то и утвердился в прежних своих мыслях"*. Значит, славянская мысль была мечта, не имевшая никакой почвы в источниках. Погодин так-таки прямо называет ее пустословием. К сожалению, досточтимый ученый обратился только к одним скандинавским источникам и оставил без рассмотрения и без надлежащего внимания источники, в которых очень много, наравне со скандинавами, говорилось и о славянстве.

______________________

* Погодин. Исследования. — Т. II. — С. 184, 213.

______________________

Из темного леса скандинавских источников, конечно, ничего нельзя было верно рассмотреть и в нашей летописи. Еще Максимович, весьма просто и ясно читавший летопись, настаивал, что Нестор, назвав в числе варягов русь, вовсе не дает ни малейшего свидетельства, чтобы все варяги были непременно скандинавы, и что поэтому из слов Нестора вовсе не следует, что его русь были скандинавы. "Нет, очень следует, — отвечает Погодин, — ибо Нестор не говорит только, что русь была варяги, но что русь была такие же варяги, как шведы, англичане, норвежцы". Мы уже видели, какая сила логики заключается в этом объяснении.

"Допускаем, — продолжает Погодин, — что русь-рюген, варяги-вагиры и все, что вам угодно. Где же доказательство, что оттуда призваны были князья? Утверждение ваше совершенно произвольно". Но где же доказательство, что князья были призваны из Скандинавии, из Швеции? Это усердное, вековое отыскивание там руси и утверждение, что она именно там находилась, еще больше произвольно, потому что не имеет ни малейшей опоры в словах летописи и опирается только частью на исландские сказки, частью на произвольное толкование одним скандинавским языком очень перепорченных русских или славянских имен.

"Неужели, — настаивает Погодин, — как только князья были призваны, то со страной их уничтожилось всякое отношение? С чем это сообразно? А у нас нет ни малейшего упоминовения ни о Рюгене, ни о вагирах-славянах, никакого следа отношений, знакомства. Точно так нет ни малейшего упоминовения о нас в памятниках рюгенцев, вагиров, хотя они в то время получили уже летописателей, например Гельмольда". Но неужели все это правда? Кое-что о нашей стране упоминает именно этот Гельмольд и другие западные писатели среднего века. О наших отношениях с варягами довольно упоминает Нестор, называя их только одним именем варяги и не обозначая их городов. Попробуйте в этом имени разуметь одних славян, но отнюдь не скандинавов, и тогда все объяснится как нельзя лучше и не встретится ни одного противоречия именно такому, а не иному пониманию, кто были для нашего летописца настоящие варяги. Рюгенцы и вагиры, к несчастью, не оставили ни летописей, ни саг, вроде исландских. Но дело не в этом, а вот в чем: разве были направлены на рюгенцев и вагиров такие же старательные и внимательные до самых мелочей исследования, какие были направлены на Русь шведскую и вообще скандинавскую, разве сам Погодин расследовал этот вопрос в настоящей мере параллельно со скандинавством? О важнейшем предмете, например о русской торговле с балтийскими славянами, он говорит мимоходом в нескольких строках; и если в спорах доказывает, что "славяне тамошние, соседи датчан, были во многих смыслах норманнами", то это доказательство приводится только в подтверждение, что все варяги были скандинавы*.

______________________

* Погодин. Исследования. — Т. III. — С. 268. Русский исторический сборник, I, кн. 3. С. 114.

______________________

"Все вы разделяете варягов и русь, — оканчивает Погодин, — между тем как их разделять никоим образом нельзя: русь была вид, а варяги род. Всякой русский был варяг, как всякий саксонец есть немец или пикардец — француз". Но каким же образом мы не должны их разделять, когда первый их разделил Нестор и разделил именно для того, чтобы отделить от прочих варягов свою родную Русь. Этих одних варягов он назвал русскими варягами, быть может, в том именно смысле, что они были славяне. Повторяем, что признавать варягов за одних скандинавов нет ни малейшего основания. Нельзя же, в самом деле, рассудительно говорить, что всякий европеец есть немец. Имя варяги было общее географическое имя Балтийскому Поморью, где по южному берегу жили одни славяне, да пруссы, да чудь. В самой действительности это было такое же имя, как Европа, европеец; как в древности скиф, сармат, даже германец, ибо страна от запада до Вислы все была Германия, хотя в ней жило множество славян.

Как только поплыли новгородцы за море к варягам призывать князей, так летописец и почитает необходимым в точности указать то племя, к которому направлялся их путь.

Нам кажется, что в этом незаметном на взгляд указании Нестора о разделении варягов на племена находится истинный ключ к правильному уразумению всех его свидетельств о варягах-руси, тех свидетельств, которые немецкая школа усиленно и с большими натяжками старается растолковать по немецким воззрениям.

"Но для чего нужно подобное предположение о славянстве варягов в науке?" — спрашивает достопочтенный историк С.М. Соловьев. "Существуют ли в нашей древней истории такие явления, которых никак нельзя объяснить без него? Таких явлений мы не видим", — заключает уважаемый историк*. Замечания удивительны!.. Стало быть, в науке нет места для истории славянства, для истории наших отношений к древнему славянству. Стало быть, славянство не существовало в начальной русской истории, существовали только варяги скандинавы. Но ведь наука стремится повсюду открывать истину и отвергать всякую ложь. Далеко не все русские историки так настойчиво веруют в норманнское происхождение Руси. Существует немало литературы, отвергающей это верование как ложное немецкое учение, основанное на расследовании только одних букв, устраняющее расследование жизненных народных отношений. Ясно, что истина первоначальной русской истории еще не найдена и принимать учение о норманнстве Руси за непогрешимый догмат еще нельзя. Наука должна расчистить дорогу к истине, а потому должна принять во внимание и предположение о славянском происхождении Руси, тем более что это предположение руководствуется больше всего основной научной силой — здравой критикой, вообще, здравым смыслом, в противоположность учению о норманнстве, совсем утратившему здравый смысл, как это видно из предыдущего изложения. Славный историк догматически говорит, что в нашей древней истории он не видит таких явлений, которых нельзя объяснить без предположения о славянстве Руси. Но как, например, объяснить показание летописи о том, что по городам у туземцев сидели находницы-варяги, не оставившие потом ни малейшего следа о своем норманнстве и оставившие только явный и яркий след своего славянства? Как объяснить это явление, которому изумлялся и сам Шлецер?

______________________

* С.М. Соловьев. История России, I, 84, пр. 142, 147. — 1-е изд.

______________________

Предположение о славянстве варягов-руси возникает и вырастает само собой, как скоро изыскатель освобождается от норманнского призрака. Такое предположение нужно для восстановления сущей правды в первоначальной русской истории. При свете этой правды исчезают, как дым, все безысходные противоречия, нанесенные в нашу историю только учением о скандинавстве Руси, и вполне объясняются все последующие явления русской жизни, которых никак нельзя объяснить прославленным скандинавством. Уважаемый автор, говоря о скандинавском мнении, что оно основывается на очевидности, сам же объясняет, что из остальных летописных свидетельств никак не видно, чтобы варяги были одни скандинавы. Вся его очевидность основывается только на толковании в скандинавскую сторону всех и всяких свидетельств.

Немецкая школа, толкуя беспрестанно об одних только варягах-скандинавах, успела вселить в умы, что на Балтийском море как будто никто и никогда не жил, кроме скандинавов, как будто на нем совсем не существовало южных берегов, славянских, а были только одни северные берега — скандинавские. Она же убедила всех, что по этому Варяжскому морю плавали и хозяйничали только одни норманны-скандинавы и никто другой; что славяне вообще все без исключения и всегда были народом сухопутным, тихим, смиренным, чуть не боязливым, так что и по морям не плавали. Все это, благодаря Карамзину, Погодину и их преемникам, мы крепко затвердили еще на школьных скамьях и потому никак не решаемся даже подумать о том, чтобы славяне, живя при морях, могли тоже плавать в кораблях по морю. Однако западные же летописцы рассказывают совсем другое. На основании их свидетельств, Гедеонов очень справедливо заключает, что "как на берегах Адриатики и Средиземного моря славяне адриатические, так на берегах Северного и Балтийского славяне вендские отличались беспрерывными походами и морскими предприятиями". "Имя норманнов, — прибавляет Гедеонов в другом месте, — еще не проникало в европейскую историю, когда русские и дунайские славяне ходили морем в Византию, хорутанские или хорваты опустошали своими набегами берега Адриатики". "О морских войнах балтийских славян с норманнами, — говорит Гедеонов, — находим бесчисленные свидетельства в скандинавских сагах, у Адама Бременского, Гельмольда, у биографов св. Отгона, Саксона Грамматика" и т.д., которые вообще о славянах рассказывают то же самое, что мы привыкли приписывать исключительно одним норманнам".

Те же свидетельства объясняют, что почти во всех норманнских набегах участвовали и славяне, чего и следовало ожидать, особенно если походы предпринимались против какой-либо сильной и богатой страны, тогда соседи-моряки вступали в союз, чтобы уравнять свои силы с силами врага и разделить вместе добычу.

Все подобные заключения, вовсе не принятые в соображение при исследовании, что такое были варяги, вполне подтверждает именно история балтийских славян, раскрываемая свидетельствами западных средневековых писаний, по большей части даже враждебных к славянам как к язычникам*.

______________________

* А. Гильфердинг. Собрание сочинений. — Т. IV: История балтийских славян. А. Павинский. Полабские славяне.

______________________

Из этой истории мы узнаем, что самое крайнее на западе славянское племя в то же время было и самым передовым в борьбе с германцами. Это племя жило в углу Балтийского моря, на краю славянских поселений, где и теперь остаются его старые онемеченные города, Ольденбург, прежний Старград, Висмар-Всемир, Любек. Оно называлось ваграми, вагирами*. Вот что говорит о ваграх Гельмольд, писатель XII века: "Город Альденбург, тот самый, который по-славянски называется Старыград, то есть Старый город, лежит в стране вагров на западном берегу Балтийского моря и составляет крайний предел Славии (славянской земли). Этот город и вся страна вагрская в старину населены были самыми храбрыми людьми; потому что, стоя впереди всех славянских народов и гранича с датчанами и саксами, вагры всегда первые направляли военное движение на соседей и принимали на себя их удары". Гельмольду рассказывали, что вагры некогда господствовали над многими даже отдаленными славянскими народами. Их соседи немцы, англосаксы, хотя и были уже христиане, но предавались также грабежу и разбою: кто не умел у них ходить на разбой, тот почитался глупым и бесславным. Такое соседство, конечно, держало и вагров в тех же самых нравах. Кроме того, другие соседи, датчане, разбойничали по морю, в чем нисколько не уступали им и вагры. В этом разбойном углу Балтийского моря трудно было указать, кто был первый разбойник.

______________________

* Имя вагры, по-видимому, онемеченное имя из славянского укры, то есть крайние обитатели, украинцы. Средневековые писатели называли их Wucrani, Wocronin. Русские летописцы выражаются так: на укре, на вукре земли, то есть на краю (П. С. Р. Л., V, 227; VII, 216 и др.).

______________________

Вагры обладали островом Фемброю (в древнем писании Вемере) и отсюда распространяли свои набеги, так что их приморская область называлась Славянской морской областью. Гельмольд так описывает разбойников-славян: "Дания, состоя по большей части из островов и окруженная водами, нелегко может уберечься от нападений морских разбойников, потому что в изгибах ее берегов необыкновенно удобно скрываться славянам; выходя тайком из засады, они наносят ей внезапные удары. Вообще же славяне в войне успевают наиболее своими засадами. И оттого даже в недавнее время разбойническая жизнь между ними так усилилась, что, пренебрегая всеми выгодами хлебопашества, они вечно были готовы к морским походам и наездам, надеясь на свои корабли, как на единственное средство к обогащению... На нападения датчан они не обращают внимания и даже считают особенным наслаждением с ними биться".

Таковы были вагры, иначе варги, занимавшие ту страну, где древние географы помещают варнов, варинов, вранов, от которых, как еще думали во времена Герберштейна, в самом деле Балтийское море могло прозываться Варяжским. В скандинавском языке vargr значит волк, разбойник, беглец, вор, хищник; поэтому можно заключить, что страна вагров, вместо варнов, была так прозвана самими скандинавами и что этот славянский балтийский угол уже в глубокой древности почитался у скандинавов разбойным гнездом. Вагры особенно гнездились, как сказано, на острове Фембр, теперь Фемерн.

Другое разбойничье славянское гнездо находилось на острове Рюген. Адам Бременский об этих двух островах Фембр и Рюген пишет, между прочим, что они наполнены пиратами и кровавыми разбойниками, не дающими никому проезду, ни пощады. Пленных, которых другие продают, они убивают. Однако есть указание, что славяне вообще так поступали только с иноплеменниками и щадили своих родичей.

Затем славились теми же предприятиями и жители островов в устье Одера, велеты или лютичи, имя которых по-славянски означало так же вагры, лютые волки, разбойники. Имя велетов больше всего звучало, говорит Шафарик, в течение четырех столетий, с 798 года по 1157 год. Даже Балтийское море называлось иногда по их имени Велетским.

Вот те острова океана, о которых носились темные слухи у писателей первых шести веков нашего летосчисления. Острова, конечно, лучше всего способствовали для устройства исключительно мореходной жизни, и потому естественно, что они всегда были, так сказать, гнездами морских витязей. Нет сомнения, что и в других береговых местах, хотя и в меньшем размере, существовало то же, что и на островах. Так о поморянах, живших между Одрой и Вислой, один писатель говорит, что это были "люди опытные в войне на суше и на море, привыкшие жить грабежом и добычей, неукротимые по врожденной свирепости". Гельмольд, говоря вообще о балтийских славянах, заключает, что "все это народ, преданный служению идолов, всегда буйный и беспокойный, ищущий добычи в морском разбое, вечный враг датчанам и саксам (немцам)".

Вообще из всех западных свидетельств выясняется одно, что балтийские славяне были воинственны, храбры, свирепы, люты и что в этих качествах первое место между ними принадлежало велетам-лютичам, о которых даже англичане в XI веке знали "как о народе самом воинственном на суше и на море", а итальянцы говорили, что они "из всех народов Германии самый жестокий, который свирепее всякой свирепости".

"Славянам, — говорит Гельмольд, — была врожденна свирепость ненасытная, неукротимая, которая наносила гибель окрестным народам, на суше и на море".

Однако все эти свирепые краски, которыми западные писатели изображали балтийских славян, рисуют вовсе не то, что славяне были свирепы в самом деле из одной природной свирепости. Здесь попросту выясняется только настоящее качество их характера. Видно, что они никакой обиды не прощали и умели себя защитить во всех углах своего моря. Главный промысел всего славянского населения состоял вовсе не в разбое и не в грабеже. Они усердно занимались земледелием и еще более торговлей. Вести торговлю посреди скандинавских разбойников, конечно, не было возможности без того, чтобы самому не сделаться таким же свирепым грабителем, и тем более что вообще тогдашний купец иначе ничего не мог ни продать, ни купить, как держа в одной руке товар, а в другой меч.

И мы видим, что эти же самые лютые лютичи-велеты, свирепейшие всякой свирепости, составляют вместе с тем средоточие, всей балтийской торговли.

Действительно, отличные, отважные и неустрашимые мореходцы, прибалтийские славяне еще больше славились своей торговлей и земледельческим богатством своей страны.

В этом они стояли несравненно выше норманнов-скандинавов, владевших скудной природой, которая, собственно, и вытесняла их на морской разбой.

О славянской земле современные свидетели говорят, что в северной немецкой Европе это была земля обетованная, в которой недоставало разве только винограда, фиников и маслин. Всего в ней было вдоволь. Но довольство заключалось не в одних природных достатках страны, вроде рыбы, зверя и т.п., а главным образом оно заключалось в тех произведениях, которые прямо показывали, что земля находится в руках хозяйских и обрабатывается в сильной степени*.

______________________

* Валуев. Исторический и стат. сборник // Разыскания Кледена о славянах в Бранденбургской области. — М., 1845. А. Гильфердинг. Собрание сочинений. — Т. IV. А. Котляровский. Древности права. Книга о древностях и истории балтийских славян. — Прага, 1871.

______________________

В самом деле, изыскания о древностях балтийских славян приводят к тому решению, что в IX и X веках не было страны на севере Европы более населенной и лучше возделанной относительно обработки полей. Таким образом, главная сила славянского Балтийского Поморья заключалась в земледелии, как и везде во всех краях, населенных славянами.

"Здесь, — говорит Кледен, — существовала дружная благотворная связь между большим скотоводством, обработкой полей и содержанием лугов, так что, по крайней мере, по известиям позднейших спутников поморского проповедника Оттона, в открытых полях находились овощи всех родов".

Повсюду в то время носилась молва о плодородии земель славянских, о всеобщем там изобилии и избытке. Священники, прошедшие Вендскую землю, не находят слов для ее прославления. В жизнеописании св. Оттона очевидцы рассказывают следующее: "В море, в реках и озерах невероятное множество рыбы: целый воз сельдей можно купить на пфенниг; все области населены дичью, буйволами, оленями, дикими и домашними свиньями, медведями и великим числом диких зверей всякого рода: великое везде обилие коровьего масла, овечьего молока, бараньего жира, огромное количество меда, пшеницы, проса, мака, наконец, овощей всякого рода. Рабочих лошадей было множество. По изобилию всяких плодов можно было бы принять эту землю за обетованную, нет только вина, оливкового масла и фиников".

С другой стороны, Вендская земля, находясь в самой средине европейского материка у северного моря, занимала чрезвычайно выгодное положение для торговли на все стороны. Море открывало свободный путь на север, на восток и запад, река, Одра протягивала сообщения к Дунаю и, стало быть, к Адриатическому и Черному морям.

Естественно, что на этом славянском Поморье очень рано должна была сложиться предприимчивая торговая жизнь, которая устроила здесь много значительных городов. Морская торговля отсюда направлялась и в Скандинавию, и на наш север, как и на запад и юг вокруг материка, поэтому и торговое развитие шведского угла еще с самого начала во многом должно было зависеть от этого славянского Поморья. Северных людей сюда особенно могло привлекать хлебное довольство страны, несомненно, служившей кормилицей для всего Варяжского моря, так точно как наш русский юг был кормилицей для древних греков. Даже и во время Ганзы Норвегия и Швеция получали отсюда хлеб в зерне и печеный, муку, пиво, вино.

До крестовых походов вся торговля Средней Европы с Востоком шла через славянское Поморье, если не была исключительно в его руках. То, что впоследствии стало известным под именем Ганзейского союза, было только продолжением старого и по преимуществу славянского торгового движения на Балтийском море.

Центральным местом славянской торговли еще в XI веке был Воллин, о котором Адам Бременский рассказывает, что это был "знаменитейший город, славная торговая пристань варваров (язычников) и греков", то есть русских — христиан греческого исповедания. Он дальше говорит, что Воллин — величайший из городов Европы; что в нем живут славяне и другие племена греческие (русские) и варварские; что и немцам-саксам дано право жить в этом городе, но с условием не объявлять себя христианами, почему можно заключить, что западное, не греческое, христианство преследовалось в этом языческом городе и что он допускал у себя христианство только греческое, по братству с русскими. Это было во второй половине XI века, и это свидетельство вполне раскрывает, в каких тесных братских связях находились западные поморяне с восточными руссами.

О городе разносилась большая и почти невероятная молва. Он был богат всякими товарами северных народов, и чего ни пожелаешь, редкого или приятного, в нем все можно было найти. Там есть, говорит Адам, вулканов горшок, который жители называют греческим огнем. Ученые объясняли, что это говорится о вулканах острова Исландии. Если это так, то в рассказах о Воллине соединялись, стало быть, все чудеса севера вообще.

О самом море Адам рассказывает, что в пределах Воллина оно обнаруживало тройственные свойства Нептуна, ибо остров, на котором стоял Воллин, был окружен тремя морями, одно было совсем зеленое, другое беловатое, третье свирепствовало в беспрерывных бурях и страшно волновалось. В этой троице нельзя не узнать тех пределов плавания воллинцев, о которых, вероятно, они много рассказывали людям небывалым. Это были Балтийское море и Атлантический океан, бурный вдоль берегов Норвегии и зеленый вдоль берегов Франции и Испании.

Из Воллина, говорит Адам, суда ходили по Одру к устью Пены и к ругам; от них суда плавали к востоку на Прусский берег: на запад — в Шлезвиг и Ольденбург; а на дальний восток в 14 дней от Воллина они достигали русского Острограда-Новгорода. Сухим путем на седьмой день ходили до Эльбы, в Гамбург.

Ко всему этому Адам прибавляет о жителях Воллина, что хотя они были язычники, но не было племени более честного, кроткого и гостеприимного. Что сказано о Воллине, то должно разуметь вообще о городах, лежавших в устьях Одры, из которых не Воллин, а Щетин был древнейшим и сильнейшим и почитался матерью всех других городов.

Само собой разумеется, что такое важное и всесветное на Балтийском Поморье значение этим славянским городам указано уже самим географическим их положением в устьях р. Одры, самой знатной реки тамошнего славянского населения.

Для нас важно одно, что балтийские славяне, находясь в средине тогдашнего промышленного и торгового движения на севере Европы, воспользовались этим положением и возвели его до степени такого процветания, до которого на севере не доходил ни один языческий народ. Если весь балтийский торг и не находился в руках славянского Поморья, зато на его берегах находилось его средоточие, которое с падением славянской силы в XII — XIII веках легко было унаследовано знаменитой Ганзой, отчего и во время владычества Ганзы славянские же старые города сделались цветущими и сильнейшими ее городами и составили первое, основное ее ядро.

Таким образом, балтийские славяне, по свидетельствам их же современников, были не только настоящими варягами, как эти варяги нарисованы норманнской школой, но вместе с тем они же были на Балтийском Поморье первыми земледельцами и главными проводниками и посредниками торгового движения с материка Европы на ее скандинавский и финский север и на русский восток.

Естественно, что начало торгового промысла балтийских славян должно относиться к тем векам, когда еще Балтийское море славилось только добыванием янтаря, в древнее время не на одном Прусском берегу, но и у славян в Померании, между Данцигом и островом Рюген, где янтарь отличался особенно хорошим качеством. По всей вероятности, янтарная торговля и была первым основанием для здешней торговой предприимчивости. А Плиний свидетельствует, что руководителями этой торговли были венеты или генеты, венды. Очень также естественно, что Скандинавский полуостров выступил на торговое поприще гораздо позже. Да притом его жители даже и во время процветания Ганзы не особенно были склонны к торговым делам и надеялись больше всего на свои мечи. По этой причине в отношении своего продовольствия они всегда находились в зависимости от южных славянских берегов. Руководствуясь такими соображениями, можно предложить вопрос: кто из обитателей Балтийского моря первый открыл путь в нашу страну, кто первый, хотя бы по указанию туземцев, проехал по Днепру в Черное море и по Волге в Каспийское море? Кому было ближе, податнее и гораздо нужнее открыть этот путь? Норманнская школа вслед за выводами немецкой науки, повсюду следившей только за одними немцами и вовсе не желавшей или не умевшей знать славян, конечно, утвердительно и с видом великой ученой непогрешимости свидетельствует, что этот путь проложен впервые норманнами-скандинавами. Норманнская школа это решение почитает до того непогрешимым и отнюдь неоспоримым, что не находит надобным даже упомянуть о славянстве хотя бы как о составной силе норманнских предприятий.

Если же Погодин и приводит свидетельства о союзных походах славян со скандинавами, то нисколько не в подтверждение, что предприимчивость, отвага, неустрашимость скандинавов в равной мере принадлежала и славянам, а в подтверждение только того, что и славяне могли понимать язык норманнов и могли с ними как-либо объясняться, живя рядом, в соседстве.

Мы уже говорили, что все храброе, отважное, неустрашимое в этом случае отдано норманнам, все кроткое, смирное приписано славянам, народу исключительно будто бы сидячему, сухопутному. Мореходные подвиги норманнов, по словам самой норманнской школы, становятся особенно заметными только с IX века. В конце VIII века они только начинаются. Между тем, не говоря о дальних веках, мы достоверно также знаем, что славянское племя уже в VI веке занимало безмерную страну от Балтийского Поморья до Дона, глубоко на наш север и далеко на Дунайские юга. Было ли естественнее для балтийского славянства знать, что славяне обитают и на Ильмене, и на Днепре, что их страна тоже изобильна потребным товаром, особенно мехами, и что к ним легко проехать от вершины Одры и Вислы подле Карпатских гор и по морю через любую реку, начиная от Вислы, а особенно по Неману и по Западной Двине.

Таким образом, первые торговые колонии на нашем севере со стороны балтийских славян должны были появиться очень рано, никак не позже отношений с этой страной других обитателей Балтийского Поморья. Если же мы примем во внимание народный характер скандинавов, по преимуществу воинственный, и народный характер славян, по преимуществу земледельческий и торгово-промышленный, то не затруднимся отдать преимущество в открытии и первом заселении нашего севера славянам. Норманнских поселений, ни завоевательных, ни торговых, до самого призвания князей мы в ней не находим.

Должно также заметить, что если славянское Поморье в свое время, которое уходит очень далеко, представляло средоточие для северной европейской торговли и в изобилии было богато всеми земными плодами, то в отношении к его торговому богатству наш Ильменский север и Скандинавский берег стояли одинаково. И тот и другой одинаково нуждались в связях с балтийскими славянами с той разницей, что самим балтийским славянам такие связи по их выгоде представлялись весьма различными. Со Скандинавского берега они никогда не могли получить столько же, сколько от Ильменской стороны. Одно это заставляло их не только проложить прямую, собственную дорогу к нашим северным богатствам, но и держать в нашей стране свои колонии, заселять ее своими торговыми дружинами, открывать в ней дальнейшие пути к прибыткам и по свойству всякой торговой промышленности держать весь наш торг исключительно в своих руках.

Допустить же то обстоятельство, что балтийские славяне сносились с Ильменем не иначе как через посредство скандинавов, будет очень уже нелепо. Славяне со славянами, жившие не только на море, но и на суше по соседству друг с другом, сносятся через дальних заморских соседей скандинавов и для этого переплывают самую пучину моря!

Правда, что еще в VI веке готский историк Иорнанд (гл. III) говорит, что жители острова Скандии, какие-то светане (вероятно, Птолемеевы ставаны), имевшие превосходных лошадей, перевозили к римлянам сквозь бесчисленные народы собольи меха; что прекрасный черный цвет этих мехов прославил даже и имя самого народа. Обыкновенно толкуют по сходству имени, что это были шведы. Но надо знать, что такое был остров Скандия по разумению Иорнанда. Уже покойный Гильфердинг заметил, что готский историк, очерчивая этнографическую картину острова Скандии, собрал в нее все известные ему имена народов, которые жили вокруг Балтийского моря, так что нет никакой возможности разобрать, какие именно народы населяли собственно Скандинавский полуостров.

Приступая к описанию этого острова, Иорнанд ссылается прямо на Птолемея и тем объясняет, что это был первый его источник. Он говорит, что остров лежит против устья Вислы, что на востоке внутри острова находится очень обширное озеро, из которого, как из чрева, выходит река Ваг (Vage) и катится стремительно к океану. Это показание должно относиться к озеру Венеру и текущей из него на юг в Каттегат реки Гот. Но на восток от Скандинавии находим самое большое озеро Ладогу, из которого, действительно, как из чрева, катит свои воды в океан, то есть в Финский залив, река Нева. Кроме того, озеро Ладога соединяется с Онежским рекой Свирью, а от Онежского недалеко течет река Выг, впадающая в немалое также озеро Выг и из него, как из чрева, снова протекающая в Белое море, в океан. И Нева, и река Выг, сходная даже по имени, вполне также уясняют его картину. Затем он именует народы. В северной части острова живет народ адогит, у которого солнце не заходит летом и не восходит зимой в продолжение 40 дней. Адогит созвучно нашей Ладоге и ладожанам арабских писателей. Это народ самый северный, какой только был известен Иорнанду. На том же острове, говорит он, есть другие народы: крефенны, числом три, они не занимаются земледелием. Там живут также светане (Suethans, иначе пишется: Suuehans, Subveans — Suobeni, славяне?), о которых мы упомянули и которые, без сомнения, есть Птолемеевы ставане. За ними идет множество различных народов Theusthes-чудь, ваготы, бергио (борнгольм), галлин (эланд, аланд), лиотида-лютичи и т.д. Здесь слышатся и вагры, и юты, и руги, и винды-велеты, и снова светиды (Suethidi), которых естественно, наконец, принять за шведов, ибо так их имя писали впоследствии. Во всяком случае светане и светиды — два различных народа, и напрасно соединяют их в одно имя шведов. Вообще знаменитый остров Скандия Иорнанда должен, по его указаниям, обнимать пространство от пределов Датского полуострова и почти до Белого моря, причем устье Вислы придется в действительности против средины такого острова. По этой причине Иорнанд очень справедливо называет свой остров Скандия фабрикой племен и резервуаром народов, откуда вышли и его знаменитые готы, как и все другие знаменитые народы.

Видимо, историк не имел прямых сведений об этом севере и описал его частично по книгам, частично по рассказам из десятых рук, отчего у него явилась смешанная этнографическая толпа, в которой не разберешь, где кто стоит. Для нас в этом описании ясно одно, что скандинавы в то время не занимали важной роли, мало были известны и что известность ильменских славян как торговцев мехами, существовала уже тогда вместе со сведениями о пути через их страну, может быть, и в Белое море, на что, впрочем, указывает еще Маркиан Гераклейский, писатель IV века. В высшей степени важно для нас показание Иорнанда, что светане посредством торговли доставляли свои меха к римлянам. Каким путем шли эти меха? Несомненно, или через Вислу, или через Одер, и, следовательно, через землю венедов, балтийских славян. О множестве хороших лошадей в стране вендов упоминается в житиях св. Отгона, а Кледен говорит, что турингские лошади прославились необыкновенною красотой, быстротой и крепостью, потому что венды старались улучшить свои породы породами восточными.

Во всяком случае, свидетельство Иорнанда уже тем драгоценно, что указывает на меховую торговлю севера с римским югом, которая идет через руки славян. Это вполне и утверждает наше предположение, что не скандинавы, а балтийские славяне были первыми колонизаторами нашей страны. Впрочем, лучше всего эта древнейшая колонизация раскрывается в именах самих колоний, в именах мест и рек.

Затем является очень примечательным и то обстоятельство, что арабские писатели, рассказывая о западных странах, очень хорошо знают именно западных славян и вовсе не знают скандинавов-норманнов. Это точно так же наводит на мысль, что известная арабам русь и славяне нашей страны, передававшие им сведения о варягах, тоже больше всего знали только варягов-славян, которых даже называли славянами славян, то есть знаменитейшими из всех славян, против чего немецкая школа, всегда понимая варягов как только одних норманнов, в лице Френа замечает: "Невозможно, чтобы автор (Димешки) хотел это сказать и почитал варягов славянским племенем". Но Гедеонов очень ясно доказал, что это очень возможно*.

______________________

* С. Гедеонов. Отрывки из исследований о варяжском вопросе. — СПб., 1862. — С. 149.

______________________

Если балтийский славянин не оставил для истории никаких саг и сказаний о своих сношениях с нашей страной, то разве это обстоятельство дает нам право заключать, что таких сношений никогда не было. Нестор не оставил нам никаких сведений о наших отношениях к Востоку. Он не заблагорассудил даже упомянуть, что есть на свете славная от глубокой древности река Дон. Но, тем не менее, сведения отыскались у соседей, у арабов, так как и в настоящем случае они могут еще в большей полноте отыскаться в западных свидетельствах. Стоит только направить туда более внимательные поиски. Другое дело, если б балтийские славяне оставили нам свои саги, и в них мы не нашли бы никаких намеков на такие сношения, тогда только вполне было бы разумно наше сомнение о существовании этих сношений.

Если в наших летописях и сказаниях, особенно в первое время, ничего не говорится о наших связях с балтийскими славянами, то в них точно так же ничего не говорится и о связях с варягами-скандинавами. Летописи говорят только о варягах, а с какими по племенам варягами наши славяне держали связи, об этом они крепко молчат.

Нам остается допросить саму землю в ее древних именах.

Первые колонизаторы в чужой земле всегда оставляют свои следы в названиях населенных мест, в именах своих колоний, ибо без колоний торговля, как и владычество над ней, не держится ни в одной стране. Поэтому имена мест есть важнейший и самый достовернеишии свидетель тех исторических отношений между народами, какие в известное время происходили в той или другой стране. Притом очень справедливо говорит Макс-Миллер, что "названия земель, городов, рек, гор имеют необыкновенную жизненную силу и сохраняются даже тогда, когда исчезают самые города, государства и нации". Это мы видим на каждом шагу, изучая древнюю географию и этнографию. То же самое должно раскрываться и на нашей земле, по всем ее окраинам. Если было время, когда господствовали в нашей стране норманны-скандинавы, они должны оставить о себе память хотя бы в именах городов, которые, по словам же летописца, были заселены варягами. Мы знаем, что первые варяги усердно рубили, строили города: где же скандинавские имена этих городов? Тем более необходим такой вопрос, что норманнская школа, как видим, утвердительно говорит, что и сам русский язык в первые 200 лет был язык скандинавский.

Так и само отечество призванной к нам Руси, до сих пор не отысканное, должно открыться в той стране, где имя Русь было родным туземным именем. Вот по какой причине и норманнская школа твердо держится за землю и твердо стоит на шведском Рослагене, на шведских гребцах руотсах и родсах. Не будь этих созвучных родсов и Рослагена, конечно, никому бы и в голову не пришло производить Русь из Швеции. Но так как имя Рослаген, Родслаген вовсе не обозначает ни племени, ни народа, а называется так местность в окрестностях Стокгольма, населенная общинами гребцов (матросами), по-шведски именуемых ротси, родсы, то естественно, что производить отсюда племя русь не совсем основательно.

Норманнская школа, не удовлетворяясь Рослагеном, отыскала (Струбе, Бутков) возле Швеции другую страну, Рюссаланд. Затем поиски были перенесены в противоположный угол Балтийского Поморья, в Ольденбург, Шлезвиг и Голштинию. Там сначала Гольман нашел родину Рюрика в Рустрингии. Рустринги, по его словам, было немецкое племя, владевшее еще в 900 годах приморской страной от Ейдера до Мааса и Шельды. Дабы связать это имя с обстоятельствами русской истории, Гольман переселяет своих рустрингов в тот же заветный Рослаген. Они будто бы напали на славян, были прогнаны, ушли и поселились в Рослагене, откуда уже и были призваны на княжение. Потом дерптский профессор Крузе встретил в Голштинии местность Rosengau, существовавшую еще при Карле Великом. После доказательств, что обитатели ее, живя на берегу моря, имели все средства образовать из себя деятельных мореходцев, он решает, что отсюда и были призваны первые наши князья. Распространяя свои доказательства, Крузе приводит еще довольно имен со звуком Ros-Rus, находимых в теперешних Шлейзвиге и Голштейне: Rosogau, Rosee, Rosenfelde, Rusdolf, Riesburg и т.п. Надо заметить, что во времена Карла Великого эта самая страна принадлежала славянам-ваграм, отчего и до сих пор в ней уцелели даже славянские имена городов, каков, например, Любек, река Травна и т.д. На это обстоятельство Крузе не мог обратить ни малейшего внимания, так как заученное понятие, что руссы и россы должны быть норманнами, заставляло отыскивать в этих рузах, розах и розенах одних только норманнов.

Крузе, однако, нашел своих особых норманнов, заметив, что это имя не должно придавать безразличие всем северным народам. Его норманны вначале занимали только Ютландию и южную часть Норвегии и потом уже распространили это имя на Британские острова. В коренной Нормании, в юго-западном углу Балтийского моря, где жили англы, находилась земля руссов или руси, отчего руссы говорили языком англо-норманнским и Нестеровы мурманы, готы, англяне и русь обозначают обитателей Ютландии. От этих англо-руссов получили свое название и ольденбургская Рустрингия, и шведский Рослаген. С поселением этих руссов на шведских берегах, говорит автор, "система торговли этого воинственного народа могла уже получить надлежащее развитие, обнимая не только восток и запад Европы, но даже Азию и Африку. Сердце исполинского норманнского тела было в Шлезвиге, где, вероятно, находилась столица государей. Правая рука колосса находилась на Рейне и распространяла предметы обширной торговли во Франции и Германии. Левую руку составлял Рослаген и Бирка, где, по словам летописцев, было множество богатых торговцев и изобилие всех благ мира и денежных сокровищ. Впоследствии, по основании Новгорода и Киева, соперника Царьграда, эти берега, столь способные для торговли, были потеряны; но они сделались для норманнов уже тогда менее важными, ибо их место (с призванием к нам князей) заступили Новгород, Изборск, Белоозеро и Киев". Таковы немецкие фантазии о руссах-норманнах*.

______________________

* Статья Крузе о пределах Норманнии и пр. // Ж. М. Н. П. — 1839, январь.

______________________

Итак, отыскивая повсюду местожительство руси, исследователи вообще очень дорожили именами стран и мест, которые сколько-нибудь указывали на заколдованный звук руси. По открытому указанию такого места они развивали свои соображения, сочиняли довольно связные истории о том, как могла, хотя бы и далекая, русь попасть к нам в Новгород. Надо полагать, что с этой точки зрения были тщательно осмотрены все берега Балтийского моря. Отнюдь только не позволялось отыскивать русь в стране балтийских славян, да и вообще у славян. Как, в самом деле, могли посреди славян жить руссы, то есть норманны? Это норманнство руси, основанное на песке всеобщего балтийского имени варяг, так утвердилось в умах, что каждый исследователь с какой-то особой ревностью преследовал и всячески отвергал малейшее поползновение забраться в страну славян. "Имена Рос, Рус и пр. встречаются почти во всех землях Европы, равно как и во многих странах Азии, и каждое местечко, носящее это имя, не может же быть рассматриваемо как древняя отчизна русского народа", — справедливо замечает Крузе, не объясняя однако, почему всем местам предпочитается именно Рослаген или его Розенгау. Впрочем, решительному изгнанию всего славянства из области изысканий о происхождении русского имени особенно помог славянский же опыт о руссах славянских Морошкина, который в самом деле, наравне с некоторыми дельными указаниями, представил такую фантастическую путаницу имен и соображений, что вопрос о славянстве руси надолго был заглушён общим смехом. Смех возбуждали некоторые его выражения по поводу его доказательств, что имя русь повсюду обозначает рощение, рощу, а следовательно, и розгу, вообще лес, поэтому, объясняя имена балтийских славян именем леса, он, между прочим, говорит: "Кругом леса, страшные леса, — и восклицает: Посмотрите, какое здесь сборище леших!.. Славяне суть народ мачтовый, с лесом ровный, строевой" и т.п. (Историко-критические исследования о руссах и славянах. СПб., 1842 г.).

В существе своих изысканий Морошкин стоял на мнении Герберштейна, почитая варягов славянами-ваграми, а русь теми же славянами с Одера, с Рюгена. Он также указывал на родственное сходство прибалтийских славянских местных имен с нашими. Это обстоятельство, во всяком случае, заслуживало полного внимания и ближайшего рассмотрения, тем более что то же доказывал такой осторожный и ясномыслящий исследователь, каков был Максимович.

Главный вопрос состоял в том, именовался ли также Русью славянский остров Рюген, онемеченный из древнего Ругия?

По Тациту, как его толкуют, северная страна Древней Германии и именно берега Балтийского моря принадлежали германскому племени свевам, отчего и море прозывалось морем Свевским. По тем же берегам жили свевские племена ругии (Rugii) и лемовии (Lemovii). Птолемей указывает здесь город Роугион и народ роутиклии*.

______________________

* У Шафарика (Славянские древности. Т. I. Кн. II. С. 258) толкование этих ругов кратко и весьма произвольно.

______________________

Кроме того, по его же словам, здесь обитали сидины, сидены (в XII веке земля Sitene), имя которых, несомненно, осталось в городе Штетине, или Щетине.

Все это, однако, была Германия, и, следовательно, все названные племена были немцы. Во время великого переселения народов немцы по какому-то чудному случаю внезапно все ушли из этой страны, и их места заняли славяне. Как и когда именно это случилось, история ничего не знает, но утверждает, что славяне заняли земли после немцев.

Так обыкновенно говорит большинство немецких ученых. Им вторил Шафарик, доказывая невозможные переходы и переселение целых племен больше всего рассуждениями, как и по каким причинам это могло случиться. Весьма шаткие заключения Шафарика повторяют до сих пор и наши слависты*.

______________________

* Шафарик. Славянские древности. — Т. П. — Кн. I. — С. 8-13; Кн. III. — С. 1-16. Гильфердинг в "Истории балтийских славян" (Собрание сочинений, IV, 15). Ламанский в критике на сочинения Котляревского "О древностях и истории балтийского славянства". (Ж. М. Н. П. — 1875, январь. С. 217 — 220).

______________________

Все, однако, соглашаются, что имя Германия есть имя географическое, а не этнографическое. По своему смыслу оно то же значит, что и Сарматия, то есть означает страну, населенную многими разноплеменными народами. К этому надо припомнить слова Страбона, почти современника Тацита, который говорил, что римляне не имели почти никаких сведений о народах, живших на восток от Эльбы по Балтийскому морю. Тацит в своем описании Германии тоже мимоходом поясняет, что он не совсем твердо знает тот или другой народ. Затем его показания мест для народов Балтийского севера неопределенны и совсем темны. Таким образом, все основания наших познаний об этом крае непрочны и походят на сыпучий песок. Вот почему и все ученые решения и выводы, сооружаемые на этом песке, суть только более или менее вероятные догадки, которые могут получить прочное основание и утвердиться в истине только при помощи позднейшей исторической этнографии края. А эта самая этнография вполне и несомненно удостоверяет, что как только появляются более точные сведения о стране, то оказывается, что в ней живут и действуют одни славяне. Такое обстоятельство заставляет даже предполагать, что тацитовское имя Suevi, сходное с птолемеевскими, прямо славянами, Suoveni, есть только олатыненное имя славяне, Slavi, как писали в средние века.

Мы не имеем возможности останавливаться на этом спорном вопросе и склоняемся на сторону знаменитейшего из критиков Шлецера, который никак не меньше других изучал свидетельства древних писателей о севере Европы и вынес из этих свидетельств следующее заключение: "Восточная часть Германии с давнейших времен, то есть сколько известно нам из истории, была населена славенами. Великие успехи, делаемые теперь изучением славенскои истории, скоро совсем истребят старинное всеобщее мнение, будто эти германские славене пришли только тогда, когда вышли настоящие немцы, жившие до того в их землях. В Мекленбурге, Померании, Лаузице и пр. никогда не было немцев прежде оботритов, поморян, сорбов, там живших: они суть старожилы своих земель в рассудительном значении"*.

______________________

* Шлецер. Нестор, II, 423. Другой немецкий ученый Бистер "последовал мнению Шлецера, точнее рассмотрел и опровергнул те известия, которые представляют древние писатели о существовании издревле в этих землях племен немецких". Пелиц. История Пруссии. — М. 1849. — С. 19.

______________________

Действительно, на основании показаний исторической этнографии, рассудок требует такого заключения, что в числе Тацитовых свевов, которых Тацит, отделяя от других чисто германских племен, поселяет на самом севере Германии, было больше славянских, чем германских племен, и что, например, ругии соответствуют позднейшим ругенцам, а лемовии — ляхам. Но немецкие патриоты расселили германское племя от Балтийского моря даже до подножия Кавказа и отнюдь не допускают, чтобы до прихода уннов (379 г.) на этом пространстве жили где-либо славяне.

Таким образом, только после уннов, занявших будто бы немецкие земли, славяне сохранили за ними прежние немецкие имена. В середине VI века руги по-прежнему называются ругами и обозначаются племенем готов. Византиец Прокопий вместе с тем называет их рогами.

В X и XI веках по латыни их именуют по-древнему: ругияне, руги, ругиякские славяне, а остров Ругиакским, также Ругия, Ругияна; и вместе с тем называется так народ: руяне, роани, также раны, руны, рены; а остров Руя, Руяна и Рана. Один аббат (1149 г.) прямо говорит, что страна и остров у немцев назывались Руяна, а у славян — Рана. И то и другое могло существовать в народном говоре.

Ясно, что последние имена, которые употребляются чем позднее, тем чаще, есть только сокращение Руги, Ругияне и Ругия. Относительно же имени Рана можно то полагать, что оно образовалось из другого имени славян — варны, варины, вераны, враны.

Но это правописание тем не оканчивается. В тех же свидетельствах находим имена острову и народу: руты, руссы, руццы, рутены, Руция, Рутения, Верания, Ривания и т.д.

Изо всего этого выясняется одно, что имя Ругия в средние века писалось различно. Шлецер прямо говорит, что это происходило от известной всем глупости писателей-временников среднего века. Каченовский объяснял это вольностью грамотеев, и слово Руссия, поставленное в житии Оттона вместо Ругия, относил к искажению, схваченному с воздуха.

Казалось бы, что тут дело простое: древнейшее имя страны и народа, Руги, подверглось в позднейшее время искажению, которую букву за буквой легко проследить и все-таки прийти в заключению, что коренная и правильная форма имени суть руги, что в первом столетии по Р.Х. так называлось одно из германских, свевских племен, а после то же самое имя принадлежало славянскому племени, которое точно так же именовалось ругами, оставив и до сих пор это имя в острове Рюген; что, наконец, в числе изменений имени Ругия употреблялось и Русия, Русь. Но немецкие мнения, которым в этом случае следовал и Шафарик, стараются доказать, что если руги и могли именоваться русью, то это была русь ложная, ошибочная, сочиненная только невежеством средневековых монахов или средневековых канцеляристов. Сам Шафарик объяснил, что здешнее славянское племя называлось раны, а остров Рана, Руяна, то есть взял за истину один вариант, оставив другие без объяснения. Причем отметил, что происхождение и значение этого имени ему неизвестно; а вместе с тем говорит, что Руя, Руна есть сокращение Руяна, Руяни и прибавляет, что иные имена руги неправильно приписывают руссам*.

______________________

* Шафарик. Славянские древности. Т. II. — Кн. III. — С. 124-126.

______________________

По-видимому, намерение противников рюгенской руси заключается в том, чтобы имя ругов оставить навсегда немецкому племени как его вековую собственность и с этою целью превратить славян-ругов в отдельное племя ранов, с именем которых уже никак невозможно связывать имя руси. Так это теперь и утвердилось в науке: оказалось, что славян-ругов никогда не существовало, а существовали только раны, и исследователи нередко латинское руги rugi, ruteni переводят именем раны.

В разрешении подобных вопросов весьма немаловажны именно географические показания, к которым мы и обратимся.

Из всего славянского побережья между Одрой и Травой остров Рюген выдается далеко в море и в топографическом очертании своего северного полуострова представляет весьма заметное сходство с рогом. Впрочем, по своему положению относительно берегового материка весь остров в действительности представляет рог, то есть часть, далеко выдавшуюся в море. В древнейших народных представлениях словом рог обозначался вообще всякий угол, даже сторона, крыло, бок войска, а вместе этим же словом выражалось понятие о крепости, силе, преимуществе.

Обозначая угол матерой земли, выдающийся по берегам рек и моря, слово Рог в славянстве принадлежит особенно топографическому языку южного края России, между Днестром и Днепром, именно того края, где существовали древнейшие поселения восточного славянства. На Днепре Никитин Рог (местечко Никиполь) против Запорожского Великого Луга, Мишурин Рог вблизи устья Ворсклы, Кривой Рог на Ингульце при впадении Саксагани; на Днестре Роги, Рогея вблизи Новых Дубассар. Укажем еще Липовый Рог вблизи Ржищева; урочища: Соколий, Синий, Острый, Плетеный Рог, Мыслий Рог, Красный Рог, имение графа А. Толстого, и мн. др. Рог, Рожек, вообще, мыс на Днепре.

Нет ни малейшего сомнения, что точно так же и балтийское славянство наименовало приморский угол своей земли Рогом, который по западному славянскому произношению* или по латинскому написанию прежде всего явился в форме Руг, как слово бог — буг. Реку Буг запорожцы именовали Бокг и Бог. Византиец Прокопий, получавший сведения от южных славян, написал имя Роги, вероятно, по их же выговору.

______________________

* У древан и в Верхних Лужицах вместо о нередко употребляется у: двор-двур, пол-пул.

______________________

На северном море не одни славяне так именовали морской угол своей земли. Французский полуостров Бретань, западный угол Галлии, подобным же образом прозывался Галльским Рогом (Соиш Galliae), как и близлежащий противоположный ему полуостров Британии именуется до сих пор Корнуаллисом, Рогом Валлии*.

______________________

* О. Тьерри. История завоевания Англии норманнами, I, 32.

______________________

Припомним к тому же, что Рог у древних славян вообще имел значение религиозно-символическое, почему у балтийских славян храм Радегаста в городе Ретре был воздвигнут на основании из рогов различных зверей. Рога служили украшением храмов, служили священными сосудами. Рюгенский истукан Световид держал в руке рог-сосуд. В его храме в числе разных других священных предметов находились и рога зверей, удивительные сами по себе и по своей обделке*.

______________________

* Срезневский. Исследования о языческом богослужении древних славян. — СПб., 1848. — С. 40, 41, 46.

______________________

Все это объясняет, что древнейшее название острова, страны и народа руг-рог, несомненно, славянское. Естественно полагать, что и Тацитовы ругии были славяне и произведены в немцев только по случаю их местожительства в Германии, имя которой, повторим, вовсе не было этнографическим, а чисто географическим, подобно Сарматии или Скифии.

Из слова руг, ругия образовалось слово руяна и сокращенно рана, руяни, руни, раны, рены. Вот эти прозвания по всей справедливости и должно почитать ложными или сокращенными, онемеченными, олатыненными из коренных звуков руг, руги, ругия, ругияне, ругины.

Что же касается форм, составленных из того же корня и употреблявшихся также для обозначения Рюгенской страны, каковы для народа рузи, русси, рутены, рудены и для страны Руиция, Русция, Руссия, то эти формы идут уже от славянского изменения корня рог. Видимо, народ руги именовал себя также и рузи-рози (варвг-варязи, фряг-фрязи и т.д.), и уже от этого изменения произошло более умягченное руси, русси и русь, в собирательном смысле, так как и по другому произношению рози, роси, росси, росс*. Латинское письмо вместо того нередко употребляло Rutia, Ruthos, Ruthenos, Ruzen, Rutzen и т.п., так что Птолемеевы рутиклии указывают прямо на олатыненную форму Руси и обозначают время (второй век по Р.Х.), когда это имя было уже в употреблении.

______________________

* Между прочим, и "Куник утверждает, что Russia, Ruzzia есть псевдо-Русь, что это производная форма от Rugi, то же, что Kugiland". Ламанский. О славянах в Малой Азии, 61.

______________________

Все это достаточно подтверждается именами мест во всем Балтийском славянском Поморье и особенно на острове Рюген и в Померании.

Хотя прошло уже целых семь веков с той поры, как балтийское славянство совсем было методически и систематически по-немецки истреблено и изведено германством, однако имена мест и доселе сохраняют о нем весьма широкую память и, конечно, останутся вечными свидетелями, что вся эта страна принадлежала славянам с самых древних времен.

Вот что рассказывает карта Померании, гравированная Николаем Гейлькеркиусом, вероятно, в первой половине XVII столетия (см. Приложение).

На этой карте остров Рюген именуется по-древнему Rugia. Как известно, он состоит из нескольких полуостровов и островов. Северный полуостров называется Виттовым (Wittow).

На этом Виттовом полуострове протяжение северного берега выдается к востоку мысом, на котором показана Аркона. От нее к западу в расстоянии полмили на северном берегу полуострова находится селение Russevase, самое крайнее место к северу; в равном же расстоянии от Арконы на южном берегу находится Grote Vitte, и также в равном расстоянии от Арконы между этими двумя селениями посредине стоит Putgarten. Дальше к западу от Russevase, вблизи северного берега, находятся Swarb и Varnkevitz, Tresser vitte, Minnevitz, Darwitz, Granlitz, Crepitz и пр. Затем полуостров образует как бы косу (рог) в направлении к югу, которая обозначена именем Derbueg, а ее конец именем Bugort. В числе селений, ближайших к Арконе, упомянем: Wollin, Svittz, Drewoick и далее: Gronowervitz, Guselitz, Sudderitz, Lubkevitz, Woldenitz, Starrewitz, Lutkevitz, Bowhof, Kolehoff, Veiervitz и пр.

Пролив называется Wittowitsche Fehr. Острова — Devarnow, de Lubbe, Rassower strom. В самой средине полуострова показана Alten kirche.

На полуострове Ясмунте, который лежит южнее Виттова и еще дальше выдвигается на восток, почти в самой его середине находим опять селение Russevase, а выше его Boistrin, потом Slubbenitz, Chlove (сравн. киевский Клов) Ruskevitz, Sallesitz, Valckzitz, Ratnevitz, Dubbitz, Strachevitz, Vitte, Lubtzitz, Rochenberg, Babbin и т.д. Залив с востока наименован Pronerwyck.

На самом острове встречаем подобные имена и между ними: Verei, Grubno, Resse, Rugarten, Lubcow, Delan, Bliscow, Swatsin, Medow, Necla, Virevitz, Stolpe, Strowe, Lavenitz, Konitz, Liscow, Unrow, Ralow, Rugehoff, Bitegast, Suine, Ruse, Suantow, Siggelow, Sadow, Weltzin. Река Duvenbeke.

На материке точно так же имена по большей части славянские и в числе их Wolthoff, Woltckow, Woltkow.

Потом (мы будем идти по алфавиту, не исключая и немецкие имена, чтобы видеть их количество в отношении к славянским): Resin, Resse, Riscow, Risnow, Ristow, Rochow, Rocow, Roggatz, Roggezow, Roggow (6 мест), Roglow, Rogsow, Rosarn, Roschitz, Roscow, Rosegar, Rosengard, Rosemazow, Rosenfeld (4), Rosenhagen, Rosenow (3), Rosenthal, Roslasin, Rosow (2), Rossentin, Rossin, Rossow, Rostin, Rostock, Rotten, Rottow, Rotznow, Rugarten, Rugehoft, Rugenwalde, Rusbertow, Ruschemolen, Ruschende, Ruse, Rushagen, Ruskevitz, Ruspernow, Russenfeld, Rustke, Rustorholtz, Rustow, Rutzenhagen (2), Rutznow, Rutzow. Фамилии: Rusken, Ruste, Rustoken, Rostken, Ristoven, Roggenpane, Roggenbuke*.

______________________

* Имя: Раны, Рены, Руны, указываются только следующими названиями:
Kanefelt, Rankevitz, Rantzow, Reinberg, Keineberg, Reineckehagen, Reinefeld, Reinekendorp, Reinewater, Reinnickendorp, Renekendorp, Renschow, Rentsini Rentz, Rentzin, Ronnekendorp, Runow (5), Runtz.
Имя Варны: Varnkevitz, Varencamp, Varenhold, Varenhop, Warmm, Warnckow, Warnin, Warnitz, Wamow.
Варги: Varchland, Varchmin, Vargitz, Vargow, Warsin, Warsow, Warzin. В а г р ы — Wagran.

______________________

Затем встречается множество родных или знакомых по летописи имен, в числе которых иные могут объяснять имена Олеговых и Игоревых послов, как и некоторые другие задачи и преткновения нашей изыскательности*.

______________________

* См.: Приложение III, имена всех мест Померании.

______________________

Таким образом, в отношении имени рус и рос мы находим, что оно в Померанской стране составляет ее родное земское имя. Встречается руг и рун, но несравненно реже.

Этот географический именослов может также доказывать, что, вопреки ученым-исследователям, писатели среднего века вовсе не были так глупы и безграмотны и вовсе не ошибались, когда именовали так различно Рюгенскую страну и народ. Это могло зависеть лишь от местожительства каждого писателя или от того обстоятельства, с какой стороны он получал свои сведения об острове. Разные соседи по различию языка различно и обозначали имя известной им страны. Пусть немцы и западные люди писали и произносили это имя руяна и рана, но на востоке, у нас на Руси, оно могло быть известным только в форме руси, как оно было известно и на западе под именами Russi, Rusci, Rusen, Ruzen, Reussen.

Из тех же средневековых писаний XI и XII веков становится весьма очевидным, что именем Руси они нередко обозначали остров Рюген и тем вводили в заблуждение последующих хронистов и изыскателей, которые иные свидетельства, принадлежащие Рюгенской Руси, относили к нашей Восточной Руси. Таково весьма сомнительное свидетельство о посольстве Ольги к императору Оттону I в 959 году с просьбой о присылке проповедников для водворения римской веры в России: здесь руги и руссы смешаны. Это хорошо раскрыто Морошкиным (Рейц. Опыт истории российских законов. Примечания 335 — 364).

Таковы же свидетельства о некоторых браках наших князей с немецкими княжнами, например, брак Оды, родившей Вартеслава и жившей по смерти мужа в Саксонии, откуда Вартеслав был призван в Россию на княжение*.

______________________

* Карамзин. И. Г. Р., II, пр. 48.

______________________

Не в России, а у поморян были князья Братиславы и княжеские жены Иды.

Точно так же и в исландских сагах, по всей вероятности, существует большое смешение исторических обстоятельств и лиц Рюгена и нашей Руси. Там самые древнейшие сказания, относимые к первым векам христианства, упоминают уже о Русской земле и о русских князьях. Положим, что их должно относить к более позднему времени, но по близости связей и отношений Рюгена со скандинавами нужно также заключить, что саги, по крайней мере древнейшие, именуя в своих повестях Русь, скорее всего, описывают дела Рюгенской Руси. Этот вопрос требует еще внимательного расследования.

Но вообще из всех показаний средневековых писателей все-таки становится ясным одно, что Рюгенская страна именовалась также и Русью в то самое время, как наша Русь прозывалась Грецией по той причине, что Христова вера была принята ей из Греции, а не из Рима.

История Рюгенской области излагается в старинных Космографиях, из которых самую полную составляет "Космография" Герарда Меркатора, распространенная его преемниками. В приложении I мы помещаем из этой "Космографии" в русском старинном переводе описание Рюгенской земли с ее историей. Упомянутая "Космография" составлена по старым писателям, начиная с Плиния и Страбона и оканчивая Гельмольдом. Следовательно, в ней сохранились отголоски среднего века вместе с тогдашними географическими именами. По ее свидетельству, Ругийское княжество существовало особою областью от времен князя Крита до смерти последнего князя Братислава (1352 г.) и потом перешло во владение князей померанских.

Итак, нам теперь известно, что немецкие писатели среднего века сами весьма точно говорят о значительном торговом и промышленном развитии всего балтийского славянского побережья и особенно страны, лежавшей в устьях Одры, вблизи острова Рюген. Они же говорят, что в Винете-Воллине постоянно, как свои люди, жили греки, то есть русские. Это было во второй половине XI века, и, конечно, то же было и в X и в IX веках, так как торги и промыслы поморян, естественно, должны были получить свое начало гораздо раньше. Те же писатели говорят, что обитатели острова Рюген, как и других соседних островов, отличались всеми качествами истинных варягов, ни в чем не уступая норманнам-скандинавам.

Разноречивые показания тех же писателей, именуя Рюгенскую страну по-своему Руяной и Раной, прозывают ее и Русью, то есть поминают настоящее коренное славянское ее название. Эта страна в числе других славянских балтийских областей всегда составляла, так сказать, особое существо, независимое и самостоятельное, и славилась между всеми поморянами древностью своего языческого храма, первенством своего бога, которому давала дань вся славянская земля.

По словам Адама Бременского, руги были храбрейшими из всех славян. Они могущественны и страшны, говорит летописец, по любви к ним богов, которых они почитают с большим усердием пред другими. Вот почему и остальные славяне почитали для себя законом ничего в общих делах не предпринимать без воли ругов. Все это свидетельствует, что руги были сильнейшим и почетнейшим племенем между поморянами. Можно полагать, что, в сущности, это была военная и необходимо морская сила всего Поморья, подобно нашим запорожцам относительно всего русского юга. Вот по какой причине о них упоминают Плиний, Тацит, Птолемей и другие позднейшие писатели, говорившие о здешних балтийских берегах. По той же причине и наша летопись знает в числе своих варягов особое племя русь, откуда, по ее словам, и были призваны наши первые князья.

Но кроме Рюгенской Руси существовала на Балтийском же Поморье и еще Русь в устьях реки Немана, о чем мы говорили во 2-й части нашего труда, и, следовательно, теперь позволим себе некоторые повторения и пополнения к сказанному прежде.

Норманнисты об этой Руси промолчали. Карамзин упоминает, что Курский залив назывался Русной, северный рукав Немана Руссой, окрестности их Порусьем. Варяги-русь, продолжает он, могли переселиться туда из Скандинавии, из Швеции, из самого Рослагена... О славянах ни слова. Славян нет на свете, когда существуют варяги-норманны.

Здесь посреди литовского племени в незапамятные времена поселился некий Русс. В свое время он настолько был силен и, стало быть, славен, что его именем прозывалась и доселе прозывается река Неман — Русс, Русна, и само море у этих берегов именовалось Русским, Руценским морем*, как и занимаемая им страна прозывалась даже и в позднее время, например в XV ст., Русской землей, а население русичами (Гедеонов, пр. 219). Равеннский географ IX ст. указывает здесь в приморье жительство роксолан, несомненно, имея в виду этот неманский Русс.

______________________

* Это море именовалось Русским и в официальных актах, например, в мирном договоре короля польского Владислава с Великим Магистром Гусдорфом, имя которого также отзывается Русью. Соревн. Проев. — 1822. — №17. — С. 293. Карамзин. И.Г.Р., I, пр 111.

______________________

Устье Немана, как известно, распределяется на несколько потоков, в середине которых на острове существовал город Русс, носивший имя Русс или Холм, Busse sive Holm; главный поток реки и на нем остров именовался Alt-Russe — Древний Русс.

Кто был этот Русс, обладавший здешней Русской землей и Русским морем? Ломоносов относил его к славянскому племени; но Костомаров доказывал, что этот русс был чистая, природная литва, которую в лице ее князей новгородцы и призвали к себе на княжение. Конечно, доказательства явились не весьма убедительными. При этом автор не доглядел весьма сильного противоречия в том обстоятельстве, что возле Русса, несколько выше его по течению реки находилась по обоим берегам Словения или, по литовскому говору, Шалавония*, земля, населенная славянским племенем. К тому же в самом устье Немана немалый залив именовался Склад ой (Scklada), а над ним и на мысу стоял немецкий город Винтбург, явно обозначающий, что здесь жили винды-венеды и что здешний русс был славянин. Вообще, по словам Фойгта, вся область Нижнего Немана до р. Свенты на востоке в древнее время принадлежала этой Шалавонии**. Припомним, что в половине II века по Р.Х. географ Птолемей называет этот край Балтийского моря Венедским заливом, почему можем заключить, что и устья Немана были заселены венедами, то есть балтийскими славянами, о которых под именем ставан на этом же месте упоминает тот же Птолемей. Само слово Неман — славянское слово, которым венды, сюда впервые пришедшие, обозначили здешнее население, что оно язык нем, как они обозначили и самих немцев.

______________________

* Schalavonia, Schalaven, Schlavoni, Slavi.
** История Пруссии, I, 508-510.

______________________

Таким образом, возможно с достоверностью предполагать, что русс неманский пришел сюда от славян-венедов, собственно, от ругов с острова или от острова Ругена, потому и Иорнанд называет здешний народ ульмеругами*.

______________________

* Неманские шалавоны — славяне тем же путем пришли сюда от славянского Балтийского побережья и с собой принесли свое имя, так как имя словен, говорит Каченовскии, простиралось на все племена Поморья и земля их называлась Славней, на что он приводит подлинные свидетельства (Учен, зап. — М.: У нив., 1835. — № IV. — С. 17).

______________________

Эти поселения, конечно, происходили не на памяти письменной истории. В позднее время эта неманская Славония, по-видимому, простиралась до впадения в Неман реки Юры, где по картам имя Русс сменялось именем Мемель. Русс, таким образом, обозначал местность Славонии, о которой упоминает Адам Бременский, говоря, что из пристани Шлезвига корабли обыкновенно ходят в Славонию, или Сведию (Швецию), или в Семландию и даже в Грецию, как обозначалась наша Новгородская область (Шлецер. Нестор, I, 155)*.

______________________

* Это имя Шалавония Schalavonia, возможно, производит, как и производили, от литовского слова Salawa (Шафарик. Славянские древности. Т. И. Кн. I. — С. 73), что значит остров, холм. Немецкие географические карты как бы удерживают такое значение имени, обозначая его именем Schalawen; но в старолатинском письме оно пишется Scalawo, Scalowia, Scalowitae, что уже прямо указывает, что речь идет об имени славян. Это вполне раскрывается "Космографией XVI ст.", где при описании древнепрусской земли говорится, что она Русская или Прусская земля ее князем Вендусом была разделена на 12 областей или княжеств, в числе которых находилось и особое княжество Словония, Словониское княжество, а в нем 15 городов, именно Рагнета, Тилса, Ликовия, Салавно, Лобята, Ренум (от Рены, Раны-Руги, то есть Русс), а также Винтбург и прочие с онемеченными именами. Таким образом, Шалава, обозначая остров, вместе с тем обозначала и славянское население страны, по случаю сходства звуков. Меркатор на карте Пруссии прямо обозначает эту местность именем Schalawonia.

______________________

Возможно также с достоверностью предполагать, что заселение Новгорода славянами происходило постепенно от неманской Славонии, от Птолемеевых ставан II века по Р.Х., передавших Новгороду и свое имя славян, а потому и само призвание князей могло совершиться и от здешнего русса. Сам Погодин, как увидим, склоняется к тому, что призванную русь (конечно, все-таки норманнскую), вероятно, надо искать в устьях и низовьях Немана, чем в других местах Балтийского Поморья. При этом вполне может быть объяснена и заметка летописи, что призванные князья "пояша по собе всю Русь".

Область Неманского Русса была не особенно значительна. Она занимала едва ли более 30 или 40 верст по течению реки. Поэтому вся дружина этой Руси не могла быть многочисленна и могла подняться к Новгороду со всеми своими родичами, всем племенем.

В XIV столетии к московскому князю Ивану Калите по его призыву пришел в Москву киевский боярин Родион Несторович с дружиной в 1700 человек.

Вся Русь, конечно, должна была составлять не совсем малосильную дружину, так как она призывалась для военной защиты призывавшего населения, особенно для утверждения порядка внутри страны.

Теперь предстоит вопрос, была ли эта русь, называлась ли она варягами? На это утвердительно отвечает наш древний варяг Шимон Африканович, пришедший на службу к Великому князю Ярославу Правосуду, изгнанный из отечества своим дядей Якуном Слепым, также сподвижником Ярослава. Он привел с собой дружину 3000 варягов (Карамзин, II, пр. 60).

В Печерском Патерике сохранилось следующее сказание об этом варяге: "Бысть в земле варяжской князь Африкан, брат Якуна Слепого, что бился полком по Ярославе с лютым Мстиславом. У сего Африкана было два сына, Фрианд и Шимон. По смерти их отца, Якун изгнал их обоих из области. Шимон пришел на службу к Ярославу, который принял его с честию и дал его своему сыну Всеволоду, да будет у него старейшина".

Шимон очень много радел о построении соборной церкви в Печерском монастыре.

Имя Шимон вместо Симон явно указывает, с какого берега пришел этот достопамятный варяг, именно с того берега или с той земли, где буква С произносилась как Ш, где Славония именовалась Шалавони ей, река Свента — Швентой и тому подобным литовским говором.

В этой стране на север от реки Русса верстах в 40 к востоку от Поневежа находим селение Шиманцы, а к югу от Поневежа села Аскильды и Якунцы, имена знакомые для нашей летописи, все будто бы имена норманнские. Якун Слепой назван у Карамзина скандинавским витязем, а эти Якунцы очень роднят его с литвой*.

______________________

* Надо заметить, что неманский русс, как племя славянское, долгое время живя среди литвы, должен был усвоить себе кое-что литовское, потому становится понятным и то обстоятельство, что многие так называемые норманнские имена среди послов Олега и Игоря отзываются литовским складом.

______________________

Далеко на юг от Русса в древней Судавии встречается селение Шимоникен (Schimonicken). Недалеко от города Шавли к востоку есть селение Шимкайцы и т.п. свидетели, что имя Шимон принадлежало не норманнству, а туземному человеку русской литвы, варягу-руссу, переселившемуся в Киев.

Об отце Шимона Африкане Карамзин замечает, что "в скандинавских историках нет ни слова о князе Африкане" (Карамзин, II, пр. 60). Да оно и не могло быть, потому что эти варяги-русь никогда не были скандинавами.

Таким образом, из приведенных свидетельств выясняется, что на Балтийском славянском Поморье и в Неманском краю существовали, быть может, самые подлинные для нашей истории варяги-русь.

В последний раз варяги, вероятно этой местности, упоминаются в 1380 году по случаю войны с Мамаем, когда литовский князь Ягайло, помогая Мамаю против Москвы, "совокупило литвы много и варя, и жемоти" (Ник. IX, 104). Здесь прямо указывается и местожительство этих варягов между Жемоитью — Самогитией и Литвой.

Впоследствии, когда страной, где еще немало оставалось славянства, овладели немцы, она вместо Русса стала прозываться Пруссией, от имени того же Русса, как Порусье, то есть область Русса, подобно составу слов поморье, поречье, побережье и т.п., очень нередко встречаемому именно в этой Литовской стране, например, многие места по Неману называются Понемуни, по реке Невеже — Поневеж, по реке Юре — Поюр и многие другие.

Карамзин (I, пр. 111) соглашался на такое происхождение имени Пруссия, но Шафарик утверждал, что "мнение, будто бы слово это составлено из по-руси, не заслуживает никакого внимания. Прус, прусин, прусак есть имя коренное, простое". Вопрос останется спорным; мы следуем за Карамзиным, Фойгтом и другими толкователями в смысле Порусья. Припомним, что город Старая Руса находится при слиянии рек Полисти с Порусью.

Это порусье вместе с тем носило и имя немцев, почему становится очень понятным показание некоторых летописцев, что Рюрик "прииде от варяг от немец из немец и даже из прусс" (Карамзин, I, пр. 3; Гедеонов, 141).

Отсюда же пришел и варяг Шимон в XI столетии и приходили многие родовитые люди в XII, XIII и XIV столетиях, указывавшие в своих родословных, что они приходили то из немцев, то из Пруссии. Таких родичей пришло к нам по "Бархатной Родословной Книге" более ста выходцев, а может быть, и больше, так как не все родословные доставляли сведения о своем происхождении.

Это были последние могиканы балтийского славянства, плотно окруженные немецким племенем и, несомненно, по-немецки теснимые им не только по берегам Русса, но и в Шалавонии, или Славонии, в последнем их гнезде, откуда мало-помалу они и переселялись в братскую Русь. Иные писатели напрасно думают и так пишут, что эти могиканы были все немцы, предполагая, вероятно, что и тогда существовала такая же немецкая Пруссия, какая существует ныне.

Итак, предыдущее изложение раскрывает нам, что на Балтийском славянском Поморье в давнее время существовали две очень значительные в этнографическом отношении руси, подавляющие своим значением две крайности бедных род сов и им подобных рустрингов, ослагов и пр., вся сила которых содержится только в голых беспочвенных словах. От какой руси были призваны князья, об этом судить утвердительно не можем, пока не откроются более точные указания.

К балтийским именам русс, росс, руст, рост, рош, руш припомним в Киевской области реки Роси, Россы с их притоками Ростовица, Рошок, Росова, Роска и местами Росава, Ростовка, Росоша, Росошки, из числа которых два последние хотя и могут происходить от Россоши или речной развилины, но, находясь вблизи течения реки Роски и по сторонам селения Ростовки, вернее всего происходят от того же корня рос. Присоединим сюда и Ружин, древний городок при реке Растовице, от которого пошла польская фамилия Ружинских.

Каким образом и в какое время русь балтийская могла поселиться на берегах Днепра, об этом наши соображения будут впереди. Но по именам мест мы можем проследить ее дороги в нашу сторону, останавливаясь только на ее коренных звуках руг, рог, рус, рос и на именах ее родичей велетов-волотов-лютичей с их священными словами вит, рад и различными другими именами балтийского славянства.

Начнем от устья Вислы.

Отсюда начинался Венедский залив Птолемея (ныне Фриш-Гаф и Куриш-Гаф), который простирался очень далеко к северу и на котором жили венеды и севернее их вельты, велеты — племена славянские. Несмотря на то, что все места этой области и по всему берегу до Финского залива все в полной мере онемечено, однако и теперь еще сохраняются имена, напоминающие славянство, каковы, например, в заливе Фриш-Гаф при самом входе в залив, Пиллава, потом Волитта, Волитникен, Ротенеп, Варникен, Росенен, Варгенов и т.п. О славянстве Неманского Русса и его Шалавонии мы говорили выше. Упомянем к этому некоторые места этой области. На косе Куриш-Гафа существует древняя крепость Росситен, Карвейтен, напоминающая Карвонов Птолемея. На мысу северного берега Русса — Винденбург; у города Мемеля к северу — Руссен, к югу — Руслен. В Шалавонии ее старые места — Тилзит, Лабия, Рагнит, или Рогонита (Рогнедь, Рожнет). Внутри страны — Войнута, Кракав, древнейший город Россиены на реке того же имени, по немецким летописям — Rossigen, Ruschigen, по-литовски — Rosejnej. Далеко вверх по Неману, за Гродно есть болото и река Росса, Рось, текущая рядом с рекой Седвянкои; от нее перевал в Ясельду, в область Припяти и в Западный Буг, в область Вислы. На Россе приметим города Россу и на ее притоке Волковыск и Ружану при реке Селвянке.

Возвращаемся к морю, где по берегу находим у озера Либа, Либаву, Виндик, Рюцен, Рутцау, Виндаву — город и реку, иначе Вента, Варвен, Варзикен, озеро Девин.

Затем река Западная Двина, имя которой прямо напоминает морской приток Одера, Дивина, Дивенов и реку на острове Рюген Duvenbeke. По Двине, несмотря на совершенное онемечение этого края, все еще попадаются имена, напоминающие Русь и Руг, каковы Рушон, Рушендорф, Резина-Rositen, древний Ружбор (Руцборх или Круцборх-Крейцбург). Возле Двины к северу от Друи отметим озеро Роспу.

Над Чудским озером на морском берегу — Варгел. Затем входим в реку Нарову, которая при устье же соединяется с рекой Лугой посредством реки Расонь, или Росонь. Потом встречаем город Ругодив (Нарва), дальше по течению селение Роспедай, остров Русини. К западу от выхода Наровы из озера — села Русной, Рясенец, Ростали. К северу от города Луги — река Рошак.

Нарова открывала путь через Чудское озеро в устье реки Великой к Пскову, а также и к Изборску.

Луга открывала путь к озеру Ильменю под самый Новгород, и нет никакого сомнения, что это был ближайший путь в Новгородскую область из Варяжского моря. Тут в начале мы встречаем речку Вильку, ручей Веряжской.

Вверху Луги па перевале в Ильмень встречаем реку Видогощ, которая и течет в Ильмень, рядом с реками Веряндой и Веряжей. На самом, верху Луги — село Велегощ и около реки Роговка — села Веряжено, Рогайцы, Радгощи, Радовижи. У впадения Меты в Ильмень — река Русская. На реке Мете один из значительных порогов носит имя Витцы.

Само собой разумеется, что еще важнее был путь через Неву и Ладожское озеро в Волхов. Весь этот путь до верховьев Днепра и Двины звучит именами, которые не оставляют никакого сомнения о присутствии здесь балтийских велетов. Первое имя Волхов, сопровождаемое по местам селениями Вельсы, Вельц, Велья, Валим, Витка, Дымна, Варзина и вблизи Новгорода Валитова, Волыня, Волотово и т.п. Новгородский Волхов имеет несомненных прародителей в вендских именах Wolthoff, Woltkow различно от Wolckow.

Дальше дорога из Ильменя к Днепру именуется Ловатью, что переиначено тоже из слова Волоть, как и обозначается в некоторых летописях, удерживающих даже форму Ловолоть. Притоки Ловати:

Вергот или Пола, Полисть, у слияния которой с Порусью стоит город Старая Русь, Руса. Сам лес Волковский, Волоконский, Воковский сохраняет тоже память о Волхове и Волоти, хотя по близкому сходству звуков, а еще более по своему положению и дает основание называть его лесом волоков.

Верх Ловати близко подходит к озеру У свят, где стоит и древний город У свят, Всвят. Из озера течет в Двину река Усвячь, и против нее в Двину же течет Каспля, подходящая своим верхом к самому Днепру вблизи Смоленска, одноименного местам в земле оботритов и лютичей. От У свята и Ловати недалеко течет река Лютиница, есть большое озеро Двиновилинское, и с востока в Двину впадает река Велеса. У Смоленска — Рясино, Волутина гора, Волино, а выше и дальше к северу за Касплей — Словены.

Другой перевал из Двины в Днепр лежал у Витебска. На приближении обеих этих рек, вблизи устья Л учесы, текущей с юга и верх которой, называемый Верхитой, подходит почти к самому Днепру, стоит древний город Витебск, Витвеск, на речке Витбе. Это имя сходно с Витбеновым озером на самом верху Двины, близ которого есть озеро и река Волкита, Волкота, откуда и течет Двина в Волоконском лесу.

Витеб есть племенное название, такое же, как Дулеб, Сереб, Кашеб, Гареб. Очевидно, что это первое имя вятичей. Оно напоминает Рюгенского Вита.

К северу от Витебска, вблизи реки Дриссы — река Варужа. Река Лучеса вытекает из озера Бабиновичи, где стоит и город Бабиновичи. Перевалив на Днепр по Верхите, тотчас встречаем по ту сторону Днепра Росасну или Росану, место и реку, а ниже по Днепру город Оршу, по-древнему Рша, следовательно, изменение того же звука — рос. От Орши к югу течет река Проня, в нее впадает с запада со стороны Днепра Реста; к востоку от Прони течет Волчеса, обе впадают в Сож. Проня напоминает поморского Проне-Перуна. По Сожу — Волосовичи, Ветка, Радога, Волотово и пр.

Ниже по Днепру встречаем город Рогачев, вблизи впадения Березины — озеро Словенское, село Росово, река Вердичь, селения Доброгощи, Мыслий Рог. Потом на устье Сожа — Лоев, потом Радуль, Любечь; река Тетерев, одноименный Teterowy Мекленбургскому, река Болгачь, Дымер, Лютеж, Сваромье, Любка на Ирпени; Ветова Могила, Ветичи — при устье Десны.

У Киева (Kiez) упомянем Клов, Выдубичи, которое сходно с Видбском — Витебском и с озером Видбеновым; ниже Киева — река Вета. Затем между Киевом и рекой Росью находится Витичев Холм, который, несомненно, праправнук Вита (Витичев), столь часто поминаемого в Поморье и особенно на острове Рюген.

С Верхнего Днепра существует перевал в Оку по Угре, где у Днепра стоит город Дорогобуж. От Дорогобужа, направляясь вверх по реке Осме, попадаем в реку Рославль, текущую в Городсту, а с ней в Угру. Здесь между Рославлем и Угрой заметим селение Вергово, по другую сторону — погост Бабиновский. В верх Угры падает река Демина, а от верха Осмы взялась Волста, текущая в Угру.

На перевале из Верхней Десны, от Брянска в Оку течет Ресета (сравни Росситен на Куриш-Гафе), а рядом с ней Вытебета, обе впадают в Жиздру, а эта в Оку. В Ресету, между прочим, текут, Велья, Ловать, а у Вытебети есть селение Волосово и в нее текут притоки Лютня, Серебет.

В этих же местах к северу от Жиздры течет в Угру река Реса; на запад от Жиздры в Десну впадает Ветьма — Витьма, а в нее Волынь; и на одном из ее притоков стоит селение Любегощ.

Несколько южнее существовал другой перевал из Десны в Оку от города Трубчевска. В этом месте к западу от Трубчевска на реке Судости стоял древний город Радогост (ныне Погар), от которого неподалеку встречаем реки Рог, Бабинец, впадающие в Судость; селения Рогов, Витовка, у Десны Любец; вблизи тех же мест — Росль, Расуха. Переволок в Оку шел из Десны вверх по реке Неру се, подходящей прямо к реке Кроме, впадающей в Оку выше Орла. На пути по Неруси встречаем у озера селение Радогощ, также Бабинец, Волоконское.

Из Десны впадающая в нее река Сейм также открывала путь и к Верхней Оке, и к Верхнему Дону и Донцу; не потому ли дано ей и это имя, означающее союз, соединение. Из Сейма к самому верховью Оки можно было пройти Свапой, на одном из верхних притоков которой стоит селение Расторог. Пониже Свапы в Сейм впадает Волынка, а еще ниже — Руса. Ниже впадения Сейма в Десну, на притоке Десны, называемом Пулка, заметим древнее селение Влстовит, или Блстовит, иначе Блестоветье, а севернее — Волосковцы (Wolstw, Wolsckow).

На перевале из Оки в Верхний Дон обращает на себя особое внимание имя Ряс, которое распространяется на здешнее поле-степь (Рясское поле) и на многие небольшие реки, называемые Рясами, и дает также название городам Рязани и Ряжску, или, собственно, Рясани, Рясску.

Здешняя переволока из Оки в Дон существовала еще в 1502 году, когда московский государь Иван Васильевич, отпуская из Москвы турецкого посла, приказывал рязанской княгине Анне проводить посла по своей земле: "Отпустил я судном, — писал он, — посла турецкого до Старой Рязани, а от Старой Рязани ехать ему Проней вверх, а из Прони в Пранову (ныне р. Ранова), а из Прановой Хуптой вверх до Переволоки до Рясского поля... Переволокой Рясским полем до реки до Рясы", текущей в Воронеж*.

______________________

* Карамзин. И. Г. Р., VI, пр. 563.

______________________

Нет никакого сомнения, что этот переволок существовал от глубочайшей древности, которая и на этом месте поминает уже знакомые нам велетские имена, Проню и Пранову, указывающие велетское имя Перуна.

Река Проня и впадающая в нее Пранова подходят своими истоками к истокам Дона, где встречаем селение Валщуту у озера Ивановского. Заметим также некоторые притоки Прони, левые: Вилинка, Катогощ, Ерополь, Лютик; правые: Асинец (Iasenick, Iasenitz), Ясменка, Виленка, Роговая, Волосовка, Келец, Калузевка, Литогощ, Лютик.

Вблизи впадения Прони в Оку встречаем селение Перкино, а дальше вниз по Оке Старую Рязань, древнейшую столицу Рязанского края. Неподалеку еще ниже в Оку впадает река Пара, вытекающая с той же вершины, которая именовалась Рясским полем, откуда к Дону текут Воронежи и Рясы, а в Оку Проня, Пранова, Пара. На этой вершине, наверху Пары и ее притока Верды, находим селение Вити-щи, а также Троицкие Расляи, довольно точно намекающие, откуда образовалось и само слово Ряс, соответствующее Расу и Росу, как и рожденная от него Рясань-Рязань, соответствующая Расони или Росони, соединяющей на севере Нарову и Лугу, и Росани Днепровской, текущей с одной вершины с Проней же, притоком Сожа.

К востоку от этой Рязанской местности за рекою Цной жили уже буртасы, как на это указывает и текущая там река Буртас. Заметим, что в озерной области к северу от Рязани сохраняется память об Ильмене, как теперь называется одно небольшое озеро, находящееся подле Великого и от которого далее на востоке лежит озеро Орса-Ариса-Ираса, напоминающее здесь же обитавших древних аорсов, а вместе с тем и имя русь. По этой озерной области протекает река Пра, а в нее на истоках впадает река Варна. Ниже мы увидим, что эти озера, в качестве одного большого озера, были известны еще Геродоту.

Замечательно, что и под Муром, где также сидели варяги, течет в Оку и впадает несколько ниже города река Велетьма, от верха которой начинается верх Варнавы, текущей в противоположную сторону, в Мокшу. Эта река Варнава напоминает реку Варнову, на которой стоит теперь немецкий Росток.

Возвращаясь к северу, нельзя забыть, что в Новгородской Деревской Пятине существовал город Демань, Демен, стоявший на прямом пути от Новгорода к Верхней Волге, одноименный померанскому Демину, на что указывал еще Каченовский.

В высшей степени примечательны имена мест на Белом озере. Там в числе Белозерских волостей по переписным доимочным книгам XVII столетия находим волость Даргун* и волость Комонев, которые служат самым явственным свидетельством о пребывании там варягов-вендов, по всему вероятно, еще до прихода туда варяга Синеуса, такого же венда-поморца. Имена других волостей также указывают сходство с вендскими именами, каковы Коркучь (Korkewitz), Лупсарь (Lupse, Lopsent, Lupo, Lupow, Lupofske), Кемская (Keines), Сухачь (Suchen), Хилеть (Ghilow), Тунбаж (Tunow).

______________________

* В Вагрии Даргунская жупа, волость. Даргун — монастырь 1174 г. в Поморий. (Известия Академии наук. — 1902. Т. VII. Кн. 2. — С. 198).

______________________

Северная Двина, подобно Западной, несомненно, также приняла свое имя от промышленных и предприимчивых велетов, которые ходили, как видно, и в устье Печоры, ибо за Святым Носом, на Тиманском берегу, не доходя Печоры, в море впадала река Венть, иначе Велть, между речкой Горностаем и рекой Колоконковой, откуда, пройдя мыс Русский Заворот, входила в губу Печорского устья.

Это на восток к Печорскому краю; а на западной стороне у Ледовитого Поморья существует даже Волитово городище в заливе, который именуется Варангским, Варенгским. Об этом городище в 1601 году наш посланник Ржевский рассказывал датскому королю Христиану IV, по преданию лапландских старцев, следующую повесть: "Был некогда в Кореле и во всей Корельской земле большой владетель, именем Валит, Варент тож, а послушна была Корела к Великому Новгороду с Двинской землей и посаженик был тот Валит на корельское владенье от новгородских посадников"... В поздних летописных записях сообщено, что Рюрик послал в Корелу воеводу Валета, который повоевал Корелу и дань на них возложил (Др. Р. Вивл., XVI, 52, 53). "Он сам собой был дороден, ратный человек и к рати необычный охотник: то у него был большой промысел, что рать... и побивал немец. Мурманскую землю (Мурманский берег) немцы отстоять не могли, он привел ее под свою власть... А в Варенге, на побоище немецком, где Варенгской летний погост, на славу свою, принесши с берегу, своими руками положил камень, в вышину от земли есть и ныне больше косой сажени; а около его подале выкладено каменьем, кабы городовой оклад в 12 стен; а назван был у него тот оклад Вавилоном; а тот камень и посейчас слывет Валитов камень. Такой же город в 12 стен был у него и в Коле, но разорен, как острог делали. А меж Печенги и Паз-реки есть губа морская, вышла в берег кругла; а середь ее остров камен высок, кругом сверху ровен: тут у него для крепости и покоя вместо города было". Это и есть Волитово городище*.

______________________

* Карамзин. И. Г. Р., XI, пр. 56.

______________________

Память об этих исполинах-волотах сохраняется в урочищных названиях по преимуществу в северной половине нашей страны, на северо-запад от Верхней Оки и Верхнего Дона. Так и на соединении Ладожского озера с Северной Двиной и, стало быть, с Ледовитым морем посредством Сухоны существовало предание, что около Вологды и Кубенского озера и около текущих там рек обитал некогда народ волоты-исполины, от которых получила имя и сама Вологда*.

______________________

* По народным преданиям, (в Сибири) племя волотов заживо ушло в землю. Его остатки народ видит в костях допотопных животных. Большие могилы-курганы на верховьях Западной Двины народ называет волотовками, относя их к тем же великанам. Болотами и теперь называют очень рослых людей. В южном говоре волот изменяется в велет, велетень, то есть сохраняет свою западную форму.

______________________

А в самом Новгороде, в его улицах и других местностях, мы находим имена, довольно верно указывающие, от какой стороны если не возродилась, то во многом зависела его промышленная и торговая жизнь. Самое старое новгородское место называется Славно. Это был славянской конец города, где находилась улица Варяжская, Щетиница от Штетина, Рогатица, ручей Витков. Этот конец рядом с Плотницким концом лежал на правом берегу Волхова, то есть на нашей восточной Русской стороне.

На западном левом берегу, где находится Кремль, ближе к Ильменю жили пруссы в Прусской улице, заселившие свое место, придя от запада рекой Лугой. Здесь же, вероятно, жили и деигуницы-латыши с реки Двины, которая по их выговору — Daugawa. Потом упомянем Росткину улицу, указывающую на Ростку как на селение от балтийского Ростока. Так точно, по всей вероятности образовалось имя Чудинцевой улицы от Чудинца, отдельного поселка Чуди, находившегося на том же краю города. Припомним еще урочища Витославичи, Перынь, Волосово и Раком или Роком, напоминающие рюгенскую Аркону, имя которой дошло до нас в ее латино-немецкой переделке. Теперь есть село Ракомо, верстах в 12 от Новгорода, между озером и рекой Веряжей, на ее протоке в озеро, которое, быть может, именовалось Ракомо. Древнее Ракомо, где сел во дворе Ярослав и избил созванных сюда новгородцев, находилось, по свидетельству летописи, над Волховом, в 3 верстах от города, к озеру Ильменю, что приближается к упомянутому протоку.

Представив этот краткий и беглый очерк географических и топографических имен нашей страны, которые содержат в себе указания на следы очень древнего пребывания в нашей стране людей, поклонявшихся Биту, Радегосту, Перуну под именем Прона или Прана, носивших имя волотов, велетов, вендов, ругов-рогов, русов-росов и т.п., мы, однако, вовсе не настаиваем, что все приведенные имена непременно обозначают только следы этих волотов. Мы вперед соглашаемся, что иные из этих имен принадлежат общим основам топографического языка у всех славянских племен, как и у других родственных с ними народов; иные образовались уже вследствие преданий о давнем господстве волотов, вследствие перенесения имен на новые селитьбы и т.д. Но мы не можем оставить без внимания того обстоятельства, что приведенные имена, сходные с именами далекого Балтийского Поморья, рассеяны преимущественно в таких местах, которые служили тоже преимущественно торговыми и промышленными дорогами и как бы узлами, связывавшими разнородное население страны. Мы видели, что важнейшие перевалы от Ладоги к Киеву, от Верхней Двины и Верхнего Днепра к Верхней Оке, от Средней Оки к Верхнему Дону больше, чем другие местности, служат свидетелями, что здесь некогда, задолго до нашей истории, проходила другая история, о которой нет письменных известий и есть только известия, извлекаемые от имен земли и воды.

Для историка в этих именах обнаруживается какой-то особый геологический слой особого исторического периода, заслуживающего подробнейшего исследования. В тумане местных имен уже обозначается слой или исторический пласт господства или пребывания в нашей стране славянского племени велетов или волотов, а потом обозначается другой пласт другого пребывания славян под собственным прозванием, как это видно в наших поисках во 2-й части нашего сочинения. После славян является варяжский пласт, возродивший настоящую Русь.

И новгородцы глубоко верно говорили, что прежде они были славяне, а теперь стали варяги. Наша летопись очень помнит, что радимичи и вятичи, распространившиеся по Сожу, по Десне и Оке, пришли от ляхов. Но когда это случилось и от каких ляхов они пришли, об этом она не говорит ни слова, называя ляхами и повислян, и особенно поморян и лютичей-велетов. Мы знаем еще, что радимичи и вятичи платили первым князьям дань щлягами, то есть монетой англосаксонского происхождения, той монетой, которая в свое время ходила, вероятно, по всему Балтийскому Поморью.

Вот исторические свидетельства, открывающие, что наши связи с этим Поморьем могли и должны были существовать и без помощи скандинавов, ибо пришедшие к нам радимичи и вятичи, вероятно, поклонники Рад-Госта и Свита-Вита, сами собой тянули эти связи из старого в новое свое отечество.

Затем сам их приход никак не мог быть нашествием вроде татарского и вообще кочевнического. Скорее всего, их приход совершался тем же порядком и подобными же путями, как совершался русский приход в Сибирь. Теперешний монгольский или китайский летописец очень верно скажет, что сибирское население пришло от россиян, но в какое время, в каком году, на это сибирский летописец ничего не ответит. Русский народ шел в Сибирь до сего дня, почти 300 лет, сколько охотой, и еще больше по указам правительства.

Сколько же веков шли радимичи и вятичи не по указам правительства, а по своей доброй воле, быть может, вследствие домашних междоусобий или вследствие простой тесноты населения, и почему сюда же не шли ближайшие скандинавы? Правда, готы попытались было идти, но на юг, к Черному морю, и были скоро выгнаны гуннами.

В наши северные места шли одни славяне, конечно, по той причине, что весь юго-западный край нашей страны искони был занят славянством же и что весь финский северо-восток почитался для славянского населения как бы собственной дорогой, проложенной с незапамятных времен, по которой, как видно, это население не пропускало никого, никаких скандинавов, всегда защищая этот угол как собственную родную землю.

Переселение сюда славянства, если славянство не угодно, то вообще чужих людей, засвидетельствовано, как увидим, еще Геродотом и началось, по его словам, лет за 30 до похода на скифов персидского Дария, то есть в половине VI столетия до Р.Х. Таким образом, предания о заселении нашей страны пришельцами уходят в древность глубже, чем предания о начальной истории германских племен.

На основании этих преданий можно вполне веровать, что наши связи с балтийским славянством от самой глубокой древности не прекращались ни на одну минуту и к IX веку потому сделались больше и прямее известными, что с этого времени история стала передвигаться на север, и летописцы стали больше писать о делах севера.

Кроме преданий, о том же свидетельствуют и географические показания древних. В I веке по Р.Х., по словам Плиния и Тацита, на севере Европы подле англов живет народ варины, место которого обозначается именем реки Варновы, на которой, как упомянуто, стоит теперешний немецкий Росток, своим именем сохранивший доселе память о своих древнейших обитателях.

В конце II века географ Птолемей подтверждает это. В середине VI века готский историк Иорнанд говорит, что на берегу океана, там, где тремя устьями впадает в него река Висла, живут видиоарии — види-варии — смесь людей разных племен. А в промежутке этого времени, в половине III века, получаем известие от историка Зосима, что в нашем Черноморском краю существует народ вораны, который по соглашению с боспорцами руководит морскими набегами на римские Черноморские области.

Если в это же время на Черном море действовали и готы, пришедшие в нашу страну с Балтийского моря, то почему бы не прийти к нам с Балтийского же моря варинам (вирунам, варнам, веринам, веранам), названным теперь воранами в ряду с уругундами. Очевидно, что эти имена от I до VI веков включительно обозначают в олатыненной и огреченной форме то же самое имя, которое у наших славян произносилось варяг. Таким образом, странствование варягов по нашей земле заявлено уже историей в конце III века по Р.Х.

Исследователи-норманнисты, которым, конечно, не понравится такая древность наших славянских варягов, потребуют иных свидетельств, самых всесторонних и полных, так чтобы прямо и подробно было рассказано, как, откуда именно, когда пришли в нашу страну эти варины — вораны. Без того они ничему не поверят. Но на каких же подробностях держится все их утверждение, что призванные варяги были скандинавы?

Впрочем, истина и в густом лесу предубеждений непременно сверкнет своим непобедимым светом и хоть на минуту озарит темный и трудный извилистый путь, направленный к ее же познанию. Погодин, рассуждая о том, как новгородцы объяснялись с варягами-русью, доказывает, что это было очень просто, ибо и норманы, и славяне искони жили рядом, в соседстве по Балтийскому морю, и в незапамятные еще времена обменялись многими словами, некоторые племена по соседству даже смешались, так что их разобрать трудно. В дружинах норманнских всегда было очень много славян. Сам Гельмольд свидетельствует, продолжает уважаемый историк, что "маркоманнами называются обыкновенно люди, отовсюду собранные, которые населяют Марку. В славянской земле много Марок, из которых не последняя наша Вагирская провинция (это во второй половине XII столетия), имеющая мужей сильных и опытных в битве, как из датчан, так и из славян"*.

______________________

* Вот почему и Дитмар в X веке указывает, что в Киеве во множестве жили даны, быть может, те же вагры, соседи данам.

______________________

"Флот норвежский, — продолжает Погодин, — приплывавший во Фризию, состоял, по свидетельствам, из датчан, норвежцев и даже оботритов. В экспедиции против Англии 857 г. было много вендов". Но после слов Гельмольда о Вагирской провинции, искони населенной славянами, Погодин прибавляет следующие достопамятные слова: "Чуть ли не в этом углу Варяжского моря, чуть ли не в этом месте Гельмольда заключается ключ к тайне происхождения варягов-русь. Здесь соединяются вместе и славяне, и норманны, и вагры, и датчане, и варяги, и риустри, и росенгау. Если б, кажется, одно слово сорвалось еще с языка Гельмольда, то все стало бы нам ясно, но, вероятно, этого слова он сам не знал!"*.

______________________

* Погодин. Исследования, II. — С. 523.
В последнее время Погодин так видоизменяет эту нерешительную догадку о происхождении руси:
"Не заселены ли были первоначально датские острова славянами, точно так же, как соседний остров Рюген и все Поморье Балтийское, Померания, а впоследствии уже переселилось в них из Норвегии племя славянское или готское, которое совершенно покрыло первых поселенцев? Взаимное влияние наречий и знакомство норманнов и славян между собой облегчает уразумение и отношений новгородских славян с варягами. Здесь могут, кажется, примириться все мнения о происхождении руси..." Непонятно, для какой надобности делать такие предположения, когда история балтийских славян, несомненно, раскрывает, что славяне искони веков жили на своих местах по всему южному Балтийскому побережью, с островом Рюген включительно, и всегда находились в постоянных связях, дружеских или враждебных, и с датчанами, и с немцами, и с норвежцами, и со всем Балтийским Поморьем.
Славяне имели поселения на всех берегах Поморья, даже в Британии. Точно так и скандинавы имели поселения в славянских землях, каков, например, был Иомсбург, крепость Воллина-Винеты. Относительно места, где жили Нестеровы варяги-русь, Погодин в том же сочинении поддерживает мнение Ломоносова: "Я стоял за происхождение, — говорит он, — а не за обиталище и оставлял этот вопрос открытым... Вопрос остается таким и теперь (апреля 7, 1874 г.), и я думаю только, что норманнскую варягов-русь вероятнее искать в устьях и низовьях Немана, чем в других местах Балтийского Поморья".
Таковы окончательные соображения самого горячего из защитников норманнской теории. См.: Борьба не на живот, а на смерть с новыми историческими ересями. — М., 1874. — С. 156, 390.

______________________

Ничего нет удивительного, что Гельмольд, писавший свою хронику около 1170 года, то есть спустя триста с лишком лет после указанного нашей летописью призвания руси, никакого слова не знал об этом событии, для нас очень важном, а для тамошней страны весьма обыкновенном и рядовом. В то время и в тамошних местах военные дружины созывались и призывались чуть не каждый день отовсюду, где только они славились своей отвагой. Удивительнее всего то обстоятельство, что при такой совокупности несомненных западных свидетельств о коренном варяжестве во всех смыслах наших балтийских славян, мы совсем отвергли и совсем позабыли ясное, точное, прямое свидетельство нашей собственной летописи, указывавшей, несомненно, что варяги-русь обитали на Балтийском славянском Поморье, в углу, по соседству с датчанами и англами.

Если это точное свидетельство вполне и так же несомненно подтверждается именами населенных мест, в которых звуки рус — рос являются родными и сравнительно наиболее распространенными именно в том же славянском углу варяжского Поморья, то, спрашивается, какие же еще нужны основания, чтобы утвердить простую и вполне вероятную истину, что варяги-русь были прямые славяне с острова Ругии или Русии, что варяги в собственном смысле, как разумеет их наша первая летопись, были тоже прямые славяне.

Как иначе, если не славянством Руси, мы объясним слова летописца: "Те люди новгородцы от рода варяжска, а прежде были славяне. По тем городам, в Новгороде, Полоцке, Ростове, Белоозере, Муроме, пришельцы-находницы суть варяги, а туземцы были в Новгороде славяне, в Полоцке кривичи, в Ростове иеря, на Белоозере весь, в Муроме мурома. Ведь и о Ростове, Белоозере, Муроме летописец тоже разумеет, что те люди теперь от рода варяжска, а прежде были меря, весь, мурома".

Следуя простой логике, норманнская школа населила все эти города норманнами, отчего само собой образовалось целое племя норманов, которое поэтому говорило до конца XII века своим норманнским языком, а потом вдруг исчезло и не оставило никаких следов ни в племени, ни в языке. Чудеса! Говорят, что это скандинавское племя ославянилось. Но положим, что так случилось в славянских городах. Отчего же оно ославянилось у мери, у веси, у муромы? Там оно должно было превратиться в мордву, если в славянских городах превратилось в славян. Очевидная и яркая несообразность, никак необъяснимая норманнством руси и без всякого труда и вполне объяснимая славянством. И меря, и весь, и мурома, и все инородцы, куда пришли варяги, заговорили не по-норманнски, а по-славянски и сделались чистыми славянами без примеси норманнства оттого, что насельники этих финских мест, варяги, были сами чистые славяне.

Вообще, смысл этого летописного свидетельства нельзя определять временем призвания Рюрика, как оно показано летописью. Это, напротив, по всей вероятности, очень далекое предание о варяжской славянской колонизации на нашем финском севере, проходившей с особой силой от предприимчивого славянского Балтийского вендского Поморья.

На это прямо указывает древняя география, которая в I веке по Р.Х. (Плиний) и во II веке (Птолемей) ясно и точно обозначает, что все южное побережье Балтийского моря от Вислы и дальше к северу было занято поселками, жилищами славян-вендов и велетов.

Если жилища древних вендов простирались до Виндавы, до Вендена (в окрестностях которого находим места — Сербен, Руццки, .Дублин и т.п.), то едва ли можно сомневаться в том, что отсюда они неминуемо двигались и дальше к областям Пскова и Новгорода, к озерам Пейпуса — Чудскому и Ильменю, поэтому первый славянский поселок в Новгородской стране должен существовать, по крайней мере, во времена Птолемея, а по здравому рассудку и гораздо раньше, так как Птолемей пользовался сведениями более древними, чем когда писал свою "Географию".

Поселение руси на берегах киевского Днепра точно так же должно относиться к очень далекому времени, к тому времени, когда проторен был путь к Днепру посредством Немана, Вилии и Березины, ближайший путь с Балтийского Поморья к Черному морю. А потому роксоланы, защищавшие скифов против Митрида Великого, быть может, вовсе нам не чужие и вовсе не круглые степняки, как их представляют незнавшие или очень мало их знавшие писатели латинского века.

Во всяком случае, эту седую древность настоятельно требуется осмотреть по всем углам, чтобы раз и навсегда окончательно решить, что она совсем нам чужая. Необходимо, по завещанию Ломоносова, раскрыть, определить в нашей истории то участие, какое разные древние народы, жившие в нашей стране, принимали "в составлении россиян". С этой целью "должно приобрести обстоятельное по возможности знание этих народов, дабы увидеть их древность и сколь много их дела до наших предков и до нас касаются". Нам скажут, что в этой области нельзя приобрести ничего, кроме вероятных догадок.

Действительно, на первое время одно это орудие мы и имеем в своих руках для разъяснения древних отрывочных и скудных показаний о нашей стране и о народах, в ней обитавших. Но всякие изыскания и исследования, по недостатку прямых и положительных свидетельств, всегда начинаются с догадок. Так начались и изыскания о скандинавстве руси, доставившие весьма скудный и очень сомнительный материал для познания нашей древности. По приказанию Шлецера и по собственной лености, вовсе не желая разбирать наше доисторическое дело, мы остановились на первом шагу обыкновенной исследовательности и самонадеянно утверждаем, что дальше идти незачем, потому что впереди всего тут стоит не официальный документ, а догадка. Мы забываем, что догадка в истории во многих случаях бывает основательнее и достовернее всяких "документов". В сущности, она есть первый прием критики. И только посредством строгой и всесторонней критики мы и можем восстановить нашу древность во всей ее исторической правде. Доселе наша критика была пристрастна и одностороння. Она допрашивала только одного свидетеля, скандинавов, не слушая других или выслушивая этих других с пристрастием в пользу скандинавов. Очевидно, что такое поведение нашей критики никогда не может привести нас к правде. Очевидно, что для правдивого отношения к делу необходимо с одинаковым вниманием выслушать всех свидетелей. Напрасно только говорят, что здесь все вопросы должна решить одна лингвистика. Она уже потому затруднится решить эти все вопросы, что поле ее изыскательности в этом случае ограничивается почти одними только собственными именами, всегда перепорченными выговором и написанием. Напротив, здесь еще более необходима критика этнологическая, для которой лингвистика может служить только опорой, иногда вполне надежной, иногда весьма сомнительной по той причине, что она, лингвистика, в иных случаях весьма способствует рождению и широкому развитию различных фантасмагорий.

Общие законы развития народной жизни в зависимости от положения страны, от характера ее природы, всемирно-исторические законы народных связей и отношений, логические законы самой жизни каждого народа относительно первых начал и свойств его быта, законы, экономические и другие, по которым совершаются расселение и переселение племен, так как в этом случае ученая история самовольно или переселяет целые народы или истребляет их с лица земли, основывая свои заключения единственно только на появлении или на исчезновении народного имени в письменных памятниках, вообще исследование народной жизни, ее основ, форм, направлений, стремлений — вот какие предметы необходимо иметь в виду, когда стараемся осмыслить несвязную, отрывочную, разнородную, загадочную массу свидетельств о стране и народе.

Нам кажется, что весь вопрос при таком исследовании не в имени народа, а в местности, на которой живет народ, в его жилище, которое, хотя бы и не видно было в нем хозяина, может очень хорошо познакомить с его житейскими порядками и потребностями. По жилищу, в связи с его отношениями к соседям, можно легко разведать, каков тот человек, который его занимает, и как далеко то время, с которого он мог в нем поселиться.

Наконец, согласимся, что история — наука неточная и, как прагматика, вся построена на догадках и вероятностях, что полный вид точности в ней получают одни только идеи, коими жизнь управляется, что всякое вещественное, реальное воплощение этих идей под видом событий или людских характеров никак ,и никогда не может быть восстановлено, так сказать, в естественно исторической точности, в настоящей материальной своей истине; ибо все в истории умирает и уносит с собой навсегда свои живые образы, оставляя нам в поучение одни только идеи своих дел и своих характеров. Мы никогда не можем узнать во всей истине даже любое из современных событий, проходящих по нашим головам и перед нашими глазами, как не можем узнать во всей точной реальной истине и характер любого живого деятеля. Объяснения наши в том и в другом случае всегда будут устанавливаться на догадках и вероятностях, по количеству и качеству собранных сведений. Припомним, что точнейшая наука астрономия вся построена при помощи гипотез, предположений, догадок.

Итак, размышляя о варяжском периоде нашей истории включительно до призвания варягов, руководствуясь при этом свидетельством нашей летописи, а равно свидетельствами и намеками более отдаленной древности, мы можем остановиться на следующих наиболее правдоподобных предположениях.

Варяги нашей первоначальной летописи в собственном смысле суть балтийские славяне, жившие между Вислой и Травой по всему южному берегу Балтийского моря. В обширном смысле, по имени Варяжского моря, варягами летопись называет и всех северных поморцев, то есть кроме славян и скандинавов.

Имя варяг очень древнее. Предположительно, оно скрывается в имени варинов (веринов, верунов, веранов, варнов, вагров), упоминаемых в I столетии по Р.Х. на тех же местах между Травой и Одером по соседству с англами, упоминаемых под именем варанов в половине III века на Черноморье и под именем видивариев в середине VI века в устьях Вислы. Кроме того, существуют, как увидим, другие указания, которые дают новые подкрепления той истине, что балтийское славянство господствовало в нашей стране под другими именами.

Варяги-русь, по точному указанию летописи, жили в той же стране между Травою и Одером. Несомненно, что это были древние ругии, получившие имя от острова Ругена в смысле Руга-Рога славянской Прибалтийской земли. Весь край мог прозываться Русью.

Имя руси поэтому на самом деле могло быть принесено в нашу страну этими варягами-ругами точно так же в незапамятное время, о чем летопись имела верное предание, такое же, какое она имела о приходе радимичей и вятичей от ляхов, то есть от тех же балтийских поморян. Или же утверждение летописи, что имя руси принесено варягами, есть только соображение о том, откуда вероятнее всего могла получить туземная русь свое русское имя; ибо нет также никаких разумных оснований отвергать, что Страбоновы роксоланы суть наша древнейшая славянская русь. Летописец, по-видимому, хорошо знал, что в его время между варягами-славянами существовала Рюгенская Русь, и мог этим именем объяснять происхождение своей Киевской Руси. Расстановка годов для объяснения, когда случилось это принесение имени, остается умствованием составителя летописи.

Славянские варяги, как первые и древнейшие колонизаторы нашего севера, задолго до IX века сидели по городам у чуди, веси, мери, муромы и все тянули к Новгороду, как к своей родной матери. Новгород, в свой черед, тянул за море к староградам, к варягам-славянам, которые по-славянству были его отцы и деды, почему летопись очень справедливо говорит, что новгородцы происходили от рода варяжского, а прежде были славяне. Вот почему, по летописи, варяги занимали земли до предела Симова, то есть до пределов Азии, до Волги и Каспийского моря. Следы поморских славян-варягов в русской жизни первых веков весьма основательно раскрыты и объяснены в трудах Гедеонова "Варяги и русь". Непрерывный ряд исторических свидетельств о нашей стране начинается с того времени, как мы выучились грамоте, то есть от половины IX века, отчего с этого времени начинают и нашу историю. Но история народа не начинается по прихоти случая, оставляющего о народе письменные свидетельства только от известного года. И до этого года проходила свой путь та же история, о которой мы ничего не знаем только по случаю недостатка письменных свидетельств. Это обстоятельство не подает, однако, нам ни малейшего права утверждать ходячую шлецеровскую истину, что чего мы доселе не знаем, о чем не сохранилось свидетельств, того вовсе и не существовало. В подобных утверждениях во главу угла своей исследовательности мы ставим случай и посредством этого случая стараемся объяснять последующий ход событий.

Первый летописец состояния наших доисторических дел определил коротко, но очень ясно и точно. На севере, говорит он, господствуют варяги и берут с населения дань; на юге точно то же делают хазары. История может и должна спросить, отчего и как это случилось? Господство варягов, как мы показали, засвидетельствовано прямыми намеками истории, упоминающей это имя вар от I до VI веков, придающей этому имени те же существенные свойства, что варяги были смесь всяких людей и отважные мореплаватели, какими впоследствии обрисовываются варяги IX — XI веков. Все это дает полное основание догадываться и заключать, что варяги в нашей стране промышляли, по крайней мере, с того времени, как существуют о них этнографические показания древнейших географов. Они, варяги, по этим показаниям, идут в нашу страну от юго-западного угла Балтийского моря, оттуда, где Нестор указывает свою русь, идут до Вислы (видиварии) и до Черного моря (вораны), то есть прямой дорогой по южному Балтийскому Поморью, спускаясь потом на Днепровский юг. Весь этот путь населен был вендами-славянами, следовательно, именем варягов назывались тоже балтийские венды-славяне, видиварии по Иорнанду.

Поднимая при этом древнейший геологический пласт географических имен на нашей земле, находим, что в обломках в нем сохраняются еще имена, несомненно, указывающие на наши незапамятные связи с Балтийским Поморьем. Имя Перуна-Прона звучит еще в именах рек Проней и Прановой, также звучит имя Радегаста и даже Свито-Вита. Это показывает, что поклонение одним и тем же мифам различествовало в их названиях (волос-велес, велеты-волоты) и указывало место, откуда появились эти названия в нашей стране. После того очень естественно, что, промышляя на русском севере от Ледовитого до Черного и Каспийского морей, варяги больше всего крепились, конечно, на севере и как промышленные хозяева, сидя в городах, держали весь край в своих руках, собирая с него дани и пошлины, как это делалось впоследствии при русском владычестве над Сибирью. Ильменская страна, Новгород, Ладога были центром или крепким гнездом этого варяжского промысла в нашей стране. Оно ими и основано.

Изгнание варягов есть прямое действие этого же гнезда, достаточно окрепшего в своей самостоятельности и рассудившего, что для устройства своей независимости лучше призвать на вечное житье храбрую дружину, чем оставаться под владычеством заморья, от которого, однако, и по призвании дружины оно не могло совсем освободиться и платило ему дань для мира до смерти Ярослава. Этот поворот к самостоятельной жизни восточных новгородских варягов, обрусевших пришельцев с Балтийского Поморья, совпадает с большими замешательствами, междоусобиями и войнами у балтийских славян в первой половине IX века. Замешательства начались еще от войн Карла Великого со славянскими соседями, саксонцами, в конце VIII века. Они поддерживались непримиримой враждой двух соседей из балтийских славян, оботритов-бодричей, к которым принадлежали варны и вагры с велетами или лютичами. При помощи оботритов Карл покорил своей власти (789 г.) и велетов. Но вслед за тем обессилены были и оботриты нашествием датчан, причем разорен был и главный их город Рерик — Рарог (808 г.), по которому и все племя прозывалось ререгами, рериками. Не отсюда ли и наш Рюрик? С тех пор эта славянская Варяжская область постоянно находилась в борьбе то с немцами, то с датчанами, помогая своими племенами друг против друга то тем, то другим и тем самым окончательно изнуряя собственные силы.

Нет ничего мудреного и даже очень естественно предполагать, что варяжский восток, пользуясь раздорами и ослаблением варяжского запада, замыслил и сам совсем отложиться от своих старинных хозяев. Он, быть может, вследствие их же междоусобий, изгнал их, но затем вскоре избрал в их же стране отважную дружину, именуемую русь, призвание которой и выразило самостоятельное начало нашей истории.

Таким образом, призвание князей есть последнее событие древнейшей варяжской истории на нашем севере и первое событие собственно русской истории. Конечно, оно случилось гораздо раньше 862 или 852 годов.

Задолго перед этим временем, то есть вообще в VIII веке, по сказаниям западных летописцев, особенно славились своей воинственностью вагры, вагиры, передовой славянский народ в борьбе с германским племенем, которое господствовало и над отдаленными славянскими краями. Падение силы вагров на западе не повлекло ли за собой падения их силы и на востоке, выразившееся их изгнанием из Новгородской области, что могло случиться еще во второй половине VIII века?

И вообще борьба на западе между оботритами и лютичами-велетами не отозвалась ли борьбой этих же соперников и на дальнем востоке, в Новгородской области, после чего восторжествовали лютичи и из их земли были потом призваны русь-ругии-рюгенцы?

Новгород в названии своих мест сохраняет имена городов оботритских — Зверин, Росток и велетского — Штетин; эти места вдобавок расположены на противоположных берегах Волхова, первые на Софийской, вторые на Торговой стороне. Нет сомнения, что разнородность городского населения в Новгороде не только соединяла в тесный круг население каждого конца, но и поднимала частую вражду этих концов и улиц друг на друга, чем особенно и отличается внутренняя история Новгорода.

Таковы могут быть наиболее вероятные соображения о доисторическом времени нашей истории.

Славянство варягов, славянское происхождение руси в полной мере устраняют из нашей истории тот ряд противоречий и несообразностей, какой в ней существует доселе по случаю господства мнений о норманнстве-скандинавстве.

Предположение о славянстве варягов основывается прежде всего на правильном чтении и понимании летописного текста. Оно подтверждается множеством свидетельств донорманнской древности, подтверждается простым естественным ходом истории, этнологическими законами ее развития, и вместе с тем оно нисколько не устраняет присутствие в числе славянских варягов и скандинавских их товарищей по морю, всегда бывавших на братской службе в славянских дружинах; оно нисколько не устраняет возможности даже и для славянских варягов носить личные имена скандинавские, ибо вообще по одним именам еще трудно судить о народности людей, и тем больше, если такие имена на веки веков останутся спорными*.

______________________

* Припомним к случаю отметку готского историка половины VI века Иорнанда: "Всякому известно, — говорит он, — что народы часто употребляют чужие имена: римляне часто брали имена от македонян, греки от римлян, сарматы от германцев, готы от гуннов". Эта в высокой степени важная заметка ставит великую препону для решительных заключений, что личные имена у древних народов могут непременно объяснять ту или другую народность человека; что, например, германское имя должно непременно доказывать, что это был германец, равно как и славянское, что это был славянин. Требуется, стало быть, объяснить каждое имя еще местом и народностью, откуда происходит человек.

______________________

Сами столпы*, собственно, буквы, на которых, по выражению исследователей, покоится наука скандинавства, то есть имена князей, послов и днепровских порогов, стоят на такой почве, которая является твердой и крепкой только по недостатку этнологической критики и по отсутствию науки о славянстве в нашей первоначальной истории.

______________________

* Г. Васильевский. Варяго-русская и варяго-английская дружина в Константинополе XI и XII веков // Ж. М. Н. П. — 1874, ноябрь; 1875, февраль, март. Почтенный автор весьма основательно доказывает, что варягами в византийских сказаниях называются русские, что русь и варяги по византийским понятиям были одно и то же. О скандинавстве автор замечает следующее: "Мы думаем, что скандинавская теория происхождения русского государства до сих пор остается непоколебленной и что те, которые пытались поколебать ее, потерпели заведомую неудачу. Она покоится, главным образом, на двух столпах", на именах русских князей и на названиях днепровских порогов.

______________________

Существо вопроса все-таки будет заключаться в народности пришедших и призванных людей. Свойства и качества этой народности на основании этнологической критики неизменно должны отразиться и оставить по себе явные и точные следы в жизни.

Но в русской жизни первых двух веков с призвания князей ни шведских, ни норвежских, ни датских, ни английских следов мы не видим. Перед нами носятся только какие-то, больше всего лингвистические, видения о скандинавстве вообще, не представляющие ничего реального, осязаемого. Бросаются только в глаза одни невнятные искаженные и потому очень спорные имена, которые лингвистически, быть может, с равным успехом можно растолковать из любого языка. По крайней мере, не без успеха их толковали уже из венгерского (г. Юргевич, Зап. Одес, Общ. Истор., т. VI), также из жмуди (Костомаров). Теперь толкуют о готах.

Казалось бы, что скандинавство руси нигде не могло выразить себя так осязаемо, как в Новгороде.

Новгород призвал варягов-скандинавов. Они там жили и хозяйничали долгое время, так что летописец мог справедливо сказать, что люди новгородские от рода варяжского, то есть скандинавско-шведского. В Новгороде, стало быть, находилось истинное гнездо скандинавства. Его народные, даже простонародные и политические нравы должны неизменно дышать, гореть истым скандинавством, должны оставить это горнило скандинавской жизни в наследство не одному поколению новгородского славянства. Оно будто бы и существовало 200 лет, по утверждению науки скандинавства. А между тем никто в Русской земле, как именно Новгород, не остался верным сыном-наследником того городского и политического устройства, какое существовало только в славянских городах при устьях Одера. Те города уже исчезли, один из них, по прекрасной легенде, живущей в предании и до сих пор, погрузился на дно моря*; а Новгород до конца своих дней все тянул ту же самую жизнь и ту же историю, которая трепетала некогда на всем славянском Балтийском Поморье. Как объяснить такое чудо! "В Щетине, например, посреди площади стоял деревянный помост со ступенями, высокий, книзу шире, кверху уже, с которого старшины и глашатые говорили перед народом" (Гильфердинг. История балтийских славян, 91, 96). Здесь родина и новгородской Степени.

______________________

* "Слава древнего Волина, — говорит Грановский, — забыта онемеченным народонаселением. Но рыбаки волинские и узедомские рассказывают чудную повесть о царственной Винете, о богатствах ее и гибели. По их словам, море бережно хранит поглощенный им город. В ясные дни можно отличить сквозь прозрачные волны развалины величавых зданий, верхи церквей и башен, огромные груды камней, расположенных правильными рядами с запада на восток. Иногда со дна морского подъемлются странные звуки: то гудят колокола винетские во славу Бога и земли Вендской. Эти рассказы поморских рыбаков исполнены поэзии. Но откуда взялись они? Где историческая основа прекрасного предания?" См.: Гильфердинг. Собрание сочинений. — Т. 1. — С. 244.
Нам кажется, что в этом мифическом образе исчезнувшей Винеты исчезнувшее славянское население Поморья, по немецким преданиям, оставило на память потомству свою поэтическую мысль не о городе, а о целой народности славян-варягов-венедов, поглощенной морем чужой жизни и чужого владычества. Здесь, по всей вероятности, лежит и историческая основа предания. Само имя Винета как миф есть только поэтический образ всего поморского вендского или венедского племени славян. Оно, вместе с тем, сохранило и первоначальное имя, которым славяне прозывали себя повсюду со времен троянской истории.

______________________

Вообще славянство руси нисколько не устраняет норманнства как своего товарища в боевых и мореходных предприятиях; но оно устраняет норманнство как передовую главную силу в постройке нашего государства. Оно отнимает у норманнства никогда не принадлежавшую ему роль организатора и первого строителя нашей истории и нашего политического и даже промышленного быта, ту роль, которую успели укрепить за ним лишь немецкие ученые и патриотические идеи о германском просветительстве диких народов и диких стран.

Славянство руси, оставляя известное место в нашей истории норманству (и то только по сказочным уверениям самого же норманнства), вносит в древнюю русскую историю полный свет, объясняет в точности и без противоречий все темные показания летописи и тем возвышает еще больше ее правдивые достоинства, раскрывает до очевидности, что древнейший ход нашего народного развития укреплялся и распространялся собственными силами того же славянства, наиболее всего промыслом торговли и, конечно, под защитой меча, как необходимого спутника, в то время всякому товару и всякому торговому предприятию. Торговые интересы, протягивавшие свои стремления от моря до моря, засевшие по выгодным местностям на пространстве всей нашей равнины, были прямыми и непосредственными строителями того могущественного единства всей Русской земли, с которым она сразу выступает на поприще своей истории.

Глава IV. ИСТОРИЯ РУССКОЙ СТРАНЫ С ДРЕВНЕЙШИХ ВРЕМЕН

Вступление. — Геродотова Скифия и ее обитатели. — Скифы-земледельцы и скифы-кочевники. Их западные, северные и восточные соседи. — Легенда о савроматах. — Приметы древних жилищ славянства. — Торговый путь от Днепра к Уралу. — Поход на скифов персидского Дария.

Русскую историю начинают с половины IX века, именно с 862 года, почитая первым ее событием призвание трех братьев варягов. Конечно, так начинается история династическая, государственная. Однако первым самостоятельным делом нашего славянства было не призвание, а изгнание варягов, как притеснителей и поработителей. Если вообще история народа должна начинаться с той минуты, когда в народе пробуждается сознание своих сил и своих нужд, то именно в нашей истории это самое изгнание варягов представляется самым начальным и в истинном смысле передовым движением нашей исторической жизни. Из него, как из жизненного семени, выросли и расплодились все последующие события. Это был на самом деле истинный корень русской жизни, от которого стала расти Русская земля и пошло дальнейшее развитие русской народности. Этот корень заключал в себе самый существенный сок жизни, именно стремление к политической народной самостоятельности и свободе, к политической независимости от чужого ига. Призвание варягов было уже плодом этой первоначальной коренной русской идеи, которая после долгих усилий создала наконец и русскую самостоятельность и Русское государство.

Сбросив с себя иго чужой притеснительной власти, наши славяне стали управляться сами по себе. Но домашняя власть оказалась хуже чужеземной. Понятия о братском равенстве возбуждали ревность, зависть и ненависть между родами, которые хотели владычествовать над землей. Со всех сторон встала обида и неправда, начались несогласия, ссоры и междоусобия. Земля должна была погибнуть. Варяги снова стали бы в ней господствовать, так как и первое их господство, по всей вероятности, случилось от таких же домашних ссор и несогласий.

На этот раз народ образумился скоро. По летописным годам, не прошло и одного года по изгнании варягов, а по другим свидетельствам, не прошло и трех лет, как он собрался на общую думу и решил так: "Поищем себе князя, который бы владел нами и судил нас по правде, рядил бы нас по ряду, по уговору, как уговоримся".

Князь был отыскан, как и следовало, где-то за морем, совсем чужой домашним владыкам земли, но старый знакомый и старый друг, которого призвать на княженье были все согласны.

Так однажды случилось среди европейских рыцарей в Иерусалимском королевстве во время крестовых походов (1200 — 1215 гг.). Глава этого королевства, раздираемого внутренними смутами, опустошенного голодом и мором, король Аморий умер, вскоре после него скончались его малолетний сын и супруга. Наследницей королевства осталась только дочь. Между тем сирийские бароны и вельможи, измученные собственными раздорами, точно так же, как наши ильменские славяне, все желали крепкой власти, такого государя, который мог бы ими управлять. Супругом дочери умершего короля мог быть избран каждый из них. "Но они страшились, чтобы зависть не породила новых раздоров и чтобы дух совместничества и козней не ослабил власти избранного на царство. Совет баронов определил испросить царя от запада и обратиться к отечеству годфредов и бодуинов (во Францию), к народу, родившему столько героев для крестовых войн и столько знаменитых защитников священной земли"*.

______________________

* Мишо. История крестовых походов. — Ч. III. — Кн. XII. — С. 373.

______________________

Как все это сходно с положением и направлением дел на нашем диком севере, почти за 400 лет до этого рыцарского события. Одни и те же причины порождают одни и те же следствия, и очень многое в истории люди вовсе не заимствуют друг у друга, а приходят к известному решению или к известному концу только в силу однородных положений и однородных идей жизни. Вот почему нельзя думать, что призвание наших варягов есть сага, легенда, заимствованная из одного источника со сказанием Видукинда (писавшего в 967 г.) о подобном же призвании бриттами воинственных саксов*.

______________________

* Г. Куник. Зап. И. А. Н., VI, пр. 2. — С. 60.

______________________

По самому древнему свидетельству, которое не знает варягов-русь, а знает только обыкновенных варягов, призывать на княженье этих заморских варягов ходили русь, чудь, словени, кривичи*. Ходила, следовательно, сама Русь, южная, Киевская славянская область и, стало быть, целый союз тех племен, которые жили по торговому пути от Балтийского в Черное море, из варяг в греки. Варяги, владычествуя в северной области, конечно, распространяли свои притеснения и на Киев, потому что Новгород и Киев, как торговые центры, смотревшие пристально на Царьград, искони должны были жить одной жизнью: что делалось в Новгороде, то самое скоро обозначалось и в Киеве, и наоборот: что делалось с русскими в Царьграде, то есть какое горе и затруднение постигало Киев, то самое тотчас становилось известным и в далеком Новгороде. Оба города платили дань чужеземцам, Новгород — варягам, Киев — хазарам. Оба города, следовательно, могли естественно и по необходимости остановиться на одном общем решении, призвать доброго защитника.от обид и насилий чужой власти.

______________________

* Никифора-патриарха, летописца вскоре, по списку XIII века. См.: П.С.Р.Л., I. — С. 251.

______________________

Они решились на очень простое дело: вместо чужой, варяжско-хазарской власти они решились установить у себя свою русскую власть и верным и надежным орудием для этого избрали третье постороннее лицо.

Земские послы, придя к варягам и зовя их на княженье, высказали им приснопамятную речь: "Земля наша велика и обильна, — говорили они, — а наряда (порядка) в ней нет. Пойдите к нам княжить и владеть нами".

Многие находили и теперь еще находят в этих простодушных словах великое наивное и невинное детство, свойственное только самым первобытным дикарям.

Но ведь то же самое говорили перед французским королем послы от сирийских вельмож и баронов, прося у него, как милости, дать им в государи рыцаря или барона, способного сохранить остатки несчастного Иерусалимского королевства.

Эти слова потому и кажутся столь детски-невинными, что изображают на самом деле детское беззащитное положение жизни и вполне прямодушно, без малейшего лукавства выражают истинное состояние жизненных отношений.

Если мы поймем, что правильная и правдивая власть для народного общества так же необходима, как насущный хлеб, если до сих пор великие государства и народы все еще усердно и с великими жертвами разрабатывают и всеми силами стараются установить у себя такую власть; если мы поймем, что в этом заключается главнейшая из задач человеческого общежития и развития, то наивная речь наших древних прадедов раскроет нам только их великую житейскую мудрость, а вместе с тем и основную черту русской жизни.

Деды не умели выносить чужого владычества, но они не умели также выносить и самовластия своих домашних владык, поэтому рано ли, поздно ли, смотря по обстоятельствам, сбрасывали с себя чужеземные цепи и цепи доморощенные и охотно отдавались во власть владыке, избранному всенародно, лишь бы соблюдал он всеобщую правду и порядок. Так был избран и Михаил Романов.

Они искали только одного — народной независимости и земской правды и порядка, а того же самого ищут все народы и в наше время. Стало быть, наша история с самого начала пошла по такому пути, который и теперь почитается наиболее праведным и желанным.

Но чтобы попасть на этот прямой путь, нужно было время. Совсем дикий первобытный народ так не начинает. Искание правды и порядка принадлежит к таким историческим движениям, которые вырастают не вдруг: даже и в жизни отдельного человека оно пробуждается только на известной ступени его возраста. Это искание показывает, что народ перед тем долго жил; что, отыскивая для себя лучшего, он, стало быть, успел опытом изведать все худое, отчего жизнь не удается, успел изведать все невыгоды общественного неустройства от междоусобных ссор и побоищ, все бедствия от неправды и насилия сильных; что такой опыт мог продолжаться многое-многое время перед тем, как народ понял наконец, в чем дело; и что, стало быть, известное варяжское начало нашей истории есть столько же начало, сколько и конец какой-то другой, предыдущей русской истории, которая законченная выразилась в этом всенародном решении: "Поищем себе князя".

Действительно, в истории, как и вообще в жизни, каждое событие, с одной стороны, скажем, с лицевой, с видимой стороны, всегда служит началом и как бы зародышем для других дальнейших, последующих дел и событий; а с другой, с оборотной, стороны, которой по большей части мы никогда не видим, — оно всегда представляет конец и завершение многочисленных дел и событий, уходящих в бесконечную даль прожитых веков. Человеческие дела, как воплощенные мысли и идеи, точно так же, как и все в живом мире, рождаются от предков и распложают свое особое потомство.

В самом деле, такое важное и мудрое, не племенное только, но союзное политическое решение — поискать себе князя, то есть правдивой и правильной власти, прямо указывает на весьма значительную крепость житейских отношений нашего севера. Союзное решение призвать такую власть никак не могло быть простым минутным решением перессорившихся между собою дикарей. Оно, как совокупность понятий и суждений о качествах власти, есть явление весьма сложное, выработанное целым рядом союзных отношений.

В сущности, по своему замыслу оно есть дело гражданское, то есть чисто городское, не сельское и не деревенское; дело великого множества самых разнообразных интересов, торговых, промышленных, владельческих и т.п. А если в то уже время существовал город, старавшийся водворить у себя порядок, то он сам по себе представляется явлением тоже весьма сложным и мудреным. Поэтому каждый рассудительный читатель вместо заученного вопроса о происхождении Руси скорее всего может поставить другой вопрос.

Варягов призвали славяне, жившие на озере Ильмень, в Новгороде. Откуда славяне там взялись и как они туда зашли, в самую середку финских племен? Летописец говорит, что весь славянский род издревле жил на Дунае и оттуда распространился по Европе, что от Дуная славян выгнали какие-то волохи. Но когда же это случилось и сколько времени от Дуная славяне шли до Ильмень-озера? Говорят, что именем во лохов издревле у славян прозывались римляне, галлы, кельты, вообще романские племена, и что знаменитое нашествие римлян на Дунайские славянские земли случилось при императоре Траяне в 101 — 105 гг. по Р.Х., что поэтому будто бы имя Траяна до сих пор сохраняется в преданиях и даже в мифах именно восточной ветви славян. Известно, что в это время Траян завоевал Дакию, область между Дунаем и Днестром. Отсюда, стало быть, славяне потянули во все стороны и разделились потом на самостоятельные племена.

Впрочем, знаменитейшие немецкие ученые утверждали, что славяне пришли в Европу следом за гуннами в конце IV века, а в истории появляются только в VI веке. Так утверждают и русские ученики немцев, не осмеливаясь спорить с учителями.

Немецкая историческая и географическая наука, не большая охотница до славян, вообще не охотница приписывать им какое-либо значение, историческое, бытовое, политическое, отделила весь наш южный край от Карпатских гор и до самого Кавказа для германского населения, которое будто бы здесь господствовало с глубокой древности и потом уже перешло дальше на запад. Об этой истине постоянно напоминал сам великий Риттер, великий немецкий патриот. Но и задолго до него немецкая ученость постоянно тоже утверждала, что "от Рейна и до Дона — все Германия".

По Риттеру, "великий галло-германский мир Средней Европы простирался от Пиренеев, через Альпийские страны и Тему с до Понта и северного подножия Кавказа..." И это было не около времени потопа, а уже на памяти истории. "Благодаря Митридатским войнам (88 — 64 гг. до Р.Х), — говорит знаменитый географ, — выступили на свет и народы германского племени там, где (говоря словами Якова Гримма) было древнее местопребывание северных азиатцев, где был царственный род О дина, где жили тогда геты и готы вместе с кельтскими племенами, именно на Кавказе".

И в такое, даже не очень древнее время всемирной истории великий географ не хочет помянуть о славянстве. Он допускает заселение славянами своих мест только с V века по Р.Х. Не менее знаменитый Герен, рассуждая о географии Геродота, замечает между прочим, что предки леттов, финнов, турков, германцев и калмыков появляются в первый раз в истории у Геродота. О славянах ни слова*.

______________________

* Лекции Погодина по Герену. — М., 1875. — С. 194.

______________________

Перед таким решительным утверждением русский ученый Погодин позволил себе только скромный боязливый вопрос: "А предки славян?". И не указал даже на Мальт-Брюна, давно доказывавшего, что, например, Геродотовы геты принадлежали к поколению славян*.

______________________

* Геродот. История / Перев. И. Мартынова. — СПб., 1828. — Т. V. — С. 183.

______________________

Французская ученость, не имевшая никаких политических народных счетов со славянами, относилась к их истории более научно и потому предоставляла их старожитности в Европе больший простор. По крайней мере, она не сомневалась, что славяне тоже древний европейский народ. Славянские ученые, как, например, Добровский и Лелевель, тоже давно доказывали: первый, что славяне должны жить в Европе с того же самого времени, с которого живут в ней латины, греки и немцы, и что решительно невозможно, чтобы они, как обыкновенно воображают некоторые, пришли от Меотийского залива только по Р.Х., то есть до или после гуннов. Лелевель писал, что "такой великий и многочисленный народ, как славяне, не приходит, но только на месте возрастает". Прибытие его следует отнести ко временам, близким к Ноеву ковчегу. Уже за 2000 лет (от 1830 г.) и гораздо раньше обитал между реками Одрой, Вислой, Неманом, Бугом, Припятью, Днепром, Днестром и Дунаем тот же самый народ, который и теперь живет, который и теперь называют славянским. "Народ этот очень многочислен, но тогда носил совсем иные названия..." Следуя простому здравому смыслу, наш первый ученый историк Татищев тоже заметил, что "хотя подлинно о старости звание сего (славянского имени), сколько мне известно, прежде Прокопия не упоминается, но народ, без сомнения, так стар, как все прочие".

Одновременно с Лелевелем ту же истину доказывал незабвенный Венелин. Он признавал за аксиому, что "славяне суть старожилы Европы наравне с греками и латинами, что старожилы Руси суть россияне, что толковать о распространении славянских племен с VI века — значит бредить в просонках". В разговоре Венелина особенно и не нравились его слишком правдивые, простые и резкие речи. Это обстоятельство навело на весь его труд значение труда, никуда не пригодного в науке, способного "только обратить внимание на предмет, возбудить любопытство, поднять спор, не более". Известный немецкий ученый Круг долго не хотел простить Погодину напечатание книги Венелина "Древние и нынешние болгаре", где автор с большой горячностью раскрывает полную несостоятельность немецких воззрений на этот предмет.

Знаменитый и весьма осторожный Шафарик, отвергавший многое из венелинских заключений, говорил о славянском мире то же самое и высказывал свои мысли с такой же резкостью и горячностью. "Доселешние исследователи североевропейских древностей обыкновенно наполняли эту часть света скифами, сарматами, кельтами, германцами, финнами и т.п., кому что нравилось и нужно было; но чтобы славяне были там старожилами, древнейшими обитателями, ни одному из них в голову не приходило. Эти писатели, унижающие славян, не обращают никакого внимания на географию и историю северных земель и славянских народов... Но, пристрастившись к тому или другому древнему народу... и обложившись множеством классиков и не классиков, неутомимо ищут в них свидетельств для своей любимой мысли. Отсюда являются самые чудовищные мнения, вовсе не согласные со здравым разумом... Такого рода сочинения, если еще сколько-нибудь набиты учеными выписками из старых фолиантов и подкреплены новыми этимологическими догадками, приводят в изумление отечественную (немецкую) публику. Ученые и неученые соотчичи... принимают каждое такое произведение с громом рукоплесканий, а глашатаи народной славы с жаром начинают превозносить свету ученость и основательность своих земляков. А потому немало не удивительно, если множество самых грубых ошибок, имеющих целью унизить славян, до того укоренилось в последние три столетия в истории Северной Европы, что до сих пор напрасны были все усилия опровергнуть их основательными доводами и силой истины. Вот самая верная картина того, как доселе обрабатывали древности Северной Европы"*.

______________________

* Шафарик. Славянские древности. — Т. I. — Кн. II — С. 336-338. Погодин. Исследования, II, 374.

______________________

О том же самом Венелин выражается яснее. Он говорит: "Должно отдать полную справедливость и первенство в изыскательных трудах тайтовским (германским) племенам, как датчанам, шведам, англичанам, по преимуществу немцам... Германия была верховным и почти единственным историческим судилищем, перед которым должен был предстать весь древний европейский мир до Карла Великого, множество исчезнувших народов оного, от которых остались в летописях только имена и их имущество — слава... Хотели узнать, кому принадлежит это наследство, и наш исторический ареопаг превратился в аукционный торг, на котором все почти знаменитое в европейской древности приписано немцам без всяких ясных на то документов"...

Осуждая патриотические увлечения немецкой исторической науки, славный Шафарик предостерегал славянских писателей и советовал им научиться благоразумию и судить справедливее о некоторых предметах своих древностей. Именно он советует отказаться "от безрассудного и нелепого смешения древних славян со скифами, сарматами, гуннами, булгарами и т.п. и, отрекшись от этих и подобных им привидений, навсегда изгнать их из области славянского мира". В этом он упрекает Венелина, породнившего, как известно, славян с упомянутыми племенами, которые, по Шафарику, были степняки-кочевники и потому не должны были находиться в родстве со смирными земледельцами — славянами. Шафарик вообще был предубежден против этих степняков и очень не жаловал, если где-либо раскрывалось их родство со славянами.

С западной славянской точки зрения такое утверждение, быть может, очень основательно, но восточная, то есть русская точка зрения, не может так легко расстаться с этими мудреными народами. Да и за что же? Древнейшая русская история из-за них смотрит и на сам европейский Запад. Они, если не настоящая родня русским, то все-таки большие товарищи, от сожития с которыми, быть может, что-либо осталось на Руси и до сих пор. А к тому же, отдавши этим народам Русскую страну, мы не найдем места для самих русских и по-прежнему останемся в сомнении, когда же в самом деле русские в первый раз заселили Россию.

Сам Шафарик по этому вопросу не дает определенного ответа. Он нисколько не противоречит выводам немецкой учености, что восточные славяне стали распространяться по Русской стране только по случаю нашествия гуннов в конце IV и в продолжение V веков, причем указывает им жилище на Верхнем Днепре и далее к Волге и вершинам Дона. Отсюда будто бы после гуннов они двигались к Черному морю, но и тут в конце V века (474 г.) встретили препятствие в нашествии угров и булгар, заградивших им дорогу на восток и к Черноморью, а потому обратились в Дунайские страны.

Вообще появление восточных славян на исторической сцене Шафарик относит к VI веку и объясняет, что они вышли из северовосточных стран, вероятно, по случаю натиска уральцев, именно гуннов, аваров, булгар, хазаров, угров и других.

Помещая старожитность восточных славян на верховьях Днепра и Дона, Шафарик, по-видимому, основывается в этом случае только на свидетельстве Птолемея, который примерно в этих местах указывает своих ставансвовен. Но неутомимый изыскатель ограничивается только одним упоминанием этого свидетельства и не делает из него никакого приложения к исследованию дальнейшей истории этих ставан. Он нигде не указывает, когда они могли утвердиться, например, в Киевской области? Он удовлетворен только главным своим выводом, что "славяне с V века до Р.Х. по V столетие по Р.Х. занимали все безмерное пространство между Балтийским и Черным морями, между Карпатами, Доном и верховьями Волги". Славяне, таким образом, в это тысячелетие живут на тех же местах, на каких живут и доныне, а между тем поле действий принадлежит не им: ходят, воюют, становятся известными и потом неизвестными какие-то другие народности, которых наука не почитает за славянские племена. Славяне же безмолвствуют до начала VI века. В этом случае надо принять за истину что-либо одно: или славян здесь вовсе не было, или их действия и дела скрыты от истории под другими именами.

Достославный Шафарик вообще не совсем прочно и точно утвердил старожитность восточных славян. Оттого немецкая наука до настоящих дней свидетельствует, что "германцы занимали некоторое время среднюю Россию", что на самом деле, в самой действительности "славяне основались в обитаемых ими ныне странах, кажется, только около VI века"*. Оттого наши ученые до настоящих дней допускают только вероятное предположение, что славяне существовали в Европе и до VI века. Оттого Погодин приводимое у Шафарика свидетельство, что самое имя славян, и притом наших новгородских, вернее, неманских, является еще в "Географии" Птолемея, встретил недоверием и отметил: "Может быть, это так, может быть, нет".

______________________

* Вирхов. Первобытные обитатели Европы // Знание. — 1874. №9. — С. 57, 59.

______________________

Таким образом, весь вопрос о древности славян в Европе, о старожитности их на своих древних местах и до сих пор остается под сомнением. Может быть, так, а может быть, нет. Поэтому лучше всего не распространяться об этом предмете — вот что думает про себя каждый исследователь, приступающий к изучению русской истории. Однако при настоящем направлении исторической изыскательности, когда впереди всего ставят исследование бытовых начал народной истории, такой вопрос оставить без ответа невозможно. В нашей стране до признания варягов, то есть до начала нашей истории, существовало несколько значительных городов; ограничимся, пожалуй, хоть двумя — Новгородом и Киевом. Город, как мы упоминали, представляет сам по себе такое явление народного быта, которое объяснить и раскрыть, как оно возникло, значит то же, что рассказать историю народа в самом истинном ее смысле.

Город есть живой узел разнообразных народных связей и отношений, он на самом деле является как бы сердцем той страны, где возникает и вырастает. Он оттого и рождается, что жизнь страны по разным причинам и вследствие разнообразных обстоятельств избирает себе средоточие, совокупляет свои разбросанные силы в одну общую силу и таким образом становится зародышем народного общества. Каково бы ни было начало или семя городской жизни, торговое или военное, колония заезжих купцов или Запорожская Сечь, — это все равно; во всяком случае, это семя порождает известный общий строй и порядок народной жизни и заслуживает внимательного расследования.

Нам кажется, что вопрос о происхождении в Русской стране на севере Новгорода, а на юге Киева есть вопрос первостепенного значения для русской исторической науки. Нам скажут, что ответ на такой вопрос один: происхождение Новгорода покрыто мраком неизвестности, совсем потеряно в дали веков, и потому в разрешении его возможны одни только гадания, на чем наука, конечно, основываться не может. Однако до настоящих дней мы неутомимо вопрошаем, откуда пришли варяги-русь, и, нисходя в саму глубину исторической и лингвистической учености, в сущности, точно так же неутомимо гадаем, откуда бы они могли прийти? Если бы с таким же напряжением и вниманием мы стали отыскивать указания и пояснения о происхождении наших древнейших городов, то, наверное, и по этому направлению изысканий открылось бы очень многое, а быть может, и самое существенное для начала нашей истории.

Нет сомнения, что главнейший узел, в котором запутаны, затянуты и скрыты все сведения о древнейшем существовании истинной, а не мечтательной варяжской Руси, находится, выражаясь словами Шафарика, в пучине великого переселения народов. Нам кажется, что в ее недрах лежат и истинные основания русской истории.

Шафарик в своих изысканиях оставил эту пучину в том историческом и географическом виде, как ее разработала и распределила немецкая ученость. Восточному славянству, то есть русскому, принять это распределение за непреложную истину невозможно. Стоя на западе, не в том освещении видишь предметы, как они кажутся, когда смотришь на них с востока. Очень естественно, что и в пучине великого переселения народов западная историческая наука не все могла рассмотреть в надлежащей истине. Многое она объяснила превратно и неосновательно, следуя только патриотическим увлечениям. Поэтому самый достойный предмет для русской исторической науки — взяться за это дело самостоятельно, даже совсем забывши, что о нем писано, и изучить его из первых рук непосредственно по источникам. Здесь в полной мере необходим тот метод, о котором столько заботился Погодин и которому научил нас незабвенный наш учитель Шлецер. Надо прежде всего собрать свидетельства о нашей стране в точном и полном их виде, как настоящие летописные тексты. И так как каждый исследователь каждое свидетельство толкует по-своему, то необходимо их по-русски издать рядом с подлинным текстом, дабы в свою очередь каждый читатель мог свободно проверять и сверять показания исследователей. Надо затем допросить каждого свидетеля, как и откуда он смотрел на свой предмет, как, по какому случаю знает его, от кого, откуда получил сведения о нем, был ли очевидцем или только пересказывает чужие речи? Оценив по достоинству показания свидетелей, надо сообразить и объяснить их противоречие и разногласие. Быть может, такие разногласия заключаются только в различии слов, имеющих, впрочем, один и тот же смысл. Некоторые уже приметили, что вся пучина великого переселения кажется непроходимой пучиной только потому, что исполнена не множеством народов, а великим множеством народных испорченных имен, обозначающих одни и те же народы. Было бы очень желательно, если б свидетельства каждого греческого и латинского писателя о нашей стране, о народах, в ней обитавших или случайно заходивших в нее, обо всех намеках и указаниях, сколько-нибудь ее касающихся, заслужили такого же внимательного перевода на русский язык и такой же критической обработки, как это посчастливилось пока одним арабам в превосходных трудах гг. Дорна, Хвольсона, Гаркави. Если б уважаемые профессора-классики наших университетов, каждый по своему выбору, подарили русской исторической науке подобные же труды, тогда, быть может, совсем изменился бы в своих основаниях наш нынешний взгляд на наше родное и далекое прошлое, которое, несомненно, было зародышем и нашего настоящего.

В русской исторической науке XVIII столетия этот вопрос стоял на настоящем своем месте. Первые русские историки Татищев и Щербатов уделили в своих трудах для разъяснения этого вопроса достаточное место. По новости дела многого сделать они не могли. Но и за то им великое спасибо, что они лучше нас понимали задачи древнейшей русской истории. Сама Академия наук озаботилась собранием в одно место выписок из византийских писателей, толковавших о разных народах великой пучины переселения, и издала их не только в латинском переводе, но сокращенно и на русском языке, как бы руководствуясь тем правилом, живущим и доселе, что для русского человека всякая наука должна предлагаться в сокращении. Затем у поляков граф Потоцкий подобные же извлечения из средневековых писателей об истории славян издал на французском языке. Для своего времени оба издания принесли несомненную пользу. Потомкам оставалось только идти по той же правильной и прямой дороге. Но в это время является великий Шлецер и решает разом, что подобными вещами науке заниматься не следует. "Я сам в молодости, — говорит он, — занимался этим делом многое время и узнал только то, что узнать в этой пучине ничего невозможно".

Не поверить на слово такому великому авторитету, представившему в доказательство огромный труд по истории севера Европы, никто не посмел, и русские историки по его указанию тотчас загородили себя и свои изыскания от страшной и мрачной пучины великого переселения известным скандинавским частоколом, за которым наша древность скрывается и до настоящего времени.

Шафарик своими "Славянскими древностями" хотя и осветил весь славянский мир, но нашего частокола не разрушил, а, напротив, еще тверже его укрепил, сказав, что, кто не согласен со скандинавским, племени немецкого, происхождением варягов-руси, тот истинный невежда или человек предубежденный*. Это была, как известно, самая доказательная фраза в защиту норманнства. Утвержденное великими авторитетами норманнство руси, как сказочный Соловей-Разбойник, засело таким образом на двенадцати дубах и доселе не пропускает к нашей настоящей древности ни конного, ни пешего. Историки, начиная с Карамзина, не имея возможности пробраться за эти дремучие дубы и в то же время как бы предчувствуя некоторую родственную связь с упомянутой древностью, ограничиваются поневоле весьма сбивчивым и коротким изложением ее истории, руководствуясь взглядами и изысканиями по преимуществу немецкой исторической науки. Конечно, было бы правильнее уже совсем не упоминать о скифах, сарматах, роксоланах, руннах и т.п. Для нашей государственной истории это пустые непонятные звуки, не имеющие никакого смысла и значения.

______________________

* Шафарик. Славянские древности. — Т. П. — Кн. I. — С. 112.

______________________

Однако необходимо согласиться, что для нашей народной земской истории они очень значительны, ибо прямо указывают на старинных хозяев нашей земли, которые в течение веков не могли не оставить нам кое-чего в наследство. Быть может, в этих иероглифах скрывается особая летопись. Необходимо же когда-либо ее разобрать и прочитать, так как она говорит все о нашей же родной стране.

Вот почему мы думаем, что никакая отрицающая и сомневающаяся строгая шлецеровская критика не может отнять у русской истории ее истинного сокровища, ее первого летописца, которым является сам отец истории Геродот.

Отец истории описал нашу страну за 450 лет до Р.Х. Он сам тут странствовал, именно в устьях Днепра, Буга и Днестра, много видел собственными глазами, еще больше собрал рассказов и слухов. Свои записки он читал потом всенародно на олимпийских празднествах и приводил в восторг древних греков, которые еще тогда прозвали его отцом истории. Его рассказы дышат необыкновенной простотой и правдой и вместе с тем так живо изображают и природу страны, и людей с их нравами, обычаями и делами, что все это в действительности представляется, как будто сам живешь в то время, в той земле и с теми самыми людьми.

К сожалению, Геродот вовсе не знал нашего далекого севера. Он рассказывает только о южных краях Русской земли и говорит, что в его время вся эта страна была населена народами, которые одним именем прозывались скифами. У греков это слово значило, вообще, варвары. Однако историк отделяет собственную Скифию от других сторонних земель. По его описанию, собственная Скифия была именно та страна, где впоследствии сосредоточилось движение русской истории. В общем очерке он представляет ее в виде равностороннего четырехугольника, измеряя пространство только по морскому берегу. Он говорит, что от Истра (Дуная) к Борисфену (Днепру) по морскому берегу, по морю, вдоль моря, существует расстояние на 10 дней пути*. Так и от Борисфе-на-Днепра к Меотийскому озеру (Азовскому морю) почти до устьев Дона существует такое же расстояние на 10 дней пути. Поднимаясь от этой поперечной морской береговой линии вдоль к северу во внутренность земель, Скифия простиралась, по его словам, на 20 дней пути.

______________________

* Путь дневной у Геродота равняется 200 стадиям, что составит, полагая в версте и 6 стадий, 33 1/2 версты.

______________________

Конечно, это только воображаемый чертеж всего пространства Скифии, обозначающий, так сказать, живой ее образ, напрасно разъясняемый иными исследователями как геометрическая карта.

Описывая границы Скифской страны, историк, естественно, выходит далеко за пределы своего четырехугольника.

Скифия начинается там, говорит историк, где оканчивается залив, прилежащий к вракии (Варна), следовательно, в местности, где поток Дуная круто поворачивает прямо на север и где доселе у селения Чернавода существует так называемый Троянов вал, памятник тех нашествий со стороны Скифии, которым подвергалась и в позднее время Византийская область.

Поворотив круто на север, Дунай затем так же круто поворачивает своими устьями прямо на восток. Отсюда, от устьев Дуная, по направлению морского берега к востоку до города Каркинита в заливе (где ныне Перекоп) простиралась, по словам историка, Древняя Скифия. Она, стало быть, занимала область нижнего течения Днестра, Буга и Днепра.

Далее к востоку, выше Крымского полуострова, Скифия простиралась по берегам моря до устьев Дона в Азовском море.

С запада от Скифии жили агафирсы на истоках Тейса и Мороша, а выше их, от истоков Днестра дальше к Северу, — невры. На севере по соседству с неврами жили людоеды, потом от них к востоку — черные кафтаны. На востоке от Скифии, за Доном, обитали вудины, а к югу от них, между Нижним Доном и Волгой, — савроматы.

В самой середине приморских земель всей Скифии, в устьях Днепра и Буга, находился греческий город Ольвия*, по-гречески значит счастливая, благословенная. Это было великое торжище для всей Черноморской страны. Говорят, что оно основано греками из Милета лет за 600 до Р.Х. Но столько же вероятно, что самые греки получили этот торг по наследству от финикийцев.

______________________

* Городище древней Ольвии, называемое Сто Могил, находится близ села Порутина, Ильинское тоже на правом берегу Бугского лимана, верстах в 25-ти севернее Очакова.

______________________

Какая торговля здесь процветала и что особенно привлекало сюда греческих, а прежде них еще финикийских купцов, об этом свидетельствовал храм матери плодородия, богини Деметры-Цереры, стоявший прямо на крутом мысу между устьями Днепра и Буга, так что въезжавшему в Днепровский лиман он еще издали указывал, что путник приближается к стране — благословенной кормилице множества народов. Другой столько же важный предмет здешней торговли Ольвия изображала даже на своих медалях под видом рыбы, которую хватает летящая птица. Это простой символ богатой рыбной ловли и богатой торговли рыбой.

Описывая различные племена, которые жили в самой Скифии и по соседству с этою страной, Геродот прямо и начинает от Ольвии и идет вверх по Бугу. Начиная от этого торжища, говорит он, первые живут греко-скифы, именуемые каллипидами, племя, смешанное из греков и скифов, как и следовало ожидать поблизости торгового греческого города, который необходимо огречивал туземцев с давнего времени. Выше их обитает другой народ, называемый алазонами, на месте которого существует Галиция. Те и другие во всем следуют обычаям скифов, кроме того, что сеют и едят хлеб, также лук, чеснок, чечевицу и просо. Выше алазонов живут скифы-оратаи, которые сеют хлеб не только для снеди, что разумеется само собой, но и на продажу. Отметка в высшей степени важная и любопытная. По точному описанию Геродота, жительство этих скифов-оратаев приходится прямо на Киевскую область.

Как увидим в дальнейшем повествовании историка, где обозначается, что и по левому берегу Днепра живут также земледельцы напротив этих оратаев, занимая земли от впадения в Днепр реки Конки на 11 дней плавания, то есть верст на 300 вверх против течения Днепра, а это падает уже прямо на Киевскую сторону. И это служит непререкаемым свидетельством, что западная часть Скифии, Древняя Скифия, была заселена по обе стороны Днепра до Киева пахарями-земледельцами, которые по нашей летописи именуются полянами, а поляне в древнем языке прямо обозначают пахарей, ратаев (польский ратай), так что Геродотово название оратаев, в отличие от георгов, земледельцев, есть как бы перевод имени полян.

Это земледельческое население, сеявшее хлеб для продажи, как нельзя красноречивее указывает, по какой причине существовал храм Цереры на самом видном месте, на крутом мысу между устьями Днепра и Буга*.

______________________

* В последующие века здесь не слышно никаких других земледельцев, даже германских, и потому славянская и, в особенности, русская история имеет полнейшее основание почитать этих геродотовских пахарей славянами и родоначальниками если не для всего славянства, то для восточной его ветви.

______________________

Реку Буг он именует Ипанисом, Гипанисом и говорит, что эта река, в числе малых рек довольно значительная, начинает свое течение в Скифии и выходит из великого озера, около которого пасутся белые дикие лошади и которое по справедливости называется матерью Ипаниса. Вытекая из него, река пробирается небольшим каналом и на пять дней течения воды ее сладки; потом к морю на четыре дня весьма горьки, ибо здесь в реку впадает горький источник, который хотя и невелик, но так горек, что портит своим вкусом всю воду в реке. Этот источник находится на границах земли скифов-оратаев и алазонов. Имя источнику и самому месту, откуда он вытекает, по-скифски Эксампей, что на греческом языке значит Священные Пути. Быть может, слово Эксампей есть только извращенное огреченное произношение тех же слов Священные Пути, конечно, переделанное по тем звукам, какими выражала эту речь глубокая славянская древность. В позднейшие времена здесь существовала река Аксиак и народ аксиаки, а потом явился наш Очаков.

В настоящее время Буг течет из обширных болот, которые при Геродоте, несомненно, составляли великое озеро, достойное названия матери Буга. Горький источник и доселе носит соответствующее имя -Мертвые Воды. Это небольшая река, текущая с левой стороны и впадающая в Буг у Вознесенска. Местность, по которой она течет и откуда выходит ее исток, и теперь изобилует на большом пространстве ключами минеральной горькой и соленой воды, в иных местах до того горькой, что даже не годится для водопоя*.

______________________

* Шмидт. Херсонская губерния. — СПб., 1863. Т. 1. — С. 187-190, 444 и др.

______________________

По этому самому пространству верст на 200 дальше к востоку под 48 градусом широты, между Ольвиополем, Бобринцом, Вознесенском и Кривым Рогом (селение на Ингульце), проходит каменистая гранитная гряда, кряж кристаллических пород, образующий на Буге и по другим рекам высокие скалистые берега, скалистые расселины и обрывы, нередко совсем отвесные, высотой над уровнем воды в 40 — 60 сажен. Этот же кряж заграждает реку между Ольвиополем и Вознесенском порогами, которые высовываются из воды то в виде скал, острых камней и булыг, то в виде целых островов, покрытых иногда деревьями и всякой растительностью. Здесь повсюду степная ровная площадь страны прорезывается такими живописными чудными местностями, которые, естественно, должны были питать поэтическое религиозное чувство в обитателях страны и заставили их прозвать всю эту гранитную высокую площадь Священными Путями. Отсюда эти Священные Пути тянутся дальше к востоку, к Днепру, где тоже образуют еще более знаменитые Днепровские пороги. Отсюда же в противоположную сторону дальше на запад Священные Пути подобными же скалами и порогами загромождают русло Днестра. Вот что означал этот скифский Эксампей.

Геродот сам плавал вверх по Бугу и собственными глазами видел в Эксампее и другое чудо. Он говорит: "О количестве скифского народа не мог я узнать ничего достоверного, но слышал об этом различные речи. Одни говорят, что их весьма много, другие утверждают, что их мало, говоря о настоящих скифах. Однако же вот что они представили моему взору: между Борисфеном (Днепром) и Ипанисом (Бугом) есть место, называемое Эксампей, о котором уже говорено. В этом месте лежит медный сосуд величиной вшестеро больше кратера*, посвященного Посейдону при устье Понта (в Константинопольском проливе). Для тех, кто не видел этого сосуда, я опишу его. Он легко вмещает в себя шестьсот амфор-ведер, а в толщину имеет шесть пальцев (более 3 вершков). Этот сосуд, как сказывают тамошние жители, сделан из остроконечий стрел. Царь их, по имени Ариантон, желая знать число скифского народа, велел, чтобы каждый скиф принес по одному остроконечию от своей стрелы. Кто не принесет, тому грозил смертью. Когда нанесли чрезвычайное множество остроконечий, ему вздумалось сделать из них памятник себе, и для того он соорудил этот медный сосуд и поставил в Эксампее".

______________________

* Кратер — большой сосуд, в котором греки по окончании стола подавали гостям вино для заключительного общего пиршества, так сказать, для круговой чаши. Описанный здесь громадный сосуд, быть может, имел форму чаши или чана (коикарь).

______________________

Днестр и Буг, прибавляет историк, в земле Алазонской текут близко между собой, но потом один от другого уклоняются и оставляют в середине широкое пространство. Днестр и Буг действительно сближают свое течение между Брацлавом на Буге и Могилевом на Днестре, а выше этой Алазонской земли теперь находится Киевская губерния.

Выше оратаев, продолжает Геродот, живут невры (неуры, нуры). Жилище невров приходится, стало быть, на речную область Припяти со всеми ее притоками. В другом месте Геродот замечает, что Днестр выходит из великого озера, которое служит границей между Скифией и Невридой. В вершинах Днестра около Лемберга и теперь существуют большие озера, которые, быть может, и почитались источником Днестра. Земля невров простиралась от Лемберга и по Западному Бугу, который впадает в Нарев, а Нарев в Вислу. В сам Буг течет река Нурец, берущая начало с той же возвышенности, откуда идет Нарев. Недалеко от впадения Нурца стоит город Hyp, и вся эта сторона именуется Ну рекой. Припомним также, что наш древлянский Овруч, Вручий стоит на реке Норине. Все это по оставшимся именам прямо показывает, где жили невры, и свидетельствует, как верно отец истории описывал нашу страну и какие верные сведения он получал от ее обитателей.

Об этих неврах-нурах у скифов и греков ходили слухи, будто они волшебники, будто каждый нур ежегодно на несколько дней превращается в волка и потом опять становится человеком. "Сказывающие об этом не могут меня в том уверить, — замечает правдивый историк, — однако они это утверждают и даже с клятвой". Это поверье и доселе живет во всей той стране.

Невры-нуры держались установлений скифских, то есть не отличались нравами и обычаями от скифов, обитавших между Днестром и Днепром.

В высшей степени любопытно и очень дорого для нашей истории одно событие, относящееся к истории этих невров, о котором Геродот рассказывает следующее. Одним поколением (около 30 лет) раньше похода персидского Дария на скифов невры принуждены были оставить свою страну по причине чрезвычайного множества змей, которые наползли к ним из верхних степей. Они оставили свою отчизну и поселились между вудинами, жившими на восток от четырехугольника Скифии. Сказка о змеях, несомненно, скрывает истинное событие о нашествии на невров каких-либо врагов-соседей.

Не это ли самое предание держится и у первого нашего летописца, что радимичи на Соже и вятичи на Оке пришли в те места от ляхов, то есть вообще с запада от ляшских славянских племен. Мы увидим, что вудинами никого другого нельзя признать, как теперешние мордовские племена, жившие при Несторе на Оке под именем муромы, а при Геродоте, по всей вероятности, занимавшие места еще западнее Оки, до самого верхнего Днепра. На это лучше всего указывают многие имена рек, речек и мест по Верхней Оке, Десне, по Сожу и по самому Днепру, которые вполне обнаруживают древнее пребывание здесь такой же мери, муромы, мордвы и веси.

Едва ли встретятся какие-либо основания для опровержения той истины, что записанное Геродотом событие о переходе нуров на восточную сторону Днепра (по Сожу и по Десне на Оку) не есть прямой источник того предания о переходе радимичей и вятичей, которое через 1500 лет еще было памятно в Киеве во времена Нестора. Дивным и маловероятным покажется только громадная цифра лет, протекших от свидетельства Геродота до начала нашей письменной истории; но предания живут целые тысячелетия, как целые тысячелетия сохраняются и имена мест.

По этой причине русская история имеет полное основание почитать своим первым летописцем самого отца истории. Он первый рассказал о важнейшем ее событии, о первом колонизаторском движении славянского племени на восток, о самом зародыше так называемого теперь великорусского племени, движение которого на восток если в одном углу и остановилось у Ледяных гор Северной Америки или, вообще, у берегов Тихого океана, то, с другой стороны, оно еще долго будет пролагать себе "неизбежный путь к горам славной Индии".

Кто обитал от невров к северу, об этом Геродот ничего не знал и заметил только, что там лежит земля безлюдная, пустыня. Описанные народы, говорит он, живут по направлению реки Буг на запад от Днепра.

Теперь историк переходит к описанию самой середины Древней Скифии, именно тех мест, которые лежат по течению Днепра. Русский кормилец Днепр именуется у него Борисфеном. Это слово едва ли не греческое, а, без сомнения, туземное, скифское. Многие очень согласно толкуют, что это имя сохраняется и до сих пор в названии реки Березины, по-старому Березани, впадающей в Верхний Днепр от северо-запада. Так толковал об этом слове еще Герберштейн. Шафарик не сомневался в таком происхождении этого слова. Сам Шлецер предлагал такое же толкование (Шафарик, т. I, кн. II, с. 364).

Подтверждением этому может служить и то обстоятельство, что хотя Борисфен и исчез, но его следы и доныне сохраняются в именах Бе-резинского лимана с рекой Березанью, иначе Березиной (и на ней же селение Березна), а потом и острова Березани, который и в древние времена носил имя Борисфениды, то есть той же Березани, как это обозначено у Птолемея, хотя и не совсем к месту, в описании Нижней Мизии. Но еще раньше Страбон уже указывал, что перед Борисфеном-Днепром и Ипанисом-Бугом лежит остров Борисфен. Новый немецкий географ Шпрунер уже прямо обозначил поток Березины именем Борисфена.

Можно добавить, что у самой вершины Березины существует озеро Берешта, через которое проложен Березинский канал, это, быть может, прародитель самой Березины (Гидрографическая карта 1841 г.). Что касается начального имени Береза, то оно принадлежит не только праславянству, но и дославянству, как утверждает г. Будилович, то есть временам, когда славянское племя еще не было выделено в самостоятельный организм*.

______________________

* Для объяснения имени Борисфен лингвистика отыскала в зендском словаре два слова — Voura, ctana, что значит широкое русло (Мюлленгоф).

______________________

Если такое толкование достоверно, то, стало быть, река Березина, огреченная в Борисфен, знаменитая по бегству через нее Наполеона I, в Геродотово время почиталась за верхнее течение самого Днепра, и по ней сам Днепр слыл Березиной, Борисфеном. Это обстоятельство наводит на мысль, что люди, жившие наверху Березины, плавали до Днепровского устья или наоборот: люди, жившие на Нижнем Днепре, плавали до самого его верха по Березине и огласили этим именем весь поток реки до самого моря. Как бы ни было, но, вообще, здесь скрывается хотя бы и темный намек на сообщение по этой реке с Балтийским краем или через Западную Двину, ибо исток Березины близко подходит к истокам Двины, или же через реку Вилию, впадающую в Неман, что еще вероятнее, так как Вилия совсем приближается к истокам Березины. По-видимому, и это также очень вероятно, Вилейский путь из Березины в Неман и, следовательно, в Балтийское море был самой первоначальной дорогой в нашей стране от моря до моря, с горячего юга на холодный север. Несомненно, что дорога по Днепру к более дальнему глухому северу в первое время еще не была известна. Она открылась только в IV столетии, когда появилось и само имя Днепра (333 г.), открылась, конечно, по случаю размножившегося населения, мало-помалу двигавшегося в глухие места севера, именно в новгородские места.

Геродот ничего не знал о северном море. "Несмотря на все мои старания, — говорит он, — я не слыхал ни от одного очевидца, чтобы находилось море за Европой". Эти его слова показывают, с какой осторожностью он собирал сведения. Ему, во всяком случае, необходим был очевидец, иначе он не верил ничему и почитал все баснями. "О последних северных землях в Европе ничего не могу сказать достоверного, — продолжает правдивый историк. Я не верю существованию какой-то реки, называемой варварами Ириданом и впадающей в северное море, из которой, как говорят, достают янтарь. Неизвестны мне и острова, откуда привозится олово. Только знаю, что олово и янтарь приходят к нам с края земли. И, вообще, кажется, справедливо, что страны, лежащие на краях обитаемой земли, производят все почитаемое нами прекрасным и редчайшим".

Именно янтарь почитался древними прекрасным и редчайшим произведением природы, которое в прихотях роскоши ценилось выше золота. По свидетельству Плиния, янтарные вещицы ценились так высоко, что сделанное из янтаря изображение человека, как бы мало оно ни было, превосходило ценой живого и здорового человека. О происхождении янтаря ходило много басен, между прочим, его почитали соком солнечных лучей, которые при закате оставляли будто бы жирный пот в водах океана и потом от приливов выбрасывались на берег в виде кусков янтаря.

В отдаленной древности янтарь добывался по всему побережью Балтийского моря от острова Рюген и до Западной Двины. По качеству самый лучший находили в Померании и в Древней Пруссии, в Самбии и в Неманском крае.

Нет сомнения, что торговым путем через Неман и Вилию по Березине и от нее по Днепру янтарь проходил и в черноморские колонии греков. Очевидцев же Балтийского моря в Ольвии не являлось по той причине, что размен товаров происходил, вероятно, еще вверху березинского Днепра и, по крайней мере, у скифов-оратаев в Киевской области. Да к тому же купцы неохотно рассказывали о местах, откуда добывался дорогой товар, и сведения о путях в такие места держали в тайне. Впрочем, древним было известно также, что янтарь суть тело ископаемое и добывается из земли в Скифии в двух местах, в одном белый воскового цвета, а в другом месте — темно-красный (Плиний, XXXVII).

Известно, что янтарь, как ископаемое, находится в самом Киеве и в других местах по Днепру выше и ниже Киева, в глубоких оврагах, также в самом Днепре у Канева и в Неясытецком пороге, где его вытаскивают вместе с рыбой сетями. Недавно г. Рогович открыл около Киева в одном холму целый пласт темно-серого песка толщиной в две сажени с залежами янтаря, причем на различной глубине найдено боле 50 кусков янтаря различного цвета, некоторые до двух фунтов весом*. "На поверхности песчаного слоя оказалось гнездо янтаря, состоящее из небольших кусков, по-видимому, происшедших от раздробления больших масс. Эти последние весят более двух фунтов, небольшие же куски, отдельно найденные, весят по несколько золотников".

______________________

* Голос, 1875. — №185.

______________________

Это замечательное открытие может вполне подтверждать, что древние греки имели верное сведение о добывании янтаря из земли в Скифии, в нашем Киеве и его окрестностях. И о киевском янтаре могли ходить рассказы, что он привозится с берегов северного моря-океана.

С особенной любовью Геродот описывает наш славный Днепр. Он говорит, что после Истра-Дуная это — величайшая река, что она способствует плодородию не только больше всех скифских рек, но и больше всех других, за исключением только египетского Нила, с которым никакой реки сравнить нельзя. Из всех других рек Днепр самая благословенная для продовольствия. Она представляет прекраснейшие и здоровые пажити для скота, доставляет в великом изобилии и отличную рыбу. Ее вода чиста и очень приятна для питья, невзирая на то, что течет между мутными реками. По ее берегам посевы бывают превосходные, а где земля не засевается, там трава растет превысокая.

Вблизи устья реки соль сама собой оседает в неисчерпаемом изобилии. В реке ловятся большие рыбины без костей (осетры, белуга), которых солят. Историк заключает, что Днепр изобилует и многими другими предметами, достойными удивления.

Переходя на ту сторону Днепра, говорит историк, первая земля от моря будет Илея, что по-гречески значит земля лесная, лес. Теперь этого леса нет, но что он когда-то здесь существовал, на это указывает своим именем здешний древний русский город Олешье, ныне Алешки против Херсона. Кроме того, Днепр в этих местах образует в своем течении обширнейшие необозримые заливные луга, от 6 до 20 верст в ширину, называемые плавнями, по которым всегда и до сих пор растут густые леса. Особенно примечательно в этом отношении запорожское урочище Великий Луг, на углу днепрового поворота к западу против запорожского перевоза Никитин Рог, ныне местечко Никиполь. Такие луга-плавни по преимуществу следуют за течением реки Конки, почему, быть может, вся эта сторона от впадения Конки в Днепр и до его устья называлась лесом, Илеею. Выше этой лесной страны обитают скифы-земледельцы (георги), которых греки, живущие по реке Буг у Ольвии, называли борисфенитами (березинцами), а сами себя ольвиополитами. Одни из них занимали места к востоку на три дня пути, значит, верст на сто простираясь к реке Пантикап, так называет Геродот реку Конку и указывает этим, что земледельцы жили по верхнему течению Конки от востока до Днепра, что на самом деле составляет 100 верст. Другие живут вверх к северу по пространству земли на одиннадцать дней плавания против течения Днепра, стало быть, верст на 360 от Конки или же от порогов, что, во всяком случае, приходится на Киевскую и Полтавскую губернии и выше до Черниговской и Курской.

Выше этих земледельцев, говорит Геродот, лежит страна большей частью пустая, за которой живут андрофаги-людоеды, народ особенный, отнюдь не скифский. По Геродоту, это был последний предел человеческого жилья в нашей северной стране. За людоедами, говорит он, степь совершенная, и нет никакого народа, сколько нам известно. Андрофаги-людоеды из всех народов отличаются нравами лютейшими. Они не признают никакой правоты и не имеют никакого закона. Жизнь ведут кочевую, одежду носят похожую на скифскую, язык у них особливый, и из всех здешних народов они одни питаются человеческим мясом.

О каком племени и народе носился такой слух на Южном Днепре, сказать трудно. Но, видимо, что этот народ жил на вершинах Днепра-Березины, где-либо вблизи Балтийского Поморья, потому что в этом случае показания Геродота направляются как бы только по берегу Днепра. Быть может, такой слух об этом угле был распространен только из-за торговых интересов, дабы отбить всякое намерение у чужих купцов странствовать к известным янтарным берегам, ибо степень варварства, по всей вероятности, была одинакова на всем тогдашнем севере. Уральское золото точно так же стерегли чудовищные грифы, и все подобные детские страшилища, конечно, больше всего распространялись корыстолюбивыми торговцами.

К сожалению, Геродот ничего не говорит о порогах, как будто вовсе их не существует. Быть может, и на самом деле в его время пороги по полноводию реки не представляли такого затруднения, о котором бы следовало говорить. Геродот показывает какое-то место Герр и говорит, что к этому месту Днепр течет от севера и что плыть сюда должно сорок дней; но откуда плыть — от устья реки с юга или от севера, об этом он не делает даже и намека. В другой раз он говорит, что кладбище скифских царей находится в Геррах, в том месте, до которого можно плыть по Борисфену, и что там живет народ последний, то есть крайний из подвластных скифам, называемый также геррами. Герром у него именуется также седьмая река Скифии, выходящая от Днепра в том углу Скифии, где Днепр приметен, то есть, вероятно, где он входит в скифскую землю. Эта река, отделившись от Днепра, получает имя самой той страны — Герр — и течет в море, разделяя скифов кочующих и царских, а впадает, между прочим, в шестую реку, Ипакирис, и с ней в Каркинитский залив Черного моря. Наконец историк делает еще показание о реке Герр, по которому выходит, что под этим именем он разумеет наш Донец, называемый у него Гиргиз и Сиргиз (Геродот, IV, 19, 20, 47, 53, 56, 57, 71).

Таким образом, Геродотовы сведения об этом любопытном Герре были неопределенны, сбивчивы и обозначали какое-то неопределенное пространство скифской земли.

Нам кажется, что сведения Геродота об этом Герре есть только слухи о стране, в которых скрывалось понятие или представление, вообще, о верхних горных землях Скифии, а в частности, быть может, они обозначали самую местность порогов, как это видно по указанию на местность царских гробниц. Что эта местность в древних русских понятиях обозначалась именем гор, на это указывает "Слово о полку Игореве", где Ярославна, обращаясь в своей песне к Словутичу-Днепру, восклицает: "Ты пробил еси каменные горы сквозь землю Половецкую!" Сверх того, горой на севере и на юге у нас называлось вообще верхнее течение реки. В договоре Полоцка с Ригой 1478 года сказано, между прочим: "И стругы наши полоцкие пошли (по Двине) на гору порожении..." Запорожцы, показывая пределы своих владений в XVII столетии, выражались так: "Городок старинный Запорожский Самар (на устье Самары) с перевозом и землями в гору Днепра по речку Орел... а через Днепр, як из веков бывало по Очаковские влусы и в гору речки Богу по речку Сынюху*. Доселе возносим в молитвах: горе имеем сердца. Апостол Андрей, идя к Киеву, поиде по Днепру горе..." "И долу и горе", — выражаются в других местах летописцы. Верх в малорусской хате под кровлей называется горищем. Припомним, что в древнее время и вся Русская земля делилась на верхние земли и низовые, именуемые царскими, по поводу их близости к Византийскому царству.

______________________

* Акты археологической экспедиции, I, №106. Чтение общей истории, 1846. — №5. Смесь 67.

______________________

Нет особых оснований сомневаться, что Герр есть огреченное славянское слово гора, горний, обозначавшее верхние места и верхних жителей Скифии, разумеется, относительно Днепровского лимана, откуда Геродот смотрел на Скифию и где слушал рассказы о верхних ее землях. Повторим, что такой смысл этому слову придает уже сама неопределенность и сбивчивость показаний Геродота.

Так точно и его показание о сорока днях плавания по Днепру до места Герр необходимо принимать в общем смысле, что, вообще, плавание по реке простиралось всего на 40 дней пути, как это и понимали последующие географы. По этому расчету оно могло восходить до устья Березины и вообще до Минской и Могилевской губерний*.

______________________

* На Днепре ныне плавают по течению 50-60 верст в день, против течения 25-30 верст. Географический словарь Семенова. Мы полагаем, меньше: 25 верст в день.

______________________

Если же местом Герр почитать пороги и толковать Геродота, что 40 дней плавания к этому месту он считает не от устья, а от севера, откуда течет Днепр, то в этом смутном показании мы можем разуметь, вообще, что плавание достигало самых вершин Березины и ее перевала к вершинам Западной Двины и притоков Немана.

Геродот, однако, не знал, где скрываются источники Днепра. "Кажется, что в страну скифов-земледельцев, — говорит он, — река течет через пустыню, ибо эти скифы живут от пустыни на 10 дней плавания. Одной только этой реки да еще Нила я не могу показать источников и думаю, что этого не покажет и никто другой из греков". Видимо, что именем пустыни здесь обозначается страна, имевшая какой-либо особый характер в своей топографии, ибо скифы считали до ее пределов 10 дней плавания, следовательно, это плавание проходило по другой стране, которую не называли пустыней.

К востоку от днепровских скифов-земледельцев, за рекой Пантикапой-Конкой, обитали скифы-пастыри, не сеявшие и не пахавшие земли. Вся эта сторона была степь безлесная. Жилище степняков-скифов простиралось к востоку на 14 дней пути до реки Герр, что впадает в Северный Донец. За Герром-Донцом находились так называемые царские земли, где жили благороднейшие и многочисленнейшие скифы, почитавшие других скифов своими рабами. Значит, здесь жили скифы-владыки над всей скифской страной. Их земли с юга простирались к Таврике, то есть к Таврическим горам, с востока ко рву, отделявшему их от Боспорского царства, и потом протягивались по Азовскому побережью до города Кримны, а частично прилегали к реке Дону. Выше этих царских скифов к северу жили меланхлены, особливый, не скифский народ, державший, однако, законы и обычаи скифские: они носили черное платье, отчего и прозывались меланхленами, то есть черноризцами или черными кафтанами.

Примечательно, что на полосе жилища меланхленов находим с одного края Чернигов, с другого Воронеж, имена которых тоже дают понятие о черном и, вероятно, служат выразителями какой-либо географической или этнографической особенности этого края. Выше меланхленов простирались болота и степи, людьми необитаемые.

За рекой Танаисом-Доном находилась уже не скифская земля, а первая страна от его устья была страна савроматов, безлесная степь, которая простиралась к северу на 15 дней пути, то есть до теперешнего Царицына или до перевала из Волги на Дон.

По рассказам, савроматы происходили от скифов и амазонок, случайно занесенных морем в Скифию после войны с греками. Эта басня, показывая вообще, что савроматы были пришельцы в этой стране, поддерживалась особенно тем обстоятельством, что савроматские женщины ничем не отличались от мужчин. Точно так же ездили на лошадях, носили такое же платье, занимались звериной ловлей и ходили на войну. Скифские жены, сидя в своих повозках, занимались женскими работами и никуда не выходили, а савроматки, сидя на лошадях, всегда работали только луком и стрелами, даже одни, без помощи мужей. По крайней мере, о них шла такая молва. У них ни одна девица не могла выйти замуж, пока в битве не убивала какого-либо из врагов. Иные, которым не удавалось исполнить этот савроматский закон, состарившись, так и умирали безбрачными.

Эта басня о происхождении савроматов от амазонок заслуживает внимания. В широком баснословии об амазонках должны скрываться вполне достоверные факты.

Местожительство амазонок находилось в Малой Азии, в Пафлагонии, у берегов Черного моря, на реке Фермодонте, где существовал и построенный ими город Фемискира, недалеко от славных городов Амиса и Амазии, имена которых также служат указанием местожительства амазонок. Город Амазия был родиной славнейшего географа древности Страбона.

Геродот (IV, гл. 110 — 117) очень обстоятельно излагает савроматскую басню об этих амазонках. Он пишет, что во время войны греков с амазонками греки победили их при реке Фермодонте, забрали их в плен столько, сколько могли, и на трех кораблях повезли их домой в Грецию, но в открытом море амазонки напали на мужчин и перебили их всех. Однако, не умея управляться с кораблями, они стали носиться в волнах по воле ветров и прибыли наконец к городу Кримнам на Меотийском озере, в землю свободных скифов. Здесь, выйдя на берег, они расхватали табун лошадей и пустились грабить скифскую землю. После того, познакомившись с молодежью скифов, они вошли с ними в супружеский союз и предложили им для благополучного житья переселиться за реку Танаис (Дон). Скифы согласились и заняли местность, идя три дня к востоку и три дня по пути от озера к северу. Так произошла и устроилась савроматская народность.

Но прежде (гл. 21) историк говорил, что савроматы занимали область, начиная от угла Меотиды (от устьев Дона) на 15 дней пути к северу. Стало быть, племя амазонок со скифами заняло местность только на три дня пути, именно тот округ, где находился и славный город Танаис, то есть устья реки, и где, по словам Геродота, амазонки жили и в его время (гл. 116 "История").

К этому нужно присовокупить сказание Диодора Сицилийского (вторая половина I века до Р.Х.). Сообщая сказочную древнейшую догеродотовскую историю скифов, он говорит, между прочим, что древние скифские цари, поработив себе в Азии многие значительные племена, переселяли их по своему усмотрению на новые места, и самых важных выселений было два: одно из Ассирии в землю между Пафлагонией (Синоп) и Понтом (Трапезунт), где находим упомянутые выше города Амизус и Амазия, то есть в местности, где обитали и амазонки, другое выселение было из Мидии. Оно основалось у реки Танаис. Эти переселенцы назвались савроматами, но так как они переселились из Мидии, то их обыкновенно прозывали мидийцами.

Были ли эти выселенные племена природными ассирийцами и мидийцами, об этом ничего не сказано, а потому с большой вероятностью возможно предполагать, что это были племена, чуждые коренному населению, почему и были удалены на новые свободные места.

Затем Диодор описывает происхождение племени амазонов, как бы продолжая рассказ о савроматах, описывает их похождение и пр. В этих же рассказах Диодор упоминает, что те древние скифы в свое время "подчинили себе обширную страну за рекой Танаисом (он смотрит с востока) до Фракии", то есть весь Черноморский край нашей страны, как это изображено Геродотом, и вместе с тем пишет и об амазонках, что их царица, "отправившись войной в страну за рекой Танаисом, покорила все соседние племена вплоть до Фракии". Оба эти свидетельства, как далекие предания, сливаются в одно в сказании Исократа (338 г. до Р.Х.), который говорит, что еще в первые времена Эллады приходили на нее скифы с амазонками, когда и случилась известная война греков с ними.

О происхождении амазонок рассказывает свои басни и Юстин (II, гл. 4). У скифов, говорит он, двое молодых людей царской крови были изгнаны из отечества взбунтовавшимися боярами. Имена их были Илина и Сколопит. За ними в изгнание пошло много народа, который с ними и поселился в Каппадонии, около реки Фермодонта, занявши и все поля Фемискиры. Спустя много лет их соседи за их грабежи всех обманом порубили. Оставшиеся жены, мстя за погибель мужей и воинственно защищая себя, превратились потом в амазонок...

Разбирая амазонское баснословие, древние критики правдоподобно толковали, что амазонки были не женщины, а мужчины-варвары: они носили длинные до земли хитоны, волосы подвязывали повязками, а также брили бороды, и поэтому враги называли их женщинами.

В этой области, где обитали амазонки — народ баснословный, там же жил возле них или на их же местах и настоящий народ енеты, генеты, венеты, по имени близкая родня славянству. Эту область Страбон называет Амисеною, а жителей амисенами по имени главного города Амиса и указывает, что здесь жили енеты и что сам город носил имя Енеты, назывался Енетой*.

______________________

* Это имя встречается и в других местах по Черноморскому южному побережью. Обозначая места енетских жилищ, Страбон (кн. ХП, гл.З, § 17) упоминает Генету далее к востоку от Синопы. О ней упоминает и Плиний (VI, 4).

______________________

Об этих енетах или венетах сохранилась память, что они помогали троянцам и что это было значительнейшее племя пафлагонцев*.

______________________

* Страбон. Кн. XII, гл. 3, §§ 5, 8, 16, 17, 25.

______________________

Жилище народа генетов находилось в Пафлагонии по южному берегу Черного моря, к западу от знаменитой Синопы в расстоянии от нее градуса на два широты.

Наиболее значительное население в области генетов именуется Кромна, о которой упоминает и Гомер, называя и другие места этой области.

" — Вождь Пилемен пафлагонам предшествовал...

— Выведший их из генет...

— Племя народов, которые...

— ...в славных домах обитали,

— Кромну кругом... населяли" (Илиада, II, 853,855, с. 70). Выражение "Кромну кругом населяли" обнаруживает, что, может быть, это был своего рода акрополь. Шпрунер на своей карте обозначил эту Кромну отдельной круглой горой.

Имя Кромна звучит по-славянски как родня псковскому Крому и другим подобным именам и потому может служить указанием, что генеты были славяне.

О генетах Страбон (XII, 3, 8, 25) рассказывает следующее: "Говорят, что в Пафлагонии теперь (в I веке по Р.Х.) нет енетов. Другие указывают на деревню того же имени на Эгиале, близ Амастреи. Зенодот пишет из Енеты (Пилаймен вел пафлагонцев) и говорит, что под этим именем разумеется нынешний Амис, о чем упоминает Гекатей Милетский. По уверению других, какое-то племя, пограничное с каппадокийцами, выступило в поход вместе с киммерийцами* и впоследствии удалилось к Адрии. Но, по мнению наиболее распространенному, енеты составляли значительнейшее племя пафлагонцев, из которого происходил и Пилаймен".

______________________

* У греков носились предания, будто троянцы получили помощь от номадов, живших выше Борисфена-Днепра (Страбон, XII, 3, 22).

______________________

Троя была взята и разрушена. В осаде погиб и вождь енетов,. Оставшиеся в живых убежали под предводительством Антенора в Европу во Фракию и после многих блужданий прибыли в угол Адриатического моря и там у берегов поселились (Венеция). "Поэтому-то, — замечает Страбон, — должно быть, и исчезли енеты и не находятся больше в Пафлагонии" (XIII, 3, 8). Однако современник Страбона латинский писатель Помпоний Мела упоминает об енетах под именем венетов, живших там же (Шафарик, I, 430).

Если легенда о переселении амазонок к скифам может содержать в себе истинное событие о переселении енетов-амазонок в область, которая потом стала областью савроматов, то возникает вопрос, что за народ были эти рожденные от амазонок савроматы и по какому поводу амазонкиенеты потянули на переселение именно в устья Дона.

Возможно предполагать, что этот повод заключался в промысловых и торговых выгодах, какие доставляло многим племенам знаменитое торжище Танаиса. А также возможно предполагать, что савроматы были эти самые енеты, что савроматы были такое же славянское племя, как и енеты, которые под именем амазонок и переселились к своим братьям на Дону.

В последнее время в лингвистической науке водворилось мнение, почитаемое за непогрешимую историческую истину, что весь Черноморский юг Русской равнины от Дона до самого Дуная был занят племенами иранского происхождения, и потому все савроматы и сарматы оказались иранцами. Это неопровержимо основано, главным образом, на многочисленных каменных греческих надписях с варварскими именами, найденных в особом количестве на местах древнего Танаиса и представляющих также в особом количестве все имена иранского склада. Однако следует ли принимать эти только городские камни в доказательство той новоустановленной истины, что вся область нашего Черноморского юга оглашалась одним только иранским языком, была заселена одними только иранскими племенами. Камни свидетельствуют только, что написанные на них имена принадлежали горожанам Танаиса, а горожанами этого торжища были торговцы и промышленники от разных народностей, от разных мест и стран. Преобладали в них иранцы потому, что это торжище было восточное и в него стекались, главным образом, промышленные люди востока, в особенности персы и их соседи, а также кавказские племена, не упоминая об армянах, евреях и пр. Камни указывают только на обывателей города и нисколько не указывают на обитателей всей страны, ее рек, лесов и т.д. Между тем это лингвистическое нашествие иранства на наши южные края доводит свои утверждения до того, что и наши скромные геродотовские пахари на Киевском Днепре являются тоже иранцами*.

______________________

* Статья Вс. Миллера // Ж.М.Н.П. — 1886, октябрь. — С. 280.

______________________

Конечно, после того необходимо спросить здравый смысл, жило ли в этих краях на Дону, на Днепре, на Буге и Днестре, жило ли, являлось ли здесь когда-либо славянство, как и куда исчезло бесчисленное иранство, оставив на своих местах одни лишь славянские племена, внезапно упавшие, по-видимому, с неба не ранее VI века по Р.Х., как еще и до сих пор утверждают некоторые ученые.

В ответ на эти вопросы мы ставим высказанное выше предположение, что савроматы были славянское племя, именно то племя, которое в IX веке именовало себя сиверо, сивера, север, как прямой потомок имени древнейшего, в огреченной форме савро (Savros — ящерица). Если на западной стороне Русской равнины существовали геродотовские неуры, нуры, отождествляемые с сохранившимися именами нур, нар, нер, нор и причисляемые, несомненно, к славянскому племени, то почему и геродотовским савроматам не быть славянами точно так же по сохранившемуся на их месте имени северо. Диодорово известие, что они были выведены из Мидии, нисколько не доказывает, что они были кровные мидийцы, о чем говорено выше. Точно так же нельзя доказать, что тогда же переселенные в Пафлагонию племена были кровные ассирийцы. Впоследствии на этом месте мы находим амазонок и енетов. Плиний упоминает, что говорят, что савроматы родственны мидянам, но эта родственность упоминается все на основании одного и того же сведения, что они выведены из Мидии. Знаменитый историк-критик Нибур имел же какие-либо критические основания признавать в савроматах племя славянское. Надеждин, разбирая книгу "Скифия и скифы Геродота" Линднера, высказывает такое замечание: "Сродство славян с сарматами признается единогласно всеми именитыми испытателями и знатоками истории и древностей. Сарматы, известно, переделаны позднейшими географами из савроматов".

Остановимся на любопытном обстоятельстве. Отчего, по каким причинам вся Русская страна получила наименование Сарматии вместо прежнего от времен Геродота имени Скифия.

Мы упоминали выше, что, по свидетельству Диодора Сицилийского, в известное время сарматы, размножившись и усилившись, напали на скифов, истребили их без остатка и, конечно, завладели их землями, которые, как известно, простирались от Нижнего Дона до Нижнего Дуная, как эти земли описал Геродот.

По указанию Птолемея, сарматы во II веке по Р.Х. занимали именно те земли по северо-западному берегу Азовского моря, где прежде обитали геродотовские царствующие скифы. Это были роксоланы и языги (они же, по-видимому, яксаматы, иксоматы, ексоматы, язаваты). Но еще в начале I века по Р.Х. Страбон указывает поселение языгов-сарматов прозванием царствующих на нижнем течении рек Днестра и Днепра (кн. 7, гл. 3, 8, 17), где, по Геродоту, находилась Древняя Скифия.

Прозвание царствующие (василики) может указывать, что эти сарматы-языги получили его по наследству от царствующих скифов Геродота.

И видимо, что сарматы водворились по всему пространству геродотовской Скифии, так как во II веке они с именем роксолан владеют и нижним течением Дуная, откуда начиналась Древняя Скифия. Здесь они придвинулись к землям, подвластным Риму, почему и начались их беспрестанные нападения на эти земли, и стали возрастать их военные счеты с Римом.

Уже в семидесятых годах I столетия до Р.Х. против них Рим высылает воевод (Шафарик, 112). При императоре Августе (15 г. до Р.Х.) Рим одерживает над ними победу и поручает воеводе Лентулу прогнать их от Дуная, где с ними познакомился и Овидий (17 г. по Р.Х.). Затем в 69 году по Р.Х. они несчастливо вторгаются в Мизию, но римские победы их не останавливают, они в последующее время добиваются главного в отношениях с Римом, то есть налагают на него дань.

Таким образом, савроматы или сарматы Дона, заняв как бы по наследству завоевания, все земли геродотовой Скифии и став по Дунаю соседями с подвластными Риму землями, получают от Рима туземное этнографическое прозвание сарматов, и всю их страну по той же причине Рим прозывает вместо Скифии Сарматией, как это и было усвоено древней географией, которая потом в поздние времена прозывала сарматами и чужие племена. Но настоящими сарматами она признавала только европейских алан, роксолан и языгов, заселявших всю страну древней южной Руси.

Каким образом родовое имя сарматов так быстро распространилось на всю нашу равнину от устьев Дона до устьев Вислы, которая при этом является уже твердой границей Сарматии от земель Германии? Что послужило объединению сарматским именем всех племен, живших по этим местам?

Нам кажется, что сарматское имя обозначало особый язык, по которому и отличались племена однородные от инородных, и мы полагаем, что язык сарматов на Висле носил тот же общий характер, как и язык сарматов на Нижнем Дону. О сарматах Помпоний Мела пишет, "что они разделялись на множество племен, из коих всякое имело особенное свое имя, но все говорили одним языком" (Карамзин, I, пр. 20). То же писали в VI в. Прокопий об антах и Иорнанд о венетах.

По общему характеру этого языка и все другие обитатели нашей равнины явственно могли прозываться сарматами, то есть, в сущности, славянами, и сармат, в собственном смысле, был славянин, как свидетельствует, например, греческая Танаисская надпись, упоминая о сармате Ходекие (Sarmatas Chodekiou)*.

______________________

* Есть собственное имя Ходек. Славянский именослов Морошкина.

______________________

Славянство сарматов во многом доказывает история сарматов-языгов. В географии Птолемея они обитают на северо-западной стороне Азовского моря, где прежде обитали геродотовские царские скифы. Страбон указывает (VII, 3, 17) их селение между тирагалами на Днестре и ургами на Днепре (георги Геродота) и именует их василиками, вероятно, как наследников скифов того же прозвания, о чем говорено выше. Плиний (IV, XXV) свидетельствует, что сарматы-языги занимали поля и равнины от Карпатских гор до границы с Германией, что языги прогнали даков до реки Патислы, то есть до Потисья, как сказывали несомненные славяне, именуя реку Тейс по-славянски Потисем. Эти языги называются также у Птолемея метанастами-переселенцами. Их область и до сего времени именуется в Венгрии Saziger District, между Дунаем и Тейсом прямо на восток от Пешта-Буды, где твердые следы славянства остаются в именах земли и воды. О родстве их с роксоланами мы будем говорить в другом месте.

Во второй стране, выше савроматов, продолжает Геродот, живут вудины, народ великий и многочисленный. Жилище этих вудинов, по ясному и точному указанию отца истории, начиналось, стало быть, от сближения Дона и Волги у города Царицына и простиралось к северу в губерниях Саратовской, Воронежской, Тамбовской, Пензенской, Симбирской и Рязанской.

Все они, прибавляет Геродот, темно-голубые и красные. Нет сомнения, что это обозначение относится к цвету глаз (голубых) и волос (рыжих). Он повествует, что вудины — природные тутошние жители, старожилы, народ кочевой, то есть не возделывающий земли, и один из всех здешних народов вшеед, что по греческим понятиям вообще обозначало крайнюю нечистоплотность. Страна вудинов была наполнена всякого рода густыми дремучими лесами. В одном густейшем лесу находилось у них большое и глубокое озеро, окруженное болотами и тростником, в нем ловили выдр, бобров и других зверей с четырехугольными мордами, меха которых, примечает историк, употреблялись на опушку верхнего платья, а бобровая струя была полезна в истерических припадках (гл. 108, 109 "История").

Какой же это народ — вудины? Существует ли он и теперь, или он исчез без остатка, как исчезли многие племена степных кочевников. Но это был народ великий в смысле множества, потом он жил в лесах. Такие народы не скоро исчезают. В той стране, где Геродот помещает своих вудинов, до сих пор существует несколько родственных друг другу племен, каковы мордва, черемиса, чуваши, вотяки. К описанию Геродота ближе подходит мордва и особенно вотяки, живущие на Каме и Вятке, дальше к северу, и потому лучше других сохранившие свой первобытный облик. Жилища мордвы, теперь хотя и рассеянно, находятся между Волгой, Верхним Доном и течением Оки. Нет сомнения, что эти жилища при Геродоте простирались еще южнее, например до устья Медведицы, впадающей в Средний Дон, и западнее, так что Ока со всеми ее притоками от самой своей вершины принадлежала, несомненно, тоже земле вудинов. На это, во-первых, указывают имена рек и мест вроде Мценска на реке Мецне, вроде Мещовска, по-древнему Мещерск, на реке Мерае или Мерее и т.п., не говоря о северной мери и о том, что при начале нашей истории на Нижней Оке сидело еще мордовское племя мурома. Известно также, что под Рязанью на Средней Оке жила мещера, которая, конечно, простиралась еще дальше упомянутого калужского Мещерска. Нельзя нисколько сомневаться, что все эти мордовские племена Геродоту были известны под именем вудинов. Корень самого имени вудины до сих пор сохраняется у вотяков, которые сами себя называют одо, от, ут, удь, удь-мурт, морт, откуда и мордва. Уд — собственное народное имя, а мурт или морт означает вообще человека.

Русские в XVI столетии рассказывали, что эти отяки или вотяки — такая же черемиса, что они были некогда чернью, то есть народом Ростовской области и ушли со своих мест к Каме, в Болгарскую землю, избегая русского крещения, что могло случиться еще в XI столетии*.

______________________

* История Казанская. — СПб., 1791. — С. 3.

______________________

Это, стало быть, наша летописная ростовская меря или, как называют себя черемисы, мари. По всей вероятности, имя вотяков — уд, у черемисов — ода в древнее время было общим именем для всех этих племен или, по крайней мере, для племен мордовских. Впрочем, мордва и чувашей называет вьедене*. Вот почему и Геродот очень правильно передает это первобытное прозвание — вудины. Но не одно сходство имени утверждает, что мордва, мурома, меря, мокша, эрза, мещера, чуваша, черемиса суть вудины Геродота. То же свидетельствует и описанная Геродотом их наружность: волосы рыжие, желтые, русые, глаза голубые, светло-серые, у вотяков цвет лица даже смугловато-красный.

______________________

* Миллер. Описание черемис, чуваш и вотяков. — СПб., 1791. — С. 33.

______________________

Для нового подтверждения, что земля древних вудинов простиралась по Волге между Саратовым и Орлом и далее за Оку, к западу, не говоря о северных краях, нам необходимо обозначить местность того великого и глубокого озера, где ловились бобры и другие пушные звери, как свидетельствует Геродот. Ясные следы этого озера и теперь можно видеть даже по карте несколько севернее города Рязани, в тамошней Мещерской стороне, где до сих пор остается множество больших и малых озер и болот, окруженных густыми лесами, которыми почти сплошь покрыта вся эта сторона. За 2000 с лишком лет здесь в действительности могло существовать великое озеро, ибо вся эта местность есть обширнейшая болотная и озерная котловина, а Рязанская область и особенно ее Мещерская сторона издревле славилась ловлей бобров*.

______________________

* М.Баранович. Материалы для географии и статистики России. Рязанская губерния. — СПб., 1860.

______________________

Мы уже привели свидетельство Геродота, что невры, вытесненные со своих мест, переселились в землю вудинов и что наш первый летописец сохраняет память об этом событии, говоря, что радимичи и вятичи пришли от ляхов и сели по Сожу и по Оке. Если мещера и мордва уже в указании летописи сидела на той же Оке, если и по Сожу, если хотя и редко, но остаются еще имена рек и мест не русские, а сходные с мордовскими и мерянскими, то очевидно, что радимичи и вятичи принадлежали к колену геродотовских невров, а Мещерская и Мордовская сторона была земля вудинов.

О будинах (или вудинах) мы должны поместить здесь и сказание достославного Шафарика. Идя по следам ученого Оссолинского, он настойчиво и с некоторым восторгом причисляет будинов к славянскому колену и определяет жилище этих будинов на Волыни и в Белоруссии, приняв за основание показания Птолемея о малом родовом поселении в южной части Сарматии недалеко от Карпатских гор с именем бодины, а также и другое указание географа о горах Будинских, находящихся дальше к северу, с которых течет река Руд он (Западная Двина).

Само собой разумеется, что для этой произвольной пересадки геродотовских будинов с далекого востока на запад, на новое место, потре бовалось сказать и в большом рассуждении доказать, что Геродотово свидетельство о настоящем жилище будинов (IV, гл. 21, 22), "не совсем точно и справедливо" и вообще ошибочно... Геродот ошибся!.. Что такое его определение жилищ будинов ошибочно, в том нимало не сомневаются нынешние ученые, объяснители сочинений его и знатоки древней географии.

Этих будинов немецкие исследователи по своему обычаю, конечно, присваивали к немецкой породе. "Немецкий ученый Манерт, — говорит Шафарик, — объявил будинов праотцами немцев и самым старшим тевтонским народом, какой только можно отыскать в истории... Позднейшие писатели (немцы) с особенным восторгом приняли такую его догадку как одно из важнейших исторических открытий". Доводы в пользу этой догадки Шафарик называет пустыми, ничтожными и все предположение бессмысленным. Однако, подобно Манерту, знаменитый славист утверждает, что Геродотовы будины были славянским родом, теми венедами, жилище которых указано еще Тацитом по западной стороне Русской равнины. Но доказательства этой новой истины нисколько не убедительны, потому что весь их корпус держится на одном недоказанном заключении, что Геродот ошибся (Славянские древности, т. I, кн. I, 312). Между тем, достоверный Геродот (IV, гл. 21, 22) прямо, точно и очень ясно говорит, что на Дону живут савроматы, а выше их (к северу) живут будины, народ многочисленный.

"Все эти доводы (о произвольной пересадке будинов на Волынь и в Белоруссию) заставляют нас, — говорит Шафарик, — признать Геродотовых будинов народом вендским, и мы немало утешаемся тем, что уже в такое отдаленное время находим у писателя столь достоверного (у Геродота) явное известие о древнейшем народе, который каждый славянин, сообразив все обстоятельства, сюда относящиеся, смело и безошибочно может считать ветвью своего поколения" (Славянские древности, т. I, кн. I, 321). Это завещание было принято на веру без всяких справок многими нашими писателями, а также и географическими картами западной науки.

Вместе с вудинами или, вернее, в земле вудинской жил еще народ, гелоны, именем которого греки называли и вудинов, но неправильно, как замечает Геродот. Гелоны по своему происхождению были эллины — греки, поселившиеся у вудинов по случаю изгнания их из торговых греческих черноморских городов. Значит, это были всякие выходцы от греков и скифов, ибо язык они употребляли то скифский, то греческий*. Они возделывали землю, занимались садоводством и нимало не походили на вудинов ни обликом, ни цветом. Кроме того, у них был деревянный город, единственный во всей стране, окруженный высокими стенами, каждая сторона которых простиралась на 30 стадий — около 5 верст. Стены, дома, храмы — все было деревянное. В этом городе были храмы эллинских богов, устроенные по эллинскому обычаю с деревянными статуями, жертвенниками и божницами. Через каждые три года гелоны совершали празднества Вакху и отправляли вакханалии.

______________________

* Имя гелоны, по-видимому, варварское имя эллинов. Но легенда о происхождении скифов, когда от Иракла и Эхидны осталось три сына Агафирс, Гелон и младший Скиф, указывает на особую значительность этой народности среди населения Скифии, почему и возможно гадать, что это имя переделалось веками в имя известных впоследствии алан.

______________________

Где, на каком именно месте был этот город, неизвестно. Но, по всей вероятности, где-либо близ Волги, о которой, однако, Геродот не дает прямых сведений. Он знает только, что из земли фиссагетов, которые жили северо-восточнее вудинов, вытекали четыре большие реки и впадали в озеро Меотийское (в Азовское море). Имена этих рек были Лик, Оар, Танаис (Дон) и Сиргис (Донец). Видимо, что отцу истории северная сторона Каспийского моря вовсе была неизвестна, что по рассказам он знал только среднее течение Волги — Оара и среднее же течение Урала-Яика-Лика и полагал, что эти реки текут, как и Дон, в Азовское море. Так он думал, конечно, по указанию рассказчиков, которые хаживали к Уральским горам именно по этому пути, который и описывает нам Геродот. Примечательно, что имя Волги — Оар слышится в мордовском названии этой реки, существующем до сих пор — Pay. Таким образом, Геродот дает Волге, как и следует ожидать, вудинское имя. Он повествует также, что персидский Дарий, преследуя в своем походе скифов, прошел землю скифскую и савроматскую и нигде не нашел ничего, что можно было бы разорить, но вступив в землю вудинов, встретил город Гелон и сжег его. Затем пришел в степную пустыню и поставил свои лагеря на реке Оаре, построив тут восемь больших крепостей, развалины которых оставались еще в Геродотово время. Все это заставляет думать, что Гелон находился где-либо вблизи Саратова, ибо это была середина тогдашнего торгового пути из греческих черноморских городов к Уральским горам. Быть может, Гелон находился на Волге, пониже Саратова, на месте погибшего города Увека, остатки которого существовали еще в XVI столетии. Путешественники того времени говорят, что этот Увек лежит в плодоносной стране, где растут во множестве ликорис, яблоневые и вишневые деревья. Они прибавляют, что на том месте, "на высоком холму, был некогда очень красивый замок Увек и подле него город, называемый русскими Содом. Этот город и часть замка провалились по правосудию Божию за грехи народа, здесь обитавшего. Теперь видны только развалины и некоторые гробницы, на одном надгробном камне можно различить форму лошади и всадника, сидящего на ней, с луком в руках. На другом камне видна надпись арабская".

Имя Увека сохраняется и теперь в названии тамошних сел. Город этот указывается на том же месте, в 20 днях расстояния от Астрахани, и арабскими писателями IX — X веков. В то время он был важным торжищем в отношениях среднеазиатских и прикаспийских стран со страной нашего Поволжья, с буртасами и болгарами. Очень вероятно, что в Геродотово время тот же город служил торжищем для черноморских греков с народами приуральскими. Следует заметить также, что в этой же гелонской стороне, в губерниях Саратовской и Тамбовской, встречается несколько селений и рек с именами Елань, Еланское.

Описывая древнейшее расселение разных народов в нашей земле по направлению к северо-востоку, к Уральским горам, Геродот, по всей вероятности, описывает, собственно, торговый путь, который тогда пролегал по этим местам от Черного моря. Он продолжает: "Повыше вудинов к северу сперва простирается степь на семь дней пути. За степью, поворотя более к востоку, живут фиссагеты, народ многочисленный и особый, питающийся звериной ловлей. В смежности с этими народами, то есть вудинами и фиссагетами, живут иирки, тоже звероловы. Это наши древние весь белозерская или вису, по арабским писателям, которая в то время могла занимать земли более к востоку, и угра, югра приуральская. Дальше к востоку жили другие скифы, отложившиеся от скифов царствующих (впоследствии печенеги).

До страны этих скифов, замечает Геродот, лежит земля ровная и тучная, а отсюда начинается каменистая и неровная. Затем дальше у подошвы высоких гор обитают люди от рождения плешивые, плосконосые, с продолговатыми подбородками, язык они употребляют свой особенный, а одежду скифскую, питаются древесными плодами. Каждый из них живет под деревом, зимой окутывая это дерево белым войлоком. То дерево, которым они питаются, величиной со смоковницу, плод имеет, похожий на боб и имеет ядро. Когда плод созреет, из него выжимают густой и черный сок, называемый аши*, который пьют, смешав с молоком, а из выжимов делают лепешки и едят. Этим людям никто не наносит обид, ибо их почитают священными, да нет у них и никакого воинского оружия, они даже соседей примиряют в ссорах, и, если кто прибегает к ним под защиту, тому уже никто не смеет нанести обиды.

______________________

* Этот сок аши, асхи, по всей вероятности, есть сок вишен. "В полуденной Сибири, — говорит путешественник XVII столетия Коллинс, — есть дикая страна, называемая степью; она простирается на 600 или 700 верст и большей частью состоит из равнин; рек в ней мало, но почва невероятно плодоносная. Там целый день едешь полем, обросшим вишневыми деревьями... Красные вишни, растущие на этих деревьях, очень хороши, но и очень кислы. Они бывают вкусны, когда пересажены". Другой писатель XVI века Павел Иовий, рассказывая о том, какие напитки употребляются в Москве, прибавляет: "Некоторые любят также сок, выжатый из спелых вишен; он имеет светло-багровый цвет и очень приятен вкусом". Это слово аши — вишни — вместе с именем югры-иирков достаточно указывают, что скифы, передававшие Геродоту эти сведения о растении и народе, принадлежали к тем племенам, на языке которых долгие столетия сохранялось имя югры и доселе сохранилось имя вишни.

______________________

До страны этих плешивых людей земля была довольно известна. Досюда хаживали и скифы, и греки из Ольвии и других черноморских городов. Приходившие сюда скифы употребляли семь переводчиков для семи языков, стало быть, на пути жило семь народов. Но что находится выше этого плешивого народа, о том никто ничего ясного сказать не может. Туда путь пересечен высокими горами, через которые никто перейти не может. Плешивые рассказывают, чему, впрочем, я не верю, замечает Геродот, будто на этих горах живут люди с козьими ногами, а за ними другие, которые спят 6 месяцев.

Впрочем, к востоку от плешивых страна была тоже хорошо известна. В ней жили иссидоны. Это был народ справедливый, то есть живший в гражданском порядке. И женщины у них имели власть, равную с мужчинами. Было у них, между прочим, в обычае, когда у кого умирал отец, то все сродники пригоняли на поминки домашний скот, кололи его и изрубали в куски вместе с телом покойника, потом мясо перемешивали и предлагали на стол для трапезы. Оставляли только череп от головы покойника, оправляли его в золото (в виде чаши братины) и употребляли как священный сосуд при совершении великих годовых жертвоприношений. Так сын творил память по отцу.

Иссидоны рассказывали, что выше их живут люди одноглазые и грифы — чудовища, похожие на львов с клювом и крыльями орлиными, которые стерегли золото. Сибирское золото, охраняемое такими страшилищами, по всей вероятности, и было главным предметом, привлекавшим в эту страну торговых людей из Скифии и из греческих торжищ. Иссидоны или, скорее всего, греческие купцы рассказывали эту сказку, вероятно, для того, чтобы показать, с каким трудом и опасностями добывается золото. Имя иссидонов сохраняется до сих пор в имени реки Исети, текущей от Уральских гор на восток в реку Тобол. Долина Исети — одна из лучших и плодороднейших местностей за Уралом; она богата золотой и железной рудой, в ней ломается мрамор и другие подобные породы камня; в самой реке находят много дорогих камней, горных хрустал ей, халцедонов, сердоликов и т.п. Горный промысел на Урале существовал с незапамятных для истории времен, на что указывает множество тамошних пещер, в которых находят человеческие кости, разные вещи, посуду, молотки и другие орудия, покрытые уже каменной корой. Можно полагать, что иссидоны и были тем первобытным народом, который обрабатывал здесь руды, добывал золото, драгоценные камни и торговал ими с далекими греками, большими охотниками делать из золота роскошные и изящные вещи и вырезать на камнях печати и различные изображения своих богов. Таким образом, Уральские горы и в то далекое время доставляли европейцам много драгоценного.

Во всей описанной стране, говорит Геродот, бывает такая жестокая зима, что 8 месяцев продолжаются нестерпимые морозы: в то время, если прольешь воду, грязи не сделаешь; а сделаешь ее, только зажегши огонь, что для южных жителей, которым повествовал Геродот, было, конечно, удивительно. Даже море (Азовское с проливом) замерзает, и скифы толпами переходят по льду, на льду сражаются и ездят через пролив на повозках на азиатский берег. От стужи и скот в Скифии не имеет рогов. Там родится порода волов безрогая. Весной там не бывает дождя, а летом идет беспрестанно дождь и бывают часто громы. Но если случится гром зимой, то это почитается чудом. За чудо также почитается, когда в Скифии случится землетрясение.

Сказывают, что дальше к северу от верхних земель Скифии нельзя ничего видеть, ни пройти туда по причине везде рассыпанных перьев, которыми наполнены земля и воздух. Геродот объясняет, что "эти перья, должно быть, снег, ибо за скифской землей всегда идет снег, впрочем, летом меньше, как и следует, чем зимой, и кто видел вблизи падающий густой снег, тот видел то, о чем я говорю. От падающего снега и места дальше к северу необитаемы".

Оканчивая этот общий обзор населения Древней Скифии и сопредельных ей стран в геродотовское время, то есть почти за 2500 лет до нашего времени, мы позволяем себе возвратиться к более древним временам, дабы выяснить сказанное Геродотом о дорогих для нас днепровских пахарях-земледельцах, то есть вообще о земледельческой Скифии, составлявшей ровно половину всего пространства Скифской державы от устьев Дуная до устья Днепра.

Мы предполагаем, что эта земледельческая Скифия была населена если не исключительно, то в очень значительном объеме славянским племенем, пришедшим сюда и водворившимся здесь в незапамятные времена и для самого Геродота. Об этих временах трудно рассуждать, но возможно угадывать, по какому именно пути совершилось это переселение славян от своей родины, из Азии в Европу.

Обыкновенно полагают, и это уже значительно утвердилось в науке, за которой вначале и мы следовали, что этот путь лежал между северным берегом Каспийского моря и Уральским хребтом, то есть из-за Волги и Дона. Однако, по всей видимости, славяне шли в Европу не из степей Средней Азии, а совсем другим путем — через Малую Азию мимо южных берегов Каспийского моря, направляясь через области Мидии и Армении к Черному морю и к заветной в то время переправе в Европу к Боспору фракийскому, то есть к Константинопольскому проливу.

Наша летопись крепко помнит, что первоначальное в Европе жилище славян было на реке Дунае, где впоследствии существовали и доселе существуют Угорская (Венгерская) и Болгарская земли. Отсюда, от Дуная, говорит наша летопись, славяне и разошлись по другим странам. Дунай, таким образом, является первобытной коренной родиной всего славянства, а это вместе с тем прямо указывает, что к Дунаю славяне пришли не от Урала и Волги, но от фракийского Боспора, от пролива цареградского. Об этом косвенно упоминает еще Суровецкий в своем "Исследовании начала народов славянских" (с. 80).

Трудно представить себе, чтобы славяне попали на Дунай, пройдя наши южные степи, о чем ни малейших намеков в истории и географии не существует.

Как переселялись древние народы, об этом можем судить по свидетельству Плутарха о переселении с севера на юг кимвров. "Они не вдруг и не беспрерывно выходили, — говорит знаменитый историк, — но каждый год с наступлением весны все подвигались вперед и в несколько лет пробежали войной обширную землю", которая простиралась к востоку и к Меотиде и касалась Понтийской Скифии*.

______________________

* Плутарх. Марий / Перевод С. Дестуниса. — Ч. 6. — С. 135.

______________________

Так, по всей вероятности, переселялись в Европу и славянские племена, идя по Малой Азии шаг за шагом и, быть может, оставляя на пути на временное или и на постоянное жительство некоторые свои ветви, как об этом замечает В.М. Ламанский в превосходном своем труде "О славянах в Малой Азии".

Такой ветвью являются енеты, генеты, венеты пафлагонские, помогавшие троянцам против греков почти за 1200 лет до Р.Х., о которых в I веке по Р.Х. носились уже предания, что это был очень значительный народ, оставивший по себе в Малой Азии только одно свое имя — енеты-венеты.

Достославный Шафарик, посвятив древнему имени венедов очень объемистое исследование, не пожелал этих достопамятных енетов причислить к славянскому племени на том основании, что "непозволительно на одном только имени основывать положительные исторические выводы" (т. I, кн. 1, 430). Поэтому он вообще осторожно сомневается в славянстве венетов Адриатики и Армарики, подтверждая, что доказательства их славянства вероятны, но исторически не очевидны, что это останется предметом вечных гаданий и споров ученых-исследователей (см. об этом во второй части нашего труда). Однако, основываясь на одном только сомнительном имени — споры, Шафарик утвердительно заключает, что это испорченное имя означает сербов, и что это имя — сербы — было древнейшим общим именем славянства.

Что в имени енетов или венетов скрывается племя славянское, об этом можно утвердительно судить по сохранившимся в Малой Азии славянским именам некоторых местностей.

О славянах в Малой Азии имеем замечательный труд того же заглавия достопочтенного нашего слависта В. И. Ламанского, в котором автор указывает на существование в Вифинии с древнейшего времени двух городов, одного именем Киос-Кий с названием жителей кианы-кияне и другого именем Любусса-Любуша, явно обозначающих свое славянство. Затем указывает в Пафлагонии местность, именуемую Загора, где жили енеты.

Упомянем, что еще в "Илиаде" описывается в области енетов место с названием Кромна в значении Акрополь. К этому возможно присовокупить свидетельство Арриана (у Евстафия), что вифинцы, восходя на вершины гор, называли Зевса Аттисом (отцом) и Папой. Зевс у скифов тоже назывался Папаем. Здесь имя Аттис звучит по-славянски родоначальником русского тятя, а посему и имя Аттилы может по прозванию обозначать также отца. Приводимые Страбоном некоторые пафлагонские слова — бага (бог?), биаса (бес?), ратота, зардака — также отзываются славянскими звуками, как и Багадание, равнина в Каппадокии (XII, 2, 3, 10, 25).

Как бы ни было, но остается одно достоверным, что славянство от глубокой древности проживало по местам в Малой Азии, передвигаясь со своих мест в Европу от тесноты населения или от военных насилий.

Известное в истории переселение славян в Европу произошло после Троянской войны, когда они были уведены из Азии Антенором или попросту были изгнаны, как свидетельствуют правдивые писатели. Антенор довел этих енетов или венетов до Адриатики, где они и поселились. Но перед тем они долго странствовали во Фракии и, само собой разумеется, не проходили мимо удобных мест для заселения.

Стоило только перебраться через Балканы, как открывалась привлекательная обширнейшая благословенная долина славной реки Дуная. Здесь расселение славянского племени утвердилось на вечные времена, так что Дунай становился как бы родителем славянского населения и действительно таким родителем он и почитался у славян, как и свидетельствует наш летописец. Дунай был первоначальным гнездом славянства на Европейском материке. От Дуная славяне разошлись во все стороны: "Разыдошася по земли и прозвашася имены своими где сеяше на котором месте".

Кто из славянских племен был первым передовым селянином при переходе на европейский материк и при движении на новые места от дедушки Дуная? Несомненно, что это были венды, балтийские славяне. "Тот весьма древний народ, — говорит Добровский, — от которого произошли нынешние великие славянские народы, должен был еще за две тысячи лет до Р.Х. отделиться от других, соплеменных себе народов (то есть латышей, кельтов, германцев и литовцев) и распространяться все далее и далее на север, потому что уже в I веке находим вендов на Балтийском море, куда, разумеется, не залетели же они, напротив, пришли мало-помалу, переходя в разное время с места на место". Шафарик и почитает венедов праотцами последующих славян. Но эти праотцы не родились как грибы из занятой ими земли. Они должны были откуда-либо прийти. Мы и полагаем, что они были передовым отрядом славянства, ушедшим далеко к северному морю.

По следам этих енетов, венетов, занявших побережья Балтийского моря шли племена ляхов (область Вислы и Одры), за ними племя геродотовских невров или нуров (область Припяти), а потом после уров геродотовские оратаи-хлебопашцы (область Карпатских гор, Днестра, Буга и Днепра). Так предположительно можно распределить как бы геологические пласты славянских насельников, шедших к северу от дедушки Дуная по восточному краю их расселения. Об этом восточном крае заметим, что в нижнем своем течении, направляясь к своим устьям, Дунай круто поворачивает на север. Несомненно, по этой дороге прошло восточное, то есть русское, племя славян. Местность этого поворота Дуная в Геродотово время принадлежало его Скифии. Затем обширная местность от устьев Дуная до устья Днепра именуется у Геродота Древней Скифией, что и обозначает глубокую Киммерийскую древность здешнего населения.

Само собой разумеется, что первоначально восточные славяне заняли места по течению рек Прута и Серета, впадающих в Дунай несколько выше его устьев, то есть заняли земли Валахии, Бессарабии и Молдавии возле Карпатских гор. Древнейшее название Прута — Пората звучит по-славянски (сравн. подмосковную Поротву-Протву, реку Рату, впадающую в Польский (Западный) Буг и т.п.).

Впоследствии с этих мест, как и от самого Дуная, сдвинуло славян нашествие волохов-галлов лет за 350 до Р.Х., а может быть, и раньше, оставивших здесь свои племенные следы в населении Молдавии и Валахии.

Вместе с тем восточное славянское расселение шло по Днестру и Южному Бугу к северу и на восток к Днепру в нынешних губерниях Подольской, Киевской и севернее — в Волынской (область реки Припяти). Далее на севере существует перевал в области рек Вислы и Одры, куда прошли ляшские, то есть западные славянские, племена, как упомянуто.

В восточном племени, по-видимому, передовыми пришельцами были Геродотовы невры-нуры, которые в то время жили далеко на севере, начиная от верховьев Буга и Днестра. Быть может, их потеснили, следуя за ними, геродотовские хлебопашцы адазоны, севшие по Днестру и Бугу, и потом пахари и земледельцы, которые основались на Днепре, минуя безводные степные пространства юга.

Рассказ нашей летописи о днепровском Кие, о его путешествии в Царьград, о пребывании с почетом у царя, о постройке на возвратном пути на Дунае городка Киевца — все это, по-видимому, отзывается целой легендой о переселении вифинских киян на Днепр, намеревавшихся вначале сесть на Дунае и вытесненных оттуда враждебными соседями.

Заселение нашей равнины славянским племенем со стороны востока от Дона совершалось племенем савроматов, выведенных сюда в древние времена из Мидии, в имени которых мы предположительно узнаем нашу северу.

Любопытны рассказы Геродота о происхождении скифов. Сами скифы сказывали ему, что народ их изо всех народов самый младший и произошел таким образом: в очень давнее время, когда еще страна эта была пустая, жил здесь, говорили они, один муж, называемый Таргитай. Родители его были боги. Он родился от Зевса и от дочери реки Днепра. Зевсом, греческим именем, Геродот называет по-своему главного скифского бога. У этого Таргитая было три сына, старший Липо-Ксай, средний Арпо-Ксай, младший Кола-Ксай. Когда они царствовали, то на Скифскую землю упали с неба плуг (соха), ярмо (воловья запряжка), секира (топор) и чаша — все золотое. Старший брат увидел это первый и хотел дорогие вещи забрать себе, подошел к ним поближе, а золото так загорелось, что взять его было невозможно. Так он и ушел. После него пошел второй брат — золото загорелось. Ушел прочь и он. Когда подошел третий брат, самый младший, золото потухло и остыло, он спокойно забрал себе все вещи. Старшие братья увидели, что покориться надо ему, младшему брату, и отдали ему все царство. По рассказу скифов, это случилось за 1000 лет до похода на них персидского царя Дария, стало быть, за 1500 с лишком лет до Р.Х.

С тех пор упадшее с неба золото скифские цари почитали священным, очень бережно охраняли его, каждый год праздновали и приносили ему жертвы. Овладевший царством младший брат учредил потом в этой стране для своих детей три царства и одно из них, где хранилось золото, сделал главным, начальным царством (Авхаты, Котиары-Траспии, Паралаты).

Очевидно, что это сказание принадлежало скифам-пахарям, которые жили по Днепру и возделывали землю, сеяли хлеб. Плуг, ярмо, секира-топор для этих скифов на самом деле были предметами священными, потому что составляли главную силу и основу их жизни. Ими они кормились, ими они полагали на землю свое право собственности, которое, по древнему русскому выражению, обыкновенно там существовало, куда соха, коса, топор искони ходили. Очень естественно, что в глубокой древности у земледельческого народа эти орудия имели смысл божественного дара. Их послало само божество, они упали с неба в образе божественного золота, которое и выражало, что это был предмет самый многоценный и дорогой в земледельческом быту.

Для скифов-пастырей, для кочевого народа, эти орудия не были так дороги. Кочевой народ не приписал бы им божественного происхождения. Воины, какими всегда бывают степные кочевники, почитают священными орудия битвы, поклоняются мечу, как поклонялись мечу те же скифы-кочевники: в мече их сила, честь, достоинство и слава, в мече основа их жизни. Таким образом, плуг и меч, как мифы, должны выражать весьма различные основы быта.

Другую сказку о происхождении скифов Геродот слышал от греков, живших по берегам Черного моря. Они рассказывали, что Геркулес, гнав волов Гериона*, пришел в эту землю, тогда еще необитаемую и пустынную. Его застигла зима и мороз, он окутался в львиную шкуру и заснул, между тем пасшиеся лошади от его повозки вдруг исчезли. Проснувшись, стал он искать своих коней и прошел всю страну из конца в конец. Напоследок уже, в лесной земле, при устьях Днепра, в одной пещере он обрел чудище Ехидну, наполовину женщину, наполовину змею, у которой вместо ног был змеиный хвост. Эта Ехидна одна владела всей этой страной. Она и захватила его коней и не хотела их отдать, как только с условием, чтобы Геркулес женился на ней.

______________________

* По Юстину, имя Гериона тоже объяснялось сказанием о трех братьях, поднявшихся на Геркулеса за расхищение их скота (Кн. 44, гл. 4).

______________________

От Ехидны и Геркулеса родились три сына. Уходя из страны, Геркулес отдал Ехидне лук со стрелами и пояс и сказал: "Когда сыновья вырастут, то дай им натянуть этот лук и опоясаться этим поясом вот так", — он показал, как это должно сделать, именно по-геркулесовски, по-богатырски. "Кто так сможет и сумеет это сделать, — прибавил он, — тому и отдай эту всю страну во владенье, а кто не сможет натянуть лука и по-богатырски подпоясаться поясом, того изгони вон из этой страны". Все так и было исполнено, как говорил Геркулес. Сильным и могучим богатырем для этого подвига оказался младший сын Скиф. Он и завладел землей. От него произошли скифы-цари, то есть скифы царствующие, владеющие страной. Другие два брата назывались Агафирс и Гелон, именами которых обозначаются два сильнейших народа, соседних Скифии, агафирсы с запада и гелоны с востока.

Ясно, что эта сказка вполне живописует быт кочевников, быт наездников, для которых лук со стрелами был необходимым орудием их силы и богатырства. Сам Геркулес представляется здесь пастухом, кочевником, и в полном наряде такого же кочевника. Скифы поклонялись Геркулесу, конечно, своему, а не греческому, как богу. Они показывали Геродоту при реке Днестр след Геркулесовой ноги, оттиснувшийся на камне, похожий на след человеческий, но величиной в два локтя (гл. 5, 6, 7, 9, 10).

"Есть еще предание, — говорит Геродот, — которому я больше всего верю". Это предание было уже не миф, а сама история. Оно состояло в том, что скифы-пастыри, кочевники, жили некогда к Средней Азии, были вытеснены оттуда во время войны другим народом — массагетами — и пришли сюда, в землю Киммерийскую, ибо вся эта страна до них принадлежала киммерианам и называлась Киммерийской.

Изо всех этих рассказов выясняется одно, что скифы-кочевники, обладавшие в то время страной, пришли в нее после всех, были по заселению младшие всем братьям; что скифы-земледельцы, напротив, были братьями старшими, то есть заселили эти места гораздо раньше скифов-пастырей. Затем предания смешивают некоторые обстоятельства, но очень наглядно объясняют, что в стране друг подле друга существовали два народных быта, две истории: быт и предание земледельческие — к западу, к Дунаю, и быт и предания кочевые — к Дону, к Каспийскому морю.

Существовала Скифия земледельческая и Скифия кочевая. Однако немецкая ученость в лице русских писателей (г. Браум) никак не желает признать такую двойственность быта в Древней Скифии. Почему-то ей надобно, чтобы все скифы были одно племя и именно иранцы.

Придя из Азии, эти иранцы, стало быть, принесли и свою легенду о своем родоначальнике Таргитае, родившемся от дочери реки Днепра! Вероятно, иранцы пришли в Скифию со своими собственными богами или они пришли пустыми от всяких богов и здесь уже сочинили себе упомянутую днепровскую легенду!

Достовернейшее предание было таково, что прежде скифов страной владели киммериане, которых знал еще Гомер. Во времена Гомера, говорит Страбон, или несколько прежде киммериане совершали набеги на всю страну от Боспора до Ионии, часто делали набеги и на южные берега Черного моря, врываясь иногда к пафлагонцам или к фригийцам, но потом были изгнаны скифами. Геродот сказывает, что в его время в Скифии находились еще укрепления, называемые киммерийскими, переправы киммерийские, целая страна Киммерия, и Боспор-пролив из Азовского в Черное море тоже назывался Киммерийским. Киммериане, следовательно, оставили глубокую память о своем житье-бытье в этой стране. Простирая свои набеги на греческие побережья к западу до Ионии, как равно и по Черному морю, они, естественно, были отличные мореходы. Вот какой глубокой древности принадлежат морские предприятия, гнездившиеся на наших черноморских берегах и непременно в устьях наших больших рек, не исключая даже и далекого Танаиса-Дона.

Когда на эту Киммерийскую землю напали скифы-пастыри, то киммериане, говорит Геродот, держали совет, что делать и как спасать себя? Мнения их разделились на две стороны. Народ хотел удалиться из своей земли без битв, цари желали битвы, желали лучше умереть, защищая свою землю, чем бежать вместе с народом. Спор окончился междоусобием, на котором цари и кто стоял на стороне царей были все побиты и погребены народом при реке Днестре, где и ныне видна их могила, заключает Геродот. После того народ вышел из своей земли, и скифы нашли ее совсем пустой. Но отец истории дополняет, что скифы погнались за киммерианами в Азию и заблудились, преследуя их по восточной стороне Кавказа, в то время как киммериане бежали по западной, по берегу Черного моря. Они тогда заселили Малоазийский полуостров, где находится город Синопа.

Позднейшие писатели, основываясь, быть может, только на сходстве имени, говорят, что киммериане под именем кимвров переселились на Балтийское море, где Датский полуостров в древности именовался Кимврийским и где кимвры занимали весь берег между Вислой и Эльбой и соседние острова.

Все это очень правдоподобно по той причине, что нашествие скифов на самом деле могло сильно потревожить южное население нашей равнины и очень могло выдвинуть из его состава некоторые роды и племена, не желавшие покориться новым господам. Особенно такое покорение бывает невыносимо для самих прежних господ, какими, по-видимому, и были киммериане. Их цари все погибли на месте, а народ разошелся по сторонам. О славных киммерианах и Страбон замечает (кн. I, гл. 3), что, может быть, это было какое-либо одно из их племен. Но как имя скифов, так и прежде имя киммериан было общим географическим именем для всей нашей страны. Поэтому предание, что скифы нашли страну пустую, должно объяснять, что в стране не оставалось уже ее владык. Остальное покорное население в этом случае не шло в расчет; это была, так сказать, сама страна, ее коренное земство.

Что рассказывает о местожительстве кимвров Плутарх (в Марии), все то очень приложимо к древнейшему расселению в Европе славянских племен. Это был народ, живший на краю твердой земли близ Северного океана, достигавший своими жилищами понтийской Скифии, занимавший земли лесистые и мало освещаемые солнцем, где дни бывали равны ночам. Хотя кимвры, нападавшие на римлян, по частям имели разные прозвания, но их войско называлось общим именем кельто-скифов, стало быть, оно состояло из этих двух племен. Скифы-славяне жили вперемежку с кельтами — галлами (влахами) — только у Карпатских гор, откуда заодно хаживали и воевать и где на север к Висле некоторые ученые указывают и первоначальное жительство кимвров. Таким образом, в имени кимвров наравне с германскими могли скрываться и славянские племена. И потому переход киммериан от Черного на Балтийское море может объяснять переход на то же море и славянских племен, сидевших впоследствии между Вислой и Эльбой бок о бок с Кимврийским полуостровом. Если туда двинулись киммериане-германцы, то рука об руку с ними могли туда же перейти и киммериане-славяне. Мы помним одно, что появление в истории нового имени, как и исчезновение этого имени, никак не может указывать на появление и исчезновение особых народностей и указывает только на перемену народных имен у писателей истории.

Любопытно также и то обстоятельство, что борьба киммериан, владык страны, с подвластным народом происходила в окрестностях Днестра, то есть в местности, которая искони была населена славянами и называлась Древней Скифией.

С особенным вниманием Геродот останавливается только на скифах-кочевниках, на скифах настоящих, главнейшем народе, который владел в то время югом нашей страны. Он говорит, что в Черноморских землях он не знает другого народа, столь известного своей мудростью.

Скифский народ, по его словам, из всех человеческих дел одно важнейшее придумал мудренее всех народов, какие только были тогда известны. Ничему другому я не удивляюсь, прибавляет Геродот. Это важнейшее придумано у них так, что никто, нападающий на них, не может от них убежать и, если захотят, никто не может поймать их. У кого нет ни городов, ни крепостей, где каждый носит свой дом с собой, где все суть конные стрелки, живут не от плуга, а от скота и свои жилища перевозят на телегах, как не быть тем людям непобедимыми и совсем неприступными! По понятиям грека в этом особенно и заключалась скифская мудрость, торжеству которой способствовало само свойство Скифской страны, ровной степи, обильной пажитями и водами. Число протекающих в ней рек немногим меньше числа водопроводов в Египте, говорит далее Геродот. Во всей стране нет ничего удивительного, кроме ее обширности и величайших рек и их множества.

Скифы всех племен поклонялись, главным образом, Весте (Огню-созидателю), которая называлась у них Тавити. Затем Зевсу (Небу) и Земле, почитая Землю женой Зевса; потом Аполлону (Солнцу) и небесной Афродите (Луне), Ираклу и Арею (богу войны). Царствующие скифы приносили жертвы Посейдону (богу моря). Веста-Истия по-скифски называется Тавити, Зевс именуется Папеем, Земля — Апией, Аполлон — Ойтосиром, Афродита-Урания — Артимпасой*. Посейдон — Фамимасадом. Кумиров, жертвенников и храмов они не строили, а строили только одному Арею. У них было великое множество волхвов, гадателей-предсказателей, которые гадали прутьями, связывая их в пучки и раскладывая на земле по одному; гадали также посредством липовых лык: разодрав лыки на три части, перепутывали ими пальцы и потом, разрывая, произносили свои предсказания. Зато и доставалось волхвам, если их гаданья не оправдывались, их ставили на воловью повозку в кучу хвороста, зажигали и пускали волов мыкаться с пожаром по степи.

______________________

* По-видимому, имя Артимпаса составлено из двух слов, одно навыворот — Митра, другое Паса, в смысле пасти, охранять.

______________________

Жертвоприношение у всех совершалось одинаковым образом. Жертва (вол, корова) стоит со спутанными передними ногами. Приносящий жертву, стоя позади ее, потянув за конец веревки, опрокидывал ее и, как скоро она падала, взывал к богу, которому жертвовал, потом накидывал на шею петлю, продевал в петлю палку, которою, перевертывая, удушал животное, затем разрезал на части и принимался варить мясо в котле. Из сваренного божеству приносили начатки мяса и утробы. Кроме рогатого скота приносили в жертву и других домашних животных и особенно лошадей. Но свиней вовсе не употребляют и не хотят, чтобы они водились в их стране, отмечает Геродот.

Арею, богу войны, жертвовали иначе. Для этого в каждой общине устраивали из связок хвороста род кургана на 3 стадии (около полверсты?) в длину и ширину, в вышину меньше, с трех боков утесисто, а с четвертого делали всход. Каждый год на ту же кучу сваливали 150 возов нового хвороста, так как прежний оседал от непогод. На верхней четырехугольной площадке этого кургана водружали старинный железный меч, который и означал кумир Арея. Этому мечу ежегодно приносили в жертву скот и лошадей, гораздо больше, чем другим богам. Когда возьмут в плен неприятелей, то от каждой сотни одного приносят также в жертву: возлив вино на головы людей, зарезают их над сосудом, потом несут кровь на курган и льют ее на меч.

Кочевые скифы вообще были кровожадны. На войне скиф пил кровь первого убитого им неприятеля. Головы убитых все относились к царю по той причине, что принесший голову врага получал право участвовать в добыче. Кто не приносил, тому ничего и не давали. При этом самая кожа с головы почиталась знатным украшением храброго человека. Ее искусно снимали с черепа, очищали от мяса, мяли в руках и употребляли вместо платка и украшения, привешивая на узде к коню*. Тот почитался наихрабрейшим, у кого было много таких полотенец или платков. Многие из человеческих содранных кож делали себе верхнее платье, сшивая его наподобие бурки. Многие, содрав кожу с правых рук убитых врагов вместе с ногтями, делали из них колчаны. Человеческая кожа, примечает Геродот, и толста, и глянцевита и почти всякую кожу превосходит белизной, если с белого человека. Многие сдирают кожу и с целых людей и, растянув ее на палках, возят на лошадях напоказ. Таковы обычаи кочевых скифов. К этому надо заметить, что яркие чудовищные картины быта кочевой Скифии, по всей вероятности, во многом слишком преувеличены для риторской цели, чтобы наиболее удивить, поразить любопытство афинских и других греков, так как они с жадностью слушали рассказы о дивных порядках варварского быта, столь несходных с обычными порядками греческого быта. Аристотель пишет, между прочим, что "народные ораторы проводят целый день на представлениях фокусников и в болтовне с приезжающими из Фасида (с Кавказа) или Борисфена (Днепра), конечно, о невероятных изумительных картинах варварской жизни". Эфор у Страбона замечает, что иные историки передают сказания только о жестокости скифов и савроматов, зная, что ужасное и удивительное действует потрясающим образом на душу. А с головами своих важнейших или злейших врагов, продолжает Геродот, делают вот что: отпиливают череп по самое переносье и, вычистив, устраивают из него чашу; бедный хозяин обтягивает эту чашу снаружи только воловьей кожей и так пьет из нее, вместо стакана, а богатый, кроме того, внутри покрывает чашу золотом (прообраз нашей братины). Это делают скифы и со своими одноземцами, когда поссорятся и по суду цареву один отдается совсем во власть другого**. Когда кто придет к скифу из иноземцев, которого он особенно уважает, то при угощении он наполняет эти чаши вином и рассказывает, что это были его соотечественники или сродники, которые осмелились вступить с ним в войну, что он победил их и теперь пьет из их черепов вино. Так превозносится скиф своим храбрым подвигом. Один раз в год бывал у них особый праздник, на котором жители каждой волости собирались пить вместе (братнина), старшина волости растворял чашу вина и предлагал всем храбрейшим из народа, кто наиболее отличался в битвах истреблением врагов. Кому не приходилось прославить себя таким подвигом, тот сидел на этом пиру храбрых особо, без всякой почести, и вина ему не давали. Это было немалое бесчестие. Напротив, кто славился боевым делом и убил многих врагов, тот пил даже из двух стаканов, связанных вместе.

______________________

* Примечательно, что в старинном русском богатом конском уборе существовал науз, очень большая шелковая кисть, у которой ворворка-закрепка или узел покрывались серебряной вызолоченной полусферической чашкой.
** Вот что в древнейшее время означало известное в нашем местничестве уже символическое действие — выдача головой.

______________________

Братские договоры и союзы кочевые скифы заключали таким образом: наливали вина в большую глиняную чашу, пускали туда несколько крови от обоих собеседников, которые вступали в союз, для чего прокалывали себе тело иглой или резали ножом, потом погружали в чашу меч, стрелы, секиру и копье-дротик с произнесением заклятий, а затем выпивали чашу как заключившие союз, так и достойнейшие из их дружины.

Вино скифы пили непомерно и притом чистое, без примеси воды, что у древних греков почиталось отчаянным варварством. По мнению греков, пить одно вино было свойственно только скифам. С удивлением они рассказывали о царе спартанском Клеомене, который не только много напивался, но вдобавок по развращенному скифскому обычаю пил вино одно, без воды, и потому сошел с ума*.

______________________

* "Сами спартанцы уверяют, — говорит Геродот (VI, 84), — что, познакомясь со скифами, Клеомен сделался пьяницей и оттого впал в бешенство. Скифы вздумали отомстить персидскому Дарию за поход в их страну. Для того они послали в Спарту просить вспоможения и условились так, чтобы сами скифы у реки Фазиса старались вторгнуться в Мидию, а спартанцы, отправясь из Эфеса, пошли бы в верхнюю Азию и наконец сошлись бы в одном месте. Когда шли эти переговоры со скифскими послами, Клеомен обращался с ними больше, чем следовало, и научился от них пьянствовать, отчего и сошел с ума. С того времени, если кто захотел напиться попьянее, употреблял выражение: "Налей по-скифски, подскифь", то есть налей цельного вина, не разбавленного водой".

______________________

Своих царей скифы погребали с особыми почестями и особым образом. Тело умершего, вскрыв живот и очистив, наполняли благовонными семенами и травами, обмазывали воском, укладывали на колесницу и везли по степи к ближайшему подвластному народу, оттуда к следующему и так далее, пока с этим торжественным поездом не объезжали всех подвластных племен. "Кто привезенное тело примет, делает то, что и царские скифы: урезывают себе ухо, остригают волосы, прорезают кругом мышцы, царапают лоб и ноздри и прокалывают левую руку стрелами". Каждое племя, встретив останки царя, потом сопровождало его до места погребения. Народу таким образом собиралось в шествии великое множество. Места погребения находились в стране, называемой Герры*, как назывался и народ, там живший, в том месте, до которого можно было плыть по Днепру (надо полагать, что в окрестностях Днепровских порогов). Здесь вырывали большую четырехугольную, вроде колодца, яму, а в ней, как оказалось при расследовании царских курганов, устраивали отдельные пещеры, как бы особые комнаты, из которых в одной погребали царя на кровати, водрузив по сторонам копья и устроив на них крышу из брусьев и ивовых прутьев. В остальных пещерах, сначала удушив, погребали одну из царских жен, виночерпия, повара, конюшего, письмоведца, вестоносца и царских коней, вместе с золотыми чашами и со всякими драгоценностями из одежды и домашнего обихода, большей частью тоже золотыми.

______________________

* Судя по разбросанности больших курганов в степи, в расстоянии один от другого на десятки верст, должно заключить, что погребение совершалось на том самом месте, где покойника заставала смерть. Общего сосредоточенного кладбища не существовало. Оно находилось в целой стране герров, в горной стране относительно устья Днепра.

______________________

Старый Мартыновский перевод Геродота пишет, что людей и лошадей погребают "с первенцами всего прочего имущества и золотыми фиалами, ибо серебра и меди не употребляют".

Новый переводчик г. Мищенко пишет: "Хоронят лошадей, первенцев всякого другого скота и золотые чаши. Серебра и меди скифы совсем не употребляют". По этому новому переводу является великая несообразность, будто в могилу опускали первенцев всякого скота, кроме лошадей.

В старом переводе первенцы имущества понятны — это лучшие драгоценнейшие предметы имущества и в том числе золотые фиалы — чаши.

Относительно заметки Геродота, упомянувшего после золотых фиалов и о том, что при этом серебра и меди не употребляют, можно предполагать, что не употребляют этих металлов только на изделия, на изготовление чаш, которые всегда делались для царей из золота. Такое объяснение этой речи устраняет сомнительное решение учености, будто скифы вообще не употребляли серебра и меди, когда в их могилах встречается и то, и другое, а меди в большом изобилии.

Совершив похороны, все наперерыв друг перед другом засыпали могилу землей, стараясь сделать насыпь как можно выше, и сооружали таким образом иногда огромнейший курган, сажен в 10 вышиной по отвесу и шагов около 500 по окружности*. Через год справлялись поминки, причем погибало еще 50 человек, самых наилучших служителей умершего царя и 50 наилучших коней. Их убивали и мертвых всадников на мертвых лошадях ставили на столбах и кольях вокруг кургана.

______________________

* См.: Расследование скифских курганов, гл. V. — С. 376.

______________________

Простых скифов-покойников точно так же родственники возили на повозках к их друзьям, которые по обычаю угощали провожатых богатым пиром, предлагая угощенье и покойнику. Такие погребальные объезды продолжались 40 дней и затем совершалось погребенье.

Похоронив покойника, скифы имели обыкновение очищаться, для чего устраивали себе баню в виде шатра из трех жердей, вверху соединенных и обвешанных войлоками очень плотно.

Посредине этого намета ставилась кадка с водой, которую нагревали, бросая в нее раскаленные на огне каменья. Для духу они бросали на раскаленные каменья конопляное семя и, восхищаясь этим паром, подымали крик. Женщины стругали себе острым камнем кипарисное, кедровое и ливанное дерево, разводили эту смесь водой и этим густым составом обмазывали себе лицо и все тело. Оттого они получали приятный запах и, убрав на другой день с себя эту обмазку, делались чистыми и глянцевитыми.

Из других скифских обычаев надо упомянуть, что если царь кого казнил, то не оставлял в живых и детей казненного, именно сыновей; они тоже погибали, но дочери оставлялись. Это показывает, что с виноватым погибал и весь его род и что женское племя не почиталось важным.

Геродот говорит также, что скифы вообще питали сильное отвращение от иноземных обычаев, что каждый их народ ничего в обычаях не заимствовал один от другого, а тем более от греков. Жили они, стало быть, каждый порознь и берегли крепко каждый свой порядок жизни. Как сюда подходят слова нашего первого летописца: "Живяху каждый со своим родом и на своих местах, владеюще (управляясь) каждый родом своим. Имяху обычаи свои, закон отец своих и преданья, каждый свой нрав". У греков, однако, ходило предание об одном скифе Анахарсисе, славном своей ученостью и мудростью, который любил иноземные и именно эллинские обычаи. Этому Анахарсису приписывали изобретение горшечного станка. Рассказывают, что он много путешествовал, долго жил в Элладе и, возвратившись на родину, погиб за иностранные установления и эллинские обычаи*.

______________________

* Геродот. История, IV, гл. 11, 12, 59, 64, 65, 69, 70, 71, 73, 75, 76.

______________________

Вот что рассказывали и что знали о нашей стране образованные греки за 450 лет до Р.Х.

Очень жаль, что внимание отца истории больше всего привлекали скифы владеющие, царствующие, скифы-цари или настоящие скифы, как он обозначает их, рассуждая о числе всего скифского народа. О земледельцах он говорит мало, по той, конечно, причине, что в их быту ничего не было замечательного для любопытного грека. Жили они просто, как и все земледельцы, а потому и их варварство не представляло в себе ничего грозного, самобытного, царственного и могущественного, как у скифов-воинов. Притом земледельцы были рабы, то есть подвластные скифам-царям, и, конечно, не заслуживали равного внимания. Вероятно, по этой же причине Геродот не слишком отличает их от скифов-кочевников и чертит в одной картине быт весьма различных народностей, хотя и отмечает местами, что скифские племена различны и живут каждый по-своему. По имени владетелей он назвал скифами и все другие племена, которые были подвластны скифам. Он описывал, так сказать, скифскую державу и смотрел на подданных этой державы безразлично, как на один скифский народ, каким на самом деле были только настоящие свободные скифы. Оттого скифов-земледельцев он совсем отделил от невров, а те и другие, несомненно, были единоплеменники и были славяне.

Если в геродотовских именах рек существуют славянские звуки*, то почему же не заключить, что в числе геродотовских народов существовали сами славяне, именно их восточная ветвь — русские славяне.

______________________

* Таковы: Борисфен — Березина-Днепр, Истр — Дунай, Пората — Прут. Сам Тирас, Днестр, по всей вероятности, огречен из Стрый, как именуется весьма значительный верхний приток Днестра и как в древности, несомненно, прозывался Днестр, ибо первая половина его имени, Дан, Дн, появилась уже в средние века и в форме Danaster прямо обозначила первоначальный корень древнейшего имени.

______________________

Французские писатели, например Мальт-Брюн, в этом не сомневаются, но немецкие писатели, например Риттер, населяют не только южные, но Вирхов и средние края нашей страны немцами, между прочим, по той причине, что на устье Дона существовал будто бы сказочный город Азгард, Азов, а у подножия Северного Кавказа на Кубани существовал народ шапсухи, который в древности у греков прозывался аспургами, отчего появилась мечта о скандинавских азах, будто бы обитавших некогда в этих самых местах. Так далеко, за тридевять земель, была отыскана германская прародина. Тем больше оснований имеют русские славяне отыскивать свою прародину в собственной своей земле на тех самых местах, где и теперь живут.

По Геродоту, эта славянская прародина обнимала приморские земли от Нижнего Дуная-Истра и до Днепра. Река Истр, носящая славянское имя и упоминаемая еще Гезюдом, современником Гомера, протекала через Скифию. От Истра и до Перекопского залива в Черном море, где существовал город Каркинит, то есть включительно до Днепровского лимана, простиралась Древняя Скифия, говорит отец истории. А наш первый летописец как будто читал эту строку Геродота. Перечисляя славянские племена, обитавшие по Бугу, по Днестру и дальше к Дунаю, он говорит: "Дулеби живяху по Бугу... а улучи, тиверцы (тирагеты) сидяху по Днестру, приседяху к Дунаеви; бе множество их, седяху бо по Днестру, по Бугу и по Днепру, оли до моря, суть гради их и до сего дне, да то ся зваху от грек Великая Скуфь". Великая по-русски значит старшая, древняя. Вся эта страна, по рассказу Геродота, принадлежала скифам-земледельцам, следовательно, Древняя Скифия была страной по преимуществу земледельческой, чем и отличалась от настоящей, кочевой Скифии, простиравшейся в южных степях между Днепром и Доном. Но мы видели, что древние скифы, то есть скифы-земледельцы, обитали уже и на восточной стороне Днепра, от Лесной земли или от Олешья к востоку на три дня пути и вверх к северу от реки Конки на 11 дней плавания вверх по Днепру, то есть вплоть до Киевской области. Одиннадцать дней плавания мы также не можем принимать за крайний предел жилища этих земледельцев. Несомненно, что этим расстоянием обозначался лишь известный пункт, где плавание останавливалось. Если плыть вверх по Днепру от Конки через пороги, то таким пунктом явится Кременчуг или Крылов; если плыть от порогов, то есть от Екатеринослава, то таким пунктом будет устье Роси или город Канев. Но Геродот свидетельствует еще, что скифы-земледельцы, живя на 11 дней плавания по Днепру от Конки или от порогов, жили со своей стороны на 10 дней плавания от пустыни, что приходится к устью Сожа, если не к устью Березины.

Все это может указывать только на одно, что земледельцы жили по обеим сторонам Днепра к северу, по крайней мере, до Киева. О верхней стране Геродот ничего не слыхал и знал только, что в самом верху за пустыней живут людоеды. Он и об неврах не говорит ни слова, что они были такие же земледельцы, но не говорит и того, что они были кочевники, как он засвидетельствовал это о вудинах.

Уже одно дорогое свидетельство отца истории, что скифы-земледельцы, жившие выше порогов, сеяли хлеб на продажу, вполне может утверждать, что весь Киевский край и в это отдаленное время усердно занимался хлебопашеством. Здесь-то потом и вырастает корень нашей Руси, первоначальный корень русской жизни со всеми ее историческими идеалами и стремлениями.

Речная долина Роси вполне и уже несомненно доказывает вещественными памятниками, что ее обитатели в Геродотово время жили в близких отношениях с главнейшим греческим торжищем нашего Черноморского берега, с Ольвией. В Каневском, Таращанском и Сквирском уездах Киевской губернии, где именно протекает Рось, а отчасти и южнее, в Звенигородском уезде, в могильных курганах постоянно находили различные предметы греческого художества, не византийской, а более древней, античной эпохи, прямо указывающие на сношения здешних мест с античным миром.

Это, во-первых, глиняные сосуды, простые амфоры, небольшие амфорные кувшинчики, покрытые черной поливой с красными травами, одна расписная подобным же образом чаша с мифологическими изображениями. Потом трегубый бронзовый кувшин высокой работы, а что всего важнее — бронзовый шлем и такие же ноголенки изящного античного рисунка. В одном из курганов найдена золотая бляшка с известным ольвийским изображением птицы, хватающей рыбу, не оставляющая ни малейшего сомнения, откуда она попала в эти места*.

______________________

* И. Фундуклей. Обозрение могил, валов и городищ Киевской губернии. — Киев, 1848. Указатель выставки 3-го Археологического съезда в Киеве. — К., 1874.

______________________

Все это, открываемое только случаем или поиском кладов, развертывает перед нами совсем неведомую страницу нашей истории, без начала и без конца, но по содержанию в высшей степени любопытную. Достоверным оказывается только одно, что это памятники той древности, когда процветала Ольвия и обитали здесь скифы-пахари, описанные Геродотом.

Предположим, что курганы с этими греческими памятниками принадлежали одним жившим здесь грекам. И в таком случае мы должны заключить, что Киевское место было очень важным пунктом для торговых оборотов и связей Ольвии. Несомненно, однако, что эти примечательные могилы принадлежат туземцам.

Почему же именно в этой стороне, на этих Киевских местах скопилось население, которое, по-видимому, имело большие достатки, покупало у греков не только изящную посуду, глиняную и бронзовую, как и другие предметы домашнего обихода, но покупало даже прекрасные бронзовые шлемы и латы для защиты ног и, следовательно, вооружалось по-гречески? На это ответом служит сама Киевская местность, представляющая узел, в который к Днепру присоединяются его западные и восточные главные притоки — Припять, Березина, Сож, Десна, а к югу, в Черное море, идет большая дорога — Днепр.

Мы говорили, что земледельческую Скифию Геродот именует Древней Скифией. Он же говорит, что от старшего брата скифских родоначальников произошли скифы, называемые авхатами, что по-гречески значит славные. Греки, по замечанию нашего достойного переводчика Геродотовой истории Мартынова, любили переводить названия народов на свой язык, а потому авхаты не есть ли переведенное имя славян? Быть может! И тем более, что общее имя всех скифов по наименованию царя — сколоты, как оно обыкновенно искажалось в греческих устах: склавы, сфлавы, асфлавы, ставаны, или у арабов: саклаб, сиклаб, сакалиб, секалиб — очень напоминает настоящее имя славян слоуты*. Имя царя Сколот (по Юстину, Сколопит, 1, IV) могло звучать по-славянски Слоут, Словут. Недаром Днепр назывался Словутичем, сыном Словута. По крайней мере, в этих догадках находится столько же правдоподобия, сколько и в толковании Шафариком имени Прокопиевых споров, что оно огречено из имени сербов, между тем как (по Гедеонову) вероятнее, что оно перевод славянского слова рассеянные, живущие розно, врознь, и представляет в сущности этимологическое толкование древнего русского киевского имени рось-рознь.

______________________

* Слоут — село вблизи Глухова Черниговской губернии. Славута на Горыни с 3. от города Острога.

______________________

Как бы ни было, но достоверно одно, что на Киевском Днепре жили хлебопашцы, сеявшие хлеб для продажи, и что если они торговали хлебом на юг, передавая его грекам, то, несомненно, что торговали им и на север, обменивая его на янтарь или на пушной товар. Описанный Геродотом торговый путь к Уралу шел тоже от Днепра к городу Гелон. Несомненно, и этот путь захватывал с собой торговлю скифов-земледельцев. Геродот прямо говорит, что скифы ходили к Уралу и Алтаю и употребляли для этого семь переводчиков для семи языков, на которых говорили народы, обитавшие на пути.

Геродот ничего не сказывает о движении этой торговли к Каспийскому морю и за море в закавказские страны, в Древнюю Мидию и Персию; но он лучше всех даже и последующих древних географов знал положение Каспийского моря и оставил очень верное измерение его вдоль и поперек. Это показывает, что во времена Геродота плавание по Каспийскому морю было хорошо известно каждому греку. Нельзя также сомневаться, что еще лучше оно было известно обитателям обширного, хотя и деревянного города Гелон, который, по-видимому, для своей окрестной страны был торговым средоточием между западом и востоком от Днепра до Алтая и между севером и югом от нижегородской Волги до Закавказья и Персии.

Если так было, то и скифам очень хорошо были известны богатства южных прикаспийских стран.

Еще около 633 г. до Р.Х. они ворвались через Каспийские (Дербентские) ворота Кавказа в Мидию. Геродот рассказывает, что они вторглись в Азию, изгоняя из Европы киммериан. Но, вероятнее, этот набег имел простую и прямую цель ограбить богатую Мидию, так как в это время ее царь Киаксарь был занят осадой далекой ассирийской Ниневии. Скифы распространили свой набег до Египта и владели всей тамошней страной, всей Азией, как говорит Геродот, 28 лет, когда наконец были изгнаны восставшими мидянами. Этот доход весьма примечателен в истории нашей страны тем, что он был первым из длинного ряда таких же походов, поднимавших время от времени отважное население Дона и Днепра для тех же целей грабительской войны. Несомненно, однако, что знакомство с этой далекой страной, и главное, знакомство с известным положением ее дел, когда в набеге можно было рассчитывать на верную удачу, как и все другие нужные сведения, приходили к варварам всегда путем торговых отношений, и каждый поход непременно созревал прежде всего в тогдашних торговых пунктах нашей страны, на устьях Дона или Волги, если не на самом Днепре.

Древние писатели (Ктезий, современник Геродота) свидетельствуют также, что в те же отдаленные времена скифы, как бы по завещанию киммериан, частыми набегами страшно опустошали и северное побережье Малой Азии, то есть Белую Сирию или Каппадокию (Трапезунт), и другие близлежащие страны между Кавказом и Константинопольским проливом. Как они туда попадали, на кораблях или пешим путем, неизвестно. Но, говорят, что по поводу этих набегов поднялся на них и персидский Дарий, около 515 г. до Р.Х. Если это было так, то скифы ходили по следам киммериан, которые еще во времена Гомера, или даже и раньше, из своего киммерийского Боспора совершали набеги на всю страну от этого Боспора до Ионии. Геродот, однако, рассказывает, что Дарий желал отомстить скифам за мидийское владычество.

Дарий шел на Скифию через Константинопольский пролив и через Дунай, на которых устроил даже мосты. Он вел с собою 700 тысяч войска; все подвластные ему народы участвовали в этом походе. Скифы побоялись встретить такую силу с одним своим народом и разослали послов ко всем соседям, требуя помощи. Любопытно, что эту помощь единодушно предложили только гелон, вудин и савромат, то есть обитатели прикаспийской стороны, и во главе всех гелон. Остальные, северные и западные, соседи отказались от всякого участия в войне, говоря, что если скифы обидели персов, то пусть и отвечают за это, и что перс, конечно, идет наказать только тех, кто сам нанес ему обиды.

По описанию Геродота, Дарий погнал за скифами именно по тому пути к Уралу, по которому двигалась тогдашняя Черноморская торговля. Он перешел за Дон страной савроматов и попал в страну вудинов. Здесь он сжег деревянный город Гелон. Затем он поставил свои лагеря на реке Оаре, на Волге, и соорудил восемь больших крепостей на расстоянии одна от другой около 60 стадий, 10 верст. Развалины этих крепостей оставались еще и в мое время, говорит Геродот. Не достроив крепостей, Дарий повернул назад, в погоню за скифами.

Отец истории рассказывает, что скифы, гонимые персами, нарочно направили свой путь по тем землям, которые отказали им в помощи, и

Карта юга России 19 века с обозначением мест находок скифо-сарматского периода сначала вторглись к черным кафтанам. Приведя их в смятение, бросились в области людоедов, потом убежали в Невриду и, наконец, явились у агафирсов, у Верхнего Днестра. Последние остановили движение скифов, сказав, что без боя не пустят их в свою землю. Скифы через Невриду воротились домой и успели еще предупредить персов. Во время этого нашествия скифов и персов черные кафтаны, людоеды и невры в смятении беспрестанно бежали в степь все к северу, говорит Геродот. Вот в какую пору случилось передвижение населения нашей равнины дальше на север.

Насколько преувеличено это сказание Геродота о круговом походе Дария по всей нашей южной стране, судить трудно. Дарий, устраивая мост на Дунае, предполагал совершить поход за 60 дней, но он опоздал, как пишет и Геродот, а сколько опоздал, неизвестно. Поэтому нельзя ограничивать этот поход только 60 днями, тем более что сам же Геродот свидетельствует, что в преследовании скифов персами прошло много времени и не видно было конца этому. Возможно, Дарий по известной торговой дороге доходил до самой Волги между Царицыным и Саратовом, где и сжег город Гелон. По той же дороге он и воротился. Обратный обход по северу Скифии, по широте Саратова, Воронежа, Курска, Киева и Волыни, невозможный и ненадобный для всей армии, мог быть возможен и даже необходим для легких отрядов с целью добыть продовольствие. К тому же еще в самом начале войны скифы для безопасности угнали к северу свои стада и свои повозки с женами и детьми и со всем имуществом, что, конечно, персам подавало повод забираться и на север. Не говорим о том, что подобные далекие и великие походы вообще составляли славу тогдашних владык земли и предпринимались ими охотно для распространения той же славы.

Геродот рассказывает, что еще Сезострис Египетский (1845 г. до Р.Х.) тем же порядком, перейдя из Азии в Европу, покорил у Танаиса скифов и фракийцев и на обратном пути останавливался даже на реке Фазис-Рион, следовательно, проходил мимо Кавказа. На память о своем походе Сезострис ставил каменные столпы с собственным изображением и с написанием своего имени и имени покоренного народа. Геродот свидетельствует, что такие столпы в его время были видны в Фракии и в Скифии. Вот почему когда Дарий Персидский, находясь в египетском Мемфисе, захотел было пред храмом Ифеста, где стоял кумир Сезостриса, поставить и свой кумир, то жрец отказал ему в этом, сказав, что слава Сезостриса выше славы Дария и ставить памятник Дарию не следует, "ибо Сезострис не меньше завоевал народов, как и он, Дарий, а, сверх того, покорил и скифов, которых Дарий покорить не мог".

Действительно, главнейшее достоинство скифов заключалось в том, что их покорить было невозможно, не оставшись совсем на жительство в их земле. В виду войск Дария, на один день вперед, они бежали все дальше. Выведенный из терпения, персидский владыка послал к скифскому царю гонца с такими словами: "Несчастный! Для чего ты беспрестанно бежишь, когда можешь избрать одно из двух: если ты силен, перестань бродить, остановись и сразись со мной; если сознаешь, что ты слаб предо мной, то все-таки перестань бегать, принеси в дар своему владыке свои земли и воды и вступи в переговоры".

"Никогда не бежал я со страху ни от кого, ни прежде, ни теперь от тебя, — отвечал Дарию царь скифов. — Ничего небывалого я не делаю и ныне. Я по своему обыкновению кочую. Остановиться мне негде. У нас нет ни городов, ни возделанной земли и защищать нам нечего, а потому и сойтись с вами на битву нет случая и причины. Если же непременно хочешь битвы, то у нас есть отцовские могилы — отыщите их и отважьтесь их потревожить, тогда узнаете, будем ли мы готовы на битву или нет. А что ты назвал себя моим владыкой, то да будет тебе ведомо, что я знаю только одного владыку, Зевеса, моего прародителя, и Весту — царицу скифов. За дерзкие твои слова ты заплатишь слезами". "Услышав имя рабства, цари скифские исполнились гнева". С этого времени они стали употреблять все меры, чтобы вредить персам, сколько возможно. Преследовали их частыми набегами, не давая отдыха и по ночам, и во время обеденных привалов. Скифская конница беспрестанно обращала в бегство конницу персидскую. Скифы боялись, только пехоты и тотчас отступали, когда с ней встречались. Еще немалую помеху скифам делали ослы и мулы, которые в Скифии не водились, и потому крик ослов и вид мулов наводил на скифских лошадей такой страх, что они поворачивали назад и бежали прочь, навострив только уши.

Намерение скифов было такое, чтобы истребить все войско Дария в скифской же земле. С этой целью они вели переговоры с ионийскими греками, которые охраняли мост через Дунай, и условились с ними, что мост будет разведен. Еще в начале похода скифы засыпали колодцы и родники, истребляя траву и все, что ни производила земля, по всем пути, которым следовало идти персам; но теперь, желая их удержать в стране, чтобы тем вернее всех погубить, нарочно подгоняли им стада для захвата на прокормление.

Дарий, однако, скоро понял, в чем дело, и спешил поскорее выбраться из дикой страны.

На совете ионян, как лучше поступить — сохранить или разорить Дунайский мост, скифов послушаться и освободить Ионию или остаться по-прежнему в рабстве, один только голос был за свободу, это голос афинянина Мильтиада. Все прочие властители греков и во главе их милетцы рассудили лучше сохранить за собой царские милости, а стало быть, и свою власть над народом, и подали голос сохранить мост, чем и спасли позорное бегство Дария; с той поры скифы всегда смеялись над ионянами как над презренными и развращенными рабами, которые не только не умеют, да и не хотят избавиться от своих господ.

Итак, соединенные силы двух великих народностей древности, персов и греков, не могли победить скифов-кочевников. С того времени наша Скифия приобрела еще большую славу, и сам поход Дария тем особенно замечателен, что раскрывает ее значение во всемирно-исторических отношениях древних народностей.

Если в Египте Сезострис почитался великим пред всеми, потому что победил и скифов, то понятно, какой славой вообще пользовалось скифское имя. Самые славные люди древности, начиная с Сезостриса, не раз прославляли скифов именно своими походами в их землю.

Со скифами-гетами, обитателями Гетской пустыни или древней придунайской Скифии, воевал у Черного моря около 340 года до Р.Х. и Филипп Македонский, ходивший туда вместе с сыном Александром, который еще не был тогда Великим. Тогда владыкой этих скифов был Атей*. Теснимый другими скифами, обитателями Дона, он просил у Филиппа защиты и за это обещал после своей смерти отдать ему свою страну в наследство. Когда опасность миновала, он отказался от своего слова. За это самое Филипп и пошел на него войной и, конечно, остался победителем. Македоняне ополонились превеликими табунами лошадей, рогатого скота, множеством женщин и малолетних детей — другого взять в этой стране было нечего.

______________________

* На Днестре повыше Бендер есть место и река Тея.

______________________

Потом, около 335 г. до Р.Х., сам Александр Великий снова ходил на Дунай на тех же гетов. Они встретили его с 4000 конницы и 10 000 пехоты, засели в ближайшем городе, но скоро ушли и оттуда, так что без битвы Александр овладел городом и сжег его. В этом и состояла его победа, в память о которой он соорудил на Дунае капища Юпитеру, Геркулесу и самому Дунаю за то, что Дунай благополучно допустил его переправиться. Судя по числу пехотинцев, эти скифы были народ земледельческий. Дальнейшие сведения о количестве скифского войска тоже указывают, что главной их силой всегда была пехота.

Это сведение очень важно в том отношении, что кочевники если и были господствующим народом, то, вероятно, жили в больших ладах с земледельцами и, быть может, всегда сообща предпринимали свои военные походы. Так и сам Геродот проговаривается, что во время войны с Дарием у скифов была и пехота.

Словом сказать, в имени скифов необходимо различать две народности, как показал и Геродот, кочевую и земледельческую. Первая занимала южную область Дона, вторая — Древнюю Скифию от Дуная до Днепра. В Александрове время народ Древней Скифии стал называться уже гетами, а после и вся эта страна именовалась Гетской пустыней. Ее обыкновенно ограничивают Днестром, основываясь на показании Страбона, а Страбон, между тем, говорит только, что Гетская пустыня простиралась от Черного моря за Дунаем по направлению к Днестру, стало быть, могла простираться и дальше Днестра. В 293 г. до Р.Х. в этой пустыне скифы захватили живьем македонского царя Лизимаха со всем его войском. Впоследствии эта пустыня является страшной силой сначала для римлян, потом для византийцев, для всего Черноморского побережья Малой Азии и даже для самой Эллады или собственной Греции.

Бедняки, здесь жившие, которых нельзя было отыскать в их земле, а отыскав, нечего у них было взять, кроме скота, женщин и детей, эти бедняки в течение двух или трех тысячелетий, начиная от киммериан и Геролотовых скифов и оканчивая запорожцами и донцами, время от времени наводили ужас на все богатые, плодоносные и просвещенные страны от южного Каспия и до Средиземного моря. Они еще до Геродота проложили свои варварские дороги и в богатую Мидию, и в богатую Сирию (Трапезонт), и к Фракийскому Боспору в Византию, не говоря о всей стране Балканского полуострова. Они пускались в свои походы не только на конях, но также и в лодках, случалось, что ходили и пешими. Им очень препятствовали и на долгое время останавливали их варварское движение только сильные кочевники, отнимавшие у них устья родных рек, или сильные государства, которые основывались на Крымском полуострове, и особенно на Киммерийском проливе, каким в свое время было, например, знаменитое Боспорское царство. Как скоро власть в этих местах ослабевала, тотчас открывалась и дорога на все стороны, и история заносила на свои страницы рассказы об ужасах, которыми сопровождались нашествия скифов, готов, гуннов, руссов и т.п. варваров. Так называемые Меотийские болота, то есть все морское внутреннее пространство от Днепровского лимана и до устья Дона, сделалось "притчей во языцех", мрачным и страшным местом, откуда постоянно вылетали все воинственные чудовища средневековой истории.

История тавроскифов или руссов начинается именно тем, чем была славна история их предков в этой самой местности, то есть походами к Византии, на Малоазийский берег и к южному Каспию, в Мидию. Тавроскифы, стало быть, продолжали историю скифов древних и всех тех народов, которые следовали по столетиям за киммерианами и скифами Геродота.

Юлий Капитолии повествует об Антонии Благочестивом (138 — 160 гг. по Р.Х.), что он посылал олвиополитам вспомогательное войско против тавроскифов и принудил их дать ольвийцам аманатов.

Один ли и тот же народ производил эти далекие набеги при участии, конечно, других соседних племен или народы, как и их имена, в самом деле сменялись здесь друг за другом, этого вопроса история еще на разрешила. Она может достоверно только сказать, что жизнью здешнего населения целые века и тысячелетия управляли одни и те же идеи, которые каждый новый народ, если таковой действительно приходил, принимал от предшественника, как бы по наследству, пока эти же самые идеи не взошли к своему концу уже на глазах самой истории развитием и утверждением в этой стране русского владычества и русского государства.

К числу этих идей принадлежит, главным образом, неизменное и неудержимое стремление к морю и дальше за море к богатым и благословенным странам, с одной стороны, Мидии, Армении и к побережью Малой Азии, а с другой — к Византии и Элладе.

Глава V. ДРЕВНЯЯ СКИФИЯ В СВОИХ МОГИЛАХ

Общий обзор курганно-могильной области. — Наши расследования курганов в Екатеринославской и Таврической губерниях. — Курганы глубокой древности. — Толстые могилы. — Чертомлыцкая могила. — Ее подробное расследование. — Замечательное богатство открытых в ней памятников. — Обзор скифского быта по открытым памятникам

Кочевые разноплеменные народы, населявшие с незапамятных времен наши южные и особенно приднепровские степи, оставили о себе неисчислимое множество памятников в могильных насыпях или курганах. Если по особенному скоплению этих насыпей в известной местности мы справедливо можем заключать о большей или меньшей густоте древнейшего населения, то в этом отношении весьма примечательно, что наибольшая населенность обозначается в степях, прилегающих к знаменитым Днепровским порогам. Нигде нельзя встретить такого числа могил самой разнообразной величины и конструкции, как на пространстве, окружающем пороги верст на 200 или 300 в квадрате. По-видимому, пороги представляли центральную местность древнейшего кочевья степных народов. Здесь же Геродот помещает и свой скифский Геррос, где совершались похороны скифских царей. Мы не имеем, однако же, оснований заключать, что все эти бесчисленные курганы насыпаны одним каким-либо племенем, например скифским. Здесь проходило, останавливалось и жило много различных племен и народов, которые, без сомнения, так же, как и скифы, оставляли о себе память в могильных насыпях, этом единственном сооружении, какое только было возможно в голой степи. Может быть, иные из этих насыпей помнят не одно тысячелетие даже до нашей эры.

Само собой разумеется, что самое значительное множество степных курганов представлено насыпями не очень великого объема. К таким малым курганам мы можем отнести насыпи от 1 1/2 аршина и до 3 и 4 аршин отвесной вышины. Больше всего или, вернее сказать, заметнее других малых, встречаются курганы именно в 3 и 4 аршина вышины или больше или меньше. Быть может, вследствие особых условий степной природы, эти насыпи обыкновенно очень разложисты, так что их поперечник в 10 и 15 раз превосходит меру отвесной вышины. По этой причине многие из них, особенно очень малые, от времени совсем исчезают, соединяясь постепенно с уровнем степной поверхности.

Малые курганы чаще всего попадаются группами, и всегда особенно много их теснится около курганов средней величины. Курганы средней величины, имеющие вышину по отвесу около 2-4 саженей и в окружности около 100 саженей, почти всегда скрывают под своей насыпью целое кладбище, т.е. несколько гробниц, расположенных в различном направлении около одной центральной. Замечательно, что северный бок у всех сколько-нибудь значительных курганов всегда круче остальных и особенно южного, который бывает всегда отложе. То же самое замечено и в придонских курганах г. Леонтьевым*. Конструкция курганных насыпей, как мы упомянули, весьма различна. Курганы более или менее значительной величины, соответственно этой конструкции, носят в народе различные названия, очень метко обозначающие их форму. Так одни называются острыми могилами, потому что имеют закругленную остро вершину и представляют вообще довольно правильный конус; другие называются широкими могилами по значительной разлогости своих боков и всего корпуса; иные рябыми, когда ссыпаны две или три могилы рядом в одну, получавшую от того неправильную продолговатую или кривобокую форму. Если же могила насыпана продольно и правильно, как бы валом, то ей дают название долгой могилы. Два кургана одинаковой величины, стоящие рядом, называются обыкновенно близнецами. Могила великая, большая, могила раскопанная, значит была копана; могила-злодейка — жили на ней прежде злодеи (воры, разбойники) и т.п. Не упоминаем названий могил по именам урочищ, хуторов или местных землевладельцев и пр., даже по именам чабанов или пастухов, которые, пася некогда возле могилы стада, оставляли на память месту свое прозвище, — таких названий множество. На иных могилах еще доселе стоят каменные болваны или бабы; а в прежнее время такие бабы стояли, вероятно, на весьма многих могилах, ибо некоторые из них и до сих пор называются бабаватыми, хотя уже никто не помнит, чтоб стояли на них бабы. Встречается много могил меньшей величины, которые обложены вокруг камнем. Есть также могилы без насыпи, огороженные вокруг стоймя большими камнями. В этом они сходствуют с подобными могилами, существующими в Сибири и в киргизкайсацких степях.

______________________

* Пропилеи. Кн. IV. — С. 399.

______________________

Большая часть степных могил меньшей и средней величины, насколько нам удалось их расследовать, не заключают в себе богатых и особенно важных гробниц.

Мертвяки, как выражаются землекопы, или остовы покойников очень часто были находимы без всяких вещей, за исключением простого глиняного горшка в головах из самого грубого материала и самой грубой работы, заставляющей, в иных случаях, предполагать, что такие горшки тут же на похоронах лепились и обжигались.

Положение гробниц и лежащих в них мертвяков так разнообразно, что нельзя заключить о каком-либо общем и неизменном условии, которое руководило бы в этом отношении похоронами. Иные лежат головой на север, иные на юг, на запад, на восток и даже в направлениях, промежуточных упомянутым. Впрочем, наиболее встречается положение головой на восток. Положение остовов также разнообразно: иные лежат в протянутом положении навзничь, иные, по-видимому, схоронены были в сидячем положении; чаще остовы находили лежащими навзничь или на боку, скорчившись, с прижатыми коленями и руками к груди.

Гробницы рыты в материковой глине глубиной от 1 1/2 до 2 1/2 аршин; в иных стенки очень тщательно выглажены; в иных на тех же стенках можно было приметить следы остроконечного орудия вроде копья, которым копали яму. Покойники в большинстве открытых гробниц, особенно в курганах средней величины, были засыпаны черноземом. Иногда гробницы покрыты толстыми досками или же кругляками, также слоем тростника или слоем хвороста. Встречались остовы, лежавшие на материи, а иногда в вырытой могилке глубиной не более 1/2 аршина.

Бедность погребения, указывая на бедность и незначительность погребенного лица, вместе с тем в некоторых случаях может обозначать глубокую древность могилы. Таковы, по нашему мнению, все могилы, отличающиеся своей величиной, но не содержащие в себе ни малейших признаков какого-либо богатства. Насыпать нарочитой величины курган требовались люди, но эти люди, по своим ли верованиям или по действительной бедности их быта, сопровождали погребение своих покойников без всяких вкладов в могилу каких-либо дорогих и потому особенно любимых ими вещей. В этом отношении особенного внимания по своей древности заслуживает большая могила, находившаяся вблизи селения Беленького, в Запорожской стороне, на правом берегу Днепра, верстах в 4 от реки, на возвышенной степной местности. Курган имеет в окружности более ста саженей, отвесной вышины свыше 4 саженей. Насыпь в нижней части представляла как бы особый нижний ярус, на котором возвышалась верхняя могила, продолговатая от юга к северу, с весьма крутыми боками, на которые с большим трудом можно было взбираться. Окружность этой крутой части кургана простиралась на 62 сажени, а вышина по откосу — на 9 саженей. Наверху кургана была ровная площадь длиной от юга к северу на 6 1/2 сажени, шириной в 4 сажени. Надо полагать, что посредине этой площади стояла некогда каменная баба (грубо тесанный болван человека), ибо внизу, у подошвы кургана, в густом бурьяне, найдены три больших обломка этой бабы. Кругом кургана было расположено много мелких курганов от 3 1/2 и до 1 1/2 аршина вышиной.

Раскопка кургана обнаружила, что это было родовое кладбище, посреди которого, в центре кургана, на материке стояла гробница, сложенная из целых больших плит рыхлого известняка по длине от востока к западу около 3 1/2 аршина, шириною в головах 1 аршин, в ногах 10 вершков; вышину гробница имела 1 аршин. Плиты внутри гробницы несколько были тесаны. В ней лежал полуистлевший остов навзничь, скорчившись, колени были подняты кверху. Вещей при костях никаких не было. Вокруг гробницы была поставлена ограда из известковых нетесаных камней разной величины (около 1 аршина), стоявших острыми частями кверху. Кроме того, в черте ограды, с южной стороны от гробницы, стоял в виде столба камень вышиной в 2 аршина, толщиной около 3 1/2 аршина. Подобные столбовые камни были найдены и в насыпи, один вверху, на середине, на глубине 1 1/2 аршина от вершины кургана, стоймя, а другой, вроде бабы, лежавший в восточном краю насыпи, по направлению тоже к востоку, длиной 3 1/4 аршина, толщиной около 10 вершков. На северо-запад от гробницы в черте ограды находилась небольшая могилка, выкопанная в материке по форме тела покойника, по-видимому, очень молодого и уже совсем истлевшего. Затем вне ограды по сторонам находилось еще несколько земляных гробниц или могилок, накрытых тростником и кругляками осокоря или ветлы. Вещей при костях никаких не было, только при одном остове с левого бока, у кости таза, найдена обыкновенная речная раковина. В самой насыпи кургана в продолжение раскопки найдено костяное кольцо грубой работы и каменный молоток. Металлических вещей не находилось и признаков.

Очевидно, что этот курган должен относиться к очень глубокой древности, когда в Запорожские степи не приходили еще и геродотовские скифы. Окружающие небольшие курганы, судя по находкам, частью принадлежали к той же отдаленной древности, частично к более позднему времени. В насыпи одного из них были найдены обломки медных стрел, а в другом обнаружили погребение уже казацкого времени. Этот курган в 2 1/4 аршина вышиной находился в близком расстоянии с юга от большого кургана. Под его насыпью в середине лежал остов головой к западу, ногами к востоку, навзничь, в прямом положении. Длиной костяк был 2 аршина 13 вершков. В головах лежали седло и железные перержавевшие стремена. Правая рука положена на живот, левая протянута прямо. У кости таза с левого бока найден небольшой точильный брусок и кремешек. Спереди, на поясе, найдена железная пряжка с остатками шелковой материи, вроде камки. Сзади на поясе было железное кольцо. Кроме того, в насыпи найдена костяная круглая бляшка в виде пуговицы, со скважиной посредине. Ясно, что это погребение сравнительно новейшее, доказывающее вообще, что бесчисленное множество степных курганов, особенно мелких, заключает в себе весьма разнородные и разновременные слои степной древности.

К очень отдаленной древности можно также причислить раскопанный нами курган Геремесову Близницу, находящийся верстах в 10 от Днепра, к северо-востоку от упомянутого селения Беленького. В окружности курган имел 92 сажени, в диаметре — 29 саженей, отвесной вышины — свыше 3 саженей. В его насыпи открыто тоже родовое кладбище, несколько земляных гробниц, вырытых в материке, глубиной аршина на 2 с небольшим. Могилки были накрыты деревом, иногда одними кругляками, иногда досками, а также соломой и хворостом. Возле остовов вещей никаких не было. Только при иных в головах стояли простые, грубой работы горшки, иногда лежали бычьи или бараньи кости и при двух — обыкновенные речные раковины. У одного в головах у затылка найдено кремневое копье и острый кремешек наподобие стрелы. Затем подле костей попадались иногда небольшие комки глины или краски, красной, темно-красной, фиолетовой, желтой, быть может, разложившиеся остатки каких-либо металлических вещей. Местами в насыпи попадались бараньи, птичьи, в малом числе, и то по поверхности насыпи, лошадиные и больше всего бычьи кости, несомненные остатки жертвенного обеда и заупокойного пиршества. Бычьи кости, именно 4 ноги и челюсть (что в народе называется студень), найдены еще внутри кургана, так сказать, в его голове, а потом над самой серединной гробницей в головах покойника. Можно полагать, что в том и в другом случаях это была погребальная жертва. Кроме костей и горшечных черепков в насыпи найдено только костяное кольцо. Точно такая же обстановка погребения встречалась и в малых курганах, находившихся вблизи большого. В одном из них, в Долгой могиле, ссыпанной в одну из трех отдельных курганов над могилой погребенного, также открыты 4 бычьи ноги и челюсть, а подле остова в головах — простой глиняный горшок и за плечевой костью — бронзовое копье.

Таким образом, описанные курганы по найденным вещам сами собой отделяются: первые — в каменный век, последний — в бронзовый. Но случается, что в некоторых курганах все века, древние с новыми, присутствуют заодно, частично в насыпи, частично у погребения покойников. Так, при раскопке небольших курганов на левом берегу Днепра, неподалеку от города Александровска (Екатеринославской губернии), называемых Сиротины могилы, найдены в одной насыпи каменный молоток, две костяные стрелки, обломки железных удил и медная пуговка. При остове покойника, схороненного в той же насыпи в сидячем положении, найден только кабаний клык. В другом кургане в насыпи над могилой покойника лежали кости коня (голова и ноги) и при них железные удила, стремена и короткий меч, род кинжала, а в самой могиле в головах у истлевшего остова найден только небольшой кремневый ножик.

Подобным же образом век каменный и костяной соединились с бронзовым и железным в одном кургане средней величины, находящемся близ селения Большая Белозерка Мелитопольского уезда, в 30 верстах от Днепра. Здесь под насыпью в восточной половине кургана открыто также несколько земляных гробниц или могилок, в том числе в одной, находившейся прямо на верхоземке, подле остова найдено пять стрелок костяных, одна кремневая и пять бронзовых, разной формы и хорошей работы, бронзовые удила, бронзовая пуговица, золотая пластинка, свернутая трубочкой, а в головах остова — простой глиняный горшок вроде кувшина. В другой могилке, находившейся подле описанной к западу, у остова лежали бронзовое копье и точильный брус. В третьей могилке при остове найдены только два кремня. В остальных при костях обнаружены комки краски вроде красного бакана, вероятно, окиси металлических вещей. В западной окраине того же кургана открыта земляная гробница, выкопанная пещерой на глубине 1 1/2 сажени с верхоземки. В пещере направо от входа лежал остов в деревянном гробу вроде колоды. На шее у него был золотой массивный обруч, слева у головы лежали три железных копья, а у бока — более 100 бронзовых стрел, у бедра — железный меч. С левой же стороны возле гроба еще найдено более 200 стрел с истлевшими тростниковыми древками и два бронзовых уздечных прибора. Далее, тоже налево от гроба, у самого входа в пещеру, лежали рядом 30 одинаковых челюстей какого-то небольшого животного, нанизанных на ремень, а еще дальше — кости и череп собаки. За ними в северо-западном углу подземелья стояла небольшая бронзовая ваза-котелок с бараньими костями. У северной стенки находилась истлевшая деревянная бочка длиной в 1 1/2 аршина, в диаметре около 3/4 аршина, выдолбленная из цельного дерева, с резной рукоятью по всей ее длине. Возле бочки лежали остатки уже совсем истлевшей деревянной кружки в 1/2 аршина вышиной, которая с наличной стороны была украшена золотыми бляшками с изображениями грубой работы: на средней был крылатый лев, а на двух сторонних — такие же рыбы. В ногах остова лежало несколько лошадиных костей.

Можно полагать, что курган насыпан над этой более богатой гробницей с золотом и что описанные выше погребения, с одними бронзовыми и отчасти с костяными и каменными вещами, несравненно древнее этой большой насыпи и вошли в нее случайно, как незначительные курганы, существовавшие прежде, которые и покрыты сплошной насыпью заодно с богатым погребением. Подобная большая насыпь всегда могла захватить под себя не одно древнейшее погребение.

Средний из описанных курганов оказался самым замечательным. Надо заметить, что заключавшееся в нем богатое погребение с золотом, вероятно, было известно его современникам, которые опускались в его глубину с вершины и употребили напрасный труд отыскать гробницу, ибо она находилась под полой кургана, в боку, в западной половине. Искатели проникли до глубины 2 сажен в материке. В их раскопке, шедшей вглубь колодцем с поворотами, найдена в обломках каменная баба — грубо тесанный болван, в прежнее время стоявший, вероятно, на вершине кургана.

Из всех степных курганов особенно замечательны могилы толстые. Этим именем народ обозначает курганы, которые, кроме нарочитой величины, имеют и особенную форму, резко отличающую их от всех остальных насыпей. Это могилы со значительно крутыми боками, которые при обширности насыпи действительно придают ей вид толщины, особенно в сравнении со всеми другими курганами обыкновенной конусообразной и притом более разлогой формы. Крутизна боков у толстых могил, как оказалось при расследовании, поддерживается фундаментом или цоколем, правильнее же, окладом, сложенным по подошве кургана из больших нетесаных камней, которые были добываемы в речках и балках, удаленных иногда на значительное расстояние от насыпи. Само собой разумеется, что уже одно это обстоятельство заставляет предполагать, что толстые могилы есть гробницы древних степных властителей, ибо для того чтобы насыпать из одного чернозема такой громадный курган, чтобы собрать в голой степи, привезти из разных, довольно отдаленных, мест такое количество огромных камней (некоторые имеют аршин 5 длины и аршина 1 1/2 толщины), необходимо было располагать весьма значительным числом рабочих рук. Исследования показали, что в действительности эти могилы суть царские гробницы и, несомненно, гробницы царей скифских. Конструкция толстых могил заключается в следующем: в средине под насыпью находится четырехугольная яма, вырытая в материке в длину от востока к западу около 4 аршин или более, в ширину около 3 аршин, глубиной от 2 1/2 до 3 саженей. В курганах средней величины эта яма бывает завалена с самой головы насыпи большими камнями, какими обложен цоколь насыпи. Глубина этой гробничной ямы зависела, по-видимому, от того, на какой глубине лежал в материке слой самой чистой белой глины, который всегда служил дном гробницы. На нем ставился гроб покойника. Быть может, этот белый слой глины имел какое-либо особое значение и смысл в верованиях степных кочевников. Пласты материковой глины в степи, где мы производили свои расследования, лежат таким образом: за слоем чернозема идет пласт желтоватой глины, сажени на 1 1/2 толщиной, переходящий в пласт глины красноватой, цвет которой чем глубже, все более густеет и становится чище; затем на глубине с верхоземки от 2 1/2 до 3 саженей лежит пласт белой чистой глины от 1 1/2 до 2 аршин толщиной. Толщина пластов в различных местностях не одинакова. За этим последним слоем белой глины лежит слой самой чистой тонкой красной глины превосходного цвета.

Таким образом, как скоро скифские могильщики доходили до слоя белой глины, цветом почти как мел, они останавливали работу и на этом-то слое погребали покойника. В могиле Цымбаловой на левом берегу Днепра, у селения Большая Белозерка, такой слой лежал на глубине четырех с лишком саженей.

В Чертомлыцком кургане, как увидим ниже, такой слой встретился на шестой сажени, что, без сомнения, и было причиной такой непомерной глубины погребения. В могиле Козел на левом берегу Днепра, у селения Новоалександровка на глубине 4 1/2 сажени открывался только слой глины красновато-белой, на котором и было устроено погребение.

В углах этой более или менее глубокой центральной ямы всегда бывают выкопаны пещерами особые квадратные подземелья, как бы особые комнаты, аршина в два вышиной и от 5 до 8 аршин в квадрат, в которых обыкновенно размещалось погребаемое с покойником его богатство, а также погребались и любимые его люди со своим богатством. В иных случаях подобные пещеры устроены в стенах главной ямы. Иногда из этих пещер проходят дальше подземные коридоры, приводящие тоже к особым пещерным погребениям.

В Толстой могиле Краснокутской в глубине гробницы, возле ее северо-западного угла, находилось только одно обширное подземелье с признаками, что в нем также были схоронены покойники и различные вещи. В Чертомлыцком кургане таких подземелий найдено четыре, во всех углах гробницы с проходом из одного в пятое весьма обширное подземелье. Точно так и в могиле Козел во всех четырех углах находились такие же подземные комнаты с проходами из трех в дальнейшие подземные помещения. В могиле Цымбаловой таких пещерных комнат было три, небольшие, одна в углу и две в стене*. Замечательно, что главную гробницу мы всегда находили уже опустошенную, вероятно, в незапамятные времена, может быть, даже современниками погребения или ближайшими потомками того племени, на глазах которого совершалось погребение и хоронилось в землю золото и все сокровища царственного покойника. Мудрено, чтобы люди, хотя и удерживаемые страхом какого-либо верования о неприкосновенности отцовских могил, оставались холодными к приобретению этих подземных сокровищ. Расхищение производилось посредством подземных лазеек, вход в которые роется обыкновенно у подошвы кургана с северной стороны, как ближайшей к центру, ибо, как упомянуто, северный бок кургана всегда бывает круче остальных, а следовательно, и радиус круга с этой стороны короче, чем с других пунктов. Лазейки всегда направляются довольно прямо и верно к центру, т.е. к главной гробнице. Бывают случаи, что они проходят искомое место, но, поворачивая, все-таки достигают цели и минуют лишь такие подземные хранилища, местоположение которых почему-либо ускользало из памяти или соображений смелых хищников. Вообще, можно с большой вероятностью заключить, что едва ли когда встретится могила с главной гробницей, не разоренная кладоискателями. Обыкновенно остаются в сохранности лишь ее побочные, так сказать, придаточные подземелья и гробницы. Тем не менее, и эти последние доставляют чрезвычайно много любопытных и богатых находок. Вместе с тем можно даже предполагать, что эта главная центральная гробница служила только главным входом во все погребальные подземелья и потому сама оставалась всегда пустой. Существуют приметы и указания, подтверждающие такое предположение.

______________________

* Раскопка огромного кургана Луговой могилы (Екатеринославской губ. и уезда, у села Александрополь, в 45 верстах на запад от Днепровских порогов), произведенная сначала г. Терещенком в 1852-1854 гг., а потом г. Люценко в 1855-1856 гг., обнаруживает в расположении погребений некоторые отмены против того, что не один раз встречалось при наших расследованиях. Направление центральной ямы в Луговой могиле идет от юга к северу. С южной же стороны от этой ямы находилась гробница одного коня. Гробница коней, числом пятнадцать, находилась с западной стороны, но в глубине подземелья, в которое ход был из главной ямы и у этого входа как бы сторожем лежал конюх. К северо-западу от той же ямы сверх того было открыто отдельное помещение, где найдена колесница с погребенным при ней возницей. Изображения грифов, птиц и пр. с ту леями и обломки железных полос от колесницы найдены тоже в насыпи кургана в западной его половине. Общая глубина всех подземных погребений в Луговой могиле достигала только 2 1/2 сажени, где находился и белый слой глины. Луговая могила вообще была одна из богатейших и раскошнейших скифских гробниц.

______________________

На верхоземке вблизи гробницы и прямо или наискось против нее, в нескольких саженях к западу, находилась могила коней, рытая глубиной на 1 сажень, при которых иногда хоронилась и конюшня. Число погребаемых коней, вероятно, соответствовало богатству и значению покойника. Так, в одной могиле, по прозванию Каменной, найдена гробница только с одним конем, в другой, Толстой Краснокутской, — с четырьмя, в могиле Цымбаловой — с шестью, в могиле Козел и в Чертомлыцкой — с 11 конями. С восточной стороны, также прямо против царской гробницы и в нескольких саженях от нее, в одном кургане, Толстой Краснокутской, были положены на верхоземке в двух кучках обломки колесницы, удила с уборами, а также изображение львов, грифов и птиц с трубками или тулеями для насаживания на древко, служившие, быть может, чем-либо вроде знамен или значков или же украшавшие погребальную колесницу. В другом кургане, Близница Слоновская, подобные изображения найдены с западной стороны; в Чертомлыцкой могиле вещи лежали в насыпи, на вершине кургана, в 3 саженях от его поверхности.

Само собой разумеется, чем значительнее и богаче был покойник, тем больше сокровищ хоронилось с ним в землю, тем огромнее насыпалась и могила, а потому очень понятно, что наиболее важные и блистательные открытия ожидают исследователя только в курганах самой большой величины. В этом отношении в высшей степени любопытные и замечательные открытия доставил огромнейший курган, именуемый Чертомлыцкой могилой.

Толстая могила, известная под именем Чертомлыцкой или Чертомлыка, от речки Чертомлыка, находится неподалеку от истоков этой речки и от большой чумацкой и старой сечевой дороги, верстах в 20 к северо-западу от местечка Никополь, лежащего на самом Днепре (Екатеринославской губернии и уезда). Почти в таком же расстоянии, прямо на юг от могилы, у реки Подпольной (рукав Днепра), при впадении в нее степной речки Чертомлыка, находится селение Капуливка — место старой Запорожской Сечи, а несколько ниже по течению Подпольной — село Покровское, место новой Запорожской Сечи. Могила по своей величине принадлежит к самым огромнейшим сооружениям, какие только известны в тамошних степях. Она насыпана на возвышенной и весьма ровной местности, перерезанной во многих направлениях более или менее глубокими балками и речками, которые по большей части неподалеку от могилы и получают свое начало. Примечательно, что одна из ближайших к могиле балок, впадающая в реку Чертомлык, называется Козаркой. С могилы во все стороны открываются далекие виды, и ровная степь, особенно к западу, представляется уровнем моря. К югу виднеются плавни, пойменные днепровские леса, Геродотова Идея, наше Олешье, к северу видны еще две толстые огромные могилы, Гегелина и Нечаева, лежащие верстах в 30 от Чертомлыцкой. Вблизи могилы — с западной стороны, на расстоянии 12 саженей, лежит Долгая могила, продолговатый курган, насыпанный по направлению от востока к западу, длиной около 60 саженей, а за ней разбросано по степи еще несколько могил меньшей величины.

Насыпь Чертомлыцкой могилы имела обыкновенную конусообразную форму. Вершина ее представляла ровную площадь в 7 саженей в диаметре, посредине которой в яме стояла лицом к востоку каменная баба, т.е. вытесанный из камня болван, в мужском наряде, с головой, уже отшибленной от плеч и снова приставленной. Вышина боков могилы по откосу, с подошвы до краев упомянутой площади, простиралась от 24 до 26 саженей. Северный бок был круче, чем остальные, и особенно круче южного, который у подошвы имел значительную пологость. Впоследствии оказалось, что северный бок посредине был утвержден камнями, отчего и имел с верха до средины почти отвесную крутизну.

В окружности по подошве могила имела более 165 саженей; отвесной вышины с вершины до материка около 9 саженей. Подошва могилы по всей окружности была обложена огромными нетесаными известковыми камнями. Этот цоколь имел толщины более сажени и простирался вверх по пологости боков могилы на 7 саженей, а в иных местах и более. Очевидно, что могила была обложена камнями с намерением укрепить ее насыпь и сохранить нарочитую крутизну ее боков. С северного бока, ближе к западу, у самой подошвы кургана находилась круглая ямина, около 4 саженей в диаметре, осыпанная валом около 3 саженей шириной. Легко было догадаться, что здесь вырыт подземный ход в могилу давнишними искателями ее кладов, отчего образовался и сам вал из земли, которая выкидывалась при раскопке. Впоследствии действительно обнаружилось, что отсюда к главной, центральной гробнице направлялась подземная лазейка.

Чертомлыцкая могила очень хорошо была известна запорожцам и упоминается в их преданиях, она, без сомнения, служила для них самым выгодным сторожевым постом при наблюдениях за движением татар и других неприятелей. Ученые путешественники екатерининского времени также не могли не обратить особого внимания на этот замечательный памятник степной древности. В. Зуев в своих "Путешественных записках от Санкт-Петербурга до Херсона в 1781 и 1782 гг." (СПб., 1787) довольно подробно описывает тогдашнее состояние могилы, которую он осматривал с истинно ученым вниманием.

"Выехав из Чертомлыка (станция того времени из Никополя к Херсону), верст через пять, — говорит путешественник, — увидели мы превеликий круглый курган, какого я ни прежде, ни после не видывал. Его называют здесь Толстой могилой. Вокруг, видно, он также был обложен известковым камнем, потому что сколь много по степи, подъезжая к нему, его валялось, больше того на сей художественной горе его было. Взошед на оный довольно круто, посреди самого верха представляется ямина, которая, однако, не от иного чего есть, как что земля осела и в оной ямине стоит каменный болван увеличенного росту. Болван сей кругом обтесан довольно ясно, чтоб распознать части тела, платье и вещи, какие он на себя нашивал. Голова круглая, как шар, на которой черт лица или совсем не было изображено или от времени стерлись. Он стоял лицом на запад, врыт в землю по самое платье, и для того ног было не видно. Одет, видно, в латы и на голове такая же кольчужная шапка, от которой пояса или ремни привязывались назади к находящейся на спине пряжке, которой и латы застегивались; руки у него сложены пальцы в пальцы; пониже оных виден широкий пояс или портупея с большими для застегивания напереди бляхами, а на левом бедре и знак шпаги. Других орудий около него никаких было не видно... Напротив Толстой могилы к западу шагов через 30 или 40 имеется другой насыпной бугор, длиной сажен на 15 и высокий. Он, без сомнения, принадлежит к первому и, если позволено так думать, должен представлять или сокрытое сего великого болвана имение, или схороненную тут в одном месте всю его родню, ибо и поставление его лицом к сей могиле, или на запад, не совсем обыкновенно или общее со всеми прочими, коих я после видал, болванами. Как тот, так и другой бугры вокруг укладены были известковыми камнями".

Таким образом, теперешнее состояние могилы несколько отличалось от описанного Зуевым. Он упоминает, что главный курган, как и лежащая подле него Долгая могила, были обложены камнем, что по степи также много лежало этого камня, который с того времени окрестными поселянами, без сомнения, разобран на свои постройки. Сохраняется, однако, между ними и до сих пор память, что от могилы к востоку, к небольшим Близницам, о которых выше упомянуто, версты на 1 1/2 расстояния или менее обозначена была дорога положенными в несколько рядов камнями, подобно тому, как было, а отчасти и теперь сохраняется у Близниц Тамаковской и Слоновской.

Каменная баба тоже с тех пор значительно потерпела, именно голова ее уже отшиблена, и стоит она лицом к востоку, а не к западу, как упоминает Зуев. Она грубо вытесана из цельного песчаника длиной 3 3/4 аршина, в том числе самое изображение длиной в 3 аршина, а подножие 3/4 аршина. Шириной камень в плечах 1 аршин, в подоле кафтана 15 вершков, толщиной около 11 вершков. Голова по шею отбита вместе с левым плечом. Изображение в мужском наряде. На голове невысокая шапка, вроде ермолки или шапки-мисюрки, с каймой, расположенной по венцу шапки и от темени крест-накрест. Сзади из-под шапки опускается затыльник вроде косы, сначала в пять прядей, а затем сходит в кольцо и падает по спине в одну прядь. Кафтан длинный, ниже колен, украшен по швам и подолу нашивками или каймами. Руки сложены у живота. На левом бедре по кафтану висит на темляке меч, а на правом — род колчана. Ноги по размерам фигуры вытесаны очень малы, не более 7 вершков. Может быть, этим хотели обозначить сидячее положение фигуры.

О сокровищах, которые, по понятиям местных жителей, скрывались в могиле, ходили рассказы и толки, более или менее невероятные, украшенные суеверной фантазией. Более правдоподобный рассказ заключается в том, что лет 30 — 40 назад один пастух, живший под курганом в шалаше, нашел будто бы с северной его стороны (где и находился искательский раскоп и лазея) седло с серебряными стременами и целый клад старинных талеров.

Любопытны рассказы окрестных поселян о каменной бабе. Тому лет 20 или 30 (1862 г.) ее свезли с кургана и поставили где-то в усадьбе для хозяйского дела, как простой камень. А как между поселянами существовало и до сих пор существует верование, что эта баба исцеляет от лихорадок, для чего к ней всегда ходили с этою целью на поклон, то снятие ее с кургана возбудило суеверные толки, и случай этот сопровождался будто бы четырехлетней повсеместной засухой; а к тому же и сама баба много беспокоила деревню суеверными представлениями, так что, по общему мнению, решено было поставить ее на прежнее место. При этих перевозках, вероятно, была отбита у нее голова, и сама она потом поставлена лицом к востоку. Старики добавляют, что когда нужно было свезти бабу с кургана, то насилу ее стянули 10 волов, а когда везли на курган, так одной парой пошла и так легко, как будто сама собой шла. После того какой-то крестьянин из Чертомлыцких хуторов взял с кургана одну только отшибленную голову бабы и приладил ее как подставу у своего погреба. Пошли толки, сделалась опять засуха. Какой-то женщине открылось, что засуха пройдет, когда голова будет поставлена на место. Так действительно и случилось. Вообще, из рассказов открывается, что Чертомлыцкая баба пользуется особенным суеверным уважением у тамошних жителей, преимущественно женщин, которое поддерживали и распространяли посредством разных басен старые чабаны или пастухи с той выгодой, что жертвы, приносимые ей в чаянии исцелений деньгами и хлебом, собираются тайно теми же чабанами. Нам рассказывала, между прочим, одна старуха из Чертомлыцких хуторов, что несколько лет назад она носила к бабе своего 12-летнего сына, долго страдавшего лихорадкой. Пришла она на курган с сыном на руках ранней зарей, помолилась на восход, положила бабе гривну грошей да паляницу (хлеба). С той поры сын исцелился. Трудно было разузнать все подробности этого языческого поклонения, о которых поселяне в своих и без того смутных и сбивчивых рассказах боязливо умалчивают; но нужно полагать, что совершались, вероятно, и еще кое-какие обряды, относившиеся прямо к истукану. В 1859 году, когда мы в первый раз осматривали Чертомлыцкую могилу, ранним утром на восходе солнца мы встретили там старика чабана, который благоговейно объяснил нам, что баба очень помогает в лихорадках и других болезнях, что люди часто к ней приходят, приносят деньги и хлеб, что иной раз, именно на восходе солнца, пришедшим чудится, как будто она промолвит, как будто скажет: "Покайся" или спросит: "Що смолоду робив?". Такое суеверное поклонение Чертомлыцкой бабе не угасло и теперь. Когда, начиная раскопку кургана, мы вынуждены были свалить бабу к его подошве, где она и оставалась некоторое время, то по окрестности также пошли суеверные толки, и многие поселяне, проезжавшие или проходившие мимо, благоговейно снимали свои шляпы и иногда целовали поверженный камень. Однажды во время наших работ, когда баба снова была поставлена уже на Долгой могиле, к ней пришла крестьянка с ребенком лет пяти или шести. Перекрестившись перед ней, она поклонилась в землю, приложилась к ногам, к рукам, к груди, к плечу, подняла ребенка и точно так же прикладывала его, потом обошла бабу кругом, чем-то поливала и прыскала из пузырька, наконец повязала ее около шеи платком и ушла. Платок тотчас подхватил один из грабарей-землекопов.

Раскопка кургана начата в мае 1862 года с его вершины, или головы. На глубине 1 1/2 — 2 1/2 аршинов в разных местах и в различном расстоянии от центра площади время от времени стали попадаться черепки разбитых глиняных простых амфор и разные вещицы, составлявшие уздечный прибор: железные удила, бронзовые баранчики, пуговицы, запоны. У подножия бабы найдены копейки 1854 года, двукопеечник 1832 года и еще две копейки 30-х годов, что послужило подтверждением приведенных рассказов о бабе. На глубине 3 саженей и в расстоянии 1 1/2 сажени к востоку от центра кургана открыты сложенные в кучу без всякого порядка различные предметы конского уздечного и другого убора, именно перержавевшие и сварившиеся железные удила числом около 250 с принадлежащими к ним бронзовыми баранчиками, пуговицами, пряжками, запонами резными в виде птичьей головы, наносниками в виде бюста какого-то животного и пр.; также части шейного убора, состоявшего из бронзовых блях разной величины, овальных и в виде полумесяца, и колокольчиков, соединенных с бляхами посредством железной цепочки; множество бронзовых круглых блях разной величины со скважинами частью посредине, а большей частью по краям, которые, как замечено по истлевшим остаткам ниток, были нашиты на какую-то ткань; множество бронзовых стрелок разной величины и формы. В средине под удилами лежали бронзовый прорезной шар с трубкой для надевания на древко, 4 бронзовые изображения львов, 4 бронзовые изображения драконов и 2 изображения птицы, также с трубками для надевания на древко. В восточной стороне кучи найдено несколько золотых пластинок наподобие перьев, листков, бляшек и ленточек, со скважинами по краям, посредством которых они были прикреплены золотыми же гвоздиками, вероятно, к ремням. Здесь же находилась круглая серебряная бляха в 3 вершка в диаметре, которая совсем окислилась и от прикосновения рассыпалась в песок. Около нее примечены были еще другие серебряные вещи, точно так же превратившиеся в золу, так что нельзя было узнать их форму. От упомянутой бляхи к куче железных удил тянулась целая нитка мелких перетлевших раковин, известных в народе под именем змеиных головок, которые, вероятно, были нанизаны на ремне. Так как все вещи были сложены беспорядочно в кучу (длиной 2 аршина, шириной 1 1/2 аршина, толщиной 1 аршин), то большая их часть, и особенно железные удила, так были перепутаны своими частями, что требовалась величайшая осторожность и тщательность при очищении их от земли и при отделении их друг от друга, тем более что все они в значительной степени перержавели и окислились.

Вершина, или голова, кургана была снята вся вышиной на 4 сажени, после чего образовалась площадь около 24 саженей в диаметре. Отсюда раскопка поведена продольным разрезом от востока к западу шириной на 22 сажени. Сняв одну сажень вглубь, мы уменьшили ширину разреза до 20 саженей, затем, снявши еще одну сажень вглубь, мы назначили ширину разреза только в 16 саженей, которая впоследствии и была доведена до материка при длине в 44 сажени, которая составляла длину диаметра цокольной каменной обкладки кургана. Такой способ раскопки, уступами по стенам, был совершенно неизбежен по той причине, что черноземная насыпь кургана постоянно давала в стенах трещины и обваливалась. Сделанные уступы обезопасили нас от подобных обвалов, ибо отвислая вышина стен была уменьшена этим способом до 3 саженей. При раскопке разреза в разных местах найдены черепки простых глиняных амфор, в том числе две амфорные ручки с греческими клеймами, малые железные удила, бронзовые баранчики и пуговицы от таких же удил, бронзовые стрелки, лошадиные кости от челюсти и ног, несколько черепков простого горшка из черной крупнозернистой глины, какие очень часто находятся в малых степных курганах возле остовов.

Доведенная до седьмой сажени глубины с верха кургана, раскопка была остановлена до следующего года. На другой год (1863) начатая вновь раскопка производилась штыхом, т.е. поднятием пласта земли толщиной от 6 до 8 вершков горизонтально по всей площади, которая при 16 саженях ширины постепенно увеличивалась в длину по мере приближения к материку и впоследствии, уже на материке, достигла 44 саженей длины в черте каменного цоколя. Необходимо опять напомнить, что вся насыпь состояла из чернозема. Когда стали приближаться к материку, то в сплошном черноземном слое около средины кургана показались слои глины красноватой, беловатой и желтой, очевидно, выкинутые из гробничной ямы, которую они окружали на пространстве 16 саженей в длину и столько же в ширину. Затем, когда мы достигли материковой глины, обыкновенно желтой, и выровняли всю раскопанную площадь, то в центре кургана обнаружилась в желто-глиняном материке четырехугольная продолговатая яма, засыпанная чистым черноземом длиной от востока к западу 6 1/2 аршина, шириною от севера к югу 3 аршина; к северо-западному ее углу примыкала другая такая же яма овальной неправильной формы около 5 саженей в диаметре. Далее к западу, в расстоянии 5 саженей от первой ямы и прямо против нее, обнаружились еще три ямы, лежавшие рядом по направлению от юга к северу, почти квадратные, длиной и шириной около 4 аршин.

Против этих ям, южной и средней, с восточной стороны обнаружились две небольшие земляные гробницы длиною от востока к западу 3 аршина, шириной около 11/2 аршина.

Мы начали расследование с этих двух небольших гробниц. В одной из них, южной, найден остов человека, лежавшего лицом к западу, т.е. к главной гробнице; на шее у него был серебряный, покрытый листовым золотом, обруч, в правом ухе — золотая серьга греческой работы; на среднем пальце правой руки — золотое, свитое спиралью из проволоки, кольцо; с правого бока подле остова лежали рядом железное копье и такая же стрела (дротик?), древки которых совсем уже истлели; с левого бока у пояса — небольшой ножик, а у тазовой кости — кучка бронзовых стрелок с явными следами истлевшего кожаного колчана. В другой могилке, северной, лежал в том же положении другой остов, у которого на шее был золотой витой массивный обруч (около 1/2 фунта весом), у головы справа — кучка бронзовых стрелок с остатками древок, которые были расписаны киноварью поясками; у левой руки, подле кисти, найдено еще пять таких же стрелок.

В головах этих покойников расположены были рядом упомянутые три квадратные могилы, вырытые в материке глубиной на 3 аршина. В них открыто одиннадцать коней, лежавших головами к западу, или к главной гробнице, в южной — три, в остальных двух — по четыре; из них пять с серебряными уздечными нарядами, а шесть — с золотыми уздечными нарядами и отдельными предметами. Из этих последних на двух конях, кроме того, находились шейные бронзовые уборы из блях больших овальных и малых в виде полумесяца с привешенными колокольчиками. Уздечные наряды состояли каждый из массивного наносника, изображавшего бюст какого-то животного, из 2 блях больших с изображением птиц, из 2 небольших массивных пуговиц, из 6 больших пуговиц или блях с ушками. Отдельный наряд каждого коня заключал:

4 пластины, украшавшие седло, 4 большие пуговицы или бляхи с ушками, железную пряжку и серебряное кольцо, вероятно, от подпруги.

В южной конской гробнице найдена сверх того одна бронзовая уздечка (убор), может быть, с коня, неполные останки которого (голова, несколько позвонков и ножные кости) были открыты дальше на запад поверх материка под каменным цоколем могилы. В челюсти конского черепа оставались одни только железные удила. Останки его костей были, однако же, размещены в положении, какое должен был иметь полный остов животного.

Мы заметили выше, что неизбежным, по-видимому, условием скифского царского погребения был материковый слой белой чистой глины, на котором ставили гроб и который под Чертомлыцким курганом лежал гораздо глубже, как сейчас увидим. Расследование главной гробницы представило величайшие затруднения, каких нельзя было и предполагать. С поверхности материка гробница обозначалась правильным четырехугольником из чернозема, имевшим 6 1/2 аршина длины от востока к западу и 3 аршина ширины от севера к югу. Когда мы стали углубляться в чернозем, то скоро увидели, что яма гробницы в плане и в разрезе имеет форму трапеции ко дну, а равно и на восток постепенно расширяет свое пространство. Это обстоятельство в значительной степени осложнило наши работы, ибо с каждым штыхом вглубь мы принуждены были увеличивать ширину и число так называемых принечвов или приступок, посредством которых выбрасывали из ямы чернозем. Чем глубже шла работа, тем становилась она затруднительнее и опаснее: стены и припечки, высыхая от солнца и ветров, трескались и обваливались. Иногда целые дни проходили лишь в том, чтоб выкидать со дна обвалившийся угол или часть стены. Мы углубились уже на 3 с лишком сажени, но дна еще не было, между тем как в других раскопанных нами скифских курганах гробничное дно обнаруживалось почти всегда на 2 1/2 сажени вместе с материковым слоем белой глины. Наконец, углубившись на 5 с лишком саженей с верхоземки, мы под черноземом открыли заветный слой белой глины, т.е. материковое дно гробницы, на котором обнаружились только лишь признаки того, что здесь некогда стоял гроб и, без сомнения, находились все принадлежности погребения. На это указывали открытые посредине отпечатки красок, голубой и карминной, еще остававшихся на исподней стороне черноземного слоя и служивших, по-видимому, украшением гроба; по сторонам — малые остатки совсем истлевшего дерева и тростника; а у стен ямы — перержавевшие железные скобы и согнутые в виде скоб гвозди, изредка находимые и по всему пространству дна в разных местах. После напряженных ожиданий и долгих опасных работ мы убедились только, что гробница была расхищена дочиста.

Расхищение произведено из упомянутой выше овальной ямы, примыкавшей к северо-западному углу гробницы. В эту яму с внешней северо-западной стороны кургана, от той именно небольшой раскопки, о которой мы также упоминали, шла подземная лазейка, аршина в 1 1/2 в диаметре на глубине 2 сажени, направленная прямо к углу гробницы. Не доходя до этого угла саженей на 5, лазейка почти отвесно опускалась в глубь, в подземелье, уже обвалившееся и образовавшее овальную яму. Через это подземелье расхитители и очистили главную гробницу. Но видно было, что их застиг обвал подземелья, и они не успели все вытащить. На это указывал, между прочим, найденный нами в слоях рушеной земли человеческий остов в таком беспорядке в отношении расположения костей, который явно показывал, что покойник погиб от обвала подземелья. На дне этого подземелья, почти под самым входом в него из лазейки, стояли две большие медные вазы простой работы; у одной, самой большой, около 1 1/4 аршина вышиной, по венцу находятся шесть ручек в виде козлов. Дальше к востоку найден бронзовый светильник с шестью рожками. В том же подземелье по дну собраны в разных местах, особенно в юго-западном углу, различные мелкие золотые вещи, частью в обломках; и, сверх того, под стенами открыто три пещерки, наполненные также различными вещами, может быть, припрятанными нарочно во время расхищения гробницы. В одной пещерке найдены пять колчанов стрел, скипевшихся от ржавчины, семь ножей, меч с рукоятью, обложенной золотом, золотой наконечник от мусата и бронзовая чаша, совсем перержавевшая. В другой пещерке у входа стояло бронзовое ведерцо, а дальше лежала целая куча золотых разновидных блях (около 700 штук) со множеством мелких пуговок (фунт с лишком весом), служивших украшением какой-либо одежды или покрывала, остатки которого, истлевшие и превратившиеся в землю, лежали под этими вещами и дальше в глубине пещерки. На четырехугольной бляшке изображена женская сидящая фигура, в профиль, с зеркалом в левой руке, перед ней стоит фигура скифа, пьющего из рога; другие бляхи отчасти круглые, с изображением женской головы, розетки, одна изображает глову медузы, а больше всего треугольные горошчатия.

Возле этой пещерки с одной стороны найдены останки человеческого остова, а с другой по дну в разных местах собраны золотые вещи: два перстня, один, с резным изображением собаки, другой, с изображением быка, массивное кольцо, наконечник от ножен меча, разные бляхи, бусы и пластинки.

Далее, в третьей пещерке, находки были еще интереснее: кроме мелких золотых вещиц найдена золотая чеканная доска или покрышка с налуча или футляра для лука, другая — с ножен меча, обе с изображением сцен из греческой мифологии, несколько золотых блях с колчанов, пять мечей с рукоятками, покрытыми чеканным золотом, из которых на 4-х грубой работой изображены грифоны и олени, а на одном превосходно вычеканено изображение охоты и вверху две бычьи головы без рогов*; найден также круглый мусат (точильный камень фигурой вроде пальца) с золотой рукоятью, три колчана бронзовых стрел, пять подъемных бронзовых скоб, может быть, от гроба; много пластинок от железных и бронзовых наборных поясов и пр. Беспорядок, в каком лежали все эти вещи, явно указывал, что именно через это подземелье происходило расхищение гробницы.

______________________

* Геродот упоминает, что в Скифии водились быки комолые.

______________________

Но расхитители, оставившие еще так много из своего грабежа, вовсе не попали в побочные четыре гробницы, которые были выкопаны обширными, около 8 аршин в квадрате, с пещерами в каждом из четырех углов главной гробницы и притом ниже уровня ее дна аршина на 2, так что средина этого дна, где найдены признаки гроба, возвышалась перед этими подземными комнатами в виде катафалка, с которого в пещеры вели покатые спуски. Такое низменное положение этих подземелий, быть может, уберегло их от расхищения. Пещеры были совсем завалены обрушившейся землей, так что едва можно было различить рушеные слои от материков. При расследовании их мы встречали величайшие затруднения и подвергались ежеминутной опасности от обвалов. Только смелость и ловкость привычных к подобным работам грабарей устранили несчастные случаи и много способствовали даже к сокращению расходов на раскопку.

В северовосточном наугольном подземелье, при самом входе, слева найден человеческий остов с бронзовым обручем на шее, с серьгой в правом ухе и со спиральным золотым кольцом на среднем пальце правой руки; в головах у него собрано несколько золотых и костяных вещей, составлявших, по-видимому, что-то вроде жезла; у пояса с левой стороны найден ножик с костяным черенком и там же, у тазовой кости, колчан бронзовых стрел. Затем обнаружилось, что в этом подземелье были сложены богатые одежды и различные уборы, головные и т.п. Золотые украшения и принадлежности этих уборов состояли из пластин (род венчиков) с изображениями драконов, львов, оленей, трав, цветов, плодов и узоров; драконов, терзающих оленей, драконов, борющихся со сфинксами, пластинных сфинксов и т.п.; из разнородных бляшек — круглых, четырехугольных, треугольных, также с изображениями на одних медузиной головы, Геркулеса со львом, льва, терзающего оленя, на других — грифа, зайца, розетки, тельца и пр.; из пуговиц разной величины в виде головы человека, в виде розетки и гладких; из бус, украшенных сканью, из запон в виде сфинксов и пр. (Всего около 2500 штук, мелких и крупных.) Найдено, кроме того, несколько стеклянных синих бус и белых бисеринок, а также бронзовое зеркало с железной рукояткой, серебряная ложка, несколько костяных дощечек с остатками позолоты, вероятно, украшавших ларец или ящик. Беспорядок, в каком лежали эти вещи, большей частью кучками, не давал никакой возможности составить какое-либо определенное понятие об их первоначальном расположении. По-видимому, одежды с их уборами были развешены в своде подземелья на железных крючках, которые тут же находили с признаками истлевших тканей на них. В глубине задней стены подземелья найдены и сами ткани в комках, уже истлевшие. При входе в подземелье, справа у стены, стояло шесть глиняных простых, уже раздавленных, амфор.

В юго-восточном наугольном подземелье, у входа с правой стороны, у стены стояла бронзовая небольшая ваза, подобная двум большим, найденным в подземелье грабителей, а за ней по стене пять глиняных, уже раздавленных, амфор, против которых найдены истлевшие кости какого-то небольшого животного (собаки), лежавшего головой к амфорам. Далее в глубине подземелья найдены подобные же золотые головные уборы в виде пластин — венчиков, также бляшки и пуговки (всего более 350 штук). По южной стене (где стояли амфоры) найдено несколько колчанов бронзовых стрел, несколько ножей с костяными ручками, какие уже были находимы, и остатки истлевшей ткани.

Особенно важны и замечательны были открытия в северо-западном наугольном подземелье. Здесь, прежде всего, мы приметили в слоях глины отпечатки красок — голубой, красной, зеленой и желтой. Ширина места, на котором сохранялись эти краски, была около 2 аршин, а вышина 1 аршин. Местами попадались остатки совсем перетлевшего дерева. Видно было, что здесь стоял деревянный гроб или саркофаг. После обозначилось, также по отпечаткам красок и остаткам дерева, что он имел длину по направлению от запада к востоку 3 1/4 аршина. Посредине истлевшего гроба на материке открыт женский остов (длиной 2 аршина 6 вершков), лежавший головой к западу и лицом к главной гробнице. На нем был следующий убор: на шее золотой массивный гладкий обруч около 1 фунта весом с изображением по концам львов; в ушах две серьги, состоящие из колец с семью подвесками каждая; на лбу золотая чеканная травами пластинка (венчик) с бляшками в виде цветков и розеток, сходная с подобными же уборами, найденными в двух описанных подземельях. Около головы и всего корпуса лежали рядом 57 четырехугольных бляшек с изображением прямо сидящей женщины и стоящего справа от нее мальчика, по-видимому, с зеркалом в руке: ряд или нитка этих бляшек простиралась выше черепа на 8 вершков, огибая его треугольником с закругленной вершиной, и потом опускалась к плечам и шла до кистей рук. Без сомнения, бляшки служили каймой какого-либо покрова; с исподней стороны на них еще очень были заметны остатки весьма тонкой ткани пурпурного цвета. На кистях рук были широкие гладкие золотые браслеты, а ниже их стеклянные бусы; на всех пальцах — золотые перстни, на девяти гладкие, а на одном, правом мизинце, с изображением летящей степной птицы вроде драхвы. Между костью таза и ребрами левой стороны найден круглый камень вроде картечной пули, вероятно, амулет. Справа, подле руки, лежало бронзовое зеркало с костяной рукоятью.

На расстоянии 2 аршина от гроба, против его средины, по направлению к северу, лежал мужской небольшой и, по-видимому, молодой остов головой к гробу, т.е. на юг; голова покоилась на правой щеке, следовательно, лицом к главной гробнице. У него на руках были небольшие браслеты; у пояса ножик с костяной ручкой, у таза слева небольшой колчан стрел. Ноги остова почти упирались в ряд глиняных, уже раздавленных амфор, стоявших по всей северной стене подземелья, начиная от самого входа в него из главной гробницы. Амфор было 13. С левого бока остова лежала еще такая же амфора.

Далее, в глубине подземелья, открыта серебряная ваза вроде амфоры, вышиной 1 аршин, в диаметре в плечах около 9 вершков, вся изящно расчеканенная травным орнаментом с изображением цветов, птиц и вверху двух грифов, терзающих оленя, а по плечу украшенная горельефными вызолоченными изображениями сцен из быта скифов, занятых уходом за своими конями.

Нет никакого сомнения, что здесь изображено самое существенное и важнейшее дело из скифского быта, именно покорение дикого коня. Греческий художник развил эту мысль с замечательным искусством и расположил свои изящные изображения в том последовательном порядке, каким по необходимости всегда сопровождалось это степное скифское занятие. Изображение расположено вокруг по плечу вазы и составляет два особых и равных отдела, один передний, другой задний. Начальный пункт художественной мысли и самого дела находится посредине этой задней стороны всей картины. Здесь две лошади представлены еще на степной дикой свободе, они пасутся в степи. По сторонам изображено первое действие их покорения человеку: они уже пойманы на аркане скифами, которые стараются удержать, остановить их на месте. Фигуры лошадей и фигуры скифов изображают сопротивление друг другу, лошади стремятся убежать, скифы упираются всеми силами, чтобы удержать бегущих. Таким, образом, этот задний отдел картины и с правой, и с левой стороны существенно выражает одно: ловлю степного, свободно пасущегося коня. С передней стороны вазы, на самой средине, изображен и самый важный акт этой ловли, именно усилие трех скифов повалить дикого, необузданного коня на землю, чтобы потом взнуздать его. Два скифа, стоящие впереди коня, тянут его веревками (которых, к сожалению, не сохранилось на памятнике), один за правую переднюю ногу, другой за обе, вероятно, спутанные, задние ноги. Скиф, стоящий позади, тоже тянет к себе коня за левую переднюю его ногу. Группа слева показывает, что конь уже взнуздан, и скиф его треножит, притягивая левую переднюю ногу через плечо коня к правому поводу узды с целью оставить его в этом неестественном и очень трудном для коня положении, чтобы он сам собой привык слушаться повелений узды. Группа справа показывает, что дикий конь уже спокоен, объезжен, взнуздан и оседлан, и скиф спокойно треножит его передние ноги для отдыха. Впереди этой последней группы и последнего акта покорения лошади изображена фигура скифа, стоящего лицом к зрителю и что-то рассматривающего в скинутом с правого плеча своем кафтане. К сожалению, части рук у него отрезаны заступом при открытии вазы и не были потом по своей малости найдены, хотя это именно обстоятельство и послужило к ее сохранению, потому что дало возможность вовремя остановить раскопку заступами, от которых ваза непременно была бы поломана.

Любопытно, что у вазы в горле находится сетка, как и в трех носках, один спереди, в виде окрыленной головы коня, а два по сторонам, в виде львиных голов. По стилю и отделке ваза может быть причислена к лучшим произведениям греческого искусства и есть единственный в своем роде памятник скифской древности*.

______________________

* Подробное ученое, в высшей степени любопытное исследование этой вазы и других чертомлыцких памятников греческого искусства принадлежит академику Стефани (см.: Отчет Императорской Археологической Комиссии за 1864 год). Достоуважаемый ученый причисляет эти памятники к лучшему греческому стилю IV столетия до Р.Х. и, между прочим, говорит: "Моделировка конских форм на вазе если не превосходит все, до сих пор известное в этом роде, то, по крайней мере, принадлежит к наивысочайшим произведениям древнего классического искусства. Кони этой вазы представляют ту же смелость линий и контуров, какие отличают парфенонских коней. Но они превосходят их тем, что во всех подробностях своих доказывают самое правдивое воспроизведение природы, возможное лишь в эпоху после Фидия, и вместе заключают в себе то благородство в создании масс, которое не существовало уже более после IV века по Р.Х." Точно так же и античные вещи, найденные в Киевской губернии по течению реки Рось, он относит к III и IV векам до Р.Х.

______________________

Возле вазы стояла серебряная большая плоская чаша, род блюда на поддоне, такой же работы, украшенная желобками и травным узором, с двумя ручками, под которыми изображены рельефно женские фигуры. На ней лежала большая серебряная ложка с рукоятью, украшенной на конце кабаньей головой.

В юго-западном наугольном подземелье открыто на материке два остова воинов, лежавших рядом, головами к западу и лицом к главной гробнице. Один, лежавший справа возле северной стены, был в следующем уборе: на шее золотой обруч с изображением львов, по 6 на каждом конце; на кистях рук золотые браслеты; на безымянных пальцах по кольцу; около черепа лежали вокруг рядом четырехугольные бляшки с изображением грифона, украшавшие, вероятно, головной покров; у левого бедра находился меч с рукоятью, покрытой золотом с грубыми изображениями грифона и оленя, на ножнах был золотой наконечник. Как этот меч, так и найденные прежде, с которыми он совершенно сходен, имели длину около 21 дюйма. На чреслах был найден бронзовый пояс, состоявший из набора бронзовых пластинок. На этом поясе, вероятно, и висел упомянутый меч. Подле меча найден ножик с костяной рукоятью, а ниже его — колчан бронзовых стрел. Ноги, от колен до лодыжек, были покрыты бронзовыми латами, кованными из тонкого листа и потому совершенно перержавевшими. С левого бока у остова лежало железное копье и такая же стрела (метательное копье) с железными наконечниками, находившимися у ног остова, так что длина этих оружий была около 3 аршин. Еще дальше, на расстоянии аршина найдены еще три таких же копья. В головах остова, с левой стороны, близ черепа, лежала бронзовая чашка с серебряными ручками и серебряный кувшинчик вроде кубышки. За ними дальше был положен колчан стрел.

На другом остове, лежавшем с правой стороны от первого, найдены: на шее — золотой обруч с резным изображением львов по концам; на правой руке — серебряный браслет и золотое кольцо на среднем пальце; на чреслах — такой же бронзовый наборный пояс с перержавевшими остатками ножа; у тазовой кости колчан стрел. Костей левой руки до локтя не было.

Таким образом, хотя мы и не были успешны в расследовании главной гробницы, опустошенной давнишними искателями, может быть, еще в незапамятные времена, зато эти наугольные ее подземелья, остававшиеся нетронутыми, вполне вознаградили наши совсем было потерянные надежды и ожидания. Неимоверное множество открытых вещей своим разнообразием и значением дает весьма обильный фактический материал для дальнейших исследований о скифской древности, представляя или новые варианты относительно прежних открытий, или совершенно новые и доселе неизвестные данные. Особенно важно то, что значительная часть находок касается бытовой, домашней стороны этой древности. Вместе с тем, эти подземелья с открытыми в них сокровищами могут служить самым наглядным подтверждением Геродотова сказания о погребении скифских царей и, стало быть, доказательством, полным и несомненным, что важнейшими из Екатеринославских курганов в действительности есть памятники скифские.

Что касается открытий, сделанных в то же время на верхоземке, под насыпью и в самой насыпи кургана, то они, хотя и не представили никаких важных и ценных находок, но все-таки были любопытны по несомненному отношению их к обрядам и обыкновениям, какими сопровождалось некогда погребение скифских царей. Дальше к западу, за могилами царских коней, в 4 саженях от них, найдено еще несколько небольших могилок, выкопанных в материковой глине глубиной не более 1 1/2 аршина, в которых открыты возле одного большого остова, кости которого находились в беспорядке, три остова младенческих, имевших в наличности только одну верхнюю часть корпуса, т.е. голову и грудь с костями рук по локоть. На расстоянии одной сажени от этих могилок на северо-запад на самом материке лежали кости коня, о котором мы уже говорили выше. Затем, еще далее, под северо-западным пластом огромных камней курганного цоколя, по направлению от севера к югу, лежал слой конских же костей и черепков от разбитых глиняных амфор. Слой этот шириной был в 1 1/2 аршина, толщиной в 1/4 аршина и простирался сплошь на 7 саженей длины. Очевидно, это были следы справленной здесь тризны или поминок по покойнику. Вообще, должно заметить, что западная местность от главной гробницы, не только под насыпью кургана, но и дальше по степи, служит явным свидетельством, что здесь в виду царя-покойника, лежавшего, без сомнения, сюда лицом, совершались в его память тризны и погребались все лица, почему-либо ему близкие. Кроме множества небольших курганов, рассеянных по степи с этой стороны, надо упомянуть особенно о Долгой могиле, находящейся в нескольких саженях от этого громадного кургана и, по всей вероятности, имеющей к нему отношение. Но не нужно полагать, что и в ней откроются такие же сокровища, какими был так богат главный курган. Здесь, без сомнения, погребены рабы царя, быть может, те, которые, по сказанию Геродота, насильственно погибали в память царя во время годовщины его поминовения*.

______________________

* Составленное нами подробное описание произведенных раскопок в скифских курганах помещено в издании Археологической Комиссии: Древности Геродотовой Скифии. — Вып. II. — СПб., 1872. При том же издании в обоих выпусках находятся планы могил и рисунки скифских вещей.

______________________

Раскопка других больших царских курганов, каковы Толстые могилы: Козел, у селения Новоалександровка, и Цымбалова, у селения Большая Белозерка (оба места Мелитопольского уезда, Таврической губернии, на левом берегу Днепра), не представив особенно богатых находок по той причине, что могилы были уже обысканы в давнее время, обнаруживала только повторные указания на способ и порядки скифского погребения и даже на одинаковость найденных вещей. Так, могила Козел по своему устройству оказалась совсем сходной с Чертомлыцкой могилой. Сходство это относительно вещей из конского убора простиралось до того, что найденные предметы были как бы одной и той же фабрикации с Чертомлыцкими. То же отчасти можно сказать и о могиле Цымбаловой, где очень любопытное видоизменение найдено лишь в головном уборе двух коней, а устройство погребальных комнат оказалось сходным с их устройством в курганах средней величины.

Несмотря на то, исследователя всегда ожидает более успешная жатва во множестве курганов первой и второй величины, рассеянных повсюду в скифских степях. Верстах в 4-х от могилы Козел, вблизи селения Большие Сирогозы, существует курган не меньше Чертомлыцкого, называемый Агуз. К сожалению, предполагаемое нами его расследование не могло состояться по той причине, что степь вокруг него занята пашней, которую крестьяне не решались уступить иначе, как только за очень дорогую цену. На дороге к этим Сирогозам от Большой Знаменки, верстах в 10-и от последней, находится большая могила — Мамайсурка. На левом берегу Днепра, над селением Каховка, на высокой степи тоже стоит весьма значительный курган. Главным образом по правому берегу Запорожского Днепра есть также весьма значительные курганы. Реже они встречаются в низменной Херсонской степи.

Расследование скифских могил, сколько оно совпадало с нашими наблюдениями, обозначило, по нашему мнению, следующие общие черты в истории степного населения. Древнейшие обитатели степей, по-видимому, были народ-пастырь в собственном или в библейском смысле, не отличавшийся военными, наездническими нравами и живший еще в эпоху так называемых каменного и бронзового веков, на что указывают каменные орудия и бронзовые копья, которые не имеют даже трубок и потому не насаживались на древко посредством такой тульи, а всаживались в древко нижним острым концом, как ножик или гвоздь, словом сказать, прикреплялись к древку тем же способом, как прикреплялись и каменные копья. Были находимы даже и удила бронзовые, но и такие вещи встречаются в могилах изредка, несомненно, по той причине, что в быту народа военное дело не было господствующим. Чаще всего возле костей покойника и больше всего в головах стоит один только простой глиняный горшок.

Эти горшки, однако, имеют весьма разнообразную форму, начиная от простой чашки и доходя до кувшина или малороссийского глечика. Обыкновенная форма очень сходна с малороссийской макитрой. В иных случаях горшки украшены незатейливой резьбой в виде городков или углов, простых черточек и точек и т.п. Материал, из которого делались эти горшки, тоже весьма различен: иногда он очень груб, иногда обработан чисто и тонко из лучшей глины.

Замечено также, что кроме как бы необходимого горшка немалое значение в погребении имела и обыкновенная днепровская раковина. Несомненно, это был какой-либо амулет. Нередко у костей покойника находили комки каких-то красок. Мы упомянули, что это могли быть металлические вещи, от которых осталась только одна окись металла. Но ни разу не случилось найти эти комки в форме какого-либо орудия или другой какой вещи, что необходимо должно бы встретиться, ибо и совсем окислившаяся от времени вещь все-таки оставила бы следы своей первоначальной формы. В одной могиле, напротив того, найден комок красного бакана в виде тщательно выглаженного кружка, похожего на округленный кусок мыла. Таким образом, до новых исследований эти комки красок остаются предметом необъяснимым. Кроме того, те же могилы отличаются от других изобилием костей рогатого скота, по преимуществу коровьих, и бедностью, а чаще всего совершенным отсутствием костей лошадиных, что совсем противоположно могилам более позднего времени.

По-видимому, лошадь явилась неизменным товарищем человека, когда посредством железных удил явилась полная возможность ее покорить.

Вот эта другая эпоха в истории наших степей очень резко обозначает себя могилами, в которых погребение человека совершается неразлучно с погребением его коня.

Если, как мы видели, в древнейших могилах у костей покойника обыкновенно лежат кости рогатой скотины, ноги и челюсти, то у позднейшего обитателя степи точно так же рядом с его костями лежат кости его степного товарища — коня. Так, в одном кургане древнего происхождения (у Краснокутской Толстой могилы) в вершине его насыпи найден мертвяк более позднего времени в следующем порядке погребения: у левого его бока были положены череп и большие кости от ног молодого коня так, что левой челюстью голова коня касалась левой щеки покойника. У правой челюсти коня лежали крест-накрест малые кости конских передних ног, в морде находились железные удила; далее, у левой ноги человеческого остова лежало истлевшее седло без всяких украшений, обтянутое по краям только берестой, а под седлом лежали мелкие задние ножные кости коня. Между черепом коня и седлом была протянута правая рука покойника. Очевидно, что мясо лошади было съедено на похоронах, и покойнику положены только те части, какие не пошли в употребление живым людям. Так справлялось погребение бедных степных наездников. Но и богатые из них точно так же всегда ложились в одной могиле со своими конями.

Наезднический степной быт в своем могуществе и непомерном богатстве особенно сильно выразился в могилах, которые, несомненно, должно относить к геродотовским скифам. Одни из этих могил, самые огромные, конечно, принадлежат царям; другие, средней величины, — судя по обстановке погребения, могли принадлежать знатным скифам, старейшинам, воеводам или, по нашим понятиям, боярам. Таким образом, посредством этих могил мы знакомимся с верхним слоем скифского наезднического народа.

Совокупив в одно открытые доселе вещи в Керченской гробнице*, в Луговой могиле и при наших раскопках, здесь описанных, можно составить довольно подробное понятие, по крайней мере, о внешней стороне скифского быта, которая своими вещами и различными, еще не совсем объяснимыми, памятниками послужит вообще самой верной живописью в лицах к рассказам Геродота.

______________________

* Случайно открытой еще в 1830 году, в горе Кул-Оба (Земля пепла). Скифское погребение под Керчью (древняя Пантикапея), вблизи богатого греческого города, совершилось по греческому обычаю в особо устроенном каменном склепе, а не в подземных пещерах, как в степи. Однако вся обстановка погребения и его расположение были такие же, как и в степных курганах. См.: Ашик. Боспорское царство, II, § 25.

______________________

Благодаря греческому искусству, здесь скифы изображены в таком изящном рисунке, что живая правда их быта возникает перед зрителем именно только в художественном, как бы поэтическом образе, не одетая, подобно нашим иконописным изображениям наших древних предков, в условные черты, хотя и благочестивой, но весьма односторонней и совсем безжизненной, можно сказать, истуканной обрисовки фигур, житейских положений и отношений.

Здесь каждая черта стремится выразить действительную жизнь, но не омертвевшую форму, в какой жизнь представлялась благочестивому воображению и помышлению иконописца. Вот по какой причине скиф IV века до Р.Х. является перед нами более живым лицом, чем наш предок XVII столетия.

Благодаря греческому искусству, мы в открытых (скифских памятниках) видим скифов в различные минуты их жизни. Покорение дикого коня, изображенное на Чертомлыцкой вазе и описанное выше, раскрывает перед нами их обычное степное дело. На золотой небольшой вазе (братине) Кулобской гробницы скифы изображены в делах домашних. На небольшом стуле сидит, по-видимому, царь с царской повязкой на голове и с копьем в руке, которое, как бы слушая и размышляя, приложил ко лбу, а нижним концом опирается в землю. Перед ним сидит по-степному, поджав колени, скиф в своем башлыке, опираясь в землю тоже копьем, и что-то рассказывает царю. Позади другой скиф старается натянуть тетиву на свой лук. После изображенного разговора это, по-видимому, сборы к войне. Затем следует группа из двух скифов: один щупает пальцем зуб у другого, который от боли крепко схватил щупающую руку своего врача. Дальше другой скиф в башлыке перевязывает рану на ноге, вероятно, тоже у больного скифа. На особых золотых бляхах, найденных в той же Кулобской гробнице, изображены скифы в своих богатырских поездках быстро скачущими на коне и как бы бросающими свои метательные копья.

Скифская одежда была именно одежда лихого наездника. Они носили очень короткий кафтан, доходивший только до половины бедра, запахивали его пола на полу и очень крепко подпоясывались поясом, ременным или состоявшим из бронзовых пластинок, собранных на ремни в чешую, друг на друга. Ширина такого пояса не была больше вершка. Передние полы кафтана кроились косяками вроде фалд длиннее одежды. По бокам, как и у русских одежд, делались прорехи. Рукава были обыкновенные и неширокие. Такие кафтаны были холодные и теплые, последние, по-видимому, опушались по вороту и по полам мехом. Воротника у кафтана не было, и только опушка около шеи делалась несколько полнее и широко отворачивалась на спину. Неприметно, чтобы под этим кафтаном скифы, по крайней мере, простолюдины, носили еще рубашку. Кажется, в том же кафтане числилась и рубашка. Но рубашка у них существовала. В ней изображены наездники. Она только пряталась по-малороссийски в широчайшие шаровары. На чертомлыцких изображениях эти шаровары являются не столько полными и походят вообще на штаны. Скифская обувь состояла из коротких сапожек, которые по лодыжкам, а иногда и через подъем перевязывались ремнем. В эти сапожки опускались и шаровары, для чего, быть может, и необходима была упомянутая перевязка лодыжки. Шаровары при перевязке выпускались поверх сапожек до подъема и потому представлялись как бы штанами, носимыми сверх сапог. У царей и богатых скифов кафтан, и особенно штаны, покрывались по ткани золотыми бляшками различной величины и формы, которые посредством скважин пришивались к ткани и украшали одежду в виде каем, круживших по спине и по подолу, и разных узоров, смотря по скифскому вкусу. На штанах из таких украшений протягивались, например, лампасы. Сверх того, фон или поле ткани испещрялось мелкими золотыми пуговками величиной в полвершка, которые также пришивались посредством ушков. Все это объясняет, для чего было надобно такое множество разных бляшек и пуговок, какое открыто, например, в одном только Чертомлыцком кургане. Надо сказать, что такой способ украшения одежд металлическими, по преимуществу золотыми, бляхами был в особенном употреблении и у древних греков и, вероятно, принадлежал всем богатым народам древности. Он может доказывать, что в это отдаленное время (IV или V века до Р.Х.) золотые ткани, парчи еще не существовали или не были в употреблении. По крайней мере, в скифских могилах не найдено их и признака.

Скифы волос не стригли и носили их распущенными по плечам, зачесывая или приглаживая всю их массу назад к затылку. Кроме того, иные спереди носили кок или хохол, другие этот перед подстригали скобой. Все они были бородачи. На Чертомлыцкой вазе показаны и безбородые, но, по-видимому, это юноши. Башлык покрывал волосы только до плеч, из-под него косма волос опускалась по спине. Башлык точно так же украшался нашивными золотыми бляшками и пуговками, а спереди пластинами вроде ленты или вроде обручиков, к которым прикреплялись особые пуговицы висюльками. Цари без башлыка носили золотые ленточные перевязки вроде венчиков, которые у нас теперь кладут на покойников и которые, несомненно, очень древнего происхождения и обозначали царский венец.

На шее цари, и царицы, и их слуги, как, вероятно, и все знатные скифы, носили гривны, то есть обручи, золотые литые, в полфунта или в фунт весом, а у меньших людей — легкие бронзовые, концы которых украшались изображениями львов, грифов, сфинксов, самих скифов и т.п. На руках у кистей и даже выше локтя носились браслеты, что дает повод предполагать, что руки в иных случаях не покрывались одеждой.

Вооружение скифа заключалось в коротком прямом мече длиной 12-15 вершков, в том числе рукоять в 3 вершка. У царя Кул обской гробницы великолепный меч имел длину 17 1/2 вершка. Но главное были стрелы. По-видимому, скиф никогда не покидал своего саадака, т.е. налуча или футляра для лука (с тетивой в аршин длины), и колчана со стрелами. С саадаком, который всегда висел на поясе, опускаясь по левому бедру, скиф делает, судя по изображениям, всякие дела и дома, и в степи. Кроме того, он имел два копья, одно метательное в виде стрелы, длиной аршина в полтора и больше, другое обыкновенное, в рост человека и больше.

Некоторые скифы носили и броню, состоявшую из железных квадратных или продолговатых пластинок величиной около вершка, со скважинами по краям, посредством которых эти пластинки нашивались на особую сорочку или кафтан таким способом, что они покрывали друг друга и составляли как бы железную чешую на одежде. Быть может, эти пластинки соединялись и посредством железной проволоки, и вся броня таким образом составляла одну железную сорочку. Кроме того, иные надевали также и греческие кнемиды, бронзовые латы на голени ног, ноголенки или бутурлики, как такие же поножи назывались у нас в XVII столетии. Но видно, что эти вещи не были еще в общем употреблении, иначе они встречались бы в каждой могиле, между тем, они попадаются изредка.

Видимо, скиф любил своего коня, как лучшего друга, и потому убирал его с таким же богатством и великолепием, как самого себя. Конский убор сосредоточивался, главным образом, только в уздечном приборе, который состоял из круглых больших и малых блях, украшавших связки узды и ого лови, из наносника в виде конской же или грифовой и другой подобной головки, из больших блях, покрывавших щеки, в виде змей или подобных фигур. Кроме того, в иных случаях особыми большими пластинами или бляхами длиной 3 вершка покрывалось переносье и лобная часть головы коня. Такие золотые пластины были открыты на конях в могиле Цымбалке. На одной из них изображена сирена-полуженщина со змеиными хвостами, держащая в руках тоже змея с львиными головами. По весьма вероятному объяснению г. Герца, это изображение должно обозначать персидскую Артемиду, которая может обозначать и скифскую Артимпасу.

Скифские седла были очень просты, без выгиба к лукам, и походили больше на простой подклад под сиденье. Быть может, по этой причине они украшались по сравнению с уздой без особой роскоши. У царских коней они обивались гладкими золотыми пластинами вроде лент с вырезами только на передних пластинах. Стремян вовсе не было. О подковах также не следует и поминать.

Сверх всего описанного убора, на шее коня в иных случаях попадаются длинные железные цепочки с бляхами в виде полумесяца, с привесками из бубенчиков и колокольчиков. Все это составляло род наших гремячих цепей, употреблявшихся в конском уборе в XVII столетии.

Домашний быт скифа, конечно, сосредоточивался около его котла, в котором он варил свою пищу. Такие котлы по их форме мы назвали вазами. Они состоят собственно из большой кубовастой чаши на высоком поддоне или стоянце вроде ножки. Этот поваренный сосуд как нельзя больше согласовался со степными порядками быта. Его ставили на землю и разводили под ним огонь, чему очень способствовал высокий стоянец-поддон котла, оставлявший достаточно места для дров и другого горючего материала. Найденные котлы все были более или менее сильно закопчены с нижней части и сохраняли в себе лошадиные или бараньи кости.

Для отрезания мяса у каждого скифа был свой небольшой ножик с костяной ручкой. Для натачивания ножа употреблялось особое точило или мусат в виде круглой небольшой палочки. Живя возле греков и общаясь с ними беспрестанно, скифские цари очень были богаты разнородной посудой, по преимуществу греческой работы: бронзовыми и серебряными чашами, блюдами, торелями, ведерцами и т.п., такими же ложками и разными другими предметами домашнего обихода. Вино хранилось в греческих больших глиняных амфорах. Реже встречаются греческие глиняные глазурованные или поливные расписные сосуды.

Отметим, что любимым питейным сосудом скифов была братина, очень сходная формой с нашей древней братиной, и рог — тоже любимый сосуд славян и на нашем юге, и на славянском севере, на Балтийском Поморье. Братина нравилась скифам, быть может, по той причине, что кубовастой круглой формой напоминала человеческий череп, из которого они тоже пивали вино, особенно в торжественных случаях. Рог употреблялся у всех варварских народов, а также и у самих греков, и это доказывает не только древность его происхождения, как и то, что русскими он не был заимствован, например, у норманнов, а наоборот, к норманнам попал от славян.

Скифские могилы, как видим, не только раскрыли нам погребение скифских цариц, но и сохранили их изображение. Эти изображения во многом напоминают русскую старину даже XVII столетия. Головной шелковый пурпурного цвета покров самой царицы был украшен каймой из золотых четырехугольных бляшек в 6/8 вершка величиной, на которых на всех представлена она же, царица, сидящей прямо перед зрителем в головном уборе, очень похожем на русские женские уборы вроде каптура-треуха или убруса, закрывавшего кругом всю голову до плеч, кроме лица. В таком же уборе изображена, как должно полагать, скифская крылатая богиня Артимпаса-Артемида Урания*. На ней, кроме убруса, облекающего вокруг открытого лица всю голову, надета еще невысокая шапочка. С правой стороны у царицы стоит мальчик в скифской одежде, по-видимому, с зеркалом в руке. На другом изображении скифской царицы она представлена сидящей на стольце в длинной одежде с длинными рукавами, очень похожей на русский женский опашень или телогрею. На голове убор вроде обыкновенного русского кокошника, в котором ходят кормилицы, накрытый покровом, опускающимся на плечи под верхнюю одежду. Вторая одежда похожа на русскую женскую сорочку (в собственном смысле платье), при которой носили пояс. И на скифской царице этот пояс довольно ясно обозначает ее талию. В левой руке царица держит круглое зеркало. При ней в могиле найдено у правой руки бронзовое, точно такое же зеркало с костяной рукоятью и другое такое же в особой подземной комнате, где хранились одежды. Подобные зеркала употреблялись обыкновенно греческими женщинами и несомненно, что и в Скифию они попали от греков. Перед царицей стоит скифский мальчик, быть может, ее сын, пьющий, конечно, вино из рога.

______________________

* Древности Геродотовой Скифии, Атлас I, рис. 1.

______________________

Остальной убор царицы описан выше. Заметим только, что в ушах у нее были серьги, состоявшие из колец с семью подвесками каждое. Это число семь невольно заставляет припомнить серьги наших позднейших курганов, найденные однажды даже в самой Москве, в Кремле (на месте теперешней Оружейной палаты), у которых неизменно всегда существует у кольца семь лепестков, заменявших подвески. Необходимо предполагать, что это число символическое и что-либо значило в верованиях не одних скифов, но и у всего населения нашей страны.

Великое множество вещей, открытых в скифских могилах, представляет предметы по большей части пока еще необъяснимые, но рисующие скифский быт со всех сторон. Можно догадываться, что многие изображения касаются и скифских верований, хотя вся эта изобразительная сторона скифского быта находилась под сильным влиянием греческих художников, переносивших и в Скифию свои же мифические образы. Однако видно, что греческие художники в своих греческих изображениях старались выразить собственно скифские верования, требующие теперь только внимательного изучения. К числу религиозных изображений можно относить беспрестанно встречающиеся фигуры грифов, крылатых львов, крылатых драконов, сфинксов, оленя, быка, птиц, кабанов. Подобные изображения, именно львы, грифы, драконы, птицы, служили навершьями или к древкам знамен, или к столбикам погребальных царских колесниц. Кроме того, встречались обделанные в золото медвежьи когти, какие находят и в наших курганах, также раковины, называемые змеиные головки, потом челюсти какого-то небольшого животного, нанизанные на нитку, как и упомянутые раковины.

Само собой разумеется, что наибольшая часть вещей принадлежит к греческим изделиям различного достоинства, начиная с очень изящных, в полном смысле художественных произведений, и оканчивая работой поденного ремесла. Но, вместе с тем, немало вещей по работе принадлежит и собственным скифским или вообще варварским рукам, которые посредством чеканки и резьбы изображали не только различные узоры и травы, но и фигуры животных и даже фигуры людей, конечно, больше всего по греческим образцам. Это обстоятельство имеет большую цену для истории варварских племен, населявших наши южные края. Примечательно также, что на скифских изделиях, относимых с греческими вещами к IV веку до Р.Х., а быть может, и ранее, мы находим форму травчатого узора и каемочного бордюрного украшения, очень известную в наших русских украшениях, на вещах и в рукописях, которая употреблялась, конечно, и на византийских памятниках как наследство от художества античных веков*. Эти любимые русские формы могли действительно прийти к нам из Византии, но могли существовать в нашей стране, как показывают скифские изделия, и в то еще время, когда не существовало и самой Византии как особого Новоримского государства.

______________________

* Древности Геродотовой Скифии, Атлас II, лист XXII, рис. 9; лист XXXVIII, рис. 16.

______________________

Глава VI. ЕВРОПЕЙСКАЯ САРМАТИЯ РИМСКОГО ВЕКА

Обитатели Сарматии с указаниями Страбона, Помпония Мелы, Плиния, Тацита. — Обзор "Географии" Птолемея. — "Известия" А. Марцеллина. — История роксолан, бастарнов, готов, уннов. — Славянство уннов. — Аттила. Его жилище и быт. — Сыновья Аттилы. — Унны-булгары. — Унны-савиры. — Славяне-анты. — Унны-котригуры и утигуры. — Авары. — Хазары. — Черты древнейшего славянского быта. — Заключение

После Геродота географические сведения о нашей стране становятся кратки, отрывочны, неточны, а потом и неверны. Геродотова точка зрения на наши земли была греческая и притом собственно черноморская, из греческих черноморских колоний. Торговые греки очень хорошо видели нашу страну почти до самого Алтая, а потому имели верное понятие, откуда, например, течет Дон, как велико и куда простирает свою длину и ширину Каспийское море. Но когда с падением Греции образованность стала сосредоточиваться в Риме, то и наши страны снова покрылись киммерийским мраком. Из Рима уже трудно было что-либо разглядеть дальше Дуная, а о Днепре, Доне, Азовском море, особенно же о нашем Севере, там ходили такие рассказы, что Страбон и Тацит прямо отказываются от описания этих стран, говоря, что все известное о них баснословно. Страбон замечает, между прочим, что в его время (начало I века по Р.Х.) дальше Эльбы на восток римляне не знали ничего и никто туда не ходил ни морем, ни по сухому пути. Он не верит ходившему туда за 320 лет до Р.Х. Пифию, почитая его вралем. Сам Геродот представляется Стра-бону баснотворцем. Новый географ крепко уже верит, что Каспийское море есть залив Северного океана, что из Европы, хотя бы от Эльбы, по этому океану можно проплыть в Каспийское море, а баснословец Геродот описывает Каспий внутренним озером. Другие утверждали, что Дон течет из реки Аракса (вероятно, из Волги), говорили даже, что он течет через Кавказ, течет в местах, близких к истокам Дуная, течет из Рифейских (Уральских) гор и т.д. Эти ошибочные представления о нашей стране, совсем изменившие понятия древних о течении Дона и о Каспийском море, для нашей истории весьма важны и любопытны. Направляя течение Дона в разные стороны, они могут указывать, что именно в этих направлениях проходили тогдашние сношения донских обитателей с другими соседними странами, начиная от Истра и до Кавказа, как равно и до Урала. Что же касается ошибочных представлений о Каспийском море, то они, вероятно, произошли, главным образом, вследствие открытий, сделанных походами на Восток Александра Македонского. Некто Патрокл, начальник морских сил Птоломея I и Селевка (312 — 280 гг. до Р.Х.), уверял, что Каспий; сообщается с Северным океаном, что по повелению Александра были сделаны описи пути из этого моря в океан, что он знает об этих описях от некоего Ксенокла и что, вообще, сев на корабль в Каспийском море, очень возможно пройти выше Скифии в Индию и оттуда в Персию. Он, однако, ни на кого не указывал, кто бы совершил такой переход. Но его утверждения, которые, без сомнения, основывались на показаниях народов, живших около Каспия, по-видимому, были так основательны, что им поверили весьма осторожные и ученейшие географы древности -Эратосфен (276 — 190 гг. до Р.Х.), а за ним Страбон. По этой причине и сказания правдивого Геродота были отнесены к разряду выдумок и басен. Проливом в Северный океан, как кажется, почиталось устье Волги, ибо этот пролив представлялся узким и длинным каналом. Об этом узком и удлиненном канале или рукаве упоминает уже Аристотель (322 г. до Р.Х.), описывая расположение земного мира и говоря, что океан, проходя узким и удлиненным рукавом, снова расширяется, образуя Ирканское и Каспийское моря.

Нет сомнения, что в сказании Патрокл а заключалась настоящая истина и неверен был только поспешный вывод географов, что из Каспийского моря можно проплыть на восток в Индию. Видимо, что рассказчики Патрокла, прикаспийские обитатели, хорошо знали путь по Волге и по Каме в Печору и по Волге в Балтийское море, которое тогда почиталось заливом Северного океана. А так как, по мнению древних, Северный океан близко оттуда обтекал вокруг всю землю, то естественно было заключить, что, выйдя из Каспия и повернув направо, можно проехать и до Индии, а из Индии до Персии. Для нас это смутное географическое сведение раскрывает то обстоятельство, что Балтийский север и в то уже время вел сношения с далекой Азией по

Волге через Каспийское море. Геродот ничего не сказал об этих сношениях, но он довольно подробно и обстоятельно описал несколько народностей, живших в его время вблизи Средней Волги, упомянув, между прочим, виссагетов, в имени которых, несомненно, слышится наша весь или вису арабских писателей IX и X веков. Сведения об этом народе, конечно, получены волжским путем.

Плавание до этой Веси с севера, от Балтики, по Верхней Волге или, вообще, плавание из Балтийского в Каспийское море становится известным, стало быть, вскоре после Геродота, в век Александра Великого. Очевидно, что в это время на севере завязывался уже торговый узел, центром которого, судя по последующему, были, конечно, славяне, напиравшие к Ильмень-озеру и от запада по морскому заливу от венедов, и от юго-запада, от Карпатских гор, по Припяти и по Днепру.

Такими и подобными темными сведениями география нашей страны наполнялась в течение целого тысячелетия. Книжные известия, извлеченные отрывочно и без связи из древних писателей, а по большей части из Геродота, перепутывались с собственными соображениями и догадками авторов и с новыми неясными показаниями очевидцев. Геродотовские имена портились, переставлялись с места на место, бытовые черты переносились от одного народа к другому. Темно-голубые и красные вудины Геродота у Помпония Мелы являются уже агафирсами, раскрашивающими свое лицо и другие части тела, смотря по достоинству и старшинству, и так, что смыть уже не могут.

Основным и, так сказать, первичным материалом для географических познаний древности служили обыкновенно дорожники, путеуказатели, которые сначала составлялись торговыми людьми для торговых целей, а впоследствии были употребляемы и для военных походов. Такими указателями, по-видимому, пользовался уже Геродот, описывая наш Север. Это были простые перечисления мест или народов, в иных случаях с показанием расстояний, очень похожие на нашу "Книгу Большого Чертежа", которая по своему составу есть прямой потомок подобных древнейших дорожников и сама составлена, вероятно, тоже по очень древним записям.

Нет никакого сомнения, что и Птолемеев "Большой Чертеж всей земли" составлен точно так же на основании указанных дорожников и путеуказателей.

Если бы эти дорожники дошли до нас в подлинниках, то, конечно, мы имели бы в руках более точные, определенные и верные показания мест и народов. Теперь же мы должны довольствоваться даже и такими сухими извлечениями из них, какие сделаны, например, Плинием, то есть должны довольствоваться множеством имен, поставленных без связи и неизвестно в каком порядке.

Историки в своих сказаниях представляют столько же, если еще не больше, затруднений. Очень редко они бывают очевидцами событий, и в отношении отдаленных стран пишут, по большей части, по слухам и по рассказам из вторых и третьих рук. Очень понятно, в каком виде являются у них этнографические и географические показания и сами имена далеких и малоизвестных стран. Яснее всего, они сами же рассказывают, как получали свои исторические и географические сведения. Историк Евнапий, современник нашествия уннов, пишет следующее: "Во времена Эвтропия-евнуха (который тогда заправлял всеми делами Византии) нельзя было с точностью писать о делах Запада. По причине великого расстояния и долгого плавания известия получались поздно, искаженные временем и как будто пораженные хронической болезнью. Люди, скитавшиеся по западным странам и бывшие там в походах, если то были люди, которые могли что-нибудь знать о делах общественных, писали о них в письмах или пристрастно, или с ненавистью, как каждому было угодно и приятно. Если кто из них собирал трех-четырех человек свидетелей, то они говорили один противное другому; происходил сильный спор, доходило до драки, начинавшейся словами, исполненными досады, в таком роде: "Да как ты мог это узнать?.." Трудно было унимать такие схватки... Купцы лгали не больше того, сколько было нужно для их интересов".

Так добывались сведения с Запада, с которым у Византии сношения были непрерывны и, так сказать, ежедневны. Что же сказать о нашем глубоком севере? Сведения о нем больше всего, конечно, приносили купцы, но достоинство их свидетельств уже обозначено. Кроме того, о далеких странах они приносили только рассказы из десятых уст. Все это приводило к тому, что у каждого писателя какой-либо истории слагались свои понятия о географии той страны, являлись свои особые имена мест и народов, смотря по тому, от каких купцов или военных людей и из каких мест он собирал подобные сведения. Одно и то же самое место и один и тот же народ у одного историка называется одним именем, у другого — другим. Таким путем в течение веков накопилась необозримая груда географических и этнографических имен, которые все представляются только загадками, вещаниями древних оракулов, совсем неразъяснимыми или подающими легкую возможность толковать их во все стороны. В некотором смысле эти имена суть дорогой исторический и археологический бисер, рассыпанный по множеству писаний и историй. Выбирая подходящие зерна в ученые книги, из него можно составлять без особого труда какие угодно изображения и узоры и очень возможно подтверждать всякие самые смелые заключения самыми точными ссылками и текстами.

По этой причине точно так же накопилось великое множество изысканий и исследований, стремящихся каждое на свой лад разъяснить загадочные вещания древности, но все они, главным образом, стоят на почве только одних имен, одних слов, как и наш вопрос о происхождении Руси. Изучение самой земли, на которой эти имена жили и действовали, остается по большей части в стороне, ибо такое изучение по своей сложности и по объему самых мелочных и самых разнообразных изысканий несравненно затруднительнее, чем объяснения от филологии и лингвистики, при посредстве которых любое имя, как оказывается, можно вывести из любой страны: восточный титул Хакана можно легко растолковать древнесеверным личным именем Гакона и т.д. При этом необходимо помнить, что все эти имена достались нам в большей или в меньшей степени в искаженном виде, смотря по свойствам языка и выговора тех людей, от которых писатели узнали эти имена. Очевидно, что лингвистические изыскания в этом случае не имеют прочных оснований. Они берут искаженное выговором и письмом слово и развивают на этом искажении свои выводы. Исторические изыскания, в свою очередь, принимают голые имена за сами народы, а потому народы появляются и исчезают в истории внезапно, как могут появляться и исчезать на бумаге написанные и зачеркнутые имена. Уступая, однако, здравому смыслу, историки-исследователи для более здравых объяснений этого передвижения народов выработали сокращенные, но почти у всех одинаковые рассуждения вроде следующих: "Вероятно, остатки скифов были вскоре потом частью истреблены сарматами, частью прогнаны назад в Азию, частью же наконец совершенно слились с сарматами..."*. Исчезло в писании имя роксолан — можно догадываться, что одних из них истребили готы, а других гунны; а что осталось от того, то поспешило соединиться с родичами своими-аланами... Аланы северные, когда исчезли и куда девались, неизвестно, а южные ушли за гуннами или на Кавказ и т.д. Так всегда очищается место для появившегося вновь народного имени, когда исчезает из истории старое имя. Известно, что в XVI и XVII столетиях Русь в Западной Европе стала прозываться Московией, а русские — московитами. Явился, следовательно, новый народ москвичи, и русь внезапно исчезла, оставив небольшой след только в юго-западном углу страны, у Карпатских гор. Если б это произошло десять веков назад, не в XVI, а в VI или в V веке, откуда так мало сохранилось свидетельств, то исследователи имен, конечно, объяснили бы исчезновение руси теми же самыми словами, как объяснили исчезновение скифов.

______________________

* Шафарик. Славянские древности. — Т. I. — Кн. П. — С. 20.

______________________

Таким образом, чтобы выбраться из этого лабиринта загадочных имен, темных и отрывочных показаний и разнообразных, и по большей части несообразных толкований, необходимо держаться крепко за землю, т.е. не за историю имени, а больше всего за историю страны, по которой время от времени проходили эти различные имена.

При владычестве римлян вся наша страна была известна под именем Сарматии и все народы, проходившие отсюда за Дунай, по большей части прозывались сарматами. Об этом мы говорили выше. Скиф и сармат или, как писал Геродот, савромат, на языке древних значило варвар. Однако эти имена употреблялись больше всего в таком смысле, в каком употреблялось у нас в XVIII столетии имя росс, российский вместо русский или имя Иоанн вместо простого Иван. Они составляли принадлежность высокого, благородного и приличного слога. По этой причине хорошие писатели всегда избегали простых народных имен и всегда писали скиф, сармат там, где следовало бы сказать славянин, днестровец, днепровец и т.п. Из-за этого высокого слога мы тоже потеряли множество драгоценнейших свидетельств о нашей стране. При греках чаще всего употреблялся скиф. При римлянах, как известно, скифы были рассеяны боспорским царем Митридатом Великим. Слава их и само имя исчезли из истории. Для высокого слога налицо оставались одни сарматы. Вот почему римские писатели стали прозывать уже всю страну Восточной Европы, начиная от Вислы, Сарматией. Однако у греческих писателей по-прежнему употреблялось только имя скиф, от которого совсем не могли отказаться и римляне. Они стали прозывать этим именем народы самые отдаленные и неизвестные. Сарматами же, в отличие от германцев, у них по большей части именовались племена славянские. По их жилищам не только Балтийское побережье от устья Вислы называлось Сарматией, а море Сарматским океаном, но и западный угол Карпатских гор, Татры, именовался тоже горами Сарматскими, так как сюда по течению Дуная и Тейса переселились сарматы-языги, прямо и названные переселенцами. Скифия по древним понятиям означала кочевую степь, кто жил в Скифии, тот необходимо был кочевник. По наследству те же понятия перешли и на Сарматию, почему всех сарматов без разбора римляне почитали исключительно кочевым народом.

"От Дуная по берегу Черного моря к Днестру, — говорит Страбон, — простирается Гетская пустыня, вся ровная и безводная. В ней чуть не погиб от жажды со всем войском персидский Дарий, когда перешел Истр для похода на скифов. Дальше живут тирегеты (т.е. геты-днестровцы, ибо Тир значит Днестр). По Нестору, здесь жили вплоть до моря наши тиверцы, прозвание явно унаследованное от тирегетов. За ними дальше на восток обитали языги-сарматы," как те, которые называются царскими, так и урги". С немалой вероятностью можно предполагать, как и объяснял Надеждин, что ургами Страбон именует георгов Геродота, из которых потом образовалось имя ургеры, т.е. булгары, большей частью кочевники, немногие занимались земледелием. Говорят, что они живут и вдоль Истра, часто по обоим его берегам. Подунайские языги назывались также переселенцами и, несомненно, были славяне, а стало быть, и языги черноморские, заднепровские, как и языги-урги, были тоже славяне*.

______________________

* Если имя языг туземное, народное, и если языги метанасты-переселенцы на Среднем Дунае оказываются, по исследованиям, чистыми славянами, то до времени нет никакой причины отстранять славянское значение этого имени — язык. Оно означало народ, племя, а вместе с тем обнаруживало тот же смысл, какой находится в имени Словении, т.е. словесный, язычный, говорящий, в отличие от чужестранного, немого, откуда произошел славянский немец. По Тациту (История. Кн. III, 5), старшины сарматов-языгов в 69 году по Р.Х. были приняты в римское войско на службу, т.е. на жалованье, дабы умиротворить их и пользоваться их конной силой, в которой состояла вся их крепость.
Если имя языги обозначает и другое их прозвание яксаматы, иксоматы, а также язаматы, язаваты, в чем едва ли можно сомневаться, то языги, как особое по имени племя савроматов, упоминается еще в IV столетии до Р.Х., когда иксаматы очень успешно воевали против синдов (Кавказ) по поводу мщения царю синдов за обиду, что он бросил жену свою, родом иксаматку, именем Таргитао, которое напоминает имя Таргитая, родоначальника скифов. Птолемей указывает в Азиатской Сарматии жилище или область яксаматов по карте почти у самого города Танаиса при устье Дона с восточной стороны, где с западной стороны живут роксоланы и дальше языги. Он говорит, что яксоматы занимали левый восточный берег Дона вдоль по течению.

______________________

"Внутри страны, то есть дальше на север, — продолжает Страбон, — обитают бастарны, сопредельные, с одной стороны, днестровцам, а с другой, к западу, германцам, и сами чуть не германского рода. Они разделяются на многие племена, иные называются атмонами, другие сидонами*, а жители острова Певки на устьях Дуная, — певкинами. Самые северные из них (из бастарнов), роксоланы, занимают равнины между Доном и Днепром, ибо вся эта страна от Германии до Каспийского моря представляет равнину. Живет ли кто выше роксолан, не знаем". В другом месте он замечает, что выше Борисфена обитают крайние известные в то время представители скифского племени — роксоланы; что по широте градусов они живут южнее крайних к северу обитателей области, лежащей выше Британии (Ирландия, кн. 2, гл. 5, § 7), следовательно, живут до вершин Днепра и Западной Двины; что дальнейшие страны уже необитаемы по причине холода, что к югу от этого народа обитают савроматы и скифы до пределов, скифов восточных (кн. 2, гл. V). По ту сторону Дона к Каспийскому морю и выше по самому Дону Страбон помещает аорсов, народ богатый и торговый, владевший северо-западными берегами Каспия (устья Волги).

______________________

* Птолемей, как увидим, показывает на этих местах траномонтанов и кистовоков. Траномонтаны, латинское, значит загорцы, монтаны — горцы. Весьма вероятно, что атмоны испорчено греком из латинского монтаны — горцы и что из этих же атмонов писатели VI века сделали антов, которые были уже несомненные славяне. Можно полагать, что и сид — они, иначе сит — они произошли тем же путем от кистовоков, ибо это имя составное из кисто, кесто и воки, позднее воиски, войки, как, по Шафарику, и теперь в Галиции прозываются тамошние русские. Если мы сообразим, как вообще искажались имена малоизвестных народов (например, Иорнанд из метанастов и языгов делает тамазитов и т.п.), то легко допустим, что и славные анты могли произойти по прямой линии от атмонов-монтанов, тем более что этим именем на самом деле обозначались карпатские горцы, горалы. У Страбона же (кн. 7, глава 4, § 4) в числе описок есть и такая: имя боспорского царя Сатира написано Сагавр.

______________________

Плиний помещает аорсов с одной стороны во Фракии в ряду мезов, гетов, годов и др. (IV, XVIII); с другой стороны у Каспийского моря близ кадусиев, занимавших юго-западный его берег (VI, XVIII). В середине этого пространства в своей Сарматии Плиний помещает аорсов под общим именем сарматов, упоминая, что греки называют аорсов амаксобиями, и указывая потом аланов и роксоланов (IV, XXV). И Страбон (2, 5, 26) упоминает о гамаксойках, которые живут в кибитках около Танаиды, Меотиды и Борисфена, т.е. на тех местах, где живут аланы и роксоланы.

Птолемей указывает аорсам место под Агафирсами, на севере Европейской Сарматии, затем на глубоком севере Азиатской Сарматии, как упомянуто, он помещает в ряду аланов, суобен, аланорсов, что подает повод считать имя аорсов сокращением из имени а(лан)орсов, на что указывает и известный картограф Шпрунер (Atlas Antiquus). А это обстоятельство с уверенностью заставляет предполагать, что эти аланорсы были даже ровсоланы и под этим именем были знаемы на востоке, в то время как на западе их прозывали роксоланами. И доселе восточные люди называют русских орос, урус.

Страбон повествует (XI, 2, §§ 1, 6, 8), что аорсы живут вдоль Танаида (Дона), что они занимали большую страну, владея почти всем длинным Каспийским берегом, так что вели караванную торговлю индийскими и вавилонскими товарами, получая их от армян и мидян. Они носили золотые украшения, потому что были богаты. Во время войны Боспорского царя Фарнака (47 г. до Р.Х.) царь аорсов Спадина* выставил ему 200 тысяч всадников, а верхние аорсы еще больше. Аорсы, говорит географ, кажется, беглецы (выходцы) из среды народов, обитающих выше, т.е. севернее. Новое доказательство, что это были роксоланы, славное племя русской страны в первые века до Рождества Христова и по Рождеству Христову.

______________________

* Spado — лат. скопец, евнух; Spadon — греч. скопец.

______________________

В 42 году по Р.Х. боспорский государь Митридат (не Великий, а по истории некий), лишенный римлянами царства, добивался возвратить его и для этой цели собрал ополчение и двинулся в поход. Подвергаясь опасности от его нападения на Боспор, римляне прибегли к союзу с племенем аорсов, у которых в это время властвовал Эвнон. Заключен был договор, что Эвнону сражаться конницей, а осаду городов взяли на себя римские полки. В поход войска следовали в таком порядке: впереди и с тыла шли аорсы, а в середине римляне и боспоряне. Митридатово ополчение было прогнано без боя. Обездоленный бывший царь вынужден был бесславно покориться. Он обратился к тому же аорсу Эвнону с просьбой ходатайствовать за него перед римлянами, пришел к нему во дворец и повергся к его ногам с горячими словами полнейшей покорности.

Тронутый такой покорностью бывшего царя, Эвнон очень похвалил несчастного за то, что в своем несчастии прибегнул он к народу аорсов, под защиту и заступление их царя.

Эвнон написал императору Клавдию (41 — 53 гг. по Р.Х.), прося, чтобы покоряющийся не был введен в триумф и казнен смертию. На этом условии Митридат и был отвезен в Рим (Тацит, Летописи, кн. XII, 15 — 21). Это случилось в 49 или 45 годах. Таковы были отношения аорсов к Риму и к соседним областям. В 69 году по Р.Х. роксоланы действуют уже враждебно против римлян, вероятно, вследствие изменившихся отношений и с донскими аланорсами.

Не менее примечательно и то обстоятельство, что Страбон по западному берегу Каспийского моря указывает народ витии, а Плиний там же именует утидорсов и удинов. Эти уты, виты заставляют предполагать о существовании в тамошних местах поселений наших же аорсов-ветов-витов-вятичей, или собственно велетов (поздние унны, утургуры).

Таким образом, роксоланы Страбона заселяют весь север нашей страны до пределов земли необитаемой. Как сближается это указание с населением Руси X и XI веков! Трудно понять, почему при таких ясных, точных, неоспоримых свидетельствах древней географии отнюдь не допускается почитать этих роксолан предками нашей Киевской Руси. Неизвестно, какой это был народ и куда он пропал совсем без вести. Уверяют, что это были кочевники-азиаты; но разве наш Святослав со своей дружиной, не возивший за собой возов, а спавший под открытым небом на войлоке, жаривший мясо прямо на углях или паривший его под седлом, разве этот герой нашей уже достаточно оседлой истории не превосходит своими кочевыми нравами всех тех кочевников, которыми населяют нашу страну средневековые писатели. Обозначение кочевник для известий о нашей стране, в сущности, ничего не объясняет; а по Страбону, кочевники-роксоланы кочуют даже на пределах такой страны, где жизнь по причине холода становится уже невозможной. Ясно, что Страбон вовсе не думал, что это были одни степные кочевники. Не зная, какие народы обитают по северу нашей равнины, он отмечает только, что выше Днепра живут все роксоланы, что это самый крайний северный народ из тех, которых он знает в Днепровской стороне.

Действительно, Страбон, описывая нашу страну, больше всего знает только о тех народах, которые жили на юге вблизи Черноморских областей. Но еще меньше знал наши края Тацит (89 г. по Р.Х.), хотя его сведения дополняют Страбона, потому что касаются отчасти нашего севера. По его словам, к востоку от Вислы, между севером, где обитали финны, и югом, где он знает певкинов, живут венеды (уже прямые славяне) — указание столько же неопределенное в направлении к востоку, сколько неопределенно указание Страбона о роксоланах по направлению к северу; но очевидное дело, что оба указания сливаются в одно, что венеды-роксоланы — самое большое племя Сарматии. Страбон, как видим, в западном пространстве нашей страны указывает бастарнов, говоря, что они живут внутри страны и разделяются на многие племена. И Тацит знает бастарнов, но отмечает, что так иные называют певкинов, следовательно, и это имя, певкины, по его разумению, было общим для всего населения на юге от венедов, то есть в Прикарпатском краю, где и теперь целая сторона прозывается Буковиной.

Однако ни Страбон, ни Тацит не знают, куда причислить эти бастарнские племена, к германцам или к сарматам? По Страбону, они чуть не германцы. Тацит тоже склоняется признать их германцами заодно и с финнами и, между, прочим упоминает, что хотя певкины наречием, одеждой, постоянными жилищами и образом их постройки сходствуют с германцами, но сходствуют также и с сарматами, с которыми перемешались посредством браков и походят на них видом и безобразием. Однако венеды (славяне), говорит он, также сходные с сарматами, больше принадлежат к германцам, ибо строят себе дома, носят также щиты и пехотинцы отличные. Сарматы же во всем от них отличаются, проводя жизнь в кибитках и на конях.

Оба писателя рассуждают так по той причине, что им известны только две формы быта: германская, оседлая, домовитая, лесная, и сарматская — кочевая, степная. Германец, которого они знали лучше из всех северных варваров, был для них типом домовитости; малоизвестный сармат был типом кочевника. Первый строил дома, носил щит, сражался пеший, вообще умел стоять и ходить на ногах; другой жил в кибитке и вечно на коне, так что вовсе не умел ступить по земле пеший. Вот самые существенные понятия древности о различии между собой варварских племен. Одни умели ходить, другие не умели ходить, умели только ездить на коне. В римскую эпоху к этим двум этнографическим типам приравнивались обыкновенно все другие мало известные племена и народности, обитавшие на нашем Севере, а вовсе неизвестные прямо огулом все причислялись к кочевникам. Поэтому основывать какие-либо правильные заключения на подобных указаниях невозможно.

Видно, что эти племена были так далеко от римского познания, что и такой писатель, как Тацит, лучше всех знавший германцев, все-таки не решался сказать точное слово о народах, живших за пределами Германии.

Но зато заметка рассудительного Страбона о бастарнах и певкинах, что они чуть не германцы, у Плиния является уже прямым показанием, что эти племена принадлежат германскому роду.

На двусмысленной, но добросовестной и осторожной отметке Страбона и Тацита, не имевших точного сведения о народности бастарнов, и на смелом, но неверном показании Плиния немецкие ученые основывают твердо свои доводы, что бастарны-певкины были племя германское*.

______________________

* Насколько могли древние географы и этнографы точно знать и определенно говорить о народах нашей равнины, это лучше всего объясняет знаменитый Риттер, который в своих картах Европы (М., 1828. — С. 71) относит наших казаков к числу особых народностей в ряду влахов, цыган, иудеев, армян и пр., толкуя, что это "вооруженные всадники, соединение россиян и татар, кои с давних времен составили род военной республики и всегда готовы на войну с соседями. Они живут, — прибавляет географ, — по Дону и Черному морю, куда переселены были из Днепровских стран". Точь-в-точь так обозначают наше днепровское и донское население и древние писатели, не имевшие, конечно, и тысячной доли тех сведений, какими пользовался первейший по учености географ нашего времени.

______________________

Между тем все более древние писатели единогласно называют их га-латами, галлами, кельтами, а иные гетами и скифами, почему Шафарик утвердительно относит их к поколению галлов-кельтов. Мы увидим, что встречается не меньше оснований причислить их к племени славян.

Плиний (23-79 гг. по Р.Х.) в своем географическом описании древнего мира воспользовался великим множеством разнородных источников, и, по-видимому, главным образом, римскими путевыми дорожниками, отчего труд его представляет бесконечное множество имен мест и народов, т.е. простые списки упомянутых дорожников, расположенные по областям. Скифию, т.е. наш южный край, он описывает по Геродоту, но присовокупляет несколько новых сведений и имен. Таково, например, его указание об аксиаках, живущих на реке того же имени, текущей по направлению реки Буг. Не осталось ли это имя от геродотовского Эксампея?

Упоминая о Каркинитском заливе, он отмечает, что в него течет Пакирис — Ипакирис Геродота, доселе в точности неразгаданный.

Весьма любопытно свидетельство Плиния о канале Перекоп, о существовании которого никто из древних писателей доселе не говорил. Страбон, описывая эту местность, говорит о перешейке, не упоминая о Перекопе, хотя его рассказ об озере Буг, или Гнилом озере, которое он называет Сапру, о том, что оно так мелко и болотисто, что и плоты по нем едва ходят, что для больших судов оно непроходимо, как бы делает намек, что плавание существовало и по каналу Перекоп.

Можно предполагать, что Перекопский-перешеек существовал от глубокой древности. Геродот, описывая пространство Скифской страны, упоминает, что ее приморская граница от Борисфена-Днепра до Меотиды (Азовского моря) заключала в себе 10 дней пути. При этом он и намека не делает о существовании перешейка, а указывает, что граница идет по морю, вдоль моря, по воде.

Если мы припомним его рассказ о реке Ипакир, впадающей в море вместе с текущей в него рекой Герром, то придем к соблазну объяснять Ипакир перестановкой имени Перекоп. Подобные перестановки имен встречаются в древней письменности, например, Артемида — Деметра, Ромбит — Тирамбе и др.

Страбон, описывая эту местность, говорит, что за островом, лежащим перед Борисфеном, начинается водный путь на восток мимо Ахиллова берега по Каркинитскому заливу и что жители в углублении залива называются тафриями.

С древнейших времен промышленные и пронырливые греки едва ли могли оставить обширный Каркинитский залив без сообщения водой с Меотидой. И явное указание на существование Перекопа заключается именно в упомянутом названии жителей этого места тафриями. Тафрос значит ров, следовательно, жители носили имя рва. Помпоний Мела отмечает, что местность между озером Буг (Болотом) и Каркинитским заливом называется Тафры. Плиний указывает город Тафры на самом перешейке полуострова. От тафров, говорит он, по направлению внутрь материка живут авхеты, во владениях которых берет начало Ипанис — Буг, также невры, у которых начинается Борисфен — Днепр и Днестр, по свидетельству Помпония Мелы.

В отделе Сарматии Плиний сообщает сведения о народах, живших к северу от Дуная, частично в средине нашей страны, частично в прибрежной местности. За Дунаем, говорит он, земли населены скифами, каковы геты, прозванные римлянами даками, сарматы или савроматы греков, гамаксобии, либо аорсы, аланы и роксоланы. О западных краях он упоминает, что до границы Германии поля и равнины принадлежат сарматам-языгам, которые прогнали даков до реки Патиссы, отделяющей их, языгов, от свевов и от областей Ваниана. Напротив языгов живут бастарны и другие германские народы. Упомянув, что в Каркинитском заливе находятся три острова и в том числе один с именем Россфодуса, Плиний оставляет Черное море и от устья Днепра, где обозначил помянутые острова, переносится мимо Рифейских гор прямо к янтарным берегам Балтийского моря, к острову, лежащему перед Скифией с именем Равнония, где и добывался янтарь, по свидетельству Тимея.

По всей видимости, Плиний попадает в Венедский залив, к устью Немана, в Куриш-Гаф, где в то время существовавшая коса могла быть островом. Этот остров находился (в числе безымянных островов в устьях Немана) на расстоянии дня пути от Скифии. Излагая историю янтаря, Плиний замечает, что он добывается на островах океана, что один из тех островов римляне называли Глессария, так как у германцев янтарь назывался глее, и что этот остров Глессария у тамошних варваров называется austravia, т.е. остров назывался островом по-славянски. Свидетельство очень любопытное и важное, объясняемое другим замечанием писателя, что венеты первые дали известность янтарю, распространили его славу.

Говоря о народах здесь обитавших, Плиний, идя от востока, поминает сарматов, венедов, скирров, гирров, имена литовские. Перечисление рек он начинает также от востока и первую именует Гуттал (Неман), потом Вислу, потом Эльбу, пропуская Одер и тем как бы давая понятие об особом племени целого населения, т.е. о племени вене деком.

Показания Страбона, Тацита и Плиния о нашей Сарматии в значительной степени пополняются Птолемеем,* с той разницей, что этот географ в своем труде чертил уже целую ученую географическую систему и собранные им сведения, ему современные и, быть может, очень древние, по преимуществу или устные, или книжные, везде старался определить в точности мерой градусов долготы и широты. Очень заметно, что в иных случаях сведения об одном и том же месте или народе он получал из разных источников с различно произносимыми именами и помещал их на своей карте под видом различных мест и различных народов, и наоборот: одно и то же имя помещал в разных местах. Так, имена самых северных народов и мест Европейской Сарматии, в том числе и имя славян, он написал и в Скифии, т.е. в Азии, как это весьма основательно доказал Шафарик, о чем мы будем говорить в другом месте.

______________________

* Птолемей (160-180 гг. по Р.Х.) жил в Александрии, где хранилась богатейшая в древности библиотека и куда стекались со всех концов Европы купцы и мореплаватели. Естественно, что кроме книжных сведений Птолемей мог пользоваться и живыми показаниями приезжих купцов. Впрочем, главным источником ему служили труды Марина Тирского, как он сам свидетельствует.

______________________

Нет сомнения, что подобные ошибки или недосмотры в большинстве случаев могут принадлежать только его позднейшим переписчикам или "негодному штопанью средневековых монахов", как выразился неумолимый Шлецер обо всем труде Птолемея. Вот первая причина, почему описание Птолемем нашей Сарматии есть в некотором отношении как бы сивиллова книга, очень трудная для прочтения, как говорит и трудолюбивейший Шафарик. В отчаянии, что невозможно прочесть эту книгу, Карамзин (I, пр. 20) записал следующее: "Обширная Птолемеева Сарматия, изображаемая на всех картах древнего мира, действительно существовала только, по выражению ученого Тунмана, в голове сего александрийского математика и географа".

Немалый труд прежде всего заключается в том, чтобы хорошо понять, как географ составлял свои описания, обозревая географическую сеть своих градусов. Наука уже выяснила, что он следовал такому правилу: назовет на карте какое-либо место на северо-западе и потом по широте этого градуса идет по направлению к востоку до конца карты. Затем возвращается к прежней точке, берет следующий градус южнее и опять идет к востоку тем же порядком. Таким образом он писал строками от левой руки к правой по всей широте градуса той страны, которую отделял для описания. Но вместе с тем иногда он ставил ряд имен и по долготе градуса, направляясь от севера к югу, что тут же и объяснял, оканчивая описание на крайней южной точке и возвращаясь снова к северу. Этими двумя приемами отчасти описана Птолемеем наша Европейская Сарматия.

Описание Европейской Сарматии Птолемей начинает от северозападной ее границы, от устья реки Вислы, т.е. от Балтийского моря, которое называет Сарматским океаном, так как пределы этого моря в то время никому не были известны, и оно представлялось вообще беспредельным океаном*.

______________________

* Немецкий ученый Укерт в своей "Скифии" (Weimar, 1846) на карте Сарматии этот Сарматский океан именует вопреки Птолемею Oceanus germanicus!

______________________

У берегов Сарматии океан разливался большим заливом, простиравшимся от устья Вислы на далекое расстояние. Залив именовался Венедским.

Описание береговой линии Птолемей начинает с устья Вислы, поток которой определял границу Сарматии от Германии. Идя по берегу дальше к северу, географ указывает тоже устья рек, конечно, только самых значительных, не меньше Вислы.

После Вислы первая река именуется Хрон, в которой очень явственно можно узнать реку Неман как более значительную, чем, например, Прегель, о чем старательно толкуют иные ученые исследователи.

Вторая река носила название Рубон, иначе Рудон. Это, несомненно, Западная Двина, имя которой Рубон, быть может, сохраняется доселе в имени ее порога Тихая руба, как и Рудон в именах селений и рек Руда, Рудня, рассеянных в той стороне. Не скрывается ли здесь и древнейший Иридан Геродота? "Эти реки, — прибавляет другой географ, Маркиан Гераклейский (около 400 г. по Р.Х.), — изливаются в Венедский залив, который начинается у реки Вислы, простираясь на огромнейшее пространство". Понятие о таком пространстве Венедского залива, по-видимому, включает в него и Рижский залив и вообще все берега до Финского залива включительно. О реке Рудоний (Двин) Маркиан замечает, что она течет из Аланской горы, что вполне указывает на поток Западной Двины.

Далее Птолемей указывает устья еще двух рек с названиями Турунт* и Хесин, иначе Херсин. Об этих реках Маркиан сообщает следующее: "За рекой Хесин находится неизвестный Гиперборейский океан, прилежащий к Гиперборейской неизвестной земле. По реке Хесин живут агафурсы, народ Европейской Сарматии. Реки Хесин и Турунт текут с вышележащих гор, которые называются Рипейскими горами и лежат внутри материка между Меотийским озером и Сарматским океаном".

______________________

* В XVII ст. в русских источниках встречается личное имя Турунтай, как назван якутский казачий пятидесятник 1684 г. (Записки Археологического Общества. Т. VI. — С. 461).

______________________

Из этого рассказа выясняется, что указанные две реки принадлежали к особой области, вытекали с Рипейских гор, т.е. из отдаленного места с восточной стороны. За рекой Хесин находился уже неведомый Гиперборейский океан. Это показание с большой вероятностью может относиться к реке Неве, так как и река Турунт с такой же вероятностью может обозначать реку Нарову.

Едва ли можно сомневаться в том, что Птолемей и за ним Маркиан указывают исключительно только самые значительные реки, минуя разные другие потоки, не столько примечательные. И доныне существуют наиболее значительные реки этой области, а именно Неман, Двина, Нарова и Нева. Одни эти реки всегда обозначаются и на картах древней географии. Невозможно предполагать, чтобы эти реки не были знакомы древним мореплавателям, направлявшим свои пути по всему побережью моря, изучая огромнейшее пространство Венедского залива. Новейшие исследователи (Кулаковский. Карта Европейской Сарматии по Птолемею. Киев, 1899 г.) ограничивают это плавание Западной Двиной. У них Хрон обозначен Прегелем, Рудон Шманом, Турунт Виндавой и Хесин Западной Двиной. Но такое размещение противоречит показанию Птолемея о расстоянии Хрона от Рудона, т.е. Прегеля от Немана на 3 градуса долготы, между тем как Прегель течет возле самого Немана. Показание Маркиана, что за Хесином простирается Гиперборейский океан, не может относиться к Западной Двине, за устьем которой к северу продолжается значительный материк (Лифляндия, Эстляндия) до Финского залива, где плаватели встречали реку Нарову-Турунт, а потом и Неву-Хесин. Дальше простирался неведомый Гиперборейский океан.

Другое указание Маркиана, что по реке Хесин живут агафурсы, иначе агафосы, несомненные виссагеты Геродота, может служить подтверждением по нашему предположению, что в имени Хесин скрывается Нева, так как агафирсы всеми писателями помещаются внутри страны на самом севере, где поместил Геродот своих виссагетов, или нашу весь.

Как известно, древние мореплаватели в своих путях крепко держались берегов, почему и Птолемей указывает только устья рек, т.е. обозначает только береговое плавание.

Кто же плавал по этому огромнейшему, как говорит Маркиан, пространству Венедского залива? Конечно, те люди, которые дали и свое имя заливу. Эти люди были венеды-славяне, как они сами прозывали себя от глубокой древности — енеты, генеты, венеты*.

______________________

* Вопреки немецкому установившемуся мнению, что это имя дано здешним славянам немцами, а немцы в этом имени изменили только звук "т" в звук "д" — венеды, венды.

______________________

Венедский залив и весь край юго-восточных берегов Балтийского моря в древнее время славился добыванием драгоценного для римлян товара, янтаря, который собирался, по свидетельству старых торговых людей, по всему южному побережью моря, начиная от острова Ругии (Рюгена) и оканчивая Двинским заливом, где больше, где меньше, но особенно много при устье Немана.

С именем янтаря в древнее время было неразлучно связано и имя венетов-венедов. По свидетельству Плиния (XXXVII, II, 3), эти венеты, жившие также и у Адриатического моря (Венеция), первые распространили известность и славу янтаря, привозя его и к римлянам. Это обстоятельство объясняет, почему сделались известными Птолемею упомянутые четыре реки. Их открыли те венеды, которые прославили своим именем само это море, Венедский залив, хозяйничая по его берегам.

Это подтверждают, между прочим, и доселе сохранившиеся венедские имена мест по всей этой береговой стороне Балтийского Поморья, каковы, например, в заливе Фриш-Гаф-Пиллава, Волитта, Волитникен; в заливе Куриш-Гаф-Винденбург, Бартава, Либава, затем Виндава река и город; наконец, в области Рижского залива Пернов и внутри страны город Венден, от которого за рекой Лебец начинается уже область Пскова. Вдобавок, финны до сих пор сохраняют имя венедов, называя русских венами, венелайне, виндлайне.

О населенности Европейской Сарматии Птолемей говорит, что самые большие (по многолюдству) народы в ней жили венеды по всему Вене-дскому заливу; упомянутые в том числе вельты, велеты, занимавшие, как сказано, побережье океана, начиная от залива. По печатной карте они обозначены южнее реки Турунты, а на рукописной — у реки Хесин, на самом севере, следовательно, вдоль всего побережья. Над Дакией (у Карпатских гор) — певкины (Буковина) и бастарны; на восток, по всей стороне Меотиды (Азовского моря) — языги и роксоланы, а от них более в глубь страны — амаксобии* и аланы, иначе алауны-скифы.

______________________

* Имя амаксобии по-гречески означает "живущие на телегах", но можно полагать, что здесь огречено туземное народное имя мокша, мокшадь, моксель, как писали в XVI ст., то есть народность геродотовских вудинов, весьма значительная по многолюдству, которая в Птолемеево время с именем моксель, мокшадь была, вероятно, известнее, чем остальные ее мордовские родичи.

______________________

Перечисляя затем менее значительные племена или поселения, Птолемей начинает свои указания от венедов на Венедском заливе и говорит, что у реки Вислы ниже венедов живут гофоны (готоны), потом финны (область реки Пины), потом сулопы, ниже которых фругундионы, потом аварины у верховья реки Вислы, ниже которых перечислено семь поселений до горы Карпата, в том числе арсиеты, собоки, бессы. В этом перечислении географ идет от севера к югу, от венедов до бессов, несомненно, с целью обозначить границу Сарматии со стороны Германии.

Теперь он обращается к востоку и говорит, что от вышеназванных поселений к востоку ниже венедов живут галинды, судины и ставаны до самых алаунов (55 градус широты). Эти имена в полной точности обозначают позднейшие области Галиндию, Судавию, Шаловонию, как по-литовски именовалась Словония, которая была расположена по обоим берегам нижнего течения реки Немана, как это показано на картах Меркатора.

Таким образом, имя ставаны в полной точности соответствует имени славяне и вместе с тем служит подтверждением правильности Птолемеевых указаний.

Кажется, Шафарику не была известна эта Словония, и он затруднялся точно обозначить жилище своих ставан, предположив их на Западной Двине по Ильменское озеро, как прежде ошибочно указывали и мы прямо на Новгород.

Относительно Галиндии должно упомянуть Прегольд, старинное имя реки Прегель, также Летголу, Семиголу, Гол и др. Ниже, т.е. южнее указанных областей, географ помещает игиллионов, которые несомненная родня галиндам по имени гол. Ниже игиллионов следуют кестовоки и трансмонтаны, загорцы, горалы (?) до самых Певкинских гор (Буковина).

Отсюда географ снова возвращается к северу и говорит: "Затем побережье океана у Венедского залива населяют вельты (велеты-славяне); над ними живут оссии (эсты, остров Эзель); далее карвоны (кривичи, по Шафарику), самые северные из всех. Это верно, если плаватель шел прямо по морю и сначала должен был встретить остров Эзель, а затем уже материк с устьем Двины, почему карвоны и оказывались по материку самыми северными.

Видимо, карвоны-кривичи занимали страну по течению Западной Двины, в среднем течении которой кривичам принадлежал впоследствии город Полоцк, названный так от реки Полота, впадающей в Двину ровно на половине всего ее потока, так что и само имя Полота не соответствует ли слову половина (сравни: полоть, полтина)? Если такое толкование прозвища реки вероятно, то оно может служить свидетельством, что кривичи были хозяевами этого речного пути от верха Двины и до ее устья. Они, видимо, населяли всю страну на верхах Двины, Волги и Днепра, то есть по тому времени самое северное жилище.

Но возвратимся к показаниям Птолемея. К востоку от карвонов, говорит он, живут кареоты (корела) и салы-ссолы нашей летописи 1059 года. Ниже их агафирсы-виссагеты Геродота, весь нашей летописи.

Надо заметить, что северный угол Европейской Сарматии на карте географа до крайности стеснен населением. На рукописной карте, изданной г. Савостьяновым, этот угол представляется в виде чернового к ней дополнения или прибавления, что обозначается и на печатных картах.

Это произошло из того обстоятельства, что составитель карты положил границу Европы от Азии по всему течению реки Дон, начиная от его истоков, обозначенных 64 градусом долготы. За этой чертой большая часть Северной Сарматии осталась пустой. Между тем собранные в угол имена народов с большой вероятностью могут быть распределены по всему пространству восточного края Сарматии. Так, агафирсы, существующие в упомянутом углу, должны занять место виссагетов Геродота, весь по нашей летописи. Потом аорсы, — быть может, рязань или аланорсы; пагириты-башкиры; под ними савары — наши севера, затем боруски-буртасы на Волге, до гор Рипейских.

Именно этот конец, эти Рипейские горы и заставляют разнести скученный угол имен по всему востоку Сарматии. Под именем Рипеиских гор здесь должно разуметь Уральский хребет. Об этом оставил следующую заметку еще Аристотель: "Под самым севером, — говорит он, — выше крайних пределов Скифии находятся так называемые рины (ребра), о величине которых передаются очень баснословные рассказы. Оттуда, говорят, текут очень многие и притом самые огромные из других рек, поели Истра".

После Рипеиских гор Птолемей, по нашему предположению, снова возвращается к западу и продолжает: "Затем акибы (Ковно, Ковел) и наски (Немск, Минск-Неман). Ниже их вибионы (Вилия, Вильно) и идры (реки Друя, Дрьють, Друц; города Друя, Дрисса-Дреговичи). Ниже вибионов до алаунов живут стурны". На рукописной карте, распределенной на квадраты, эти имена обозначены на особом квадрате, что указывает на особую область населения.

Нет сомнения, что стурны обозначают область реки Припяти, в которую от Карпатских гор, неподалеку от Львова-Лемберга, течет река Стырь*, по длине потока превосходящая даже Верхнюю Припять. Кроме того, эти места оглашаются именами: Турозеро, Турискгород, Турия и Турья — реки, наконец, Туров — серединный город всей страны при начале нашей истории.

______________________

* Сравните готское stiur, тур, бык. Шлейхер.

______________________

Стурны, следовательно, то племя, которое мы называем теперь белой русью и которое у Геродота называлось неврами, нурами. Стурны (область Припяти) и ставаны (область Немана) простирались к востоку до жилищ алаунов, которые, стало быть, занимали места нынешних внутренних центральных губерний России. Курциис всю их страну именует Алауной.

Маркиан говорит, между прочим, как упомянуто выше, что у Аланской горы (с которой течет и река Рудон-Двина) и вообще в этой области живет на широком пространстве, простирающемся далеко, народ алан-сарматов, в земле которых находятся истоки Борисфена, т.е. по Днепру за аланами населяют так называемые европейские хуны*.

______________________

* Эти европейские хуны появились, вероятно, случайно. Должно полагать, что Маркиан свое описание Европейской Сарматии, по-видимому, списывал не с текста, а с таблиц или карт Птолемеевой "Географии", где между строками и именами значилось заглавие карты: Сарматия Европейская, а рядом со словом Европейская стояло имя хуны. Маркиан совместил два несовместимых слова, так, например, значится на карте издание Птолемеевой "Географии" 1542 г., где слово Европейская изображено заглавным шрифтом.
Если были европейские хуны, то должны существовать и хуны азиатские, которых, однако, у Птолемея нигде не значится, как не значится и хунов с прозванием европейские.

______________________

Птолемей о хунах оставил заметку, что между бастарнами (Днестр) и роксоланами обитали хуны. По-видимому, хунам и роксоланам должна принадлежать область древнего Еие — Киева, имя которого у писателей позднего времени, латинских и арабских, изображается так: Хиве, Хуэ, Хуни, Хюс, Киона, Еиоава, Киама, Китава и т.п., что вообще напоминает и имя хунов.

Гельмольд пишет, что в Хунигардии (Киевской области) столичный город называется Хуэшл (Нестор, I, 180).

Упомянем к этому, что один из верхних притоков киевской реки Рось именуется Коянко. На Роси жили и еоуи, куй — особое племя или род казаков?

В дополнение к приведенным сведениям и соображениям мы должны обозреть Птолемеевы карты Азиатской Сарматии и по сю сторону так называемого Имая, т.е. известного горного Уральского хребта.

Европейская Сарматия у Птолемея, как говорится выше, ограничивается с востока течением реки Дона от его истока до его устья. За Доном следует Азиатская Сарматия до Имайской Скифии. Этот Имай, по словам Птолемея, "восходит к северу почти по линии меридиана до неведомой земли". Ясно, что этот хребет Имай обозначает хребет Урала, в других случаях очень часто упоминаемый под именем Рипеев, Рипейских гор. Обе карты, Сарматия и Скифия, поэтому должны изображать нашу Русскую равнину, Задонскую и Заволжскую, до пределов Урала.

У Птолемея Азиатская Сарматия по долготе градусов простирается от 64 по 85 градус, Скифия от 85 по 140. Никакой естественной границы между ними, кроме произвольного меридиана, не показано. Это обстоятельство дает основание предполагать, что и сама Скифия изображает ту же азиатскую Задонскую Сарматию, то есть одну и ту же страну, описанную под двумя различными именами.

Видимо, географ получил два особых описания этой страны, составленные разными лицами и, быть может, в разное время — одно древнее, другое новее. Один описывал страну, как знал ее, и дал своему описанию или своей карте наименование Азиатской Сарматии; другой, описав ту же Сарматию более подробно, назвал ее Скифией по эту сторону Имая. Возможно предполагать, что именем Скифии обозначено описание более древнее, когда имя Сарматии еще не было распространено. Что оба описания изображают одну и ту же страну, указывает сходство в именах и градусах их положения, например:

В Азиатской ............ в Скифии:

Сарматии: Zacatae 59 гр. шир.... Zaratae 58 гр.

Asaei 59 .................. Massaei 59

perierbidi 57 ............ paniardi 57

Materi 57................. Machaitedi 57

Orinei 53................. Anaraei 57

Scymnitae 55 ........... Samnitae 58 и т.п.*

______________________

* Подобные совпадения имен уже давно отмечены исследователями "Географии" Птолемея, в том числе и Шафариком (Т. 1. Кн. 1, 359). Они причислялись к ошибкам и недосмотрам географа, а также и к его произвольным включениям тех или других имен в состав описаний.

______________________

Все имена, конечно, искажены так, что в подлинном виде их узнать невозможно. Однако некоторые очень явно указывают свою подлинность, например, знаменитые по расколу реки Иргизы, впадающие в Волгу под 52 градусом широты, обозначены в Скифии с населением под именами оргасы или оргази.

Мы не можем входить в дальнейшие подробности при рассмотрении описаний и карт Азиатской Сарматии и Скифии. Для нашей цели очень любопытны и важны только показания географа о местах глубокого севера на широтах 60 — 64 градусов.

По описанию географа, в Азиатской Сарматии, по карте — на 63 градусе широты, живут сарматы-гипербореи за Гиперборейскими горами, названные по карте скифами. Ниже их, на 62 градусе, живут сарматы царские василики, то есть сарматы царствующие, главенствующие. Так возможно объяснять прозвание царские, следуя за Геродотом (IV, 20), который говорит о царских скифах, что это "самые лучшие и многочисленные скифы, считающие прочих скифов своими рабами".

Ниже этих василиков обозначены модоки и сарматы-конеды, а еще ниже цакаты, свардены и асеи на 59 — 60 градусе.

Какие же это, обозначенные в Азиатской Сарматии кратко, сарматы-гипербореи и сарматы-василики (царские)? На это подробнее отвечает Имайская Скифия.

Она говорит, что "северную ее часть, граничащую с неведомой землей, населяют общим именем называемые аланы-скифы, далее свобены (Suobeni, вар. сусобены) и аланорсы (Alanorsi). По карте они расположены один за другим в одну строку по черте. 64 градуса широты, тоже за Гиперборейскими горами, на самом краю Севера. Вот кто, стало быть, в Азиатской Сарматии именовался гиперборейскими и царскими сарматами.

Ниже этих имен на 63 градусе показаны сатианы, ниже их, 62 градус, — массеи над Аланскими горами, то есть ассеи Азиатской Сарматии. Еще ниже, к востоку, под свобенами и аланорсами, помещены свебы над Свебскими горами, быть может, другое имя тех же свобен.

Затем, в другом месте описания, Птолемей указывает, что под сатианами живут мологены, ниже которых самниты, а ниже массеев и Аланских гор живут зараты, т.е. цакаты Азиатской Сарматии.

Заслуживают внимания мологены, помещенные в тех же градусах широты, какие занимает нынешняя область реки Мологи. Быть может, знаменитый в Московском государстве торг при устье Мологи и так называемого Холопьего городка ведет свое начало от этой глубокой древности. Заслуживают также внимания помещенные в Азиатской Сарматии ниже Аланских гор свардены, имя которых встречаем у Тацита (гл. 40) в числе свевов. Оно рядовое имя у вендских славян (сварт и др.), занесенное, по-видимому, колонизаторами нашего Севера вендами под именем свобен.

Нельзя предполагать, что приведенные свидетельства о сарматах и аланах суть позднейшие вставки в "Географию" Птолемея, потому что, например, сарматы царские упоминаются и современником Птолемея Аппианом (160 г. по Р.Х.), который пишет, что во время 3-й войны Митридата с Римом, в 74 году до Р.Х., к нему присоединились из числа савроматов царские савроматы.

Еще раньше, у Страбона, сарматы-языги, жившие в его время в области нижнего течения Днестра и Буга, именуются также царскими, то есть царствующими. Но здесь они явились, по-видимому, наследниками царских скифов Геродота, уничтожив этих скифов и покорив всю их землю от устьев Дона до устьев Дуная.

Изучение приведенных показаний Птолемеевой "Географии" приводит к заключению, что северный отдел нашей страны был населен племенем, носившим, по словам географа, общее имя аланы. Это был большой, многолюдный народ в Европейской Сарматии, занимавший самое нутро страны у Аланских гор. Об этом народе повествует и Имайская Скифия, распределив его на три имени — аланов, свобен и аланорсов — и под ними указывая вместе с тем Аланские горы, то есть в общем смысле указывая, что аланы были основным и сильным населением страны.

Для пополнения географических сведений о Древней Сарматии обратимся к историку, писавшему в конце IV века, современнику нашествия гуннов.

Говоря об этом нашествии, историк А. Марцеллин (около 380 г.) предварительно делает очерк той страны, где они впервые появились, и описывает нравы алан и других народов нашей Русской стороны. Он говорит, что "Истр-Дунай, принимая в себя большие притоки, протекает мимо земли сарматов, жилища которых тянутся до Дона, отделяющего Азию от Европы. Далее за Дунаем над сарматами*, среди беспредельных пустынь Скифии живут аланы, ведущие свое наименование от своих гор (Алаунских). Они своими победами, подобно персам, распространили это имя как благородное на всех соседей" (XXXI, 2).

______________________

* Указание "далее" иные понимают за Дунаем, другие за Доном, далее на восток, отчего аланы являются азиатскими кочевниками. Но далее Марцеллин описывает наш север: невров, будинов, гелонов, агафирсов, меланхленов, андрофогов, т.е. все те племена, о которых вычитал у Геродота, если не у Помпония Мелы, и затем обо всем юго-востоке до Китая он говорит, что эта страна необитаема по случаю людоедства антропофогов, от которых все соседи удалились.
Марцеллин знает и других алан (кавказских), живших на восток от амазонок; но он отличает азиатских алан от европейских. Зато их вовсе не различают иные исследователи, не говорим о немецких, но, например, Шафарик, говорящий даже, что аланы на севере жили только временно и притом азиатской ордой, и прибавляющий наконец, что "нельзя наверное сказать, когда скверные аланы исчезли и куда девались". Шафарик вообще не благоволил к тому, что славян в древности называли по большей части сарматами и, почитая сарматов кочевниками, никак не хотел допустить, чтобы сарматы, аланы и роксоланы были славянами (Шафарик. Славянские древности. Т. I. Кн. II. С. 130, 133, 141, 143).

______________________

Можно с достоверностью полагать, что об этом обстоятельстве упоминает и Диодор Сицилийский, свидетельствующий о размножении сарматов и истреблении ими скифов. Здесь открывается весьма важное событие из внутренней истории нашей страны, совсем неизвестной древним писателям.

Марцеллин, по-видимому, согласно со Страбоном, отделяет юг Русской страны от Дуная до Дона для населения сарматов, а север для аланов. К числу соседей аланов принадлежат, по его словам, невры, живущие в глубине страны, конечно, у высоких гор, неприступных по случаю холода. Невры, как нам уже известно, жители нашего Полесья, стурны по Птолемею, древляне, дреговичи и туровцы по Нестору. Марцеллин в другом месте прибавляет, что из страны невров течет Днепр (XXII, 3). Очень ясно, где находилось обиталище аланов.

"Дальше живут будины и гелоны, — продолжает Марцеллин, — племена свирепые и воинственные, которые сдирают кожу с побежденных врагов и делают из нее себе одежды или попоны на лошадей. Их соседи, агафирсы, пачкают себе тело и даже волосы на голове синей краской. Затем следуют меланхлены и людоеды, питающиеся человеческим мясом, отчего все соседи разбежались от них и вся эта восточная страна до Китая представляет только обширную пустыню. Есть там и восточные аланы, соседи амазонов кавказских, бесчисленные племена, жилища которых простираются, говорят, до реки Ганга".

Родня аланам — роксоланы уже в половине I века по Р.X., в 69 году, дерутся в Мизии с римлянами, а столетием прежде вступаются за скифов против Митридата Великого. Марцеллин говорит о них прямо уже как о господствующем народе в своей стране. Он прибавляет также, что, "занимаясь грабежом и охотой, они доходят до Меотийских болот и Киммерийского Боспора и простирают свои набеги до Армении и Мидии", стало быть, в Закавказье.

Говоря только о нашем севере, Марцеллин совсем ничего не знает о задонской или волжской стороне и потому замечает, что оттуда до Китая страна необитаема по причине людоедства антропофагов. Но, как мы сказали, он знает других аланов, живущих от Кавказа дальше на восток, даже до реки Ганга, и замечает, что северные европейские аланы хотя и удалены на большое расстояние от азиатских аланов, но те и другие — кочевники.

По римским сказкам о кочевом быте он чертит заодно одними и теми же красками характер аланов европейских и азиатских, не говоря ничего по собственному наблюдению, а пользуясь только книжными источниками, вечно повторявшими одно и то же из Гиппократа, Геродота и из других древних сказаний. Наши аланы изображаются таким образом: "У них вовсе нет домов, нет хлебопашества; кормятся они только мясом да в особенности молоком. С повозками, крытыми лыком, они беспрестанно переменяют место по бесконечным равнинам. Найдут место, пригодное для корма, расставят вокруг свои повозки и тут кормятся, как дикие звери. Как только истощится пастбище, пускаются в путь дальше со своими передвижными городами повозок, в которых родятся и воспитываются их дети, происходят бракосочетания и, словом сказать, совершаются всякие дела их жизни. Куда не толкнет их судьба, они везде у себя дома, гоня перед собой стада крупного и мелкого скота и больше всего заботясь о лошадях. В тех странах трава вырастает постоянно свежая, а поля вперемежку покрыты плодовыми деревьями, так что кочевники на каждой стоянке находят пищу людям и скоту. Это происходит от влажности почвы и множества рек, орошающих пустыню. Слабые по возрасту или полу сидят в повозках или около повозок и исполняют домашние работы. Люди возрастные и сильные — вечно на коне. С детства привычные к верховой езде, они считают бесчестным для себя ходить пешком. Они превосходные воины, потому что военное дело у них становится суровой наукой во всех мелочах. Высшее счастье в их глазах — погибнуть в битве. Умереть от старости или от какого случая — это позор, унизительнее которого ничего не может быть. Убить человека — геройство, которым только и можно хвалиться. Самая славная добыча для такого героя — это кожа с головы врага, которая служит покрытием и украшением для лошади победителя. Рабство им неизвестно, и все они родятся свободными. Вождями избирают храбрейших и способнейших. У них нет храмов и никаких зданий, хотя бы соломенного шалаша для поклонения божеству. Обнаженный меч, воткнутый в землю, становится для них кумиром верховного божества (Марса) и святилищем их варварского благочестия. В обычае у них гадание на ивовых прутьях и пр. Аланы вообще красивы и рослы, волосы их отливают в русый цвет. Взгляд у них скорее воинственный, чем свирепый. Быстротой нападений и воинственным духом они ни в чем не уступают гуннам".

В сущности, в этом рассказе изображены не аланы, а только те сведения и фантазии о кочевом быте, какие были в ходу у начитанного римского общества. К самим аланам может только относиться отметка Марцеллина об их наружности, что они красивы и рослы, что волосы их отливают в русый цвет, что взгляд их скорее воинственный, чем свирепый, что, нисколько не уступая гуннам в быстроте нападения и воинственности, они во всем похожи на гуннов, только опрятнее в одежде и разборчивее в пище, только с более мягким и более культурным образом жизни. Но и эта черта, как по всему заметно, явилась с той целью, дабы чернее представить гуннов, ибо автор главным образом описывал нашествие гуннов. Как бы ни было, но для нас ясно одно — что Марцеллин здесь говорит об аланах, кочевавших, по его выражению, в "безграничном пространстве", в нашей Русской земле, что это был народ, знаменитый своими войнами и господствующий в своей стране, что обыкновенным местом их набегов и охоты были берега Боспора Киммерийского и Азовского моря, что их набеги простирались даже в Армению и Мидию, в Закавказье. Эти знаменитые аланы по истории носили особое имя — роксаланы, о которых Марцеллин вовсе не упоминает в своем описании аланов, а перечисляет их однажды наряду с другими народами: языги, роксоланы, аланы, меланхлены, гелоны и пр., и потому дает право заключить, что все сказанное им об аланах вообще относится столько же и к роксоланам, и что таким образом роксоланы были родственники всем остальным северным аланам.

В этом рассказе видим, что Марцеллин обрисовывает коренное местожительство аланов на севере нашей страны и называет их аланами европейскими (XXII, 3), чем и отличает их от аланов восточных, кавказских или вообще азиатских, к которым принадлежали и аланы-осетины. По этому поводу мы принуждены высказать некоторые подробности.

Старые и новейшие исследователи об аланах не обратили в своих трудах должного внимания именно на этих европейских аланов и, собирая повсюду в одно место различные свидетельства об этом имени, представили довольно запутанное смешение разнородных фактов, относящихся то к европейским, то к азиатским аланам, вследствие чего европейские аланы совсем исчезли с лица истории. Господствующими в ней оказались одни только аланы-иранцы, предки осетин.

Новое исследование (Вс. Миллер) об европейских аланах отмечает только вскользь, что аланы упоминаются и в Западной Европе рядом с немецкими племенами (вандалами), причем, говорит исследователь, "мы не можем быть уверены в этнической тождественности их с аланами кавказскими. Эти странствующие аланы, если они только родичи кавказских аланов, вероятно, представляют колонию, отторгнутую от главного племени нашествием гуннов и увлеченную ими в числе других народов в их странствования по Западной Европе". Таковы мнения нового исследования о тех аланах, которые, по Птолемею и Маркиану, значительно населяли нашу равнину.

Само имя аланы кавказские получили от европейских. Древние писатели нередко смешивали имя алан с именем албан (Моммсен, Римская История, V, 384). А. Марцеллин (XXIII, гл. I) свидетельствует, что в его время албанов и массагетов стали называть аланами, отчего и он весь Массагетский восток до Ганга населил аланами.

Тот же Марцеллин объясняет, по каким причинам имя аланов распространилось и стало вместо этнографического географическим. Эти аланы, говорит он, своими победами, подобно персам, распространили это имя как благородное на всех соседей. На Кавказе это имя утвердилось по случаю нередких нападений на Закавказские страны, на Мидию и Армению. О таких набегах находим достаточные сведения у Приска, который говорит собственно об уннах, но унны в его время были уже друзьями алан и продолжали их заветное дело. Эти набеги были до того обычны, что Дербентский проход Кавказа носил имя Сарматских ворот.

О кавказских аланах обширное исследование представил Вс. Миллер ("Осетинские этюды"). Почтенный труд его основан, главным образом, на лингвистике, которая по его изысканиям при помощи немецкой учености гласит следующее: "Сарматы и отчасти скифы — иранские племена, которые были известны за многие столетия до Р.Х. и занимали Припонтийские и Приазовские степи на протяжении от Нижнего Дуная до Волги и Урала". Других племен здесь не существует!

Такие заключения, как видно, основываются, главным образом, на толковании личных и других имен, сохранившихся на греческих каменных надписях и отчасти в средневековой письменности. Как основной источник исследования эти надписи содержат различные варварские имена горожан, одних только горожан, например, древнего города Танаида, где таких имен сохранилось несравненно больше, чем в других исчезнувших городах. Население в тогдашних приморских торговых городах всегда бывало, как и теперь, очень разнородно и наполнялось купцами и промышленниками от всех окрестных и даже далеких племен. Возможно ли, чтобы хотя и многочисленные иранские имена городских обывателей покрывали иранством и всю южную степную и речную Палестину Русской земли?

Это возможно лишь для того одностороннего исследования, которое до крайности увлекается своими лингвистическими открытиями и утвердительно говорит, что на юге России кроме иранцев никого и не было, также как кроме аланов кавказских никаких других аланов не существовало. Для того чтобы согласовать показания "Географии" Птолемея с местожительством аланов кавказских, новое исследование без затруднения отодвигает птолемеевы Аланские горы к горам Кавказским. "Аланы, — говорит она, — связаны с горами, но не с севера, а с юга, а именно, с Кавказским хребтом. Птолемей или его источник Марин Тирский сочинили Аланские горы!.." (Чтение в Истор. общ. Нестора-летописца, XIII, 107).

В заключение обзора "Географии" Птолемея упомянем и о реке Волге. Птолемеевы карты Азиатской Сарматии и Имайской Скифии очень хорошо знают, что Волга, называемая ими Ра, течет двумя потоками с Гиперборейских гор. Один поток следует от запада из Азиатской Сарматии, из области сарматов царствующих, начинаясь на 61 градусе широты, — это сама Волга. Другой поток начинается на том же градусе и течет от востока из Скифии — это Кама. Обозначено и место, где обе реки сливаются в одну, отмечены и два ее поворота, один — Самарская Лука, другой — приближавшийся к извороту Дона. Упомянуто также, что в Азиатской Сарматии у Верхнего Дона живет большое племя периербиды, в котором можно узнавать нашу Пермь-Биармию, как и толковали старинные географы.

Птолемей перечисляет несколько городов, лежавших по Днепру и по окрестным рекам, впадающим в Черное и Азовское моря.

На потоке Днепра он указывает, кроме Ольвии и Ордисса, пять городов: Азагарий, Амадока, Сар, Серим и Митрополь или, по Плинию, Мелитополь, что вероятнее. Нынешние места этих городов могут обозначаться так называемыми городищами — остатками более или менее обширного древнего жилья. Немецкая ученость (географ Шпрунер) не замедлила указать на город Азагарий, что это ее знаменитый Азгард. С русской точки зрения возможно указать или Чигирин на Суле, или Чигрин на Тясмине.

Амадока* не поддается объяснению. Сар может указывать на устье реки Суры, впадающей справа в порожистый Днепр. Серим указывает на устье Самары, впадающей в Днепр слева у Екатеринослава. По западному притоку Днепра, который должен обозначать Березину, находились три города — Леин, Сарвак и Шосс.

______________________

* Птолемей (Шафарик. Славянские древности. Т. I. Кн. II, 348, 349, 376) поставляет на трех разных местах народ амадоки, город Амадоку и озеро Амадоку; ясно, что он слышал имя, но не знал, где правильнее его поместить. Не скрывается ли здесь смутное показание об озере, город и народ Ладога? Озеро он ставит вверху западного притока Днепра, то есть все-таки где-то вверху. В Азиатской Сарматии под Гиперборейскими горами ниже сарматов гипербореев и царских Птолемей указывает народ модоки.

______________________

Леин может обозначать Лоев в устье Березины.

Существование этих городов, расположенных почти на одном градусе широты и на одном или двух градусах долготы, обнаруживает, что в то время было немалое промысловое движение по течению Днепра и Березины, то есть от Черного к Балтийскому морю.

Он перечисляет малые реки, впадающие отчасти в Черное, отчасти в Азовское и в Гнилое моря, и здесь тоже указывает немало городов, находившихся по течению или при устьях этих рек.

Писатель Маркиан Гераклейский (около 400 г.) во всей Сарматии между Вислой и Доном насчитывает 53 значительных города. Если из этого числа положить хоть пятую долю на города, находившиеся внутри страны, кроме указанных выше, то мы все-таки можем с немалой основательностью допускать, что и в IV веке существовали уже, по крайней мере, те города, которые по нашей летописи известны как древнейшие.

Все это показывает, что в первых столетиях от Р.Х. наша Сарматия, даже в ее южной степной Черноморской части, не совсем походила на кочевую варварскую пустыню, и если у некоторых писателей обозначалась пустыней, так потому только, что они вовсе ее не знали.

Относительное множество городов дает основание полагать, что население, занимаясь больше всего земледелием, поддерживало и торговые дела, привлекая в устья своих рек старинных промышленников торговли, греков, армян, евреев, которые теснились в устроенных ими городах и наживались под покровительством здешних варваров.

Замечательно, что в это время, в первые три столетия по Р.Х., в этой пустыне господствуют роксоланы, получая даже от далекого Рима дань, или, как Рим выражался, дары, субсидии, стипендии. Других кочевников, вроде прежних скифов или позднейших аваров и печенегов, история здесь за это время не указывает. Не по той ли самой причине к концу IV века сделались так сильны кочевники западные, европейские, именно готы, которые в эти же века начинают подвигаться все ближе к Днепру. Нам кажется, что самое движение этих готов случилось именно по той причине, что здесь уже очень давно пролегала широкая дорога, проторенная балтийским славянством в земли своих черноморских братьев, и что роксоланы, быть может, были те же балтийские ругии-роги, овладевшие торговыми промыслами Днепра и потому распространившие свое имя роксы-россы (у Иорнанда — рокас, рогос) от устьев Дуная до устья Дона и далее под именем аорсов, аланорсов до устья Волги. Множество городов, спокойно существовавших здесь во II веке, явно показывает, что степняки-роксоланы больше всего заботились о торгах и промыслах гражданских и к тому же, как увидим, вовсе не были знамениты делами военными.

Говоря о Доне, Птолемей на его устье помещает известный город Дон, по-гречески Танаис, и говорит между прочим, что на повороте реки к востоку живут северные офлоны (быть может, донские поляне) и танаиты — донцы, то есть те люди, на языке которых имя Дон было свое родное слово; в противном случае и они назывались бы собственным своим именем. Так назывались и борисфениты-березинцы у Днепра. Под донцами ближе к устью жили осилы (в V веке салы), обитавшие, несомненно, по реке Салу, впадающей в Нижний Дон от востока из Прикаспийских степей со многими притоками, которые отчасти также именуются Салами. По свидетельству Евстафия, соседи Дона и туземцы называли его Силисом.

Любопытнее всего, что при истоках Дона Птолемей указывает какой-то памятник Александру Македонскому, а несколько ниже -памятник Кесарю. Он называет их жертвенниками. По "Книге Большого Чертежа" действительно значится, что ниже впадения в Дон реки Быстрая Сосна, на которой стоит теперь город Елец, на Дону существовала "донская беседа, каменный стол и каменные суды (сосуды)". Это любопытное показание Птолемея даже по древним градусам и картам чуть не в точности согласуется с показанием "Книги Большого Чертежа"*.

______________________

* У Птолемея градус истока Дона .......................... 64 д. — 58 ш.
Жертвенник Александра..................................... 63 д. — 57 ш.
Кесаревы алтари ............................................... 68 д. — 56 1/2 ш.
По теперешней гидрографической карте Иван-озеро ... 56 д. — 54 ш.
Впадение Сосны ............................................. 56 3/4 д. — 52 3/4 ш.
Как известно, Птолемеевы градусы редко сходятся с теперешними, но в настоящем случае очень любопытно показание — расстояние жертвенника от истока реки на один градус, что совпадает с показанием и наших карт.

______________________

Жертвенники Кесаря можно также приурочить к другой реке -Сосне, по прозванию Тихой, на которой стоит Острогожск и над которой при ее устье в XIV столетии митрополит Пимен во время своего плавания вниз по Дону видел "столбы каменные, белые, дивно и прекрасно стоят, как стоги малые, очень белы и светлы"*. Несомненно, те и другие жертвенники — игра природы в каменных и меловых скалах этих двух рек.

______________________

* Летопись Никоновская, IV, 161.

______________________

Одно это свидетельство заслуживало бы особого исследования археологов. Имена Александра Македонского и Цезаря, конечно, стоят здесь только потому, что повсюду и всякие подобные памятники тогдашние люди приписывали только этим славным героям.

Для нас это показание очень важно, во-первых, потому, что оно дает новое доказательство верности источников, которыми пользовался Птолемей, во-вторых, оно служит весьма очевидным свидетельством, что плавание по Дону до его устья совершалось и в то уже время с самой его вершины, что плавали по нему люди, знавшие хотя бы по слуху об Александре и Кесаре, почему, встретивши на пути чудесные памятники, приписали их сооружение этим любимым героям всяких баснословных рассказов. Надо прибавить, что Дон и теперь вполне судоходен от устья Быстрой Сосны или от жертвенника Александра Македонского. У древних греков существовало предание, что аргонавты на возвратном пути плыли по Дону, что опровергал писатель Екатэй еще лет за 400 до Р.Х.

Так рано носились слухи о возможности плавания по Дону до его верховий.

Для пополнения и пояснения географических показаний и древних писателей обратимся к истории.

В истории нашей страны очень замечательно время понтийского (Черноморского) царя Митридата Великого, 121 — 64 годы до Р.Х.

Почти всю жизнь он боролся с Римом, ненавидел Рим от всей души и употреблял все меры, чтобы совсем истребить это волчье гнездо, "ненасытное крови и завоеваний, жадное к богатству и завистливое ко всякой власти, гнездо, которого и основатели, как он говорил, были воспитаны сосцами волчицы". На востоке большим союзником Митридата против римлян была общая к ним ненависть по случаю явного грабительства их проконсулов, неправедного их суда в тяжбах, великого мздоимства их мытарей и всяких сборщиков пошлин. Но Митридат замышлял поднять весь мир на это волчье гнездо и намеревался сделать на него нападение оттуда, откуда меньше всего можно было его ожидать, именно с севера Италии. С этой целью он завел тесную дружбу со всеми варварами от Дона и Днепра до Адриатического и Балтийского морей. Он рассылал к ним послов, прямо просил помощи на римлян, привлекал различными одолжениями, дарами и, главное, обещаниями найти в римских областях несметные сокровища. Его послы странствовали и к кимврам. В наших же местах он поднял в Крыму скифов и тавров, а от Днепра до Дуная сарматов — царей, сарматов-языгов, кораллов (несомненно, горалов на Карпатских горах), бастарнов, храбрейших из всех приду найских народов, и бракийцев, живших на южном берегу Дуная до Гемуса и Родопа.

Любопытно, что собранное из этих стран войско состояло по преимуществу из пехоты, (190 тысяч пехоты и 16 тысяч конных); в числе конных были, кроме скифов, и некоторые кавказские народы. Одно это может показывать, что здесь жили по большей части хлебопашцы, и никто другой, как славяне. Сверх того, этой армии предшествовали толпы пеших же людей, которые расчищали дорогу, теребили путь, несли запасы и вели небольшой торг*.

______________________

* Известно, что еще почти за два столетия до Митридата, во время войны сыновей боспорского царя Перисада I, в 311 г. до Р.Х., вспомогательные скифы поставили 20 тысяч пехоты и только 10 тысяч конницы (Диодор Сицилийский, XX). Все это обнаруживает, что большинство скифского населения были земледельцы.

______________________

Но, собрав сухопутные силы, Митридат не оставил без внимания и морских лодочных флотов, которыми владели приморские жители по всем берегам Черного моря. Он и их поднял на Рим, даже содержал морских разбойников на жалованье и образовал из них такую морскую разбойничью силу, с которой римляне потом едва могли справиться. Быть может, и в это уже время днепровские лодки также плавали по Черному морю, опустошая побережья римских владений. Это тем более вероятно, что во время войны Митридата со скифами, на помощь которым приходили роксоланы, его полководец Неоптолем на одной и той же переправе (на Боспоре Киммерийском, Керченский пролив) одолел варваров летом в морском сражении, а зимой в конном. Стало быть, и скифские северные союзники тоже имели флоты.

Как бы ни было, но Митридатовы войны с Римом (с 90 г. до Р.Х.) должны были разнести между нашими варварами много новых сведений о богатых странах поморского европейского и азиатского юга. Митридат в этом отношении просветил варваров и указал им пути, как и откуда было легче всего добывать золото и даже ежегодную подать.

С другой стороны, послы Митридата, странствуя по землям, описывали пути, как ходить к варварам и где кто из них живет. Не из таких ли записок составилась потом "География" Марина Тирского, которая была сокращена Птолемеем. По крайней мере, Страбон ( кн. 1, гл. 2) прямо говорит, что дальнейшие страны Европы от Днестра до Кавказа сделал известными Митридат и его полководцы.

Еще до дружбы с сарматскими племенами от Днепра до Дуная и до Балтийского и Адриатического морей Митридат совсем разгромил старых кочевников-скифов и тем, вероятно, обеспечил свои сношения с северными, по преимуществу земледельческими, народами. Он очень хвалился победами над скифами. "Из смертных я один покорил Понт и всю Скифию, — говорил он, — ту Скифию, мимо которой прежде никто не мог ни безопасно пройти, ни приблизиться к ней. Два царя, Дарий Персидский и Филипп Македонский, осмелились было не покорить, а только войти в Скифию, но с позором бежали, бежали оттуда, откуда теперь мне прислано великое число войска на римлян".

Ясно из этих слов, что сильное кочевое племя наших южных степей было обессилено Митридатом окончательно. С той поры слава скифов умолкла навсегда.

Война со скифами началась по следующему обстоятельству. Лет за сто до Р.Х. корсунекие греки, теснимые скифами, призвали Митридата на помощь и отдались совсем в его покровительство. Скифы, известно, требовали дани больше прежнего. По этой же причине отдался во власть Митридату и боспорский князь Перисад, так что Митридат неожиданно сделался властителем всего Крымского полуострова.

У скифов был тогда царь Скилур, владевший, вероятно, всей Черноморской страной, потому что Ольвия печатала его изображение и имя на своих монетах. У него было много сыновей (50 или 80) и старший Палак, именем которого и теперь называется Балаклава. После многих битв и Митридатова похода в Скифию скифское владычество во всей стране было уничтожено без остатка. На помощь скифам в это время приходили и северные их соседи — роксоланы. Они пришли именно к Палаку в числе 50 тысяч под предводительством своего воеводы Тасия и считались воинственными, как говорит Страбон, но полководец Митридата Диофант, воевавший с ними около Корсуня, разбил их с шестью тысячами своего войска. Большая часть их погибла. По словам Страбона, они были вооружены шлемами из воловьей толстой кожи и такой же броней; носили плетеные щиты из дерева; оружием имели копья или дротики, луч и меч. Страбон не говорит, что это было конное войско. Судя по вооружению, скорее всего они приходили пешие (VII, 3 — 17).

Таким образом, царство геродотовских скифов прекратило свое существование. Но любопытно, что тотчас после скифов в этих же странах возникает слава роксолан, так бесславно и неудачно начавших свою историю в союзе со скифами.

Были ли роксоланы настоящими кочевниками, об этом до сих пор утвердительно сказать нельзя. Страбон, описав вооружение роксолан и сказав, что с ними сходствует большая часть остальных (их соседей и соплеменников), делает очерк кочевого быта и ни слова не говорит, что именно так жили роксоланы, а говорит вообще о степняках, кочевавших летом в равнинах, а зимой по болотам Меотиды. Этот очерк, стало быть, относится или ко всем упомянутым им прежде народам, или же к одним только скифам, обитавшим поблизости Крыма. Самым северным роксоланам было очень далеко уходить на зиму к болотам Азовского моря, тем более что, по Страбону же, там жили скифы и савроматы (см. выше, стр. 327). От этого общего очерка кочевого быта географ тотчас переходит к общему очерку климата этих стран.

Таким образом, Страбон ясно и точно не говорит, что роксоланы были природные кочевники. У римлян же, как мы заметили, вся Сарматия заключала в себе только кочевников по той причине, что вся наша равнина представлялась им не иначе как Скифской степью.

"Впоследствии этот сарматский народ (роксоланы), — говорит Шафарик, — часто является в Римской истории, до самого конца IV столетия, причем жилища их всегда почти показываются на Черноморье, близ устья Днепра".

В 69 году по Р.Х. зимой в своем походе на римские области они изрубили два римских полка и ворвались в Мизию (теперешняя Сербия). Их было 9 тысяч конницы. Пока они занимались своей добычей, разорявшись по стране без всякой осторожности, наступило теплое время, пошли дожди и собрались римские войска. Третий легион при пособии вспомогательного войска напал на них врасплох. Обремененные награбленным имуществом, в наставшую от дождей распутицу роксоланы не могли сопротивляться и были по большей части побиты. Тацит при этом рассказывает, что скользкая дорога лишила быстроты их коней. "Весьма чудно, — прибавляет он, — что в этом случае вся храбрость сарматская совсем пропала. Они вовсе не способны к пешим сражениям; когда же поотрядно пускаются в бой на конях, то едва ли какая рать может устоять против них. Но теперь не приносили им пользы ни копья, ни предлинные их мечи, которыми действуют они не иначе, как ухватив обеими руками. Лошади их падали и вязли, как и люди, в глубоких и мягких снегах. Кроме того, начальники и лучшие воины очень отягчены были своей броней, которая состояла из железных дощечек или из самой жесткой кожи. Храбрецов, покрытых этою броней, хотя удары и не пронзали, но, упав на землю во время схватки, они не могли подняться и притом вязли в снегу. Римляне в своих легких латах свободно поражали врагов метательными стрелами или копьями, а когда дело доходило до рукопашной битвы, кололи их вблизи легкими римскими мечами, против которых сарматы не привыкли защищать себя даже и щитом.

Малое число роксолан, спасшихся от битвы, попряталось в болотах, где они все погибли от стужи или от ран"*.

______________________

* Тацит. История. Кн. I, § 79.

______________________

Тацит в этом рассказе с особенным намерением желает выставить преимущества римского вооружения и способы войны перед варварским, рисуя при этом роксолан обычными красками, какими всегда описывались кочевники. Но из его же повествования видно, что на роксолан, попавших на распутицу с тяжелым бременем различной добычи, врасплох напал целый легион (более 6000 человек) свежего войска при помощи свежих вспомогательных отрядов. Конечно, коннице против пехоты вообще бороться было невозможно, а в распутицу на конях и идти восвояси также было очень затруднительно. В описании Тацита роксоланы походят на истых кочевников из-за неумения продолжать битву пешими в глубоких и топких снегах. Но зато предлинные их мечи, которыми владеть надо было обеими руками, прямо выводят их из разряда кочевых народов и прямо указывают, что прежде всего это были пешие ратники*.

______________________

* Известно по Плутарху (в Марие), что длинными тяжелыми мечами работали против римлян кимвры. Древние киевские мечи, найденные в разное время в самом городе, как и в других киевских местах, имеют длину около полутора аршина, а недавно открытый раскопками Московского Археологического Общества в кургане близ Смоленска меч имеет длину около семи четвертей. Он был найден воткнутым в землю между двумя копьями; вблизи находился глиняный горшок с пеплом покойника. В венедских славянских курганах на Балтийском Поморье, в Мекленбурге, в земле древних варнов, находимые мечи тоже длинные, чем отличаются славянские могилы (Ж. М. Н. П. 1839, март).

______________________

История, таким образом, свидетельствует, что роксоланы уже во второй раз были побиты. К сожалению, она ничего не рассказывает о том, каким образом те же побитые роксоланы стали брать с Рима дань хотя бы под видом ежегодных подарков, как пишут римские историки, всегда отстраняя несколько постыдное слово дань. Знаем только из одной надписи, относимой ко времени империи Веспасиана [69 — 79 гг. по Р.Х.], что римляне возвращают князьям бастарнов и роксолан их сыновей, по всей вероятности, бывших у римлян в талях или в заложниках на случай ссоры и войны. Это показывает, что у роксолан с Римом были сношения постоянные и притом мирные, союзные.

Знаем еще, что при императоре Адриане [117 — 138] сарматы и роксоланы возмутились против Рима именно за неплатеж дани. Царь роксоланский, говорит Спартиан (гл. 6), жаловался на уменьшение обычных даров, которые получал от Рима. Адриан, разобрав причину его неудовольствия, заключил с ним мир, то есть, конечно, удовлетворил его надлежащей прибавкой. В римских надписях этого времени упоминается даже имя роксоланского царя — Распарасан*.

______________________

* Если это имя объяснять из туземных звуков и предполагать, что оно составное, то в именах наших земель найдем озеро Роспу, реки Росонь или Расон. Припомним имя острова Rosphodusa, находившегося в Перекопском заливе (Березань), и личное имя Иорнандова вождя готов в III веке — Респа. Наконец припомним вождя дунайских булгар Аспаруха, который переселился на Дунай с устья Днепра. Птолемей упоминает в Верхней Паннонии город Rhispia.

______________________

При Марке Аврелии на Рим поднялись все пограничные северные народы. Настала так называемая во всемирной истории Маркоманская война (166 — 180 гг.), которая, говорят, была страшнее Пунической. Немецкими учеными эта война только и называется Германской. Между тем, римские же древние писатели называют ее особо Германской, Маркоманской и особо Сарматской или, лучше сказать, как говорит Капитолии, войной многих народов, по той естественной причине, что сарматы в ней участвовали нисколько не меньше, если еще не больше германцев. Из сарматских народов тогда воевали сарматы-языги, роксоланы, бастарны, аланы, певкины, костобоки (Капитолии, гл. 22). Страшнее всех были языги, которые преимущественно перед другими прозываются именем сарматов. Они продолжали войну и после того, как германские племена были усмирены, то есть и тогда уже, когда великая Марко-манская или Немецкая война прекратилась. Добрейший Марк Аврелий очень жалел, что не удается ему совсем истребить этот беспокойный народ. Спустя много лет после войн языги возвратили Риму 100 000 пленных римских (Моммсен V, 204)*. "Языги, — говорит Дион Кассий, — отделенные римлянами (после завоевания Дакии) от своих черноморских братьев, до тех пор воевали с императором М. Аврелием, пока он не заключил с ними мира и не согласился на свободное сношение их начальников через Дакию с братьями их роксоланами на Черном море" (Шафарик I, кн. II, 122).

______________________

* Немецкие патриотические идеи никак не хотят допустить той очевидной истины, что в разрушении Римской империи наравне с германскими племенами участвовали и славянские или вообще народности нашей Скифии и Сарматии, поэтому Маркоманская война у них именуется просто Немецкой, хотя в самом имени Маркоман скрываются вообще пограничные обитатели севера Германии, в числе которых находились и славяне от Одры и Вислы. Каждый исследователь, сколько-нибудь чуждый немецкому патриотизму и немецким воззрениям на историю, всегда в своих разысканиях встречается с этой немецкой неправдой. Вот что заметил г. Дринов о Маркоманской войне, читая у Диона Кассия, современника этой войны и единственного источника для ее истории, какую значительную роль играли в ней немецкие народы, нельзя не удивляться односторонности тех немецких историков, которые (Вебер), называя эту войну Немецкой войной, присваивают всю, так сказать, славу ее одним немецким племенам... Не немецкими племенами они пренебрегают совсем или раздают им какие-то бессмысленные роли, делая из них, если позволено так выразиться, прихвостней так называемого Маркоманского союза (Чтение общей истории. 1872. Кн. 4. С. 50).

______________________

По свидетельству Иорнанда (гл. 12), этих языгов отделяло от роксолан только русло Дуная, ибо языги жили вверху реки, а роксоланы владычествовали в устье, посреди же находилась Дакия, южной границей которой было именно только русло Дуная*. Нет сомнения, что сама причина столь упорной войны заключалась в притеснениях со стороны римлян, отнимавших свободный проход по Дунаю.

______________________

* Академик Васильевский (Ж. М. Н. П., 1882 г., июль) говорит, что языги отделяются от роксолан только рекой Алютой, заимствуя это из текста Иорнанда (Иордана) по изданию Моммсена, где вместо alveo-русло исправлено Алюта-река, что противоречит натуре и словам Иорнанда. Дакия, окруженная горами, как венцом, (слова Иорнанда) находилась посреди языгов и роксолан. Языги жили по Тейсу на западе гор, роксоланы на восток от Дакии, занимая нижнее течение Дуная с устьями. Верхнее течение Алюты существует тоже с восточной стороны, но среди горного венца Дакии, ограничиваясь горами от полей роксоланских и с южной стороны руслом Дуная, которое, как поток реки, составляло непосредственную границу между языгами и роксоланами.

______________________

На основании того, что языги и роксоланы называются сарматами, знаменитый славист Шафарик причисляет их к азиатам-кочевникам, разумея в имени сарматы несомненно только кочевников, вовсе забывая, что в римскую эпоху имя сармата сделалось простым географическим именем страны, а не народа, вроде нашей Сибири, обозначавшим все население Восточной Европы и, по преимуществу, славян. Вопреки Шафарику, многие и очень знаменитые немецкие ученые не сомневаются, что сарматы-языги, были славяне*. Следовательно, и роксоланы по братству с ними, засвидетельствованному Дионом Кассием, были тоже славяне**. Итак, если, по признанию авторитетных ученых, подунайские языги-сарматы-переселенцы были славяне и были братья роксоланам, то надо только удивляться, почему мы никак не хотим почитать роксолан славянами же нашей Киевской области, где по преимуществу отводят им место все древние писатели.

______________________

* Чтение общей истории. 1872. Кн. 4; статья г. Дринова, с. 65.
** Наименование Птолемеем подунайских языгов переселенцами, точно так же, как и наименование Скимном Хюским бастарнов-евкинов на устьях Дуная пришельцами (Зап. Одес. Общ. III, с. 136, 137 и т. II, отд. 1, с. 239), очень хорошо объясняет в своей "Географии" Страбон (кн. 7, гл. 3, § 17). Он говорит: "За днестрянами к Днепру живут языги-сарматы, так называемые Василии; они живут и вдоль Истра, нередко по обоим его берегам" (где их знал уже Овидий, 7-17 гг. по Р.Х.). Затем, говоря о Крымском полуострове и Приднепровье (глава 4, § 5), Страбон замечает, что из этого края, разоренного от беспрерывных войн, множество народа переходит за Днестр и даже за Дунай и остается там на житье... "Фракийцы, — прибавляет географ, — давали место переселенцам, где уступая силе, а где покидая землю по ее негодности". Нет сомнения, что Митридатовы войны со скифами были одной из первых причин для подобных переселений.

______________________

Коренное гнездо роксолан может прямо указывать область реки Роси (по летописям) или Россы (по Щекатову и другим старым географиям и картам), долина которой исполнена речками и селениями, носящими то же имя.

По Геродоту, на этом самом месте жили скифы-пахари, оратаи, сеявшие хлеб для продажи, а следовательно, и торговавшие им на юг и на север, на восток и на запад, торговавшие не только хлебом, но и всеми другими предметами, которые они получали в обмен хлеба.

Развитие нашей страны было, конечно, прежде всего земледельческое, но именно в Киевской стороне, судя по свидетельству Геродота, оно было наполовину торговое. И началось оно, по всей вероятности, с той поры, когда по берегам Черного моря появились греческие колонии, за 700 и 600 лет до Р.Х., не упоминая о финикиянах. Сами греки переселились сюда потому, что хорошо знали природное богатство этих земель. Их промышленный, торговый нрав, естественно, распространялся и внутрь страны и должен был завязать торговые узлы в местностях, где тому способствовало само природное положение земли, какой была Киевская местность. Таким торговым узлам обыкновенно больше всего способствуют устья рек, в которых всегда и свивается торговое гнездо. Если греческая Ольвия, не говоря о других греческих городах нашего юга, находилась в устье двух богатых рек, то и Киев находился тоже в устье столь же богатых рек, сливающихся у его границы в одну, еще более богатую и славную реку Днепр. Киев или его край лежал, собственно, на Днепровском внутреннем устье. Отсюда к югу начиналось поле-степь-пустыня, т.е. другой мир жизни, а к северу — сплошной лес, тоже иной мир жизни. Точно такое же положение на волжском северо-востоке занимала Суздальская земля при устье Оки, за ней Булгарская земля, лежавшая при устье Камы, а на Ильменском севере Новгород и Ладога, лежавшие при устьях Ильменских рек. Где сливались в одно русло многие реки, там соединялись и многие люди в одну общую жизнь торгового города. Там вскоре являлись богатство и известная степень образованности.

В Русской стороне развитие города, развитие первоначального общежития, торговли и промысла, а за ними известной степени богатства и образованности началось в Киевской земле, в которой серединное положение занимала река Росса, или Рось. Было ли это имя туземным или, что также могло случиться, оно явилось с приходом в эти места балтийских ругов-рогов-велетов, поселившихся здесь тоже с торговыми целями, во всяком случае, оно очень давнего происхождения и должно относиться, по крайней мере, ко времени первого появления в истории роксолан, то есть к первому столетию до Р.Х.

Что вначале об этом имени ничего не было слышно — это не удивительно. И о самой Ольвии немного рассказывает история и только поминает изредка одно ее имя. Не сохранись ее монет, надписей и других подобных памятников, наши сведения об Ольвии были бы так же скудны, как и обо всей нашей стране. Ни Ольвия, ни наш Росс не отличались военными нравами и жили больше всего работой и торговлей. Приобрести же себе имя в истории возможно было только военным походом; вот почему о россах под именем роксолан узнают только тогда, когда скифы позвали их к себе на помощь против Митридата Великого. Да и после, как обыкновенно, о них упоминается только по случаю военных походов.

Скифы со времен Геродота жили если не в особой дружбе, то в большом согласии с греками-днепровцами в Ольвии и херсонцами в Крыму. Согласие это укреплялось и поддерживалось, конечно, обоюдными выгодами: скифы, наверное, брали с Ольвии хорошую дань и за то берегли ее от других степняков и различных врагов, чего одного только и недоставало грекам. Точно так же и по таким же причинам скифы должны были жить в согласии и с северными днепровскими племенами, с земледельцами славянами, доставлявшими им под видом дани и торговли хлеб, мед, дорогие меха северных зверей. В таком положении должны были находиться здешние дела в обыкновенную, так сказать, повседневную пору здешней жизни и здешних отношений.

Страбон очень верно обрисовывает это повседневное состояние дел между властителями и подданными. Он говорит: "Кочевники занимаются больше войнами, чем разбоями, а воюют всегда для дани. Предоставив землю тем, которые хотят заниматься земледелием, они довольствуются собиранием за нее условленной дани, да и то умеренной, потому что цель ее не избыток, а удовлетворение повседневных житейских потребностей. Если дань не платят, они начинают войну. В этом смысле Гомер называет их вместе справедливейшими и бедными, живущими бог знает чем, так как они и не брались бы за оружие, если бы им платили дань исправно. Не платят те, которые считают себя довольно сильными, чтобы легко отразить их нашествие или даже не допустить их до своих земель".

Эта заметка Страбона выводит нас, так сказать, на божий свет из тех мрачных понятий, по которым нам всегда представлялось в средней истории, что кочевники вообще были ненасытные разбойники, что под их владычеством и вблизи них невозможно было существовать ни одному земледельческому народу. Если по берегам Черного моря греческие колонии жили спокойно и даже процветали, сносясь и торгуя с теми же разбойниками скифами, то и наши северные земледельцы точно так же должны были если и не процветать, то жить сытно под их покровительством, выплачивая, разумеется, условленные дани, а в иных случаях и запросные деньги, то есть поборы сверх условий.

Послушаем лучше всего самих греков, как они рассказывают об этих своих отношениях к скифам в эпоху несколько позднее Геродотовой. Их рассказы записаны живьем не на бумаге и не одним человеком, а на мраморах, по определению всего города, по воле совета и народа на память будущим родам о достославных подвигах на общую пользу славного их гражданина Протогена.

"Во-первых, — говорит эта мраморная летопись, — когда царь Сайтафарн пришел (под Ольвию)... и требовал подарков по случаю своего прибытия (по-русски поклон, поклонные дары), а в городской сумме был недостаток, то призванный народом на помощь Протоген дал 400 золотых монет... Во-вторых, когда саии (скифский народ) прибыли во множестве для получения подарков, и народ не был в состоянии дать им и хотел, чтобы Протоген помог в этом случае, он явился и представил 400 золотых монет... Потом, когда царь Сайтафарн прибыл для принятия почестей на тот берег, и архонты собрали народ для совещания, где (на вече) извещено было о прибытии царя, равно как и о том, что в городской казне ничего не оставалось, предстал Протоген и предложил 900 золотых монет. Как же скоро послы (царя) получили деньги и Протоген с Аристократом вышли навстречу царю, который хотя и принял подарки, но был разгневан и вступил в возвратный путь... (конца недостает)"*.

______________________

* Протогенову надпись относят к 200-м годам до Р.Х. или же к Митридатовым войнам (Шафарик. Славянские древности. Т. I. Кн. II. — С. 202).

______________________

Так жила Ольвия уже в последнее время своего существования, обедневшая и бессильная. Но в это же самое время, по-видимому, не так жили роксоланы, способные не только защищать себя, но даже и помогать тем же скифам. История роксолан, однако, не показывает, что это был народ очень воинственный, очень сильный и могущественный, вроде древних скифов. Мы видели, что история знает только их неудачи. Между тем древняя география и этнография ставят этот народ господствующим в нашей южной стране, а Великий Рим почему-то находит выгодным держать с ними союз и посылать им дары вроде дани, об уменьшении которой жаловался роксоланский царь, то есть попросту князь-предводитель. Очевидно, что могущество роксолан заключалось не столько в их воинственности, сколько в политической силе самой их страны, с которой дружба, быть может, уравновешивала мирные отношения к другим варварам — соседям придунайских римских провинций.

Известно, что впоследствии владычество роксоланского имени простиралось до самых бастарнов или до верховьев Днестра и до устьев Дуная. Вблизи этих мест Адриан и сносился с роксоланским царем, и потому в этих же местах Плиний помещает народ аорсов, а Птолемей — арсиетов. Один из тридцати тиранов, самозванных императоров Рима, Региллиан [256 — 267], во время войны с сарматами погиб от роксолан по заговору римского же войска. Это опять указывает на связи римлян с роксоланами. Император Аврелиан [270 — 274], торжествуя свой триумф, водил в процессии со скованными руками представителей всех побежденных варварских народов, и в том числе готов, алан, роксолан, сарматов, франков, свевян, вандалов и германцев.

Так как роксоланы были соседи с бастарнами, то их имя нередко поминается рядом. Мы видели, что Страбон отделяет для бастарнов обширный край к северу от Дуная между Германией и устьем Днестра. Точно так же и Птолемей почитает их одним из главных народов Европейской Сарматии и указывает их место вообще за Дакией к северу, не определяя границ и упоминая только, что между певкинами и бастарнами живут карпияне (в Карпатских горах); что под бастарнами близ Дакии живут тагры и под ними тирахгеты (днестровцы); что между бастарнами и роксоланами (у Днепра) живут хуны. Все эти показания отделяют для бастарнов весь северо-восточный край Карпатских гор. Плиний тоже говорит, что против Дакии живут бастарны и "другие германские народы". В другом случае он прямо помещает их в числе германских племен, конечно, на том же основании, на каком и Тацит причисляет к германцам славян-ендов, то есть обозначает, что племена бастарнов были оседлые, а не кочевые.

Более древние историки, как мы говорили, называют бастарнов галатами, галлами, гетами, скифами; на этом основании Шафарик настаивает, что они были кельты.

Таким образом, сбивчивые показания источников дают полную возможность относить бастарнов и певкинов и к галлам и к германцам, о чем ученые спорят до сих пор. Историки описывают бастарнов, что это был народ, отличавшийся огромным ростом, страшный по виду и особенно сильный в коннице*. Бастарны не занимались земледелием, не плавали по морю, не имели стад для своего прокормления. Делом их жизни было сражаться и побеждать врагов. На войне они обладали каким-то удивительным искусством устрашать врага и обманывать его необыкновенными хитростями**. Ко всему этому присоединялась жадность к золоту. Когда последний македонский царь Персей в 170 г. до Р.Х. призвал их на помощь против римлян, они потребовали по 10 золотых на каждого всадника, по 5 на каждого пешего и по 1000 на каждого предводителя. Во времена Митридата, за 100 лет до Р.Х., бастарны почитались храбрейшим из всех окрестных народов.

______________________

* В этом случае, по представлению латинских писателей, они должны бы вполне походить на кочевников-сарматов, ибо роксолан потому и причисляют к азиатам, что они выходили воевать конницей. Но, по немецким мнениям, бастарны были первым немецким народом, блистательно выступившим на поприще истории, и составляли, так сказать, передовой форпост германства. Вот почему здесь конница уже не должна обозначать кочевников.
** Плутарх. Пав. Эмилий.

______________________

Немецкие ученые, как мы сказали, причисляют их вместе с певкинами и даже карпами к германскому племени, основываясь, главным образом, на свидетельстве Плиния и особенно на том обстоятельстве, что бастарны явились к Персею хотя и конницей, но с параватами или пехотинцами, которые по одному находились при каждом воине, заступали место убитых всадников и при всяких случаях помогали им. В известном смысле это были паробки. По описанию Юлия Кесаря, точно так воевали германцы (кн. 1, гл. 48). Но нет сомнения, что точно так воевали галлы и другие народы, имевшие у себя пешую рать. Это доказательство еще слишком слабо для того, чтобы причислять их к германцам. Если Тацит говорит о бастарнах, что по наречию, по одежде, по образу постройки жилищ они сходствуют с германцами, то это обстоятельство также ослабляется его недоумением, куда отнести это племя, к германцам или к сарматам-кочевникам, которое вполне подтверждает только то, что он не знал хорошо, какой это народ.

Бастарны и певкины обитали на восточном склоне Карпатских гор до Днестра. Их именами прозывались и сами горы: Альпы Бастарнские, горы Певкинские. Подле них жили и карпиды — славяне-хорваты, от которых получил имя и весь Карпатский хребет. Если бастарны были германцы и притом, по Страбону, разделялись па многие племена, то они непременно должны оставить о себе память в именах земли и рек, на которых жили, ибо такая память сохраняется дольше всего. Так, память о галатах в этих местах сохранилась, пожалуй, в имени русского Галича и Галицкого княжества. Что галаты здесь жили, на это указывает несомненная надпись на одном ольвийском мраморе. И очевидно, что эти галаты позднейшие блахи, с которыми вперемешку всегда жили и славяне.

Впрочем, посмотрим, что осталось на тех самых землях, на которых некогда жили певкины и бастарны.

По восточному склону Карпатских гор теперь существует Буковина — земля по преимуществу славянская, имя которой несомненно звучит в имени огреченных и олатыненных певкинов. От Буковины прямо к югу тянется хребет, называемый Стернигора*. От Буковины этот хребет отделяется рекой Быстрицей, которая прозывается Золотой Быстрицей (Goldene Bisztritz, Bisztra) и вытекает из-под горы, называемой Glallatz. Она течет от запада к востоку, поворачивает потом к югу и впадает пониже реки Молдавы в Серет. Ее именем называется город и уезд. В нее впадает также Малая Быстрица, по-валашски Beszterce. Неподалеку с того же хребта к западу к реке Самош течет другая Быстрица, на которой стоит тоже онемеченный город Бистриц, именуемый по-валашски Бестерче (Besztertze).

______________________

* Пользуемся картами: Подробная Россия, 1815 г.; Европейская Турция, Париж, 1822 г.; Венгрия — Вена, 1849 г.

______________________

Это самое место, по указанию древних географов, было жилищем бастарнов, так сказать, их гнездом. Но их славное и чисто славянское имя распространялось во все стороны Карпатских гор, ибо вся эта местность беспрестанно оглашается славянским коренным именем Стрый (быстрый); отсюда и огреченное Тирас. Наверху Днестра и почти из одной с ним горы текут в Днестр Быстрица и Стрый, а затем еще две Быстрины, которые сливаются потом в одну Быстрицу несколько пониже древнего Галича. В этот же поток течет Стримба, впадающая в реку Ворону и с ней в Быстрицу. Все эти реки текут с гор с правой стороны Днестра, повыше Буковины.

Можно отыскать несколько и других таких имен, но для нашей цели и этого довольно. Быстрица по-валашски произносится Бестерче, следовательно, и наше быстрый в древнее время валахами изменялось в бастар и бестер. Нам кажется, что в этих двух именах, быстрый и бастар заключается вся история бастарнов или бастернов. Это славянские быстряне, жившие бок о бок, только через горный хребет, с галатами или валахами, древними даками и еще древнейшими агафирсами, из земли которых, по Геродоту, текла река Морошь, берущая начало из западного хребта Стернигоры, по восточному склону которого против того же места протекает река Быстрица, впадающая в Серет. Точно так же и Тейс берет начало, направляясь к западу, из одной горы с двумя верхними Быстринами, впадающими в Днестр. Здесь была граница между скифами и агафирсами, а из этого ясно также, кого Геродот называл скифами, да притом еще древними, отделяя их от новых или, как он же говорит, настоящих скифов, царских, свободных, собственно кочевников (IV, гл. 20, 81, 110). Ясно также, что древние агафирсы оставили свое потомство в нынешних валахах, румунах.

Наименование бастарнов галатами могло явиться по той причине, что они в то время владычествовали вместе с галатами и ходили заодно с ними в походы, отчего, быть может, днестровское племя славян стало называться галичанами, а страна их Галицией, если не упоминать об алазонах Геродота.

По Тациту, певкины-буковинцы и бастарны — один и тот же народ. Птолемей между этими двумя именами помещает третье — карпы, то есть олатыненное хорваты (грбы). Все это, несомненно, были племена славянские, потомки которых живут и теперь на своих местах, сохраняя отчасти даже и средневековый образ жизни, каковы, например, нынешние горалы, обитающие между Дуклой и Станиславовым. Но когда здесь жили германцы и куда они потом ушли, история об этом ничего не знает, сообщая сведения только о нашествии сюда готов уже в III веке по Р.Х.

Для нашей истории бастарны примечательны тем, что на их местах впоследствии возникает очень сильное русское Галицкое княжество и что эти галаты-бастарны по образу своей жизни уже за 170 лет до Р.Х. обнаруживают вполне казацкое бытовое устройство, которое, по-видимому, было общим типом для устройства и других военных дружин, скапливавшихся в разное время не только в Карпатских горах, но и по всем большим рекам нашего черноморского юга.

Маркоманская, или Сарматская, война послужила как бы военной школой для всех пограничных Риму северных народов от Рейна до Днепра. Она научила эти народы подниматься на римские области не в одиночку, а целыми союзами. Она, в чем нет сомнения, воспитала целое племя особых военных дружин, которые с того времени исключительно должны были жить работой меча. Между прочим, она же выдвинула на историческую сцену и знаменитых готов, слава которых при помощи их же историка

Иорнанда, как и в новейшее время, покрыла тьмой все деяния остальных соседних народов.

Иорнанд рассказывает между многими баснями и то, что готы вышли будто бы из Скандинавии. Но мы видели, как была просторна Иорнандова Скандинавия. Во времена Тацита, т.е. лет за сто до Германо-Сарматской войны, готы обитали где-то вблизи Балтийского моря в соседстве со славянами венедами. Иорнанд указывает устье Вислы (Готисканция, Гданьск, Данциг). Отсюда они стали подвигаться к Траяновой Дакии около 215 г. и после многих побоищ утвердились в ней в 271 году.

По этому случаю немецкие историки уже прямо говорят, что готы овладели всей страной от Тейса по горам Карпатским, по Черному морю и до самого Дона. Но на поверку выходит, что они владели только западной частью одной Дакии, т.е. областью Тейса, ибо восточная ее часть по Нижнему Дунаю и до Днестра исконно принадлежала сарматам, т.е. тамошним славянским племенам, обитателям Карпатских гор и Днестровской стороны*. Наши карпы или собственно хорваты в 237 — 238 гг., совсем независимо от готов нападали на Мизию и вдобавок почитали себя еще знатнее готов.

______________________

* Чтение общей истории, 1872. Кн. 4; статья г. Дринова. С. 52-53.

______________________

Еще около 230 года карпы послали послов к губернатору Мизии Менофилу и требовали, чтобы римляне и им платили дань, какую платят готам. "Почему готам вы даете деньги, а нам не даете?" — спрашивали карпы. Менофил ответил, что у императора много денег и он дает деньги тем, кто у него просит. "Пусть он и нас считает в числе таких же просителей. Пусть дает и нам деньги. Мы знатнее готов", — подтвердили карпы. Но, заручившись союзом с одним врагом, Рим по обычаю презирал остальных соседних варваров, очень верно рассчитывая, что союзник всегда окажет надобное содействие, дабы укротить соседа.

Менофил с должным высокомерием провел хорватов обещанием донести об их требованиях императору и объявил потом, чтобы они сами отправились в Рим. "Бросьтесь к ногам императора, просите его, вероятно, ваша просьба будет услышана", — говорил он, оканчивая свои переговоры с хорватами. Через несколько лет хорваты действительно бросились опустошать Мизию, как упомянуто (в 245 г.).

Этот анекдот, случайно уцелевший в исторических отрывках, свидетельствует, по крайней мере, о том, что в середине III века готы вовсе еще не владели Карпатской страной.

Открывается также, что и завоевание готами Дакии совершилось только по случаю особого движения на Рим хорватов и других соседних черноморских славян. В царствование Галла [251 — 253 гг.], на сцену являются вместе с готами и карпами вораны и уругунды, которые (вораны), как говорится по-русски, затыкают за пояс прославленных готов. По-видимому, это был крепкий союз всех южных славянских племен от Карпат до Днепра и Дона, работавших заодно с готами, как потом оказалось, только в их пользу. Историк Зосим называет этих союзников одним именем — скифы, в которых западные писатели видят одних готов. Однако даже и Моммзен замечает, что, в сущности, было бы более правильно называть эти набеги скифскими, а не готскими (V, 216). В них участвовали и готы, но не выдающимся образом. Историк Зосим очень часто поясняет, что эти скифы были готы, вораны, уругунды, карпы, певкины. По его словам, они опустошили все подунайские области империи, разрушили все города и не только господствовали в Европе, но разоряли все побережье Малой Азии от Кавказа и до Эфеса.

В 255 году вораны, именно одни вораны, а не готы, как настойчиво твердит наука о готах, попытались сделать набег даже в Азию и легко устроили это при помощи жителей Боспора, которые из страха перед ними дали им суда и показали путь при переправе. Варвары прежде всего напали на Питиунт (Пицунда), но были отбиты и спаслись на захваченных судах, возвратились восвояси.

В 256 году скифы (вораны) снова переправились в Азию тем же способом на судах боспорян и опять напали на Питиунт, а потом на Трапезунд, взяли оба города, опустошили всю страну и возвратились с огромным количеством кораблей.

Соседние скифы, увидав привезенные награбленные богатства, возымели желание совершить подобный же набег и стали готовить суда. Они не признали полезным предпринять набег одинаковым способом с воранами, как продолжительный и трудный, и по опустошенным уже местам, дождавшись зимы, пустились в путь, вместо восточной, по западной стороне Черного моря, пехота шла по берегу, а судовая рать в уровень с ней по морю.

В Византийском проливе скифы, найдя у рыбаков суда, посадили на них пехоту, переправились все-таки в Азию и взяли Халкидон, затем опустошили города Никомидии и Никеи, в том числе и город Киос.

Для дальнейших набегов скифы вступили между собой в соглашение, сплотившись воедино из всякого племени и рода, и распространяли свои нашествия по Элладе до самых Афин и в Италию до самого Рима.

Из этих свидетельств видно, что не одни единственные для науки готы руководили упоминаемыми набегами, но и соседние с воранами, и остальные скифы работали сами собой, помимо готов, сплотившись даже в одно целое, которому в это время недоставало только предводителя вроде Аттилы.

Поэтому напрасно покойный академик В.Г. Васильевский с презрением отзывается о загадочных, по его словам, воранах как о славянском (по нашему мнению) народе, под руководством готов приучавшемся разъезжать по морям, подобно будущим варягам*. При императоре Галлиене [259 — 268 гг.] никто уже не сопротивлялся этим воранам, готам, карпам, уругундам, и никакая сторона империи и Верхней Италии не была в безопасности от их набегов. Мы уже высказали предположение, что в имени этих воранов и уругундов могут в действительности скрываться также балтийские, тацитовские варины, варны и видиварии VI века, по нашей летописи — варяги.

______________________

* Статья "Житие Иоанна Готского", написанная крайне односторонне в восхвалении готов (Ж.М.Н.П., 1878, январь. С. 96).

______________________

Иорнанд (гл. 20) рассказывает, что во время упомянутых сейчас набегов предводителями готов были Респа, Ведуко, Туро и Варо. По обыкновению древних писателей, в личных именах очень часто обозначались имена целых племен или самой страны, откуда являлось племя. Поэтому и здесь легко могло случиться, что имя Варо означает дружину воранов, как имя Туро — целое племя наших туровцев или стурнов Птолемея. Во всяком случае, наш Тур, пришедший от варягов, находит в Иорнандовом Туре прямого своего предка. Припомним, что у этого писателя не все его готы были истинными германскими готами. У него этим именем покрыты многие войны и движение варваров вовсе не готско-германского происхождения. Он видел своих готов и в гетах задунайских и во всех народностях, носивших неопределенное общее имя скифов и сарматов. Заметим также, что движение готов от Балтийского моря к Черному мимо Карпатских гор обозначало, в сущности, общее движение тамошних племен к Черноморскому югу, более богатому и более промышленному, чем их Балтийское Поморье. Очень вероятно также, что это движение началось еще по возбуждении Митридата Великого и с особой силой должно было распространиться во время Маркоманской (Сарматской) войны с Римом. Поэтому нет ни малейшей причины сомневаться, что предприимчивые балтийские моряки — варины — явились в это время хозяевами и на Черноморском юге под именем воранов. Другие упомянутые народы, кроме готов, были тутошние. Это карпы-хорваты, певкины-буковинцы, уругунды — страбоновские урги (вероятные булгары) и герулы.

Кроме воранов, особенного внимания заслуживают герулы. При императоре Галлиене (267 г.) с Меотийских болот на 500 судах они ходили опустошать архипелаг, проникли в Афины и были потом отбиты историком Дексиппом. Затем они участвовали в других общих походах, о которых говорено выше. Их местожительство довольно точно указывает историк Иорнанд. По его словам, этот народ населял топкие места вблизи Меотийских болот, называемые у греков Hele, Илея Геродота, откуда произошло название герулов (другие историки именуют их елурами, ерулами). Они отличались быстротой и дерзостью своих набегов, так что и сами их жилища-болота историк обозначает вообще коварными, изменническими. Во время готского Эрманариха все народы вербовали у них легкую пехоту для войска*.

______________________

* То же самое говорит о Днепровской стране писатель XVI века Михалон Литвин. "Киевская область, — пишет он, — знаменита стечением всяких людей... Из них одни убегали от власти отцовской или от рабства, работы, наказаний и долгов, другие, отыскивая себе выгоды и лучшего места, приходили сюда, особенно весной.... А познакомившись с удовольствиями той страны, они никогда уже не возвращаются к своим; в короткое время они делаются одытными охотниками, ходя на медведя и диких быков, и, привыкнув к этим опасностям, становятся смелее, и потому здесь легко добывать множество хороших солдат" (Архив Калачева. Кн. 2, половина 2. М., 1854. — С. 69).
Те же условия и обстоятельства из жизни нашего юга существовали, несомненно, с незапамятных времен и всегда способствовали нарождению здесь вольных дружин, которые больше всего нам известны под именем казаков. Сила этих дружин увеличивалась, падала, совсем исчезала, появлялась снова; дружины по вызову или по тесноте переходили в другие страны, переселялись, но дружинное гнездо оставалось по-прежнему на своем месте и по-прежнему все ему чуждое, если такое приходило, ославянивалось народными силами того же южного малороссийского или в собственном смысле русского племени.

______________________

По свидетельству Прокопия, герулы, жившие уже на Дунае, в своих нравах и обычаях очень отличались от других народов. Они поклонялись многим богам и приносили им человеческие жертвы. Кто приближался к немощной старости или впадал в тяжкую и безнадежную болезнь, тот сам же просил или должен был просить смерти. Тогда родные приготовляли ему костер и сверху костра клали немощное тело. На костер с ножом в руке всходил один из герулов, не родственник, потому что родственникам это воспрещалось, и умерщвлял ненадобного для жизни. Родные подкладывали огонь и, когда покойник сгорал вместе с костром, собирали его кости и хоронили, покрывали их насыпью или курганом. Точно так же вдова умершего, если хотела показать свою добродетель и сохранить честь и славу вдовы, должна была умереть на могиле мужа. Ее удавили или удушили. Не исполнившая этого обычая была гонима и ненавидима родными покойника. Герулы вообще имели дикие нравы, то есть нисколько не уважали власти и со своим владыкой обходились как с равным, не оказывая ему особого почета. По-видимому, это была в полном смысле казацкая дружина.

В V веке жилища герулов обозначаются на севере от Нижнего Дуная. Те ли это герулы, которые жили в устье Днепра, или теперь этим же именем прозывается другое, уже по дунайское племя, неизвестно. Гораздо раньше здесь же упоминаются кораллы, а гораздо позже — горалы. Затем Прокопий рассказывает об их переселении (в 495 г.). Одной их дружине пришлось найти себе жилище в Иллирии, другие, пройдя земли многих славянских народов, достигли великими пустынями страны варнов и датчан, а потом морем переплыли в землю Туле, где тамошний народ гауты дал им место для поселения. Земля (остров) Туле, по понятиям византийцев, означала страну неопределенную, лежавшую далеко на севере, за морем.

Это переселение герулов в славянскую Балтийскую украйну дает повод предполагать, что они сами были выходцами из той же страны и теперь только возвращались домой. Во всяком случае, их путешествие показывает связи черноморских народов с балтийскими, связи, которые, быть может, держались по преимуществу только одноплеменностью этих народов. Оставшиеся над Дунаем герулы впоследствии, уже в VI веке, призывали себе князей из этой заморской страны Туле, которая, вероятно, находилась на островах в устьях Немана. Можно с большим правдоподобием гадать, что герулы были товарищи воранов и заодно с ними господствовали в нашей Днепровской стране, как и на всем Черноморье.

Немецкие ученые, конечно, герулов причисляют к германскому племени. Но другие (Лелевель) с равным успехом доказывают, что это были древние литовцы. Очень многое заставляет также полагать, что это были славяне. Многие имена их вождей звучат по славянски, каковы: Навловат, Охон (Огонь, по-немецки читают Гакон), Свартуа (Swartow) Алоуеф, Олуй (Лой, Лоев), Синдовал, Синдовалд (Sandow, Waldow) Свентовлад, Аорд (Рад), и другие.

В VI веке, как увидим, имя герулов опять упоминается, хотя и не ясно, вблизи Меотийского озера, в области нашей древней Тмутаракани, и затем исчезает со страниц летописей.

Что касается морских походов в Азию и даже в Средиземное море, то историк Зосим прямо говорит, что главными деятелями и руководителями в этом предприятии были вораны*.

______________________

* Именем которых в X веке еще обозначалось одно место на Днепре — Ворион (Лев Дьякон, 193).

______________________

Историк Зосим продолжает, что так названные им остальные скифы, ходившие по морю и по суше, прельщенные успехом своего похода, соединились с герулами, певкинами и готами, собрались у реки Тиры в окрестностях Днестра, построили 6000, по другим сведениям 2000, кораблей, посадили на них 320 тысяч войска, от 50 до 60 человек на каждый корабль, и снова отправились на добычу. Теперь они шли в Геллеспонт, намереваясь пробраться в настоящую Грецию. Но в проливе их настигла буря. Многие корабли погибли. Оставшиеся подались к Кизику к Малой Азии. Уйдя от бури, они продолжали свой путь и собрались у Афонской горы. Здесь починили суда и потом высадились к городам Касандрии и Фессалонике для осады. В то время как сухопутные воины опустошали внутренние страны, моряки грабили берега Вессалии и Греции (Эллады), опасаясь, однако, приступать к городам, потому что города были сильно защищены.

Те и другие потом были вытеснены римскими войсками, которыми предводительствовал сам император Клавдий*.

______________________

* Он, хвастаясь своими подвигами, писал между прочим, Сенату: "Мы разбили триста двадцать тысяч готов, потопили две тысячи судов: реки покрыты щитами; по всем берегам валяются дроты и копья; поля исполнены костей; нет ни единой дороги, которая бы чем завалена не была; великое множество тел и колясок оставлено. Женщин столь много в полон взяли, что победу одержавший воин каждый может их иметь по две или по четыре (Требеллий Поллион о Клавдие, гл. 8)". По римским понятиям, готы было такое же географическое имя, как и скифы.

______________________

Все это показывает, с одной стороны, слабость и беззащитность Римской державы, а с другой — служит несомненным свидетельством, что в половине III века на далеком от Рима северо-востоке, в Днестровской области, образовался народный союз, о котором упоминает и Зосим, как говорено выше, готовый сложиться в особое государство и стать весьма опасным соседом для Рима. Требовалось разрушить эту варварскую силу, и вот почему император Аврелиан в 271 году заключает с готами мир и уступает им Дакию, т.е. западную ее часть, которая пока оставалась еще в руках Рима. С этой поры идет иная политика в отношении к варварам. Рим изыскивает все способы ссорить их между собой (272 — 333 гг.).

Готы замолкли, но карпы, бастарны и вообще сарматы-славяне продолжают свои набеги. Империя ведет с ними долгую и ожесточенную борьбу, переселяет их десятками и даже сотнями тысяч в свои земли. Император Аврелиан [270 — 274 гг.], получивший за свои войны с сарматами титул Сарматского, разбил в 273 году войска карпов. Раболепный сенат тотчас наименовал его Карпиком. Император, однако, считал победу свою ничтожной и с насмешкой ответил сенату: "Теперь, господа, осталось назвать меня Карпискулом". Это было название особого рода башмаков. При общем титуле Сарматский частные имена, конечно, уже значили немного. Он именовался Готским, Сарматским, Армянским, Парфянским и т.д.

В 275 году при императоре Таците, поднялись какие-то многие варвары с Меотиды, переправились через озеро, следуя от устья Дона через Понт, совершили набег до Киликии. Они собрались будто еще по призыву Аврелиана в помощь ему на Персидскую войну. Благоразумными советами и при помощи войска Тацит принудил их возвратиться по домам. Это отрывочное известие поясняет, почему и прежде далекие роксоланы получали от Рима годовые подарки, стипендии, субсидии. Рим, стало быть, постоянно поддерживал с ними отношения и готовил их всегда про запас на случай войны с Востоком.

Особенно много воевал с сарматами император Проб [276 — 281 гг.], титулованный также Сарматским. Еще будучи трибуном, он отличился где-то за Дунаем, за что всенародно был награжден 4 копьями, двумя коронами осыпными, одной короной гражданской, четырьмя знаменами, двумя золотыми ожерельями, золотой цепью и жертвенной чашей в 5 фунтов. Сделавшись императором, он своими походами навел такой страх на все подунайские готические народы, что они покорились и просили мира. По этому случаю он переселил в римские земли во Фракию сто тысяч бастарнов.

После смерти Проба сарматы опять поднялись и угрожали нашествием не только на Иллирию, но и на Фракию, и на Италию. Император Кар [282 — 283 гг.] усмирил их, побив на месте, где-то на Нижнем Дунае, 16 тысяч воинов и взяв в плен 20 тысяч человек обоего пола.

Затем Сарматские войны по-прежнему продолжались при императорах Галерии и Диоклетиане [284 — 305 гг.]. Воюя порознь и вместе, императоры успели, наконец, совсем покорить карпов и бастарнов, из которых великое множество пленных поселили в римских областях.

С тех пор слава бастарнов и само их имя исчезают из истории; но, конечно, не вследствие только этих побед, а, главным образом, при помощи той политики, которую теперь особенно стали распространять императоры между своими задунайскими врагами*.

______________________

* Впрочем, некоторые писатели V века (Юлий Гонорий) еще упоминают, быть может, по книжной памяти сарматов, бастарнов, карпов, готов, дулов и гепидов (Чтение общей истории и древностей. 1847. — №5; Сум о Галиции. С. 6).

______________________

Император Диоклетиан устроил дело так, что варвары оставили Рим в покое и стали с ожесточением истреблять друг друга. Хитрыми происками он направлял их друг на друга и особенно поддерживал против сарматов своих друзей готов. Готы в 290 году напали на уругундов, жителей Поднестровского края, и совсем бы их истребили, если б не получили отпор со стороны пришедших им на защиту соседних племен и аланоа.

Так, вероятно, в союзе с римлянами готы еще прежде теснили карпов и бастарнов, которые по необходимости отдавались в руки римлян, прося только земель для поселения. Сами римляне, стало быть, прочищали дорогу готам для дальнейших завоеваний в славянских землях.

В царствование Константина Великого, в 321 году, сарматы, обитавшие у озера Меотиды, под предводительством царя Росимода (Равсимода, Rausimoda) пришли на судах на Дунай и осадили там какой-то город. Сам император поспешил на защиту, и, как говорит историк Зосим, когда Росимод снова сел на корабли и переправился через Дунай, Константин пошел по его пятам, напал на его полки, разбил их, причем был убит и Росимод. Говорят, что эта победа ознаменована была учреждением особых игр, названных в ее память Сарматскими.

Спустя несколько лет, в 332 году, сарматы, воюя с готами и стесненные ими, просили у императора помощи. Кочевники, конечно, не стали бы просить о помощи. Впереди и позади них была вольная степь, куда они непременно бы ушли с тем, чтобы воротиться с новыми ордами и по-новому разделаться с врагами. Ясно, что о помощи просили те сарматы, которые жили крепкими корнями в своей земле и старались при помощи императора удержать напор готов. Константин воспользовался случаем, дабы ослабить соседа, который становился очень сильным и опасным. Готы были укрощены и лишены дани, которая с давних времен ежегодно им платилась. Но заключенный с ними мир, видно, не полюбился сарматам, которые вслед за тем стали опустошать Мизию и Фракию. Император, однако, усмирил и их и принудил к миру, какой сам предписал; причем 300 тысяч сарматов-языгов добровольно переселились во Фракию, а также за устья Дуная, даже в Македонию и Италию*.

______________________

* Чтение общей истории и древностей, 1872 г.; статья г. Дринова, С. 56.

______________________

Вся предыдущая история очень явственно свидетельствует, что движение готов к Черному морю и дальше на восток началось при общем восстании против Рима всех прикарпатских и придунайских народов, что сначала готы были рядовыми в этих полчищах и походах, что потом, ловя в мутной воде рыбу, они вошли в союз с Римом, вследствие чего и овладели Западной Дакией. Утвердившись в этой земле, они пошли дальше, быть может, употребляя все меры, чтобы ссорить своих сарматских соседей с Римом и тем вызывать беспрестанные их войны, которые и окончились рассеянием прикарпатского населения, его переселением не только в римские области, но, по всей вероятности, и дальше за Днестр, на восток и на север. Мы видели, что дела в этом порядке тянулись целое столетие. Карпы, бастарны и другие их соседи постепенно ослабевали. Тем крепче и сильнее становились готы. Однако последние события при императоре Константине тоже очень явственно свидетельствуют, что в первой половине IV века владычество готов все-таки не простиралось еще до Черного моря и что они действительно в это время стремились покорить себе славянские черноморские племена, с какой целью постоянно с ними и воевали. Вот почему теснота от готов заставила 300 тысяч сарматов-языгов покинуть свою родину.

Видимо, новая римская политика, старавшаяся обессиливать врагов, защищая и поддерживая того, кто был менее опасен или в известных обстоятельствах наиболее полезен, особенно была выгодна только для одних готов. Это очень хорошо объясняется тем, что готы жили с империей в более близких отношениях, чем наши рассеянные и более удаленные сарматы. Готы и в Риме всегда были свои люди, служили в римском войске и умели направлять варварские дела лишь на пользу себе.

Неизвестно, что происходило в наших краях после смерти Константина Великого, но спустя лет 40 после его успешной войны с готами, а потом с сарматами, мы видим, что этих готов гонит из Сарматии от Днепра новый, до тех пор невиданный и неслыханный народ — унны. Так были в свое время встречены и грутунги, как никому неведомое племя.

К этому темному промежутку времени относится и широкая слава готского героя-завоевателя Эрманариха (332 — 375 гг.), описанная готским историком-патриотом Иорнандом.

Иорнанд, "единственный и драгоценный источник для эпохи переселения народов", писавший в половине VI века о делах готских IV века, следовательно, спустя 200 лет, изобразил историю готов такими чертами, что перед готами побледнели все другие народности и самые скифы. По его рассказам, готы были те самые геродотовские скифы. Они воевали даже с персидским Киром и, конечно, уничтожили его.

Все славное, что у древних отнесено к скифам и обозначено их именем, у Иорнанда является делами готов; или, как справедливо замечает Вельтман: "Там, где дело шло о славных делах скифов, там скифы, по Иорнанду, были собственно готы; там, где собственно готам за грехи их приходилось терпеть беды и бежать от скифов, там скифы обращались в неведомых гуннов, в нечистую силу, с которой человеческим силам невозможно было бороться". Такова, в сущности, характеристика готской истории Иорнанда, которую подтверждают Шафарик и Гильфердинг. Здесь невольно припомнишь ту древнюю истину, что великие люди, как и великие народы, получают историческое величие не столько от своих дел, сколько от искусства историков, умеющих хорошо и достославно изобразить эти дела. Понятное дело, что и всякое бесславие человека и целого народа тоже вполне зависит от писателей, умеющих хорошо и достославно выставить на вид только одно бесславие своих героев.

Как бы ни было, но историк Иорнанд во многих случаях единственный свидетель, и мы по необходимости должны верить ему одному.

Если б наш Нестор был столько же знаком с латинской, византийской и с древнегреческой письменностью, если бы он был такой же хвастливый патриот и точно так же пользовался народными песнями и сказками, то, несомненно, и мы имели бы хорошую, полную и славную историю о тех же знаменитых скифах под именем славян. Вдобавок эта история была бы несравненно ближе к правдоподобию, так как славные скифы жили в нашей стране бок о бок с нашими славянами.

Об Эрманарихе Иорнанд повествует, что это был готский Александр Македонский. Он покорил множество северных народов, всю Скифию и Германию. Скифия — значит наша сторона. Историк приводит имена покоренных народов. Немецкие ученые Тунман, Шлецер и другие, а за ними русские стараются прочесть, а теперь по заученному все положительно читают в этой этнографии те именно названия различных северных племен, какие сообщает наш Нестор, писавший свою летопись спустя 700 лет после смерти Эрманариха. Выходит, что Эрманарих владел чудью, корсью, весью, мерею, мордвою, даже черемисою, а в том числе и роксоланами, о чем прямо говорит сам Иорнанд и о чем исследователи, стоящие в норманнском тупике, никак не желают упомянуть, ни под каким видом не желают пропустить роксолан в их же русскую историю.

Выходит вообще, что Эрманарих владел таким пространством европейской России, каким не владела и славная Русь XI века. Историк сверх того говорит, что Эрманарих покорил еще герулов, живших у Меотийских болот, а потом венетов (славян), которые были очень многочисленны, но неопытны в военном деле. Однако "никакая многочисленность людей невоинственных, — прибавляет он, — не может устоять против вооруженной силы, особенно если и Бог поможет". Таким же образом Эрманарих покорил и северный народ эстов.

И вот, по этому сказанию, царство Эрманариха простиралось от Черного моря до Балтийского и даже до Белого моря, потом от Тейса до Волги и устьев Дона.

Шафарик, принимая без оговорки толкование Шлецера о племенах Иорнанда по Нестору и прибавляя к нему новое пояснение, замечает, однако: "Впрочем, наверное, можно сказать, что Иорнанд без малейшего зазрения совести преувеличил подвиги готов, особенно короля Эрманариха, что все его известия о безмерной огромности Эрманарихова царства основываются на ошибке или просто на обмане".

Справедливо сказать: оно очень естественно основывается на патриотическом чистосердечном хвастовстве готского историка. При этом его имена северных племен так искажены, что с такими же основаниями и, конечно, с большим правдоподобием их можно объяснить именами народностей, живших вблизи Вислы, Одера, Эльбы, Карпатских гор, то есть по соседству с самими готами, с их настоящим отечеством.

Во всяком случае, если принимать (а мы принимаем это с охотой), что этнография Нестора существовала уже и при Эрманарихе, в середине IV века, то необходимо же принять, что в ряду мери, веси, мордвы тогда же существовала и Киевская Русь в имени роксолан или россомонов Иорнанда*. Но именно об этой Руси никто и слышать не хочет. При словах меря, весь, мордва и пр. мы долгом почитаем сослаться на Иорнанда и спешим засвидетельствовать, что это имя было уже известно если не в IV, то, по крайней мере, в VI веке, когда писал Иорнанд. Но о слове русь, под видом роксолан, в такое отдаленное время мы ничего не смеем соображать, хотя тот же Иорнанд знает роксолан лучше мери и мордвы, весьма точно указывает их местожительство на восток от Дакии и Днестра и устьев Дуная и рассказывает даже, как погиб от руки роксолан его знаменитый Эрманарих. Уже решено, что это были кочевники, и потому как же можно их имя присваивать нашей оседлой Киевской Руси, представлявшей в то время еще пустое место, которое впервые должно было огласиться именем Руси только при появлении родсов-шведов-норманнов!

______________________

* Так, по завету Иорнанда, понимает эти дела и ученая история, покрывая именем готов все движения разнородных племен во время их походов в III веке по Р.Х., о чем даже Моммсен записал, что здесь готы играли роль невыдающуюся.

______________________

Но как ни были славны завоевания Эрманариха и как ни было велико и обширно основанное им в нашей Русской земле Готское царство, оно мгновенно разрушилось, как только появились унны. Естественно заключить, что, стало быть, эти унны были чудовища, те сказочные чудовища, перед которыми никакая человеческая сила устоять не может. Так и изображает уннов готский историк, а за ним точно так же изображает их основанная уже на критике и всемирная история. Поставив на безмерную высоту готов, она вместе с Иорнандом должна была выставить в особой яркости и чудовищности и их победителей уннов, и потому простые варвары, такие же варвары, какими были сами готы, сделались типом какого-то исторического лешего.

Послушаем, что рассказывают об этих уннах писатели-современники их нашествия.

Сколько нам известно, первый упоминает об уннах Дионисий Ареопагит. Описывая северо-западное побережье Каспийского моря, он говорит, что из племен "первые, начиная от севера, там живут скифы, которые населяют побережье возле Кронийского моря по устью Каспийского моря", т.е. по устью Волги и до Северного океана. Потом живут унны, а за ними каспийцы и пр. Страбон упоминает на этом же месте народ уитии, витии, севернее каспиев. Плиний на тех же местах упоминает удинов и утидорсов. Последнее имя указывает и на Страбоновых аорсов. Эти утии, уитии, витии совпадают с именем уннов-утургуров VI столетия.

"Где находились унны, откуда они вышли, как пробежали всю Европу и оттиснули скифский (готский) народ, о том никто не сказал ничего ясного", — замечает историк Эвнапий, живший в 347 — 414 гг.

______________________

* В Схолиях к Аристотелю, к сочинению о небе, между прочим, сказано, что "скифы-росы и другие иперборейские народы живут ближе к арктическому поясу", близкому к северному полюсу (В. В. Латышев. Известие древних писателей о Скифии и Кавказе. I. — С. 385). К какому времени относится этот неожиданный рос? По-видимому, известие о нем совпадает с показанием Страбона, что самый северный народ нашей равнины суть роксоланы. Не они ли скифы-росы, как, может быть, произносилось в то время их настоящее правильное имя, измененное грамотеями-переписчиками в имя роке?

______________________

Он очень старался узнать историю уннов и написал сочинение, которое, к сожалению, не сохранилось. В оставшемся отрывке он говорит, что собрал об уннах все то, что казалось ему правдоподобным; заимствовал сведения у древних писателей, разобрал их известия с точностью, чтоб не составить сочинения, наполненного одними вероятностями, и чтоб оно не уклонилось от истины. Не довольствуясь древностью, он собирал и новые свидетельства об этом народе, которые, как видно из его слов, противоречили прежним его свидетельствам; но, желая одной истины, он оставил в своем труде и эти прежние свидетельства как историческое мнение*.

______________________

* Византийские историки // Перев. С. Дестуниса. — СПб., 1860. — С. 124.

______________________

Таким образом, в труде Эвнапия мы имели бы очень обстоятельную историю уннов. Но Эвнапий был язычник, восхвалявший Юлиана Отступника и "всякими средствами и беспощадно порицавший и унижавший тех царей, которые украшали престол благочестием, в особенности же Великого Константина", очевидно, что его сочинения не могли быть уважаемы в Византийском царстве, а напротив, преследовались, истреблялись и потому не сохранились. Здесь случилось совсем не то, что в Риме с сочинениями Тацита. Император Тацит (275 г.) за то, что историк Тацит назвал его в своем труде сродником Августа, приказал раздать его сочинения во все библиотеки и, чтоб они не пропали каким-либо образом по нерадению читателей, приказал каждый год переписывать их по десять экземпляров и хранить в библиотеках для запаса (Вописк, гл. 10).

Другой современник уннов, Филосторгий (около 365 г. — 425 г.), говорит, что "эти унны, вероятно, тот народ, который древние называли неврами; они жили у Рипейских гор, из которых катит свои воды Танаис, изливающийся в Меотийское озеро". Далее Филосторгий говорит, что одни из уннов, сначала подчинив себе и опустошив значительную часть Скифии, лежащей за Истром, а затем перейдя через замерзшую реку, вторглись своими полчищами в Римскую землю и, пройдя по всей Фракии, разграбили всю Европу. Другие же, жившие восточнее, перейдя через реку Танаис (шли от запада, от Днепровской стороны) и вторгнувшись в восточные области, через Великую Армению ворвались в так называемую Мелетину. Отсюда они напали на Евфратскую область, проникли до Килесирии и, пройдя через Киликию, произвели невероятное избиение людей..."

Третий современник, Сократ (около 380 г. по 439 г.), не говоря о нашествии, отмечает только, "что готы были повоеваны другими соседними варварами, так называемыми уннами. Будучи изгнаны из своей страны, они перебежали на Римскую землю..."

Четвертый современник, Созомен, живший в половине V века (444 г.), рассказывает следующее: "Готы, которые раньше жили за рекой Истром и владычествовали над прочими варварами, будучи изгнаны так называемыми уннами, переправились в римские пределы. Этот народ (унны), как говорят, до тех пор не был известен жившим по Истру фракийцам и самим готам. Они не знали, что живут по соседству друг с другом, так как между ними лежало огромное озеро, и те и другие думали, что занимаемая ими страна есть конец суши, а за ней находится море и беспредельное пространство воды..."

"Однажды случилось, что преследуемый оводом бык перешел через озеро, и за ним последовал пастух; увидав противолежащую землю, он сообщил о ней соплеменникам. Другие говорят, что перебежавшая лань показала охотившимся уннам эту дорогу, слегка покрытую сверху водой... Сначала они с небольшими силами попробовали бороться с готфами, а потом совершили нашествие с огромными полчищами, победили готфов в бою и захватили всю их землю. Преследуемые готфы перешли на Римскую землю..."

Пятый современник уннов, историк Зосим, живший в конце V — начале VI века, только сократил сочинение Эвнапия и сказал об уннах очень немного. Он точно так же ничего верного не знает об этом народе. "Неизвестно, — говорит он, — следует ли называть их (по Геродоту) скифами царскими или они те люди, про которых Геродот говорит, что живут вдоль Дуная, курносые и не слишком храбрые?* Пришли ли они в Европу из Азии, потому что в некоторых историях есть сказание, будто Боспор Киммерийский так занесен был илом из реки Дона, что стало возможным перейти по нем, как посуху, унны этим воспользовались и перешли. Верно только, что они напали на скифов (готов), живущих выше Истра. Живя вечно верхом на лошадях, они едва могли ходить по земле и потому вовсе не умели биться пешими, стоя твердо на ногах. Племя варварское, прежде неизвестное и появившееся внезапно".

______________________

* Летописец Феофан о смерти императора Валентиниана в 367 г. рассказывает следующее: "Савроматы, народ малорослый и жалкий, восстали было против царя, но, побежденные, прислали просить мира. Валентиниан спросил их послов: "Ужели все савроматы такого жалкого роста?" "Ты видишь из них самых лучших", — отвечали послы. Тогда царь всплеснул руками и громко воскликнул: "Ужасное положение Римского царства, кончающего свои дни Валентинианом! И савроматы, столько презренные, восстают против римлян!" От напряжения и сильного всплеска руками разорвалась у него жила и он, истекая кровью, помер". Не об этом ли народе говорит и историк Зосим. Именем сарматов в III и IV вв. прозывались обыкновенно придунайские славянские племена. Ссылка на Геродота сделана, кажется, наобум.

______________________

Это говорят греческие писатели. Вот что рассказывает современник же уннов латинский писатель Аммиан Марцеллин.

"Об уннах летописи едва упоминают, и то только как о диком и невообразимо свирепом племени, распространенном за Меотийскими болотами на берегах Ледовитого моря".

В высокой степени примечательно то обстоятельство, что Марцеллин, так много рассказывающий о гуннах, ни слова не говорит и намека не делает, что эти чудовищные гунны пришли из среднеазиатских степей. Хотя и знает эти степи, повествуя о них, что по случаю живущих впереди них людоедов все эти обширные области, тянущиеся на северо-восток до Китая, представляются лишь обширными пустынями. Там есть и восточные аланы (на Кавказе), продолжает он, бесчисленные племена, простирающиеся, как ему сказывали, до индийской реки Ганга. О племенах уннов нет и помина.

Если знающие люди сказывали ему об. этих восточных аланах, то те же знающие люди должны были рассказать ему что-либо о жилищах уннов, если б таковые жилища были известны тогдашним людям.

Из повествования Марцеллина очень явственно выступает только одно его свидетельство, что об уннах едва упоминают летописи, да и то как о диком народе, распространенном на берегах Ледовитого моря за Меотийскими болотами. Берега Ледовитого моря могут обозначать и берега Вендского залива или вообще Балтийского моря, где жили венды, ваны, вены, хуны, унны.

Марцеллин продолжает: "Когда родятся у гуннов дети мужского пола, то они изрезывают им щеки, чтобы уничтожить всякий зародыш волоса, поэтому все унны растут и старятся безбородыми, отвратительные и безобразные на вид, как евнухи. Однако у всех у них коренастый стан, члены сильные, шея толстая, голова огромная, спина так сутуловата, что придает строению их тела что-то сверхъестественное. Я сказал бы скорее, что это двуногие животные, а не люди, или каменные столбы, грубо вытесанные в образе человека, которые выставляются на мостах. Этой отвратительной внешности соответствуют их повадки, свойственные скоту: пишу они едят невареную и ничем не приправленную; взамен обыкновенных съестных припасов, они довольствуются дикими кореньями и мясом первого попавшегося животного, которое кладут себе под сиденье на лошади и так его размягчают. У них нет домов, хотя бы тростниковых шалашей, и никакая кровля их не укрывает. Они живут, кочуя среди лесов и гор, закаленные от холода, голода и жажды. Даже на пути, встретив жилье, они без крайней необходимости не переступают за его порог: в жилье гунн никогда не почитает себя безопасным. Они носят одежду вроде туники из холста или из меха и, раз продев в нее голову, не спускают ее с плеч, пока сама не свалится лохмотьями. Голову покрывают меховыми шапками с опушкой, а свои волосистые ноги обертывают козлиной шкурой. Такая обувь, конечно, затрудняет ходьбу, отчего они вообще не способны сражаться на ногах пешими. Зато на своих лошадях, нескладных, но крепких, они точно прикованы; исправляют на их спине всякого рода дела, иногда сидя по-женски. День и ночь они живут на лошади, на ней продают и покупают, не слезая ни напиться, ни поесть; так и спят, прилегши только к сухопарой шее своего коня и грезят там преспокойно. На лошадях же они рассуждают сообща о всяких своих делах. Царской власти они не знают, но подчиняются избранным вождям.

Начиная битву, они разделяются на отряды и, поднимая ужасный крик, бросаются на врага. Рассыпавшись или соединившись, с быстротой молнии они нападают и обращаются в бегство. Однако при своей подвижности они бессильны против земляной насыпи или против укрепленного лагеря.

Но вот что особенно делает их наистрашнейшими воинами на севере: это, во-первых, их меткие удары стрелами, хотя бы и на далеком расстоянии, у которых вместо железа прикреплены очень искусно заостренные кости; во-вторых, когда в схватке один на один дерутся мечами, они с необыкновенной ловкостью в одно мгновение накидывают на врага ремень (аркан) и тем лишают его всякого движения.

Хлебопашеством унны не занимаются, и никто из них не дотрагивается до плуга. Все они без крова, без отчизны, без всякой привычки к оседлому быту, блуждают в пространстве, как будто все бегут дальше, перевозя за собой свои повозки, где их жены работают им одежду, родят и воспитывают их детей. Если спросить унна, где ты родился, он затруднится дать ответ, потому что, перекочевывая с места на место, не помнит своей настоящей родины, как и места своего воспитания.

Непостоянные и вероломные в договорах, унны тотчас переменяют свой образ действий, как скоро почуют, где прибыль. Они не больше зверей понимают, что честно и что бесчестно. Самый разговор они ведут двусмысленно и загадочно. Никакая религия не связывает их ничем; они ни во что не верят и поклоняются только одному золоту. Нравы их так непостоянны и сварливы, что в один и тот же день они без всякого повода и ссорятся и мирятся".

По всему видно, что этот портрет уннов не списан с натуры, а сочинен воображением при помощи книжных источников и ходячих рассказов, отчасти, быть может, об уннах, а вообще о кочевом быте тогдашних варваров. Естественно, что разнообразные свидетельства автора во многом противоречат друг другу.

В общем очерке унны являются коренными степняками, кочевниками; живут вечно на коне (ходячая фраза), вечно будто все бегут дальше, меняя одно место на другое; в дома даже и входить почитают небезопасным. И в то же время живут (кочуют) среди лесов и гор, а главное, живут где-то вблизи Ледовитого моря, за Меотийскими болотами.

Если б унны пришли с Волги или из-за Волги, как после Дегиня все теперь убеждены, то Марцеллин должен был что-либо сказать об этом, потому что он знал Волгу под именем Ра и даже знал корень, растущий на ее берегах и употребляемый для лекарства, прозванный ее именем, ревень (Марцеллин, гл. 22). В ходячих слухах об уннах, какими пользовался этот историк, скорее всего было бы упомянуто о Волге — Ра. Напротив, видимо, слухи были другие. Они указывали Ледовитое море, т.е. глубокий север нашей страны.

Затем и сама местность Меотийских болот по тогдашним представлениям была очень неопределенна. По большей части выражение: "за Меотийскими болотами" для древней науки, смотревшей с юга, означало север, а не восток, как обыкновенно толкует это указание теперешняя наука, смотрящая с запада. Слова Марцеллина "за Меотийскими болотами, у Ледовитого моря" вполне обозначают, с какой точки зрения смотрела древность на эти болота. Даже Константин Багрянородный на севере от Меотийского озера (Азовского моря) помещает Днепр. К тому же под именем болота разумелось не столько Азовское море, сколько Гнилое озеро Сиваш, которое, по описанию Страбона, было очень болотисто, в нем ветры легко обнажали, а потом снова заливали топкие мели, вследствие чего оно не было судоход но, и плоты по нем едва проходили. По болотам, говорит Страбон, ведется охота за оленями и кабанами.

Послушаем, что рассказывают об уннах более поздние писатели, которые, конечно, пользовались свидетельствами и таких современников уннского нашествия, сказания которых до нас не дошли.

"В преданиях древности вот что я узнал о происхождении уннов, — говорит историк готов Иорнанд (гл. XXIV). — Филимер, король готов, пятый со времени их выхода с острова Сканции (Скандинавии), когда вступил в земли скифов, то узнал, что среди его народа водятся некие ведьмы, которых на языке своих отцов он сам называл алиорумнами (не русалки ли?). Из опасения, чтоб не случилось чего, он велел их прогнать из своего войска, и они были загнаны далеко в пустыню. Нечистые духи, блуждавшие в пустыне, увидели этих ведьм, совокупились с ними и произвели на свет это самое племя уннов, свирепейшее из всех. Оно держалось сначала посреди болот. Малорослое, грязное, гнусное, оно едва похоже было на людей, и язык его едва напоминал человеческий язык". Таково было происхождение этих уннов, которые напали на готов. "Их свирепое племя, — как рассказывает историк Приск, — жило сначала на том берегу Меотийских болот и занималось только охотой и ничем другим. Размножившись в целый народ, оно стало беспокоить соседей своими грабежами и обманами".

"Однажды эти охотники, по своему обыкновению, отыскивая добычи, вдруг увидели перед собою лань. Они пустились за ней в болото. Лань то прыгала вперед, то останавливалась и, как бы указывая путь, вела их дальше. Охотники долго гнались за ней и наконец перешли Меотийские болота как посуху, вовсе не воображая, что можно их перейти, потому что почитали их все равно, как море, непроходимыми. Как только увидели они неведомую для них скифскую землю, лань вдруг исчезла. Я думаю, — продолжает Иорнанд, — что такую штуку из ненависти к скифам (готам) подвели нечистые духи, от которых произошли унны. Никак не подозревая, чтобы за болотами существовала другая земля, унны изумились и увидели в открытии этого, прежде неведомого пути, как бы сверхъестественное покровительство. Возвратившись к своим родичам, они рассказали, что случилось, очень расхвалили Скифию и тем подняли весь свой народ. Они все отправились в Скифию по дороге, указанной ланью. Всех скифов они или истребили, или поработили. Как вихрь, они увлекли за собой алипзуров, альцидзуров, итимаров, тункарсов и боисков, живших на этом берегу Скифии. Они покорили также алан, равных им в бою, но имевших больше кротости по чертам лица, в поступках и в образе жизни. Столько же храбрые и воинственные, аланы не могли, однако, устоять при виде ужасных уннских лиц и бежали от них, охваченные смертельным страхом.

Действительно эти лица были ужасающей черноты. Если можно так сказать, лицо унна представляло, скорее всего, безобразный ком мяса, на котором были не глаза, а дыры, щели". После того Иорнанд повторяет слова Марцеллина о резании щек у детей, чтобы не росли волосы и т.д.

Портрет уннов, начертанный А. Марцеллином и его компилятором-последователем Иорнанд ом, представляет несколько очень любопытных и существенных очертаний, по которым видно, что унны жили за Меотийскими болотами и, по Иорнанду, именно в болотах, что они брили бороды, что особенно были страшны меткой стрельбой из лука и ловлей врагов на аркан. К этому надо прибавить, что Иорнанд (гл. 5) очень хорошо также знал, что в устьях Днепра и Буга существует страна, покрытая лесами и изменническими болотами.

Все это черты, рисующие быт позднейших наших запорожцев и донцов, которые, нет сомнения, унаследовали свои порядки жизни от самых древнейших времен. В 1668 году нашему послу в Царьграде турецкий Каймакан жаловался на набеги и грабежи запорожцев и обозначил их место жительства такими словами: "Запорожские черкасы живут на Днепре-реке, близ Черного моря, и около озер, живут в камышах и болотах". Нет никакого сомнения, что эти понятия турок о запорожском гнезде точно так же унаследованы от древнейшего времени, ибо в таких же чертах описывается, как видели, жилище уннов, а впоследствии описывалось жилище руссов-тавроскифов.

Обычай запорожцев брить бороды и даже головы, оставляя только заветную чуприну, видим еще на портрете Святослава и узнаем, что булгары до перехода их вождя Аспаруха за Дунай тоже жили у себя с остриженными головами*. Мы увидим вскоре, что, по свидетельству самого же Иорнанда, эти самые булгары были настоящие, истинные унны. Таким образом, А. Марцеллин говорил правду, что унны были бритые, безбородые. Таким образом, и наши запорожцы суть прямые потомки этих уннов, если не по крови, то по обычаю и нраву. Кто, несмотря на нашествие степняков, успел от X века сохранить родные имена родных порогов, тот мог сохранить и обычаи отцов, хотя бы они шли от самих скифов Геродота.

______________________

* А. Попов. Обзор хронографов русской редакции. I. С. 26.

______________________

Сказание Иорнанда во многом поясняет его современник, византиец Прокопий. Он говорит, что в прежнее время унны прозывались кимме-риянами (следовательно, были туземцы этой страны), что они жили по другую сторону Меотийских болот. Здесь очень важно определить, откуда смотрел Прокопий на эти болота и что в его мыслях значило "по другую сторону". Судя по его рассказу о географии нашей страны, он смотрит с юга, именно из Закавказья, и оттуда ведет описание здешних земель, так что по другую сторону Меотийских болот будет значить на северо-западных берегах Гнилого озера и Азовского моря. Это подтверждается еще и тем, что в другом месте Прокопий говорит: "От города Боспора (Киммерийского) до города Херсона (Таврического) по всему этому промежутку живут варвары, народы уннские". Эту страну он называет также Эвлисией (по Геродоту, Илея, где, как видели, жили елуры или герулы) и говорит, что в его время ее населяли унны-утургуры, прежние киммериане, а далее на север обитал очень многочисленный народ анты, то есть, как известно, наши славяне. Ясно, что Прокопий, указывая на жилище антов, разумеет Днепровскую и Донскую стороны, или северное побережье Гнилого и Азовского морей. Видимо также, что утургуров он помещает ближе к Дону.

"В том месте, — продолжает Прокопий, — где начинается канал (пролив Киммерийский между Черным и Азовским морями), живут готы, прозванные тетракситами. Их немного. Они дали название Танаиса-Дона не только проливу, но и ветру, который дует с той стороны (то есть от Дона, от севера). Унны, которых прежде называли киммерианами, сначала жили под властью одного государя. У этого государя было два сына, один назывался Утургур, другой Кутургур. По смерти отца сыновья разделили царство, и их подданные стали называться по их именам, утургуры и кутургуры. Но оба народа жили вместе, сохраняли одни и те же обычаи. С жителями того берега Меотийских болот они не сообщались и не вели торговлю, думая, что перейти болота невозможно. Говорят, если только это правда, что однажды молодые киммериане, охотясь за ланью, которая бросилась от них в болота, стали ее преследовать по этим болотам и достигли с ней другого берега, где лань мгновенно исчезла. Я думаю, что она показалась только на несчастье народов, живших на этом другом берегу. Молодые люди, ожесточившись от неудачи, возвратились в свою страну с вестью, что болота перейти легко. Унны тотчас повели свои войска, и кутургуры заняли земли вандалов и готов, а утургуры встретились с готами-тетракситами, которые вооружились и старались остановить нашествие врагов. В том месте, где это случилось, болота Меотийские образуют залив, оставляющий только очень узкий проход (Перекопский или же Арабатская стрелка). Готы, не чувствуя достаточно силы, чтобы выдержать напор врага, и зная, что унны не остановятся, согласились лучше пойти на мир. Было решено, что оба народа перейдут вместе Меотиду и что готы останутся жить там, где жили, у пролива, вероятно, в городе Боспоре, нынешней Керчи. Таким образом, эти готы сделались друзьями и союзниками утургуров".

Вообще, из повествования Прокопия, основанного, как по всему видно, на готских преданиях, очень трудно извлечь что-либо похожее на свидетельство очевидца или современника этих событий. Здесь над географией и над историей господствует сказка, не имеющая нужды точно указывать места и ход событий. Ясно одно, что в некоторое время, вероятно в IV столетии, киммерийские, то есть донские и днепровские, племена напали на таврических готов, переправившись через Азовское море. Если б они переправились с востока через пролив, то предание упомянуло бы это скорее всего потому, что пролив Боспор Киммерийский был с самых древнейших времен известен всему черноморскому миру. К тому же все знали, что зимой он замерзает и что тогда его можно перейти и посуху. Но предание настойчиво упоминает о Меотийских болотах, прибавляя, как у Зосима, что унны перешли через Боспорскии пролив, который затянуло илом из реки Дона, и представляя дело так, что унны, совсем не думая, что переправа возможна, перешли через болота чуть не посуху. Зачем было переходить море, когда легче было перейти реку, то есть Дон, если шли с востока?

Можно, наверное, полагать, что унны-утургуры напали на боспорских готов, переплыв Азовское море из устьев Дона или направившись к ним через Перекоп и через Гнилое озеро. По договору они оставили готов на своем месте в Боспоре, а где утвердились сами, неизвестно, но, видимо, что с той поры они владычествовали над всей Боспорскои страной, на европейском и азиатском берегах. Прокопий говорит, что унны-утургуры, овладевшие Боспором, отделялись от кутургуров Меотийскими болотами, следовательно, их гнездо должно было находиться на восточных берегах Азовского моря, между устьями Дона и Кубани. Оно, вероятнее всего, находилось в древнем Танаисе, в устье Дона, а также и на Таманском полуострове, в Древней Фанагории. Только из этих двух гнезд они и могли владычествовать над страной. Далее Прокопий говорит, что утургуры управляли своей страной мирно, а это обнаруживает, что они покровительствовали торговле и охраняли ее интересы. В Боспоре и в последующее время происходила у греков значительная торговля именно с уннами.

В "Истории войн римлян с персами" Прокопий также упоминает об уннах, которые владели степями между Азовским и Каспийским морями до северных вершин Кавказа. Он говорит, смотря с юга, что дальше за Каспийскими воротами (Дербент) к северу расстилаются поля ровные и гладкие, орошаемые обильными водами, удобные к содержанию коней. Здесь поселились почти все уннские племена и простираются до озера Меотиды.

Из числа этих уннов у Прокопия названо особым именем одно племя, савиры, которое он помещает за зихами на вершинах Терека, в стране Пятигорье. Это был народ самый воинственный. Он служил грекам, и персам, смотря по обстоятельствам.

Общий отзыв Прокопия об уннах таков, что они были кочевники и жили по-скотски, были черны телом и безобразны лицом. Все это он говорит по сравнению их с уннами белыми, эфталитами, которых, однако, никто из историков не называет уннами, а это может объяснять, что и сам Прокопий о племенах уннов не имел точных сведений и называл уннами всех кочевников.

Однако из приведенных его свидетельств об уннах прикавказских, живших между Азовским и Каспийским морями, должно заключить, что это были в действительности кочевые племена каких-либо азиатов. Можно было бы и утвердительно говорить, следуя общему мнению, что здесь-то и находилась настоящая родина известных исторических уннов, если б сам же Прокопий не указывал довольно точно эту родину в Донской и Днепровской стороне, между Боспором (Керчью) и Херсоном*. И при этом он ни слова не говорит, что эти унны, жившие вблизи Кавказа и Каспийского моря, некогда перешли на тот берег Азовского моря и прозвались утургурами и кутургурами, что здесь было коренное гнездо известных страшных уннов. На этом основании можно с большой вероятностью полагать, что Прокопий, называя весь этот край уннским, обозначает, в сущности, только то, что унны здесь владычествовали, и что поэтому все здешние кочевники носили господствующее имя уннов. Унны-утургуры господствовали в древнем Боспорском царстве. Унны, называемые савирами, господствовали на Тереке.

______________________

* Император Юстин (518-526), желая защитить ивиров от персов, послал в Боспор посла с большими деньгами, чтобы склонить уннское войско идти на помощь к ивирам. По словам Прокопия, унны обитали между Херсоном и Боспором. Но любопытно, что узлом сношений с уннами является город Боспор, то есть место по преимуществу торговое — ярмарка, где, стало быть, скорее всего можно было найти уннов и завести с ними переговоры.

______________________

Итак, о происхождении уннов, об их первом появлении от их же современников мы знаем только одни басни, догадки и темные слухи. Положим, что в самом начале их появления трудно было узнать, откуда они пришли. Но после сношений с уннами Византии и Рима, после многих миров, договоров и войн, продолжавшихся целое столетие, разве нельзя было услышать от самих же уннов обстоятельного рассказа об их коренном отечестве. Но именно историк Зосим, писавший спустя сто лет от появления уннов, все-таки не знает, откуда они пришли, и передает те же первоначальные басни и свои догадки. Спустя еще сто лет историк Прокопий, повторяя старые басни, описывает уннов туземным народом, киммерийцами. По свидетельству Иорнанда, историк Приск говорил будто бы, что унны первоначально жили на другом берегу Меотийских болот. Сам Приск в оставшихся отрывках его труда называет уннов скифами царскими, конечно, пользуясь словами Геродота и тем указывая настоящее жилище уннов от Дуная до Дона, то есть над Черноморьем и над Меотийскими болотами, в той именно стране, где после скифов владычествовали сарматы-роксоланы, внезапно пропавшие из истории при появлении уннов. Что значит другой берег Меотийских болот, об этом мы уже говорили. Со стороны боспорских готов, первых рассказчиков о нашествии уннов, и вообще, с точки зрения древних писателей, это значит вообще север, но не восток.

По словам А. Марцеллина, унны прежде всего напали на европейских алан-танаитов, т.е. донцов, соседей готов-грутунгов. А эти грутунги (утургуры) обитали не слишком далеко от Днестра, где Марцеллин упоминает Грутунгский лес. Победив этих аланов, унны утвердили с ними союз.

Иорнанд рассказывает, что, перейдя обширное Меотийское болото, унны покорили алпилзуров, алцидзуров, итимаров, тункарсов и воисков, целый рой народов, населявших тот берег Скифии. Затем они завоевали аланов.

Эти имена Иорнанд взял у Приска, у которого читаются только амилзуры, итимары, тоносурсы (иначе: тонорусы), воиски. В амилзурах мы не сомневаемся видеть наших уличей, обитателей Нижнего Днепра, так, как в войсках видим древних кестовоков и позднейших воиков, обитавших над Верхним Днестром. Тоносуры или тонорусы могут обозначать настоящую русь Днепра и Дона (Рязань) или вообще танаитов-донцов Марцеллина и наших северян. Итимары — несомненно переиначенное из маритимы, приморские или поморцы.

Но важнее всего географические показания Иорнанда. Он пишет, что по берегу океана (на восток от Вислы) живут эсты, совсем миролюбивое племя. На юг от них и близ них живут акатциры, иначе агатциры (агафирсы), очень храбрый народ. Под акатцирами растягиваются над Черным морем булгары, сделавшиеся, к несчастию, слишком известными за наши грехи, прибавляет историк. Тут (между булгарами) воинственные народы уннов плодились некогда, как густая трава, чтоб распространить двойственное и яростное нашествие на народы, ибо унны распадаются на две ветви и живут в различных странах. Это алтциагиры и савиры; иначе писали алтциагры, аулциагиры, аулциагры, а также ултциагиры, ултициагры, уултциагиры (ultiziagri, uultiziagiri), что прямо уже указывает на имя наших уличей, с которыми долго воевал Олег. Савиры же, несомненно, наши севера, северяне, восточное племя наших славян, они же и танаиты, или донцы. Приток Дона — Донец — и доселе прозывается Северским.

Эти аулциагры, по словам Иорнанда, часто ходили в окрестности города Херсона, где жадный купец торговал богатыми произведениями Азии. Что же касается хунугуров (иначе хунугары), прибавляет Иорнанд, то они известны как торговцы куньими мехами. "Там-то живут те унны, которые стали страшны для людей, однако, весьма неустрашимых", то есть для готов.

Ничего яснее и понятнее нельзя сказать о коренном местожительстве знаменитых уннов, об их разделении на две ветви, днепровскую и донскую, западную и восточную (о чем говорит и Филосторгий), на кутургуров и утургуров Прокопия, как и об их отношениях к Херсону и к древнему Боспору. И наша история застает южное население разделенным на две ветви: руссы (Киев) и севера.

Два свидетеля-современника, писавшие один по-латински на западе, другой по-гречески на востоке, говорят одно и то же, что унны были коренные жители нашей Русской страны, киммериане, то есть такие старожилы этих мест, история которых скрывается в киммерийском мраке всей человеческой древности. Хунны, хунугары-гуры Иорнанда, стало быть, жили там же, где отделяет для них место во II веке по Р.Х. Птолемей, а в IV веке Маркиан Гераклейский. В то время это имя еще не было в ходу, не было знаменито. Оно заслонялось славным именем роксолан, тотчас, как мы говорили, пропавших с лица истории, как только произнесено было имя уннов.

Историческая критика, однако, не хочет даже опровергнуть приведенных свидетельств, а всеми мерами, наперекор здравому смыслу, держится за сказочное готское сведение, что унны пришли с того берега Азовского моря. Она даже не хотела ограничиться и этим коротким указанием и распространила тот берег до Северного Урала и до пределов Китая.

Сочинение Дегинья, доказавшего по китайским летописям, что унны пришли от китайских границ, основано ведь только на сходстве имен хионгну, хиунгну, хиунийу и хунны, которому нисколько не противоречит и само имя Китая — Хина. Но что же значит сходство имен и вся этимология при полнейшем различии свидетельств истории, этнографии, географии? Надо только удивляться, каким образом несообразная догадка Дегинья утвердилась в науке как непреложная истина*. С его легкой руки все стали твердить, что унны были истинные калмыки, и все старались при всяком случае только доказывать и распространять это поверхностное заключение. Затем Клапрот доказал, а Шафарик подтвердил, что унны были уральского происхождения, родственники башкиров и предки венгров. Теперь этой новой истине уже никто не противоречит. Почему венгры старательно утверждают свое родство с уннами и отыскивают доказательства, странствуя по Уралу, Кавказу и по всей Сибири (экспедиция Зичи).

______________________

* Тэйлор в своей "Первобытной культуре" говорит между прочим, что у древних мексиканцев месяц назывался мецтли. Следует ли из этого, что наш месяц прибыл к нам из Америки?

______________________

Мнение, что они могли быть славянами, по Венелину — булгарами, новые исследователи почитают "заброшенным". Но нам кажется, что в такой темной и вовсе еще не разработанной области, каково время так называемого Великого переселения народов, никакое мнение нельзя почитать заброшенным, ибо до сих пор здесь все исследования, самые ученые, как и самые фантастические, основаны только на догадках и соображениях, более или менее удачных, но подобранных каждым исследователем всегда как бы на заданную тему. При таком положении дел весь вопрос должен заключаться в качестве и количестве древних свидетельств: исторических, географических, этнографических, которые при всем разноличии и разнообразии источников, говорили бы одно.

Мы полагаем, что каждый читатель, не заучивший множества исследований, если прямо обратится к первым источникам и последует золотому правилу Гроберга, что "в истории, равно как и в географии, чувствуя себя сколько-нибудь способным судить здраво, смело должно полагаться более всего на свои собственные сведения, нежели на чужие", — каждый читатель в уннах скорее увидит славян, чем другую какую-либо народность.

Прежде всего, на эту простую мысль наводит сама история уннов. Неведомый народ унны должен раскрыть себя и свое происхождение своей историей. О чем же и что говорит эта история?

"Гунны, самый свирепый из всех варварских народов, напали на готов", — говорит готский патриот и историк Иорнанд (гл. 24).

Когда готы услыхали о движении уннов, об их завоеваниях, то пришли в ужас и стали держать совет со своим королем, что следует предпринять и как предохранить себя от такого опасного врага? Королем готов в то время был знаменитый Эрманарих, готский Александр Македонский.

До сих пор он оставался победителем в борьбе со многими народами, до сих пор его владычество простиралось на всю Скифию и Германию. Но теперь он сам был весьма озабочен, услыхав о приближении уннов, увидевший, что ему изменил подвластный, но вероломный народ росомонны или роксоланы. А это произошло вот по какому случаю: один из росомонов, вероятно знатный человек, вероломно покинул короля и, нет сомнения, ушел к уннам. Но во власти короля осталась жена беглеца, именем Саниелх (Sanielh, иначе: Сонильда, Сванигильда). Рассвирепевший Эрманарих приказал казнить жену за бегство мужа. Ее привязали к диким лошадям, и она была растерзана на части. Ее родственники, братья мужа Сарус и Амиус, мстя за смерть неповинной женщины, поразили Эрманариха мечом в бок. После того король, изнуренный раной, влачил печальную жизнь, чем воспользовался король уннов Баламбер-Валамер и напал на восточных готов, заняв их земли. К тому еще и западные готы отделились и оставили Эрманарика одного воевать с уннами. И от раны, еще больше от горя, что не может совладать с уннами, он помер в глубокой старости, в НО лет.

А. Марцеллин говорит, что Эрманарих, захваченный врасплох, после долгой борьбы с уннами в отчаянии и страхе от неминуемой гибели сам лишил себя жизни.

После него, по свидетельству Марцеллина, был избран королем Витимир, который, продолжая борьбу, в подкрепление нанял каких-то других уннов и долго воевал против аланов (почему против аланов, когда нападали унны, ясно, аланы и унны были кровная родня), но после многих поражений, совсем подавленный превосходством врага, в одной битве он погиб. У него остался малолетний сын Видерик на попечении двух старших воевод его отца, Алатея и Сафракса. Когда опекуны увидели, что дальнейшая борьба (с уннами или с аланами?) невозможна, они благоразумно отступили со своим питомцем к берегам Днестра. Это рассказывает Марцеллин.

Иорнанд повествует, что по смерти Эрманариха восточные и западные готы разделились, первые остались подданными уннов и продолжали жить в той же стране. Однако их государь Винитар сохранил свою власть. Такой же храбрый, как и его предки, но менее счастливый, он нетерпеливо сносил господство уннов и старался всячески от них освободиться.

Он храбро напал на антов (несомненные славяне и аланы Марцеллина), сначала был побежден, но потом восторжествовал над ними и, чтобы навести ужас на врага и предупредить дальнейшие восстания, захватил антского князя Богша (Box, Богшь, Богошь, упомянем современное нам имя Божо Павлович, черногорский воевода 1876 г.) с его сыновьями и семьюдесятью старейшинами и велел их всех распять. После этого Винитар спокойно государствовал почти целый год. Но король уннов Валамир призвал к себе Сигизмунда (Гесимунда, сына великого Гуннимунда), который, верный своим клятвам или договорам с уннами, оставался на их стороне с большой частью готов и возобновил с Валамиром старый союз. Они оба пошли против Винитара. Война была долгая. Две битвы Винитар выиграл, и невозможно себе представить ту ужасную резню, какую он произвел в войске уннов. В третий раз полки сошлись на реке Ераке (Пруте). Здесь Винитар погиб от стрелы, которую пустил ему в голову сам Валамир. После того Валамир взял себе в жены Валадамарку (Володимерковну?), племянницу Винитара. С тех пор готский народ без сопротивления покорился Валамиру.

Таким образом, были покорены те готы, которые хотя и управлялись собственными князьями, но оставались во власти уннов до смерти Аттилы и ходили в уннских полках даже против своих родичей, западных готов.

О погоне уннов за западными готами Марцеллин рассказывает следующее: "Предводитель тервингов Атанарик приготовился было защищать свою страну и расположил войска вдоль берегов Днестра и Грутунского леса. Унны перехитрили его, обошли и прогнали к горам. Желая, однако, удержать напор врагов, Атанарик насыпал высокий земляной вал между Днестром и Прутом и вдоль берегов Прута к Дунаю*. Он не успел окончить этой работы, как унны быстро прогнали его и отсюда.

______________________

* Остатки этого вала, называемого Траяновым, существуют и доселе (см.: Вельтман. Начертание древней истории Бессарабии с картой.- М., 1828).

______________________

По всем готским областям разнесся слух о появлении неведомого диковинного народа, который то как вихрь спускался с высоких гор, то будто вырастал из земли и все, что ни попадалось на пути, опрокидывал и разрушал. Готы рассудили совсем переселиться за Дунай, во Фракию". "Скифы, — говорит историк Эвнапий, — побежденные, были истребляемы уннами. Большинство их погибло совершенно. Одних ловили и побивали вместе с женами и детьми, и жестокости при убиении их не было меры. Толпа же собравшихся и устремившихся к бегству немногим не доходила до двухсот тысяч человек, самых способных к войне. Двинувшись и став на берегу реки Дуная, они издали простирали руки с рыданием и воплем и умоляли о позволении переправиться через реку. Они оплакивали свои бедствия и обещали отдаться римлянам как союзники".

Таковы в существенных чертах рассказы Иорнанда и Марцеллина о первом нашествии уннов.

Видимы ли здесь калмыки, монголы, уральские орды, полчища азиатских степняков? Есть ли здесь что-либо похожее на нашествие хотя бы нашего Батыя, Чингисхана или новейшего Батыя — Наполеона?

Дело очень простое. Столетнее движение готов с северо-запада на юго-восток к Черному морю и к Днепру, завоевание Эрманариха, который, по-видимому, овладел уже страной между Днестром и Днепром, — все это получает наконец отпор со стороны туземного населения. Покорявшиеся росомоны изменяют, находят случай порешить с самим Эрманарихом, конечно, по той причине, что явились на защиту унны. Эти унны, жившие близ Ледовитого моря, за Меотийскими болотами, покоряют, а вернее, соединяют в крепкий союз все население страны, от Дона, где жили аланы-танаиты, и до Днестра, где жили анты. Они одолевают восточных готов, то есть отнимают у них власть над страной. Но все это делается не вдруг, как бы распорядился Батый или даже Наполеон. Напротив, борьба идет шаг за шагом, как обыкновенно она ведется между оседлыми племенами. Готы падают не столько от силы уннов, сколько от собственной распри. Западные оставляют восточных, отделяются от них. Эрманарих погибает, и только тогда Валамир, король уннов, овладевает его обширным царством. Наследник Эрманариха, продолжая борьбу, нанимает тех же уннов и воюет с аланами, из чего видно, что и аланы были такие же унны и так же гнали готов вон из своей земли. Если Витимир Марцеллина и Винитар Иорнанда — одно и то же лицо, то и аланы Марцеллина суть анты Иорнанда и Прокопия, как и надлежит быть по точным указаниям древних историков и географов. Продолжая борьбу с уннами, Винитар казнит антов, которые, стало быть, те же унны. После того около года он спокойно господствует в своей земле. Как же это могло случиться ввиду бесчисленных калмыцких полчищ Валамира? Наконец этот калмыцкий хан, чтобы совладать с врагом, вступает в союз с остальными готами и тогда только чувствует себя сильным и подымается на Винитара. По смерти Винитара он овладевает всей страной восточных готов, но оставляет им для управления их родных князей. Вот начало уннского господства. Западных готов унны выпроваживают за Дунай, а над восточными владычествуют до смерти Аттилы.

Таким образом, простые действия Валамира нисколько не оправдывают тех заученных исторических фраз, какими обыкновенно историки начинают повествование о нашествии уннов, расцвечивая это нашествие, по басням Иорнанда, следующими словами: "В бесчисленном множестве они перешли Меотийские болота и погнали перед собой народ за народом... Народы стремглав падали друг на друга, теснили друг друга все дальше к западу... Победив готов, они разлились, словно потоп, по южной Руси, Польше, Угрии" и т.д. Все это, в сущности, ни на чем не основанная риторика. Все это, пожалуй, могло так казаться западным народам, когда воеводой уннов являлся Аттила. Но и этот воевода вел на запад европейские силы, среди которых финны занимали место не весьма многолюдное. Величавая сила Аттилы утверждалась, с одной стороны, на бессилии Западной и Восточной империй, а главным образом, на вражде и ненависти между собой европейского населения. На запад он никогда бы и не пошел, если б его не водили туда сами же западные народы, искавшие владычества друг над другом и над Западной империей.

Кто же на самом деле были эти унны? Судя по указанию Марцеллина, что их жилища находились вблизи Ледовитого моря, по указанию Филосторгия, что унны были геродотовские невры, и по свидетельству римского посла к Аттиле Комита Ромула, что владычество Аттилы распространялось на острова, лежавшие в океане, и хотя бы эти свидетельства были только слухи, все-таки видно, что это был народ северный. Островами океана писатели средних веков почитали не только Скандинавию, но также Курляндию, Эстонию и побережье Балтийское и Финского залива, а, вероятнее, именем островов обозначался остров Рюген*.

______________________

* Круг о Федератах в чтениях Имперской академии наук. — СПб., 1831. — Кн. 1.

______________________

Можно гадать, что имя уннов получила северная дружина славянских племен, призванная на помощь южными племенами при низложении владычества готов и собравшаяся в Киеве, так как может быть, что имя Киева звучит в имени хунов или уннов. Мы видели и из рассказов Иорнанда и Марцеллина, что унны гонят готов от Киевской стороны к Днестру и Пруту по тому самому пространству, где, по Птолемею, обитали те же хуны, по Маркиану, хоаны, где, по Иорнанду, обитали гуннугары, торговавшие куньими мехами, где находился Гуннивар*, в который ушли потом сыновья Аттилы, где был Хунигард Гельмольда и т.д.

______________________

* Круг о Федератах в чтениях Имперской академии наук. — СПб., 1831. — Кн. 1.

______________________

Летописец Беда Достопочтенный называет гуннами балтийских славян, именно тех, которые жили подле датчан и саксов, то есть вагиров. Его показания об этих гуннах относятся к концу VII века. Так называют балтийских славян и другие писатели, саксонские, датские, скандинавские. Иные именуют гуннов сарматами. Все это открывает новую связь киевских уннов со своими родичами гуннами балтийскими. Невольно рождается предположение, не были ли и тогда уже призваны на помощь балтийские варяги. Не означает ли имя унн в греческой форме тех ванов, область которых прозывалась Ваннома, Ваниана у Плиния, Вантаиб* у Павла Дьякона и которые иначе назывались венетами, виндами, веннами, даже унинадами и т.д.,** и жили с давних времен по Балтийскому Поморью. Олатыненное имя гунны перешло к писателям уже от греков, а греки свое унны получили не иначе как от готов и, по всей вероятности, в форме ванов. Прокопий обозначает славянское племя тремя именами: гунны, славяне, анты. Иорнанд точно так же употребляет три имени, но вместо гуннов пишет венеты, анты, славяне. Таким образом, звучит ли в имени уннов имя Киева или имя ванов — это будет все равно. И в том и в другом случае унны должны обозначать северное славянство, и туземное, и призванное на помощь с Балтийского моря. Вот причина и объяснение, почему Аттила жил вблизи области ванов и держал всегда крепкую дружбу с вандальским королем Гезерихом. Оба они были чистые славяне и водили в своих полках истое славянство.

______________________

* Прежде Гунниваром называлась Приднепровская область, ныне, по толкованию Моммсена, оказывается, что не область, а сама река Днепр называлась у гуннов Вар. Но, в таком случае, как объяснить рассеянные по течению Дуная имена населенных мест, каковы Темесвар, Вуковар, Беловар, Дьяковар, Долвар и др.? (Ж. М. Н. П., 1883 г., апрель. С. 374).
** Быть может, Бантеб, как наши Витеб, Дулеб, Сереб и пр.

______________________

Невиданный, неслыханный, диковинный, чудовищный народ, страшилище всех народов — все это речи готов, которые, прибежав к Дунаю в числе двухсот тысяч человек, самых способных к войне, с рыданием и воплем, как пишет Эвнапий, простирая руки, прося римлян о дозволении переправиться на другой берег, конечно, не могли же рассказывать, что их прогнали не только обыкновенные люди, но свои же подвластные люди, например роксоланы. Сколь велика была мера позора и принижения для храбрых людей, настолько выросла и чудовищность их врага, разумеется, невиданного и неслыханного, и происходившего от ведьм и чертей. Так готы прославили уннов не только во всей Европе, но и во всей истории, и успели вселить свои басни об уннах в самые ученейшие сочинения даже и нашего времени.

Этот калмыцкий, монгольский, урало-чудский вихрь, ураган, потоп, беспримерное в истории нашествие — все это было не что иное, как самое простое и обыкновенное дело. Это было простое движение восточного славянства против наступавшего германства в лице готов, завладевших было старинными жилищами славян-тиверцев, древних тиригетов на Днестре, а потом уличей на Буге и Днепре, носивших в то время имена кутургуров, котциагиров, аульциагиров и т.п., отчего, быть может, и сами западные готы прозвались тервингами, а восточные грутунгами или остроготами.

Если действительно в Киеве собралась дружина северного, балтийского или русского славянства, подобно тому как спустя 500 лет она собралась при Олеге, то ее сила, как и в начале нашей истории, развилась и распространилась не в тот год, когда было отнято владычество у Эрманариха и когда были прогнаны западные готы из земли тиверцев. Мы видим большую постепенность в развитии этой силы, что вполне зависело от крепости союза родственных племен, от талантов руководителей и от хорошего умного нрава и обычая самой дружины. Князь Валамир, первоначальный вождь уннов, повел дела с достойной твердостью и большим уменьем пользоваться обстоятельствами. Разделив силу готов, он с восточными готами, по крайней мере, с теми, которые ему покорились, остался другом и вместе ходил опустошать византийские земли. Точно так, как и Олег, не тотчас, а собравшись с силами, пригрозил Константинополю и вырвал у него необходимый для русской торговли договор. Сила уннов возрастала столько же времени, как и сила руссов в X веке. Потребовалось около 70 лет, т.е. два поколения, чтобы явился на Руси Святослав или в среде уннов — Аттила.

История уннского князя Валамира известна больше всего военными вспоможениями, какие он делал Феодосию в войне с Максимом в 388 году и Руфину против Аркадия в 395 году, когда они ходили на восток и опустошили страну до Антиохии.

В 401 году уннский воевода Улд (Волд) точно так же помогает Аркадию против готов. В 405 году Аркадий заключает с ним союз и снова взял уннов в римскую службу. Но в 408 году Улд ходил опустошать Мизию и Фракию и приходил, вдобавок, вместе с сивирами. Предложенный мир не был им принят, а между его полками произошла какая-то смута, так что и сам он с позором побежал обратно за Дунай.

После Улда-Влада над уннами царствовал Донат, к которому в 412 году плавал через море послом историк Олимпиодор. Донат, следовательно, жил еще где-либо в Приднепровье.

______________________

* Шафарик. Славянские древности. Т.. I. Кн. I.

______________________

После Доната царствовал Руга, Рог (Роа, Руа, Роила, Ругила)*, заставивший восточных римлян платить ему ежегодную дань, 350 фунтов золота, конечно, для того, чтобы жить с ними в мире и помогать своими войсками.

______________________

* Припомним, как изменялось имя славян-ругов (см. с. 163).

______________________

В 421 году Аэций, знаменитый римский полководец и сын скифа, родившийся в Доростоле-Доростене на Дунае, призывает 6000 уннов для поддержки западного императора Иоанна и вообще так дружит с уннами, что в 430 году убегает под покровительство к их царю Рогу, а потом, начальствуя в Италии и Галлии, содержит у себя уннские конные полки, с которыми поражает германцев, франков и бургундов. Для истории уннов эта личность особенно замечательна. Можно с достоверностью сказать, что если б не было Аэция, никогда бы не случилось и нашествия уннов на Европу. Сколько знаменитый полководец, столько же и знаменитый придворный, Аэций, едва ли сам не был у ином или остроготом, по крайней мере, ничем иным невозможно объяснить его чуть не родственную связь с уннами. Во всех своих действиях и предприятиях он постоянно опирался на эту силу и постоянно призывал ее к участию в тогдашних европейских смутах. При его руководстве унны заходили очень далеко в Западную Европу и хорошо ознакомились с людьми и отношениями западных государств. В этой школе, по всем признакам, воспитан был и Аттила*, вступивший на царство после Рога, своего дяди, и знавший западные отношения как свои пять пальцев.

______________________

* Если Рог-Руг именовался также и Ругалой, то очевидно, что и имя Аттилы составлено по тому же складу. Быть может, корень его — тата, тятя — отец. В числе посольских людей от Аэция к Аттиле встречаем Татула. Впоследствии встречаем короля у восточных готов Тотилу (542 г.) и в службе у византийцев некоего Татимера (Татомира, 593 г.), участвовавшего в войне со славянами. Известно, что готы брали имена у уннов. Так, имя первого уннского князя Валамира стали носить и готские короли. А унн Рагнар был вождем восточных готов, когда уже оканчивалась их слава. Имена, стало быть, передавались взаимно между уннами и готами. Все это требует внимания со стороны русских лингвистов.

______________________

Словом, унны в полной мере обязаны Аэцию, что он втолкнул их в историю средневековой Европы и сделал вождями разгрома Западной империи. По мере того как усиливался Аэций, вырастал в своем могуществе и Аттила, и это были два человека, некоторое время управлявшие судьбами всей Европы: один как придворная сила римской Европы, другой как военная сила Европы варварской. Но, естественно, что эти две силы не могли долго действовать в одном направлении. Они разошлись в своих интересах и встретились потом на страшном Каталауиском побоище, где, в сущности, восторжествовало придворное коварство Аэция, так что из воюющих никто не мог наверное сказать, остался ли он победителем или побежденным. Аэций защищал Европу, и на его стороне были вестготы, которых Аттила от души ненавидел и постоянно преследовал. Но Аэций, дружа с вестготами, боялся, чтобы с победой над уннами не выросло могущество этих, не менее опасных завоевателей. Ввиду ослабления такого могущества, он поберег Аттилу. Судя по ходу истории, сам Аэций был силен и страшен только могуществом Аттилы, и как скоро погиб коварным путем Аттила, в 453 году, тем же путем погиб и Аэций, в 454 году Аттила помер на своей свадьбе, будто бы много выпив, но, вероятнее всего, выпив яду. Аэция предательски и собственноручно заколол западный император Валентиан III, не отыскавший другого средства, чтобы избавиться от ума и опеки этого замечательного человека.

Таким образом, настоящая сила уннов заключалась не в их калмыцкой будто бы бесчисленной орде, а в смутах и интригах Западной Европы, которыми руководил Аэций и которыми очень пользовался гениальный варвар Аттила. А знаменитое прославленное великое нашествие уннов было, в сущности, походом одних европейских народностей против других, восточных против западных. Сами же историки того времени единогласно свидетельствуют, что Аттила не начинал войны без надобности, для одного грабежа и добычи, как бы подобало степному кочевнику и как обыкновенно разрисовывает его походы ученая история. Он только не пропускал случая, дабы пользоваться слабостью обеих империй, и всегда знал вперед, когда и как начать свое дело, да и то по большей части ограничивался одними угрозами.

Его политика, которая собрала под его знамена столько народов Западной Европы, не говоря о востоке, была очень проста. Кто прибегал под его защиту и становился ему другом, того он умел защитить во всех случаях. Но его власть была снисходительна и благосклонна и никогда не вмешивалась в домашние дела покоренных народов, князья которых оставались вполне самостоятельными владыками в своей земле и помощью Аттилы только больше укрепляли свое владычество. Зато кто, раз покорившись или сделавшись его другом, изменял ему, того он умел найти, куда бы ни скрылся, и умел наказать, конечно, по-варварски.

Послушаем очевидца, который сам ездил к страшным уннам, сам видел Аттилу, обедал у него и наблюдал и примечал, как живет этот могучий человек. Очевидец этот — Приск, секретарь византийского посольства к Аттиле в 448 году К сожалению, из его сочинения, которое, вероятно, вполне познакомило бы нас с историей уннов Аттилы, сохранились только отрывки. Но и в этих отрывках в отношении бытовой стороны уннов мы находим многое, что заслуживает русской памяти по родству и сходству с нашими древними обычаями и нравами, и, во всяком случае, по той причине, что унны, хотя бы они были и калмыки, очень долго жили в дружбе со славянами и, верно, многими из своих обычаев с ними поделились.

От Приска мы узнаем, что в 433 году над уннами царствовал Руа-Рог. Он решился вести войну с народами, поселившимися на Дунае и прибегавшими к союзу с римлянами, т.е. решился воевать против своих же беглецов. Требуя этих беглецов, он отправил в Византию послом Ислу. В этот год Руа умер и стал царствовать Аттила с братом Влидой. Новые посольства с обеих сторон съехались у города Марга на Дунае, в устье Моравы. "Съезд происходил вне города, скифы сидели верхом на лошадях и хотели вести переговоры, не слезая с них. Византийские посланники, заботясь о своем достоинстве, имели с ними свидание также верхом. Они не считали приличным вести переговоры пешими с людьми, сидевшими на конях". По-видимому, тут ничего особенного нет. Унны не хотели въезжать в чужой город и не хотели унижаться перед римлянами-греками, а потому и не слезли с коней. Византийцы поступили точно так же. Но заученная мысль о калмычестве уннов находит и здесь явный признак их монгольского происхождения. Русский переводчик Приска г. Дестунис толкует по этому случаю, что здесь мимоходом задевается обычай уннов вечно жить на коне, подробнее описанный А. Марцеллином, и т.д.*

______________________

* Сказания Прииска // Перевод г. Дестуниса. — С. 21, примечание переводчика. Ученые Записки Имперской Академии наук. — II Отд. — Кн. VII. — Вып. I.

______________________

Послы утвердили договор, чтоб уннам были выдаваемы бегущие из Скифии люди, чтоб пленные римляне, без выкупа бежавшие к своим, были тоже возвращены или же платить за них по 8 золотых за каждого, чтоб римляне не помогали никакому варварскому народу, с которым унны вели войну, чтоб торжища между римлянами и уннами происходили на равных правах и без всякого опасения. Этот важный пункт характеристики уннов их новый историк Амедей Тьерри совсем упустил в своем сочинении по той, вероятно, причине, что он не совсем согласуется с общей картиной уннского варварства. Наконец, за сохранение договора скифы требовали ежегодно дани по 750 литр золота. Прежде они получали по 350 литр.

Варварам были выданы искавшие убежища у римлян унны. В числе их были дети Мамы и Атакама, происходящие из царского рода. В наказание за бегство унны распяли их в крепости Карее (ныне Гиршов в Добрудже).

По заключении мира с римлянами полководцы Аттилы и Влиды обратились к покорению других народов Скифии и завели войну с соросгами, может быть, с киевской росью или русью, которая за дальним расстоянием могла искать независимости или предавалась обычным смутам и междоусобиям.

Аттила постоянно обращался к Византии, требуя переметчиков или требуя не высланной дани, и начинал войну беспощадную, когда его требования не исполнялись. За это самое в 442 году он опустошил Иллирию и Фракию. В 447 году он снова воюет по тому же поводу, опустошает не менее 70 городов и принуждает Византию к миру на следующих условиях: "вьщать переметчиков, выплатить дань за прежнее время 6000 литр золота, платить вновь ежегодно по 2100 литр, за бежавшего без выкупа пленника платить по 12 золотых или вьщавать головой, не принимать к себе никакого варвара". Уплата такой дани была так тяжела для византийцев, что, по словам Приска, даже богатые люди выставляли на продажу уборы жен и свои пожитки, весь город был обобран до конца. В числе выданных переметчиков опять было несколько человек из царского рода, перебежавших к римлянам, не желая служить Аттиле.

Требуя постоянно выдачи переметчиков, Аттила пользовался этим случаем и очень часто посылал к римлянам послов. "Кому из своих любимцев хотел сделать добро, того и отправлял к римлянам, придумывая к тому разные пустые причины и предлоги". Послов ведь, по обычаю, дарили, а угнетенные римляне были щедры на подарки. Они теперь повиновались всякому его требованию, на всякое с его стороны понуждение смотрели, как на приказ повелителя. Не с ним одним боялись они завести войну, но страшились и парфян, и вандалов, и многих азиатских и африканских соседей, уже воевавших или готовившихся воевать. Вот по каким причинам особенно сильным казался Аттила. "Уничиженные римляне ласкали Аттилу, дабы иметь возможность приготовить отпор другим многочисленным врагам".

В 448 году "в Византию опять прибыл посланник Аттилы". То был Эдикон, скиф, отличавшийся великими военными подвигами. Аттила прислал к царю грамоты, в которых жаловался, что не выдают беглых, грозил войной, если их не выдадут и если римляне не перестанут обрабатывать завоеванную им землю по правому берегу Дуная от устья Савы до теперешнего Рущука. Притом требовал, чтобы торг в Иллирике происходил не по-прежнему на берегу Истра, а в городе Наисе (Нисса), который он определял границей Скифской и Римской земель как город, им разоренный. Требовал, чтоб послами к нему посылали людей знатных, консульского достоинства, и что если римляне опасаются таких посылать, то он сам перейдет через Дунай в Сардику для их приема.

На этот раз греки ухитрились войти в тайные сношения с послом Эдиконом и предложили, что осыплют его золотом, если он тайно изведет Аттилу. Эдикон согласился, и для этого дела с ним же было отправлено от императора посольство, в котором находился и Приск, хотя ни сам посол, ни Приск ничего не знали о заговоре.

Отсюда и начинается дневник Прискова посольства. Прибыв в Сардику (ныне София), послы пригласили к себе на обед сопутствовавших им варваров. "За обедом, во время питья, варвары превозносили Аттилу, а мы, — говорит Приск, — своего государя. При этом один со стороны греков заметил, что неприлично сравнивать божество с человеком; что Аттила — человек, а Феодосии — божество. Унны пришли в ярость от таких слов. Послы понемногу обратили речь к другим предметам и всячески старались их успокоить ласковым обхождением, а после обеда задобрили их подарками — шелковыми одеждами и драгоценными каменьями". Продолжая путь, послы доехали до Дуная, где их встретили перевозчики из варваров, приняли посольство на свои однодеревки и перевезли через реку. Перед тем эти однодеревки перевозили уннов, собиравшихся в этом месте для назначенной Аттилой охоты.

Послы, однако, уразумели, что это был только предлог, а на самом деле Аттила готовился воевать за то, что не все беглецы были ему выданы.

На другой день они прибыли к шатрам Аттилы: их было у него много. Послы тоже хотели разбить шатры на одном из холмов, но скифы им воспретили, говоря, что шатер Аттилы стоит на низменном месте в равнине, и что неприлично послам становиться перед ним на горе. Послы остановились там, где им было указано*.

______________________

* По случаю этого весьма простого обстоятельства в посольских приемах, как и по случаю упомянутого выезда Аттилы на охоту, писатели стараются найти здесь характеристику именно азиатских кочевнических обычаев, против чего возражает даже и г. Дестунис (Сказания Приска, 36-37).

______________________

Аттила уже знал о заговоре на его жизнь; послы же этого не знали, отчего произошло замешательство в начальных переговорах, и им было велено тотчас же убираться домой, если они не скажут главной цели своего посольства.

"Уже мы вьючили скотину, — говорит Приск, — и хотели по необходимости пуститься в путь ночью, как пришли к нам скифы и объявили, что Аттила, по случаю ночного времени, приказывает остановиться. Пришли другие скифы с присланными от Аттилы запасами на ужин — речными рыбами и быком". На другой день, однако, сам уже Приск через сношение с приближенными к Аттиле устроил дело так, что посольство было принято. Помог Скотта, брат Онигисия (Оногоста).

"Мы вошли в шатер Аттилы, охраняемый многочисленной толпой варваров, — продолжает Приск. — Аттила сидел на деревянной скамье. Мы стали несколько поодаль, а посол, подойдя к варвару, приветствовал его. Он вручил ему царские грамоты и сказал, что царь желает здоровья ему и всем его домашним. Аттила отвечал: "Пусть с римлянами будет то, чего они мне желают".

Затем Аттила вдруг обратил речь к Вигиле, который был одной из пружин заговора. Он называл его бесстыдным животным за то, что решился приехать к нему, тогда как постановлено, чтоб римские посланники не являлись, пока все беглецы не будут выданы уннам. Вигила отвечал, что нет у них ни одного беглого из скифского народа, все выданы. Аттила утверждал, что их у римлян множество, что за наглость его слов он посадил бы его на кол и отдал бы на съедение птицам, если б не уважал права посольства.

После такого приема Вигила с Ислой был отправлен к царю в Византию будто бы собирать беглых, а на самом деле за тем золотом, которое было обещано Эдикону. Послы же отправились следом за Аттилой дальше к северу. По дороге Аттила свернул в одно селение, в котором намеревался сочетаться браком с дочерью Эскамы. Он имел много жен, но хотел теперь жениться и на этой девице, согласно с законом скифским*.

______________________

* Для утверждения, что унны были монголы, писатели объясняют здесь, что Аттила женился на своей дочери. Между тем имя Эскам по-гречески несклоняемо и еще неизвестно, как должно понимать: на дочери Эскаме или на дочери Эскамы (Дестунис, с. 45).

______________________

Послы на своем пути переехали несколько значительных рек: Дри-кон (Мароз), Тигу и Тифис-Тибискус-Тейс. Явно, что они двигались ближе к Карпатам, к Токаю. Через реки их перевозили береговые жители на однодеревках и на плотах. В селениях отпускали им в пищу вместо пшеницы — просо, вместо вина — так называемый у туземцев медос — мед, известное славянское питье. Служители послов получали то же просо и питье, добываемое из ячменя, которое варвары называют камос*.

______________________

* По новым исследованиям доказано, что это был особый напиток кам.

______________________

В одном месте, близ какого-то озера, послов застигла буря, так что среди наставшего мрака под ливнем люди разбрелись кто куда, отыскивая с криком друг друга. Все, однако, сошлись в селении. Из хижин выбежали скифы и стали зажигать камыши (лучину), которые они употребляют для разведения огня. При свете камышей объяснилось, в чем дело. Жители звали посольских людей к себе, приняли в свои дома и, подкладывая много камыша, согрели путников. Оказалось, что владетельницей селения была одна из жен Влиды, брата Аттилы. Она прислала послам кушанье с красивыми женщинами. Это, по-скифски, знак уважения. Послы поблагодарили женщин за кушанье, но отказались от дальнейшего с ними обхождения. Они провели ночь в хижинах, наутро собрали свои вещи и весь день прожили в селении, обсушивая пожитки. Отправляясь в путь, послы пошли к царице, приветствовали ее и в благодарность за гостеприимство принесли ей взаимно в подарок три серебряные чаши, несколько красных кож, перцу из Индии, финиковых плодов и других сластей, которые очень ценятся варварами, потому что там их не водится.

Послы ехали дальше и повстречали другое посольство к Аттиле от Аэция и царя западных римлян, посланное для укрощения его гнева за какие-то золотые священные сосуды, которые Аттила почитал своей собственностью, так как они составляли принадлежность завоеванного им города. Оба посольства остановились в этом месте и ожидали, пока Аттила проедет вперед, а потом продолжали путь за ним вместе с множеством народа.

"Переехав через некоторые реки, — продолжает Приск, — мы прибыли в одно огромное селение, в котором был дворец Аттилы. Этот дворец, как уверяли нас, был великолепнее всех дворцов, какие имел Аттила в других местах. Он был построен из бревен и досок, искусно вытесанных, и обнесен деревянной оградой, более служащей к украшению, нежели к защите. После дома царского самым отличным был дом Онигисиев, также с деревянной оградой, но ограда эта не была украшена башнями, как Аттилина. Недалеко от ограды была большая баня, построенная Онигисием, имевшим после Аттилы величайшую силу между скифами. Он перевез для этой постройки каменья из земли Пеонской (от Савы и Дравы), ибо у варваров, населяющих здешнюю страну, нет ни камня, ни леса, этот материал употребляется у них привозной.

При въезде в селение Аттила был встречен девами (быть может, по случаю его брака), которые шли рядами под тонкими белыми покрывалами. Под каждым из этих длинных покрывал, поддерживаемых руками стоящих по обеим сторонам женщин, было до семи и более дев, а таких рядов было очень много. Эти девы, предшествуя Аттиле, пели скифские песни. Когда Аттила был подле дома Онигисия, мимо которого пролегала дорога, ведущая к царскому дворцу, супруга Онигисия вышла из дому со многими служителями, из которых одни несли кушанье, а другие вино. Это у скифов знак отличнейшего уважения. Она приветствовала Аттилу и просила его вкусить того, что ему подносила, в изъявление своего почтения. В угоду жене своего любимца Аттила, сидя на коне, ел кушанья с серебряного блюда, высоко поднятого служителями. Вкусив вина из поднесенной ему чаши, он поехал в царский дом, который был выше других и построен на возвышении".

Послы по назначению остановились в доме Онигисия, были приняты его женой и отличнейшими из его сродников и обедали у него. Сам Онигисий, бывший у Аттилы, не имел времени с ними обедать. Он только что возвратился из похода к акатирам, где посадил на царство старшего сына Аттилы, и доносил государю о своем поручении, а также и о случившемся несчастье: царевич упал с коня и переломил себе правую руку.

Пообедав, послы, однако, раскинули свои шатры близ дворца Аттилы для того чтобы быть поближе к месту посольских совещаний. По этим шатрам можно доказать, что и они были калмыки.

На рассвете Приск отправился к Онигисию с дарами и чтобы узнать, как он хочет вести переговоры. Сопровождаемый служителями, несшими подарки, Приск подошел к воротам, но ворота были заперты, и посланник стал дожидаться, не выйдет ли кто, чтоб сказать о его приходе.

Между тем как он прохаживался перед оградой дома, к нему подошел человек, судя по скифскому платью, варвар. Но он приветствовал Приска на эллинском языке. Это очень удивило посланника. "Скифы, будучи сборищем разных народов, — говорит он, — сверх собственного своего варварского языка охотно употребляют язык ун-нов, готов или латинский в сношениях с римлянами. Но нелегко найти между ними человека, знающего эллинский язык, исключая людей, увезенных из Фракии или из приморской Иллирии. Однако таких людей, впавших в несчастье, легко узнать по изодранному платью и по нечесанной голове, а этот человек казался скифом, живущим в роскоши: он одет был очень хорошо, а голова была острижена в кружок". Ответив на его приветствие, Приск спросил его, кто он таков, откуда пришел в варварскую страну и почему предпочел скифский образ жизни прежнему? Оказалось, что это был грек из дунайского города Виминакии, он был богат и при взятии города скифами попал в плен, а за богатство достался при разделе пленных Онигисию, потому что богатые люди доставались после Аттилы на долю его вельможам. "После я отличался в сражениях против римлян и акатиров, — говорил грек, — отдал своему господину, по закону скифскому, все добытое мной на войне, получил свободу, женился на варварке, прижил детей и теперь благоденствую. Онигисий сажает меня за свой стол, и я предпочитаю настоящую свою ж.изнь прежней, ибо иноземцы, находящиеся у скифов, после войны ведут жизнь спокойную и беззаботную, каждый пользуется тем, что у него есть, ничем не тревожимый". Грек стал выхвалять скифское житье перед греческим и, подобно нашему Котошихину, описал состояние дел в Византии очень непривлекательными красками. "Жестокое взимание налогов, притеснения несправедливого, подкупного и бесконечного суда, наглое и непомерное взяточничество, при множестве законов полнейшее беззаконие и тому подобные обычаи просвещенного народа, — говорил он, — делают жизнь в Византии невыносимой". Представитель Византии, конечно, стал ему возражать и доказывать, что он ошибается, что законы греческие для всех равны, что сам царь им повинуется... Под конец разговора грек заплакал и сказал: "Законы хороши и римское общество прекрасно устроено, но правители портят и расстраивают его, не поступая так, как поступали древние".

Пока таким образом у ворот скифа греки рассуждали о бедствиях своей земли или, лучше сказать, о бедствиях гражданского быта, остающихся и до сих пор живыми, ворота были отперты, и Приск, подбежав к домочадцу, спросил, когда он может видеть господина. "Подожди немного, он сам выйдет", — отвечал привратник. В самом деле, немного погодя, Онигисий вышел. Приск приветствовал его от имени посла, представил подарки и золото, присланное от царя (должно быть, особо Онигисию), и спросил, когда и где посол может с ним говорить. Онигисий дал приближенным приказание принять подарки и золото и велел сказать послу, что он сам придет к нему сейчас. Так действительно и случилось. Не успел Приск воротиться к своим шатрам, как явился и Онигисий. Переговоры со стороны греков касались того, чтобы скиф приехал к царю в Византию и разрешил все недоразумения. Видимо, они приманивали скифа на измену Аттиле. Но скиф объяснил, что он будет им несравненно полезнее, оставаясь при Аттиле, ибо, когда случится необходимость, может укрощать его гнев на римлян. Видимо, скиф тоже хитрил ввиду подарков и золота.

"На другой день, — продолжает Приск, — я пошел ко двору Аттилы с подарками для его супруги. Имя ее Крека. Аттила имел от нее трех детей, из которых старший был владетелем акациров и других народов, занимавших припонтийскую Скифию", то есть, стало быть, старший стол всей скифской земли*.

______________________

* По Иорнанду, акациры жили в Киевской области, а под ними по северному берегу Черного моря — булгары, называемые иногда уннами-котригурами.

______________________

Внутри ограды (двора Аттилы) было много домов, одни выстроены из досок, красиво соединенных, с резной работой, другие из тесаных и выровненных бревен, вставленных в брусья, образующие круги, начинаясь с пола, они поднимались до некоторой высоты*.

______________________

* "Образ постройки дома Креки, — говорит русский переводчик Дестунис, — и в тексте и в переводах неясен. Первоначальный текст не давал никакого смысла. Исправленный наугад Контокларом и Беккером он стал потолковее, но все-таки неясен". По всей вероятности, затруднительные для понимания круги обозначают те формы древних русских построек, которые технически именуются бочками или в каменном зодчестве закомарами.

______________________

Здесь жила супруга Аттилы. Я впущен был стоявшими у дверей варварами и застал Креку, лежащую на мягкой постели. Пол был устлан шерстяными коврами, по которым ходили. Вокруг царицы стояло множество рабов; рабыни, сидя на полу против нее, испещряли разными красками полотняные покрывала, носимые варварами поверх одежды для красы. Подойдя к Креке, я приветствовал ее, подал ей подарки и вышел. Я пошел к другим хоромам, где пребывал Аттила. Я ожидал, когда выйдет Онигисий, который уже находился внутри дворца. Я стоял среди множества людей, и никто мне не мешал, потому что я был известен стражам Аттилы и окружающим его варварам. Я увидел, что идет толпа, на том месте произошли шум и тревога в ожидании выхода Аттилы. Он выступил из дома, шел важно, озираясь в разные стороны".

Здесь Приск в первый раз увидал Аттилу лицом к лицу. Он не описывает его наружности, зато спустя сто лет ее описывает гот Иорнанд.

"Это муж, рожденный на свет для всколебания своего народа, всем странам на ужас, — говорит он. — По какой-то воле рока распространилась о нем страшная молва, и он все привел в трепет. Величаво выступая, озирался он на все стороны, так что в самых движениях его видно было могущество лица властного. Любитель браней, но сам в бою воздержный, он был силен в совещаниях, доступен мольбам, добр и благосклонен к людям, ему отдавшимся. Он был приземистый, коренастый, мал ростом, грудь широкая, голова большая, маленькие глазки, борода редкая, волосы с проседью, черен и курнос, как вся его порода". Ясно, что портрет написан по сказаниям об уннах А. Марцеллина и Зосима.

"Аттила вышел с Онигисием, — продолжает Приск, — остановился на крыльце дома, многие просители, имевшие между собой тяжбы, подходили к нему и слушали его решение. Он возвратился потом в свой дом, где принимал приехавших к нему варварских посланников".

Между тем, ожидая Онигисия и оставаясь по этому случаю в ограде дворца Аттилы. Приск встретил здесь и посланников западных римлян. Начались разговоры, конечно, все об Аттиле. Западные римляне жаловались на непреклонность требований варвара. "Великое счастье Аттилы, — говорил посол Ромул, — и происходящее от этого счастья могущество до того увлекают его, что он не терпит никаких представлений, как бы они ни были справедливы, если они не клонятся к его пользе. Никто из тех, которые когда-либо царствовали над Скифией и над другими странами, не произвел столько великих дел, как Аттила, и в такое короткое время. Его владычество простирается над островами, находящимися на океане, и не только всех скифов, но и римлян заставляет он платить себе дань. Не довольствуясь настоящим владением, он жаждет большего, хочет распространить свою державу и идти на персов".

Когда кто-то из присутствующих спросил, по какой дороге Аттила может пройти в Персию, то Ромул объяснил, что Мидия не очень далеко от Скифии, что уннам известна туда дорога, что они давно вторгались в Мидию, в то время, когда у них свирепствовал голод, что в Мидию ходили Васих и Курсих, те самые, которые после приезжали в Рим для заключения союза, мужи царского рода и начальники многочисленного войска. По их рассказам, они проехали степной край, переправились через какое-то озеро Меотиду, как полагал Ромул, и по прошествии пятнадцати дней, перейдя какие-то горы, вступили в Мидию. Персы потеснили их назад, тогда скифы, боясь преследования, поворотили по другой дороге (через Дербент), где пламя поднимается из скалы подводной (в Баку), и возвратились в свою страну"*.

______________________

* Общий очерк этого пути дает понятие, что унны ходили в Мидию от Дона или от Днепра через Боспор (зимой по льду), во всяком случае, из Киевской или Северской страны, ибо прежде всего проходили степной край.

______________________

Вообще посланники заботливо рассуждали о великом могуществе Аттилы. "Военная сила у него такая, — говорили они, — что ни один народ не устоит против него, может случиться, что он завоюет и сам Рим. Он уже сказал, — прибавил один, — что полководцы римлян его рабы, а его полководцы равны царям Рима, что настоящее его могущество распространится в скором времени еще больше, что знаменует ему Бога явивший меч Марсов, который у скифских царей почитается священным. Этот меч уважается ими как посвященный богу войны, в древние времена он исчез, а теперь был случайно открыт быком"*.

______________________

* Приск рассказывал об этом мече следующее: "Какой-то пастух, заметив, что одна корова у него хромала от раны, стал отыскивать причину; он направился по ее кровавым следам и дошел до меча, торчавшего из земли. Меч был выкопан и тотчас отнесен к Аттиле". Ясно, что это сказочный меч-кладенец.

______________________

В тот же день послы, восточные, и западные, были приглашены Аттилой на пиршество, которое назначалось на 9 часов дня (с восхода солнца).

"В назначенное время, — говорит Приск, — пришли мы и посланники западных римлян и стали на пороге комнаты против Аттилы. Виночерпии, по обычаю страны своей, подали чашу, дабы и мы помолились прежде, нежели сесть. Сделав это и вкусив из чаши, мы пошли к седалищам, на которые надлежало нам сесть и обедать. Скамьи стояли у стен комнаты по обе стороны, в самой средине сидел на ложе Аттила, позади его было другое ложе, за которым несколько ступеней вели к его постели. Она была закрыта тонкими и пестрыми занавесами для красы, подобными тем, какие употреблялись у римлян и эллинов для новобрачных".

Ложе и постель Аттилы, по-видимому, представляли нечто вроде трона или царского места посреди скамей или лавок у стен комнаты. Это ложе и постель у новых изыскателей, конечно, идут в доказательство китайско-азиатского происхождения гуннов, их монгольских нравов и обычаев. Изыскатели забыли, что у древних греков, а потом и у римлян был обычай возлежать за обедом на ложе с занавесами, как упоминает Приск.

"Первым местом для обедающих почиталась правая сторона от Аттилы; вторым — левая, на которой сидели мы. Впереди нас сидел Верих, скиф знатного рода. Онигисий сидел на скамье, направо от ложа царского. Против Онигисия на скамье сидели двое сыновей Аттилы, старший же сын его сидел на краю его ложа, не близко к нему, из уважения к отцу, потупив глаза в землю.

Когда все расселись по порядку, виночерпий подошел к Аттиле, поднес ему чашу с вином. Аттила взял ее и приветствовал того, кто был первый в ряду. Тот, кому была оказана честь приветствия, вставал: ему не было позволено сесть прежде, чем Аттила возвратит виночерпию чашу, выпив вино или отведав его. Когда он садился, то присутствующие чтили его таким же образом: принимали чаши и, поприветствовав, вкушали из них вино. При каждом из гостей находилось по одному виночерпию, который должен был входить в очередь по выходе виночерпия Аттилы. По оказании такой же почести второму гостю и следующим за ним гостям Аттила приветствовал и нас наравне с другими, по порядку сидения на скамьях. После того как всем была оказана честь такого приветствия, виночерпии вышли. Подле стола Аттилы поставлены были столы на трех, четырех или более гостей так, чтоб каждый мог брать из положенного на блюде кушанья, не выходя из ряда седалищ. С кушаньем первый вошел служитель Аттилы, неся блюдо, наполненное мясом. За ним прислуживающие другим гостям ставили на столы кушанье и хлеб. Для других варваров и для нас были приготовлены отличные яства, подаваемые на серебряных блюдах, а перед Аттилой ничего более не было, кроме мяса на деревянной тарелке. И во всем прочем он показывал умеренность. Пирующим подносимы были чарки золотые и серебряные, а его чаша была деревянная. Одежда на нем была также простая и ничем не отличалась, кроме опрятности. Ни висящий при нем меч, ни шнурки варварской обуви, ни узда его лошади не были украшены золотом, каменьями или чем-либо драгоценным, как водится у других скифов.

После того как наложенные на первых блюдах кушанья были съедены, мы все встали, и всякий из нас не прежде пришел к своей скамье, как выпив прежним порядком поднесенную ему полную чару вина и пожелав Аттиле здравия. Изъявив ему таким образом почтение, мы сели, а на каждый стол поставлено было второе блюдо с другими кушаньями. Все брали с блюда, вставали по-прежнему, потом, выпив вино, садились.

С наступлением вечера зажжены были факелы. Два варвара, выступив против Аттилы, пели песни, в которых превозносили его победы и показанную в боях доблесть. Собеседники смотрели на них: одни тешились, восхищались песнями и стихотворениями, другие воспламенялись, вспоминая о битвах, а те, которые от старости телом были слабы, а духом спокойны, проливали слезы".

После песен какой-то скиф юродивый (шут-дурак), выступив вперед, говорил речи странные, вздорные, не имеющие смысла, и рассмешил всех.

За ним предстал собранию горбун Зеркон Маврусий... Видом своим, одеждой, голосом и смешно произносимыми словами, ибо он смешивал язык латинский с уннским и готфским, он развеселил присутствующих, и у всех них, кроме Аттилы, возбудил неугасимый смех. Аттила один оставался неизменным и непреклонным и не обнаружил никакого расположения к смеху. Он только потягивал за щеку младшего из своих сыновей Ирну, вошедшего и ставшего возле него, и глядел на него нежными веселыми глазами (припомним Иорнандовы глаза-дыры). Я дивился тому, что Аттила не обращал внимания на других детей своих и только ласкал одного Ирну. Сидевший возле меня варвар, знающий латинский язык, попросил меня наперед никому не говорить того, что он мне сообщит, и сказал, что прорицатели предсказали Аттиле, что его род падет, но будет восстановлен этим сыном. Так как пированье продолжалось и ночью, то мы потихоньку вышли, не желая более бражничать.

На другой день послы стали просить об отпуске. Онигисий сказал им, что и Аттила хочет их отпустить. Потом он держал совет с другими сановниками и сочинял письма, которые надлежало отправить в Византию. При Онигисий были писцы и, между прочим, один пленный из Мизии Рустикий, которого из-за отличного образования Аттила употреблял для писем".

"Между тем Рекан (Крека), супруга Аттилы, пригласила нас к обеду, — продолжает Приск, — у Адамия, управлявшего ее делами. Мы пришли к нему вместе с некоторыми знатными скифами, удостоены были благосклонного и приветливого приема и угощены столом. Каждый из предстоявших, по скифской учтивости привстав, подавал нам. полную чашу, потом обнимал и целовал выпившего и принимал от него чашу. После обеда мы пошли в свой шатер и легли спать".

"На другой день Аттила опять пригласил нас на пир. Мы пришли к нему и пировали по-прежнему. На ложе подле Аттилы сидел уже не старший его сын, а Оиварсий, дядя его по отцу. Во время пиршества Аттила обращал к нам ласковые слова... Мы вышли из пиршества ночью".

По прошествии трех дней послы были отпущены с приличными дарами.

На возвратном пути они остановились в одном селении. Тут был пойман скиф, пришедший из римской земли в варварскую лазутчиком. Аттила велел посадить его на кол. "На другой день, когда мы, — говорит Приск, — ехали другими селениями, два человека, бывшие у скифов в неволе, были приведены со связанными назад руками за то, что убили своих господ, владевших ими по праву войны. Обоих распяли, положив голову на два бруса, с перекладинами".

После того послам встретился Вигила, участник заговора на жизнь Аттилы, везший теперь золото, назначенное для подкупа Эдикона. Аттила заставил Вигилу все рассказать, как было дело, взял золото (100 литр) и велел привезти еще 50 литр для выкупа самого Вигилы.

Затем Аттила послал в Константинополь своего посла Ислу и Ореста, домочадца и писца (дьяка). Оресту было приказано повесить себе на шею мошну, в которой Вигила привез золото для передачи Эдикону, в таком виде предстать перед царем, показать мошну ему и евнуху Хрисафию, первому заводчику заговора, и спросить их, узнают ли они мошну. Послу Исле велено было сказать царю изустно: "Ты, Феодосии, рожден от благородного родителя, и я сам, Аттила, хорошего происхождения и, наследовав отцу своему Мундиуху, сохранил благородство во всей чистоте. А ты, Феодосии, напротив того, лишившись благородства, поработился Аттиле тем, что обязался платить ему дань. Итак, ты нехорошо делаешь, что тайными кознями, подобно дурному рабу, посягаешь на того, кто лучше тебя, кого судьба сделала твоим господином".

Таковы рассказы Приска, свидетеля-очевидца, свидетеля несомненного, достоверного. Насколько в этих рассказах обрисовывается кочевой быт уннов, надо об этом вопросить здравый смысл.

Все унны-скифы, как и сам их царь Аттила, живут в селениях. Дворец царя лучший, находится в огромном, многолюдном селении, другие находятся в других селениях. Дворец этот искусно и красиво построен из дерева в стране, где ни камня, ни дерева нет, и все это должно привозить. Дворец имеет ограду с башнями, которая служит больше для украшения, чем для защиты. Это даже и не Московский кремль, а простая усадьба богатого помещика. Дворец царицы на том же дворе, но построенный с большими затеями, с какими-то кругами, которые, несомненно, были кровли, сведенные в форму бочек или тех, нам всем известных, полукружий, которые повсюду встречаются на кровлях и под главами наших старинных церквей.

Выехав на охоту, Аттила в поле останавливается в шатрах — вот единственный признак кочевого быта. Но и греческие послы возле двора Аттилы, возле его хором раскидывают для удобства сношений тоже свои шатры, следовательно, и они были кочевники. Описание пира, столовых обрядов, порядка, в каком гости сидели, переносит нас целиком в Московский дворец XVI столетия, то есть через пространство времени в 1100 лет, и показывает, что формы быта живут несравненно дольше племен и народов.

Положим, что никогда не будет доказано, что унны были славяне. Но точно так же никогда не будет доказано, что унны были монголы, маджары или другой какой народ, ибо основания для подобных доказательств одни и те же — неточные, сбивчивые, неясные показания древних писателей. Одно всегда будет справедливо, что их обычаи в оное время господствовали в славянской земле и именно в земле славян восточных, что чьи бы ни были эти обычаи, но они принадлежат, так сказать, самой земле, где уже тысячу лет живут одни славяне восточной отрасли.

Эти обычаи суть отношения к военнопленным рабам, о которых так подробно рассказывает Приск и о которых то же самое говорят Прокопий и Маврикий спустя сто лет.

Многоженство изображено Нестором в лице Владимира, даже с тем указанием, что жены жили в особых селах, как и здесь жена Влиды, угостившая послов, случайно попавших к ней во время бури.

На Руси дороже почета не было, когда жена хозяина выйдет и поднесет гостю чарку вина с обычными поцелуями. Здесь мы видим, что жена первого человека у Аттилы выходит и подносит ему вино и яства. Затем гости на обеде у царицы, выпив, принимают объятия и поцелуи скифов-хозяев.

Язык, которым говорили приближенные Аттилы, Приск называет скифским. Мед обличает в этом языке славянство. Но в другом месте Приск отличает скифский язык от уннского, говоря, что "скифы, будучи сборищем разных народов, сверх собственного своего языка охотно употребляют язык уннов, готов, латин". Во всем своем сочинении он, однако, одинаково употребляет имена скиф и унн а чаще всего скиф. Стало быть, если и существовало различие в языке, то оно было невелико, быть может, такое, какое и доселе существует между различными племенами славян, между велико- и малорусским. Унны, как восточная или прибалтийская славянская ветвь, конечно, говорили несколько иначе, чем их прикарпатские братья. Вот почему Приск обозначил этот язык общим именем — скифский, говоря, что один из пленных иностранцев, писец или дьяк Аттилы Рустикий, знал скифский язык, почему он и обратился к нему как к переводчику, дабы на этом скифском, а не уннском языке вести переговоры с приближенным Аттилы Скоттой, братом Онигисия. Многие личные имена точно так же указывают славянство этого языка.

Унны пришли от Дона и Ледовитого моря. Аттила владел даже и островами, лежащими на океане. Старший сын его царствовал над акатирами, которых Иорнанд прямо помещает в Киевской стране. Унны, по их же рассказам, нападали на Мидию, пройдя сначала степной край, потом переправлялись через Дон, по другому указанию, через Лиман — Меотийские болота или Азовское море. Стало быть, они шли не из степного края, который по указанию этого пути должен находиться все-таки где-либо вблизи Киева. Аттила имеет у себя писцов, дьяков, очень умных и образованных людей из итальянцев, римлян и греков. Аттила очень хорошо знает, что делают и даже что говорят в Риме и в Константинополе. Во всех европейских делах он принимает живое участие: заставляет Феодосия выдать богатую невесту за некоего Констанция, отыскивает в Риме как свою собственность какие-то фиалы — священные сосуды и т.п. Все это показывает, что Аттила живет с европейским миром одной мыслью, теми же интересами, что его отношение к римскому и византийскому дворам таковы, какими бывали отношения каждого могущественного европейского властителя.

"Аттила одаривает византийских послов конями, звериными мехами, которыми украшаются царские скифы", — говорит Приск. Положим, что конь — подарок степной, но меха — подарок северный.

Аттила в договорах с греками особенно хлопочет о переметчиках, настаивает, чтобы не принимали бегущих от него людей, и в 449 году говорит, чтобы, по крайней мере, вперед не принимали этих бегущих. Но столько же он хлопочет и о торгах, чтобы торг был свободный и беспрепятственный. Об этом очень хлопочут и его дети.

"В это время (после 466 г.), — пишет Приск, — прибыло к царю Леонту посольство от сыновей Аттилы с предложением о прекращении прежних несогласий и о заключении мира. Они желали по древнему обычаю съезжаться с римлянами на берегу Истра, в одном и том же месте, продавать там свои товары и взаимно получать от них те, в которых имели нужду. Их посольство, прибыв с такими предложениями, возвратилось без успеха. Царь не хотел, чтобы унны, нанесшие столько вреда его земле, имели участие в римской торговле. Получив отказ, сыновья Аттилы были между собой в несогласии. Один из них — Денгизис — после безуспешного возвращения посланников хотел идти войной на римлян; но другой — Ирнах — противился этому намерению, потому что домашняя война отвлекала его от войны с римлянами".

Со смертью Аттилы яркая слава уннов на западе Европы мгновенно рушилась. Это показывает, что состав его многочисленного войска был по преимуществу разноплеменный, хотя и однородный только в племенах уннских, которые по всем признакам были племена славянские. Ввиду темных сказаний древности и поверхностных исследований ближайшего к нам времени, мы пока не сомневаемся, что именем уннов в средневековой истории обозначилось движение восточного славянства против наступавших готов и занятие им всей той страны или тех славянских земель, которыми успели завладеть и над которыми владычествовали готы.

Со своим героем Эрманарихом готы сильно забирались к востоку и дошли, быть может, до гнезда роксолан, до Днепра, направляясь, без сомнения, к Киеву. Здесь поставлен был предел их наступлению. Отсюда киевские северные славяне потеснили их обратно назад, придя на помощь к своим южным братьям и принеся вместе со своими полками само имя уннов-кыан, если это имя идет от Птолемеевых хунов и хоанов или уннов-венедов, балтийских славян, если это имя может идти от ванов, венов, виннов, унинов, как именовались венеды на языке скандинавов и готов.

Первый царь, то есть князь уннов, Валамир, явился представителем славянского единства в этой стране и очистил славянские земли от власти готов, прогнав совсем за Дунай непокорных, именно западных готов. Не с бесчисленными калмыцкими или урало-чудскими полчищами он выступал в поход, а действовал обычным порядком национальной борьбы, так как действовали и готы, пользуясь больше всего междоусобными распрями своих врагов.

Дальнейшая погоня за готами привела славянских князей на старые жилища готов, в Северную Дакию, а потом и за Дунай, поближе к Латинской и Греческой империям. Аттила, как видели, жил где-то вверху Тейса, под Карпатскими горами, в нынешней восточной Венгрии, которая, по нашей летописи, издревле была населена славянами, несомненными потомками древних языгов. Аттила, стало быть, ничего больше не сделал, как овладел старыми славянскими землями, где и в его время население пило мед и калмыцкий кумыс, приготовляемый, однако, из ячменя.

В этих обстоятельствах Аттила явился первообразом нашего Святослава, почему-то говорившего, что Переяславец на Дунае (где-то в его устьях) есть середа его земли.

Кочевник-тавроскиф Святослав во многом напоминает кочевника-унна Аттилу. Только не те были времена и исторические обстоятельства, и друг Святослава, грек Калокир, призвавший его на Дунай, вовсе не был похож на друга Аттилы, знаменитого Аэция, точно так же по своим замыслам водившего уннов воевать на далекий запад.

Как Святослав в отношении к Византии, так и Аттила в отношении к Латинской и Греческой империям становится сильным не столько от собственной силы, сколько от смут, происходивших между народностями запада и в самих империях. Быть может, в полках Аттилы находились и чистые кочевники, чистейшие степняки, но, по всем сказаниям, нигде нельзя заметить, чтобы ядро его войска, главную его силу составляли орды монголов или тех калмыцких чудищ, которых так разукрасили напоказ читателям А. Марцеллин и Иорнанд.

Надо согласиться, что в своих исследованиях об уннах западная наука нисколько не отошла от тех заученных баснословных оснований, какие были положены в историю уннов упомянутыми двумя историками. Поэтому, читая и новейшие сказания об уннах А. Тьерри, невольно думаешь, что читаешь Марцеллина или Иорнанда: так разительно сходство в приемах изложения и повествования и во взглядах на предмет.

Пока здравая и всесторонняя критика не коснулась этого любопытного вопроса, пока обстоятельной истории уннов, можно сказать, еще вовсе не существует, до тех пор позволительно каждому, сколько-нибудь вникавшему в эту историю, сомневаться в достоверности заученных выводов и решений.

Нам кажется, что славянство уннов, руководителей варварского и, главное, языческого движения Европы, которым ознаменовано так называемое Великое переселение народов, раскрывается не только в начальной истории этого движения, но особенно в тех отношениях, какие унны имели к разным племенам европейского населения и к тому же славянству. Не будем говорить о крепком союзе Аттилы с восточными готами и вандалами, о том, что храбрые германские народы, квады, маркоманны, свевы-швабы, франки, ту ринги, бургунды с охотой становились под его знамена, — все это, если б мы признали уннов за калмыков и настоящих степняков, какими их описывают древние и новые историки, никак не может быть объяснено простым здравым смыслом, простыми здравыми понятиями не только о народных, но и о повседневных людских отношениях.

Есть ли какая-либо сообразность с истиной, что в целой почти Европе, посреди просвещенного юга и храброго и отважного запада и севера господствовал лет двадцать народ, "не имевший понятий ни о чести, ни о правосудии, не имевший никакой веры, питавшийся диким кореньем и сырым мясом, всегда живший в поле, избегавший домов, как гробов; днем ездивший, а ночью спавший верхом на лошадях; привыкший между собой драться и потом мириться без всякой другой причины, как только по природному зверству и непостоянству", и т.д., не говоря уже об отвратительном наружном его виде, об этих изрезанных лицах, похожих на безобразный ком мяса с двумя дырами вместо глаз и т.д.? Есть ли какая-либо сообразность, что предводитель такого народа, дикарь Аттила, был не только страшным воином, но еще более страшнейшим политиком и не посреди калмыцких орд, а посреди образованных греков и римлян, искусившихся с незапамятных времен в устройстве самых хитрых и тонких политических замыслов и все-таки не успевавших побеждать политическую хитрость, проницательность и прозорливость дикаря Аттилы?*

______________________

* Припомним здесь отметку Погодина, сделанную им в 1830 г. по поводу разбора книги Венелина "Древние и нынешние болгаре". "Смотря на многообразные наполеоновские действия Аттилы на всех концах Европы, с Восточной и Западной империями, с вандалами в Африке, его союзы, переговоры, сношения, — говорит автор, — невольно отвращаешься от мысли, будто он был вождем какого-то дикого, кочевого азиатского племени, как историки утверждают обыкновенно, описывая нам только его кровопролитные войны языком пристрастных летописателей средних времен; такие политические соображения не получаются вдохновением, а бывают только плодом долговечной гражданской жизни" (Московский вестник. 1829. Ч. VI. — С. 141).

______________________

Есть ли какая-либо сообразность с истиной, что восточные готы, например, не только долгое время живут вместе с этим свирепым и диким народом, но даже и заимствуют у него личные имена и сами прозываются уннскими именами? Об этом прямо говорит готский древний историк Иорнанд (гл. 9). И нам кажется, что для доказательств калмыцкого и урало-чудского происхождения уннов прежде всего должно побороться с этим свидетельством Иорнанда и раскрыть, какие калмыцкие и урало-чудские личные имена были в употреблении у готов.

Толки и горячие утверждения о монгольском и вообще об азиатском происхождении гуннов основываются, главным образом, на их портрете, написанном Иорнандом при помощи сказаний А. Марцеллина.

"Малорослое, грязное, гнусное это племя едва похоже было на людей, и язык его едва напоминал человеческий язык..." "Храбрые и воинственные аланы не могли устоять при виде ужасных уннских лиц, бежали от них, охваченные смертельным страхом. Действительно, эти лица были ужасающей черноты".

Портрет самого Аттилы Иорнанд чертит таким образом: "Он был мал ростом, грудь широкая, голова большая, маленькие глазки, борода редкая, волосы с проседью, черен и курнос, как вся его порода". Легковерная ученость всячески утверждает, что это описание наружности Аттилы заимствовано у Приска. Но Иорнанд, где пользуется Приском, всегда упоминает об этом, а здесь он молчит и тем показывает, что портрет сочинен им самим и в своей основе заимствован у Марцеллина. Он ведь таким же образом сочинил и длинную речь Аттилы перед битвой на Каталаунеких полях.

У Марцеллина же заимствовали свои описания наружности гуннов и римские стихотворцы V столетия Клавдиан и Аполлинарий Сидоний.

Главнейшая задача всех этих писателей заключалась в том, чтобы изобразить ненавистных гуннов, напустивших такой ужас и страх на всю Западную Европу, в наиболее отвратительном виде. Здесь в живейшем образе сказывается известная поговорка, что у страха глаза велики, что эти великие глаза видели в гуннах племя, рожденное от союза ведьм и чертей. Очевидное дело, что такие люди не могли походить на обыкновенных людей. В этом заключался, можно сказать, литературный старозаветный обычный прием писательства, что если является сильный злодей-враг, то он, несомненно, не должен походить на обыкновенного человека. И наш летописец XIV ст., описывая грозу от нашествия Тамерлана, выражается о нем точно так же, как историки описывали свирепых гуннов. "Сипе реку, — говорит он, — Темир не имый вида человеча, но весь мерзок и безобразен".

Мы слышали, как звучат имена первых уннов. Это Валамир (Велимир, Волемир) — первый князь уннов, по имени которого прозывались впоследствии и готские князья. Потом Рог, Руг, Рогила, Ругила; Улд, Волд, несомненный В лад; В лед а, быть может, тот же В лад или Блед; Исла-Эсла (сравн.: город Ислас на Дунае при впадении Алуты; реку Ос лаву, текущую с Карпат в Галиции; реку Ислочь, текущую в Верхний Неман; Ислав, Хелхол — Холхлы там же); Скотта; Мама; Крека или Река (сравн.: в Крайне и Далмации имена мест и рек Керка, Река, Кокра и сам Краков; у балтийских славян — Креков и т.п. имена по всему славянству)189; Уптар, Оптар, быть может, Тороп или Топор и т.п. Ученые-слависты вообще соглашаются, что "уннский именослов стоит в непосредственной связи со славянским", как и многие уннские обычаи вполне объясняются обычаями славян.

______________________

* Открытые в городище древнего Танаиса мраморные греческие надписи представляют высокий интерес для истории нашего придонского юга. Они изданы Имперской Археологической комиссией (см. ее Отчет за 1870-1871 годы) и ожидают внимания наших уважаемых лингвистов. Надписи принадлежат каким-то религиозным общинам Танаиса и относятся к концу II и началу III веков по Р.Х. Во множестве варварских имен некоторые звучат по-славянски: Валодис, Лиагас Валодиоу, Велликос, Дадас Ходиакиоу, Ходонакоу, Симикос и др. Очень часто употребляется имя Самватион, Самвион, указывающее на известное имя Киева Самватас. Имя Вануноварос напоминает и ванов, и уннов, и гуннивар Иорнанда и т.д.

______________________

Должно еще заметить, что вообще мы имеем дело с именами, испорченными произношением и написанием. Стоит только припомнить, как, например, на западе искажали имя Святополка, из которого выходил Сверопил, Сватекопий и т.п., или у византийцев Любечь — Телючи, Смоленск — Милиниска, Новгород — Ункрат — Хоровион и т.д. Всякий, конечно, скажет, что, например, имя Ахмиль звучит по-татарски и напоминает татарского посла Ахмыла (XIV в.), между тем как этим именем величается Богдан Хмельницкий у алеппского архидьякона Павла, родом араба. Таким образом, в каждом испорченном имени остается всегда еще свойство или народность того языка, на котором имя испортилось. Грек, латинянин, германец и каждый иноземец, произнося чужое имя, присваивает ему облик своего родного языка, а потому, отыскивая народность того или другого имени, нельзя ограничиваться каким-либо одним избранным языком, но необходимо проверять выводимые заключения и теми языками, какие по истории движения народов могли в известное время существовать на том месте, об именах которого производится исследование. Уннам присваивают калмыцкую и венгерскую народность, но они жили долго в землях славян и готов, естественно, что каждое уннское имя должно быть объясняемо из этих четырех языков. То же самое должно заметить о булгарах, о руссах и т.д. Знаток одного какого-либо языка, как оказывается, всякое имя легко объясняет из этого самого языка, но такая односторонность исследования ведет только к бесконечным спорам и пререканиям, не доставляя науке твердой опоры.

Когда умер Аттила, на его могиле, по обычаю уннов, совершен был великий пир (поминки), называемый у них, говорит Иорнанд, страва (покорм). Унны "воспевали славу и подвиги умершего" и, конечно, много пили. Они "предавались попеременно противоположным чувствам и в печальный обряд вмешивали разгул общего пиршества". Подобным образом Ольга справляла тризну над убитым Игорем. Слово страва явно обличает славянство, и во всем обряде для русского оно вполне родное и очень понятное слово; но для германской исследовательности оно звучит больше всего по-готски, а потому и объясняется готскими обычаями, именно тем, что оно будто бы означает костер сожжения, хотя Иорнанд о таком костре не говорит ни слова*. Точно таким путем обыкновенно объясняют и народность древних собственных имен, особенно тех, которые не выражают слишком явственно звуки своего родного языка.

______________________

* Котляревский. О погребальных обычаях языческих славян. — С. 38 — 41.

______________________

Об отношениях уннов к славянским племенам, между которыми, по всей видимости, они жили и действовали, ученые немало спорили. Вопрос состоял в том, были ли покорены этими варварами славяне и ходили ли они в их полках на римлян и греков. История об этом крепко молчит, и потому остаются одни вероятные догадки, к которым и прибегает Шафарик, веруя, что унны было племя урало-чудское, и доказывая, что "славяне все или, по крайности, большая часть их были покорены уннами и платили им дань, и потому, несомненно, ходили и воевать в их полках". Затем, упоминая о меде и о том, что тризну по Аттиле Иорнанд обозначил именем стравы, а Прокопий вообще говорит, что славяне походили на уннов нравами и даже приготовлением пищи, знаменитый славист оканчивает свои разыскания такой заметкой: "Нельзя не заметить каких-то дружеских отношений между гуннами и славянами, которые были, разумеется, следствием старинного товарищества и продолжительных взаимных связей. Слова Прокопия мы принимаем в том смысле, что не славяне от гуннов, но гунны от славян, как грубейшие от образованнейших, подобно последующим аварам, булгарам, варягам и др., заимствовали язык, нравы и обычаи*. Этим объясняется, почему не только византийские писатели, но и западные и в том числе Беда Достопочтенный, называют славян гуннами. Это же, наконец, показывает, отчего немцы так часто называют гуннами славян в своих народных сказаниях и других древних памятниках (приводятся доказательства). Эти и многие другие свидетельства, опускаемые нами здесь для краткости, ясно показывают, что иноплеменные народы потому только называли славян гуннами, что они долго соседствовали и имели связи с гуннами". Однако эти связи продолжались не более ста лет (370 — 470). Около ста лет продолжались славянские связи и с готами (270 — 370), а потом, после уннов, также сто лет (570 — 670) с аварами, но непостижимое дружество обнаруживается только со свирепыми чудищами — уннами!*

______________________

* Шафарик. Славянские древности. Т. I. Кн. II. С. 93, 95, 98. То же самое повторяет Гильфердинг (Собрание сочинений, I, 26).
** Сравните также Венелина (Древние болгаре, II, 239), где приводятся выписки из Егингарда и Анонима Салисбурского, называющих паннонских славян VIII и IX вв. гуннами. Некоторые историки замечают, "что имя народа гуннов, зашедшее в средневековые германские сказания, прикрепилось в форме Hunen к древним могилам, которые доселе слывут в Германии как Hunengraber — великанские могилы".
Неслучайно зашло это имя в немецкие сказания, а оно обозначило древний народ Балтийского Поморья, именно славянский венедский народ, носивший у немцев имя гуннов или ваннов в скандинавских сказаниях, откуда, может быть, явилось и огреченное имя унны.

______________________

В истории готов и аваров упоминаются битвы, борьба этих народов со славянами, между тем, когда наступают унны, они подчиняют только алан и потом гонят только готов, теснивших славян-антов. Утвердившись на Дунае, они громят римлян и греков и воюют с подунайскими народами (наверное, со славянами) за то, что они, поселившись на Дунае, передались грекам. По той же причине Аттила воюет против акатиров*, несомненных днепровских славян. "У акатиров, — говорит Приск, — было много князей и родоначальников, которым царь Феодосии посылал дары с тем, чтобы они отказались от союза с Аттилой (следовательно, прежде жили в союзе) и держались бы союза с Византией. Дары были розданы не по достоинству. Начальный князь Куридах получил меньше, чем следовало, против других и позвал на помощь Аттилу. Одни князья были истреблены, другие покорились. Куридах остался в своем владении, а у остального народа Аттила посадил своего старшего сына". Аттила, как видели, точно царь Иван Васильевич, очень заботился о беглецах, об изменниках своему имени или своей земле и постоянно требовал их у греков. Стало быть, его войны с племенами славян возникали только по случаю их измены славянскому единству, которое он так крепко держал в своих руках.

______________________

* Только по одному сходству имени исследователи видят в этих акатирах известных впоследствии хазар. Приск не указывает их местожительства, но Иорнанд поселяет их под эстами, то есть где-либо на Верхнем Днепре или вообще к северу от Черноморья, над булгарами. Очевидно, что эти акатиры суть кутургуры и, быть может, катиары Геродотова времени, если не агафирсы Птолемея и других географов, что одинаково будет показывать их жительство на севере от Черного моря, вблизи Днепра.

______________________

Но вот унны исчезли, как дым, как грозное привидение. По крайней мере, так представляется в истории. На тех самых местах вырастают, как грибы, одни славяне, и имя уннов очень часто передается славянам же.

После смерти Аттилы между его сыновьями возникли распри, чего и следовало ожидать. Уннская держава распалась, подвластные народы германского племени остались независимыми. Но куда разошлись "многочисленные орды" уннов? Они были прогнаны вместе с сыновьями Аттилы к берегам Понта (Черного моря), где прежде жили готы, говорит Иорнанд. Он повествует, что число сыновей у Аттилы представляло целый народ, но сам же именует только нескольких, в том числе младшего Ирнаха, который со своим народом занял самые отдаленные части Малой Скифии, так в то время называлась страна, лежавшая около Нижнего Днепра. Другие расселились на Нижнем Дунае*. Затем Иорнанд прибавляет, что вскоре на остроготов, поселившихся в Паннонии, напали было сыновья Аттилы, но были ими прогнаны в те части Скифии, которые орошаются Днепром и на уннском языке называются Гунниваром. Это и были, вероятно, самые отдаленные части Малой Скифии, которая, как известно, простиралась над Меотийскими болотами и Малой называлась в отличие от азиатской Большой Скифии.

______________________

* Емнедзар и Узиндур — в прибрежной Дакии; Уто (река Ут, Утам, ныне Вид), Искалм (река Эск, Эскам, ныне Искер), долго блуждая, также поселились в империи, судя по имени рек, вблизи города Никополя, на правом берегу Дуная. Можно догадываться, что и первые два имени суть названия мест или рек. Емнедзар — река Яломница, Узиндур — река Ардгис (Ardeiscus), впадающая в Дунай с левой стороны, ниже по течению, в той же Булгарии.

______________________

Чтобы вполне уразуметь, куда разошлись многочисленные орды уннов, стоит только сравнить нашествие Аттилы на Европу с нашествием Наполеона на Россию. Куда разошлись "Наполеоновы двадесять язык?"

Они точно так же расселились каждый по своим местам, каждый возвратился туда, откуда пришел. Полки Аттилы, собранные из разных земель, ушли обратно в свои места, на свою родину.

Сыновья Аттилы, то есть настоящие унны, как мы видели, ушли на Днепр. Здесь было отечество уннов. Отсюда впервые вышла руководящая дружина с этим именем, которое потом, как всегда случалось в те времена, распространилось на все военные дружины одного и того же племени, одной страны или одного и того же оружия. Здесь для истории уннов очень важным показанием становится "Роспись булгарских князей", открытая А.Н. Поповым в древнейшей редакции хронографа*. Она начинается Авитохолом, который был из рода Дуло и жил 300 лет. Это мифическое показание наводит на мысль, не определяются ли именем Авитохол, вообще Авитохтон, старожил или время старожитности. Но затем преемником Авитохол а является Ирник, который прямо указывает на Ирна, любимого сына Аттилы, о котором было предсказано, что он восстановит царское колено. По росписи, Ирник жил 108 лет. В 448 году Ирник был еще мальчиком, следовательно, он мог жить до 540 года. За ним по порядку следовали Гостун, наместник, из рода Ерми, Курт опять из рода Дуло, Безмер и, наконец, Исперик-Аспарух тоже из рода Дуло, перешедший со своей дружиной в 678 году на житье за Дунай и основавший таким образом Булгарское царство. Роспись прибавляет, что эти пять князей с остриженными главами держали княженье 515 лет по ту сторону Дуная. Дальше следуют Тервел-Дуло, потом пропуск 8-го имени, потом Севар-Дуло, Кормисошь-Вокиль, переменивший род Дуло, затем опять пропуск 11-го имени, Телец-Угаин, Умор-Укиль.

______________________

* Обзор хронографов русской редакции. — Вып. I. — С. 25.

______________________

Умор или Умар упоминается у византийцев в 764 — 765 годах. И вообще почти все имена также упоминаются в византийской истории, соответственно даже хронологическим показаниям, отчего роспись получает значение весьма достоверного свидетельства*. По этому свидетельству мы узнаем, что древние булгары в действительности были те самые унны, у которых первым князем был любимый сын Аттилы Ирна или Ирник.

______________________

* При обозначении каждого княжения роспись употребляет какой-то особый язык, по-видимому валашский, что очень естественно, если сообразим, в каком тесном сожительстве с валахами пребывали всегда булгарские славяне. Но такова сила научных предубеждений и предрассудков. Для объяснения этих темных речей исследователи прежде всего обратились не к булгарским сожителям-валахам, а к остякам, вогулам и разным уральским племенам, все толкуя происхождение древних булгар с Урала и Волги (Гильфердинг. Собрание сочинений. Т. I).

______________________

Мы видели, что сыновья Аттилы посылали в Царьград посольство, прося устроить мир и установить на Дунае старинные торги между греками и уннами. Мы видели, что им было отказано, что один хотел за это воевать, но другой не согласился, потому что занят был домашней войной. В Царьграде, наверное, очень хорошо знали эти домашние дела уннов, наперед знали, что братья на одном не порешат, и потому отказывали в самой простой и даже очень выгодной просьбе.

Года за три до этого посольства, в 463 году, в Царьград приходили "другие послы" от сарагуров, урогов и оногуров, народов, оставивших свою страну по случаю тесноты и войны от савиров, которых в свою очередь теснили авары, изгнанные со своих мест также какими-то народами, жившими на берегах океана. Историк Приск, передавая это сведение, не указывает места, где передвигались эти народы. Но упоминание о берегах океана и дальше об уннах-акатирах не оставляет никакого сомнения, что все это происходило в нашей Донской и Днепровской стране. Таким образом, в стране уннов происходила усобица, передвижение если не племен, то военных дружин. Теснимые сарагуры пришли к уннам-акатирам и требовали у них земли. Те не давали. Сарагуры много дрались, одолели врагов и, покинув свою страну вследствие туманов и грифов, поедающих людей, прошли к грекам, желая вести с ними дружбу. Посланники этих народов были приняты благосклонно, получили подарки от царя и от приближенных и были отпущены. Заручившись этой дружбой, греки могли уже смело отказывать сыновьям Аттилы.

Около этого времени те же сарагуры, соединившись с акатирами и другими народами, предприняли поход в Персию. Они сперва пришли к Каспийским вратам (Дербент), но, узнав, что здесь стоит персидская стража, пустились по другой дороге, по которой прошли к ивирам (в Грузию), опустошали их страну и делали набеги на армянские селения. Это был один из обычных набегов днепровского и донского населения на Закавказские богатые страны.

Упомянутые выше савиры, потеснившие сарагуров, есть, несомненно, савары Птолемея, жившие на востоке от Днепра, и савиры Иорнанда, составлявшие вторую, восточную, донскую ветвь коренных уннов, а следовательно, наши севера или северяне. У Прокопия они зовутся утургурами. Овладев, по словам Прокопия, Боспором, утургуры, кажется, овладели всеми степными землями древнего Боспорского царства, то есть всей Азовской страной от устьев Дона до Кавказа*.

______________________

* Чем впоследствии овладел Святослав и где княжил потом Мстислав Тмутараканский.

______________________

Вот почему в это время мы находим уннов-савиров господствующими на Тереке, начиная от его верховья, у Пятигор. Нет ничего мудреного, что потесненные аварами дружины савир удалились из Донских земель к Тереку, в свою же страну, куда еще в прежнее время, с конца IV века, простиралось их владычество от Дона и от Боспора.

По этой же причине историк Прокопий, описывая Кавказ, говорит, что к северу от этих гор поселились почти все уннские племена. Он описывает и те ущелья, сквозь которые унны делали свои набеги на Закавказские области.

"Перешел пределы Ивирийские (Грузинские), — говорит историк, -путник (идя с юга) находит посреди теснин тропу, простирающуюся на 50 стадий (около 8 верст). Эта тропа оканчивается местом утесистым и совершенно неприступным: тут не видно никакого прохода, только сама природа образовала дверь, сделанную как будто руками. Это отверстие (Дарьял) издревле названо вратами Каспийскими. Затем далее расстилаются поля ровные и гладкие, орошаемые обильными водами, удобные к содержанию коней. Здесь поселились почти все уннские племена и простираются до озера Меотиды. Когда эти унны нападают на земли персидские или римские через упомянутое выше отверстие, то они отправляются на свежих конях, не делая никаких объездов, и до пределов Ивирии не встречают иных крутых мест, кроме тех, которые простираются на 50 стадий. Но когда они обращаются к другим проходам, то должны преодолевать большие трудности и уже не могут употреблять тех же лошадей, ибо им приходится объезжать далекими и притом крутыми местами. Александр, сын Филиппов (Македонский), которому это было известно, построил на сказанном месте ворота и укрепление, которое в разные времена занимаемо было многими, между прочим, и у ином Амвазуком, другом римлян и царя Анастасия. По смерти Амвазука вратами овладел персидский царь Кавад".

Об этих савирах в летописи Феофана находим следующие известия. В 508 году они проникли за Каспийские врата, вторглись в Армению, опустошили Каппадокию (Белую Сирию), Галатию и Понт, то есть почти все Черноморское побережье Малой Азии.

В 513 году по случаю войны греков с персами император Юстин отправил послов с большими дарами к царю уннов Силигду и звал его воевать на персов. Силигд принял предложение и по обычаю отцов дал клятвенное обещание. Персидский царь Кавад со своей стороны также отправил посольство к Силигду и также звал воевать на греков. Силигд согласился и с ним и отправил в помощь персам 20 тысяч войска. Юстин, однако, открыл Каваду коварство унна. Персидский царь наедине спросил Силигда: "Так ли это, взял ли он с греков подарки, чтобы воевать против персов?" "Это так, я взял у греков подарки", — отвечал простодушный царь уннов. Кавад, быть может, не разобравшись, в чем дело, рассвирепел, убил унна и велел истребить все его войско. Кто успел бежать, тот только и воротился на свою родину.

В 520 году уннами-савирами по смерти их князя Валаха или Малаха управляла его вдова по прозванию Воарикс. Под ее властью находилось 100 000 уннов. Вероятно, это было число всего населения савиров. Она присоединилась к стороне греков и завязала с ними тесную дружбу, что, конечно, было очень естественно после истории с Силигдом. Между тем персидский Кавад склонил на свою сторону двух царей других уннских племен, живших далее, во внутренних краях, по имени Стиракс и Глонис или Глоа. Когда эти союзники Кавада с двадцатью тысячами войска проходили в Персию через владения царицы Воарикс, она напала на них, одного, Стиракса, полонила и отослала в оковах в Царьград, а другой погиб в битве*. Все эти свидетельства указывают, что унны-савиры, живя по Тереку, занимали очень важный пункт относительно Персии и Закавказских областей Византии. Они жили, так сказать, у Кавказских ворот, открывавших проход в богатые азиатские края для предприимчивых и отважных набегов нашего черноморского населения. По этой причине греки и персы очень дорожили дружбой с савирами и очень дорого покупали эту дружбу. Савиры служили тем и другим, смотря по тому, где было выгоднее или где того требовала собственная политика мести и злобы за какие-либо обиды.

______________________

* Историк Прокопий (Персидские войны, I, 12), говоря, кажется, о той же войне Кавада, упоминает, что Кавад послал против ивиров значительное войско под предводительством перса Воя, по достоинству уариза, что в совокупности равняется имени Воарикс.

______________________

В 530 году три тысячи уннов-савиров служат в войске персидского Кавада, причем Прокопий отмечает, что это был народ самый воинственный. Из рассказов историка видно также, что савиры исполняли при войске службу наших казаков, рыская по всем углам для добывания вестей и лазутчиков.

Имя уннов-савиров, сходное с нашими северянами (севруки, XVI в.), как подтверждают свидетельства Иорнанда и даже Птолемея, останавливает наше внимание особенно по той причине, что в позднейшие времена их местожительство было занято русским племенем. По крайней мере, в XVI веке еще было живо предание, что "кабардинские черкасы — искони вечные холопи государевы, а бежали с рязанских пределов, из прародительской государя нашего вотчины из Рязанской земли и в горы вселилися"; что "изначала кабардинские и горские черкасские князи и Шевкальской были холопи наши рязанских пределов и от нас сбежали с Рязани и вселилися в горы"*.

______________________

* Карамзин. И. Г. Р., X, пр. 298.

______________________

Это предание сохранялось не только у нас, но и у соседей тех земель, например у ногайцев, мурза которых писал в 1552 году в Москву, еще до подданства горских черкас России, что те черкасы "белова князя — русского царя беглые холопи были". Вот что рассказывает о пятигорских черкасах Герберштейн, писавший в начале XVI века: "В надежде на неприступность своих гор они не признают власти ни турок, ни татар. По свидетельству русских, они христиане, управляются своими законами, в исповедании и обрядах сходствуют с греками, богослужение отправляют на языке славянском, на нем же и говорят. Они самые смелые пираты: на кораблях спускаются в море по течению рек, берущих начало из их гор, и грабят кого только могут, преимущественно же тех, которые ездят из Кафы в Константинополь".

Нет сомнения, что и само это подданство черкасских князей совершилось на памяти о существовавшем некогда родстве с русской землей. Если к этому припомним походы Святослава на ясов и касогов и внезапно затем появившееся Тмутараканское княжество со Мстиславом во главе, бравшим дань с касогов, то, восходя дальше в глубь древности, от Святослава всего на 400 лет, можем с немалой вероятностью заключить, что унны-савиры действительно явились на Терек из Рязанской земли, то есть из той же области наших северян, занимавших тогда вершины Дона и Донца*.

______________________

* Они назывались также савиноры, савинугоры, что еще ближе к северянам.

______________________

Стало быть, поход Святослава, разгромивший державу хазар, восстанавливал только древнейшие границы русского владычества в Приазовском крае*.

______________________

* Очень любопытен рассказ московского гостя-купчины Федота Афанасьева Котова, который в 1623 г. ходил в Персидское царство, в Индию и в Урмуз и описал свое странствование с показанием путей. "От города Дербеня (Дербент — Железные ворота), — говорит он, — подле моря вверх огорожено стоячими плитами каменными и тут лежат 40 человек, а бусурманя сказывают и арменья, что те русские 40 мученик святые, и русские люди, кто не ездит мимо, ходят к ним прощаться, а иные и молебны поют 4-7 мученикам; а лежат по своим гробницам, и на них по великому камню белому резана подпись, и никто той подписи прочесть не умеет: ни бусурманы, ни арменья, ни турки, а подпись резь велика; и тут над ними выросло три деревца. Да к той же ограде пригорожено также каменем бусурманское кладбище, а около того великие кладбища старые и на них гробницы и подписи, а сказывают, что де подпись греческая" (см.: временник "Общей истории и древностей". Кн. 15).

______________________

Путем таких свидетельств легко объясняется и происхождение нашего, до сих пор загадочного, Тмутараканского княжества. По всем приметам видно, что оно началось в то еще время, как унны завладели Боспором и по договору с готами оставили их в Боспоре, или Керчи, а сами поселились на Таманском полуострове в древнейших городах, в Фанагории и Кипах или Садах, нынешней Тамани. Вот что рассказывают греческие летописцы: "В 520 — 527 годах царь уннов, обитавших близ Боспора, Горд ас прибыл в Византию к императору Юстиниану и принял святое крещение. Он совсем покорился грекам, обещал охранять на Боспоре греческое владычество и доставлять положенную дань с уннов быками. Император щедро его наградил и, отпуская домой, послал с ним вместе трибунов для охранения города и собирания дани. Возвратившись в свою страну ревностным христианином, Гордас рассказал обо всем своему брату Муагеру, выхваляя любовь и щедрость императора. Затем, ревнуя по вере, он собрал истуканы, которым поклонялись унны, и перелил их, ибо они были серебряные и электровые (смесь золота с серебром). Унны воспламенились на него яростью и в заговоре с его братом убили его, а брата посадили на его место на княженье. Потом они овладели городом Боспором, побив там греческое войско, умертвив и трибуна. Император, услыхав об этом, собрал многочисленное вспомогательное войско из скифов и отправил его частью даже по сухому пути, именно от Одиссоса-Варны. Однако до войны, кажется, не дошло, ибо унны бежали и исчезли. На Боспоре водворился мир, и с той поры греки владычествовали там уже без всякой опасности*.

______________________

* В 540 г. армяне, жалуясь вообще на завоевание Юстиниана, между прочим, говорили, что он покорил боспоритов, подвластных уннам, не имея на то никакого права (Прокопий. Персидские войны, II, 3).

______________________

Рядом с этим сказанием у византийцев стоит другое, весьма похожее. В том же году царь елуров, по имени Гретис, пришел в Царьград с большой свитой и просил Юстиниана крестить его. В день Богоявления император крестил его и сам был воспреемником. С ним вместе крестились его бояре и 12 родственников. С радостью он отправился в свою землю, обещав царю дружбу и помощь, какой бы от него ни потребовали.

Нам кажется, что это одно и то же событие, заимствованное летописцами только из двух различных источников. Оно проливает свет и на историю елуров, которые, по Иорнанду, населяли топкие места вблизи Ме-отийских болот. По местожительству елуры, оказываются тоже уннами, и немудрено, что один писатель разумел их под именем елуров, а другой под именем уннов, один их князя называл Грет, другой — Горд. Занимаясь политикой, один указал теперешнее их место жительства, другой не сказал об этом ничего, потому что интересовался только их крещением. Несомненно, что эти самые елуры, живя в III веке в топких местах у Меотийских болот, то есть в Олешье, на Нижнем Днепре, в IV веке под именем уннов-утургуров изгнали с нашего юга готов и овладели всеми землями древнего Боспорского царства, основав свое пребывание на Таманском полуострове. При Юстиниане от собственных междоусобий они потеряли владычество над Боспорской страной. Часть их, преданная грекам, переселилась на Дунай, где император отвел им земли.

Другие унны бежали и исчезли. Но они, как увидим, скоро появятся у стен самого Царьграда и тем, без сомнения, засвидетельствуют, что изгнание их из Боспора было одной из причин ужаснейших бедствий для Восточной империи.

Вслед за бегством боспорских уннов стали ослабевать и савиры. В 576 году греческие полководцы напали на Алванию, взяли заложников от савиров и других народов и воротились в Царьград, думая, что тем обуздали этих варваров. Но савиры немедленно же сбросили с себя греческое господство, так что воротившиеся воеводы должны были переселить их дружины еще южнее за реку Кур, в собственную область империи. К концу VI века их славное имя совсем исчезло в Кавказской стране*. Но к этому времени и все другие племена уннов были тоже окончательно ослаблены и укрощены.

______________________

* В высшей степени любопытно то обстоятельство, что в курганах, находящихся в Пятигорской стороне, в верховьях Кумы и Терека, находят во множестве точно такие же погребальные вещи, какими изобилуют курганы внутренней России, относимые по арабским монетам к VIII-XI векам. Вещи эти бронзовые. Некоторые из них изображены в "Записках Имперского археологического общества" (СПб., 1856. Вып. 1. Т. IX) с заметками покойного Савельева. "Сходство этих кавказских вещей с вещами Северной России не случайное, — говорит Савельев, — оно проявляется не только в форме, но и в стиле вещей". Все это, по его словам, наводит на мысль, что была эпоха, когда от Вологодской губернии до подошвы Кавказа и от Нижегородской до Балтийского побережья господствовал более или менее общий стиль изделий, частью местной работы, частью византийской или восточной или подделки под последние... Принадлежа по стилю к одному разряду с находимыми в Великороссии, эти кавказские находки могут быть, впрочем, по времени несколькими столетиями древнее их. И это даже можно бы утверждать положительно, если бы было доказано, что между ними никогда не находили железных вещей. Такие же вещи находят и в области Кура.

______________________

Таков был ход уннской истории в восточных краях. Теперь посмотрим, что делалось после Аттилы вблизи Дуная. На западе яркая слава уннов исчезла вслед за смертью Аттилы. Сменилось поколение, и об уннах никто уже не помнил.

Новые писатели при нашествии варваров из-за устьев Дуная припоминают теперь о скифах И гетах, повторяя, разумеется, имена, заученные в книгах, на школьной скамье. Однако рядом с этими классическими именами они приводят и этнографические имена, начинавшие свою славу только с этого времени.

Так, в 493 и в 517 годах византийские земли, по сказанию историков, опустошают геты, которым император Анастасий посылает 1000 ф. золота для выкупа пленных. На эту сумму геты отпустили столько пленных, сколько следовало по их расчету, остальных всех умертвили.

В то же время (в 487, 493 и 499 гг.) упоминается другой народ, разорявший Фракию, — это булгары, которые еще в 482 году помогали императору Зинону против готов, причем были побеждены готским Теодориком Великим, а дотоле, говорит его панегирист Еннодий, считались непобедимыми, не знавшими никакого сопротивления*.

______________________

* Очень любопытно, что армянский историк V века Моисей Хоренский поминает о булгарах в событиях, случившихся за 120 лет до Р.Х. По его словам, булгар именем Венд (Вент) в это время переселился в Армению, заняв земли к северу от Аракса. Эта дружина переселенцев называлась вехендур, что может соответствовать имени утургуров. Страна их названа потом Ванандом. Таким образом, встречаем одно и то же имя вблизи Печорского устья на севере (см. с. 182) и вблизи Аракса на юге (см.: М. Хоренский. История Армении // Перев. Эмина. — М., 1858. — С. 81, 87, 383).

______________________

Очевидно, что эти геты приходили из Гетской (Днестровской) пустыни и потому, по-книжному, названы гетами. Очевидно также, что булгары незадолго перед тем носили имя уннов, потому что только недавней памяти об уннах можно было сказать, что они дотоле считались непобедимыми и не знали никакого сопротивления, ибо булгары только что явились на сцену истории и дотоле о них ничего не было слышно. По другим, хотя и позднейшим писателям, эти геты прямо обозначаются булгарами, а вместе с тем и славянами, причем отмечается, что геты есть древнейшее имя славян; а в географическом смысле это можно толковать, что Гетская пустыня есть древнейшее обиталище славян.

В царствование Анастасия [491 — 518 гг.] орда булгар, как выражаются исследователи, сильно беспокоила Восточную империю. Император для защиты Царьграда от этих варваров построил даже стену от Мраморного до Черного моря, названную потом Долгой.

Если булгары были унны, как их и называют современные им писатели, то они должны были приходить из своей древней родины, от Днепра. Историк Агафий называет их прямо уннами-котригурами. По Иорнанду, котригуры или его акатиры, котциагиры жили на Днепре, только севернее булгар, следовательно в Киевской стороне. Унны-булгары, по его же сказанию, распадались на две ветви — аулциагров и савиров (по нашей летописи, уличи и севера). Таким образом, булгары не одно и то же с гетами. Первые были жители Днепра, вторые жители Днестра. Но очевидно, что и те и другие были славяне, как их и не различают византийские историки, ибо один (Агафий) говорит: это унны-котригуры, другой (Виктор Туннуненский) говорит, что это булгары; третий (Феофан) свидетельствует, что это унны и славяне; а четвертый (Кедрин) уверяет, что это были все славяне*.

______________________

* Дринов. Заселение Балканского полуострова славянами // Чтения общей истории и древностей. — 1872. — Кн. IV. — С. 91, 92, 101.

______________________

В это самое время, в конце V и в начале VI веков, историки впервые произносят и имя славян. Имя это, как собственное, у них обозначает только западную ветвь славянства до Верхнего Днестра. Иорнанд говорит, что восточную отрасль тех же венедов составляли анты, храбрейшие из всех, жившие между Днестром и Днепром. Историк Прокопий к этому прибавляет, что над уннами-утургурами, обитавшими над Азовским морем, дальнейшие края на север занимают бесчисленные народы антов. Иорнанд, как видели, в этих краях помещает своих акациров, кутциагиров, которые, по Приску, были унны-акатиры. Таким образом, селения антов и северных уннов совпадают. Но, быть может, имя антов книжным путем испорчено из Страбоновых атмонов и означает монтанов — горцев или, по-славянски, горалов, к которым принадлежали древние карпы-хорваты, певкины-буковинцы и бастарны, то есть все население Карпатских гор. За Карпатами, по Птолемею, обитали траномонтаны или загорцы. С другой стороны, можно гадать, что имя антов обозначает тех же книжных гетов. Объясняют их (Гильфердинг) и именем венетов. Шафарик дает им корень -ут-, от которого, конечно, по прямой линии ведут свой род настоящие унны-утургуры, вятичи.

Ни Прокопий, ни Иорнанд не причисляют уннов к славянам, что, конечно, может служить утверждением, что унны были особое, не славянское племя. Прокопий говорит только, что славяне и анты в простоте нравов много походили на уннов. Нам кажется, что оба писателя об уннах знали очень мало, да и то по слухам, а эти слухи рассказывали только о войнах и не касались этнографии. Славяне и анты были ближайшие соседи Византии, и сведения о них собрать было легче. О далеких уннах только и можно было сказать, что на них много походят и славяне, и анты.

Теперь эти три имени оглашаются в истории вместо прежних скифов, варматов, бастарнов, роксолан, вместо гетов, карпов, готов, уругундов, воранов и т.д.

В царствование Юстиниана [527 — 562 гг.] не проходило почти ни одного года, в который не случилось бы набега на земли империи уннов, славян и антов. Они постоянно опустошали Иллирию, всю Фракию, Грецию-Элладу, Херсонес (Византийский), все страны от Ионического моря и до самых стен столицы. По словам Прокопия, все эти земли пришли в конечное запустение, потому что при каждом таком нашествия Византия теряла до 200 тысяч жителей, или избиваемых, или уводимых в плен. Цифра очень преувеличенная, но она показывает, какой страх и какие бедствия распространили эти варварские набеги славян.

В первый же год царствования Юстиниана анты переправились было через Дунай, но были так разбиты фракийским воеводой Германом, что после и другие славяне очень боялись одного его имени. Однако это нисколько не остановило их набегов. Преемник Германа Хильвуд, сам родом ант, крепко удерживал эти набеги и сам не раз ходил за Дунай в славянские земли. В одном таком походе он и погиб с большей частью своего войска. Это случилось в 534 году. После того Византия оставалась совсем беззащитной со стороны Дуная, и варвары трех имен: унны, славяне, анты — свободно переходили, где хотели, эту живую границу и производили свои опустошения по всем углам Греческого царства. "В это время, — говорит Прокопий, — никакая местность, никакая гора, ни пещера, ни один уголок Римской (Византийской) земли не остался в безопасности. Многим странам случалось быть опустошенными и по пяти раз". Это говорится вообще о царствовании Юстиниана. Обратимся к некоторым частным событиям. Но прежде заметим, что все нашествия, обозначаемые историками именем славян не нужно смешивать с нашествиями уннов и антов. Славянские походы принадлежали собственно обитателям западной стороны Карпатских гор и Среднего Дуная. Набеги антов разносились с восточной стороны тех же гор и из Нижнего Дуная. Нашествия уннов совершались от Днепровской стороны. Но, видимо, что по временам все эти три имени славян действовали союзом, заодно, хотя, быть может, и обозначались одним именем главных предводителей. Заметим также, что открывшаяся для истории своя воля славян, и опять-таки по преимуществу восточных, это своя воля, не дававшая покоя Византийской империи, показывала, что позади них, в их тылу, в эту пору не существовало никакого сильного степняка вроде Геродотовых скифов, которых, как видели, совсем доконал еще Митридат. После Митридатова скифского погрома на сцену истории вышли роксоланы, державшие всю эту страну до нашествия готов, с I века до Р.Х. по VI век по Р.Х. При готах роксоланы исчезли, зато явились унны, а теперь, после Аттилы, эти самые унны воюют Византию рядом, шаг в шаг, со славянами и антами, следовательно, они не господа славян, а их товарищи. Других страшных степняков, покорителей и поработителей, подле славян не существует.

Для нашей истории более важны набеги уннов. "В это время (в 540 г.), — говорит историк Прокопий, — явилась звезда, комета, которая сперва казалась величиной с рослого человека, впоследствии еще больше. Ее конец обращен был к западу, начало к востоку, она следовала за течением солнца. Когда солнце было у Козерога, комета была у Стрельца. Одни называли ее мечом, ибо она была продолговатая и с одного конца весьма острая, другие — бородатой. Она была видима более сорока дней. Сведущие в этих делах люди в мнениях о ней были не согласны и говорили различно о том, что эта звезда предзнаменовала. Что касается до меня, то я, описывая события, предоставляю каждому на волю судить по самым событиям".

"Немедленно за появлением этой кометы, уннское войско, перешед реку Истр, наводнило всю Европу. Это самое случалось уже много раз прежде, но столь многие, столь ужасные бедствия, как теперь, никогда не постигали людей того края. Вся страна от залива Ионийского до самых предместий Византии была опустошена варварами; в Иллирии взяли они тридцать два замка; городом Касандрией, который в древности, сколько нам известно, назывался Потидея, овладели силой, хотя до того времени не умели они делать приступов к укрепленным городам. С захваченной добычей и со ста двадцатью тысячами пленных они пошли обратно в свою страну, не встретив нигде никакого сопротивления. Впоследствии много раз вторгались они в эти места, нанося римлянам неисправимые бедствия. Они напали на Херсонес, сбили защищавших укрепления и, обойдя морем стену, простирающуюся до так называемого залива Мелана, ворвались внутрь длинных стен, напали внезапно на находившихся внутри Херсонеса римлян, многих убили, других почти всех полонили. Некоторые из неприятелей в незначительном числе переправились через пролив, находящийся между Систом и Авидом, ограбили селение в Азии и потом, возвратив шись в Херсонес, отправились восвояси с остальным войском и с забранной добычей. При другом вторжении они ограбили иллириан и фессалов, хотели напасть на Фермопилы, но как войско защищало крепость с великой твердостью, то они, осмотрев окрестные проходы, нашли против чаяния тропинку, ведущую на гору, которая возвышает ся над Фермопилами. Затем, истребив почти всех эллинов, кроме жителей Пелопоннеса, они ушли назад".

В 558 году несметная сила варваров заполонила Фракию, потом разделилась на три полка, из которых один направился через Македонию в Элладу и прошел до Фермопил, другие два опустошали земли на пути к Царьграду. Этих варваров одни называют уннами котригурами, другие булгарами, иные говорят, что полчища состояли из уннов и славян, иные, более поздние писатели свидетельствуют, что все это были славяне, которые также и уннами назывались (Кедрин). Предводителем того полчища, которое грозило разорить сам Царьград, был Заверган или Замерган*.

______________________

* Не он ли Безмер, по росписи древних булгарских князей, которому предшествовал Курт, быть может, давший имя котригурам. И тот и другой по хронологии этой росписи совпадают и в указанный год.

______________________

В это время при защите Царьграда были поставлены на ноги все, не только войско, но и мещане и окрестные крестьяне. Старый Велисарий сам принял начальство и успел одолеть неприятеля одной только хитростью, причем Заверган получил за выкуп пленных огромную сумму денег и отошел дальше к Дунаю.

Но в то же время Юстиниан, полагая, что котригуры опять придут опустошать Фракию, не давал отдыха вождю утигуров Сандилху, подстрекая его частыми посольствами и другими способами во что бы то ни стало воевать против Завергана. К увещаниям император присоединил и обещание, что передаст Сандилху то жалованье, какое от Римской державы назначено было Завергану, если только Сандилх одолеет котригуров. Сандилх хотя только и желал быть в дружеских отношени ях с римлянами, однако же так писал к царю: "Было бы неприлично и притом беззаконно в конец истребить наших единоплеменников, не только говорящих одним языком с нами, ведущих одинакий образ жизни, носящих одну с нами одежду, но притом и родственников наших, хотя и подвластных другим вождям. При всем том (так как того требует Юстиниан!) я отниму у котригуров коней и присвою их себе, чтобы им не на чем было ездить и невозможно было вредить римлянам".

Однако посольства и переговоры имели полный успех. Вождь утургуров вторгся в кутургурские земли, напал на Завергана, только что воротившегося от Дуная, и отнял у него всю добычу. По другим свидетельствам, почти то же самое случилось еще прежде в 551 году, когда Сандилх в союзе с 2000 таврических готов тоже напал на кутургуров, захватил множество пленных и тоже с богатой добычей возвратился восвояси. Тогда кутургуры заключили с греками мир, обещавшись, что теперь никогда не будут нападать на греческие земли. При этом несколько тысяч их совсем ушло из отечества. Юстиниан поселил их во Фракии*.

______________________

* Имя Сандилха с его борьбой против котригуров напоминает Свенальда, Свенгельда, Свиндела наших летописей, который вытеснил уличей с Нижнего Днепра к Днестру, стояв три года под их днепровским городом Пересеченом. Свидетельство о Свинделе находим в позднейших летописных сборниках, которые, судя по их известиям об Оскольде, по-видимому, пользовались весьма древними записками и могли, даже по преданию, приставить к годам Игоря событие VI века о Сандилхе. Могло случиться также, что Свиндел Игоря носил имя древнего Сандилха.

______________________

По-видимому, это рассказ об одном и том же событии. Греки, таким образом, достигли своей цели: для собственного спокойствия перессорили врагов. С тех пор, говорят историки, началась долговременная война между этими двумя племенами, которая привела их обоих в полное бессилие и окончилась тем, что ими овладели авары.

Но надо заметить, что греков так действовать надоумили крымские готы. Эти готы, называемые тетракситами, как говорено выше, еще в конце IV века при завоевании уннами Боспорского царства остались на своих местах по уговору со своими победителями, уннами-утургурами. Теперь они были уже христианами и потому очень дружили с греками. Мы видели выше, что в 520-х годах боспорские унны тоже принимают христианство, из-за чего у них происходит междоусобие и Боспором овладевают греки, а унны исчезают, направляя свои силы прямо на Византию. Но, по-видимому, они не забывали, что Тмутараканская страна — их старое владенье. Поэтому готы, испытывая, быть может, частые набеги со стороны уннов и вообще опасаясь их силы, стали изыскивать способы совсем избавиться от них. С этой целью в 547 году они отправили в Константинополь послов, которые на публичном представлении императору Юстиниану просили только дать им епископа на место прежнего умершего, но из опасения перед уннами в тайных переговорах объясняли, что великая была бы польза, если б император употребил старания всячески поддерживать вражду и ненависть между уннами-утургурами и кутургурами, то есть собственно между Днепром и Доном, так как днепровские кутургуры очень беспокоили Византию, а донские и боспорские, тмутараканские утургуры немало беспокоили самих готов. В этом случае очень примечательным является и то обстоятельство, что готы опасались публично объявлять свои коварные намерения против уннов. Это обнаруживает, что при Византийском дворе находились сторонники или друзья уннов, которые могли сообщать им надобные сведения. Император Юстиниан по происхождению сам был славянин, и при его дворе, конечно, находилось немало славян. Посольство, как видели, имело полный успех, и 2000 готов уже помогали утургурам в войне против их родичей.

Нет никакого сомнения, что для обуздания славян, и особенно этих уннов, Юстиниан очень старался найти им общего врага, который мог бы не только пленить их землю, но и постоянно держать их под своим игом. С этой целью на далеком востоке, где-то у Каспийского моря, заведены были переговоры с одним из тюркских кочевых племен, аварами. Современник события Менандр рассказывает об этом довольно обстоятельно, хотя по обычаю византийцев и, вероятно, ввиду императорской и общественной цензуры не совсем прямо. Он пишет следующее: "Авары (558 г.) после долгого скитания пришли к аланам и просили их вождя Саросия, чтобы он познакомил их с римлянами. Саросий через ближайшего греческого воеводу известил об этом императора, который и позвал аварских послов к себе в Византию. Первым послом был некто Кандих. Представ пред императором, он сказал: "К тебе приходит самый великий и сильный из народов. Племя аварское неодолимо. Оно способно легко отразить и истребить противников. И потому полезно будет тебе принять аваров в союзники и приобрести в них отличных защитников, но они только в таком случае будут в дружеских связях с Римской державой, если будут получать от тебя драгоценный подарки и деньги ежегодно и будут поселены тобой на плодоносной земле"".

Ясно, что здесь дело идет не о войне против Византии, а о предложении ей услуг воевать против ее врагов. Между про чим Менандр объясняет, что император, по старости лет же лая больше всего спокойствия, решился отразить неприятельскую силу другим способом, не войной: "быв решительно не в силах справиться с аварами, пошел другими путями, то есть решился на обманы". "Царь говорил речь в собрании, — продолжает Менандр. — Священный совет хвалил его проницательность. Вскоре посланы были в подарок аварам цепочки, украшенные золотом, и ложа (седалища), и шелковые одежды, и множество других вещей, которые могли бы смягчить души, исполненные надменности. Притом отправлен был к аварам посланником Валентин, один из царских мечников. Ему предписано было ввести то племя в союз с римлянами и заставить их действовать против римских врагов. Такие меры, по моему мнению, были придуманы царем весьма разумно, потому что, победят ли авары или будут побеждены, и в том и в другом случае выгода будет на стороне римлян. Валентин по прибытии к аварам отдал подарки и передал им все то, что было ему предписано царем. Авары вскоре завели войну с утигурами на Дону, потом с залами на реке Салу, которые уннского племени, и сокрушили силы савиров".

Укротив восточное уннское племя, называемое утигурами, авары покорили и западных их родичей, котригуров, которых, как выше упомянуто, вполне можно признавать за славян-булгар, живших между Днепром и Днестром.

О борьбе аваров с днестровскими славянами один отрывок из истории Менандра рассказывает следующее: "Владетели антские приведены были в бедственное положение и утратили свои надежды. Авары грабили и опустошали их землю. Угнетаемые набегами неприятелей, анты отправили к аварам посланником Мезамира, сына Идаризиева, брата Келагастова, и просили допустить их выкупить некоторых пленников из своего народа. Посланник Мезамир, пустослов и хвастун, по прибытии к аварам закидал их надменными и даже дерзкими речами. Тогда Котрагит, который был связан родством с аварами и подавал против антов самые неприязненные советы, слыша, что Мезамир говорит надменнее, чем подобает посланнику, сказал кагану: "Этот человек имеет великое влияние между антами и может сильно действовать против тех, которые сколько-нибудь его неприятели. Нужно убить его, а потом без всякого страха напасть на неприятельскую землю". Авары, убежденные словами Котрагита, уклонились от должного к лицу посланника уважения, пренебрегли правами и убили Мезамира. С тех пор пуще прежнего стали авары разорять землю антов, не переставали грабить ее и порабощать жителей".

Об этом времени сохранилось предание и в нашей летописи. Она рассказывает, что обры некогда воевали славян и примучили дулебов-бужан, творя большое насилие над их женами. Когда случалось обрину куда-либо поехать, он не запрягал в телегу лошадей или волов, а впрягал дулебских женщин тройкой, четверкой или пятериком, так и ездил, куда было надо: так мучили авары дулебов (бужан)*.

______________________

* Имя дулебов было известно еще в V в. Писатель того времени Юлий Гонорий, перечисляя народы от Дуная до Балтийского моря, называет сарматов, бастарнов, карпов, готов, дулов и гепидов (см.: Ю.Гонорий. Сума о Галиции. Чтения общей истории и древностей. -1847. — №5. — С. 6). Припомним также, что из рода Дуло были булгарские князья.

______________________

Однако после в спорах и переговорах с греками аварский каган (Ваян, в 568 г.) ни разу не хвастал, что он поработил антов или славян. Он, напротив того, хвастает, что поработил котригуров и утигуров, и долгое время требует от Византии тех обычных денег, которые при Юстиниане они ежегодно платили этим двум народам. Он требовал этих денег за все предыдущие годы, так как вероятно, что греки прекратили эту дань тотчас же, как начали свое дело авары. Каган, покоривший уннов, конечно, почитал своей собственностью все дани и пошлины, какие принадлежали побежденным.

Победа над утигурами, по-видимому, была так славна, что ей хвастал перед греческими послами на далеком Востоке властитель турков, почитавший аваров своими рабами, а их завоевание своими победами. Это было в 576 году. Надо заметить, что авары, туркское племя, находились в зависимости от своего корня, кочевавшего где-то у Золотой горы, т.е. у Алтая. Их переход в Европу по приглашению греков освободил их от этой зависимости. Однако туркские властители по-прежнему почитали их своими рабами, присваивали себе и все их завоевания. Вот почему союз греков с аварами очень не нравился туркам, тем более что император Юстин дал было слово не принимать аваров, а Тиберий, напротив, в 570 году заключил с ними мир и отвел им земли для поселения.

Когда греческие послы явились к туркскому властителю Турксанфу, он встретил их следующей достопамятной речью, которая вполне обличает обычную политику византийцев. "Не вы ли те самые римляне, употребляющие десять языков и один обман?" — произнес Турксанф. Выговорив эти слова, он заткнул себе рот десятью пальцами, потом продолжал: "Как у меня теперь во рту десять пальцев, так и у вас, у римлян, множество языков. Одним вы обманываете меня, другим моих рабов вархонитов. Просто сказать, лаская все народы и обольщая их искусством речей и коварством души, вы пренебрегаете ими, когда они ввергнутся в беду головой, а пользу от того получаете сами. И вы, посланники, приезжаете ко мне облеченные ложью, да и сам пославший вас обманщик. Я вас убью без малейшего отлагательства, сейчас же. Чуждо и несвойственно тюркскому человеку лгать. Ваш же царь в надлежащее время получит наказание за то, что он со мной ведет речи дружественные, а с вархонитами (он разумел аваров), рабами моими, бежавшими от господ своих, заключил договор. Но вархониты, как подданные тюрков, придут ко мне, когда я захочу; и только увидят посланную к ним лошадиную плеть мою, убегут в преисподнюю. Коли осмелятся взглянуть на нас, так не мечами будут убиты: они будут растоптаны копытами наших коней и раздавлены, как муравьи. Так знайте же это наверное, в рассуждении вархонитов. Зачем вы, римляне, отправляющихся в Византию посланников моих ведете через Кавказ, уверяя меня, что нет другой дороги, по которой бы им ехать? Вы для того это делаете, чтоб я по трудности этой дороги отказался от нападения на Римские области. Однако мне в точности известно, где река Данапр, куда впадает Истр, где течет Эвр, и какими путями мои рабы-вархониты прошли в Римскую землю. Небезызвестна мне и сила ваша. Мне же преклоняется вся земля, начиная от первых лучей солнца и оканчиваясь пределами запада. Посмотрите, несчастные, на аланские народы, да еще на племена утигуров, которые были одушевлены безмерной бодростью, полагались на свои силы и осмелились противостать непобедимому народу туркскому, но они были обмануты в своих надеждах. Зато они и в подданстве у нас, стали нашими рабами!"

Таким образом, нашествие аваров на земли утигуров и котригуров положило конец стремлению восточного славянства в Византию, а равно и на Кавказ. Теперь беспокойными ее врагами оставались только западные ветви славян, жившие вблизи Дуная. С ними не со всеми могла сладить орда аваров, зашедшая так далеко от своего родного корня и едва ли получавшая от него новые подкрепления. Как видели, она и не особенно слушалась своих восточных повелителей и, вероятно, действовала только собственными силами. Вот почему ее владычество не особенно было внушительно и для славян. Утвердившись в Паннонии, аварский каган послал к славянскому князю Добрите и к другим князьям с требованием, чтоб покорились и платили ежегодную дань. Славяне так ответили аварским послам: "Еще не родился на свет и не ходит под солнцем тот человек, который бы мог одолеть нашу силу. Наш обычай отвоевывать чужие земли, а своей не отдадим в неволю никому, пока есть на свете меч и война".

Такой надменный ответ могли дать только известные уже нам карпиды-хорваты, обитатели Карпатских гор. Не менее хвастливо говорили и авары. Затем последовали ругательства и взаимные оскорбления, и дело окончилось тем, что аварские послы были убиты. Каган в ту пору так и оставил храбрецов в покое. Намереваясь пойти на них войной и ведя об этом переговоры с греками, он объяснял, между прочим, что хочет напасть на этих славян еще и потому, что их земля изобилует деньгами, что они издавна грабили Грецию, а их земля не была разорена никаким другим народом.

Это показывает, что далеко не все славянские племена подчинялись игу авар и что вообще знаменитое Аварское царство, и даже империя, как его называют некоторые историки, распространялось только вдоль по северному берегу

Дуная, который авары и почитали своею границей между византийскими и своими землями. Но эта граница нисколько не останавливала обычных славянских набегов. Они по-прежнему в свое время переходили ее свободно и разгуливали во Фракии, как у себя дома, простирая свои походы до самой Эллады. В то самое время, как владычествовали авары, столько же владычествовали над Византией своими набегами и славяне. Они действовали самостоятельно и ни от кого не зависели, поэтому не один раз воевали заодно с греками против аваров, заодно с аварами против греков, точно так, как и авары ходили со славянами против греков и с греками против славян.

Один из историков, Иоанн Эфесский, писавший в 584 году, рисует тогдашнее могущество по дунайского славянства следующими словами: "И до нынешнего дня славяне живут, сидят и покоятся в Римских областях без заботы и страха, грабя их и разоряя огнем и мечом. Они разбогатели, приобрели золото, серебро, табуны коней и множество оружия, которым научились владеть лучше, чем римляне".

Все эти славянские грозы проносились, главным образом, из Древней Дакии, с Карпатских гор, из тех самых мест, где за несколько столетий до того обитали карпиды, бастарны, певкины, а потом унны. Особенно страшен был восточный угол Карпат, где по преимуществу владычествовали некогда одни бастарны. В нашей истории вся эта сторона от истоков Вислы до Верхнего Днестра и Буга прозывалась Хорватией, Галицией и искони была населена одними славянами.

Никаких немцев, кроме дакийских готов, здесь история не помнит и ничего не говорит о том, куда вдруг исчезли немцы-бастарны и немцы-певкины. Все, напротив, убеждает, что этот край с незапамятных времен всегда был славянским, что если и проходили по нему чуждые народности, если в иных случаях он и ослабевал народной силой, то все-таки в другое, более благоприятное время опять вставал и под другими именами прославлял свою славянскую мощь и силу. В сущности, весь этот Карпатский край всегда служил очень надежной опорой для славянского разлива в греческие земли, как по западной стороне, так и по восточной.

В этом восточном углу, за Нижним Дунаем, по Страбону, тотчас начиналась Гетская пустыня. И теперь, в конце VI века, греки здешних славян точно так же называют гетами. Теперь ими руководит воевода Радагаст [584 — 594], а князем их является Мусокий, Мусук, Мусакий. По указанию места* столица этого князя находилась где-то наверху Серета, быть может, на устье Быстрицы, впадающей в Серет с западной стороны, с Карпатских гор, то есть там, где жили бастарны или быстряне. В 593 году греки, разбив Радагаста, пошли дальше на этого Мусокия и напали на него где-то вблизи реки Паспирия (Быстрица?) в полночь, врасплох, когда Мусокий, отправляя по своему обычаю поминки по умершем брате, был очень пьян. Он погиб вместе со всей своей дружиной. Однако такой случай был устроен посредством одного христианина Гепида, жившего у славян и очень хорошо знавшего все обстоятельства, как надо было устроить засаду. При этом историки рассказывают, что перед тем греки захватили в плен нескольких славян, которых самыми жесточайшими муками не могли заставить, чтоб они сказали, кто они таковы? Историки объясняют также, что Мусокий, желая дать помощь Радагасту, отрядил с изменником Гепидом 30 судов и 150 человек гребцов, дабы перевезти остаток Радагастовой дружины через реку Паспирий. Свидетельство очень важное, ввиду норманнских притязаний, по которому можно весьма основательно заключать, что славяне вообще на всех реках, впадающих в Дунай и в Черное море, имели по естественной необходимости свои флоты из речных судов, что только при помощи этих-то судов они и могли совершать свои внезапные и быстрые нашествия на греческую землю, что такие флоты существовали еще со времен Митридата Великого и в III веке могли выставлять по шести тысяч или по две тысячи военных лодок, перевозя на них примерно по 50 человек военной дружины. После Радагаста воевал с греками в этих местах другой воевода, именем Пирагаст.

______________________

* В 50 парасангах (250 верст) от реки Еливакии, которую можно признать в нынешней Яломнице, текущей от Карпат в Дунай.

______________________

Само собой разумеется, что во время больших, так сказать, общих славянских нашествий на Грецию, какие случались нередко и по числу войска доходили иногда до 100 тысяч, во время таких нашествий дружины собирались не из одного прикарпатского угла, но со всех ближайших к нему мест, а особенно с восточной стороны, с берегов Днестра, Буга и самого Днепра. Поэтому необходимо предположить, что если конные шли сухим путем, то пешие из тех же рек всегда отправлялись в лодках. Вот почему на Дунае и вырастала внезапно несметная рать.

Нет сомнения, что авары в своих войнах с греками призывали себе на помощь и подчиненных им славян, которые, как хорошие плотники, очень помогали им при переправах через реки постройкой судов и мостов. Есть свидетельство, что авары будто бы посылали за помощью и к далеким северным славянским племенам. В 591 году император Маврикий, предупреждая новый набег аваров, сам вышел во Фракию собирать войско. Тут попались его телохранителям трое славян, без всякого оружия и только с одними гуслями. Их схватили и стали допрашивать, какие они люди, откуда и зачем пришли в Греческую землю? "Мы славяне, — отвечали гусляры. — Живем на самом краю западного океана. Каган аварский прислал к нашим князьям богатые дары и просил помощи на греков. Наши князья дары-то взяли, но помощи прислать не хотят. Очень труден и очень далек путь из нашей земли. Князья послали нас сказать об этом кагану. Мы сами шли сюда 15 месяцев. А каган, нарушив посольские обычаи, задержал нас и домой не отпускает. Услыхали мы о безмерном богатстве и человеколюбии греков и нашли случай уйти от кагана к вам. Гусли с собой носим потому, что не носим оружия. Да и край наш тихий и мирный, в нашей стороне нет и железа. Не умея играть на трубах (по-военному), играем на гуслях и, совсем не зная войны, любим музыку и почитаем ее лучшим занятием". Императору очень понравились эти гусляры. Он угостил их на славу, много дивился их дородству и крепости тела и, однако, отослал их под охрану в какой-то город. Были ли это настоящие послы или только соглядатаи соседних с Грецией славян, неизвестно. Последнее кажется вероятнее. Под такими предлогами в качестве гусляров славяне могли для своих целей осматривать греческую землю, чтобы знать, в какое время безопаснее сделать набег.

Как бы ни было, но в 626 году аварский каган с помощью славян-моряков осаждал даже сам Царьград. Это было известное нашествие на Царьград персидского царя Хозроя вместе с аварами и славянами. По уговору с каганом одна часть славянского войска в латах действовала с сухого пути, другая же, на многочисленных моноксилах, или лодках-однодеревках, должна была по данному знаку напасть на столицу с моря. Она наполнила своими однодеревками всю Гератскую пазуху, или залив Золотой Рог. Но греки вовремя узнали об этом замысле, предупредили врагов и, выведя свой флот, разгромили все славянские однодеревки, причем между убитыми и потопленными найдены были и трупы женщин. Пишут также, что много помогла и наставшая в это время буря. Кое-как спасшийся остаток вплавь пустился к берегу и собрался в стан аварского кагана. Но каган, в негодовании на неудачу или, быть может, подозревая измену, приказал их всех казнить. Тогда сухопутные славянские дружины, узнав об этом зверстве, оставили каганово войско и пошли по домам, отчего и каган принужден был тоже пойти прочь от города.

Это событие и именно то важнейшее обстоятельство, что бесчисленный флот однодеревок был уничтожен в виду Цареградского храма Влахернской Богородицы, занесено тогда же в церковные летописи как святое и чудное дело заступления Богоматери, причем установлена была и особая в честь ее церковная служба, которую совершают во всю ночь стоя. Эта служба именуется акафист, что значит неседален.

Нам любопытно знать, какие это были славяне и откуда собралось столько моноксилоднодеревок. Летописцы не говорят точно, откуда прибыл этот славянский флот. Одни называют весь этот поход скифским, другие говорят, что с аварами приходили булгары, третьи упоминают только одних аваров, наконец, позднейшие, Манассия, именует скифов, аваров и тавроскифов. Тавроскифами в XXII веках прозывались по преимуществу только русские славяне. Стало быть, в этом имени дается, по крайней мере, сведение, что однодеревки принадлежали и днепровским славянам. И это было очень естественно, так как восточный славянский край в начале VII века находился в зависимости у аваров, ибо, как видели, был ими покорен окончательно. Во всяком случае, в зависимости ли от аваров или по их призыву и приглашению поделить вместе добычу войны, днепровские мореходы участвовали в этом походе уже по той причине, что авары, замышляя нападение на Царьград, конечно, воспользовались всеми наличными средствами, находившимися у них в руках или под рукой. Летописец Манассия повествует между прочим, что "в это время на греков возбуждены были все народы, обитающие вокруг Тавра (Крыма)... Князья неистовых тавроскифов, собрав корабли с бессметным числом воинов, покрыли всё море ладьями-однодеревками. Перс был подобен колючему скорпию, злобный скиф (славяне дунайские) — ядовитому змею, тавроскиф — саранче, что ходит и летает", то есть плавает на кораблях. Этот аварский поход на Византию был последний. С той поры и само имя аваров мало-помалу совсем исчезает из истории. Напоследок этим именем иногда прозывают в разных местах тех же славян.

Византийские историки рассказывают вслед за тем, что авары были прогнаны вновь появившимся народом — булгарами, пришедшим, конечно, оттуда же, откуда приходили и где рождались все северные варвары, именно с Меотийских болот.

Дело было так. Куврат, иначе Кроват, князь Унногундурский, восстал против аваров и выгнал их из своей земли с великим стыдом и поношением. Затем он заключает мир с императором Ираклием. Это случилось в 634 году, следовательно, спустя только 8 лет после осады Царьграда и ссоры славян с аварами за зверскую казнь их соплеменников.

У Кровата, государя Булгарского, было пять сыновей, пять кроватов. Умирая, он завещал им жить в союзе нераздельно, грозя в противном случае, что если разделятся, то обессилят и не в состоянии будут защищать свою землю от врагов. Но прошло немного времени, сыновья отделились друг от друга. Только старший брат Ватвай остался в прежнем своем жилище за рекой Доном.

Другой брат, Котраг (сравн.: Котрагич, который действовал с аварами против антов), поселился напротив, на западном берегу Дона, четвертый и пятый, которым имен нет, пошли дальше на запад, четвертый поселился в Паннонии, покорился аварам; пятый ушел в Италию и получил себе жилище в окрестности Равенской под христианским владычеством.

Третий брат, Аспарух, поселился между реками Днепром, Онглом и Днестром. Этот Аспарух вскоре является особенно беспокойным соседом Византии. Он часто воевал по Дунаю, а потом, в 678 году совсем перебрался через реку и поселился на южном ее берегу, вблизи устьев, а на юг до Варны (старая скифская страна). Эту страну населяли уже семь славянских племен, над которыми Аспарух стал владычествовать. С Царьградом он заключил выгодный для себя мир, причем греки обещали ему платить ежегодную дань. Так основалось Булгарское царство.

Очень явственно, что этот рассказ записан в византийскую летопись из народных булгарских преданий и является отголоском той истории, которая некогда проходила в восточных славянских землях, между Днепром и Карпатами. Предание это соответствует нашим преданиям о Кие, Щеке и Хориве, о Рюрике, Синеусе и Труворе, о пяти братьях и двух сестрах Хорватских и т.п.

Это предание очень важно и любопытно для нашей истории. Оно, во-первых, показывает, что вся область Южной или Черноморской Руси, от Карпат до Днепра и Дона, искони, с незапамятных времен, сознавала свое кровное родство или, так сказать, однородность своего происхождения, что в то же время она сознавала и коренной недуг своей жизни, племенную раздельность и вражду друг к другу, а стало быть, и все выгоды дружного братства и единства.

Кроват называется братом Органы, тоже князя унногундуров, который принял крещение. И Кроват и Аспарух поминаются также в "Росписи древних булгарских князей", первый под именем Курта, второй под именем Исперика. Но можно также полагать, что их имена суть имена племен, которыми эти лица руководили. Можно полагать, что Кроват есть просто хорват, древний карп-бастарн-певкин, истинный отец всей страны, мужественно державший ее независимость в течение многих столетий. Он же, по известию Константина Багрянородного, выгнал аваров из той земли, в которой потом сам поселился, из Далмации. Хорваты, по его словам, частью совсем истребили аваров, а остальных поработили, т.е. в действительности уничтожили их господство по всей славянской земле. Имя хорватов, говорит Багрянородный, означает на славянском языке людей, великое пространство земли населяющих. Таким образом, отец Кроват может означать все восточное племя славян до самого Днепра или всю южную русскую народность как особое племя.

Четвертый и пятый сыновья Кровата, общего хорватского отца, ушедшие из отечества в чужие земли, есть в самой действительности переселившиеся со своих мест в VII веке хорваты и сербы.

Старший сын, самый восточный из братьев, называется Ватвай. Это имя, может быть, тоже племенное или местное географическое. Оно родственно утургурам и вятичам (?), даже Вятичеву холму, очень важному месту на Днепре, которое в X веке служило сборным пунктом для всех днепровских судов при отправлении их в Царьград. Нет сомнения, что здесь могло существовать весьма значительное днепровское поселение. Кроме того, вблизи Киева находим реку Вету, Ветову могилу, селение Уветичи. Само прозвание Киева Самват тоже по звукам наполовину родственно этому Вату, Вяту, Вету. Все это заставляет полагать, что имя Ватвай есть родное в указанных местах, а в глубокой древности оно могло распространяться, как мы говорили, на все Восточное Заднепровье, и вся Северская область по течению Северного Донца могла носить то же самое имя вятичей или ватвая, как произносили греки.

Против Ватвая, с западной стороны Дона, собственно Днепра, жил Котраг. С западной же стороны этой реки поселился и третий брат Аспарух. Но Котраг, видимо, жил севернее Аспаруха. Имя Котраг напоминает кутургуров, котригуров, да и булгары прямо называются котрагами. По Птолемею, в той же стороне, выше Нижнего Днестра, обитали тагры. Выше мы обозначили сходство котригуров с именем акатиров, акациров, котцагиров, от которых, по всей вероятности, осталось имя селения Кочиер, вблизи города Новые Дубоссары, где находятся Роги — монастырь и гора, вся изрытая пещерами, и где вообще днестровский берег представляет много замечательного в топографическом отношении и показывает, что здесь существовали значительные поселения с самой глубокой древности.

Третий брат — Аспарух жил между Днепром и Днестром на Онгле, т.е. на Ингуле. В его имени Аспарух, Спарух слышится общеславянское имя, о котором говорит Прокопий, споры. Оно же очень родственно древнему роксоланскому царю Распарасану и вождю готов Респу. Все эти видоизменения имени встречаются на одном и том же месте, где обитал булгарский Аспарух.

Мнение об уральском происхождении древних дунайских булгар опирается на одно это сказочное свидетельство византийских историков о Кровате и расселении его сыновей, а главным образом, на смешение сведений и понятий о болгарах Волги и булгарах Дуная. В сказке о расселении дунайских булгар историки сообщают, что в старину булгары жили в северных странах, выше Черного моря и при Меотисе, в который впадает великая река, текущая от Северного океана по Сарматской земле, называемая Атель (Итиль, Волга). В нее впадает Дон — река, текущая с Кавказа, от Ивирских (Грузинских) ворот-ущелий. Атель, соединившись с Доном, протекает дальше в Меотиду. Из той же области или из соединения этих рек, так как они выше Меотиса, текут каждая особо и представляют как бы вилы, течет река Куфис и впадает в Понт, в Черное море, позади Некропил под мысом, который именуется Бараньим Лбом (на южном берегу Крыма мыс Аюдаг).

Об этой географии еще Байер заметил, что "великое есть бедствие, когда попадаем на авторов сему подобных". В сущности, это описание похоже на то, если б кто рассказал, что в Черное море течет великая река Нева, в которую впадает река Москва, текущая с Кавказских гор и т.д. Вообще древнюю Великую Булгарию помещали около Меотийского озера, подле реки Куфиса, от Меотийского залива до реки Куфиса, при Меотийском заливе по ту сторону реки Кофинуса.

Куфисом в то время прозывалась река Кубань, впадавшая действительно в Азовское море. Она же именовалась прежде Ипанисом, а Ипанисом, по Геродоту, назывался также и Буг, впадающий в Днепровский лиман. Уже Страбон заметил, что эти обе реки именовались Ипанисом неправильно, а Плиний отнес к большому заблуждению, что Ипанис помещают в Азии. Но в стране, где протекал наш Ипанис — Буг, по свидетельству Константина Багрянородного, протекала и река Куфис, следовательно, это имя существовало и подле Буга, и именно рядом, как указывает Багрянородный. Если принять реку Атель за Днепр, а реку Дон за Буг, то течение обеих рек будет очень понятно. Они, соединяясь, вливаются днепровским лиманом в Черное море, именно у Некропил, греческого города, находившегося здесь неподалеку, в 4 милях от Днепра. При слиянии Буга и Днепра находился также и мыс Ипполаев, на котором в древности стоял храм Деметры и который, в показании Феофана, является уже мысом южного Крымского берега. Константин Багрянородный говорит также, что залив Меотиды достигает Некропил и соединяется с ними каналом, что теперь называется Перекоп. Его Куфис, или Кофинус, по всей вероятности, обозначает геродотовскую реку Пантикапу, теперешнюю Конку, течение которой перемежается с самим Днепром. Таким образом, этот набор географических имен, в сущности, имеет весьма правильную сеть, по которой выходит, что Древняя Булгария находилась в устьях Днепра, Ингульца и Буга и занимала все Олешье, или Геродотову И лею, то есть вообще ту местность, которую ей указывает в VI веке Иорнанд, говоря прямо, что здесь живут булгары.

После всего сказанного гораздо правдоподобнее и естественнее заключить, что ни в какое время булгары с Волги не приходили, что повесть об их далеком походе сочинена книжным человеком, который знал имена значительных рек Восточной Европы, но не знал, где и как они текут.

Во всяком случае, на этой повести, наполовину сказочной, наполовину ученой, основывать ничего нельзя, особенно ввиду ясных свидетельств, что булгары искони обитали между Днестром и Днепром, именно на Буге, Ингуле и Ингульце. Мы видели, что, по Страбону, в этой стороне жили языги-урги; Приск упоминает здесь же у рогов; Зо сим V века — уругундов, Агафий VI века — вуругундов; Павел Дьякон VIII века — вургунтаибов. Согласно этому произношению и нынешние греки называют булгар вургерами, вургарами. Естественно, что отсюда же происходит умягченное имя улгары, булгары, как вообще писали ви зантийцы. Таким образом, это имя образовалось само собой в течение столетий из древнейшего имени ургов (геродотовских георгов) и не имеет ничего общего с именем болгар волжских. Только позднейшие писатели, основываясь на сходстве имен, стали объяснять и происхождение народа с Волги. И до сих пор история волжских болгар постоянно смешивается без малейшего различия с историей дунайских булгар.

Передвижение этих булгар в конце VII века с устья Днепра на Дунай может быть объяснено тем, что к этому времени стало распространяться владычество хазар, которые, как говорит повесть о расселении сыновей Кровата, подчинили себе старшего из них Ватвая, то есть племя вятичей с полянами и северянами, иначе, все жилище прежних утургуров по восточной стороне Днепра. Историк Феофан, писавший это и писавший в начале IX века, говорит, что племя Ватвая с того времени платило дань хазарам и до его дней и что хазары овладели страной до Черного моря.

Аспарух, живший на Нижнем Днепре, по-видимому, не захотел работать для нового врага и, может быть, опасаясь нового нашествия вроде аварского, удалился со своей дружиной поближе к Византии, на Дунай, в земли своих родичей, поселившихся там еще до распадения владычества Аттилы. Нет сомнения, что это переселение было даже устроено по призыву дунайских славян, пожелавших охранить свою независимость и от греков и от соседних славян и валахов. Аспарух нашел здесь семь славянских племен, а в том числе и северян. Он соединил их в одно государство, которое вскоре становится страшной силой для Византии. Эти семь племен приводят на память одно обстоятельство из истории уннов. В 433 году царь уннов Руг вел войну против амилзуров (уличей), итимаров (приморцев), тоносуров (танаиты — савиры-северяне), воисков (из Галиции) и других народов, поселившихся на Истре и прибегавших к союзу с греками. Вот начальная история упомянутых семи племен. Видимо, что это были беглецы из Русской страны, удалившиеся сюда от домашних усобиц еще, быть может, во время борьбы уннов с готами. Когда они передались на сторону греков, владыка уннов, почитавший их своими родичами или, по крайней мере, подданными, поднял на них войну и у греков постоянно требовал выдачи беглецов, в числе которых бывали люди царского рода. Припомним, что именно в этих местах, на Нижнем Дунае, и в стране, которую занял Аспарух, поселились со своими дружинами дети Аттилы. Аспарух, таким образом, занял только достояние своих отцов, отчего так скоро и создал сильное государство.

Итак, в середине VI века политикой боспорских готов и византийского императора Юстиниана днепровские и донские племена уннов, т.е. древних роксолан, вступили друг с другом в междоусобную войну и вконец истребили свои дружины. На обессиленных собственной враждой, на них были призваны еще авары, которые в это время, конечно, уже очень легко могли завладеть всем краем от Дона до Дуная. Однако покорение этих уннов было достигнуто после долгой и упорной борьбы, особенно со стороны днестровских антов. Турецкий властитель хвалился перед византийским послом, что укротил и поработил племена утигуров и народы аланов, то есть всю страну вокруг Азовского моря до Днепра. Можем из этого заключить, что нашествие аваров было поддержано и другими племенами этих алтайских турок и что завоеванная аварами наша страна тогда же подчинилась далекому алтайскому кагану, между тем как сами авары прошли за Днепр дальше к западу, где по Дунаю и утвердили свое особое владычество. В то же время, в 576 году, был завоеван турками у греков и город Боспор, а следовательно, и вся Боспорская страна. Турки, таким образом, овладели всеми землями, где лет за 50 перед тем господствовали одни унны.

Неизвестно, были ли эти турки те самые хазары, то же турецкое племя, которые затем распространяют свое владычество и имя в тех же местах. По всей вероятности, переменилось только имя, но завоеватель, державший в своих руках страну, был тот же самый.

По словам самих же турок, они разделялись на четыре ветви. По-видимому, та ветвь, которая утвердилась по северо-западным берегам Каспийского моря и в устьях Волги, прозывалась хазарами, быть может, по имени владык всей этой страны. Припомним, что персидский царь Хозрой Великий [532 — 580 гг.] строил здесь много городов и в том числе построил саму столицу хазар на Волге Балангиал. Таким образом, имя хазар могло распространиться от владыки Хозроя. По свидетельству Плиния (VI, 19), скифы персов называли хорсарами.

Надо вообще заметить, что в устьях Волги с незапамятных времен существовало торговое гнездо, созданное, конечно, живыми силами народных потребностей и связей по всей окрестности Каспийского моря, где персы господствовали с древнейшего времени. Могущество персов колебалось, по временам приходили новые господа, но каспийская торговля была непобедима. Она мало-помалу во всех бойких перекрестных местах по берегам моря должна была создать свое особое племя, особый народ, не принадлежавший ни к персам, ни к туркам и ни к каким подобным народностям, а состоявший из промышленников и торговцев всех окрестных племен и государств. Особенно такая смесь всяких народностей с большими выгодами и удобствами для независимости могла легко гнездиться в устьях нашей Волги. Вот почему это волжское торговое гнездо никогда не могли одолеть и окончательно разорить никакие варварские нашествия и никакие военные дружины. В этом месте завоеватель, естественно, уступал силе вещей и сам подчинялся жизненным целям завоеванной страны, т.е. целям торговых связей и отношений.

Но зато, хотя бы и варварская, военная дружина, попадавшая в среду купцов и промышленников, тотчас приобретала значение и силу, какими никогда не могла пользоваться в своих степных обиталищах. Становясь охранителем торга и промысла, поддерживаемая довольством и богатством, она скоро вырастала могущественным государством, способным держать в своих руках страну не одним военным порабощением, но и выгодами торга и промысла.

Точно такое же гнездо существовало на Боспоре Киммерийском, где военная власть сменялась много раз, разоряла и опустошала города, но ни в одном случае не могла совсем истребить тамошнее могущество, которое снова становилось господствующим и всегда приводило эту власть себе же на службу. В таком порядке, по всей вероятности, проходила история и в устье Волги. Завоеватель и там скоро становился первым слугой не военного, а по преимуществу торгового могущества, и потому варвары-турки, овладевшие страной, скоро сделались хазарами, народом ярмарки, состоявшим из смеси различных племен и народностей.

Должно полагать, что самым умным, дельным и сильным из всех разноплеменных промышленников, владевших устьями Волги, были евреи. По крайней мере, арабы свидетельствуют, что династия хазарских владык была из еврейского племени и что все знатные начальные люди были тоже евреи (караимы).

К концу VII столетия хазары владеют уже всей страной от западных берегов Каспийского моря и до Днепра, владеют прикавказской страной Кубани и Терека и Крымским полуостровом, так что Азовское море составляет внутреннее озеро их владений. Теперь вся эта страна именуется уже Хазарией. Само Каспийское море тоже называется морем Хазарским. Теперь в имени Хазарии исчезают все имена приазовских и приднепровских народностей, вследствие чего они исчезают и из истории.

До половины VII столетия столицей Хазарии был город Семендер, ныне Тарху, откуда хазарские каганы были вытеснены нашествием арабов и перенесли свое местопребывание на устье Волги, в город Итиль, или Атель, городище которого находится несколько ниже Астрахани.

По всему видно, что главная сила Хазарского государства находилась в руках промышленных евреев и вообще в руках торгового сословия, которое, живя посреди кочевников и под влиянием восточного деспотизма, не могло образовать из себя сильной общины в европейской форме, но устроилось тоже по-турецки, с деспотом-каганом во главе, который назывался Хазар-Хакан, и власть которого, однако, была во всем ограничена царем. По арабским сказаниям IX и X веков, этот Хазар-Хакан представлял из себя какую-то правительственную святыню. Он жил особо со своим двором и военной свитой и очень редко показывался перед народом. Когда он выезжал, а это случалось в четыре месяца один раз, встречавшийся народ падал ниц и поднимался только по просьбе своего владыки. Доступ к кагану, кроме нескольких ближайших чиновников, никому не был возможен, разве только в случае величайшей необходимости. Явившийся пред его лицом повергался также на землю и потом уже вставал и ожидал повелений. Сам царь-наместник входил к кагану с босыми ногами и по какому-то обряду держа в руках лучину какого-то дерева, которую тут же зажигал. Такое поклонение предержащей власти принадлежало к обычаям Древней Персии. Могущество кагана было таково, что, если он кому из знатных приказывал умереть, тот неизменно исполнял его волю и убивал себя.

Арабы говорят, что достоинство кагана принадлежало одному роду, несильному и небогатому, но который находился в общем уважении. Наследником умиравшего кагана избирали даже очень бедных людей, лишь бы они были из царского рода.

Главным действователем управления и всей власти оставался наместник-царь. Он судил народ с семью судьями, из которых двое были для мусульман, двое для евреев, двое для христиан и один для славян и руссов и для других идолопоклонников. Можно предполагать, что эти судьи были выборные каждым вероисповеданием особо.

Он предводительствовал войсками, начинал войну, заключал мир, повелевал подвластными странами, решал все дела и был в настоящем смысле полным государем. К сожалению, неизвестно, какого достоинства и как, из каких лиц избирался этот действующий царь. Но можно полагать, что он был представителем той городской и по преимуществу еврейской аристократии, которая в его лице управляла государством. Поэтому лицо самого кагана носило только облик собственно турецкого владычества, которое напоминало всем зависимым народам прежнего алтайского владыку. Вообще в устройстве хазарского правительства очень приметно слияние этих двух начал государственной власти: одного, воспитанного степными кочевыми нравами, и другого, возникшего от городской промысловой торговой жизни. Первое поддерживало в стране страх восточного деспотизма, второе открывало терпимость и свободу веры для всех ее обитателей. Царь хазарский, сам будучи иудеем, не давал в обиду никакой веры. Случилось однажды, что магометане разорили христианскую церковь, он тотчас повелел разрушить минарет магометанского храма и казнить ретивых проповедников своей веры. Такая справедливость в отношении чужой веры обнаруживает, что состав хазарской народности был не племенной, а гражданский, смешанный, как мы сказали, из многих чуждых друг другу народностей. Поэтому и сама народность хазар как особого племени едва ли когда будет определена с надлежащей точностью. Они были турки, потому что большинство населения их страны и военная сила принадлежали к турецкому племени. Они были евреи, потому что это племя хотя и составляло меньшинство, но всегда господствовало в управлении страной. Можно относить их к финскому, татарскому и другим приволжским племенам, потому что в устьях Волги с незапамятных времен теснилось промышленное население от финского севера.

Столица Хазарии, город Итиль, был расположен на обоих берегах Волги. На западном берегу жил хакан великий, то есть Хазар-Хакан, Хакан-Бег (князь) и все власти, на восточном жили только купцы разных племен и различных исповеданий и находились амбары с товарами. Эта торговая сторона города прозывалась хазераном, что, быть может, определяло и само имя хазар как вообще торгового сборного народа из всяких мест и племен.

Народ жил в войлочных палатках, подобно кочевникам, и в летнюю пору действительно переселялся в степь. Достаточные люди строили себе хаты-мазанки из глины, и только один царь жил в кирпичных палатах. Город охранялся постоянным войском вроде царской гвардии, называемой ларсия, число которой неизменно состояло из 12 или 10 тысяч способных воинов. Хазарское войско уже потому было храбро, что по уставу каждый ратник, побежавший с битвы, лишался жизни. Сверх постоянного войска, находившегося на жаловании у самого царя, все зажиточные и богатые обязаны были поставлять и содержать всадников, сколько могут, по количеству своего имущества и по успеху своих промыслов. Войско выступало в поход в полном вооружении, со знаменами и копьями и в хорошей броне. Военную добычу собирали в лагерь: царь выбирал себе что либо, а остальное делили между собой воины.

Могущество хазар в наших южных краях основывалось, по-видимому, на том обстоятельстве, что от конца VII до половины IX веков обессиленная страна не была способна выставить им хорошего противника. Лучшие военные дружины ушли от Нижнего Днепра и основали на Дунае Булгарское царство. Оставшийся ватвай, то есть все земледельческое население, принуждено было платить дань хазарам. Греки с хазарами постоянно держали тесную дружбу. Греческие цари вступали с их каганами в родство, решались отдавать им в замужество своих дочерей или сами женились на хазарках (Юстиниан II, Константин Копроним). Мы видели, что в VI веке греки употребляли все усилия, чтобы обуздать и по возможности совсем истребить всегда опасные для них военные дружины Днепра и Дона. Для этого были призваны авары, для этого же поддерживалась и тесная дружба с хазарами, которые после турок сделались господами Каспийского приволжского угла. С другой стороны, могущество хазар в этой стране очень было надобно и для обуздания персов, всегда тоже опасных соседей для закавказских земель Византии. Особенная дружба с хазарами и началась по случаю войны Ираклия с персидским Хозроем (626 г.), когда авары заодно со славянами осаждали сам Царьград и когда имя хазар впервые появилось в греческих летописях.

Естественно предполагать, что с той поры сами же греки способствовали распространению и утверждению хазарской силы не только в Каспийском углу, но и на Киммерийском Боспоре. С той поры нашествия уннов от Меотийских болот совсем умолки, и Византия жила спокойно до первого набега руссов. Она целые сто лет (731 — 834 гг.) не упоминает в своих писаниях даже само имя хазар и потом упоминает о них только по случаю постройки для их же защиты крепости Саркела на Среднем Дону (вероятно, где-либо у впадения реки Иловли).

Таким образом, наставшая тишина вокруг Меотийских болот, страшных некогда и коварных, как говорил готский историк Иорнанд, была приобретена коварной же, но очень успешной политикой. Византии, всегда натравлявшей одних своих врагов на других, а теперь в торговых хазарах нашедшей самых лучших друзей и охранителей ее спокойствия.

Прошло двести лет, пока днепровские и донские племена могли взойти в прежнюю силу и по-прежнему стали работать на Черном море не одной торговлей, но и грозной войной.

Когда таким ходом дел темная история нашего днепровского и донского юга приближалась к появлению руссов, во множестве народных имен провозгласилось наконец и собственное имя славян. Это случилось еще в начале VI века. Беспрерывные набеги славян на греческие земли заставили византийских писателей обратить на них особое внимание, заставили историю говорить об этом народе и сохранить несколько сведений о славянском быте, славянских нравах, порядках жизни и разных случаях, в которых более или менее объясняется характер славянства вообще. Нет сомнения, что и о славянах существовали значительно подробные сказания, как можно судить, например, по отрывкам "Истории" Менандра, но, к сожалению, они утрачены навсегда. Точно так же навсегда утрачены и те книжные материалы, из которых Птолемей составлял свое описание Европейской Сарматии и в которых, конечно, находилось много подробностей даже о нашем северном славянстве, об этих ставанах и алаунах. Но будем благодарны и тому, что записали византийцы VI века.

Византийцы хотя и называли себя римлянами, но это были уже не те римляне, среди которых являлись Тациты. Поэтому в их сказаниях мы не встретим такой полной и прочувствованной картины варварского быта, какая написана Тацитом о германцах. Ввиду широко развившегося цезарского деспотизма и его непреложных последствий, всеобщего развращения и семейных и гражданских нравов, Тацитова гражданская и человечная скорбь нашла себе в этой картине сердечную отраду и потому изобразила ее с тем увлечением, какое мы испытываем, читая американские романы Купера. Тацит, подобно Куперу, поэтическим чувством понял сущность германского варварства — эту простую первобытную, можно сказать, еще девственную природу человека-варвара, то есть дикого в глазах римской цивилизации.

Мы отчасти видели, что и утомленные своей цивилизацией античные греки точно так же, хотя и не полной картиной, идеализировали быт черноморских скифов, страну блаженных гипербореев. Нельзя не заметить, что в самой германской картине Тацита многое принадлежит не исключительно одним германцам, но общим идеалам или, так сказать, общим местам литературных мнений, какими греческая и римская древность украшала вообще варварский быт малоизвестных ей народов. И о черноморских скифах она не без скорби писала, что это был народ, в своем природном варварстве во многом стоявший выше просвещенных греков, что, например, "правосудие у него запечатлено было в умах, а не в законах, что воровство у него было редко и считалось важнее всех преступлений, что золото и серебро скифы столько же презирали, сколько прочие смертные желали оного. В пище и одежде были умеренны, не знали дорогих тканей, а покрывались только шкурами зверей и полевых мышей. Их воздержание сохраняло правоту их нравов, потому что ничего чужого они не домогались. Они ничего не приобретали, что можно было бы потерять, в победах не искали ничего, кроме одной славы". Вообще философская древность очень завидовала скифской бедности и ставила ее корнем всех варварских добродетелей, каких именно и недоставало образованным грекам. "Весьма удивительно, — говорит Юстин, — что природа снабдила скифов всем тем, чего греки не могли достигнуть долговременным учением мудрецов и наставлениями философов, и при сравнении образованных нравов с диким их варварством нельзя не видеть преимущества в этом последнем. В скифах гораздо больше действовала неизвестность пороков, чем в греках знание добродетели".

Такими рассуждениями и подобными заметками древность очень часто сопровождала свои сказания о варварах. Помпоний Мела рассказывает об аксиаках, как назывались жители Днестра, Буга, что они не знают воровства, а потому своего не стерегут и до чужого не касаются. Мы видели из сказания Приска, сколько похвалы заслужили обычаи уннов.

Византийская литература, впрочем, стояла уже на других основаниях, и в ней меньше всего нужно искать и поэтического чувства и художественного образа.

Однако и здесь такие писатели, как Прокопий и император Маврикий, в своих по преимуществу деловых сочинениях, очерчивая быт славянского варварства, не без сочувствия отмечают некоторые черты, слишком разительные для их современников.

Надо заметить, что Прокопий и Маврикий описывают быт славян придунайских и прикарпатских, ближайших и самых беспокойных своих соседей. Они, как упомянуто, распределяют их на две ветви или на два племени, из которых западное было им известно под собственным именем славян, а восточное они называют антами. Маврикий, собственно, говорит об этой восточной ветви. Прокопию, по месту его пребывания в Италии, известнее были западные славяне, но он обобщает свои показания и рисует одними чертами то и другое племя.

Первое, что обратило его особое внимание и что вообще для императорского грека бросалось в глаза, — это политическое устройство славянских племен. "Славяне и анты, — говорит Прокопий, — не повинуются единодержавной власти, а издревле держат управление народное и о своих пользах и нуждах рассуждают и совещаются сообща, всенародно, общественно. Так и во всем остальном эти народы сходны между собой и живут по уставам, какие у них существуют исстари".

"Племена славян и антов, — пишет Маврикий, — ведут образ жизни одинаковый, имеют одинаковые нравы, любят свободу и не выносят ига рабства и повиновения. Они особенно храбры и мужественны в своей стране и способны ко всяким нуждам и лишениям. Они легко переносят и жар, и холод, и наготу тела, и всевозможные неудобства и недостатки. Очень ласковы к чужестранцам, о безопасности которых заботятся больше всего: провожают их от места до места и поставляют себе священным законом, что сосед должен мстить соседу и идти на него войной, если тот по своей беспечности вместо охраны допустит какой-либо случай, где чужеземец потерпит несчастье". Стало быть, гость, приходящий в страну славян, почитался у них святыней, но здесь нужно разуметь прежде всего не простого гостя-странника или вообще чужого человека, а того гостя, с именем которого соединены были сношения промышленные и торговые. Такой гость для земледельческого племени был всегда особенно дорогим и надобным, и нет сомнения, что Маврикий говорит здесь о тех греках, которые с торговыми целями безопасно ходили по славянской стране. Другим гостям очень трудно было проникать в славянскую глушь, как об этом засвидетельствовал тот же писатель.

"Пленники у славян, — продолжает Маврикий, — не так, как у прочих народов, не навсегда остаются в рабстве, но определяется им известное время, после которого, внеся выкуп, вольны или возвратиться в отечество, или остаться у них друзьями и свободными".

"Соблюдают целомудрие, — продолжает Маврикий, — и жены их чрезвычайно привязаны к своим мужьям, так что многие из них, лишась мужей, ищут утешение в смерти и сами себя убивают, не желая влачить вдовьей жизни".

Прокопий добавляет, что славяне и анты совсем были незлобны и нелукавы и в простоте нравов много походили на уннов.

"Они веровали в творца молнии и почитали его богом единым и господом мира. В жертву ему приносили волов и всяких других животных. Судьбы (в греческом языческом смысле) совсем не признавали и не приписывали ей никакой власти над людьми. Если в болезни или на войне предвидели близкую смерть, то давали обет богу принести за спасение жертву, которую потом приносили и верили, что сохранили жизнь этою жертвой. Поклонялись также рекам, нимфам (берегиням, русалкам) и некоторым другим духам (демонам), которым точно так же жертвовали и притом гадали о будущем".

"Оба народа, — говорит Прокопий, — живут в худых (конечно, в сравнении с греческими домами), порознь рассеянных хижинах (хатах) и часто переселяются". "Живут, — продолжает Маврикий, — в лесах, при реках, болотах и озерах, в местах неприступных. В жилищах устраивают многие выходы для разных непредвиденных случаев. Необходимые вещи зарывают в землю, ничего излишнего не оставляют снаружи и живут, как разбойники. Так как селения славян всегда лежат при реках, которые так часты (особенно по восточному берегу Днестра), что между ними не остается никакого значительного промежутка, и к тому же вся их страна покрыта лесами, болотами и тростником, то обыкновенно бывает, что предпринимающие против них войну принуждены останавливаться у самого предела их страны, имея перед собой одни леса густые и неоглядные поля, между тем как славяне чуют приближение неприятеля и мгновенно укрываются от их нападения. Для сражения с неприятелем избирают они места неприступные, тесные и обильные засадами (ущельями, яругами, оврагами). Часто делают набеги, нечаянные нападения и различные хитрости днем и ночью и, так сказать, играют войной". Припомним здесь, что говорил Плутарх о бастарнах.

"Величайшее их искусство состоит в том, что они умеют прятаться в реках под водой. Никто другой не может оставаться так долго в воде, как они. Часто, застигнутые неприятелем, они лежат очень долго на дне и дышат с помощью длинных тростниковых трубок, коих одно отверстие берут в рот, а другое высовывают на поверхность воды и таким образом укрываются неприметно в глубине. Кто даже заприметит эти трости, тот, не зная такой хитрости, сочтет их самородными. Опытные узнают их по отрезу или по положению, и тогда или придавливают их ко рту, или выдергивают и тем заставляют хитреца всплыть наверх".

"В бой ходят по большей части пеши и лат никогда не носят, — замечает Прокопий. — Иные без рубах и, не имея другого одеяния, в одних штанах вступают в сражение. Каждый вооружается двумя копьями-дротиками, иногда носят щиты весьма крепкие, но очень тяжелые, которые трудно переносить. Употребляют также деревянные луки и легкие стрелы, напитанные очень сильным ядом. Если раненый не примет фериака или других лекарств, доставляемых искусными врачами, то умирает. Иногда вырезывается вся рана, чтобы яд не разлился далее и не заразил бы всего тела".

"Никакой власти не терпят и друг к другу питают ненависть, — продолжает Маврикий. — Оттого не знают порядка, не сражаются соединенными силами и не смеют показываться на местах открытых и ровных". Вообще Маврикий говорит, что у славян и антов господствовали постоянные несогласия: чего хотели одни, на то не соглашались другие, и никто не хотел повиноваться чужой власти. Руководителями их были князья (царьки), которых было много, и они-то, по-видимому, были первой причиной раздоров и несогласий, чем особенно и пользовались греки, привлекая иных на свою сторону. Это мы видели еще при Аттиле, когда император Феодосии, желая расстроить его силу, посылал дары к акатирам, жителям Днепровской стороны, и склонял их к союзу с Византией.

Оба народа, по замечанию Прокопия, "говорили одним языком, который весьма странен был (греческому) слуху, и в наружных телесных качествах не имели и малейшего различия, все были дородны и членами безмерно крепки. Телом не очень белы, волосом ни светлы, ни черны, но все русоваты. Питались, как и массагеты, одной сухой и простой пищей (вероятно, в походе больше всего сухарями и толокном) и сходствовали с ними же всегдашней нечистотой".

Однако Маврикий свидетельствует, что в стране этих славян (он разумеет больше всего восточных антов) множество всякого скота и "земных произрастаний, особливо пшеницы и проса, которые для сохранения они ссыпают в ямы".

По другим сведениям открывается, что славяне и восточные их роды, анты и унны, нередко служат в греческих войсках особыми дружинами и воюют даже в Италии против готов под предводительством Велисария, что такие дружины бывали даже конные. Однажды, в 540 году, именно во время войны с готами, Велисарий пожелал поймать живого гота и поручил это дело не кому другому, как одному из славян, которые, говорит Прокопий, обладали особым искусством ловить неприятеля, спрятавшись за кустами или в траве. Живя по Дунаю, они часто употребляли это искусство против греков и других своих соседей. Случалось, что славяне появлялись на битву и в бронях. Они вообще славились повсюду в греческой земле как искусные стрелки из лука: против меткости их ударов ничто не могло устоять.

Само собой разумеется, что в своих отважных набегах они производили величайшие жестокости, которые, однако, не составляли какую-либо особую черту славянского характера, а принадлежали больше всего характеру века, потому что образованные христиане-греки не только не уступали в этом всем соседним варварам, но по большей части и превосходили их. Варвары выучивались у тех же греков некоторым тонкостям и великой изобретательности их искусства казнить и терзать своего врага разнообразнейшими мучениями. Варвары-славяне тоже вырезали из спины ремни, сажали на кол, иных привязывали за руки и за ноги к четырем воткнутым в землю деревянным снастям и били их до смерти дубинами по голове или, заперев в сарай вместе со скотом, если, взяв в плен, его уже невозможно было увести с собой, сжигали и людей, и скотину.

Вообще же свойство славянской войны было таково, что греки ни при Юстиниане, ни при Маврикии не могли придумать никаких средств, дабы защитить от варваров свои границы. Юстиниан строил много крепостей по Дунаю. Маврикий намерен был за Дунаем основать всегдашнюю военную стоянку для наблюдения за варварами. Но этот сам замысел Маврикия показывал, что Юстиниановы укрепления не помогали, а Маврикиево дело погибло от своеволия греческого войска в соединении с придворными интригами, жертвой которых был сам император. Укротить славян очень трудно было по той причине, что государства у них не было, жили они особыми племенами и дружинами, каждый сам по себе, ни союзов, ни договоров заключать было не с кем, никто за другого не отвечал, а всякий, выждав случай и собравшись с силами, действовал по своему рассуждению и без малейшего повода, как говорят греки, не объявляя о войне, бросался на греческие земли и добывал себе что было нужно. О переговорах, о перемирии и вообще о каком-либо разговоре с неприятелем во время такого нападения нельзя было и думать. Так, в 551 году славяне произвели большой погром в империи, вторгнувшись дружиной только в числе 3000 человек. Эта дружина, разделившись надвое, в 1800 и 1200 человек, достигла в своем походе на юг до Эгейского моря, на запад до Иллирии. Разбивая на пути греческие войска, захватывая в свои руки целые города, она с бесчисленным множеством пленных, особенно жен и детей, благополучно возвратилась по домам. Очень вероятно, что все такие набеги совершались даже при помощи и тех славян, которые в это время густо уже населяли греческие земли. Все это показывало, что в прикарпатском славянском населении византийские греки имели своего рода наш Кавказ, с которым совладать даже и мирными договорами не представлялось никакой возможности, именно по отсутствию в нем общей единой власти. Это не были авары, которыми руководил в лице кагана восточный деспотизм, с которыми поэтому, как с особым государством, всегда возможны были всякие уговоры и переговоры.

Таковы были коренные начала придунайской и прикарпатской славянской жизни. Они явно обозначали, что здесь существовало множество особых союзов, которые управлялись сами собой и действовали каждый сам по себе. Едва ли можно сомневаться, что вначале эти союзы были только особые роды, жившие на своих особых местах и владевшие у себя каждый независимо от других. На это указывает и "Роспись древних булгарских князей", тщательно обозначающая, к какому роду принадлежал тот или другой князь. Родство было естественной связью первых людей.

Но прикарпатское население, по-видимому, очень рано сложилось уже в дружины, которые по бытовому началу во многом походили на позднейших казаков. Само собой разумеется, что такому складу жизни во многом содействовала сама природа страны. Горы не были способны накормить человека досыта, и потому он по необходимости искал кормление по сторонам. Наиболее прибыльный промысел в этом случае представляла только война, которая и была первой основой для развития дружинного казацкого быта. В конце II столетия до Р.Х. здесь живут бастарны, по описанию Плутарха, истые казаки. Допустим, что бастарны были германское племя или, как доказывает Шафарик, кельты, но они, как одно имя, подобно многим именам народов, исчезли без следа, и на их месте в VI ст. по Р.Х. живут одни анты, чистые славяне, и живут, по описанию Маврикия, точно так же, как бастарны. Стало быть, образ жизни здесь не переменялся; проходили долгие века, поколения вырастали и сменялись другими, а положение дел и обстоятельства жизни оставались одни и те же. История нисколько не изменяла ни своего хода, ни своего облика и только в иное время выдвигала вперед какого-либо героя-предводителя, даровитого, сильного, отважного и храброго, которого римляне и греки по своим понятиям обыкновенно называли царем, а он, в сущности, в кругу своего положения и своих действий бывал только Богданом Хмельницким или Сагайдачным.

И по Черноморскому нашему югу, от Днестра до Дона, а особенно в устье Днепра, где находилась родина чудовищных для Европы уннов, точно так же с незапамятных времен и постоянно скоплялись казацкие дружины, по решительной невозможности существовать иначе, как только военным же промыслом. Если в горах хорошего кормленья не давала сама земля, то здесь, в обширных степях, спокойно кормиться было невозможно от бойкости и беззащитности самого места. Здесь прочно и крепко сидеть возможно было только в известных Меотийских болотах, то есть именно там, где и впоследствии всегда устраивались Запорожские Сечи, или Осеки.

Здешние дружины по пребыванию в степях являются пред глазами истории по большей части в облике азиатов-кочевников. Но этому верить вполне невозможно. Надо помнить, что и по нижнему течению здешних рек, а тем более дальше к северу искони жили земледельческие племена, впоследствии оказавшиеся истыми славянами. Уже от одного приплода в собственном населении эти племена должны были выделять известный избыток, который необходимо искал дела и корма гделибо вне домашнего крова и спускался ближе к морю в широкие неоглядные степи охотиться за зверем или воевать со степным врагом, чистым кочевником, отнимавшим дороги к рыбной ловле и к запасам соли в приморских местах.

Черноморская и Азовская рыбная ловля еще со времен античных греков должна была неизменно и неудержимо привлекать в эту поморскую страну всех отважных рыболовов, живших выше по Бугу, Днепру и Дону, должна была отделять от северного населения особые рыболовные и охотничьи станицы, которые для собственной защиты становились казаками и устраивали военные казацкие дружины для защиты своих промыслов. Быть может, такие промышленные цели послужили первой основой для сбора сюда всяких людей и для развития дружинного быта. Время от времени эти казацкие дружины могли вырастать в могущественные сильные союзы, которые, как особая народность, делались страшными не только для соседей, но и для далекой Византии. Промысел рыболовный и охотничий, связавший людей, выводил их потом на промысел войны, на промысел хитрого и внезапного набега в богатые заморские страны, где можно было добывать не только зипуны, но и золото, можно было забирать в плен не только жен и детей, но и таких людей, для выкупа которых золота давалось очень много. Охота за рыбой и зверем сама собой перерождалась в охоту на греков и римлян, как и вообще на всяких иноземцев, которыми можно было так же торговать, как соленой и сушеной рыбой.

Истории известен был только этот один промысел наших южных дружин. Она вовсе не упоминает о том, что эти дружины должны были покровительствовать всем другим, так сказать, ежедневным и мирным черноморским промыслам, каковы были и земледелие, и рыболовство, и добывание соли в Меотийских болотах; должны были необходимо защищать такие промыслы и собирать с них свою долю. Можно, наверное, полагать, что и многие походы на Византию, как и в другие Черноморские земли Малой Азии, начинались из-за обид и притеснений самих же греков, о чем греки обыкновенно умалчивают, но что с ясностью выступает, когда дело разбирается подробнее.

Как бы ни было, но от начала исторических веков военный промысел составлял задачу жизни всей нашей южной приморской Украины. Пусть история рассказывает, что здесь обитали одни кочевники, но мы по многим соображениям и по ее же указаниям можем полагать, что здесь же жили славянские дружины казацкого устройства, которые в греческих глазах всегда представлялись кочевниками и, тем более, что древним вся наша страна представлялась беспредельной степью. Хитрости и опасности войны воспитывали в этой Украине свои добродетели и, конечно, свои норовы или свои особые нравы, которые налагали на все здешнее племя особый облик, во многом очень отличный от остального славянского населения. Беззаветная храбрость и отвага, уносившая этих славян далеко за пределы их страны, хитрая и коварная засада врагу, славное искусство ловить людей живьем, спрятавшись где-либо за кустом или в траве, уменье спрятаться от врага даже в воде — все это обнаруживало такую бойкость и изворотливость жизни, какую мы напрасно стали бы искать в других славянских странах, особенно в лесах и болотах далекого севера.

Военный промысел способствовал и той славе, которую прикарпатские славяне под собственным именем завоевали наконец у историков VI века. Не будь этот век так близок к нам и не расскажи историки, что анты и славяне один и тот же род, то мы непременно почитали бы этих антов, атмонов Страбона немцами, тем более, что анты выросли, как грибы, на земле бастарнов, а бастарны, как уверяют, были германцы.

От конца V и до конца VII веков прикарпатское и черноморское племя славян под именами славян, антов и уннов сильно беспокоит Византию и наконец отделяет от себя дружину за дружиной, переходя дальше на юг, за Дунай, даже к Адриатическому морю. В конце VII века оно садится в греческих землях на постоянное житье и образует несколько особых государств — Булгарское, Хорватское, Сербское, — у которых подданными являются славяне же, давно уже занявшие эти земли.

Само собой рождается очень вероятное предположение, что основатели этих славянских государств — дружины булгар, хорватов, сербов — были попросту призваны славянским населением Византийской империи для защиты и охраны от ее же императорского правительства, что славянское население империи, призывая к себе военные дружины, искало только своей самостоятельности и независимости от соседей-греков. Историки об этом ничего не знают и пишут, что хорватов и сербов пригласил на житье император Ираклий, а булгары сами пришли, "произвели, так сказать, нашествие, почему они и изображаются диким племенем кочевников". Но историки никак не могли знать ежедневных сношений и отношений славян между собой. Те же хорваты, сербы, булгары под именем славян, антов и уннов, нападая беспрестанно на греческие земли, вероятно, во многих случаях действовали заодно со своими родичами, которые с давнего времени жили уже под властью греческого закона в Греческой стране*.

______________________

* Все это весьма основательно раскрыто в сочинении г. Дринова "Заселение Балканского полуострова славянами" (Чтения общей истории и древностей. 1872. Кн. 4). Почтенный автор, следуя установившемуся мнению, отрицает только славянство уннов, почитая такое мнение заброшенным. Но указанное сочинение автора некоторыми общими своими выводами и соображениями дает новые подтверждения именно тому мнению, что унны были славянское племя.

______________________

С другой стороны, переселение этих дружин на помощь к своим родичам может указывать, что славянство Греческой земли искони находило постоянную точку опоры в тех дружинах, то есть вообще в славянском населении прикарпатском и черноморском, откуда оно само приходило селиться на греческой земле и куда, без сомнения, убегало, если случались обстоятельства, что жить между греками было невозможно.

В черноморской области Днестра, Буга и Днепра русская история из числа древних кочевников застает еще неукротимых уличей, которые в VI веке называются уннами, аулциаграми, ултинцурами и т.п. Они живут внизу Днепра. В X веке, кроме других городов, у них существует город Пересчен, напоминающий своим именем позднейшую Запорожскую Сечу. Под этим городом русский воевода Свентелд сидел три года и едва мог его взять, следовательно, в действительности это могла быть Сеча, подобная Запорожской. После того уличи переселились в местность между Бугом и Днестром, то есть от Днепра передвинулись к западу за Буг. Историю уличей по их местожительству в низовьях Днепра можно начать, как мы упоминали, от Геролотовой Илей или Скифской лесной земли, имя которой звучит и в самом имени уличей, как оно звучало в имени елуров Иорнанда, в имени улгар или булгар Аспаруха и т.п.

На Днестре русская история застает тиверцев, по-древнему тири-гетов, которых летопись прозывает толковинами. "Слово о полку Игореве" тоже упоминает о толковинах, обозначая их погаными, то есть язычниками, степняками и, по-видимому, разумея в этом имени ковуев, которые первые побежали в Игоревом полку, отчего проиграна была и битва. Не обозначались ли этим именем толковин вообще казацкие дружины, какими были бродники, коуи, берендеи, черные клобуки, превратившиеся потом в черкасов?

Все это сбродное, смешанное из разных племен и народностей должно было существовать в наших степных приморских местах с незапамятных времен. Но, видимо, господствующим народом в этом сброде было славянство, приходившее сюда от разных славянских сторон, которое после всех превратностей истории, претворив в собственное существо все инородное, чужое, по необходимости осталось владетелем своих древних мест и сделалось известным уже под именем запорожцев и донцов, таких же уннов, кутургуров и утургуров, таких же роксолан с берегов реки Роси, где по большей части обитали и упомянутые дружины черных клобуков, а потом черкас.

Внимательное изучение древних географических и этнографических свидетельств о нашей стране приводит к той непоколебимой истине, что от Новгородского севера и до черноморского и каспийского юга, как и на запад, от Урала и до границ Германии, наша равнина от глубокой древности (первые века до Р.Х. и по Р.Х.) была заселена славянским племенем, скрываемым для истории многими чуждыми именами. Все эти скифы, сарматы, северные агафирсы, акатиры, аланы, роксоланы,, языги, унны, кутургуры, утургуры и другие мало-помалу в приближении к позднейшим временам являются чистыми славянами, которые так же, мало-помалу, своей промышленной деятельностью и при помощи меча в пределах Древней Сарматии создают Русскую землю, готовую область для постройки Русского государства.

Глава VII. ПЕРВЫЕ СЛУХИ О РУССКОЙ РУСИ

Внутренние дела в Царьграде. — Первый набег руси на Царъград. — Проповеди патриарха Фотия по этому случаю. — Причина набега и его последствия. — Темные слухи о Руси на западе Европы. — Слухи о ней на востоке. — Сказания арабских писателей о стране и народе русь

"Начал царствовать в Царьграде царь Михаил и стала прозываться Русская земля". Так с большой радостью написал эти слова в своей летописи наш первый летописец, с трудом отыскавший в греческих хронографах первое писаное свидетельство о родной Русской земле.

Император Михаил начал царствовать в 842 году малолетним (3-х лет), подобно нашему царю Ивану Грозному, сначала под опекой своей матери, царицы Феодоры, которая оставила по себе вечную память в православном христианском мире усмирением иконоборной ереси и торжественным восстановлением почитания святых икон. С того времени и теперь церковь празднует это событие в Неделю православия, в первое воскресенье Великого поста, называемое соборным, восхваляя всех православных и произнося анафему всем отступникам от православия. Год за годом вырос малолетний царь Михаил. Начались интриги и происки правителей, губивших друг друга, захватывая в свои руки влияние и власть над молодым царем. Царица Феодора после первых же совершенных убийств, поняв, что ее положение непрочно, сама добровольно удалилась от престола. Это случилось в 856 году. Михаилу было всего 17 лет. Он стал царствовать один, как полный самодержец. Об обязанностях государя он не имел ни малейшего понятия. Все его помыслы и все желания были устремлены к знаменитому ипподрому, конному ристалищу, на котором в толпе придворных, подобранных по своим нравам и мыслям, он сам, управляя лошадьми, очень старательно добывал себе славу первого лихого наездника. Такая слава для него была дороже всего на свете. Поэтому ипподром был для него своего рода государством. Тамошние порядки, уставы, правила становились для него предметами глубоких размышлений и самых сердобольных попечений. Однажды, в самый разгар этих игр, приходит известие, что аравитяне вторглись в пределы империи, разоряют Азию, что тамошний воевода требует немедленной помощи. Михаил рассвирепел и с яростью набросился на сановника, который принес эту весть. "Как ты смеешь в такое время говорить мне о таких пустяках? — закричал он неистово. — Разве не видишь, что мне не время, я занят и должен совершить в глазах у всех зрителей самый отважный подвиг". Ему предстояло на ристалище победить встречника-наездника, быстротой своей скачки сбить его коней в сторону с победоносного срединного пути, на котором обыкновенно держались состязатели этих игр.

При другом случае он показал себя еще лучше. Ввиду беспрестанных нападений на империю со стороны сарацин, прежние цари для безопасности населения устроили на высоких холмах маяки, род телеграфа, на которых от самой границы и до Царьграда в случае неприятельского набега сторожа зажигали огни и тем давали знать о предстоящей опасности. В таких случаях население собирало свои семьи, имущество, скот и уходило в крепкие места или в города. Однажды, в то самое время, как Михаил собирался бегать на ристалище, вдруг на близлежащем холме загорелся вестовой огонь. Император пришел в негодование. Зрелище могло расстроиться, потому что горожане в страхе от неприятеля разбежались бы по домам, оставив ипподром без толпы бесчисленных зевак, перед которой царь и старался всегда показать свое искусство. Чтобы избежать такой помехи и на будущее время, он совсем запретил зажигать эти спасательные огни вблизи столицы. Герой ипподрома, он, конечно, больше любил добрых коней, добрых конюхов, чем добрых поселян и всех своих подданных. Для своих лошадей он построил великолепные дворцы из мрамора и порфира и у всех конюхов и ездоков всегда крестил детей, давая им на зубок по 100, по 80 и не меньше как по 50 литр золота.

Его беспутная жизнь и нечестие доходили до полного безумия. Он собрал около себя компанию шутов и всяких весельчаков, назначил им в начальники некоего Грилла, назвав его патриархом, а прочих, в числе 12, митрополитами, и сам в том числе именовал себя епископом одной области, колонии. С этим сонмищем он совершал нечестивые службы, причем вместо пения употреблялись гусли, а золотые сосуды, украшенные драгоценными каменьями, наполнялись уксусом и горчицей. Не ему ли подражал наш Петр, провожая своим всешутейшим собором дальше в древность идеи и предания безгранично самовольного византийского цесаризма. Однажды шествовал по городу крестный ход в присутствии патриарха. Царь тоже вышел ему навстречу в особой чудовищной скоморошеской процессии, на ослах, в особых скоморошьих нарядах, представлявших священные одежды духовенства, с пешим кривляньем и всякими дурачествами. В другой раз царь почтительно попросил к себе в палату свою мать, царицу Феод ору, дабы приняла благословение от патриарха Игнатия, который будто бы ожидал ее. Между тем патриарха изображал наряженный шут Грилл. Царица, вошедши, приветствовала патриарха благочестивым земным поклоном, прося благословения и молитвы. Грилл поднялся со своего места с непозволительной шутовской выходкой и произнес недостойные слова. Общий веселый смех придворных изобличил шутовство. Тогда оскорбленная царица прокляла нечестивого сына и предсказала ему скорую гибель.

Не имея понятия об обязанностях государя, царь Михаил, однако, очень твердо знал свои царские права и по произволу осуждал людей на казнь, не только без вины, но и без всякого предлога к обвинению. Иным отрезал уши, у других резал носы и т.п.

Но само собой разумеется, что государство не оставалось без правителя и руководителя, и за Михаила всеми государственными делами распоряжался его воспитатель и дядя, державший его в беспутной жизни именно с той целью, чтобы на самом деле самому беспрекословно царствовать.

При таком порядке внутренних дел знаменитая империя уронила свой политический вес и значение. Заметнее всего это отразилось на делах церковных.

Хорошо зная, что делается в Царьграде, римский папа Николай задумал распространить свое римское владычество и на Восточную церковь и стал посылать к ней уже не советы, а прямые повеления и прямо выставлял себя судьей вселенной. К счастью для православного Востока в это время на Константинопольский патриарший престол возведен был знаменитый Фотий.

По своим дарованиям, образованности и обширной учености это был первый и единственный человек своего времени, о котором даже враги отзывались, что его ученость может равняться только древним. Но важнейшей заслугой Фотия было его крепкое охранение православия, которое он вполне умел защитить от своеволия западных мудрствований. Окружным посланием против папы Николая он всенародно изобличил западные неправды, вследствие чего для всех стало ясным, насколько Западная церковь отделилась от древнего предания и от церкви Восточной.

При царе Михаиле Фотий занимал патриарший престол 10 лет, с 858 по 868. Это было самое достопамятное время в истории всего славянства. Тогда заботами и стараниями Фотия распространилась у славян Христова вера и славянская грамота. Славянский первоучитель святой Кирилл-философ, родной брат святого Мефодия, был не только учеником, но искренним другом самого Фотия.

Патриарху Фотию принадлежит и первая повесть о руси, когда эта русь, еще языческая и варварская, приходила впервые громить сам Царьград. Это случилось в 60-х годах IX столетия. Наши летописи говорят, что это было в 866 году. Но другие свидетельства относят это событие даже к 860 году, а ближайшие исследования раскрывают, что оно могло случиться вернее всего в 864 году, так как в 866 году сам Фотий писал уже о крещении этой руси, говоря, что незадолго до того она нападала на Царьград*.

______________________

* Четыре беседы Фотия // Перев. арх. Порфирия Успенского. -СПб., 1864.

______________________

В 864 году царь Михаил отправился было в поход против агарян или сарацин. Царствующий город остался хотя и под охраной воеводы, вероятно, с небольшим гарнизоном, но без войска и без флота, без которого город, выдвинутый с трех сторон в море, конечно, не мог себя защитить.

Но горожане были покойны, потому что в самом деле не предвиделось никакой опасности, иначе разные телеграфы, вроде описанных маяков, а также гонцы всегда вовремя дали бы знать о грозящей беде. Город стоял в середине царства, и только с моря открывалась божья свободная дорога на восток и запад. Но на западе находился с войском сам царь, а на востоке по Черному морю дела давно были очень тихи. С хазарами, владевшими приазовскими и прикубанскими странами, был постоянный мир; с болгарами, что жили по Дунаю, тоже было мирно: они только что в 860 году окрестились в православную веру.

Сам Фотий рассказывает, что русский набег случился в один из прекрасных летних дней под вечер, когда "море, утихнув, трепетно расстилало хребет свой", доставляя варварам приятное и тихое плавание, а грекам готовя шумящие волны брани. Известно, что Царьград стоит, как говорили наши старые путешественники, на три угла: две стены от моря, а третья от запада прилегает к полю. Город расположен на семи отлогих холмах амфитеатром, так что отовсюду представляются чудные виды на море и на противоположные берега. Острый угол города наклоняется несколько к северу и упирается в пролив с Черного моря, откуда пришли руссы. На этом углу и теперь находится султанский сераль; и при греках здесь же возвышались царские дворцы и палаты. Греки очень любили море, и потому их дома располагались по холмам в таком порядке, чтобы у каждого оставался какой-либо прозор на море, который соседям воспрещалось даже законом застраивать и как бы то ни было загораживать. Очень естественно, что в хороший летний вечер (в мае 865 г.) горожане любовались красотами своего любимого моря не только из великолепных палат, но и из бедных хижин, со своих улиц и площадей, из бесчисленных садов и даже со стен самого города, которые опоясывали его со всех сторон именно по берегу моря. "Вспомните, — говорил народу святитель после, когда гроза уже миновала, — вспомните тот час несносный и горький, когда перед нашими глазами плыли варварские корабли, навевавшие что-то свирепое и дикое и убийственное; когда они проходили перед городом и угрожали ему, простерши свои мечи; когда вся человеческая надежда отлетала от человеков, и единственное убежище оставалось только у Бога".

Спокойный и беспечный город вовсе не ожидал ничего чрезвычайного, как вдруг в проливе из Черного моря на отдаленном горизонте обозначилось что-то неведомое, которое скоро обнаружило целую тучу варварских кораблей. По-русски эти корабли назывались морскими ладьями, и на самом деле, это были большие лодки, прилаженные к морскому ходу, с мачтами и парусами. На каждой из них помещалось народу человек по 40, по 50 и даже по 60. Пишут, что этих кораблей было двести — достаточное число для того, чтобы омрачить светлый горизонт моря в виду беспечного Царьграда. Весь город обезумел от страха. Все в один голос с ужасом воскликнули: "Что это?! Что это?!"

Тем самым восклицанием, как общим выражением народного изумления и ужаса, святитель Фотий начинает и первую свою беседу к гражданам по случаю нашествия россов, которую он в ту же ночь сказывал собравшемуся в храм народу.

Из тех обстоятельств, о которых упоминает Фотий в своих двух беседах, видно, что русь рассчитала так свое нападение на византийскую столицу, чтобы нельзя было и опомниться. Она пришла к ночи, вполне надеясь, что ночь прикроет все, что необходимо скрыть от врага, как, например, собственную недостаточную силу для нападения на такой город; ночь же в несколько раз увеличит ужас нашествия, поспособствует общему беспорядку, какой непременно должен случиться от самой внезапности набега. Все это удалось как нельзя лучше.

Мрак объял трепетные умы, говорит Фотий, слезы и рыдания распространились во всем городе, крайнее отчаяние обуяло всех, со всех сторон разносилась одна весть, один крик: "Варвары перелезли через стены! Город взят неприятелями!" Неожиданность бедствия и нечаянность набега заставили всех воображать и слышать только это одно.

По свидетельству Фотия, русь из-за самых Пропилеев, загородных ворот, напала на красивые предместья города и опустошила их огнем и мечом до самой крепости или Цареградского Кремля, стоявшего на выдающемся в море высоком холме. Она огнем и мечом опустошила и морские пристани, распределив их между собой для разгрома по жребию, как было в обычае у варваров, отмечает Фотий. Это показывает, что наши варвары вели свое дело с большим расчетом и в большом порядке. Затем русь быстро окружила городские стены и стала валить к ним земляную присыпь, намереваясь скорее перелезть в самый город. "Трусость дрожью пробежала по всему телу и обессилила даже и тех, которым предоставлено распоряжаться в опасное время", то есть, конечно, оставшихся начальников города.

Народ, лишенный всякой помощи и защиты, теперь помышлял только о молитве и наполнил все храмь!. Повсюду во всю ночь совершалась служба: с воздетыми руками воссылались усердные и слезные моления о помиловании. Общее несчастье заставило раскаяться в грехах, образумиться и приняться за добрые дела.

Не встречалось благодатнее минуты для проповеди и поучения к народу о грехах, о всеобщем покаянии, об исправлении своей жизни добрыми делами.

Первую беседу, как мы упомянули, святитель начал словами всеобщего ужаса: "Что это?! Откуда поражение, столь губительное?! Откуда гнев, столь тяжкий?! Откуда упал на нас этот дальносеверный и страшный Перун?! Откуда нахлынуло это варварское, мрачное и грозное море?! Не за грехи ли наши все это ниспослано на нас? Не обличение ли это наших беззаконий и не общественный ли это памятник им? Не доказывает ли эта кара, что будет суд страшный и неумолимый? Не должно ли всем нам ожидать, что никто не избежит будущей огненной муки, когда теперь наяву никто не оставляется в живых?".

Однако обличение в грехах, за которые последовал этот Божий гнев, святитель сосредоточивает, главным образом, на причинах русского набега. Он, впрочем, говорит намеками, для всех тогда понятными и не совсем ясными только теперь, но эти иносказания вполне свидетельствуют, в чем было дело и насколько святитель был правдив и беспристрастен даже к варварской руси.

Он нигде не сказал, что русь явилась для простого разбойничьего грабежа, хотя в такой постановке дела он мог бы еще с большей силой выразить ту мысль своей проповеди, что наказанье обрушилось над Царьградом, как Божья кара, без всякой естественной причины, лишь по одному промыслу Господа, не потерпевшего больше грехов народа. Напротив того, он правдиво раскрывает перед всеми настоящие житейские причины этого страшного события и в самом начале своей речи обличает жестокий и безрассудный нрав цареградцев.

"Мы были избавляемы от бед, — говорит святитель, — и не благодарили; были спасаемы, и ленились; были хранимы и презирали тех, которые могли дать нам острастку наказанием". "И как не терпеть нам страшных бед, когда мы убийственно рассчитались с теми, которые должны были нам что-то малое, ничтожное... Мы получали прощение и не миловали ближних, напротив, как только избавлялись от тяготевших над нами устрашений и опасностей, поступали с ними гораздо суровее, не помышляя ни о множестве и тяжести собственных долгов, ни о прощении их Спасителем и не оставляя рабам малейшего долга, которого и сравнить нельзя с нашими долгами. Многие и великие из нас получали свободу (из плена) по человеколюбию: а мы немногих молотильщиков (провевалыциков зерна) бесчеловечно сделали своими рабами. Сами обрадованные, всех огорчали; сами прославленные, всех бесчестили; сами сильные и всем довольные — всех обижали, безумствовали, утолетели, разжирели, расширились". Здесь хотя и идет беседа как бы об общих грехах, но ее основная мысль прямо направлена к каким-то частным случаям, которые с довольной ясностью раскрывают причины русского набега.

"Вы теперь плачете, — продолжает святитель, — и я с вами плачу. Но слезы ваши напрасны. Кого они могут утешить теперь, когда перед нашими глазами мечи врагов обагряются кровью наших сограждан, и когда мы, видя это вместо помощи им бездействуем, потому что не знаем, что и делать, и только ударились все в слезы.

Не теперь бы надобно оплакивать себя, а всегда бы следовало жить поумнее. Не теперь бы раздавать богатство, а пораньше бы удерживать себя от лихоимства. Не теперь бы править всенощные и ходить на литии, бить перси и стонать тяжко, поднимать руки и утруждать колена, плакать заунывно и смотреть угрюмо, не теперь, когда против нас устремлены отточенные жала смерти, — прежде надлежало все это делать.

Почему ты, плачущий теперь, теперь только стал добр для всех и во всем, а прежде никому ни в чем не нисходил, но величался как нечистый на руку сановник... Почему ты острое копье твоих друзей презирал, как бы мало крепкое, а на естественное сродство (сродство вообще ближних, всех людей) плевал и вспомогательные союзы расторгал, как бешеный, как озорник и бесчеловечный человек. Часто внушал я вам: берегитесь, исправьтесь, обратитесь, не попускайте отточиться Божию мечу и натянуться Его луку... не лукавьте с честными людьми.

Горько мне оттого, что я дожил до таких несчастий: оттого, что мы сделались поношением соседей наших... оттого, что поход этих варваров схитрен был так, что и молва не успела предуведомить нас, дабы мог кто подумать о безопасности. Мы услышали о них уже тогда, когда их увидели, хотя и отделяли нас от них столькие страны и народоначальства, судоходные реки и пристанищные моря. Горько мне оттого, что я вижу народ жестокий и борзый, смело окружающий наш город и расхищающий его предместия. Он разоряет и губит все: нивы, жилища, пажити, стада, женщин, детей, старцев, юношей, всех поражая мечом, никого не милуя, ничего не щадя. Погибель всеобщая! Как саранча на ниве... или, страшнее, как жгучий зной, тифон, наводнение, или, не знаю, что и сказать, этот народ явился в стране нашей и сгубил ее жителей. Ублажаю погибших от вражьей варварской руки, ибо они, мертвые, не чувствуют бедствий, постигших нас неожиданно.

Где теперь царь христолюбивый? Где военные станы? Где оружие, машины, военные советы? Все это отодвинуто от нас и отвлечено нашествием других варваров. Государь давно трудится за границей и с ним бедствует его воинство... Кто же за нас выйдет на брань? Кто выстроится против врагов? Нет никого у нас защитников и отовсюду мы стеснены.

"Приди ко мне, сострадательнейший из пророков (Иеремия), и оплачь со мной Иерусалим! Не тот древний матерьград одного народа, но град всей вселенной, какую только озаряет христианская вера, град древний, прекрасный, обширный, блестящий, многонаселенный и роскошный! Оплачь со мной этот Иерусалим, еще не взятый и не падший во прах, но уже близкий к погибели и расшатываемый подкапывающими его. Оплачь со мной царицу городов, которая еще не отведена в плен, но у которой уже пленена надежда спасения".

О город-царь! Какие беды столпились вокруг тебя! О город-царь едва не всей вселенной! Какое воинство ругается над тобой, как над рабой, — необученное и набранное из рабов! О город, украшенный добычами многих народов! Что за народ вздумал взять тебя в добычу? О город, воздвигший многие победные памятники после поражения ратей Европы, Азии и Ливии! Как это устремила на тебя копье рука варварская и черная и поднялась, чтобы поставить памятник победы над тобой?.. И слабый, и ничтожный неприятель смотрит на тебя сурово, пытает на тебе крепость своей руки и хочет нажить себе славное имя!.. О царица городов царствующих!.. О красота и велелепие досточтимых храмов, величие, изящество и художественное убранство!.. О храм мой, святилище Божие, святая София, недреманное око вселенной! Рыдайте, девы, дщери Иерусалима. Плачьте, юноши города Иерусалима. Горюйте, матери. Проливайте слезы, дети... Плачьте о том, что умножились наши несчастия, и нет избавителя, нет помощника".

Святитель оканчивает эту беседу, сказанную им в самый разгар общего несчастия, воззванием, что "наконец настало время прибегнуть к Матери слова, к Ней — единой надежде и прибежищу. К Ней возопием, — восклицает он: "Досточтимая, спаси град твой, как ведаешь, Госпоже!""

Вторую беседу по поводу нашествия россов Фотий говорил спустя некоторое время, когда гроза миновала. Он воспользовался этим событием как великим уроком для назидания своей паствы. Особенное значение он придал тому обстоятельству, что бедный ничтожный народ принес такое горе народу великому, высокому, славному во всем мире.

"Разразилась у нас внезапная беда, как явное обличение нас в наших грехах, — сказал святитель. — Она совершенно не похожа на другие нападения варваров: напротив, и нечаянность нашествия, и чрезвычайная быстрота его, и бесчеловечность варварского народа, и жестокость его действий, и свирепость нрава доказывают, что поражение, как громовая стрела, было ниспослано с неба.

Поистине гнев Божий бывает за грехи; гроза скопляется из дел грешников... И вот те, которых усмиряла молва о ромеях (ново-римлянах), те подняли оружие против их державы и ударили в ладоши, борзясь и надеясь взять царствующий град, как птичье гнездо; разорили окрестности его, истребили все до самой его крепости, жестоко умертвили всех захваченных и смело окружили город, сделавшись отважными, так что мы не смели и посмотреть на них прямо и неробко, напротив, расслабли и упали духом от того самого, от чего им повадно было воевать мужественно. Ибо эти варвары справедливо рассвирепели за умерщвления соплеменников их и справедливо требовали и ожидали кары, равной злодеянию. Да и кто бы отважился одолеть врагов, когда у себя дома питает разрушительные раздоры и вражды, когда его собственная неразумная ярость помрачает его ум и склоняет убить ближнего, который, быть может, не сделал никакой неправды.

Народ, до нападения на нас ничем не давший себя знать, народ не почетный, народ, считаемый наравне с рабами, не именитый, но приобретший славу со времени похода к нам, незначительный, но получивший значение, смиренный и бедный, но достигший высоты блистательной и наживший богатство несметное, народ, где-то далеко от нас живущий, варварский, кочевой, гордый оружием, не имеющий ни гражданского устройства, ни военного искусства, так грозно, так мгновенно, как морская волна, нахлынул на пределы наши и, как дикий вепрь, истребил живущих здесь, словно траву... И какие зрелища скоплялись перед нами!.. Младенцы были разможжаемы о камни... матери, зарезываемые или разрываемые, умирали подле своих малюток... Лютость губила не одних людей, но и бессловесных животных, волов, коней, кур и других, какие только попадались варварам... А что делалось над мертвыми телами!.. Речные струи превращались в кровь. Колодезей и водоемов нельзя было и отыскать, потому что они через верх наполнены были телами... Мертвые тела загноили нивы и завалили дороги. Рощи сделались непроходимы от трупов... Пещеры были наполнены мертвецами. Горы и холмы, лощины и долины ничем не отличались от городских кладбищ. Так велико было поражение. Вдобавок губительная язва, зарожденная от войны, перелетала с места на место и заражала смертоносным ядом все, что ни попадалось ей... Тогдашнего нашего злополучия никто не мог бы описать стихами "Илиады"..."

Но известно, что внезапное бедствие было внезапно же остановлено заступничеством Пресвятой Богородицы. Патриарх из Влахернского храма поднял ее ризу и с крестным ходом при стечении всего народа обнес святыню вокруг стен города. "Тогда помиловал Господь достояние свое. Поистине эта досточтимая одежда есть риза Богоматери, — говорит святитель. — Носилась она вокруг этих стен, и неприятели непостижимо как обращали тыл свой. Покрывала она город, и насыпь их рассыпалась, как по данному знаку. Приосеняла она осажденных, и осада неприятелей не удавалась сверх чаяния... Ибо, как только эта девственная риза была обнесена по оной стене, варвары тотчас сняли осаду города, и мы избавились от ожидаемого плена и сподобились нечаянного спасения...

Неожиданно было нашествие врагов, но нечаянно и удаление их; чрезмерно негодование, но неизреченна и милость; невыразимо устрашение их, но посрамительно и бегство. Их привел к нам их гнев (месть); но за ними следовала Божия милость и отвратила их набег... Поражение остановлено покаянием... Отточенный на нас меч остановлен литиями и молениями...*

______________________

* Другой современник события Никита, епископ Пафлагонский, в "Житии патриарха Игнатия" пишет следующее: "В то время (860 г., Шлецер, II, 47) жестокий народ скифского племени по имени россы, пришедши от Евксинского моря в Стенос, опустошивши на пути все страны и все монастыри и взявши с них богатую добычу, стал чинить набеги и на острова, лежащие около Византии, грабя имущество жителей и убивая людей полоненных. Кроме того, со всем неистовством варваров вторгся он в монастыри патриаршие, разграбил все имущество, там найденное, и, взявши насильственно 22 человека правоверных, всем без исключения отрубил топорами головы на палубе судна".

______________________

Красноречие Фотиевых бесед, хотя и направленное совсем к другим, общим целям, с достаточной ясностью обнаруживает, что русские в Царьграде жили постоянно, вероятно, в качестве торговых людей, а судя по упоминанию о молотильщиках, даже в качестве рабочих; они делали долги и, вероятно, за эти долги греки бесчеловечно, как говорит святитель, оборотили их себе в рабство. Вообще русских греки не уважали, презирали как варваров, обижали как народ, не имевший силы и значения, как малокрепкое копье, и не замедлили рассчитаться с ними даже убийством за какой-то малый и ничтожный долг. Между тем русские жили там друзьями и держались, по-видимому, крепко каких-либо уговоров и договоров касательно своего пребывания в чужой земле, которые святитель обозначает выражением "вспомогательные союзы", говоря, что грек эти союзы расторгал, как бешеный, как озорник, как бесчеловечный человек.

Таким образом, остается в ясности одно прямое дело, что русские были обижены, оскорблены неправдами греков и, наконец, убийством своих земляков; что за все за это, а особенно за умерщвление земляков, они справедливо, как говорит сам святитель, рассвирепели и внезапно явились отомстить за свою кровь; что именно не другой повод, а только их гнев, их месть были их вождем в этом внезапном набеге, и, следовательно, историки напрасно пишут, что это был набег разбойничий, для одного грабежа; что, наконец, этот набег был заранее хорошо обдуман, был хитроумен, так что о нем не могла предупредить никакая молва. А это все показывает хорошее знакомство не только с порядками цареградской жизни, но и с состоянием домашних дел Царьграда, знакомство, которое могло существовать только при постоянных отношениях с городом, при постоянных связях с его жителями, в числе которых, конечно, немало было и наших днепровских славян.

Мщение за родную кровь составляло религию русских язычников, и они, избрав удобное время, с малыми силами решились переплыть море и успели совершить кару, достойную злодеяния, как выражается сам патриарх. С той же внезапностью они и ушли, ибо хорошо знали, что долго оставаться с 200 ладьями у города, который владел огромным флотом, было невозможно. Сделав все, чего требовало мщенье, и захватив несметную добычу, они поспешили уплыть домой. Позднейшие греческие историки, а за ними, по их словам, и добрые наши летописцы рассказывают, что риза Богородицы была погружена патриархом Фотием в море, отчего сделалась великая буря и потопила русские корабли, так что они возвратились в малом остатке и с большим горем, что по возвращении в Киеве был общий плач.

Но мы видели, что сам Фотий ничего об этом обстоятельстве не сказывает, говоря только, что святую ризу носили по городу, сам он и с ним все до одного из жителей. О чуде на море точно так же ни слова не говорят и другие не менее достоверные историки, а судя по изображенному самим Фотием ходу дел, в то время никто бы не решился выйти к морю, и тем более с крестным ходом.

Фотий словами пророка Иеремии говорил народу: "Не выходите на поле и не ездите по дорогам, ибо там везде кругом мечи врагов".

Таким образом, рассказ о буре и погибели русских людей, о чем сам Фотий не говорит ни слова, есть поздняя греческая легенда, составленная не без мысли о том, что победоносные руссы в свою очередь воротились домой побежденными, "и восвояси с побежением возвратишася", как свидетельствует хронограф, хотя и приписываемый Георгию Амартолу, но в этом месте принадлежащий позднему составителю, именно Симеону Лагофету, писавшему около 950 года. Это позднее сочинение, дополнявшее Амартола, служило одним из главных источников для наших летописцев, чистосердечно и добродушно веровавших во всякое писаное слово и потому целиком выписавших это известие из сказаний Симеона Лагофета.

Все обстоятельства дела, обозначенные самим участником в событии, патриархом Фотием, напротив того, заставляют верить одному, что руссы, ввиду возвращения царя с войском и флотом, поспешили убраться по домам и возвратились в свою родную землю без всякой помехи, добыв себе славное имя и великое богатство. Вскоре, через год, через два, они прислали в Царьград послов просить о мире, т.е. об уговоре, как жить в городе и как вести с ним дело, особенно торговое, о котором они заботились больше всего, а вместе с тем, говорят летописцы, просили просветить их ум Христовой верой. Однако по свидетельству Константина Багрянородного видно, что склонить руссов к миру заботились сами греки. Он повествует: "Василий при соцарствии с Михаилом, значит в 866 — 867 годы, щедро одарив руссов златом, серебром и шелковыми тканями, склонил к миру сей народ, неукротимый, чуждый Бога и благочестия, и после разных переговоров, заключив прочный мир, убедил его креститься". Руссы согласились даже принять от него поставленного патриархом архиепископа.

Все это подтверждает сам Фотий в своем окружном послании. Он пишет, между прочим: "Не только болгарский народ переменил прежнее нечестие на веру во Христа, но и тот народ, о котором многие многое рассказывают и который в жестокости и кровопролитии все народы превосходит, оный глаголемый рос, который, поработив живущих окрест его и возгордясь своими победами, воздвиг руки и на Римскую (Византийскую) империю; и сей, однако, ныне переменил языческое и безбожное учение, которое прежде содержал, на чистую и правую христианскую веру и вместо недавнего враждебного на нас нашестия и великого насилия с любовью и покорностью вступил в союз с нами. И столько воспламенила их любовь к вере, что и епископа, и пастыря, и христианское богослужение с великим усердием и тщанием прияли"*.

______________________

* Разговоры между испытующим и уверенным о православии. — М., 1833. — С. 175.

______________________

Для русской истории из этого приснопамятного события извлекаются весьма любопытные соображения. Фотий ни слова не говорит о времени, когда руссы потерпели страшную обиду в Царьграде именно по случаю убийства своих земляков, как равно и о том, когда они совершили свой внезапный набег.

Мы не знаем, сколько времени прошло от этого убийства и до набега, который, по исследованиям, должен был случиться в 864 году, как определено даже и в хронике Амартола. Если руссы были народ слабый, презираемый, незначительный, неименитый, ничем до того времени себя не ознаменовавший, то по всем этим причинам они не могли совершить свое мщение тотчас же, т.е. в тот же год или, по крайней мере, на другой год. Необходимо было собрать хорошую дружину, ибо на 200 ладьях должно было поместиться, по крайней мере, 8000 человек, а главное — надо было выждать и увидеть в самом Царьграде благоприятный случай для набега. Число ладей прямо показывает, что руссы вовсе не желали встретиться с греческим флотом. Потом сама весть об убийстве земляков никак не могла прийти на Русь скоро; нескоро эта весть распространилась и по волостям для сбора дружины. Словом сказать, от времени, когда произошло цареградское убийство, и до исполнения мести мог пройти не один год. Спустя около ста лет после этого события Игорь собирал мщение на греков целых три года и особенно манил к тому варягов, без помощи которых, включительно до самого Ярослава, не происходило ни одного сколько-нибудь значительного дела на Руси.

Мы знаем, что водная связь Киева с Новгородом открывается с первых же шагов нашей истории, и можем верить, что не одни киевляне, но и новгородцы часто проживали в Царьграде по своим делам. Между Новгородом и Киевом лежала большая дорога в Грецию, Греческий путь, по которому ходили туда не только новгородцы, но и сами варяги. Когда в Киеве получена была весть о Цареградском злодеянии, то мысль о помощи могла остановиться и на северных людях, на новгородцах, и на варягах, которые, однако, по летописи, только что были изгнаны из Новгорода. Случилось то же, что после случилось в Новгороде с Ярославом. Вчера дружина была изрублена, а нынче она очень бы понадобилась. Киевская причина для призвания варягов подоспела к новгородской, где без варягов возникли вражда и несогласие, встал род на род. Обе причины могли, естественно, образовать общее желание призвать опять варягов, и уже на иных условиях, призвать их себе в родство, как родных защитников земли, призвать их княжить и владеть землей. Как бы ни было, но привязанность двух таких событий, киевского и новгородского, к одному почти году заставляет полагать, что, во всяком случае, варяги были призваны не без участия киевлян, этой настоящей, искони вечной Руси, ибо эта Русь тотчас же воспользовалась призванными силами. Как оказывается, для Киева варяги были нужнее, чем даже для Новгорода.

Наши летописцы, ничего уже не помнившие об этом времени, конечно, не могли рассказать никаких подробностей о главных причинах призвания и выставили лишь ту причину, какая жила по земле в их время и спустя несколько столетий после, т.е. внутренний раздор правивших землей родов, всегда призывавших к себе для расправы третье, властительное лицо. Основное сведение об этом времени, именно о набеге руси на Царь-град, они почерпнули из греческих хроник уже X и XI веков, и на этом основании расставили даже годы для домашних преданий, весьма скудных и голых и отчасти весьма похожих на простые соображения о том, как вообще должно было что случиться.

Если греки рассуждали о руси, что это народ бессильный, ничтожный, если в Царьграде русь испытывала на самом деле все невыгоды такого мнения о себе, то естественно, что и в Киеве умные люди давно о том же рассуждали и заботились, как бы укрепить свою силу да охранить свои торговые и другие отношения с Царьградом; как бы заставить грека, чтобы он уважал народные права незаметной, незнатной и неименитой руси. Подчиняясь до того времени и платя дань хазарскому кагану, русь, видно, ничего не приобретала от этого подчинения, тем более что хазары в это время все больше слабели и не были уже способны защищать выгоды своих данников.

Хазарская власть над Киевом в то время походила на татарскую власть над Москвой в конце XV века. Между тем для руси особенно дороги были отношения к Греции, очень важен был вопрос о том, как устроиться с Царьградом, чтобы жить у него не из милости только, как живут нищие, а на твердых и нерушимых основаниях народного права. Грек, как видели, презирал русского, допускал его к себе как нищего и при первом случае какой-либо ссоры и неудовольствий не только прогонял его, но даже почитал своим неотъемлемым правом разделаться с ним, как с недостойным рабом, посредством убийства, ибо по греческому закону убийство раба за дело не считалось ни во что. Русский вовсе не думал о себе, что он раб льстивому греку, и изыскивал способы, как бы это доказать ему. Своими силами, по преимуществу земледельческими, по преимуществу торговыми и промысловыми, ибо военных дружин давно уже не было, он этого достигнуть не мог. Требовалось добыть силу, свойственную такому делу. Такая сила находилась в то время только у варягов, на Балтийском Поморье. Кого, собственно, разумели наши летописи под именем варягов, мы уже об этом говорили выше. В числе их могли быть и скандинавы, но не они составляли корень того варяжества, которое с давних времен было известно всей Русской стране как свой брат. Когда Сильно оскорбленные греками киевляне сильно заговорили о том, как быть, то, осматриваясь кругом, они ни на ком другом и не могли остановить своих мыслей, как только на этих варягах, на старых знакомцах и на старых владыках северного русского края, которые и сами для собственной торговли тоже должны были немало заботиться об устройстве правильных и независимых отношений с Царьградом. И для самих варягов очень требовалось прочистить греческий днепровский путь от греческой тесноты.

При их помощи мщение над Царьградом было совершено блистательно. Оно-то и повело к устройству лучших отношений с греками. Греки увидели, что русь презирать более невозможно, и постарались привлечь ее к прочному миру, утвердив даже христианство в Киеве. Стало быть, произошло то, чего русь добивалась. Она желала народных прав, желала признания за ней той народной самостоятельности, без которой невозможны были ее отношения с Царьградом. Своим набегом она нажила себе у греков славное имя, т.е. доказала им, что с этой поры она независимая и самостоятельная народность, способная восстановить свои нарушенные права надлежащим возмездием.

Однако набег если и был началом новых связей с греками, то он точно так же был концом многих предшествовавших событий. В истории с неба ничего не падает. Очень вероятно, что русь с давних времен добивалась свободного торга в Царьграде, т.е. свободного в том смысле, чтобы греки принимали ее, как и всех других, доставляли бы ей необходимые средства и удобства для тамошнего пребывания, без которых нельзя быть. Мы видели, что о правильном торге очень хлопотал еще в V веке Аттила и его дети, которые в этом отношении, по всей видимости, были деды и прадеды и наших киевлян и балтийских славян-варягов.

Весьма важное свидетельство, намекающее на подобные старания руси устроить свои цареградские дела еще в начале IX века, встречается в западных летописях.

В 839 году греческий император Феофил, отец известного нам Михаила, послал посольство к германскому императору Людовику Благочестивому в Ингельгейм (на Рейн, недалеко от Майнца), прося о помощи против агарян-сарацинов. Вместе с послами он отправил неких мужей, называвших себя рос, которые приезжали в Царьград от своего царя хакана для заключения с греками дружбы. Феофил просил Людовика, чтобы этим людям была оказана всякая помощь и возможность возвратиться домой через Германию, так как путь, по которому они пришли в Царьград, лежит между варварами, людьми самыми жестокими, и ехать по нему очень опасно. Людовик, прилежно выпытывая настоящую причину прихода этих людей, узнал, что они из народа свеонов, и заподозрил наших россов в шпионстве. Он велел их задержать, пока точно не откроется, с каким намерением они пришли, и уведомил об этом Феофила, написав, что из дружбы к нему он охотно даст им пособие и отправит их безопасно в их землю, если только найдется к тому возможность и не окажутся они изменниками, соглядатаями. В противном случае он хотел снова доставить их в Царьград.

Известно, что норманнисты в этом неясном свидетельстве находят весьма твердое основание для доказательств о шведском происхождении нашей руси.

Но почему россы были заподозрены фальшивыми людьми? О них узнали, что они свеоны-шведы. Но каким образом узнали, кто об этом сказал? И почему не узнали об этом сразу, как только россы пришли в Ингельгейм? Со шведами Людовик был уже хорошо знаком. В 823 году он посылал в Швецию нарочных послов "для точного исследования этого края".

Шведы в 829 году присылали к Людовику послов, желая принять Христову веру, и по этому случаю к ним был отправлен учитель. Ясно, что россы-шведы должны были быть узнаными тотчас, как только явились к Людовику. Между тем возникает странное подозрение, начинается разыскание, при котором могло случиться, что эти россы, поясняя свое местожительство, сказали, что они славяне и живут по соседству со свеонами; что чиновникам Людовика из этих двух имен более подходящим и более знакомым показалось одно — свеоны.

Допустим, что в самом деле это были шведы с собственным своим именем рос, как того хотел Шлецер, доказывая, что и царь их хакан есть собственное шведское имя Гакон. Но если существовала русь в Швеции со своим королем Гаконом, от которого не осталось никакой памяти, то в то же время в Киеве в самом народе существовало наименование тамошнего владыки каганом, вероятно, для более сильного выражения и определения предержащей власти. Об этом имени каган сохранялась большая память еще в XI веке, когда каганом именуют святого Владимира, и не кто другой, как русский же митрополит, который тем же титулом именует и Ярослава. Значит, каган еще и в это время был родной титул для руси, обозначавший понятие о царе, и оставшийся в народной памяти от владычества аваров, а в IX веке существовавший по случаю владычества хазар, державших над собой того же великого хакана. Очень вероятно, что от этого хазарского хакана, если не от своего собственного, ходили и наши россы послами к Феофилу. Они ведь в то время платили дань хазарам, следовательно, могли действовать от имени своего повелителя или от его наместника, жившего в Киеве и по естественным причинам устраивавшего домашние, местные, чисто киевские выгоды. Если они ходили или остались в Царьграде в малой дружине, которая, без сомнения, вся состояла лишь из купцов, ибо купец и посол в то время было одно и то же, то существовала и причина, почему они опасались возвращаться той же дорогой. В степях днепровских тогда странствовали уже печенеги, так что хазарский Хакан при помощи греков еще прежде, в 834 году, должен был для собственной защиты выстроить на Дону каменную крепость Саркел. Все это заставляет полагать, что россы, попавшие в гости к Людовику Благочестивому, были киевские руссы и что в их числе могли быть и варяги — балтийские славяне, если Киев и в то время, как нельзя сомневаться, был торговым средоточием для севера и юга. И Олег, и Игорь посылали послами к грекам тех же варягов.

Итак, еще почти за 30 лет до Аскольдова набега на Царьград русь хлопотала о прочном дружеском союзе с греками. Она тогда действовала именем хакана хазарского, ибо находилась под его владычеством. В Киеве, как жили в нем хазары, а следовательно, и иудеи, так же точно могли жить и варяги, и сам состав его дружины необходимо был всенародный, где варяги по своему ратному ремеслу должны были, хотя бы в малом числе, стоять впереди других.

Россы отпросились в Царьграде идти с послами во Франкскую землю, дабы оттуда возвратиться домой. Они, стало быть, очень хорошо знали, что и такой окольной дорогой все-таки можно попасть в Киев. Все равно, кто бы ни были эти россы, шведы, или киевляне, или балтийские славяне, они знали круговой путь в Царьград, знали, что если, идя по западу, доберешься до Варяжского моря, то оттуда легко пойти к востоку и по восточной стороне легко опять попасть в Черное море. Но одним ли шведам, одним ли норманнам был знаком этот круговой путь? Одним ли шведам были отворены ворота в нашу страну? Одни ли шведы, одни ли норманны существовали на Балтийском море в первой половине IX века? Где же находилось в то время варяжское славянское Поморье, знаменитое войной и торгом?

Мы видели, что с немецкой точки зрения герульское имя охон значит гакон, аваро-хазарский титул хакан тоже значит гакон. Но, толкуя это свидетельство бертинских летописей в пользу шведского происхождения руси, норманнисты, как заметил Гедеонов, заставляют греческого императора Феофила без всякой нужды обманывать франкского императора, уверяя его, что посланные им шведы не есть шведы, а некие россы, у которых конунг именуется хаганом. Отчего Феофил не приставил в своем письме пояснение, что эти россы называют себя также и свеонами? Конечно, оттого, что они так себя никогда не называли, а только в Германии при дворе Людовика его чиновники сообразили, что это, должно быть, шведы, ибо несомненно, что россы рассказывали же, как им должно ехать на свою родину, то есть по Балтийскому морю в восточный его угол.

Впрочем, после исследований Гедеонова не может оставаться ни малейшего сомнения, что Феофил писал к Людовику только об одних киевских россах, которые хорошо знали, где лежит Варяжское Поморье, и направлялись к нему, чтобы безопаснее попасть через Новгород или через Неман в свой родной Киев.

Таковы были первые неясные слухи о руси на западе Европы. Лет через 20 ее имя блистательно прошумело в самом Царьграде. Послушаем теперь, что рассказывали о руси на востоке, или, вернее сказать, по всему арабскому югу от Каспийского моря до Испании включительно.

В половине VII столетия в закавказских краях, в древней Мидии, Армении и Персии утвердили свое владычество арабы, просвещеннейший народ средних веков, для которого торговая промышленность повсюду была главной статьей его процветания и могущества, а потому и главным предметом его покровительства. Каспийское море для арабов стало внутренним озером и изо всех мест отворило свои ворота для сношений с подвластными им странами. Естественно, что такой порядок дел на далеком Каспие не замедлил отозваться большими выгодами и по всей Русской равнине. Устье Волги сделалось притягательной силой для всякой предприимчивости всего Поволжья. Вот, между прочим, важнейшая причина, почему с того же времени, по крайней мере, для наших южных краев все могущественнее становились и сами хазары: в их руках сосредоточивались связи всего севера с закаспийским югом.

Столицей славных арабских халифов (аббассидов) был Багдад — древний Вавилон. Если припомнить, что перед началом нашей истории (786 — 808 гг.) правоверными арабами повелевал из Багдада знаменитый покровитель наук Гарун-эль-Рашид, то мы поймем, что арабская наука не могла пройти молчанием и мимо нашей неизвестной страны*.

______________________

* См.: Гаркави. Сказание мусульманских писателей о славянах и русских. — СПб., 1870. Хвольсон. Известия о славянах и руссах Ибн-Даста. — СПб., 1869. Савельев. Мухаммеданская нумизматика. — СПб., 1847. Котляревский. О погребальных обычаях язычников-славян. — М., 1868.

______________________

Древнейшее из арабских сведений о нашем севере восходит к 60-м или 70-м годам IX века, то есть к тому самому времени, когда исторически впервые имя руси было зарублено на стенах самого Царьграда. Это сведение вместе с тем и самое замечательное для нашей истории из всех, какие только оставили нам арабы. Оно рассказывает, что "русские уже христиане-купцы — они же суть племя из славян — вывозят меха бобровые, меха черных лисиц и мечи из дальнейших концов Славонии к Черному морю (в Византию), за что царь ромейский (византийский) берет с них десятину (пошлину). А если желают, то ходят на кораблях по реке Славонии (рекой славян называется у арабов Волга), проходят по заливу хазарской столицы (мимо теперешнего Тарху), где ее владетель берет с них тоже десятину. Затем они ходят к морю Джурджана (к юго-восточным берегам Каспия) и выходят на любой им берег... Иногда же они привозят свои товары на верблюдах в Багдад". Тот же арабский географ (Ибн-Хордадбе) сообщает при этом, что купцы (вообще) ходили также к хазарской столице с запада другим путем, по-видимому Азовским морем, проходя страной славян и достигая через Каспийское море по Средней Азии даже до Китая, то есть вообще указывает известный в то время путь индийской торговли через Боспор Киммерийский. Это, по его сведениям, была страна славян. Вообще и другие арабы, от конца VIII и до конца X веков, почитают народ саклаб большим европейским народом, наравне с греко-римлянами и франками.

Итак, русские купцы в половине IX века, в самое могущественное время хазарского и арабского владычества на Каспийском море, как добрые гости, могли свободно высаживаться, где им было любо, на самом торговом юго-восточном его берегу и, вероятно, с этого же берега возили свои товары в сам Багдад. То же самое в I веке по Р.Х. Страбон говорит об аорсах, которые также на верблюдах торговали с Мидией и Вавилонией (Багдадом) и занимали земли между Волгой и Доном, простираясь по Дону далеко к северу. Аорсы, конечно, был не тот народ, что руссы, да и руссы совсем был другой народ, чем славяне, хотя арабский географ прямо говорит, что руссы суть племя из славян. Как возможно допустить, чтобы тихие, смирные славяне были когда-либо так предприимчивы, что осмеливались пускаться не только на кораблях в Каспийское море, но даже и на верблюдах в Древнюю Вавилонию! А между тем в Русской земле память о богатой Индии никогда не угасала и отношения с ней не прекращались, хотя и оставались только в руках отважных людей из торгового народа.

В XV веке русский человек Афанасий Никитин с Верхней Волги, из Твери, отправляется странствовать в Индию, конечно, руководствуясь теми преданиями об индийском пути, какие искони веков существовали у обитателей всех главных городов по течению Волги. Кроме того, и перевал из Дона в Волгу с незапамятных времен был так известен, что арабы почитали Дон рукавом Волги, посредством которого воды Черного моря соединялись будто бы с Каспием. Ясно, что это была самая торная торговая дорога из Черноморья в Каспийские области и дальше в Индию.

Арабы на Волге прежде всего знали хазар и оставили нам достаточно сведений об устройстве их жизни, о чем мы говорили выше. Хазарская земля, по их словам, страна обширная, одной стороной прилегающая к великим горам (Кавказским). Она суха и неплодородна.

Много в ней овец, меду и евреев. Эти евреи и были, несомненно, руководителями всякого торга.

Вверх по Волге от Хазарской земли сейчас начиналась страна буртасов. В 15 или 20 днях расстояния от хазарского Итиля где-то на Волге находился город Буртас, который по приметам должен занимать место геродотовского Гелона и, по всей вероятности, есть город У век, теперь Увешино Городище вблизи Саратова, что как раз приходится на 20 дней пути от Астрахани. Там еще в XVI веке находили памятники с арабскими надписями. Буртасская земля простиралась по Волге в длину и в ширину на 17 дней. Она занимала теперешние губернии Саратовскую, Тамбовскую, Пензенскую, Симбирскую. Это страна геродотовых вудинов, гамаксеков Страбона, амаксобиев Птолемея или нашей мордвы — мокши, страна ровная и изобильная лесистыми местами, жители которой занимались звероловством и потому были особенно богаты куньими и всякими дорогими мехами, а также медом. По всей империи арабских халифов славились и очень дорого ценились буртасские меха чернобурых лисиц.

У буртасов не было верховного главы, который бы один управлял ими, то есть не было того, что называется государством; а были у них только старшины в каждом селении по одному или по два, к которым они и ходили за судом в своих распрях. Настоящим образом они подчинялись царю хазар и выставляли ему в поле 10 тысяч всадников. Они были сильны и храбры, а собой стройны, красивы и дородны. Всякая обида у них отплачивалась местью. Одни из буртасов сжигали покойников, другие хоронили. Нет сомнения, что все это говорится больше всего о жителях города Буртаса, чем об остальном населении. В этом городе было до 10 тысяч жителей, часть которых были мусульмане и имели две мечети. Город наполнялся жителями только зимой, а летом уходил в поле кочевать. Население его было смешанное, как и в хазарском Итиле, поэтому те буртасы, которые сжигали покойников, вероятно, были русские славяне.

Дальше к северу в трех днях пути за страной буртасов по Волге же находилась страна булгарская, покрытая местностями болотистыми и дремучими лесами, посреди которых и жили болгары. Это был народ земледельческий. Он возделывал всякого рода зерновой хлеб, пшеницу, ячмень, просо и другие. Однако главное их богатство точно так же заключалось в куньих мехах, которые у них заменяли даже монету. Каждый мех шел за 2,5 дирхема (дирхем равнялся бывшему 30-копеечнику).

Меховая торговля и составляла главный промысел Булгарии. Принимая меха от руссов, которые жили по обоим берегам Верхней Волги, булгары переправляли их к хазарам на устье Волги и прямо у себя же продавали арабским купцам, если арабы сами поднимались до Булгарии.

Вблизи теперешних Тетюш, на небольшом волжском притоке, с азиатской стороны, находился главный город, так и называемый Болгар, ныне село Болгары.

Население города доходило до 10 тысяч жителей. Дома были построены из бревен, скрепленных деревянными шипами.

Булгарской страной управлял царь, власть которого, однако, не была обставлена тем чрезвычайным почетом, какой был в обычае на востоке. Булгарский царь выезжал один, как простой человек, без мальчика и без другого проводника. Когда он появлялся на рынке, то каждый из народа вставал перед ним, снимал шапку и держал ее под мышкой. Точно так же все, кто входил к царю, малый и большой, даже его дети и братья, завидев его, тотчас снимали шапку, клали ее под мышку и садились по обычаю на колени, потом вставали и уже не садились, пока не повелит. Шапки надевали уже по выходе.

Ибн-Фадлан, арабский посланник к царю булгар, которых он называет славянами, рассказывает, между прочим, что когда он прибыл в Булгарию и находился от города в расстоянии дня и ночи, то царь выслал ему навстречу четырех подчиненных царей и своих братьев и детей. Они встретили послов с хлебом, мясом и просом. Потом на расстоянии двух фарсангов (10 верст) сам царь вышел их встретить и лишь только увидел нас, говорит путешественник, слез с коня и упал ниц, благодаря Бога. При этом он осыпал нас деньгами. Такая слишком почетная встреча произошла по той причине, что царь был уже мусульманин, а посольство было от повелителя верных, от самого халифа, посылавшего царю по его же просьбе учителя веры и наставника в законах ислама.

На представлении послов во время чтения посольских писем царь стоял, а его свита бросала на послов дирхемы. Затем послы надели почетную одежду на супругу царя, сидевшую рядом с ним, как был у них обычай и нрав. Представление происходило в шатре. Точно так же в шатре царь угощал послов обедом. Он сидел один на престоле, покрытом греческой золотой тканью. Подчиненные цари сидели возле него по правой стороне, дети его сидели перед ним, а послам он указал место от себя по левой стороне. Принесли ему стол, на котором было жареное мясо. Он взял нож, отрезал кусок и съел его, затем другой, третий; потом отрезал кусок и подал посланнику, которому служители тотчас принесли маленький столик и поставили перед ним (гостю первый кусок). Таков у них обычай, говорит Ибн-Фадлан. Никто не дотрагивается до кушанья, пока царь не подаст ему, и когда царь подает, то приносят ему стол. Затем отрезал он кусок и подал царю, сидевшему по правой его стороне, и ему принесли стол, после подал он второму царю, и ему принесли стол. Таким образом принесли каждому из сидевших перед ним стол, и каждый ел особо на своем столе. Никто не ел вместе с царем и никто не берет с чужого стола. Когда кончили еду, каждый унес оставшееся на его столе домой. После стола царь велел принести напиток из меда, называемый у них саджу, сиджу — сыта, который он и все пили. При этом, как кажется, произносилась молитва за царя, потому что Ибн-Фадлан тотчас после сыты упоминает об этой молитве. Она заключалась в следующих словах: "Боже, благослови царя Балтавара (так он именовался), царя булгар". Араб заметил, что так не следует произносить, что только Бог есть царь и никому не приличествует такое название, особенно же в торжественном случае. "Как же следует, чтоб взывали?" — вопросил царь. Правоверный мусульманин научил его, что надо упомянуть его имя и имя его отца. "Но отец мой был неверный, — ответил царь, — и я тоже не желаю, чтобы упоминали мое имя, каким наименовал меня неверный". Царь пожелал носить имя халифа и переименовал на арабское и имя своего отца. Составилось такое возглашение: "Боже, благослови твоего раба Джафара Ибн-Абдаллах а, властителя булгар, клиента повелителя правоверных!" Это было в 922 году. Так мусульманство уже давно пролагало себе торную дорогу по Волге, на наш далекий север.

У булгарского царя и портной был из Багдада. Этот портной зашел однажды к Ибн-Фадлану, и они стали беседовать, ожидая мусульманского призыва к ночной молитве. Услышав призыв, они вышли из палатки, а на горизонте уже появилась утренняя заря.

"К какой молитве ты взывал?", — спросил араб муэдзина. "К утренней", — ответил муэдзин. "А где же последняя ночная молитва?" — "Мы ее произносим вместе с молитвой при закате солнца". — "А как же ночь?" — допрашивал араб. "Как видишь, ночи нет, — отвечал муэдзин. — Бывают ночи еще короче этой; теперь они начинают уже увеличиваться". Это было, вероятно, в половине июня, ибо послы прибыли в Болгар 11 мая. Муэдзин при этом рассказал, что он уже с месяц как не спал по ночам из боязни опоздать к утренней молитве, ибо здесь когда человек ставит на огонь горшок во время вечерней молитвы, то не успевает изготовиться кушанье, как уже совершается утренняя молитва.

Все это очень удивляло арабов. Они с изумлением приметили, что ночью на небе очень мало звезд, что луна светит короткое время, а потом исчезает в утренней заре, что ночью можно узнать другого человека на расстоянии дальше, чем на полет стрелы из лука. Царь рассказал арабам, что за его страной на расстоянии трех месяцев живет народ вису (весь), у которого ночь меньше часа. Очень изумились и даже испугались арабы, когда случилось северное сияние или что-либо подобное перед вечерней зарей. Они стали молиться. Арабская фантазия разгорелась, и им представилось, что на небе в облаках, красных, как огонь, видны войска, люди и кони, в руках у них луки, копья, мечи; что войска сходились на битву, смешивались, потом опять разделялись, причем слышались громкие голоса и глухой шум и т.д. Так продолжалось до часа ночи, и потом все исчезло. Жители страны, не понимая ужаса иноземцев, издевались над ними. Когда арабы спросили об этом явлении булгарского царя, тот ответил, что старые люди ему сказывали, будто это сражаются поклонники демонов и те, которые их отвергают.

Арабы приметили также, что жители по лаю собак гадают об урожае, что в стране бывает часто гроза, и если молния ударяет в чей-либо дом, то после того уже никто к нему не приближается: его оставляют, пока от времени он не развалится и не истлеет. Говорили, что на этом месте почиет гнев Божий.

Главную пищу булгар составляли просо и лошадиное мясо, несмотря на то что в их стране много было пшеницы и ячменя. Вместо масла они употребляли рыбий жир, ибо другого масла у них не было. Между тем арабы удивлялись обилию в стране ореховых лесов, известно, что в Средней Азии наши орехи и до сих пор удерживают название булгарских, следовательно, можно полагать, что булгары и в древнее время уже торговали ими и только не придумали добывать из них ореховое масло. У булгар росло еще дерево, не известное арабам, очень высокое, по вершине похожее на пальму с тонкими, но собранными вместе листьями, вероятно береза. В этом дереве туземцы пробуравливали дыру, подставляли сосуд, в который и текла из дерева жидкость, превосходившая мед; если кто много ее пил, то пьянел, как от вина. До сих пор крестьяне добывают такой сок из березы (березовица) и пьяную березовицу навеселяют хмелем.

Мужчины и женщины, не зная стыда, купались в реке вместе, но с большим целомудрием. Блудника, а также и вора казнили смертной и ужасной казнью. Таких злодеев распинали за руки и за ноги на четырех шестах на весу и рассекали секирой вдоль тела пополам. "Я старался, — говорит Ибн-Фадлан, — чтоб женщины прикрывали себя от мужчин при купании, но это мне не удалось".

Булгары платили своему царю подать — по бычачьей шкуре от дома, также лошадьми и другими предметами. Кто из них женится, тот должен отдать царю верховую лошадь. Их войско было конное, носило кольчуги и имело полное вооружение.

Большая часть населения уже во второй половине IX века исповедовала ислам, в селениях находились мечети и начальные училища с муэдзинами и имамами.

Из обычаев язычников арабы приметили, что перед каждым знакомым, с которым встречались, они повергались ниц, т.е. клали земной поклон.

Одежда булгар походила на мусульманскую: кафтаны и халаты их были полные, то есть длинные.

С приезжих купцов-мусульман они брали пошлину, десятую часть товара.

Ибн-Фадлан называет булгар славянами. Так широко арабы распространяли свои географические понятия о славянстве. Другие писатели свидетельствуют, что сами булгары в Багдаде на вопрос: "Что такое булгар?" — отвечали, что они народ, смешанный из турок и славян. Вероятно, булгары так говорили о населении своего города. Однако то же самое иные арабы говорят и о хазарах. Все это показывает, что русское славянство с давних времен сидело крепким населением во всех торговых гнездах на Волге и на прилегающих морях.

Булгарией на Волге оканчивалось влияние мусульманства, а с этим вместе оканчивались и точные или сколько-нибудь определенные сведения о нашей стране. Арабы знали только, что страна на западе от Булгарии населена руссами и славянами. Волга — река славянская и русская, Дон — река славянская и русская. Черное море — русское море, потому что только одни руссы плавают по нему. Они и живут на одном из его берегов. О славянстве арабы хорошо знали, что это большая народность европейского материка. Они знали разделение этой народности на многие племена. Они называют эти племена по именам, называют имена славянских царей и некоторые города; но все это обозначается так смутно и так неясно относительно имен, что изо всех арабских показаний остается лишь общее понятие, что в IX и X веках в Европе существовало много славянских племен, живших самостоятельно и независимо ни от кого.

Русское славянство на всем пространстве нашей равнины у арабов именовалось Русью, а также и Славянией. Волга течет из Руса и Болгара. Масуди говорит, что руссы — великий народ, не покоряющийся ни царю, ни закону (религии), что руссы составляют многие народы, разделяющиеся на разрозненные племена. Между ними есть племя, называемое лудана или лудаия (быть может, лютичи балтийские), которое есть многочисленнейшее из них; они путешествуют с товарами в страны Андалус-Испанию, Румию-Италию, Кустантинию-Византию и Хазар. Если, по объяснению Френа, здесь говорится о нашей Ладоге и ладожанах, то этим вполне утверждается известие о постоянных связях нашей Новгородской страны с балтийскими поморцами славянского племени.

Вообще как о Руси, так и о славянах из арабских писателей извлекаются только те понятия, какие существуют в нашей первой летописи. О Руси извлекаются не совсем определенные показания, вся ли страна именовалась Русью или только одна Киевская область носила это имя исключительно перед другими.

В половине X века арабы пишут, что руссы состоят из трех племен, из которых одно ближе к Болгару, и царь его живет в городе, называемом Куяба (Киев), который больше Болгара. Киев вовсе не ближе к булгарам волжским, а ближе вдвое от Волги к булгарам дунайским: ясно, что географ путает имя обоих народов. Но говоря о Киеве, что он больше Болгара, географ показывает, что свои сведения о Киеве он получил с Волги.

Другое племя, живущее выше первого, называется славия — это, несомненно, славяне-новгородцы. Еще племя называется артсания, и царь его живет в городе Артсе. Купцы торговать с руссами отправляются только в Киев. Но никто не рассказывал, чтобы иностранные купцы ездили в Артсану. Там убивают всякого иностранца, который вступает в ту землю. Сами же они спускаются по воде и ведут торговлю, но ничего не рассказывают про свои дела и товары и не допускают никого провожать их и вступать в их страну. По другим сведениям, это племя вело торговые сношения с Киевом и даже провожало туда иноземных купцов*. Из Артсы вывозятся черные соболи, черные лисицы и свинец-олово.

______________________

* Савельев. Мухаммеданская нумизматика. — СПб., 1847. — С. CXVIII.

______________________

Какая была Русская сторона Артса, толкователи не согласны между собой. Имя артса, арта, как и многие другие имена, написанные по-арабски, читается различно на всякие лады. Из нее выходит и арба, и арса, и арна, арма, арка, арфа, абарка, абарма, утания, аутания и т.д. Ученый Френ растолковал, что это мордовское племя эрза, основываясь, конечно, на сходстве звуков: эрза — арса. Но странно: никогда в истории неизвестное мордовское имя эрза, означающее отдел мокшанского племени, было предпочтено очень известному с XI века русскому имени рязань, область которой находилась в той же стороне, по границам этой Мокши и Эрзы. Это странно тем более, что арабы прямо называют арсу племенем русским. Френ, а за ним Савельев объясняли, что толкуют так по той причине, что Эрза была подчинена руссам. Но этого было уже вполне достаточно, чтобы во главу угла поставить русскую Рязань и ею объяснить арабскую Арсу, тем более что население Мокши и Эрзы арабы обозначили под именем буртасов, говоря, что сейчас за буртасами начинается земля булгаров. И здесь, таким образом, как и во многих других случаях, невольно обнаружилось заученное понятие о Руси как о пустом месте даже в своей этнографии.

Другие исследователи толкуют, что эту Арсу, Артсанию должно читать Арбой, Арманией или Биарманией, которая прямо будет указывать на Биармию или Пермь. В Перми, следовательно, обитало третье русское племя. Нам кажется, что в этих случаях исследователи вовсе забывают о Ростове, который, судя по названию Великий, то есть старший, древний, несомненно, был старшим городом в своей стране с незапамятного времени, по крайней мере, с IX века, ибо он упоминается уже при Рюрике. Через Ростов, через эту Артсанию, булгары на Волге и получали меха и свинец-олово, товар западный, приходивший в Ростов из Новгорода, а туда через Балтийское море из Британии и Испании. В Ростовскую область никто не ходил из арабов оттого, по справедливому объяснению исследователей, что болгары для своих монопольных выгод рассказывали об этой земле арабам разные страхи, пугали их, как детей. Ростовское, суздальское славянское племя действительно составляло особую народность или особое владычество. По значению такого владычества арабы, вероятно, и распределяли русские племена на три доли.

Затем араб Истахри спутывает все предположения, говоря, что "Арта находится между Хазаром и великим Болгаром" (Дунайским), так что здесь под именем Арты, по-видимому, он понимает всю южную Киевскую Русь. Если же признать в этом великом Болгаре булгар волжских, которых арабы всегда смешивали с дунайскими, тогда Арта может обозначиться нашей Рязанской областью, и, во всяком случае, это будет или Рязань, или Ростов.

Точно так же весьма загадочно сказание арабов о том, что руссы жили на острове. Какие это были руссы и где находился этот остров, мы можем только гадать.

Остров, на котором они жили, был окружен озером и служил им укрепленным местом для защиты от врагов. Он занимал пространство трех дней пути, около 100 верст, был покрыт лесами и болотами, отчего был нездоров и сыр до того, что стоит наступить ногой на землю, и она уже трясется по причине обилия в ней воды. Количество руссов простиралось до 100 тысяч. У них был царь, который назывался хакан-рус. Пашней руссы не занимались, а питались лишь тем, что привозили из земли славян. Они делали набеги на славян, подъезжали к ним на кораблях, высаживались, забирали славян в плен, отвозили в Хазеран, то есть в Итиль к хазарам, и в Болгар и там их продавали.

Норманнисты находили этот неизвестный остров в Дании, основываясь на его имени Вабия, которое после, однако, оказалось простым словом сырой, нездоровый. Ближе подходит к нему остров Рюген. Еще ближе — остров Тмутараканский, где в X веке существовало уже Тму-тараканское Русское княжество. Но может быть, что арабский географ думает здесь о прославленных Меотийских болотах и Меотийском озере, о которых он, несомненно, имел понятие из византийских источников.

Дальнейшее повествование о Руси этого географа (Ибн-Даста) больше всего рисует уже Русь Киевскую, которая представляется ему и военной дружиной, какой она была в действительности, и торговым народом.

"Русь, — говорит он, — не имеет недвижимого имущества, ни деревень, ни пашен; единственный промысел их — торговля собольими, беличьими и другими мехами, которые они и продают желающим, а получаемые деньги завязывают накрепко в свои пояса". Потом через строку ниже географ свидетельствует, что "городов у них большое число и живут в довольстве, на просторе. Любят опрятность в одежде, даже мужчины носят золотые браслеты. Об одежде своей заботятся потому, что занимаются торговлей. С рабами обращаются хорошо". Но те же самые речи другой переводчик г. Гаркави передает так: "Одеваются они неопрятно, мужчины у них носят золотые браслеты. С рабами обращаются хорошо и заботятся об их одежде, потому что дают им занятия при торговле". Читателю остается уже самому соображать, какой перевод ближе к истине. Об одежде руссов арабы заметили вообще, что она была короткая, а не длиннополая. Они особенно заметили, "что руссы носили очень широкие шалвары: сто локтей материи идет на каждые. Надевая такие шаровары, руссы собирают их в сборки у колен, к которым их и привязывают. Некоторые из руссов бреют бороду, другие свивают ее наподобие лошадиной гривы и окрашивают желтой (или черной) краской". До сих пор малороссы носят шаровары непомерной ширины и связывают их у лодыжек при башмаках или у колен при сапогах.

"Гостям руссы оказывают почет и обращаются хорошо с чужеземцами, которые ищут у них покровительства, да и со всеми, кто часто бывает у них, не позволяя никому из своих обижать или притеснять таких людей. В случае же, если кто из них обидит или притеснит чужеземца, помогают последнему и защищают его". Все это утверждают византийские писатели VI века и наша "Русская Правда" XI и XII веков.

"Когда у кого из руси родится сын, то отец новорожденного кладет перед дитятей обнаженный меч и говорит: "Не оставлю в наследство тебе никакого имущества. Будешь иметь только то, что приобретешь себе этим мечом". Мечи у них Соломоновы. По мусульманским понятиям это значило, что мечи были отличные, кованные самими гениями для царя Соломона. Вообще должно понимать, что эти мечи были хорошего склада и хорошей работы. Ибн-Фадлан говорит, что они были франкской работы".

"Все постоянно носят при себе мечи, потому что мало доверяют они друг другу, и коварство между ними дело обыкновенное: если кому удастся приобрести хотя малое имущество, то уже родной брат или товарищ тотчас же начинают завидовать и домогаться, как бы убить его и ограбить. Когда кто из них имеет дело против другого, то зовет его на суд к царю, перед которым и препираются; когда царь произнесет приговор, исполняется то, что он велит; если же обе стороны приговором царя недовольны, то по его приказанию они решают дело оружием: чей меч острее, тот и одерживает верх. На борьбу эту приходят и становятся родственники обеих тяжущихся сторон. Тогда соперники вступают в бой, и победитель может требовать от побежденного чего хочет.

Когда какой-либо из родов просит о помощи, то выступают в поле все и не разделяются на отдельные отряды, а борются с врагом сомкнутым строем, пока не победят его.

Русь мужественны и храбры. Когда нападают на другой народ, то не отстают, пока не уничтожат его всего. Женщинами побежденных сами пользуются, а мужчин обращают в рабство. Ростом они высоки, красивы собой и смелы в нападениях. Но смелости этой на коне не обнаруживают: все свои набеги и походы производят они на кораблях". Арабы больше всего руссов встречали на воде, в устьях Волги, почему и сложилось их понятие, что это был народ исключительно мореходный.

"Есть у них врачи-волхвы, имеющие такое влияние на их царя, как будто они начальники ему. Случается, что приказывают они приносить в жертву их творцу, что ни вздумается им: женщин, мужчин и лошадей; а уж когда прикажет волхв, не исполнить его приказание нельзя никоим образом. Взяв человека или животное, волхв накидывает ему петлю на шею, повесит жертву на бревно и ждет, пока она задохнется. Тогда говорит: "Вот это — жертва Богу"".

Когда умирает у них кто-либо из знатных, то выкапывают ему могилу в виде большого дома, кладут его туда и вместе с ним кладут в ту же могилу как одежду его, так и браслеты золотые, которые он носил, далее опускают туда множество съестных припасов, сосуды с напитками и чеканеную монету. Наконец кладут в могилу живой и любимую жену покойника. Затем отверстие могилы закладывается и жена умирает в заключении". Здесь араб ничего не говорит о сожжении покойника.

Древнейший русский погребальный обряд лучше всего описывает очевидец Ибн-Фадлан. Он говорит: "Я видел руссов, когда они пришли со своими товарами и расположились по реке Волге". Он не сказывает, в каком это было месте, в хазарском городе Итиле, в устьях Волги, или же у волжских булгар, в их городе Болгар, который, однако, отстоял от Волги верст на десять. Вероятнее, что дело было у хазар.

"Я видел руссов, — продолжает путешественник, — и я не видал людей более совершенных (великих) членами, как были они. Как будто они пальмовые деревья. Они рыжи, не носят ни курток, ни кафтанов, но у них мужчина надевает плащ, которым он обвивает один бок, и одну руку выпускает из-под него. Каждый из них имеет при себе неразлучно меч, нож и секиру; мечи их широкие, волнообразные, клинки франкской работы, начиная от конца ногтя каждого из них до его шеи видны зеленые деревья, изображения и другие вещи"*.

______________________

* Очевидно, что здесь речь идет об украшениях или на лезвие меча, или на его ножнах. Франкские мечи бывали и с острием зубатым, волнообразным. Но слово волнообразный может обозначать и булатную наводку всего лезвия.

______________________

Женщины руссов также носили на груди нож, который висел на кольце у какой-то коробочки, висевшей также на груди и сделанной из железа или меди, или из серебра и золота, смотря по достатку мужа. На шее женщины носили цепи, ожерелья, золотые и серебряные. Араб рассказывает, что когда муж имел 10 тысяч дирхемов, то делал жене одну цепь, когда имел 20 тысяч, то делал две цепи, и таким порядком число цепей увеличивалось, смотря по добычам мужа, так что иные жены носили много таких цепей. Однако лучшим украшением они почитали ожерелья из зеленых бус и старались всеми силами доставать такие бусы, покупая одну бусинку за диргем.

Они, руссы, приходят из своей страны и бросают якорь на Волге. На берегу у якорного места строят большие деревянные дома и живут в них человек по 10, по 20 или больше или меньше. У каждого из них есть скамья, лавка, на которой он сидит вместе с привезенными для продажи красивыми девушками. Это и была торговая лавка, сохранившая и до сих пор свое первобытное имя для всякого мелочного торгового помещения. Во время прибытия судов к якорному месту каждый из них выходит, неся хлеб, мясо, молоко, лук и пьяный напиток, и идет к своим кумирам. Это были деревянные болваны, один в средине, высокий, с изображением лица, похожего на человеческое, другие, малые, стояли вокруг главного. Позади изображений богов поставлены были также высокие столбы.

Русс подходит к большому изображению, простирается перед ним, кладет принесенное и говорит: "О господине! Я пришел издалека, со мной девушек — столько и столько-то голов, соболей — столько и столько-то шкур" и т.д., пока не перечисляет всего, что ни привез из своего товара. Затем продолжает: "Этот подарок принес я тебе, желаю, чтоб ты послал мне купца с динарами (золотыми) и диргемами (серебряная монета), который купил бы у меня все, что желаю продать, и не торговался бы, не прекословил бы ни в чем". После того русс уходил. Если продажа бывала затруднительна и долго затягивалась, то русс снова, во второй и в третий раз, приносил жертву большому кумиру, а потом обращался и к малым, прося о ходатайстве, не пропуская ни одного изображения и кланяясь каждому униженно. Малые кумиры представляли жен и дочерей главного бога. Часто продажа была легка, торг шел удачно, тогда за исполнение своих желаний молельщик не жалел и богатой жертвы. Он приводил к кумирам несколько голов рогатого скота и овец, жертвовал их, т.е. убивал, часть мяса раздавал бедным, остальное клал перед кумирами, а головы развешивал на оградные задние столбы. Наставала ночь, говорит Ибн-Фадлан, являлись собаки и съедали все мясо, а жертвователь говорил: "Владыка благоволит ко мне, он принял (сожрал) мою жертву".

"Мне сказывали, — пишет Ибн-Фадлан, — что руссы со своими начальными людьми делают при их смерти такие вещи, из которых малейшая есть сожжение. Я очень желал присутствовать при этом, и вот я узнал, что один знатный человек у них умер. Они положили его в могилу в том плаще, в котором он умер, поставили с ним пьяный напиток, положили плоды и лютню или балалайку. Могилу накрыли крышкой, засыпали землей, и она так оставалась в продолжение десяти дней, пока кроили и шили покойнику одежду. Это делается так: бедному человеку делают у них небольшое судно, ладью, кладут его туда и сжигают его. У богатого же они собирают его имущество и разделяют его на три части: одну дают семье, а на другую изготовляют платье, а на третью долю покупают пьяный напиток, который пьют в тот день, когда его девушка убивает себя и сжигается вместе со своим господином. Они очень преданы вину, пьют днем и ночью, так что иной от пьянства и умирает с кружкой в руке.

Когда у них умирает начальный человек, то его семья говорит девушкам и мальчикам (вообще подчиненным или слугам, по древнерусскому названию — отрокам): "Кто из вас умрет с ним?" Кто-нибудь скажет: "Я!" Когда так сказал, то уже дело кончено, это уже обязательно для пожелавшего умереть, обратиться вспять уже нельзя; если б такой и захотел избавиться от смерти, то этого не допустят. По большей части соглашаются на смерть девушки. Так точно произошло и в настоящем случае. Когда умер вышеупомянутый человек, то сказали его девушкам: "Кто умрет с ним?" И одна из них ответила: "Я!" Поэтому назначили двух девушек, которые бы стерегли, охраняли ее, прислуживали бы ей и были бы всегда с ней, куда ни пойдет. Иногда они даже моют ей ноги своими руками. Затем взялись кроить одежду для покойника и готовить все нужное. Между тем девушка пила каждый день и пила, веселясь и радуясь.

Когда наступил день, назначенный для сожжения, я пошел к реке, где стояло судно (лодка) для умершего. И вот оно было уже вытащено на берег, сделали для него четыре деревянные подпоры, а вокруг поставили деревянные изображения, подобные великанам (кумиры). Лодку притащили и поставили на столбы-подпоры. Люди начали ходить взад и вперед и говорили слова, мне не понятные. А мертвец еще был в своей могиле, они его еще не вынули. Затем принесли скамью (ложе) и поставили ее в лодку. После того пришла старая женщина, которую называют ангелом смерти. Она постлала скамью коврами, а по ним греческой золотой тканью и положила подушки из такой же ткани. Она управляет шитьем и его приготовлением, она же принимает (убивает) девушку. Я видел ее: она черная (темно-красная), толстая, блистающая, с лютым видом.

Когда постель была изготовлена, руссы пошли за покойником к его могиле, сняли землю и крышу, вынули мертвеца, как он был со всеми предметами, которые с ним были положены. Я видел его почерневшим от холода этой страны, а впрочем, он ни в чем не переменился. Ему надели шаровары, носки или чулки, сапоги, куртку и кафтан из золотой ткани с золотыми пуговицами; надели ему на голову шапку из золотой ткани с собольей опушкой; понесли его в палатку, которая была устроена в упомянутой лодке, посадили на постель и подперли его подушками. Затем принесли пьяный напиток, плоды, благовонные растения и положили к нему; принесли также хлеб, мясо, лук и положили перед ним; принесли собаку, рассекли ее на две части и положили в лодку. Принесли все оружие покойника и положили о бок ему. После того привели двух лошадей, гоняли их, пока не вспотели, затем разрубили их мечами и мясо положили в лодку. Привели двух быков (или двух коров), разрубили их и положили в лодку. Принесли петуха и курицу, зарезали их и положили туда же.

А девушка, которая должна была умереть, ходила повсюду, заходила в каждую палатку руссов... прощалась с их хозяевами.

В пятницу, между полуднем и закатом, руссы повели девушку к чему-то сделанному наподобие навеса или выступа у дверей. Она стала на ладони мужчин и поднялась (или посмотрела) на этот навес, сказала что-то на своем языке и была спущена. Она сказала: "Вот вижу отца моего и мать мою!" Затем ее подняли во второй раз. Она сделала то же самое и сказала: "Вот вижу всех родителей, умерших родственников, сидят!" Подняли ее в третий раз, и она сказала: "Вот вижу моего господина; сидит в саду, в раю, а рай прекрасен, зелен; с ним сидит его дружина и отроки (слуги); он зовет меня! Ведите меня к нему!" Ее повели к лодке. Она сняла свои запястья (браслеты) и подала их ангелу смерти — старой женщине. Она сняла обручи-кольца со своих ног и отдала их двум девушкам, которые ей прислуживали, они прозываются дочерями этой старухи, т.е. дочерями ангела смерти. Потом ее подняли на лодку, но не ввели в палатку, где лежал мертвец. Пришли мужчины со щитами и палками и подали ей кружку с пьяным напитком. Она взяла ее, пела над ней песню и выпила ее. Это она прощалась со своими подругами. После того ей подали другую кружку. Она взяла и запела длинную песню... Старуха торопила ее выпивать кружку скорее и идти в палатку, где ее господин. Я видел ее в нерешимости, — замечает Ибн-Фадлан, — она изменилась. Неизвестно, желала ли она войти в палатку. Она просунула туда голову. Старуха взяла ее за голову, ввела ее в палатку и сама вошла с ней. Мужчины начали стучать по щитам палицами, для того, вероятно, чтоб не слышно было ее криков, чтоб это не устрашало других девушек, готовых также умирать со своими господами".

В палатку вошли шесть человек... и простерли девушку о бок с мертвецом — ее господином; двое схватили ее за ноги и двое за руки, а старуха — ангел смерти — обвила ей вокруг шеи веревку, за концы которой взялись остальные двое мужчин. Старуха-ведьма, ангел смерти, подошла с большим ширококлинным ножом и начала вонзать его между ребер жертвы, а двое мужчин тянули за концы веревку и душили ее, пока не умерла. После того под лодку наложили дров, и ближайший родственник покойника взял кусок дерева, зажег его и, держа в руке, пошел к лодке задом. Он первый зажег костер, за ним стали подходить остальные люди с лучинами и дровами, каждый бросал в костер зажженную лучину и дрова. Вскоре огонь охватил дрова, затем лодку, потом палатку с мертвыми и со всем в ней находящимся. При этом подул сильный, грозный ветер, пламя усилилось и все больше распространяло свое могущество".

Подле меня стоял человек из руссов, — говорит путешественник, — и я слышал, как он разговаривал с толмачом. Я спросил толмача, о чем он вел с ним речь? Он ответил, что русс сказал ему: "Вы, арабы, народ глупый. Вы берете любимого и почтеннейшего для вас человека и бросаете его в землю, где его поедают гады и черви. Мы в одно мгновение сжигаем его в огне, и он в тот же час входит в рай". Затем этот человек засмеялся чрезмерным смехом и проговорил: "Владыка (бог) любит покойника: послал сильный ветер и огонь унес его в одночасье". И действительно, замечает араб, не прошло и часа, как лодка, дрова и оба мертвеца превратились в пепел. На этом огнище руссы устроили что-то подобное круглому холму, вставили в средину большое дерево, написали на нем имя умершего человека и имя русского царя и удалились".

Как сходно это арабское свидетельство очевидца с рассказом историка Прокопия о сожжении покойника с его женой у герулов, обитавших в устье Днепра и потом у Дуная. Другой писатель, Масуди, о таких похоронах говорит коротко, что руссы "сжигают своих мертвецов с их вьючным скотом, оружием и украшениями. Когда умирает мужчина, то сжигается с ним жена его живой; если же умирает женщина, то муж не сжигается; а если умирает у них холостой, то его женят по смерти. Женщины их желают своего сожжения для того, чтобы войти с мужьями в рай". Котляревский очень основательно объясняет, что описанные Ибн-Фадланом похороны могли быть в то же время и свадьбой покойника, который, по-видимому, был холостой.

Когда у руссов кто заболевал, они заботливо отделяли его от помещения здоровых, устраивали ему вдали особую палатку, оставляли ему несколько хлеба и воды и больше не приближались к нему, особенно если он был бедный или раб. По другому рассказу, напротив, они посещали больного во все время. И то, и другое могло быть правдой, смотря по свойству болезни, да к тому еще в чужой стороне, например, у хазар в устьях Волги. Ясно одно, что опытные в своих походах руссы берегли себя от заразы. Рабов они не сжигали и оставляли без погребения, но по другим известиям у славян сжигали всех.

Правоверному мусульманину, каким был Ибн-Фадлан, показалось очень диким, что руссы вовсе не исполняли мусульманских уставов относительно беспрестанных омовений и очищений. Поэтому он называет руссов наигрязнейшими тварями божьими: они, говорит, не очищаются и не омываются ни в каком случае, как будто блуждающие дикие ослы. А затем сам же рассказывает, хотя и с видом некоторого омерзения, что каждый день утром они умываются все в одной и той же лохани. Девушка приходит с большой лоханью, наполненной водой, и ставит ее перед своим хозяином, который моет в ней лицо, руки, волосы, моет и чешет их гребнем в лохань; туда же сморкается и плюет и оставляет в лохани всякую нечистоту. Когда один окончит умыванье, девушка несет лохань к другому, к третьему и так далее, пока не обойдет кругом всех, живущих в доме, и каждый моется так же, как и первый. В арабском рассказе представляется так, будто все мылись один после другого той же грязной водой; но по смыслу речи можно с вероятностью заключить, что мусульманину не нравилось собственно умыванье всех из одной лохани. Это самое он и почитал нечистоплотностью и грязью. Затем мусульманское воображение повсюду в действиях руссов усматривало поползновение к сладострастию, что также не совсем правдоподобно, хотя в иных случаях нарисованные арабами нравы руссов в отношении к их рабыням и женам, в обращении с которыми они не знали срама и стыда, могли существовать как явления первобытной младенческой простоты отношений, не знавшей никакой застенчивости и имевшей свои религиозные понятия о греховности человеческих поступков. Свидетельство нашего Нестора о бесстыдных нравах остальных славянских племен, кроме излюбленных им полян-киевлян, вполне подтверждают рассказы арабов.

С ворами и разбойниками руссы поступали также по первобытным законам; такого человека они вздергивали на дерево на крепкой веревке и так оставляли его, пока от ветров и дождей не распадется на куски.

Об обычаях русского князя Ибн-Фадлан рассказывает не совсем понятные вещи, и это, быть может, объясняется склонностью арабов выражаться иносказательно и аллегорически.

У русского князя во дворце с ним живут 400 человек храбрых его сподвижников. Это верные ему люди, всегда готовые идти за него на смерть; иные умирают при его смерти, то есть, подобно женщинам, соглашаются следовать за ним на костер сожжения. Каждый из них имеет при себе двух девушек: одна его жена, другая прислуживает ему, моет ему голову, приготовляет что есть и пить. Эти 400 человек сидят под престолом князя (явное иносказание); престол же его велик и украшен драгоценными камнями. На престоле с ним сидят сорок девушек — все его жены... У него есть наместник, главный воевода, который водит войска и заступает место князя у подданных, то есть в управлении страной.

По объяснению арабов, руссы и славяне, жившие в Хазарской стране, находились в зависимости от хазарского кагана, населяли его столицу Итиль и составляли его войско и прислугу. Все это, относительно постоянного пребывания руси в устьях Волги, должно было существовать не только при хазарском кагане, но и с незапамятных времен по естественной этнологической причине, что к устью рек неизменно всегда уносится и отважное население от их верховьев. Если уже, по Птолемею, наша равнина была значительно населена, то отважный избыток населения и во времена Птолемея населял все устья наших рек, промышляя торгом, работой, мечом, хотя бы и в чужих городах. При накоплении однородного населения чужой город легко попадал во власть господствовавшей в нем военной дружины. Так, вероятно, попало и устье Волги в руки хазар. Так в этом же месте еще в I веке могли господствовать и аорсы-роксоланы, переименованные впоследствии в уннов, которых в VI веке разогнали придвинувшиеся сюда турецкие племена.

Таковы свидетельства о руси ученых арабов, по характеру своих речей очень мудреных писателей, у которых вообще очень трудно добраться до настоящего толка. Однако в существенных чертах они все говорят одно и то же. По их разумению, наша равнина была населена руссами, иначе славянами, которые разделялись на многие племена и, собственно, на три главных: северное — славяне (новгородцы), южное — киевляне-руссы и восточное — арса, артса, по всему вероятию, ростовское. Руссы-славяне из дальнейших стран своей земли вывозили свои меха в Византию, к хазарам, в устье Волги и дальше на южные берега Каспийского моря и даже в Багдад-Вавилонию. Так было уже в половине IX века, и так же торговали аорсы в I веке, следовательно, руссы были наследниками этой древнейшей торговли, подобно тому как ганзейцы на Балтийском море были наследниками тамошней славянской торговли. Прерывалась ли эта торговля между I и IX веками? На это прямых свидетельств нет, но в VII веке ей завладевают хазары и владеют ей и в IX веке, а между тем под их же владычеством руссы справляют свое дело и продолжают торговать, как древние аорсы, аланорсы.

В начале X века руссы знали уже письмо. Араб Ибн-Фадлан сам видел, как они сделали надпись над умершим знатным или богатым товарищем, написав на столбе его имя и имя русского князя. Какое это было письмо, неизвестно.

Любопытнее всего, что тот же Ибн-Фадлан в начале X века слышал в Болгаре предание о древних волотах. Он сначала услыхал, что "есть в Болгаре какой-то необыкновенный великан, и обратился с запросом о нем к самому царю. Царь отвечал, что действительно был такой великан в его стране, но помер, да и был он не из его людей и не настоящий человек. Раз, в самый разлив Волги, пришли к нему купцы и в ужасе рассказывали, что по воде плывет человек от соседнего народа и что им после этого нельзя оставаться на том берегу. Царь вышел с ними и действительно увидел человека локтей в двенадцать, голова у него была с большой котел, нос — пядень в длину, глаза и пальцы преогромные. Царь пришел в такой же ужас, как и его люд. Великана вытащили, отвели в царские палаты и между тем послали осведомиться о нем к народу вису (веси). Там отвечали, что это не их человек, а из народа рог и могог, что за морем. Великан вскоре и помер. Я видел кости его, — прибавляет Ибн-Фадлан, — они необъятной величины". Так объясняли булгары находимые ископаемые кости мамонта, которыми они вели немалый торг с теми же арабами. По булгарским же преданиям, другие арабские писатели объясняли, что это были кости некоего человека из народа аад (волот?), который когда-то откочевал к дальнему северу из песков Аравии. Писатель начала XI века Абу Хамед Андалуси рассказывает даже, что он сам видел одного аад в Булгаре: "Он был необычайного роста, локтей в семь, и так силен, что ломал самые крепкие лошадиные подковы"*.

______________________

* Савельев. Мухаммеданская нумизматика. — С. LXXXI — LXXXII.

______________________

Имя аад Савельев объясняет вотяцким народным именем од и ут, но предание слишком явно обрисовывает наших во лотов, о которых подобные рассказы ходили в древности и ходят в народе и до сих пор. Заслуживает особого внимания и указание булгарского царя, что он посылал справляться о волоте к народу веси. Оно дает темный сказочный намек, откуда волоты впервые явились на Средней Волге в Булгаре. Они пришли с Верхней Волги из-за моря. Это предание, относящееся к началу X века, лучше всего подтверждает наши предположения о приходе в нашу страну варягов-велетов в незапамятное для истории время.

Арабы повествуют немало и о славянах вообще. Мы уже говорили, что славянское племя было им очень известно. Это племя, по их сказаниям, особенно отличалось своей русостью, красным, рыжим или собственно русым цветом лица и волос. Такого человека, какой бы народности он ни был, арабы вообще именовали славянином, что значило русый, рыжий. Но очень трудно понять арабов, о каких именно славянах они ведут свои речи. То видится, что эти речи относятся к русскому славянству, то к дунайскому, карпатскому и даже к балтийскому. Вообще же славяне — самый северный народ, простирающийся к западу; земля их — очень обширная страна, равнинная, изобильная реками, ручьями и лесами, в лесах славяне и живут. Реки их изобилуют пушными зверями. Дорогие меха получаются вообще из славянских стран. Еще больше таких мехов и превосходнейшие находятся в стране Русь, а самые превосходнейшие идут из страны рога и могога, то есть с далекого и неизвестного севера, к руссам же, которые живут по соседству с той страной и торгуют с ее народом. Вообще арабы, как южные и восточные торговцы, очень хорошо знали (вероятно, вместе со всей торговой Европой), что меховая торговля идет от славянских купцов; что меха вывозятся из дальнейшего конца славянской земли; что славянские купцы ходят торговать в Византию, в Крым, в Хазарию и в Закаспийские земли, отчего Черное и Азовское моря арабы именуют славянскими морями, как и большие реки Дон и Волгу — славянскими реками, всю Черноморскую страну — славянской страной, прибавляя иногда, что волжская Булгария есть страна славянская, что хазары — тоже славяне или похожи на славян. Все это показывает, что в IX и X веках арабские южные восточные торги производились при участии славянства, что меховые товары шли только из славянских рук, о чем в VI веке говорил Иорнанд, называя славян, именно новгородских, светанами.

Один араб Ибн-Даст, говоря о славянах, по-видимому, разумеет отчасти задунайских, отчасти русских славян. Он пишет, что земля славян стоит от земли печенегов на 10 дней пути. На границе славянской земли находится город Куяб (Киев?). Путь в эту страну идет по степям, по местам бездорожным, через ручьи и дремучие леса. Славяне живут в лесистой равнине. У них нет ни виноградников, ни пашен, а в лесах есть ульи, которые выделываются из дерева вроде кувшинов. В этих кувшинах содержатся у них пчелы и сберегается мед — напиток. В каждом кувшине заключается 10 кружек меда. Они разводят и пасут свиней, как овец. Когда кто из них умирает, то труп его сжигают. Женщины при покойнике царапают себе ножом руки и лица. При сжигании покойника предаются шумному веселью, выражая тем свою радость, что Бог принимает к себе умершего. На другой день по сожжении трупа собирают пепел и кладут его в урну, которую и ставят на холм (вероятно, курган, насыпаемый над пепелищем). Через год семейство умершего справляет поминки. Берут кувшинов двадцать или больше хмельного меда, приносят на тот холм, едят, пьют и затем расходятся. Если у покойника было три жены, и одна из них утверждает, что она особенно любила его, то она удавливается над могилой мужа, потом ее относят в огонь и она сгорает. Это делается так: перед костром покойника ставят два столба с перекладиной наверху; к перекладине привязывают веревку, а под ней ставят скамью; жена становится на скамью и обвязывает себе около шеи конец веревки; тогда скамью отнимают, и женщина остается повисшей, пока не задохнется и не умрет. Потом, как сказано, ее сжигают вместе с мужем.

Все славяне — идолопоклонники или огнепоклонники. Больше всего они сеют просо. Во время жатвы берут они ковш просяного зерна и, поднимая его к небу, молятся: "Господи! Ты, который даешь нам пищу, пошли ее нам и теперь в изобилии". У них есть разного рода лютни, гусли, свирели. Свирели длиной в два локтя, лютни восьмиструнные. Рабочего скота у них мало, а верховые лошади находятся только у князя. Вооружение славян состоит из дротиков, щитов и копий; другого оружия у них нет. Только у князя есть прекрасные, прочные и драгоценные кольчуги. Это обстоятельство, что кольчуги и верховые (но не рабочие) лошади имеются только у князя, который, говорят арабы, и питался будто бы преимущественно кобыльим молоком, можно объяснять свидетельством нашей летописи, что, например, в XI веке оружие и кони действительно составляли собственность княжеской казны и раздавались войску только на случай похода.

Владыку славянской земли араб называет великим князем, главой глав. Меньшего главу он называет наместником, судьей или жупаном, как читают с поправкой это имя по-арабски. Этот жупан живет в средине славянской земли. Очень вероятно, что жупан был собственно волостной голова, живший в средине своей волости, поэтому он и обозначается единично в смысле власти, подчиненной великому князю, главе глав. Великий князь объезжает свой народ ежегодно и собирает дань платьем, по одежде от сына и от дочери или от жены и служанки, может быть дань холстом, полотном, расшивными сорочками, ширинками (платками), полотенцами и т.п.

В земле славян, говорит араб, бывает очень сильный холод, почему каждый из них выкапывает себе землянку, вроде погреба, и покрывает ее остроконечной кровлей, которую обкладывает землей. В таких погребах люди живут со всем семейством до весны. В них они жгут дрова, раскаляют на огне докрасна камни и поливают водой, отчего распространяется пар, нагревающий жилье до того, что снимают уже одежду.

Ясно, что араб в этом случае описывает древнейшее устройство русской бани, объясняя, что это было зимнее жилье. Нам кажется, что зимнее жилье у славян с незапамятных времен было устроено лучше этой землянки, именно в избах, истопках, где тепло получалось от печи, но не от каменки, для нагревания которой тоже необходима печь или печура, а это, во всяком случае, указывает, что происхождение печи вообще древнее, чем происхождение каменки. Несомненно, что Ибн-Даст слышал о наших северных банях, о которых по летописному преданию рассказывал в Риме еще святой апостол Андрей, обошедший вокруг Европейский материк известным Варяжским путем по востоку и по западу.

По всему видно, что арабы, получая свои сведения из разных мест и о разных славянских странах и племенах, приписывали весьма различные бытовые обстоятельства одному имени славян и путали север с югом и восток с западом.

О западном славянстве и вообще об отдельных славянских племенах больше подробностей сообщает Масуди, писатель 950 года. Он описывает даже храмы языческих славянских богов, но так по-арабски, то есть иносказательно, странно и неопределенно, что это описание можно относить и к храмам индийских буддистов, хотя достовернее всего оно должно относиться к храмам балтийских славян, как их описывали в XI и XII столетиях западные летописцы. Масуди говорит, что в древности над всеми славянскими племенами господствовало одно племя, называемое валинана (валмана, валмая, вальяна, лабнана). У этого племени был верховный над всеми царь Маджак, которому повиновались все прочие славянские цари. Это племя — одно из коренных славянских племен, оно почиталось и имело превосходство над всеми племенами. Впоследствии пошли раздоры между племенами, союз был разрушен, они разделились на отдельные колена, пришли в упадок, и каждое племя избрало себе особого царя. Слушая этот рассказ, невольно припоминаешь историю уннов с отцом Аттилы — Мундиухом: унны-валинана, мундиух-маджак. Надо заметить, что некоторые ученые объясняют имя валинана именами вину лов, винитов, вилинов — славян с Балтийского Поморья. Были ли унны балтийские славяне или киевские, соединившиеся с балтийскими, во всяком случае, только одно это племя некогда господствовало, владычествовало над всеми остальными и потом, со смертью своего руководителя Аттилы, разделилось на составные дроби. Свидетельство араба в ряду множества других свидетельств дает новые подтверждения очень старому мнению о славянстве уннов.

Глава VIII. РУССКАЯ ЛЕТОПИСЬ И ЕЕ СКАЗАНИЯ О ДРЕВНИХ ВРЕМЕНАХ

Происхождение и первые начатки русского летописания. — "Повесть временных лет". — Общественные причины ее появления. — Основной характер русского летописания. — Летописание составляется людьми городскими, самим обществом. — Печерский монастырь как святилище народного просвещения. — Последующая история русского летописания. — Летописные предания о расселении славян. — Круговая европейская дорога мимо Киева. Основатели Киева. — Первоначальная жизнь родом. — Различие быта патриархального и родового. — Род — колено братьев. — Состав рода. — Миф Трояна. — Городок как первоначальное родовое волостное гнездо. Происхождение городка как дружины. — Первоначальный городовой промысел. — Богатырские былины воспевают древнейший городовой быт. — Стольно-киевский князь Владимир есть эпический образ стольного города

Подробные исследования состава наших летописей привели наших уважаемых ученых* к тому очень основательному и вполне достоверному убеждению, что первое начало летописных русских показаний относится если не к IX, то, по крайней мере, к X веку и восходит к началу самой русской истории. Первые летописные свидетельства появляются у нас в одно время или вслед за первыми героями нашей исторической жизни.

______________________

* Срезневский. Чтения о древних русских летописях. Обзор других трудов (см.: Сухомлинов. О древней русской летописи, как памятнике литературном; Бестужев-Рюмин. О составе русской летописи до конца XIV века).

______________________

Явственные следы таких свидетельств сохраняются не только в древнейших, но и в поздних списках, почерпнувших свои известия из древних хартий, до нас не дошедших. Свидетельства эти очень кратки и отрывочны, иногда состоят из двух-трех слов или из двух-трех строк, и потому прямо указывают, что это были простые годовые заметки, которые, как уже доказано, вносились для памяти, например, в пасхальные таблицы или же для памяти вписывались при святцах, в синодиках или поминальниках, в книгах церковного круга. Стало быть, они впервые появились в самой же церкви, в общине первых на Руси христиан, первых грамотных людей, которые по самому уставу своей жизни, сохраняя писанием память о событиях и лицах христианской церкви, тем самым учились хранить память и о событиях своего времени и своей земли. Припомним, что еще в первые века христианской церкви существовал благочестивый обычай отмечать события и дни кончины христианских мучеников для ежегодного празднования их святой памяти. Это послужило основанием христианской святой летописи, которая была потом собрана в Месяцеслов или, по обычному русскому выражению, в Святцы. Помянутый обычай сохранялся в каждой церкви и в каждой приходской общине во всех странах, куда только достигало Христово учение. Он был естественным и необходимым явлением в христианской жизни, которая вся утверждалась вечной памятью о своих святых людях и их деяниях. Очень понятно, что такие памятные отметки впоследствии не ограничивались одними сведениями о первомучениках, но касались и других случаев и событий, почему-либо важных для местной церкви или местной общины. Неизменным оставался лишь сам обычай записывать все достойное христианской памяти, как в частном домашнем быту, так и в общем, политическом. Естественно также, что вместе с Христовой верой этот обычай, как неизменное ее предание, был принесен и в Русскую землю. И нет никакого сомнения, что первыми летописными свидетельствами о русских событиях, восходящими к самому началу нашей истории, мы обязаны первой христианской общине, водворившейся в Киеве. Известно, что Русь Киевская, хотя бы в малом числе, была крещена вскоре после первого похода на греков Аскольда и Дира, около 864 г.

Если с этого времени в Киеве было достаточно христиан и существовали христианские церкви, то нет причины сомневаться, что тогда же в церковных книгах, где помещались пасхальные таблицы, появились и памятные отметки о случаях и лицах, почему-либо важных для церковной общины, которая к тому же несомненно состояла из лучших передовых людей городского населения, знавших дела своей земли лучше других.

Вот почему об Аскольде и Дире мы имеем больше сведений, чем о знаменитом Рюрике и его братьях. Вот почему, например, такое одинокое летописное свидетельство, как убиение булгарами еще в 864 году Аскольдова сына, старательно сохранено, быть может, по той причине, что это был христианин, и, во всяком случае, потому, что он был сын христианина Аскольда. Сам год нашествия на Киев Олега мы получили, без сомнения, по случаю убиения Аскольда и Дира, отмеченного вначале кратко и потом уже распространенного эпическим преданием. На могиле Аскольда была после поставлена церковь св. Николая, церкви же христианами ставились обыкновенно на гробах мучеников. В летописи Иоакима Аскольд прямо именуется блаженным.

Собранные вместе, эти древнейшие летописные отметки рассказывают следующее:

"В лето 6372 убиен быст от болгар Осколдов сын. Того же лета оскорбишася новгородци, глаголюще: "Яко быти нам рабом, и много зла (пропуск) всячески пострадати от Рюрика и от рода его". Того же лета уби Рюрик Вадима Храброго, и иных многих изби новогородцев светников его. В лето 6373 воеваша Аскольд и Дир полочан и много зла створиша. В лето 6375 бысть в Киеве глад велий. Того же лета избита множество печенг Оскольд и Дир. Того же лета избежаша от Рюрика из Новогорода в Киев много новгородских мужей".

Несмотря на то, что эти заметки находятся только в переработанном летописном сборнике XVI века, они заключают в себе столько достоверности, что нет и малейших оснований отвергать их глубокую древность. Они нисколько не противоречат другим известиям, не замечается здесь никакого намерения выставить эти показания в связи с предыдущим или с последующим для какой-либо особой цели. Они, напротив, стоят одиноко и вполне сохраняют характер независимых, отдельных заметок, собранных только хронологически.

И так как они больше всего поминают дела Аскольда и Дира, то и указывают, что происходят они из Киева, что даже и свидетельства о новгородских делах с Рюриком заимствованы не из новгородских отметок, а записаны тоже в Киеве по рассказу прибежавших туда новгородцев, которые к тому же могли прибежать еще в первое время их скорби, вслед за убийством Вадима. То же можно сказать и о самом начальном показании, которое мы сюда не включаем: "Всташа словене, рекше новогородци, и меря, и кривичи на варяги и изгнаша их за море и не даша им дани..." Затем: "Идоша за море к варягам... и придоша Рюрик..." Эти свидетельства, достаточно распространенные преданием, вначале могли заключаться тоже в коротких словах. В самом распространении примечается эта краткость, ибо приставлены только эпические рассуждения и разговоры, только приставлены слова, но не приставлены новые дела, которые остаются в нетронутом виде.

Как бы ни было, но наиболее достоверные сведения о самых первых годах нашей истории мы находим именно в киевских отметках.

Записывать эти сведения по горячим следам событий не мог никто другой, как грамотники-христиане, жившие в Киеве. К началу X века их там находилось столько, что в греческой росписи митрополий, зависевших от царьградского патриарха, числилась уже митрополия русская, и потому очень естественно встретить вслед за тем домашнее летописное показание, что при Игоре, в первой половине IX века, существовала в Киеве даже соборная церковь св. Ильи, в которой киевские христиане-варяги приносили тогда присягу в утверждение договора с греками. И вот по какой причине о X веке мы находим еще больше коротких летописных отметок, указывающих несомненно, что они делались современниками событий.

В руках позднейших летописцев одни из этих отметок распространены преданием эпическим, другие, начиная от Владимира, — материалом книжным. Но их основы там и здесь обнаруживаются очень явственно.

Кроме пасхальных таблиц и святцев, много способствовавших появлению этих коротких памятных отметок, у первых русских христиан в книгах той же соборной церкви, по всей вероятности, находились и краткие летописцы, обозначавшие перечнем последовательное время владеющих лиц, живших не только в христианстве, но и до Христа, начиная от Адама, вроде, например, "Летописца вскоре", то есть скорого или краткого, который приписывается цареградскому патриарху Никифору. Для церковного домашнего употребления такие летописцы были так же необходимы, как и таблицы-пасхалии. Они должны были разрешать хронологические вопросы, кто когда жил и когда что происходило в христианском мире. С этой целью они помещались даже в новоканонах, или в книгах церковных правил, отражающих порядок христианской жизни. В конце XIII века русский переписчик Никифорова летописца дополнил его последовательно и русскими именами и событиями, а это показывает, что подобные летописцы и в более древнее время служили также поводом и весьма удобным началом к последовательному дополнению их такими же скорыми или краткими известиями о современных или недавних русских событиях. Тот же летописец по никоновскому списку оканчивается указанием: "А в Руси поча княжити Игорь, а Олег умре", — и тем свидетельствует, что он списан с древнейшего, чем тот, который внесен в Несторову "Повесть временных лет". Это вполне подтверждается и приведенными отметками об Аскольде, Вадиме и пр., которые могут свидетельствовать, что у собирателя Никоновской летописи находились в руках древнейшие подлинники подобных кратких летописцев.

Не говорим о том, что иные показания отмечались для памяти на порожних листах в конце или в начале какой-либо книги и даже на переплетных досках, как это повсюду в каждой почти и древней, и новой рукописи встречаем и теперь.

Таковы могли быть первые начатки нашего летописного дела. Они состояли из кратких памятных заметок, какие даже и теперь делаются домашним порядком в календарях. Они, стало быть, имели все свойства именно таких календарных заметок.

Но появлялись они в первое время исключительно в церковном кругу, записывались в церковных книгах церковными людьми, ибо в первое время только в церкви находились и грамотники, и книги, только в церкви надобно было знать время той или другой христианской памяти о святых событиях и святых людях, и потому посреди безграмотного язычества только в церкви могла родиться мысль сохранять память о значительном событии текущего дня. Заметим главное: христианское богослужение совершает, свои празднования, посты и весь церковный обиход по годовому кругу, определяемому днем Пасхи, следовательно, исчисление времени по годам и по дням месяца (святцы) составляет для церкви необходимую и существенную статью в устройстве ее порядков*. Отсюда важное значение в церковном кругу годовых и месячных чисел. Ими устраивался и определялся церковный быт и его отношение к быту мирскому, а потому каждое значительное и незначительное мирское событие, как скоро оно заслуживало памяти, необходимо вносилось в тот же годовой круг, необходимо определялось известным годом и даже числом месяца. Другого способа для обозначения событий церковными людьми не могло и существовать. Годовое число для церковника было первым делом при обозначении летописного показания. От этого и собрание таких показаний именовалось описью лет, летописью, в которой главнейшее место занимало именно лето, годовое число, почему оно ставилось даже и в таком случае, когда самой описи не оказывалось, но ставилось для соблюдения порядка в главном, т.е. в течении друг за другом годовых чисел и с намерением когда-либо пополнить записями пустые года.

______________________

* Припомним, как в XV веке тверич Афанасий Никитин, заехав далеко в Индию, сетовал, что позабыл он веру христианскую и праздников некоторых не помнит, потому что были украдены у него книги, взятые с собой из Руси. Промежду поганых, говорит он, молился я только Богу Вседержителю, Творцу неба и земли, и иного никоего не призывал.

______________________

Но что же побуждало первых грамотников-киевлян записывать на память дела своей земли? Их побуждали сами эти дела, сама жизнь, которая в IX и X веках действительно ознаменовала себя славными и чрезвычайными делами, и потому народная мысль не могла оставаться без отзыва к своей же славе.

Если первичные наши летописные показания IX и X веков явились только памятными календарными отметками в церковных книгах, записывались в самих церквях, вставлялись в пасхальные таблицы, в святцы, или на пустых местах церковной книги и т.п., то этим самым уже достаточно определяется и характер этих отметок. Местом, где впервые записывалось людское событие, была страница святой книги; ясно, что марать такую страницу народными сказками, преданиями, народными песнями и тому подобными сказаниями не представлялось возможным благочестивому уму первых церковников и первых грамотников. На такую страницу надо было заносить такую же святую правду, какой была исписана вся книга. Вот почему летописные отметки не могли иначе явиться, как в образе полной правды и полной достоверности. К тому же, они, как мы говорим, были делом первых русских христиан в Киеве, сближавшихся между собой посреди язычества в тесный церковный круг, который тем особенно и отличался от язычества, что он исповедовал, по человеческим силам, святую и высокую правду в мыслях и поступках. Одной правде учили все книги, хотя бы и немногие, какими обладала тогдашняя церковь, а потому и на саму книгу, как и на всякое книжное писание, тогдашние христиане смотрели как на святыню и касались книги и книжного писания не иначе как с мыслью о святой правде. Припомним, что в древнее время само слово книга означало только святое писание. Таким образом, войдя в этот круг представлений и понятий, мы легко поймем, что, по убеждению наших первых христиан, никакой лжи или выдумки вписывать в книгу было невозможно.

Эти первородные мысли о значении книги и книжного письма, к нашему счастью, остались надолго в Русской земле и управляли летописным делом до последних его дней.

Само собой разумеется, что правда и достоверность летописных показаний вполне должна была зависеть от источников. Когда источники были самостоятельны, как, например, рассказ очевидца или участника события, то и правда памятной отметки является несомненной.

Таковы все короткие своерусские свидетельства IX и X веков. Неточная правда стала обнаруживаться уже после, при разработке этих первых свидетельств, главным образом, от участия в летописном деле литературных приемов и свидетельств, приходивших из пятых-десятых рук, следовательно, достаточно затемненных неправдой. Но и в таких случаях неправда могла явиться только по неведению, но отнюдь не по намерению, ибо мысль о правде жила неразлучно с мыслью о книжном писании, и обе они составляли одну святыню для тогдашнего ума.

Из источника правды исходили и другие очень важные качества наших первых и последующих летописных свидетельств. Они не различают людей по чинам, не зрят на лица и говорят одинаково правду о князе и простолюдине. Их речь пряма, честна, вполне независима, исполнена эпического спокойствия, необыкновенного добродушия и полна христианской любви.

Из всего сказанного можно уразуметь, что первые начатки нашей летописи вполне были самостоятельны, своенародны, ниоткуда не заимствованы, образовались и развились из собственных потребностей и нужд и воспроизведены собственными средствами. Если они во многом сходствуют с такими же летописными начатками западных народностей, каковы, например, тамошние средневековые годовники (анналы, летовники), то это показывает только, что и для тех, и для других был один источник, то есть общехристианский церковный обычай укреплять вечной памятью не только церковные события, но и важнейшие события мира людского, как и важнейшие явления природы или мира Божьего, каковы появления комет, затмения солнца и луны и т.д.

Итак, первым початком нашего летописания была простая хронологическая календарная отметка, которая вносилась на память, вероятнее всего, в пасхальную таблицу, в святцы, или же в другую какую книгу, наряду с показаниями общего порядка церковных годов, еще без всякой мысли о том, что это особая летопись, особая опись русских лет. Особое и уже прямо летописное собрание таких отметок должно было явиться гораздо позднее. Если даже допустим существование краткого церковного летописца, вроде летописца патриарха Никифора, который последовательно добавлялся и русскими событиями, то в нем эти события должны были ограничиваться только числом лет того или другого княжения, потому что и сам этот летописец обозначал только последовательность друг за другом владеющих лиц. Других известий он почти не касался или вставлял их в очень редких случаях. Русские продолжатели тоже строго придерживались его задачи и не распространяли свои показания дальше следования друг за другом владеющих имен. К тому же продолжение этого летописца не было работой самостоятельной и не могло ничего другого выразить, как лишь то, что находилось в подлиннике.

Для того чтобы собрать рассеянные заметки в одно целое летописное дело, единичное и личное, случайное, осветить общей мыслью единой памяти о единой Русской земле, для этого было необходимо из рассеянных частей этой земли собраться в одно целое тому народу, который писал эти заметки, ибо история народа, как выражение народного сознания, даже в виде хронологических отметок всегда идет следом за развитием самого народа и восходит к совершенству по тем же ступеням, по каким делает свои поступательные возрастные шаги сам народ.

На этом основании мы полагаем, что до времен Ярослава или, по крайней мере, до времен Владимира едва ли возможна была мысль о собрании исторического материала в одно правильное целое, в одну летопись. Такая летопись, хотя бы краткий перечень годов народной жизни, все-таки есть дело мысли, сознающей то целое, которое она стремится изобразить в последовательности своих годов. Следя вообще за постепенным ходом даже ученой обработки истории, мы примечаем, что мысль о цельных созданиях, о написании полной истории обнаруживает свои попытки лишь в такие времена, когда сама народная жизнь складывается во что-либо тоже цельное, законченное относительно к своему прошедшему, когда она переходит на новую ступень развития. История в ученом и литературном смысле, как и сама жизнь, вырабатывается с большим трудом. Обработка истории так связана с жизненными отправлениями народа, что она только то и дает, что выработала жизнь, то есть только на то и отвечает, о чем запрашивает сама жизнь.

С конца IX и до конца X веков Русь находилась еще в том круге развития, о котором Писание повествовало, что Бог создал Адама из земли и вдохнул в него душу бессмертную. В это время Русь действительно еще складывалась из земли, складывала свое физическое существо, собирала землю как необходимое тело для восприятия жизни духовной. При Владимире Бог вдохнул в нее душу бессмертную, в этом земном теле водворены были великие истины Христовой веры, а с ней и духовные начала человеческого самосознания и самопознания.

Поэтому и невероятно, чтобы в веке только одного физического роста могла проявиться духовная сознательная мысль, поминающая свое прошлое в единстве летописного цельного рассказа. Она помнила его отрывочно, частями, как отрывочно, частями существовала и складывалась и сама жизнь Русской земли. После Владимира и крещенных им отцов необходимо было возрасти в христианстве целому поколению детей, дабы сознательные силы жизни могли начать свое просветительное дело вполне самостоятельно. Так понимали ход своего развития и умные современники той эпохи, именно дети и внуки первых отцов-христиан. Они сохранили нам историю всего хода тогдашних дел в прекрасном рассказе, нарисованном их земледельческим воображением.

Поминая Ярослава Великого похвалой за распространение книжного божественного учения и описывая, как они теперь наслаждаются этим ученьем, для ясности они делают уподобления, обращаясь к своему родному сельскому делу, и говорят: "Вот если б кто землю разорал — вспахал, а другой насеял бы, а иные пожинают и едят пищу бесскудную; так и князь Ярослав: отец его Владимир вспахал и умягчил сердца верных людей, просветив их крещеньем, а этот насеял те сердца книжными словесами, теперь мы пожинаем созревший колос, книжное ученье, и питаемся".

По тем самым степеням развития проходила и обработка нашей первородной истории — летописи. Наша летопись, можно сказать, выросла на собственной ниве, из собственного зерна, возделана собственными руками самого народа. Вначале это было невозделанное поле, где цветы и злаки летописных показаний выросли сами собой и были разбросаны по разным местам, как определял случай. Они хранились в книгах первых христиан, быть может, еще прятавшихся в киевских пещерах. Пришел пахарь и всенародно вспахал землю для посева книжного ученья или того семени, которое всего больше говорило о людских делах и мыслях, указывая для них высокое совершенство в христианской жизни. В книжном учении дела и мысли людей становились основной задачей самой жизни; естественно, что они сделались предметом особого внимания для всего новорожденного общества христиан; естественно, что ими возбуждено было любопытство вообще к историческим сказаниям. Деяния церковные, жития святых и тому подобные писания необходимо воспитывали любовь к исторической или летописной памяти о временах минувших и теперь следующих. Очевидно, что когда выросло посеянное книжное семя, то выросла и русская мысль связать в одно целое рассеянные части, собрать в один рассказ разрозненные хронологические отметки о русских делах и мыслях и из простой описи лет воспроизвести "Повесть временных лет". Это была первая попытка написать историю народа, как мы понимаем, это дело в теперешнее время.

Мысль о такой попытке, мысль о литературной "Повести временных лет" не могла родиться раньше времени Ярослава еще и по той причине, что только к концу этого времени Русь сложилась в одно целое как земля, как физическое тело, способное жить вполне независимо и самостоятельно. Хорошее и крепкое физическое сложение было необходимо для здорового и умственного посева книжных словес. И только в то время, когда эти два начала жизни вполне устроились, стало возможно и действие сознательных народных сил. Только тогда в народе могла пробудиться мысль о самом себе как о цельной живой единице, чувствительной и внимательной к собственному существованию, ко всем порядкам и явлениям собственной жизни. И вот, как только мудрый сеятель Ярослав сошел со своего поля, в обществе сами собой поднимаются размышления и вопросы о Русской земле. "Откуда пошла Русская земля, кто в Киеве начал первый княжить, откуда Русская земля стала?" — вопрошали тогдашние пытливые умы, конечно, более всего в той среде, которая сама много работала для земского и для умственного устройства новой народности. Эти достопамятные размышления и вопросы прямо указывали, что новорожденное русское общество в действительности пожинает плоды мудрых пахарей и сеятелей, что не напрасно оно прочитало книги Писания о человеческих делах и мыслях, что и его собственная мысль теперь бодрствует и работает, пытает, исследует, хочет знать, откуда что пошло и как началось, что, стало быть, умственный полет общества совершается правильно и отличается здравой силой. С другой стороны, это же самое обнаруживало, что русское развитие стояло тогда на собственных ногах, иначе сказать, было самобытно и независимо не только политически, как целая единая земля, но и умственно, как молодая, полная свежих сил образованность, пытающая источники знания не по чужой указке, а по собственному разумению.

"С 1000 года усилившаяся (слова строгого и сурового судьи — Шлецера), стремящаяся к просвещению более всякого другого северного государства, страшная для всех своих соседей и тогда еще очень известная иностранцам", Русь в этот славный век, естественно, должна была взглянуть на свое прошедшее с особенной любовью, ибо где же находились корни, истоки и родники настоящей ее славы и силы, как не там, в далеких летах и временах.

Лучшие русские люди этого века, все разумеющие, смышленые люди, как тогда говорили, по тем же естественным причинам не раз должны были останавливать свою мысль на вопросах, которые сами напрашивались: "Откуда это все пошло, кто был первым началом этого русского подвига, откуда и как создалась эта сильная и славная Русь?". Назревшая в обществе, как и в отдельном человеке, мысль никогда не остается без выражения, она неизменно находит тот или другой образ воплощения, переходит из слова в дело. И какова бывает мысль, таково бывает и дело. В этом случае мысленный запрос общества касался предмета научного и литературного, и потому ответом на возбужденные рассуждения и размышления о начале Русской земли явилась "Повесть временных лет", уже не простая опись лет, от которой, как от своей родоначальницы, она вела свое происхождение, но именно повесть, рассказ, первое литературное, следовательно, более или менее художественное, т.е. искусственное, произведение, которым с такой жизненной последовательностью начинала свою работу новорожденная пытливая русская мысль.

В человеческом мире всякому делу предшествует мысль этого дела, его идея, как из всякого же дела в свой черед нарождается новая мысль, новая идея, приводящая тоже неизменно к своему делу. В этом состоит нескончаемый безграничный круговорот человеческой жизни. В разумном человеческом порядке без мысли не бывает никакого, хотя бы и малого дела. А повесть-летопись вдобавок такое великое дело, которое никак не может быть создано без участия в нем всего общества. Повесть-летопись, как собрание временных лет в одно целое, как первичный, первородный вид самой истории, есть дело по преимуществу общественное, весьма сложное, требующее умственной работы целого поколения. Личность и уменье автора здесь всегда бывают только орудием и более или менее достойным выразителем этого дела, как и самого общества. Это не историческое сочинение искусившегося в школьных литературных преданиях и приемах ритора-сочинителя, подражавшего художественным образцам древности, каких мы встречаем в лице византийских историков. Это не личное литературное пожелание описать бытие своей страны. Это, напротив, общее дело всех бывалых людей, общее желание всех деятелей своего времени. По крайней мере, так можно судить о Русской летописи, основываясь на способе ее составления, а главное, на всем ходе ее распространения и продолжения в течение целых шестисот лет. Она из рук первого описателя вышла простым сборником временных лет, который по самому свойству такой работы, особенно в первое время, когда так называемые ученые пособия едва существовали, не мог быть исполнен единолично, одной мыслью и одним трудом самого описателя. Собирать временные лета он должен был отовсюду, от ветхих книг и от живых людей, при участии множества лиц, которые необходимо вместе с летописным материалом приносили и свою память о древних временах и людях и таким образом устраивали, согласно со своими сказаниями, саму мысль писателя. Как сборник, наша летопись меньше всего выражает какое-либо авторское искусство. Работа над ней так младенчески проста, что доступна всякому смышленому грамотнику, ибо сборник дозволяет без нарушения его цельности дополнять новыми сведениями каждую его статью, и потому очень естественно, что первая же копия с первой написанной летописи уже чем-либо отличалась от своего подлинника.

Предполагают, что нашу первую летопись написал инок-черноризец Киевского Печерского Феодосиева монастыря преподобный Нестор. Знаменитый Шлецер с немалым изумлением вопрошает: "Как пришло Нестору на мысль написать временник своей земли и на своем языке (ибо на западе тогда все писали по-латыни), каким образом этот русс вздумал быть историком своего народа?". В самом деле, это вопрос очень важный и любопытный, особенно при том взгляде на историю вообще и на русскую древнюю историю в особенности, какой существовал у Шлецера и у его современников.

В стране дикой, где вчера еще жили чуть не людоеды, как могло случиться, что некий черноризец пишет повесть-летопись со всеми достоинствами труда самостоятельного, самородного и вовсе не переписывает свою работу с какого-либо известного образца!

Старая наука старалась объяснить это чудное происшествие в Русской земле раскрытием его внешней связи с византийской образованностью и с византийскими летописными образцами, вследствие чего выходило, что Нестор усвоил себе ту образованность и, принимая на себя исторический труд, должен был подражать ее образцам. Рассматривая это дело только с внешней его стороны, иначе нельзя и рассуждать. Но сам же Шлецер отметил, что, например, слог повествования Несторова не похож на византийский, а похож на библейский, что, стало быть, византийское риторство со всеми своими приемами Нестору вовсе не было знакомо или он вовсе не умел ему подражать. Последующие исследования доказали, что византийцами Нестор пользовался очень самостоятельно и единственно только как подходящим материалом, и вся постройка его летописи обнаруживает труд вполне самостоятельный и не зависимый ни от каких образцов, с которыми он имеет сходство лишь по однородности задачи и работы.

Историческая наука теперь значительно распространила кругозор своей изыскательности, не довольствуется уже раскрытием в исторических явлениях только их внешних, механических соединений.

Она теперь взирает на них как на особый мир жизни и потому старается по возможности обнаружить, на чем, на каких началах и корнях они укрепляются в самой жизни. Такое литературное произведение, как Несторова летопись, для теперешней науки, кроме всех других ее достоинств, уже по одному тому, что она существует, представляется делом весьма замечательным, которое не могло возродиться по намерению или по фантазии одного лица, как нарождаются обыкновенные произведения литературы. Наука знает теперь, что даже и эти обыкновенные произведения в сущности есть дети тех или иных умственных и нравственных направлений, господствующих известное время в обществе. Как же может случиться, чтобы первая летопись народа народилась только по замыслу некоего благочестивого начитанного черноризца, и к тому же в подражание чужим образцам?

Вследствие таких размышлений вопрос "Как пришло Нестору на мысль написать свой временник?" сам собой превращается в другой вопрос: сам ли Нестор в тишине своего келейного затвора, читая византийские хронографы, задумал в подражание им написать такой же русский хронограф, или эта дума давно уже ходила в русском обществе и ожидала только способного исполнителя. Был ли летописный труд порожден единичной и притом монашески уединенной литературной мыслью, или же он послужил только ответом на требование мысли общественной и зарожден был в сознании самого общества, которое в Несторе нашло только достойного своего представителя и выразителя?

Нам кажется, что на этот вопрос весьма удовлетворительно отвечает сам Нестор, начиная летопись словами: "С повести временных лет, откуду есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача (и кто в ней почал) первое княжити, и откуду Русская земля стала есть". Эта красная строка, служащая заглавием летописи, служит в то же время обозначением и той летописной задачи, какая положена в основу всего труда.

Смысл этой задачи в полной мере обнаруживает ее, так сказать, гражданское, иначе мирское, или общественное, происхождение. Откуда Русь пошла, как стала (устроилась), кто первый начал княжить — это вопросы не очень близкие и не столько любопытные для монастырского созерцания и для монашеского благочестивого размышления. Они могли возникнуть прежде всего в княжеском дворе, посреди дружинников или посреди того общества, для которого несравненно было надобнее и любопытнее знать начало той земли, где оно было деятелем, и начало той власти, под руководством которой оно совершало и устройство этой земли, и свои великие и малые деяния. Передовыми же людьми этого общества в течение многих веков всегда были послы-дружинники князя, бояре и гости-купцы, следовательно, верхний, самый деятельный и самый бывалый порядок людей в древнерусском городе.

Монастырское созерцание, если б оно оставалось уединенным отшельником и не явилось в настоящем случае достойным орудием общественных стремлений, совсем иначе определило бы задачу летописного труда и во главе его выставило бы неизменно вопросы по преимуществу характера церковного.

Восходя к началу русских лет, оно ближе и прямее всего могло начать свой временник от начала Христовой веры на Руси и не другую, а эту самую мысль выразило бы и в заглавии летописи. Между тем его взгляд обширнее, он только мимоходом замечает, что, например, еще при Игоре в Киеве много было варягов-христиан, и все свое внимание устремляет на изображение событий и дел по преимуществу мирских, политических, даже таких, о которых и говорить следовало с монашеской застенчивостью. Для какой надобности черноризец вносит в летопись целиком договоры с Грецией Олега и Игоря? Какой мыслью он руководится в этом случае? Не внесены ли они с той целью, с какой в Новгородскую летопись внесена "Русская (Киевская) правда" Яросла-Суздальскую летопись — "Духовная" Владимира Мономаха? Эти два последних памятника в то время носили в себе интерес и смысл не одной достопримечательности, достопамятности, но служили — один как поученье, другой как закон — действующими, живущими стихиями народной жизни. Быть может, и договоры Олега и Игоря внесены в летопись как действующие и живущие порядки отношений с далеким Царьградом. Во всяком случае, их помещение на страницы летописи сделано было не иначе как в интересах той среды, для которой указанные отношения были очень важны и дороги. Такой средой, конечно, был не столько князь с его дружиной, сколько сам город Киев со своей дружиной торговых и промышленных людей, ибо нельзя сомневаться, что позднейшие отношения к Царьграду, когда писалась сама летопись, держались и устраивались именно на основании этих договоров. В других отделах Несторова временника мы точно так же очень часто встречаем прямые показания, что пером летописца водит больше всего смысл княжеского дружинника или самого князя, чем мысль благочестивого инока.

Все, что можно отдать в этом случае монастырю или мыслям иночества, — это духовное поучение, которое проходит по всей летописи как ее существенная литературная основа и является повсюду, где только находит пригодное для себя место. Но и поучение не составляет еще исключительной задачи иночества, а принадлежит задачам всякого литературного труда, почему и "Духовная" Мономаха исполнена тех же текстов поучения.

Нам кажется, что мысль составить и написать "Повесть временных лет" возникла именно в городской среде, что город, в лице княжеской военной дружины и в линии дружины торговой, гостиной, первый должен был почувствовать и сознательно понять, что он есть первая историческая сила Русской земли, деяния которой поэтому достойны всякой памяти. И впоследствии город держит летописание в своих руках целые века.

Как строились в городах соборные храмы общими силами всего общества, как строились сами города общими силами всей городской волости или области, так, нам кажется, строилась и эта первая "Повесть временных лет", так строились и все ее потомки, многочисленные списки с нее или прираставшие к ее составу летописные сборники.

Само содержание первой летописи в целом своем составе и в подробностях свидетельствует, что она писана меньше всего для монастыря и больше всего для общества, для интересов и потребностей мира, по преимуществу дружинного, городского. А если это так, то мысль написать повесть временных русских лет была возбуждена не в монастыре, а в городе, и оттуда получала постоянную поддержку, подкрепление и все надобные материалы. В монастыре она была исполнена по неизбежной причине, потому что там жили люди, больше и лучше других разумевшие книжное дело, люди, ничем другим не занятые, которым ничто не препятствовало вести непрерывную беседу о временах и летах, о первых людях и о всяких человеческих подвигах.

Сам святой игумен Феодосии заповедал своему монастырю "во избежание лености и многого сна, бодру быть на церковное пенье, почитание книг и на преданья отеческие", под которыми действительно должно разуметь беседы о делах времен. Послушать такие беседы в монастырь приходили и лучшие люди из города, начиная от князей и бояр, первых друзей монастыря и, без сомнения, первых же руководителей и летописного дела.

Нам кажется, что иначе и случиться не могло. Необходимо только припомнить, каким сильным умственным движением ознаменовало себя русское общество именно в этот период времени и какое важное место занимал в этом движении именно Печерский монастырь. Прочное и твердое основание этому умственному расцвету положил еще Ярослав Великий, начавший дело с простого и самого верного начала, от которого начинал просветительное дело и Великий Петр, именно с перевода книг — "собравши писцев многих и перелагая от грек на славянское письмо". Отыскивая повсюду и списывая многие книги, он сам читал их прилежно по дням и по ночам. Любовь к книгам самого Великого князя необходимо взрастила свои плоды: она распространилась не только между его детьми и внуками, но и в обществе, особенно между людьми, которые могли свободнее других распоряжаться своим досугом. Поколение детей точно так же само наполняет свои клети книгами (Святослав) и, сидя дома, выучивается пяти языкам (Всеволод). Поколение внуков само уже сочиняет книги: Владимир Мономах, ровесник Нестора, в поучении детям описывает собственную жизнь. Книга становится уже необходимостью для каждого мыслящего ума. А так как книга влечет к уединению, удаляет вообще от житейского шума и призывает к жизни мыслительной и созерцательной, то вслед за книгой скоро сама собой возникает в обществе потребность в монастыре, в таком особом тихом месте, где возможно читать книги и размышлять о прочитанном без всякой помехи. Книжный человек еще при Ярославе, впоследствии первый митрополит из русских, Илларион, ходит с близлежащего села Берестового на Днепр, на холм, в глухой лес, в уединение для созерцательной молитвы, затем копает там себе небольшую пещерку и по временам пребывает в ней, удаляясь от мирского шума. Из этой-то пещерки и образовался после Печерский монастырь, когда странник Святой Горы Антоний изыскал ее для собственного уединения. Вера христианская стала плодиться и расширяться, и черноризцы начали множиться, и стали учреждаться монастыри. Христианство по преимуществу распространялось книгой, писаньем. Около книги и писанья сосредоточивались и черноризцы. В монастырский труд внесено было со свойством особого послушания или благочестивой работы по обету списывание и переплетение книг. И теперь еще славятся писание и переплеты Кирилловского, Волоколамского и других монастырей, дело которых узнается по первому взгляду, так оно совершено тщательно, искусно, с такою любовью.

Таким образом, и монастырь является на Руси столько же подражанием жизни византийской, сколько и настоятельной потребностью распространившегося книжного учения, образования и просвещения умов. Оттого этот ; первый монастырь, родоначальник умственной, духовной, созерцательной жизни, очень отличается от своих позднейших потомков. Порожденный больше всего книгой, он высоко ценит эту умственную святыню и относится к ней с тем же благоговением, как и вообще к церковной святыне. Он мыслит, что грешно даже ступать ногами на исписанный лоскуток хартии, если он случайно попадет под ноги. Более высокой любви и благоговения к книге, как к умственному сокровищу, невозможно выразить. Вот почему первый русский монастырь для тогдашнего общества был в своем роде первым университетом, университетом в лучшем смысле своего значения, то есть живым светилом знания и науки не для одних ученых, а для всех неученых и необразованных, т.е. для всего общества — живой душой просвещения общественного. Таким именно значением пользовался в XI веке монастырь Печерский. С городом Киевом он жил одной душой, служа средоточием для всех его умственных и нравственных стремлений и опросов. Это была высокая и святая среда, хранившая в своих стенах поучение, которого с такой жаждой искало тогдашнее общество и которое для того века значило то же, что для нас значит теперь широкий круг нашего умственного развития, выражаемый словами наука, литература, искусство, политика и т.д. Вот почему великие и малые князья, великие и малые бояре постоянно бывали гостями этого монастыря и друзьями его иноков и почитали добрым благочестивым обычаем видеть и на своих пирах первыми и почетнейшими гостями игумена и братию.

Известно, что и в позднее время князья, бояре, все общество очень любили черноризцев. И нельзя было их не любить, ибо это были первые книжные, т.е. образованные, люди на Руси. В их обществе всегда можно было научиться чему-либо доброму и полезному для души, особенно когда эта душа была еще исполнена темного первородного невежества, а беседа иноков светила первородным на Руси светом новой мысли и новой жизни, светом непобедимой правды во всяких людских делах, светом любви ко всякому человеку. И монастырь Печерский как своих братьев любил киевских горожан. Во имя любви и правды он вступался во всякие их дела, домашние и общественные. Его святой игумен Феодосии поставил себе обычаем часто навещать своих городских друзей и заходил к ним во всякое время, подавая всем утешение, поучение и благословение. Великий князь и Великий боярин в этом отношении равнялись с простолюдином, ибо перед правдой и любовью не было у монастыря никому никакого лицеприятия. Бедный человек и первый знатный богач, простой горожанин и Великий князь одинаково пользовались сердечным дружелюбием святого игумена, тем более что от бедного он и сам ничем не отличался, положив себе обетом ходить всегда в одежде нищего странника. О мирских людях, как бы они спаслись, он столько же заботился, как и о своих иноках. Однажды заходит он к тысяцкому Яну Вышатичу, которого очень любил, как и его жену, за то, что жили по господней заповеди и в любви между собой. Преподобный стал учить их о милостыни к убогим, о царствии небесном, как праведники его примут, а грешники пойдут в вечную муку, о смертном часе и пр. Когда он подробно объяснял им церковный обряд, совершаемый над усопшим, жена тысяцкого в раздумье спросила: "Кто весть, где это меня положат?". Пророчествуя о ее желании, преподобный ответил: "По истине, где лягу я, там и ты положена будешь". И так сбылось ровно через 18 лет. Когда в 1091 году мощи святого торжественно были перенесены в новую Печерскую церковь Богородицы и положены в притворе на правой стороне, через два дня там же, на левой стороне, погребена была и скончавшаяся супруга Яна Вышатича. Столько любви показал преподобный к этой доброй семье. Имя Яна Вышатича мы должны очень памятовать, ибо, по свидетельству самого Нестора, он много ему пересказал о давних временах нашей истории, что все и было записано в летопись. Он скончался в 1106 году в глубокой старости, 90 лет, еще ходивший в том же году вместе с братом Путятою воевать на половцев. Это был добрый старец, по жизни не худший первых праведников.

Таковы были отношения преподобного игумена и монастырской братии к обществу старшей киевской дружины. Столько же просты и дружественны были отношения печерского игумена и к великим князьям, детям Ярослава. Все князья часто хаживали в монастырь за всякими делами, а больше всего беседовать о спасении души. Изяслав, старший сын Ярослава, часто обедал за братской трапезой и говаривал, что "вот не могут мои княжеские повара изготовлять таких вкусных ядей, как в монастыре", хотя эти яства были очень бедны и просты. Печерский игумен объяснил ему, почему так бывает. В монастыре все делается с молитвой, "а у тебя люди твои, — промолвил он, — по большей части все делают со ссорой и враждой". Пришел как-то Изяслав в монастырь, а привратник его не пускает, говорит: "Не велено, хотя бы и сам князь был". Изяслав уверяет, что он и есть сам князь. Но привратник без доклада игумену все-таки его не пустил. Монастырь в то время, утомленный службой, почивал после обеда, готовясь к новым вечерним службам.

Известно, что к другому брату Изяслава, Святославу, преподобный Феодосии заходил во всякое время, бывал у него и на веселых пирах и однажды своим поучением остановил такое пиршество в самой середине, что после пиры в его присутствии больше уже не начинались.

В такой дружбе жил Печерский монастырь с детьми Ярослава. Естественно, что дети детей — внуки — сохранили еще большее уважение к этой святой среде, где они еще мальчиками привыкали чтить все то, что нравственно и умственно высилось над уровнем тогдашней жизни. Святополк Изяславич, в княжение которого (1093 — 1113 гг.) Нестор писал свою летопись, исполняет уже неизменно, вероятно, еще отцовский обычай: куда бы ни шел, на войну ли или в другой какой путь, он шел прежде в Печерский монастырь поклониться у гроба Феодосия и взять молитву у тамошнего игумена. Точно так же он приходил туда и на возвратном пути делить с братией свои радости или свои печали.

В 1107 году он воротился в Киев с великой победой над половцами. Победа случилась у Дубна 12 августа, а в заутреню на Успеньев день на 15 августа Святополк уже стоял у Феодосиева гроба, молился, рассказывал о счастливой победе. "И целовали его братия, и он целовал братию с радостию великою". Все радовались, приписывая победу заступлению Богородицы и молитвам св. Феодосия.

Если было так, если Печерский монастырь был любимым другом, отцом, братом, родным и святым местом для всего русского общества, действовавшего в то время в Киеве, а из Киева на всю Русскую землю, приходившего в монастырь поразмыслить обо всяком сколько-нибудь значительном общем или домашнем деле, порадоваться там или попечалиться там же вместе, заодно с любезной братией, если с благословения и по обычаю Феодосия так было и так потом продолжалось из поколения в поколение, то весьма понятным становится, что Печерский монастырь знал людей и дела своей земли несравненно больше, полнее и достовернее, чем кто-либо мог это знать; становится весьма понятным, что нигде в другом месте не могла зародиться и мысль о нашей первой летописи. Здесь сосредоточивалось все лучшее передовое общество земли, весь ее ум и весь опыт и бывалость ее жизни. Нередко в кельях монастырских перед лицом братии разрешались между княжеские важные дела, развязывались спутанные и запутанные узлы их отношений.

История, стало быть, живьем проходила по самим монастырским кельям, приносила в монастырь не только, свежий рассказ о событии, но и окончательную мысль о всяком деле и о всяком лице, совершавшем то или другое дело. Как естественно было здесь же ей и народиться в образе первичной литературной обработки прежних хронологических книжных заметок и теперешних устных рассказов. Когда в обществе стали ходить толки о первых временах Русской земли, поднялись вопросы, откуда она ведет свое начало, как стала она такой сильной и славной землей, то рассказать об этом грамотно никто, конечно, лучше не мог, как тесный круг печерских же грамотных людей, около которых с такой любовью собиралось все пытливое, умное и размышляющее из киевских первых горожан, каковы были сами князья и особенно их дружинники.

Труд летописания принял на себя преподобный Нестор. Как это случилось, мы не знаем, но без желания и побуждения кого-либо из князей, кого-либо из дружинников, без живого содействия и участия всего общества тогдашних знающих и умных людей Нестор этого начать не мог, а главное, одним своим лицом он не мог написать именно такую летопись. Те особые ее качества и достоинства, которым столько удивлялся сам Шлецер и которым еще долго будут дивиться все изучающие этот дорогой наш памятник, ее достоинства и качества едва ли могут принадлежать труду и дарованию одного автора. В них слишком много выражено общего, всенародного, принадлежащего как бы целому веку, целому племени людей, и очень мало выражено частного, личного, собственно авторского.

Написанная по разуму, по идеям и в ответ на потребности всего древнерусского грамотного общества, наша первая "Повесть временных лет" по этой же причине тотчас сделалась общим достоянием всей русской страны во всех ее углах, где только сосредоточивалась грамотность. Труд черноризца Нестора лег в основу всех других летописных сборников, которые, вероятно, сами собой нарождались во всех древних городах русской земли и воспользовались повестью как готовой связью для прежних записей и для дальнейшего труда. Почему подобная повесть не была написана в другом каком-либо городе, почему не видно нигде и следов подобного самостоятельного труда, на это прямо может ответить сама история древнерусской грамотности или образованности, первое гнездо которой находилось только в Киеве, в его Печерском монастыре и в его городском обществе, по своему разнородному составу и по своим связям со всеми окрестными странами, особенно с Византией, обществе самом грамотном и самом образованном для всей Русской земли. Только в Киеве могли народиться идеи всенародного единства Русской земли, а стало быть, и идеи о том, как произошло и создалось это единство, откуда пошла эта единая Русская земля. Породив свое племя и оставив в нем, так сказать, свою кровь, труд Нестора исчез в этом племени, как исчезает кровь родоначальника в его потомках. Теперь если и возможно указать, где начиналась его первая речь, то уже совсем невозможно открыть, где, каким последним словом эта речь была окончена. Летописное дело после Нестора стало общим делом всей земли. С этой мыслью, что оно общее земское дело, принимался за свой труд каждый писатель русской летописи, всегда ее пополнял недостающими статьями и подробностями и всегда отдавал свое писание на суд и внимание всего общества с обычными заключительными словами: "Господа отцы и братья, если где-либо я описался, или переписал, или не дописал, читайте, исправляйте, ради Бога, и не кляните, ибо книги ветхи, а ум молод не дошел". "Повесть временных лет" распространилась, как мы сказали, по всем важнейшим городам по той причине, что она и создана была желанием и идеями города и вполне отвечала потребностям городского грамотного быта. Каждый город почитал необходимостью иметь свой сборник летописи, в основу которого полагал временник Нестора и дополнял его своими вставками, своими повестями, касавшимися родного города и родной стороны. Отсюда появилось множество летописных списков и ни одного полного, в смысле полного свода всех известий. Каждый список в одном месте был полнее другого, в другом — короче. Все это зависело от количества материалов, какими пользовался каждый писатель своего сборника. Но кто собственно в городе писал летопись и где происходило ее пополнение современными событиями, во дворе ли князя, во дворе ли епископа, во дворе ли тысяцкого или в схожей вечевой избе горожан, то есть имело ли ее написание какой-либо официальный вид, об этом трудно что-либо сказать. Есть свидетельства, что князья приказывали вписывать то или другое событие для памяти потомству; так, в 1289 году галицкий князь Мстислав вписал в летопись крамолу берестьян; есть в самой летописи признаки, что иные события рассказываются как будто самим князем. Есть прямое указание в 1409 году, что первые князья без гнева повелевали писать в летопись все доброе и недоброе, как что случилось, чего без содействия и обсуждения дружины князья делать не могли. Общий приговор дружины необходимо утверждал верность, беспристрастие и сущую правду летописной записи. Еще больше есть показаний, что иные события описывали сами дружинники, например, многие междоусобные войны, походы, битвы, ссоры князей и пр., как это почти на каждой странице заметно в летописи Киевской, Волынской, не меньше в Суздальской и других. Точно с такими же подробностями Новгородская летопись описывает свои городские смуты, что явно показывает, что она велась самими вечевыми людьми. Вообще, предметы, которыми исключительно занимается летопись, больше всего светские, мирские, собственно городские, каковы даже новгородские известия о постройке городских церквей или монастырей и т.п. Все это показывает, что летопись велась всегда в интересах своего города и всей Русской земли и вообще не столько духовными лицами, сколько светскими, мирскими людьми при непосредственном их участии в самом составлении памятных статей. Известно, что и царь Иван Васильевич составлял летопись, прибирая к старым новые лета за свое время. Быть может, так описывали свои лета и древние князья.

Но это нисколько не отнимало рук у других князей, как и у городских общин, и у всех других писавших летописи, прибирать к ее годам свои годы и описывать свои события или те же общие события для всей земли, но своими мыслями и своими речами. Лучшим подтверждением, что летописные записи составлялись не церковниками или монахами, а светскими людьми, служит летописный язык, господствующий от начала и до конца во всех списках, язык простой, деловой, больше всего дьячий и меньше всего церковничий, который всегда очень заметен только во вставных отдельных сказаниях о лицах и событиях, бывших почему-либо особенно памятными для монастырского церковного чина. Все это заставляет предполагать, что составление летописи было официально в том смысле, что статьи писались и вносились во временник с общего приговора и обсуждение княжеской дружины или независимой городской дружины, как вероятно, было в Новгороде и Пскове. Вообще можно полагать, что летопись составляли первые люди города, его грамотная, действующая и бывалая среда. Как мы сказали, летопись была общим достоянием и общественным делом для всей Русской земли. Поэтому можно сказать, что и каждый переписчик становился в свою очередь летописцем, всегда самобытно изменял и дополнял речи, согласно с разумением или по сведениям своей страны и своего города. Во всем нашем летописании это проходит довольно резкой чертой, которую не мог не заметить и Шлецер. Напрасно отыскивая и восстанавливая подлинный текст Несторова временника в чистом виде, он очень оскорблялся самостоятельностью русского списыванья летописей. "Сии писцы временников (пишет знаменитый критик, разумея их только как переписчиков) во многом походят на всех дурных переписчиков всех времен и земель: часто от нераденья делают они описки... Но вместе с этим есть у них что-то особенное, чему совершенно подобного не нахожу я во всей прочей исторической словесности. Другие переписчики, даже из глупейшего века, переписывают с некоторым родом набожности и, по меньшей мере, не пишут умышленно своего, а только то, что видят в своем подлиннике. Русский же переписчик, напротив того, не уважает ничего и не смотрит на буквы, от сего нет у него тени единообразного правописания, он склоняет и спрягает то по-словенски, то по-новорусски, переменяет падежи и времена, даже ставит другие слова: и все это без всякой причины, а потому только, что так ему угодно. Но несравненно хуже, и от чего истина и достоинство древней русской истории невероятно до сих пор страдали, что во время переписки человек этот думает, рассуждает и делает толкование, но думает вслух, не выставляя дурацких своих выдумок на поля вместо объяснения, а внося их прямо в текст... И эти объяснения, эти пустые, часто глупые приставки принимают за чистую русскую историческую истину, бесславя ими почтенного Нестора, который об них никогда и не думал... С какой тщательностью и трудом ни употреблял я критику, чтобы вытащить из кучи писцов Несторово настоящее вступление в русскую историю и повествования его о Рюрике, как и об Олеге и пр., но все еще не решил этим важной задачи восстановить чистого Нестора и не мог решить ее"*.

______________________

* Шлецер. Нестор, II, 225-231.

______________________

Повторяем, что это был напрасный труд. Чистого Нестора, можно сказать, никогда не существовало. Он создан воображением критика, веровавшего в такую чистоту по классическим образцам римской и греческой истории. Мы уже говорили, что первая же копия с чистого Нестора должна была внести в него свои прибавки, вставки, свои рассуждения, толкования, объяснения, так как и сам Нестор, переписывая вновь свою "Повесть", необходимо должен был сам же внести в нее новые прибавки, вставки, объяснения и пр., ибо вся эта повесть не была сочинением, а была сборником сведений, мнений, рассуждений, преданий, которые ходили в тогдашнем обществе и которые в "Повести" связывались только хронологической последовательностью их изложения.

Все это раскрывает до очевидности ту простую истину, что русское летописание как началось, так и возделывалось в течение веков разумом и памятью самого грамотного русского общества, подобно тому как воспевалась и возделывалась в течение веков русская песня-былина, такая же русская летопись неграмотного люда. Ни там, ни здесь авторов-сочинителей мы нигде не видим.

Сказывает и поет былины неграмотный народ; списывает, собирает, составляет летопись тот же народ, только в грамотной его среде. Его отношение к устному преданию и к преданию письменному — одинаково. И то, и другое, как отеческое предание, он воспринимает не в виде мертвой буквы, а как живое выражение его собственной памяти и собственных созерцаний о минувших веках. Отсюда указанное Шлецером известного рода своеволие в передаче летописного текста, в который каждый писатель всегда вносил и свою живую мысль, свое живое пониманье ветхих речей. Не говорим о том, что летопись списывалась и составлялась по всем углам Русской земли и необходимо подвергалась влиянию местного говора и местного запаса сведений.

Подобно устному и письменное предание, летопись, во всем своем повествовании сохраняет тот же эпический характер полного спокойствия и полной правдивости к изображаемым лицам и событиям, вследствие чего как литературное произведение она близко примыкает к библейским идеалам и образцам библейского писания и вовсе удаляется от византийской риторской школы. По этой же причине в нашей летописи нет и следов личной фантазии и личной страсти автора-ритора, нет и следов исхитренной риторики ни в мыслях, ни в словах. В ней господствует, как мы сказали, полное спокойствие эпического созерцания, которое, конечно, могло оставаться в таком памятнике только по той причине, что он воспроизводился разумением всенародного грамотного общества, где личность летописателя совсем терялась, исчезала, как личность простого пересказывателя народной былины.

И это вполне зависело от самого существа древней русской мысли и древней русской жизни; в них ни в слове, ни в деле ничего не оказывалось индивидуального, самоличного, и все служило только выразителем какой-то общей стихийной силы, державшей в полной зависимости от своих общих идей каждое частное, личное деяние и помышление.

Продолжатели Нестора, даже самые поздние, включительно до "Летописи о мятежах", написанной в половине XVII столетия, ничем, кроме древности языка, не отличаются от своего первообраза. Они до позднего времени сохраняют один тон, один характер повествования, в которых дело личного авторства совсем исчезает. Вы слышите рассказ не того или другого автора, а как бы всего того народа, который был свидетелем и очевидцем повествуемых событий. Поэтому нет никакой возможности определить первобытный объем летописи Нестора и отделить эту повесть от записок продолжателей или определить верной точкой, где начал и окончил один продолжатель и где начал и окончил другой. В общем характере все сливается в один цельный рассказ, продолжающийся непрерывно, хотя и в разных сторонах Русской земли целые века, шестьсот лет. Кто же может так долго и в одном и том же тоне рассказывать свою быль, как не само грамотное общество народа. Поздняя летопись ничем не отличается от своего первообраза и совсем бесследно сливается с ним по той именно причине, что там и здесь существует и пишет один и тот же автор, сам грамотный народ.

По той же причине, как общенародное дело, наша летопись с первой и до позднейшей своей строки отличается необыкновенной правдивостью и достоверностью рассказа, где всякая ложь, как темное пятно на светлом месте, обнаруживается сама собой, больше всего собственным качеством лжи и выдумки. Таковы, например, все летописные измышления о начале Руси и славян, появившиеся в XVI веке и порожденные литературным влиянием Польши. От нашего правдивого состава летописи они отваливаются сами собой, как случайные неорганические приставки.

Только как общенародное дело наша летопись могла сохранять долгие века тот смысл, что летописное слово не простое мирское слово о мирских делах, а святое слово самой исповеди за весь живущий и действующий мир, святое слово христианской правды, внушенное глубоким уважением к слову писания вообще. Этот именно характер искренней и правдивой всенародной исповеди был почувствован и критикой Шлецера. После самых строгих и самых до мелочей придирчивых истязаний временника Нестора Шлецер выразился о Несторе так: "Этот русс в сравнении с исландцами и поляками (писавшими к тому же позднее его) так превосходен, как рассудок, иногда затмевающийся, в сравнении с беспрестанной глупостью".

Но исландцы и поляки потому и не выдержали сравнения, что их сказания проникнуты мыслью и чувством автора-сочинителя, исполнены страстью, а следовательно, и пристрастием пишущего лица; в них личность автора всегда представляет как бы основу повествования. В нашей древней летописи ничего подобного нет уже по той причине, как мы говорили, что она не сочинение, а собрание временных лет, записанных и рассказанных не одним лицом, а множеством лиц от разных слоев народа, от разных краев Русской земли.

В этом собрании народных мыслей, рассуждений и сведений о давнем времени, в этом совокуплении народных исторических былин существенной и собственно исторической чертой является не произвол личного авторства, а строгое понятие о той правде, какой может дорожить только сама наука. Установлению этой правды очень способствуют годовые числа. В Несторовой летописи время занимает передовую главнейшую статью всего труда. В сущности, Нестор описывает только лета времени, и это раз и навсегда выводит его труд из области поэзии, где есть время, но не бывает лет, в область знания — науки, где числа устраняют всякую неопределенную мысль-мечту.

Годовое число в летописи Нестора есть первая причина для описания событий. Оттого он старательно выставляет даже и те года, в которые ничего не случилось. Глубокое, какое-то религиозное почтение и уважение к годовому числу он, без сомнения, вынес не из византийских хронографов, а из собственных своенародных источников, от первых церковных заметок первых наших христиан. В определенную, точную и в полном смысле научную рамку годовых чисел летопись с величайшей добросовестностью вносит все то, что почитает важным, дельным и любопытным, вовсе не думая иной раз о показаниях противоречивых или даже повторительных, что указывает только на различие ее источников. Очень только заметно, что она дорожит каждым известием и сведением, которое могло осветить правдой темное дело или темное время. Чего не знает, о том она и не говорит и всегда оставляет короткую заметку древности в том самом виде, как она есть, не пускаясь в сочинительские распространения и прикрасы и одевая ее в иных случаях только народным же преданием, т.е. общей мыслью и общим разумением своего века. Все те свойства и качества летописного труда, какие сами собой выясняются при изучении древнейшей, так называемой Несторовой летописи, лежали как бы святым заветом от предков к потомству во всей последующей работе писания и составления летописных сборников. Как бы словами самого Нестора вот что говорит его летописный потомок XVI века, простой селянин Ростовской области: "Молю вас, братья, которые будут читать и слушать эти книги: если кто найдет здесь многое недостаточное или неполное, да не позазрит мне, ибо не киевлянин я родом, ни из Новгорода, ни из Владимира, но селянин Ростовских областей. Сколько нашел, столько и написал. Чего силе моей невозможно и чего не вижу перед собой лежащего, то как могу наполнить? Богатой памяти не имею; дохтурскому искусству не учился, как сочинять повести и украшать премудрыми словами, который обычай имеют риторы. Мне что Бог поручит в руки, то в первые лета (более древние, но пустые или неполные) и после впишем"*.

______________________

* Тверская летопись // П. С. Р. Л. — Т. XV. — С. 142.

______________________

Вот с какой целью ставились в летописи пустые годы и вот каким способом составлялось наше летописание до последних своих дней. Им занимался всякий грамотник, к какому бы сословию он ни принадлежал, как в монастыре, так и на посаде. Да и в церковном, монашеском чину летописание больше всего находилось в руках таких же простых по образованию людей, какими бывали вообще посадские люди, не имевшие понятия о "дохтурской" хитрости, научавшей сочинять повести и витиевато описывать события, вследствие чего язык нашей летописи, как мы сказали, всегда отличался простым складом, каким писались все простые деловые записи. Как скоро писатель начинал строку выражением "того ж лета" или "в лето такое-то", то, кроме сущего дела, кроме слов простой истины, он уже ничего не мог приписать к этому началу. Лета времени настраивали его ум на свой заветный лад, который уже невозможно было чем-либо переладить и внести в него что-либо несвойственное этой книжной летописной святыни.

Можно сказать, что в своем роде это была наша своеобразная литературная школа, вовсе не знавшая о существовании грамматической риторской школы, не имевшая понятия о "дохтурском" сочинительском художестве. Наша летопись есть произведение образованности, воспитанной отчасти на эпических идеях домашнего предания и больше всего на образцах церковно-книжного слова, на образцах библейского рассказа и евангельского учения. В этой школе, конечно, мы многое потеряли. Мы потеряли, например, все яркие и вычурные краски, какими могли быть изображены характеры и сами лица наших исторических деятелей, мы потеряли вообще идеальность или, вернее сказать, театральность в описании лиц и событий, отчего все наши герои являются самыми простыми и обыкновенными людьми, простым народом, а вовсе не героями театрально-фигуральных созданий истории.

Но зато в этих летописных героях лежит полная человеческая правда, а в изложении событий — полное их вещество со всем, что было в них хорошего и худого, то вещество истинной, настоящей, действительной жизни, которое потому очень мало нас и привлекает, что в нем не видится никакой мечты, никакой идеализации, никакой фантазии и, стало быть, поэзии, и притом поэзии лирической и драматической, к чему так приучили нас писания и обработка западной истории. Не меньше было поэзии и в наших древних характерах и событиях, но наш летописец не чувствовал себя способным представлять характеры и события, чего без вымыслов делать было невозможно. Он, как истинный историк, только повествовал и своими воззрениями и созерцаниями приближался только к эпическому спокойствию древних. Вот не последняя причина, почему в нашей истории не находится героев-актеров, не ощущается событий-драм. "Как я могу наполнить свой труд дохтурским риторским вымыслом, когда не вижу перед собой истинного свидетельства", — говорил простодушно наш селянин-летописец, обнаруживая этими словами самую существенную основную черту нашего летописания.

Известно, что простые первоначальные и как бы низменные понятия всегда находятся в очень близком родстве с самыми возвышенными требованиями науки. Лучшим пояснением слов нашего селянина может служить отметка знаменитого Шлецера по случаю восстановления древнего текста нашего же селянина-инока Нестора.

"Я рассказываю, — говорит славный критик, — только то, что нахожу в каком-нибудь древнем списке временника. Если же когда осмеливаюсь делать какое предположение, то ясно даю знать, что это мое предположение, а не слова древнего какого сочинителя-временника. Пусть кто хочет, тот делает из истории роман, т.е., схватив одно какое-нибудь настоящее происшествие, приставит к нему одиннадцать других: какая до того нужда? Только пусть будет честным человеком и скажет: я пишу роман. Но вставлять, как будто неприметно, в повествование собственные свои выдумки и (часто глупые) бредни, выдавая их за быль, — это значит подделывать историю, бессовестным образом обманывать всех своих легковерных и неспособных испытывать читателей"*.

______________________

* Шлецер. Нестор, III, 318.

______________________

Такое именно воззрение на летописное дело лежит в основании Несторова временника, разветвившегося в последующие века в целое очень густое древо летописных списков, которые в общих свойствах очень строго сохраняют завет Нестора и потому отличаются всеми достоинствами своего коренного начала. Русская летописная честность Нестора особенным образом и привлекла к себе уважение и даже любовь со стороны первого европейского критика.

Эта же самая русская честность не позволила повествователю временных лет начать свою повесть риторскими выдумками и сочинительскими сказками. Описание древних, собственно русских времен он начинает с настоящего дела.

Вспоминая о древних временах и заимствуя самую начальную историю человека у византийцев, наша летопись ведет свой рассказ от потопа и говорит, что по разрушении Вавилонского столпа и по разделении людей на 72 языка сын Ноя Афет принял себе во власть запад и север, что из числа этих 72 языков, от племени Афета произошел народ славянский, именуемый норци, которые суть славяне. Вот древнейшее имя славян. Оно упоминается еще Геродотом в имени невров, живших к северу от Карпатских гор. После многих времен, говорит летопись, славяне сели на Дунай. Отсюда они разошлись по земле и прозвались своими именами, где кто сел, на котором месте. По Геродоту, на Нижнем Дунае лежала область Древней Скифии, которая распространялась до устья Днепра. В какое-то время дунайских славян потеснили во лохи, сели посреди них и стали творить всякое насилие. Это было новой причиной расселения славян дальше к северу и северо-востоку. Когда и какое это было нашествие волохов, неизвестно. Волохами, влахами славяне обыкновенно называли племена романские. Прежде полагали, что это было нашествие на Дунайские земли римлян при императоре Траяне. Но более внимательные соображения заставляют относить нашествие волохов к очень отдаленным временам, по крайней мере, к движению кельтов и галлов лет за 300 и более до Р.Х. Как бы ни было, но среди придунайского населения и доселе живет народность романского или галльского происхождения, называемого по древнему — волохами.

Славяне, которые пришли и сели по Днепру, где он течет в поле, в степные края, прозвались полянами, а другие древлянами, потому что сели в лесах; другие, севшие между Припятью и Западной Двиной, назвались дреговичами (от дрягва — болото); севшие на Двине назвались полочанами, от реки Полоты, которая занимает середину течения Двины и делит его как бы пополам. От них кривичи — наверху Волги, Двины и Днепра. Которые сели выше кривичей около Ильмень-озера прозвались своим именем — славянами; которые сели пониже кривичей, по Десне, по Семе, по Суле, против Киева, на восточном берегу Днепра, назвались север, северо, севера. В той же местности, выше северы, поселились пришедшие от ляхов радимичи по Сожу и вятичи по Оке. В южных полях по Нижнему Днепру сидели уличи, по Бугу — дулебы, иначе бужане, а после валыняне; по Нижнему Днестру — тиверцы, древние тирагеты; наверху Днестра у Карпатских гор — хрваты, храваты или древние карпы.

Жили поляне по этим Киевским горам, и пролегал мимо них путь "из варяг в греки". От греков в Днепре, наверху Днепра волок до Ловати, по Ловати в Ильмень-озеро; из него течет Волхов и втекает в озеро великое Нево, а устье того озера (теперешняя Нева) идет в море Варяжское; по тому морю идти до Рима, а от Рима прийти к Царьграду, а от Царьграда прийти в Понт-море, в которое течет Днепр и которое слывет Русским морем. По этому морю учил апостол Андрей, брат Петров. Апостол учил в Синопе, оттуда пришел в Корсунь и, увидев вблизи Днепровское устье, захотел пойти в Рим. Проходя вверх по Днепру, он выходил на Киевские горы, благословил место и поставил крест, сказав своим ученикам, что на этих горах воссияет благодать Божия, устроится великий город и воздвигнутся многие церкви. Потом прошел к славянам, где теперь Новгород. Здесь он увидел чудный обычай, о котором потом рассказывал, придя из Новгорода по Варяжскому морю в Рим. "Удивительно, — говорил он, — что делается в славянской земле: есть у них бани деревянные, натопят их жарко, разденутся донага, обольются квасом уснияным (щелоком), возьмут молодое прутье и хвощутся им, сами себя бьют и до того добьются, что вылезают еле живы; обольются студеной водой, так и оживут. И так творят всякий день, никем не мучимы, но сами себя мучат, творят себе не омовенье, а мученье". Слушали римляне и дивились. После того апостол из Рима опять пришел в Синопу.

Таким образом, на Киевских горах жило понятие, что отсюда можно обходить вокруг весь европейский берег, что с Варяжского моря рукой подать до Рима, а с Черного моря рукой подать в Царь-град. Такое понятие могло держаться только очень далеким преданием и постоянными походами по этому пути, конечно, главным образом торговыми. В Киеве, таким образом, сосредоточивались если не промыслы, то, по крайней мере, понятия о промышленных силах двух морей, одного Русского, другого Варяжского, которое по родству населения наполовину было тоже русским или славянским. Черное и Балтийское моря в понятиях днепровского населения были морями родными, и там, и здесь плавали свои люди, обходившие Европу и приходившие опять в тот же Киев, дабы возвратиться его дорогой к родному северу. Вот объяснение, почему россы в 839 году направлялись по материку Европы в свой варяжский угол, на славянское Поморье.

Киевляне очень хорошо знали и перекрестный путь с днепровской дороги, из Оковского леса, по Западной Двине в Варяжское море, а из того же леса течет Волга на восток и 70-ю устьями впадает в море Хвалисское. По Волге можно идти в Болгары и Хвалисы, дойти в жребий Симов, в Азию; по Двине в варяги, из варяг до Рима, от Рима до племени Хамова — в Африку.

Вообще в этих рассказах о путях из Русской земли в ту и другую сторону к далеким морям, несомненно, высказывается память и сознание о том, что город Киев и Русская земля с незапамятных, еще апостольских времен были серединой торговых связей и отношений Востока с Западом и Севера с Югом.

Летопись ничего не говорит о первом начале других русских племен и помнит только о полянах, что они жили особо, независимо от других, жили каждый со своим родом на своих местах, владея каждый своим родом.

Были у них три брата, одному имя Кий, другому Щек, третьему Хорив, сестра их Лыбедь. Каждый брат сидел в киевских местах на особой горе, отчего и горы прозывались их именами: Щековица, Хоревица. Во имя старшего брата Кия на его горе они построили городок и назвали его Киев.

Около городка был лес и бор великий, ловили тут зверей. То были мужи мудрые и смышленые. Кий, княживший в своем роде, ходил даже в Царьград и великую честь принял от царя, при котором царе туда приходил. Возвращаясь домой, на Дунае он возлюбил место и срубил было городок, желая сесть там со своим родом, но близ живущие не дали ему устроиться. И поныне дунайцы знают городище Киевец.

Существовало и другое предание о происхождении Киева. Говорили, что Кий был лодочник, перевозчик, что был тут перевоз с этой на ту сторону Днепра, и говорилось в народе: идти на перевоз, на Киев. Но летописец замечает, что так толковали несведущие. Само собой разумеется, что предание о трех братьях заключало в себе более исторического, чем предание о перевозчике. Хотя и перевозчик указывает на пролегавший путь через Днепр от Запада к азиатскому Востоку.

Можно полагать, что в именах этих братьев и сестры скрывается темная память не о лицах собственно, но о целых землях, для которых город Киев в незапамятное время был средоточием и живой связью, был местом населения, приходившего сюда от этих земель. Мы уже говорили, что имя старшего брата Кий может обозначать народ хунов или хоанов, упоминаемый еще Птолемеем. Плиний и тот же Птолемей именуют Днестр ли, Буг ли, но реку этой местности, Аксиаком.

Тацит называл какой-то народ, о котором не хотел рассказывать басни, именем оксионы. Помпоний Мела рассказывает, как упомянуто, что аксиаки был такой народ, который не имел понятия о воровстве, чужого никогда не брал и своего никогда не запирал и не хоронил от воров, ибо в его стране их не было.

Имя аксиаков, вероятно, идет от геродотовского Эксампея и непременно должно обозначать какое-либо туземное название этой страны, которое в течение веков хоть и изменилось, но коренной звук сохранило тот же. К этому звуку близко также подходит слово скала, сохраняемое в названии некоторых мест, например, Скаливое, что вообще совпадает с именем Эксампей, означавшим священный, скалистый путь страны от Днестра до Днепра, образующий известные пороги. Не происходит ли и киевлянин Щек из недалекой страны Эксампея или Аксиака? Гора Щековица иначе именуется Скавикой, почему аксиаки могут соответствовать скавикам. О такой древности можно гадать всячески, лишь бы находились хотя бы малые основания.

Что же касается третьего брата Хорива, то его имя напоминает отца булгарских племен Куврата или Кровата-Хровата, Хорвата, а вместе с тем и страну Хоровое, о которой свидетельствует Константин Багрянородный, говоря, что она находилась на западе от Днепра вблизи Руси и в X веке принадлежала печенегам.

Точно так же и сестра Лыбедь напоминает страну Лебедиас, где-то вблизи Дона, в которой жили в одно время венгры, а потом ее заняли печенеги, и которая прозывалась будто бы по имени вождя венгров. В той стороне есть город Лебедянь (Тамбовская губерния); есть город Лебедин (Харьковская губерния) в местности реки Псела; но есть также Лебедин Киевский Чигиринского уезда, село и большой лес — Лебедын, к северу от Новомиргорода и страны Эксампей. Таким образом, все братья и сестра, как первые поселенцы, могли населить Киев из ближайших к нему мест, со стороны Днестра и Буга.

Все братья и сестра тут в Киеве и скончались. После них стал держать княженье у полян их род. Но по смерти братьев поляне жили в обиде от древлян и других окольных племен, по-видимому, до того времени, как пришли на Киев хазары и заставили платить себе дань. Увидав киевских людей, сидящих в лесу на горах, хазары сказали: "Платите нам дань". Подумали поляне и решили дать по мечу от дыма (от дома). Хазары пришли к своему князю и старейшинам и объявили, что вот доискались новой дани. "Где?" — спросили князь и старейшины. "В лесу, на горах, над рекой Днепр". — "Что дали?" Хазары показали меч. Старцы хазарские подумали и промолвили: "Княже! Дань недобрая... Ее доискались мы одной стороной оружия, то есть саблями; а у этих оружие с обеих сторон остро, это меч. Будут они брать дань и на нас и на других странах". Так это и сбылось, повествует летописец. Владели хазары, а после ими самими стали владеть русские, владеют и до сего дня.

Прежде нашествия хазар на Киев летопись заносит на свои страницы книжные сведения о переходе на Дунай булгар, которых, следуя византийскому источнику, именует скифами-хазарами; о приходе в славянские земли белых угров и о нашествии обров или аваров, о которых рассказывает предание, как они мучили дулебов-бужан. Были обры телом велики и умом горды, но Бог истребил их, все померли, не остался ни один обрин. Есть на Руси пословица и до сего дня: погибли, как обры. Нет их племени, ни наследия. После них пришли печенеги, а затем, уже при Олеге, мимо Киева прошли черные угры. Вот вся память о переходах по нашей стране кочевников. Об уннах летопись ничего не слыхала, а, казалось бы, если то были также азиатские кочевники, она могла бы сохранить какую-либо память об их долгом господстве во всей нашей стране до самого прихода обров-аваров.

Вспоминая о первобытной жизни предков, наш древнейший летописец, как видим, обрисовывает эту жизнь немногими словами. Он подробнее говорит только о быте киевских полян, но утверждает, что так жили и остальные племена. Его короткие слова представляют, однако, столько полноты, точности и обстоятельности, что древнейшие основы нашего быта выступают в них самыми выпуклыми чертами.

Каждый жил особо со своим родом, на своих местах, каждый владел родом своим особо. Не оставляя никакого намека о лице родоначальника, летописец говорит вообще, что каждый человек, как и целое племя, жили со своим родом, то есть в среде своего рода, каждый владел родом своим, то есть каждый устраивался и управлялся родом, но не лицом. Летописец указывает сам образ и порядок такого владенья, говоря, что в Киеве жили три брата, каждый особо на своей горе, следовательно, с особым владением в своем роде; что три брата составляли один род и что старший из братьев княжил в своем роде, то есть был старейшиной у трех братьев. Выражение княжить очень определенно объясняется последующей историей. Оно значило не более как исполнять родовую волю, делать то, что повелевали уставы, обычаи, нравы и порядки рода. Поэтому братняя власть, братнее владенье родом, в сущности, представляли власть и владенье самого рода. Вообще летописец очень заботится выставить вперед только то, что каждый жил особо со своим родом, независимо и свободно от других, что никакой общей связи или общей зависимости от кого-либо, никакого политического единства в земле еще не существовало. Все жили, устраивались и управлялись своим родом, в родовой отдельности друг от друга, занимая каждый свои отдельные родовые места.

Это летописец повествует о старине, какую возможно было припомнить в XI веке, когда началось русское летописание. Но нам уже известно, что византийские греки, притом достоверные свидетели-очевидцы, то же самое рассказывают о быте наших русских славян в VI веке. Они повествуют, что славяне жили в простых бедных хижинах, порознь, особняком, на далеком расстоянии друг от друга, в глухих лесах, при реках, болотах и озерах, вообще в местах недоступных и притом часто переселялись, отыскивая, разумеется, ввиду чужих и своих врагов еще более недоступное и безопасное место; что славяне всегда любили свободу и независимость, не терпели никакого обладателя и не было возможности принудить их к рабству или повиновению; что они единодержавной власти не знали, но искони управлялись общенародно и рассуждали обо всех своих делах сообща; что у них было много парков, т.е. князей-старейшин, и что при всем том они жили в постоянных несогласиях: на чем порешит одни, на то не соглашаются другие, и ни один не хочет повиноваться другому.

VI век не был первым веком в жизни славян, и описанный образ их быта мы можем без малейшей ошибки отнести и к более отдаленным временам, как стихийное господство этого быта мы можем проследить до очень позднего века.

Жизнь в родовой отдельности составляла первородную и начальную ступень людского общежития. Она повсюду служила естественным и единственным узлом, в котором скрывались первоначальные основы и первые зародыши общества и государства. Таким образом, наш первый летописец очень хорошо знал, что он говорил. Жизнь родом, владение родом — вот в чем заключалась первоначальная основа русского быта. Наука подтвердила эти краткие слова подробными исследованиями, которые если и не вполне, то все-таки с достаточной ясностью раскрыли существенные черты этого быта. Она очень основательно, вполне точно наименовала его родовым бытом, то есть присвоила ему то самое имя, каким этот быт обозначается в древнейшей нашей летописи. Однако существуют мнения, которые старательно уверяют и доказывают, что родового быта у русских славян не существовало, что слово род — значит собственно семья и что наш древнейший быт в своих стихиях правильнее называть бытом семейно-общинным, так как основой нашей древнейшей жизни была семья и община, но отнюдь не род, и что русская земля "изначала была наименее патриархальная, наиболее семейная и наиболее общественная (именно общинная) земля".

Мы уже имели случай объяснить, что, на наш взгляд, в этих решениях заключается собственно недоразумение и произвольное толкование слова род словом семья*.

______________________

* Домашний быт русских цариц. М., 1901. — 3-е изд. — С. 11-29 и след.

______________________

По летописи, слово род имеет очень пространное значение. Оно вообще значит рождение, то есть колено, племя, затем породу, родство, родню и пр. и в иных случаях, в силу понятий о рождении, могло обозначать семью в тесном смысле. Но рассудительный читатель, конечно, согласится, что семья составляет лишь первоначальную основу рождения людей, корень каждого рода, что она затем неизбежно разрастается многими ветвями, целым деревом, как до сих пор это наглядно изображают, когда хотят объяснить происхождение и разветвление того или другого знатного рода. Став таким древом, семья исчезает и потому получает другое наименование. Она называется родом, то есть союзом, общиной многих семей, связанных между собой естественной последовательностью рождения, в котором живыми действующими членами по естественным же причинам человеческого долголетия остаются по большей части только три колена: отцы, дети и внуки. В наше время, при сильном развитии быта государственного, общинного и общественного, в действительности существует только семья да общество, и родичи совсем теряются, уходя далеко от семьи в общество. Теперь, чтобы составить понятие о роде как о форме людского общежития, как о главном деятеле жизни, необходимо прибегать к известного рода учености и необходимо даже чертить перед глазами родословное древо. Но было время, когда такое древо существовало живьем на своем родном корне, тесно и крепко переплетаясь своими ветвями около своего родного ствола, когда оно было неизбежной, а вместе с тем и единственной формой человеческого общежития. Об этом времени и говорит наша первая летопись, объясняя, что все жили родом, владели родом, но не семьей и не общиной. Летопись не знает ни семьи, ни общины. Она знает только род по той причине, что род был господствующей формой общежития, как теперь господствующая форма нашего общежития есть общество. Семья же, как теперь, так и в древнейшем быту, всегда представляла частный, собственно личный, домашний круг жизни, причем в древнее время, при владычестве рода, она даже не могла носить в себе никакой самостоятельной и независимой силы, которой вполне обладал один только род. Семья была не более как частица рода. Она служила только зачатком, семенем рода и сама зачиналась в его среде под его покровом и заведованием, под опекой стариков или старших и затем вскоре сама же исчезала в разветвлениях собственного нарождения, которые неизменно воспроизводили все одну и ту же бытовую стихию — род.

Почему в первобытное время каждый род теснился у своего родного корня и жил особняком, это объясняется простым естественным законом самосохранения.

Детская беззащитность первобытной жизни естественно соединяла всех родичей в одно целое, в одну общину родной крови, которая под именем рода становилась жизненной силой, способной защищать, охранять свое существование от всяких сторонних напастей. Для отдельной личности не находилось более надежного и безопасного места, как жить под охраной своего или хотя бы и чужого рода. Здесь только она могла чувствовать себя и самостоятельной, и независимой, а следовательно, и свободной. Для отдельной личной жизни в первобытное время род сосредоточивал в себе всяческое обеспечение, каким человек пользуется теперь только при посредстве и под покровом государства и общества, и вот по какой причине на первых порах род в действительности являлся первообразом государства. Как произведение одной только естественной истории, это первозданное государство держалось исключительно одним эгоизмом или себялюбием крови и устраивало свои обычаи, нравы и порядки разумом самого естества. Поэтому очень многое в нем было дико и несообразно с нашими теперешними понятиями о людском общежитии, ибо разум естества не есть еще полный нравственный разум, по которому человечество устраивается после долгих веков развития и совершенствования.

Себялюбие крови, следуя разуму естества, создало устав кровной мести. Оно же внутри рода устраивало отношение полов в том безразличии, по которому очень сомнительным становилось существование самой семьи, так как брака не было и люди жили звериным обычаем. Вот почему на самом деле господствовал и жил полной жизнью только род, а не семья, ибо во многих случаях люди являлись детьми рода, но не детьми своей отдельной семьи. Об этом очень ясно говорит наша первая летопись. Семья как форма личной жизни основывается на браке. Без брака, хотя бы языческого, семья существовать не может. Поэтому семья прежде всего выражает уже индивидуальное, так сказать, личное начало жизни в отмену начала родового или стадного, где для личной особенности нет места.

Наш правдивый летописец, описывая древнейшие нравы и обычаи русских племен, прямо и останавливается на главном предмете, на изображении нравов семьи, так как в его время и притом в Киевской земле под влиянием христианства семья уже являлась господствующей формой быта. Он рассказывает об этом застенчиво и не совсем прямо. С целью раскрыть темную, языческую сторону древних нравов он рисует светлыми и теплыми красками одних своих родных полян-киевлян, которые в действительности должны были в отношении нравов стоять выше соседних племен, как потому что они были первые на Руси христиане, так и потому что само христианство распространилось у них именно вследствие умягчения нравов, приобретенного от частых и постоянных сношений с греками и с другими народностями, жившими уже гражданской жизнью.

Летописец говорит, что русские славяне имели свои обычаи, держали закон и преданья своих отцов, каждый свой нрав (Геродот о скифах). Поляне имели обычай своих отцов, кроткий и тихий, имели брачные, то есть семейные, обычаи: стыденье к своим снохам со стороны свекровей, стыденье к сестрам со стороны братьев, стыденье к матерям и к родителям своим, к свекровям со стороны деверей и к деверям со стороны свекровей, — имели великое стыденье. Не ходил зять-жених по невесту, отыскивая ее где попало, а невесту приводили вечером, а наутро приносили приданое. Напротив того, древляне жили звериным образом, по-скотски: убивали друг друга или все нечистое творили (по христианским понятиям), и брака у них не бывало, но доставали себе девиц уводом, умыкали, похищали их. И радимичи, и вятичи, и севера имели один обычай с древлянами; жили в лесу, как всякий зверь, ели все нечистое, так же нечисто и вели себя в домашнем быту: срамословье у них было перед отцами и перед снохами; браков у них не бывало, но были между селами игрища: сходились на эти игрища, на плясанье и на всякие бесовские песни и тут умыкали себе жен, с которой кто совещался; имели по две и по три жены. Те же обычаи творили кривичи и прочие поганые (язычники). "Так и при нас, теперь, — прибавляет летописец, — половцы держат закон своих отцов, едят нечистое, понимают мачех своих и ятровей и иные подобные обычаи творят".

Это отсутствие брака и стыденья между полами и господство срамословья, то есть бесстыдства и многоженства, конечно, не могли служить доброй почвой для существования семейных нравов, как и самой семьи. К такому порядку жизни приводили именно теснота, замкнутость, особность родового быта, где во многих случаях женщина являлась очень дорогим и редким товаром, который приходилось похищать и отыскивать по всем сторонам. Вот почему и в плен уводились больше всего женщины и дети. Сожитие на родовом корне представляло вообще такую кровную связь, в которой труднее всего было отыскать именно семью, как особую, независимую и самостоятельную форму быта.

Теперь очень трудно себе представить, как, в каком нравственном и общественном порядке проходила жизнь рода? И потому мы можем гадать только об общих основах такого быта. Известно, что теперь мы почти ежеминутно определяем наши мысли, побуждения, всякие действия и деяния понятиями об интересах, выгодах и пользе общества. Идеал общества руководит нами во всех наших соображениях о порядках жизни, о ее задачах и целях, о ее насущных потребностях. Идеал общества дает оценку нашим добродетелям и нашим порокам. Во имя общества мы не только устраиваем все действительно ему полезное и приносим всякие жертвы, но, пользуясь этим святым именем, отлично устраиваем даже и собственное свое благополучие во вред и в разоренье самому же обществу. Общество, стало быть, есть первый и главнейший двигатель современной жизни. Нам кажется, что очень сходное существовало и в то время, когда все понятия людей сосредоточивались только на идеале рода, когда во всех умах на месте общества высился род и когда помышления, побуждения и деяния людей руководились только интересами, выгодами и пользой рода. Точно так же и в то время оценку добродетелям и порокам давал род, и потому тогдашние родовые добродетели необходимо должны отличаться от наших добродетелей общественных. И тогда во имя рода, как теперь во имя общества, приносились всякие личные жертвы, и дело жизни проходило обычным человеческим порядком с тем только различием, что основным двигателем и руководителем всех деяний был род, а не общество, и что круг стремлений рода был только менее обширен и менее сложен, чем круг стремлений общественных. Что так в действительности шла история народной жизни, об этом прямо и ясно говорят все древние свидетельства. Прошли многие века, пока родовой идеал с растительной постепенностью сменился наконец идеалом общественным и перешел в область археологии. Но и Фамусов не был еще последним деятелем родового идеала, когда говорил:

Нет, я перед родней, где встретится, ползком;
Сыщу ее на дне морском!
При мне служащие чужие очень редки:
Все больше сестрины, свояченицы детки...
Как станешь представлять к крестишку иль к местечку,
Ну как не порадеть родному человечку.

Жизнь родом не нужно, однако, смешивать с жизнью патриархальной в собственном смысле. Родовой быт по своему существу не совсем тоже значит, что быт патриархальный. И тот, и другой, конечно, идут от одного корня и во многом сходны между собой, но в их жизненных основаниях существует значительная разница, показывающая, что, в сущности, это две особые ступени человеческого развития: одна, быть может, древнейшая, первичная, праотеческая, другая вторичная, в собственном смысле родовая, где значение праотца, патриарха сменилось значением рода, где власть лица переродилась во власть рода. В таком виде, по крайней мере, история застает быт наших славян. Они уже потеряли память о своем праотце, и у них нет ни Ноя, ни Авраама, ни Исаака, ни Иакова и никакой соответственной личности с таким же значением, и нет никаких представлений о той власти, какой в свое время озарены были эти священные имена. Древнейшие представления и понятия о патриархальной единоличной власти в дальнейшем своем развитии у восточных народов привели, с одной, самой верховной и идеальной стороны, к живой вере, что народом управляет само божество, которому народ поклоняется, что оно есть истинный, справедливейший и милосердный отец народа, что оно, как политический владыка, само даже провозглашает народу заповеди закона и заботится непрестанно о каждой мелочи народного управления и устройства. Те же представления и понятия о единоличной власти праотца, с другой, более практической стороны, приводили к воссозданию власти царя, к сильному развитию единоличного деспотизма, который освящался тоже божественным рождением и которым в такой разительной степени ознаменовалась вся история и политика восточных народов. Оттого восточные исторические предания и мифы рисуют с особенной любовью только лики царей, да и самих богов наделяют царскими чертами лица. Идея о единоличной власти патриарха, развившаяся в идеал царя, укоренилась там глубоко в духе каждой народности.

Славяне ушли из Азии в незапамятные времена, быть может, задолго до воссоздания таких типов патриархальной власти. На европейской почве, вовсе не способной к такому воссозданию, они совсем забыли о своем праотце-патриархе или о священной единой власти в своем быту и продолжали свое бытовое развитие иным путем. В своих преданиях о первых строителях своего быта наши славяне начинают не от праотца, не от одного лица, а от трех братьев, именно от того понятия, что господствует в их жизни не родоначальник, а только род. Они очень твердо знают имена этих братьев, но вовсе не помнят и не знают имени их отца. Положим, что легенда о Кие, Щеке и Хориве явилась уже в позднее время, что она сочинена даже для объяснения истории существовавших в Киеве трех главных урочищ с придатком даже и четвертого урочища — Лыбеди, как сестры этих трех братьев. Но существо мифа нисколько не изменяется от придуманной для его выражения формы. Миф об этом Трояне вовсе не вымысел первого летописателя. Он существовал на Днепре, как видим, еще во времена Геродота, тем же мифом начинается уже не мифическая, а настоящая история наших славян с призвания трех братьев-варягов. Стало быть, этот миф глубоко коренился в понятиях, убеждениях, а следовательно, и фантазии днепровского народа. Размышляя о своем первом времени и пытаясь объяснить себе, откуда он взялся, откуда произошел, этот народ чертит себе искони вечный один и тот же миф Трояна, трехбратний род. Таким образом, сказание о трех братьях очень наглядно раскрывает перед нами, в каком смысле должно понимать так часто упоминаемое нашим летописцем слово род. Это был род не с праотцем во главе, а во главе с тремя братьями, стало быть, род братьев, и отнюдь не род родоначальника-праотца. В существенном смысле, это было колено, как слово род и понималось в библейском языке. Затем оно обозначало рождение, то есть племя. Колено и племя, но не родоначальник и племя представляли существо нашего древнейшего рода.

Семья — зачаток рода — становилась родом, как скоро сыновья становились отцами. Пределами семьи поэтому, с одной стороны, был отец, с другой — сын. Пределами рода были уже дед и внук. Дальнейшие обозначения родовых колен определялись только добавлением приставки пра- и для восходящих, и для нисходящих линий: прадед — правнук, прапрадед — праправнук и т.д. Это показывает, что настоящими, основными существенными границами рода были только дед и внук. Все остальное понималось как выражение тех же двух основных рубежей рода.

Понятие о деде у внуков связывалось с понятием о существе высшем, божественном. Дед в некотором смысле был уже миф. Отсюда и сами боги называются или разумеются дедами. Еще в конце XII века все русское племя разумеет себя внуком Дажьбога, понимая, что и ветры суть внуки Стрибога. Всем известен также дедушка-домовой. Эти мифические представления вполне объясняют круг народных созерцаний об основных пределах рода. Дедина — значило не только наследство, но вместе с тем и поле, имение, дом, местожительство, родина.

В понятиях об отце заключалось также много мифического. Это была серединная степень рода, составлявшая существенную его силу и крепость. Это был мифический Троян, трехбратний род, от которого и расплодилось русское славянство.

Мифические понятия о Трояне в смысле какого-то могущественного существа, жившего в давнее время, которое, однако, как бы владело Русской землей, яснее всего раскрываются в "Слове о полку Игореве". Там давние времена именуются веками Трояна. "Были века Трояновы, миновали лета Ярославовы", — выражается певец Игоря, переносясь мыслью от древнего к своему времени. Там Русская земля именуется землей Трояна, обрисовывается славная тропа Трояна — через поля на горы. Сам Игорь именуется внуком Трояна*, и, по-видимому, колена княжеского рода обозначаются тоже веками Трояна: жизнь каждого колена представляется особым веком Трояна. Первое насилие от половцев приписывается к седьмому веку Трояна, когда жило седьмое колено Рюриковичей, начавшее своими крамолами наводить поганых на Русскую землю. Таким образом, в имени Трояна разумеется как бы вообще княжеский род. В таком случае становятся очень понятными Троянова земля, Троянова тропа, Трояновы давние века, наконец, Троянов внук — Игорь, соответствующий Велесову внуку — певцу Бояну и внуку Дажьбога — самой Руси. Становится очень понятным, почему древние земляные валы от Киева до Дуная именуются Трояновыми. Это постройки Трояна, воителя и господина этой древней страны. Есть письменные свидетельства, восходящие к концу XII века, в которых в ряду богов Хорса, Велеса, Перуна, даже впереди них, стоит Троян. Такие же свидетельства позднего времени, XVI века, уже толкуют, что это римский император Траян. Сохраняется также много народных преданий у восточной ветви славян, у сербов и болгар, о царе Трояне, о городе Трояне или Троиме, жители которого веровали в золото и серебро или его хранили. Эти предания, по объяснению Буслаева, вполне удостоверяют, что Троян — существо мифическое, стихийное, наравне с вилами, русалками и т.п. и, по-видимому, как нам кажется, вообще с душами умерших. По всей вероятности, об этом же мифе рассказывает Геродот, повествуя о трех скифских братьях, которым с неба упало золото — плуг, ярмо, чаша, секира, и как они оберегали это золото. Три киевских брата, три варяжских брата — несомненные наследники тех же мифических созерцаний.

______________________

* Так необходимо должно понимать известное место песни, где певец, взывая к древнему бояну, говорит, что было бы лучше, если бы боян воспел поход Игоря, "летая умом под облака, рища в трону Трояню через поля на горы. Спеть бы ему (бояну) песнь Игорю, того (Трояна) внуку". Первые издатели для пояснения приставили в скобках (Ольга), между тем как весь ход песни указывает здесь Трояна.

______________________

Как бы ни было, но понятие о значении личности отца как родового корня содержало в себе представление о какой-то троичности. Эта троичность сопровождает его и со стороны сыновей. До сих пор в народе живет пословица: один сын — не сын, два сына — полсына, три сына — сын. В пословице, без сомнения, выразилось хозяйственное, так сказать, деловое значение сыновней троицы, которое, быть может, служило основанием и для постройки самого мифа о Трояне, как истинном корне доброго и прочного хозяйства, как об основателе и строителе народного быта.

По уложению позднейшего местничества каждый первый сын от отца — четвертое место, второй — пятое, третий — шестое и т.д., то есть каждый старший сын по своему значению меньше отца тремя местами. Значит лицо отца, его достоинство, заключало в себе три места, иначе сказать, в лице отца, как родителя и основателя рода, содержалось понятие о трех сыновьях или собственно о трех братьях. По всему видно, что три сына или три брата составляли идею рода. Поэтому в уложении местничества четвертый сын вовсе отделялся от основного рода или колена и присоединялся к новому младшему колену или роду. Четвертый сын уже равнялся, становился в версту старшему из племянников, то есть первому сыну первого брата. Он поступал уже в ряды старших племянников, становился в отношении к отцу внуком.

Само слово племянник показывает, что эта пограничная, нисходящая родовая линия почиталась уже в общем смысле только племенем, нарождением, которое и придавало простой семье значение рода — племени.

По расчетам местничества, все лица, находившиеся в одной степени от общего родоначальника, назывались одинаково — братьями, а стоявшие степенью ниже точно так же назывались одинаково племянниками, как бы далеко не расходились между собой родовые линии и хотя бы между ними не существовало уже никакого родства ни по счетам местничества, ни даже по Кормчей книге. Это опять показывает, что нисходящим пределом рода были только внуки, почему и позднейшая Русь разумеет себя только внуком Дажьбога, не прибавляя к этому никаких прапра.

Таким образом, каждое родовое колено, в сущности, было коленом братьев, которые в старшем порядке были отцы-дядья, а в младшем — сыновья-племянники. Отсюда уже род-племя продолжалось в бесконечность.

Личный состав рода указан "Русской правдой" по поводу утверждения древнего права родовой мести. И "Русская правда", что очень замечательно, впереди всего ставит месть братьев, указывая мстить брату за брата, потом она уже обращается к сыну, указывая мстить за отца, затем к отцу — мстить за сына, и оканчивает внуками, но именует их опять только родством братьев, говоря или "братнему сыну", или "сестрину сыну" и вовсе не упоминая, что они суть внуки отца. Таким образом, средоточием рода и здесь являются братья, а не отец. Закон ничего не говорит о других родовых ветвях, а потому исследователи прямо уже говорят, что месть этим законом была ограничена только тремя степенями родства и что все другие родичи лишались уже своего права мстить за свой род*. Но нам кажется, что такое толкование закона не совсем верно.

______________________

* Эверт. Древнейшее русское право, 317, 338.

______________________

"Русская правда", обозначая мстителей рода, берет только действующую, живущую его среду, которая по своему возрасту способна была в минуту преступления искать своего права. Она не упоминает о прадеде и правнуке по той причине, что в действительности эти лица, одни по преклонности лет, другие по малолетству, не способны исполнить свое право мести. Кроме того, она очень хорошо понимает, что само существо рода, в отличие его от простой семьи, заключается именно в указанных трех степенях родства. Остальные родичи, сколько бы их ни было, представляют только повторительные колена, не выражающие никакой новой формы в жизни рода, ибо третья степень, внуки, образует уже племя, новые роды, оттого племянники и именуются между собой двоюродными братьями, т.е. братьями двух рождений, затем троюродными, т.е. третьего рождения (внучатыми).

Таким образом, упоминая только три степени рождения, "Русская Правда" этим самым указывает существенный состав каждого рода и ничего не говорит о других степенях, восходящих и нисходящих, по той причине, что они, как повторительные явления родовой жизни, все обозначены в тех же коренных трех степенях.

Если бы закон запрещал месть в отдаленных степенях, он об этом непременно упомянул бы в своем месте. Он об этом ничего не говорит, следовательно, разумеет, что и в остальных степенях должно поступать точно так же, как в трех основных. В противном случае, при установлении денежных взысканий, он должен бы был поименовать всех остальных родичей. Но где же он остановился бы? Им нет конца. Необходимо ограничиться живущими, и притом такими, кои способны исполнить свое право. Итак, в живой действительности родовое общество в качестве способных деятелей жизни состояло только из трех степеней рождения, из трех колен, из отцов, детей и внуков.

Три колена в домашнем быту, в отдельном хозяйстве по многим естественным причинам всегда теснились у одного очага, на месте, где сидел родоначальник, и под кровом, им же устроенным, то есть на месте и в жилище начальной семьи. Здесь отец — домодержец — имел полную власть отца. Но, выходя из дома и становясь в ряды других домохозяев, он по осознанию родовой жизни становился для этих хозяев рядовым братом, ибо основой общего рода, по точному показанию летописи, было колено братьев, живших уже без отца, без единой общей власти. По разумению этого основного предания русской жизни, общественная власть принадлежала роду или колену братьев. Отцовская власть находилась уже в руках старшего брата. Но братский род по своей природе представлял такую общину, где первым и естественным законом жизни было братское равенство. Хотя в силу родовой стихии, почитавшей старшинство рождения для каждого человека очень великой честью, старший брат и приобретал значение отца, был вместо отца для всех остальных родичей, но на самом деле для родичей-братьев он все-таки был брат, от которого естественно было требовать отношений братских, так как и для родичей-племянников он все-таки был не прямой отец, а дядя, от которого точно так же естественно было требовать отношений старшего родственника, но не прямого отца. Поэтому власть старшего брата была власть братская, очень далекая от понятий о самодержавной власти отца. Живущее братство стремилось ограничивать эту власть во всех случаях, где выступало вперед братское равенство. Отсюда происходила полная зависимость старшего брата-отца от общего братского совета, по крайней мере, тех родичей, которые стояли в линии братьев; отсюда являлась необходимость веча и возникало право представительства на этом вече почти всех родичей, способных держать родовое братство. Здесь же крылись все и всякие причины родовой вражды, которые естественным путем возникали из борьбы понятий о родовом праве, с одной стороны, идеальных, рисовавших себе уставы и права отвлеченной власти отца-родителя, с другой стороны, понятий, так сказать, практических, к которым приводила сама жизнь, восстанавливающая прежде всего потребности материальные, каково, например, было право кормления подвластной землей, по сознанию родичей принадлежавшее им всем без исключения.

Братский род по идеям братского равенства, в иных случаях даже и само право старейшинства над собой, передавал не старшему в роде, а способнейшему быть старшим, то есть способнейшему охранять порядки, обычаи и выгоды рода.

Владенье землей со всеми ее угодьями принадлежало всему роду, но действительным правомерным владетелем и распорядителем земли являлось колено или род братьев, старшее колено, которое владело поровну, но соответственно братскому старшинству. Поэтому и наследование владеньем переходило после брата к брату по порядку братского старшинства до тех пор, пока оканчивалось колено братьев. Второе колено — дети братьев, вообще племянники, как дети старшего колена, вполне от него и зависели, пользуясь наделом по воле или по произволу отцов — дядей.

Словом сказать, хотя род братский физиологически принадлежит патриархальному роду и стоит на отношениях кровного старшинства и меньшинства, вообще на отношениях кровной связи, однако в основе этих отношений он управляется более понятиями братства, чем понятиями детства, как было только в патриархальном быту. Где существует отец-праотец, там все родичи суть дети в прямом, и в относительном смысле. Где вместо отца управляет брат, там родичи, и братья, и племянники, приобретают больший вес, и их значение всегда уже колеблется между братьями и детьми и больше всего колеблется в сторону братьев.

Сами связи первоначального общежития и общественности обозначались тоже именем братства: собиравшееся на праздник общество именовалось братчиной.

Таков был общий, земский порядок жизни. Над землей главы-отца не было. Она управлялась не его единоличной властью, а родом, то есть коленом его детей, или вообще старшим коленом родства, следовательно, старейшими по рождению людьми. Хотя по естественным причинам власть и отдавалась в руки одного лица, старейшины над старейшинами, но она действовала не иначе как во имя братского равенства, во имя кровного союза братьев. Этот кровный братский союз и господствовал над землей. Можем ли мы назвать его общиной, то есть таким равенством прав, где основой жизненных отношений является простая человеческая личность, без всяких отношений к союзу крови? Род, как колено, степень рождения, представляет в количестве своих членов, конечно, общину; но в качестве отношений этих членов между собой он все-таки руководствуется старшинством рождения и представляет, в сущности, союз родства, но не союз общества, в чем, конечно, есть значительная разница. Союз общества устраивается из личностей свободных и независимых друг от друга. Могли ли существовать такие личности при господстве родовых связей? Личный состав рода показывает, что таких личностей не было и быть не могло. Каждая личность, хотя бы самая старшая, находилась в полной зависимости от своего рода. Каждая личность представляла только известную степень рода и ни в каком случае не могла выделить свои отношения из этой тесной связи родовых степеней. Родовая степень определяла ее достоинство и указывала ее место в общежитии, определяла ее права и обязанности. К слову сказать, общественное и домашнее значение личности определялось ее родовой степенью. Личность, не связанная ни с кем родством, была личность для всех чужая (что равнялось даже понятию о враге), была личность безродная, а такая личность в родовом союзе именовалась уже сиротой и занимала самую низменную, последнюю, несчастную степень обшежития, несчастную именно потому, что у нее не было своего родового корня. В древнерусской общине на первом месте существовали только роды, а отдельные личности служили только выразителями и представителями родовых связей. То самое, что мы разумеем теперь в словах общество, общественность, выражалось союзом кровного братства и родства, по идеям которого располагались в общежитии все отношения людей между собой. Все земство состояло из отдельных родовых кругов, почему летописец очень ясно и верно обозначает, что каждый жил со своим родом, на своем месте, владел родом своим, не подчиняясь в этом отношении никаким другим союзам и связям. В известном смысле все земство, вся земля представляла клетчатку независимых друг от друга родов, соединенных между собой только тканью общего происхождения и общего родства. Эта была только органическая материя для жизни обществом, но общей жизни в ней еще не существовало. Для этого необходима была новая ступень развития, способная вывести жизнь на новое поле действий.

Такая ступень по необходимости, вследствие многих внешних причин и обстоятельств, была положена средой самого же рода. Летописец говорит, что три киевских брата жили каждый на своей горе, что потом во имя старшего брата они построили городок, что этот старший брат срубил было городок и на Дунае, желая сесть в нем со своим родом. Таким образом, городок являлся как бы необходимой земской формой для существования рода, и можно с достоверностью полагать, что в обыкновенном порядке он созидался в то время, когда род, значительно размножившись на своем корню, приобретал силу, вес и значение самостоятельной земской единицы, то есть, разрастался в целую родовую общину или родовую волость. Впрочем, вопрос о том, что существовало в нашей стране прежде, город или деревня и село, остается еще спорным. "Естественно предположить, — говорит Соловьев, — что род являлся в новой стране, селился в удобном месте, огораживался для большей безопасности и потом уже, вследствие размножения своих членов, наполнял и всю окрестную страну"*.

______________________

* Соловьев. История России, I, 52.

______________________

Другие исследователи, развивая эту мысль дальше, все высказывают лишь одно убеждение, что русские славяне в своей Русской земле никогда не были старожилами, а пришли в нее, как в чужую землю, и "по своему шаткому ненадежному положению в чужой земле, — говорит Беляев, — могли селиться не иначе как укрепленными городами... Их новость поселения в незнакомом краю невольно вынуждала их прибегать к городскому, общинному устройству жизни..." Последователям такого утверждения естественно уже было решить раз навсегда, что "жизнь в сельских поселениях представляется даже невозможной в быту древнерусских славян, что летописец молчит о селах, потому что сел не было, что только под покровом городов и выселением из городов мало-помалу возникли села, деревни, хутора; что таков был общий порядок заселения страны в России исторического времени". На этом, между прочим, утверждается учение об общинном быте наших славян и тем же опровергается учение о родовом быте. Но, говоря, что так было в историческое время, исследователи вовсе не почитают надобным сказать что-либо о том, как же было в доисторическое время, когда именно господствовал родовой быт и когда в его же среде стал возникать общинный быт. Заселение страны указанным порядком проходило только по чужим землям, например, в глубине финского населения, в степных местах Дона, Волги, Урала, наконец, в Сибири. Но каким образом славяне расселялись в той стране, где они были давнишними старожилами? Ведь есть же в Русской земле и такая область, которая с незапамятных веков принадлежала одним славянам. На этот вопрос очень точно отвечают древнейшие предания нашей летописи. Эти предания начинают именно с села, в смысле усадьбы, хутора. О трех киевских братьях летопись прямо говорит, что еще до постройки городка каждый из них сидел на своей горе. Сидеть — значит иметь место для сиденья, которое прямо и называлось местом, в смысле селитьбы (откуда местичи, мещане), и селом, идущим, вероятно, от одного корня со словом сидеть (седло).

Летопись в своем рассказе о расселении славянских племен не употребляет другого слова, как только "седоша, пришедше и седоша, седоша в лесах, седоша по Днепру, по Десне, по Семи, по Суле; седоша около озера Ильменя, прозвашася своим именем славяне и сделаша град". Это значит, что прежде расселись, сели по местам, а потом уже поставили себе город. Сиденье, таким образом, обозначало простое поселенье деревнями и селами. Само собой разумеется, что первоначальное заселение страны должно было идти различными путями. В местах вовсе пустых или занятых редкими поселками каких-либо чужеродцев оно проходило шаг за шагом без особых препятствий, затруднений и опасностей, почему не представлялось никакой надобности начинать поселение устройством прежде всего городка или крепости для защиты. В местах, где сиденье на земле подвергалось беспрестанной опасности, занятие свободных мест, конечно, заставляло устраивать и крепость. Поэтому надо знать, как пришли русские в Русскую землю. Была ли эта земля пустыней или же она была густо населена и каждый шаг требовалось защищать и отвоевывать мечом? История достоверно знает, что за 500 лет до Р.Х. по нижнему течению Днепра жили уже земледельцы. Мы не сомневаемся, что то были наши славяне. Отсюда с плугом, сохой, косой, топором они должны были расселяться дальше на север и на северо-восток. Естественно предполагать, что в то время, по редкости населения во всей нашей стране, пустые места простирались далеко, и новые поселки безопасно могли садиться в любом углу. Для какой необходимости такой поселок прежде всего должен устроиться городом? Врагов не виделось ни с какой стороны, а для врагов-зверей достаточно было простого тына и даже плетня. Во всяком случае, необходимо согласиться, что заселение славянами нашей страны прежде всего распространялось этим обыкновенным путем мирного занятия никому не принадлежавших и никому не надобных пространств. Подвигаясь дальше, славяне встретились с финскими чужеродцами. Это племя никогда не отличалось особой воинственностью. Занятие его земель в иных случаях, конечно, могло сопровождаться ссорами и драками, но по всему видно, что финны уступали свои земли без особого сопротивления. Это вполне объясняется даже и тем, что в первое время финские племена были по преимуществу звероловы-кочевники и земледелием не занимались. Никаких прочных оседлых корней в своих местах они не имели. Покинуть одно место и перейти на другое было делом их обычая. Оттого даже и в позднее время они целыми поколениями перекочевывали еще дальше к северу. Но вообще для удержания за собой финских земель если и требовались городки, то не в таком количестве, в каком они покрывают всю Русскую страну из конца в конец, и больше всего в тех именно краях, где, по всей видимости, славянство принадлежало к исконно вечным старожилам страны. Когда первый поселенец занимал землю в чужой стороне, близко к чужеродцам, с которыми трудно было жить в ладах или можно было ожидать всегдашнего нападения, тогда город являлся необходимым убежищем для безопасной жизни. Вот почему Кий, облюбовавший место на Дунае, в чужой стране, с того и начинает, что прежде всего рубит себе городок.

Так, по всей вероятности, устраивались первые славянские поселки в далеких финских странах, особенно когда славянин-промышленник заходил хотя бы и по реке, но в самую глубь чужого населения.

Появление городка прежде села и деревни, стало быть, могло случаться разве только в чужой стороне, да и то ввиду неминуемой опасности от набегов чужеродцев. Занятие чужой враждебной страны происходило, конечно, с мечом в руке, а потому тотчас же требовало и крепкого места для обороны. Городком выступала колонизация только по чужой враждебной земле.

Но славянское городство рассыпано особенно тесно в своей же славянской земле, в тех именно местах, где, Как мы сказали, по всем свидетельствам, славянство является самым древним старожилом.

Кто живал в деревне, в какой бы ни было Русской стороне, тот хорошо знает, что по соседству всегда отыщется какой-либо земляной окоп с названием городища, городка, городца и т.п. На эти окопы первый обратил внимание и, так сказать, открыл их для науки Ходаковский. Он осмотрел множество городков лично на месте, еще больше собрал о них сведений в архивах межевых канцелярий из старых планов на владенье землями. По его изысканиям оказалось, что редкий был уезд, в котором при первом взгляде на планы не открывалось бы десяти городков. Потом объяснилось, что они рассыпаны повсюду на расстоянии друг от друга в 4, 6, 8 старых верстах или около того, смотря на полосу и почву земли и другие выгоды, способствовавшие первым поселениям.

По словам Ходаковского, все городки вообще находятся в прелестных избранных местах, состоят из небольшой площади, обнесенной валом, на которой едва можно поместить две деревенские хижины; имеют различную, но больше всего округлую форму; треугольные бывают на мысах рек и оврагов, квадратные по прямому течению рек и т.д., но у всех вход устроен с востока, летнего или зимнего. Самое важное, на чем с особенным увлечением остановился Ходаковский, было то обстоятельство, что вокруг каждого городка встречались постоянные имена урочищ, которые потом можно было открывать в местностях, совсем неизвестных изыскателю: стоило только употребить циркуль с размером по масштабу — и на известном расстоянии между двух городков всегда определялась окружность с одинаковыми именами урочищ при том и другом городке. Каждый городок, таким образом, в отношении этих урочищ представлял нечто целое и самостоятельное. Изыскатель сравнивал при этом карты западных и южных славянских земель, и "то же самое открывалось везде в удивительном согласии". Чем больше "он вникал в эту древнюю черту, тем сильнее уверялся в существовании какого-то правила, учредившего сию однообразную идею у всех славян". Он собрал в особый словарь около семи тысяч урочищ, означенных по размеру при городках. Углубившись в эту словесную кабалистику, он много раз в беседе со старожилами по своей системе пересчитывал им наугад по пальцам несколько урочищ, которые оказывались на самом деле тут существующими. Это приводило старожилов в изумление. Имена урочищ раскрывали Ходаковскому, главным образом, ту мысль, что одинаковое расстояние известных имен от насыпанных оград порождено было каким-то религиозным правилом, что городки вообще находятся при урочищах, напоминающих имена славянских божеств, что они окружены именами богов, чинов, с давления или мольбы, всесожжения, прорицаний, игр, пиршеств, животных на заклание и т.п. Все это заставило изыскателя убедиться, что славянское городство есть памятник языческого поклонения, что все эти городки суть священные ограды, требища, мольбища, капища, остатки языческих храмов. Впрочем, придавая такое значение древним городищам, Ходаковский ограничивает их круг только одними малыми городками, не более как пространством в одну пятую или в одну четверть десятины. В свою систему он не ставит городища с явными признаками населенных городов-крепостей. Этих малых городков он насчитывает в Русской стране тысячи и уже их множеством, а также теснотой помещения доказывает, что они не могли быть только жилыми крепостными окопами.

Само имя город, по его мнению, могло составиться из слов гора и род, то есть гора родовая, народная, сборная; и еще из слов горь, гарь, гореть и род, то есть горение, сжигание, народом производимое, что все вместе выражалось одним словом — город. В этом толковании слова город заключается весь смысл системы Ходаковского*.

______________________

* В XVII столетии, например, в Устюжской стороне подобные городки существовали еще живьем, рубленные в клетки или ставленные острогом стоячим, вроде тына. Эти городки устраивались только для осадного времени в каждой волости. Постоянными их жителями бывали только церковники, потому что в каждом городке находилась церковь, так что и сам городок существовал как бы для охраны этой волостной приходской церкви. Это обстоятельство заставляет предполагать, что и в языческое время в городках не последнее место отдавалось языческому капищу, почему мнение Ходаковского о богослужебном значении городка имеет основание и ни в каком случае не может быть совсем отвергнуто (см.: И. Р. Ж. Кунцово и Древний Сетунский стан).

______________________

Несмотря на то, что его мнения были встречены строгой критикой Калайдовича, отрицавшего богослужебное значение городищ, несмотря на то, что последующие изыскания вообще о славянских городищах представили свидетельства, которые не совсем сходились с общими признаками устройства и помещения городищ, какие ставил по своей системе Ходаковский, однако его система не была совсем поколеблена и остается загадкой и до сих пор.

Надо заметить, что слово город в основном смысле значило земляную насыпь или осыпь, вал, гору вокруг жилья. Впоследствии тот же смысл перенесен на деревянные и каменные стены, вообще на ограду. Земляной город — значит земляной вал, деревянный город — деревянные стены, каменный город — каменные стены и т.д. Затем город означал живущих в нем людей, в собственном смысле — военную дружину, в общем смысле — всех обывателей. Далее город означал власть, владычество, управленье, ибо с самого своего зарожденья он был всегдашним гнездом предержащей власти, вследствие чего и вся подчиненная ему волость, область, земля, княжество также обозначались его именем. Итак, в понятиях о городе заключались понятия о стенах, о людях, о власти, о земле, по которой распространялась власть города. Новейшие изыскания не совсем расчленяют эти понятия, отчего и происходит достаточная путаница в выводах и заключениях.

В последнее время взамен системы Ходаковского явилась попытка доказать, что существующие несколько тысяч городков остаются памятниками договорно-общинного быта русских славян, вполне опровергающими теорию родового быта, что это суть укрепленные места народных поселений, учреждения общественные, посредством которых и из которых распространялось вообще заселение Русской страны*. Само собой разумеется, что при этом заслуги Ходаковского были умалены до последней крайности. Однако новая система выдержала еще меньше критику, чем система Ходаковского. Она вполне опровергнута г. Леонтовичем**.

______________________

* Г. Самоквасов. Древние города России. С. 163-165.
** Сборник Государственных знаний, И. Критика. С. 35.

______________________

Почтенный автор по этому случаю ставит свою систему происхождения русских городов, по которой выясняется, что город в древнейшее время имел значение военно-оборонительного укрепления, в которое население собиралось только на случай осады с целью укрыться от нашествия врагов, и затем, когда опасность проходила, он оставался пустым. Жители являлись в город военным союзом, дружиной только в осадное время, а миновала осада, они расходились, вылезали по своим селам делать свои нивы. С народом расходилась и княжья дружина. В городе оставался князь с дружинниками-думцами да сторожа осады. А притом и князь, как известно, тоже уходил делать свои пути и полюдья, отправлялся собирать дань или воевать. Таким образом, город мог решительно оставаться только с одними сторожами, о числе которых автор не упоминает ни слова. Он удостоверяет, что в IX — X веках городов-общин, служивших местом постоянного жительства горожан, могло вовсе не быть и могли быть одни городки-осады да сторожевые пункты и только. В Древней России города, как пункты поселения, по мнению автора, существовали разве как весьма редкое исключение из общего правила, по которому все тысячи городов были только временными осадами, простыми острожками, сторожевыми пунктами, какими в огромном большинстве были города в XVI и XVII столетиях.

Но сам же автор говорит, что в городке осаде жил князь, а следовательно, и его двор, какой бы ни был; жили сторожа, и, конечно, не инвалиды, а люди, способные защищать город и его князя, следовательно, жила дружина военных людей, сколько бы их ни было, хотя бы 10, 20, 30 человек. Точно так в XVI и XVII столетиях в каждом острожке жили его защитники, а следовательно, и защитники той страны, для охранения которой выстраивался подобный городок. Таким образом, в древнее и в позднее время городок-осада никак не мог оставаться без постоянного населения, как бы оно мало ни было, особенно на местах очень опасных и бойких. Это постоянное население, сторожа, составляло именно тот круг людей, который именовался дружиной. В местах глухих, где опасность являлась в редких случаях, городки в действительности могли оставаться без особой военной защиты, но, во всяком случае, не без людей, которые необходимо должны были охранять сами строения городка. А если сообразим, что городок мог выстраиваться и для сохранения имущества, и если при имуществе живали и его хозяева, то опять придем к предположению, что в городке на постоянном жительстве могли находиться, например, купцы и вообще промышленники. Это самое дает нам основание населить городок собственно горожанами, хотя бы в малом числе. Такие горожане могли гнездиться и возле городка, составляя его посад и взирая на свой городок как на акрополь греческий. Поэтому автор весьма произвольно заключает, что города-общины являются у нас будто бы не раньше начала или даже половины XI столетия. А кто же призвал первых князей? Неужели село или деревня? Надо же согласиться, что, как бы мало ни было первое население древнейших городков, все-таки относительно своего состава оно представляло общину-дружину, собравшуюся для целей защиты, для крепкого и безопасного житья. Это был зародыш будущей большой общины-города, но об этом и должна идти речь, если мы рассуждаем о происхождении русского города.

Дальше автор утверждает, что происхождение городов-осад зависело вполне от распределения по стране лесов, рек, болот и что поэтому в лесах и болотах, представлявших естественную защиту, городов строилось меньше, чем в полях. Из количества сохранившихся городищ видно, что в южной и средней полосе русских полей их больше, и число их очень уменьшается в лесных и болотистых местах Северной России.

Напротив, по изысканиям Ходаковского и даже по изданным общим географическим картам России, древних городищ в лесах и болотах, лишь бы при реках и речках, встречается еще больше, чем в полевых местностях. В этом случае надо только прямее и точнее указать границы распространения древнего славянского городства. Верно одно: чем дальше к северу, тем меньше городищ; точно так же — чем дальше в южные степи, тем меньше этих окопов. В степных местах эти окопы устраивались уже на глазах нашей государственной истории, именно для "сторожевой и станичной службы" против набегов крымских татар. Поэтому степные городки нужно относить к древнейшим сооружениям с большим разбором. Вообще автор не различает историю древнейших городищ и историю позднейших сторожевых укреплений, которые устраивало уже государство XVI и XVII столетий. Поэтому он утверждает, что "древние города возникали прежде всего и по преимуществу на границах, отчего имели первоначально характер сторожевых пограничных пунктов; что в степи, в поле таких укреплений для защиты границ должна была выставиться целая непрерывная цепь; что, например, реки были проводниками вражеских сил внутрь страны, поэтому городки располагались по преимуществу по рекам, как приречные сторожевые пункты, что города больше строились в местах открытых, равнинных, с более удобными и легкими путями сообщения..." Здесь автор вовсе забывает, что такими более удобными и легкими путями сообщения в глубокой древности были именно одни реки и что поэтому на этих больших и малых дорогах всегда и строились городки, именно для сообщения с божьим миром и, конечно, для защиты этого же гнезда, свиваемого больше всего для промышленных и торговых нужд страны. Весьма основательно объясняет автор, что "относительное множество и скученность городков в той или другой местности зависело от организации первичных союзов, от их дробности, раздельности народцев и племен. Каждый из таких союзов отгораживался от других сетью городков, острогов, засек и прочее".

Вот в этом объяснении и должна бы находиться основная мысль для истории происхождения русского бесчисленного горо детва. С этой точки зрения по оставшимся городищам возможно даже определить границы древнейших волостей или областей Русской земли, древнейшую ее раздельность на составные племенные самостоятельные и своенародные части.

Увлекаясь основной мыслью своего исследования, что первоначальное происхождение русских городов и бесчисленных городков было вызвано потребностями защитить границы населенных мест, что городок вообще был пограничным сторожевьем, укрепленьем для спасенья только во время набега врагов, автор не придает особого значения существенному понятию о древнейшем городке, тому понятию, что прежде всего это был не сторож, а крепкое гнездо, в котором родовая и волостная жизнь находила себе охрану и защиту от всяческих врагов, не временно, а постоянно жила и пребывала в нем как в волостном дворе.

Древнейшие свидетельства прямо указывают, что городок был постоянно обитаем, по крайней мере, тем родом, для которого он выстраивался. Так понимал это дело первый летописец, говоря о городках первого киевского человека Кия. В позднее время, в XVI и XVII столетиях, городки действительно устраивались только для опасного времени и населялись только на время осады, потому что под покровом государства другое время бывало и безопасным, между тем как в древнее время, при разрозненности и враждебности родов и общин опасное время, осадное положение продолжалось беспрерывно и потому заставляло людей постоянно тесниться в городе, по крайней мере, тех, которым было что охранять и оберегать.

Автор, следя за историей происхождения русского города, восходит к самым первым временам, то есть к эпохе, когда господствует родовой быт. Этот родовой быт он удаляет в степи и находит его только в пределах быта кочевого и особенно в хищническом характере этого быта, так что "родовой быт, по его словам, держится главным образом до тех только пор, пока возможно кочевое хищничество, ибо только оно и доставляет кочевникам средства к жизни, поддерживает и освежает в народной памяти родовое сознание, мысль о родовом, кровном единстве родов и племен и, наконец, придает им строгую военно-дружинную организацию. Степь и поле — суть необходимое поприще для развития родовых форм общежития. Наконец с течением времени кочевники подходят к лесам и горам и додумываются до устройства искусственных средств обороны, строят вежи и города, но в них не живут, а пользуются ими как временным убежищем от врагов, как кладовой для хранения добычи, местом языческого поклонения, могильником предков и пр.".

"Первичную родину городов, — утверждает автор, — нужно таким образом искать в степи, в земле военно-кочевых родов, в условиях их боевой дружинной организации. В родовую эпоху город не составляет ни общины, ни пункта поселения, это искусственное, военное учреждение, не больше. Наконец в родовую эпоху не могло быть много городов у одного и того же племени. Если орда оставляла вовсе старое место кочевья, родовой город обращался в городище, вместо него появлялся новый центр на новом кочевье. Где кочевало племя, там и возникало средоточие его хищнической деятельности — племенной город и вежи отдельных родов. Родовой город поэтому всегда имел центральное положение, являлся в центр племенной кочевки..."

"Не то находим в оседлом быту, который есть быт общинный. Здесь город не имеет такого центрального значения. Здесь города или вовсе не являются, как, например, в тех местах, где общины совершенно защищены свойствами самой страны, или появляются по границам и по рекам и притом во множестве для защиты от хищничества кочевников. Но и здесь это только сторожевые пункты, временно населяемые в минуту опасности, но не общины, не места постоянных поселений, это, в сущности, остаток от военно-родового быта, наследие от старых кочевников. Различие является только в том, что город родового быта — гнездо хищничества, а город общинного быта — оборона, самозащита населенной страны. Но и тот и другой являются только местом временной побывки, в родовом (кочевом) быту для хищничества, в общинном быту для обороны от хищничества".

Такова новая теория о первоначальном происхождении русского города. Нам кажется, что она основана на понятии о городке как сторожевом острожке государства в XVI и XVII столетиях.

Автор в заключение так рисует первичное расселение славян по Русской стране: "Оно проходило три ступени: хуторов, сел и погостов. Народ жил мелкими родами, разбросанно, в разбивку и в одиночку. Потом отдельные семьи — хуторки, деревни — слагались постепенно в новые союзы — села, а из союза сел являлись погосты и волости. Городки в это время могли появляться и при хуторах, и при селах, и при погостах. Положение дел изменяется в эпоху вторичной формации общинного быта, когда с разрастанием прежних дробных хуторков, сел и погостов постепенно образуются большие союзы земли, волости и княжества.

Тогда в старейших центрах заселения появляются более сплоченные села, слободы, посады с их городами — укреплениями, служащими обороной уже для всей земли и области. Третичная формация характеризуется образованием политически самобытных областей и земель в виде особых княжеств. На этой высшей ступени появляются первые зародыши городов — укрепленных пунктов поселения, сплоченных общин с политической ролью, центров управления областей и княжеств. С X и XI веков стали обозначаться признаки третичной формации общинного быта". Говоря так, автор, по-видимому, почитает город общиной только в таком случае, когда и весь его посад обносится стенами. "Общины-города являются у нас, — подтверждает автор, — не раньше начала или даже половины XI столетия, чему доказательством служат Новгород и Киев, огражденные и с посадами только при Ярославе". Таким образом, город-община обозначает собственно посадские стены. Но и после того, по словам автора, долгое время, город-община и город-укрепление считаются одинаково городными осадами, одинаково служат главной цели — обороне от вражеских набегов. "Только Петровская реформа, — продолжает автор, — положила у нас первые начала разграничения понятия о фортеции и городе-общине, придала понятию города новые свойства, которых в юридическом отношении вовсе не имели древнерусские города".

Все это, однако, не раскрывает настоящее значение древнерусского городка, нисколько не объясняет, как произошел на свет русский город, конечно, в смысле городской общины или городского населения, и был ли на самом деле его истинным зачатком этот маленький городок, описанный Ходаковским как богослужебное место и существующий до сих пор в бесчисленном количестве по преимуществу не в степных, а в лесных местах по направлению древнейших путей сообщения, то есть по берегам рек и речек.

Три формации новой теории вовсе не обозначают и не определяют настоящих, и даже вообще сколько-нибудь заметных, пластов древнерусского городства. Городки могли являться защитой при малых разбросанных поселениях. Это первая формация. Села разрослись, образовались волости и княжества, в старейших центрах заселения явились большие сплоченные села с их городами, служащими теперь обороной для всей земли и области. Это вторая формация. Прежде городок защищал только малое село, теперь он защищает большое и всю область. Но как он достиг такого значения в своей области и что сталось с другими городками, почему первенство досталось только этому одному? Третичная формация, по существу дела, нисколько не отличается от вторичной и первичной, ибо политическая роль города, присвоенная автором только этой третьей формации, необходимо принадлежит и второй, необходимо принадлежала и первой: защищать малые села, большие села, целую свою область и княжество — для города значит владеть и управлять этими селами, этой областью или княжеством. Все дело только в объеме власти. Все дело в том, как толковать значение города: был ли он для малых и больших сел только стеной, окопом или он был и в то время такой же или подобной властью, какой является впоследствии и соединяет понятие о городе с понятием даже о государстве. Нам кажется, что в историческом смысле город прежде всего есть власть, стены же его принадлежат собственно археологии.

Поэтому нам кажется, что основание теории г. Леонтовича столько же искусственно, как и основание той, которую она отвергала. Эта искусственность ярче всего выступает в том заключении автора, что будто родовой быт есть исключительное свойство кочевья и что оседлый быт непременно есть быт общинный. Сам же автор говорит, что кочевники для хищничества соединяются в военные дружины, а всякая дружина есть уже первая ступень к общинному быту. Поэтому и кочевой быт точно так же, как и оседлый, заключает в себе стихии не одного родового, но и дружинного или общинного быта. К тому же кочевой, степной быт по своему существу никогда не доходит до создания города, хотя бы в виде временной крепости. Ни по мыслям, ни По нравам он не может выносить такой формы быта. Он пользуется городами, но готовыми, созданными хотя и в степях, но оседлыми промышленниками. Город, если б это был только земляной вал, есть уже оседлость, совсем не свойственная кочевому человеку и очень необходимая только оседлому поселенцу. Город вообще в самом своем зародыше есть произведение исключительно оседлого быта. В наших степях городки есть действительные сторожевья, устроенные уже в то время, когда внутри страны существовала сильная оседлость, охраняемая притом государством, хотя бы в своем зародыше, как оно явилось при Олеге. Но бесчисленные городки существуют именно внутри этой оседлой страны, в таких местах, где о кочевничестве и думать было невозможно, где сама природа тотчас прикрепляла человека к одному месту.

Объяснить происхождение такого множества городков можно только сказанием самой летописи, именно тем, что каждый род, живя особо на своих местах, ставил себе крепкое гнездо, особую защиту от соседних родов, что каждый род, таким образом, на самом деле представлял как бы особое, ни от кого не зависимое маленькое государство. Все это вполне согласовалось с началом родовой жизни и, так сказать, вырастало из ее корней.

Если припомним заметку Маврикия, что славяне никакой власти не терпели и друг к другу питали ненависть, которая должна вообще обозначать известную по истории разрозненность родов и племен, обособленность и независимость жизни в каждом роде, откуда происходили вечные распри, несогласия и междоусобия, то легко поймем, что уже одно начало родовой независимости необходимо требовало, чтобы эта независимость была охранена и защищена и на самой земле прочным окопом, ибо всякое внутреннее, или нравственное, содержание жизни неизменно находит себе выражение и в ее вещественной обстановке. Замок феодала на западе явился тоже вещественным воплощением тамошних бытовых положений жизни. И у нас вследствие обособленности и независимости родов должен был вырасти такой же замок-городок, как защита, как точка опоры для родовой округи или волости, не терпевшей над собой чужого владычества и всегда готовой отстаивать свою свободу до последних сил. Нам кажется, что наш городок, сколько бы он мал не был своим пространством, явился как бы увенчанием тех стремлений и тех интересов, которые скрывались в природе родового общежития. В нем каждый род-племя находил полное удовлетворение своим земским нуждам и потребностям. Поэтому и необходимость устроить городок, как мы сказали, являлась в то время, когда отдельный род распространялся в целый союз родных семей, приобретал значение отдельной земской единицы.

Городок для такой единицы выстраивался с той же целью, с какой для отдельной семьи выстраивалась изба или двор. Городок, стало быть, в известном смысле был общественным двором, избой целой волости или родовой земской округи.

Начнем, однако, с зародыша, с одной семьи. Порядком естественного размножения она становилась родом, наконец, родом родов, племенем. В то же время и тем же порядком размножались и ее поселки. Шаг за шагом постепенно они шли во все стороны, где находилась свободная и удобная земля. Союз крови распространялся по всей местности и этой родной кровью определял границы своему владенью. Земля, конечно, принадлежала всему союзу родичей, всему роду и никому в отдельности, ибо в родовом союзе не могло существовать отдельной независимой, так сказать, безродной личности, а потому не могло существовать и отдельной независимой личной собственности. Безродная личность была личность несчастная, погибшая. Никакой самостоятельности она не имела и не могла иметь. В родовом союзе действительным владетелем и распорядителем земли, как мы говорили, всегда являлось только старшее колено родичей. По смерти отца-родоначальника владели его дети в братском равенстве, хотя и с расчетами старшинства и меньшинства. Кто был старше, тому доставалось и старшее место, и в порядке общежития и в порядке владенья наследством. Младшие родичи, второе, третье колена, во всем должны были зависеть от воли старшего колена.

Но такой порядок отношений должен был измениться, когда вместо лиц на сцену родовых связей стали выдвигаться самостоятельные поселки: села, деревни, дворы. В первое время по значению самих лиц эти поселки, как и сами люди, могли быть старшие и младшие. Суд и правда, например, принадлежали старикам, стало быть, там, где оставались старики, их поселки сами собой делались старшими, великими в отношении к другим, младшим, заселенным вновь молодыми родичами. Но вместе с тем каждый отдельный поселок, хотя бы и младший по происхождению, являлся самостоятельным, а в отношении отдельного хозяйства независимым членом родового союза, он делался как бы братом для всех остальных хозяйств. Вообще село или деревня, даже в значении отдельной усадьбы, выражая хозяйственную самостоятельность своего владельца, неизменно должны были выводить родовые связи на одну равную для всех степень родового братства. Этим путем, проходя через независимое хозяйство, родовое устройство быта в собственной же среде порождало общину, то есть известное равенство отношений, связей, прав и обязанностей. Однако эта община и по происхождению, и по своим идеям была, в сущности, общиной кровного братства, ибо понятий о братстве-равенстве общественно-политическом она не имела, да и не могла иметь, и устанавливала свои отношения только по идеалу родового колена братьев, все-таки с обычными расчетами родового старшинства и меньшинства. Таким образом, много думать о нашей древней общине возможно только в смысле братства исключительно родового, но не общественнопо литического.

Итак, союз поселков представлял уже новую степень в бытовом развитии родовых связей и отношений. Он все родовые колена уравнивал в одно колено братьев-хозяев, к чему неизменно приводили существующие самостоятельные и независимые отдельные поселки-хозяйства, равные дети одной матери, которой, конечно, был первый поселок первого заселителя известной местности.

Мы сказали, что союз крови, расселившейся на известной местности, сам собой определял границы своему родовому владенью. Точно так же действие или деяние одной родовой власти по пространству своего владенья создавало отдельную волость, оволость, обволость, область, которая была уже не союзом лиц, а союзом дворов, сел, деревень и разных других поселений.

Семья, отделяя от себя новые семьи, становилась союзом семей или родом; род, образуя новые роды, становился союзом родов или племенем.

По земле это шло от двора, хутора или деревни в древнем смысле, от единичного хозяйства, которое, распадаясь на новые дворы, становилось селом или сиденьем нескольких хозяйств на одном месте, союзом дворов. Точно так, как и союз сел и отдельных хозяйств, раскинутых по известной местности, становился волостью или новой единицей земской жизни.

Если волость потому прозывалась волостью, что в среде ее населения ходила одна власть, принадлежавшая в обширном смысле всему тому роду, который ее населял, а в частном только его старейшинам, как личным выразителям родовой власти; если власть, какая бы ни была, по закону общей жизни человека требует крепкого места для собственной охраны и защиты, для обеспечения собственной твердости и независимости в действиях, хотя бы против непокорных и непослушных родичей, то уже одна идея власти или владенья всею родовой землей должна была приводить к необходимости строить для нее прочное и твердое гнездо. В волости, как в совокупности многих отдельных поселков, необходимо должен существовать такой поселок, который служил бы средоточием и охраной для жизни всех остальных. Положим, что такой поселок уже существовал, как мы сказали, на месте старшего поселения. К нему за судом и правдой тянули родичи со всех сторон. В нем под руководством старейшин происходили не только общие сходки, веча, но и годовые собрания для отправления общих языческих празднеств. Все это в обычном и мирном порядке жизни не представляло еще необходимости устраивать первоначальное гнездо особенно крепко. Но наставала опасность от нашествия иноплеменных, или от набега соседей-чужеродцев, или от собственных родовых смут и усобиц — где же тогда можно было укрыть от врагов своих жен и детей, свой скот, свои запасы и разное имущество? Единение рода на одном корне связывало в один узел и потребности общей защиты, хотя бы и от домашнего врага. Малый хоронился за старого, а все должны были искать необходимо одного крепкого убежища.

В таких случаях, или предвидя такие случаи, волость, большая или малая, общими силами строила городок. Если первоначальная семья занимала землю в чужой и враждебной стороне, то она, конечно, если и не тотчас, то все-таки в непродолжительное время укрепляла свое жилище городком, и это крепкое место первого поселения становилось уже истинным родоначальником для всех других поселений в занятом краю. Но если семья основывалась в пустой и никому не принадлежащей местности, где не предвиделось никакой опасности, разве только со стороны зверей, то для такого поселения вполне были достаточны обычные сельские ограды вроде тына и даже простого плетня. Насыпать земляной вал здесь не было нужды. Здесь городок мог появиться только в качестве дальнейшего развития волостной жизни, как выражение ее единства и крепости и как опора даже для усмирения внутренних домашних смут.

Городок вообще представляет защиту, или, в собственном смысле, щит против врага. Защита есть первое общее дело для волостных людей. Она и должна была выразиться в одном общем деле, каким, несомненно, было устройство земляной постоянной твердыни.

Каждое отдельное сиденье на земле, село, деревня, естественно, не могли защищать себя одними собственными средствами. В своей отдельности они были бессильны, и только один союз родства способен был подать им надежную помощь. В случаях общей опасности люди обыкновенно, даже и во время нашествия французов, уходили в леса, в болота и там прятались от общего врага. Это был самый первобытный способ защиты и спасенья, причем выбор места, конечно, вполне зависел от случая. Туда или сюда, куда бы ни уйти, лишь бы спастись от врага. Но часто повторяемые опыты такого спасенья скоро могли научить, что надежнее всего прятаться в месте, уже для всех известном, избранном и устроенном для обороны, как и для сохранения всякого имущества. В лесной или болотной трущобе, на высоком береговом крутояре, посреди непроходимых оврагов можно было соорудить такое укрепление, которое врагу не только взять, но и отыскать было невозможно. Малые городки по большей части находятся именно в таких скрытных и неприступных местах, от чего происходит и общее их имя Кром, Кромный, Кремль. Такие городки очень нужны были и в XI, XII, XIII вв. и даже в XV и XVI вв., когда все еще жили под страхом внезапных нашествий от татар и литвы. Такие места у ятвягов и у мордвы назывались твердями, а у чуди осеками, причем летопись не называет их городками, и потому можно думать, что это были действительно только временные случайные укрепления, не имевшие постоянной стражи, и что, следовательно, городок тем и отличался от подобных твердей, что постоянно был охраняем хотя бы малой дружиной. Нам кажется, что иначе и быть не могло, если городок вырастал посреди населения, занимавшегося не одним земледелием, но и всяким промыслом и торговлей. Это в особенности должно относиться ко всем лесным и болотным местам древней Русской страны. Промысел и торговля еще больше нуждались в защите и охране своих добыч и потому бежали под защиту городка скорее других. Они первые и селились подле городка. Для земледельческого населения городок в действительности мог служить только временным убежищем от врагов, но для торговых и промышленных людей он очень был надобен во всякое время. Известное дело, что накопленное богатство требует постоянной заботы о его сохранении и охранении. Богатство земледельца заключалось в его ниве. Укрывшись от врагов в городке и выдержав осадное время, он по необходимости уходил снова делать свои нивы. Богатство промышленного и торгового человека заключалось в его товаре. Этот товар больше всего и нуждался в постоянном крепком, сохранном месте, к которому торговые и промышленные люди необходимо теснились со всех сторон и которое естественно они же и держали всегда наготове к обороне. По большим путям других, т.е. временных ненаселенных, городков, по всей вероятности, и не существовало.

Как бы ни было, но каждый размножившийся род или родовая волость постройкой городка приобретали силу и самостоятельное значение не только между соседями, но и в собственных глазах. Каждый отделявшийся родовой участок, каждая новая волость, как скоро ставила себе особый городок, тотчас приобретала самостоятельное положение даже и в глазах своего корня. Само множество городков и по некоторым местам особенная их скученность объясняются больше всего именно отделением от коренной волости новых ветвей, которые, делаясь достаточно самостоятельными, спешили устроиться таким же земляным окопом. От одной матери нарождались новые детки. Вот почему понятие о городке всегда совпадало с понятием о волости, и города без волости не существовало. Город был, так сказать, головой волости, выразителем ее земского единства. Естественно, что и волость без своего особого города или городка едва ли могла существовать. Нарождавшиеся новые волости в недрах своей матери-волости старшей, устраивая свои городки, но по молодости не пользуясь равным с ней значением, именовались не городами, но пригородами, иначе сказать, детьми старшего города. Это самое еще яснее обозначает, что основным камнем волостной независимой жизни был город, что нарождение новых волостей и новых городов не изменяло общего понятия о волости как об одном городе или о городе как об одной волости, для которой все младшие ее отростки оставались, так сказать, в детской от нее зависимости и почитались пригородами, приростками к главному, или старшему городу. Такие волости, конечно, становились уже областями.

Само собой разумеется, что постройка городка, как общее дело, производилась общими силами и средствами всей родовой волости. Все родичи должны были участвовать в сооружении своей родовой крепости. Одни сыпали вал, копали ров, другие валили лес, рубили стены или ставили тын, строили избы и клети, укрепляли ворота башней или вежей, с которой необходимо было следить за врагом и отбивать его приступ. Городок строился главным образом на случай общей опасности для помещения в нем жен и детей, старого и малого, для сохранения скота и имущества, поэтому его объем или простор зависел от многолюдства родовой округи. Оставшиеся городища при различной форме имеют и весьма различную величину. Самые малые сто шагов и самые большие около тысячи шагов в окружности. Обыкновенная величина бывает в треть десятины и доходит до полутора десятин.

Обыкновенно говорят, что древний русский город был не что. иное, как огороженная деревня. Так рассуждал еще Шлецер, за ним то же повторяют и теперь. Нам кажется, что это не совсем так. Огородите деревню какими угодно стенами — она все останется деревней, если свойства ее жизни останутся те же деревенские свойства. Никакая внешняя вещественная форма не нарождается без особенных причин для ее существования. Она всегда выражает известное особое содержание жизни. Деревня — это дор, взодранное из-под леса пространство для пашни и сенокоса; это двор, то есть клеть, изба, хоромина, выстроенная для обитателя деревни, огороженная со своими службами по-деревенски плетнем-забором. Вот первоначальная и простая форма деревенской жизни. Для всякого двора, сколько бы потом их не выстроилось рядом, эта форма остается одна и та же. И люди, сколько бы их не родилось и не поселилось около одной первоначальной семьи, все будут жить на одном и том же деле, а следовательно, в одних и тех же порядках своего быта. Но деревня, строящая для себя земляной окоп, стены, выбирающая для этого особое место со всеми выгодами крепкой защиты, такая деревня влечется к своему новому делу уже другими помышлениями и совсем иными задачами жизни. Выстраивая городок и устраивая в нем себе охрану и защиту, она необходимо изменяет свой нрав и порядок быта, приспособляясь к новой форме существования. Защита для деревни — новое дело. Оно естественно выводит деревенский быт в новый порядок людских отношений, указывает людям новые места, располагает их одного за другим, смотря по их способностям к новому делу. Все это необходимо вызывается постройкой и устройством защиты, и город, как средоточие защиты, необходимо становится и средоточием иной, совсем не деревенской жизни.

В первое время, когда он ставился силами одного размножившегося рода, когда ветви родства не были слишком многочисленны, то его защитниками являлись родичи, еще близкие друг к другу по родовой лестнице, и потому в городе необходимо царствовали обычаи и порядки в точном смысле родовые с распределением людского союза на отцов и детей, на старших и младших по родству и по возрасту, но еще не по обществу. Но когда род с размножением своих ветвей становился целой волостью, когда родичи расходились по лестнице рождения далеко друг от друга и на сцену выступало только братское равенство волостных поселков, то защитниками волостного укрепления являлись уже иные люди, и в городке устанавливались обычаи и порядки, несколько отличные от родовых в собственном смысле.

Естественно предполагать, что горожане такого города, подобно тому как и люди боевого поля, собирались от всех родов или от всех поселков родовой волости, которая ставила город для собственной же защиты. Несомненно, что каждое село или каждый род, что в первое время было одно и то же, под видом повинности должны были высылать на защиту города способного защитника, так как и при постройке города они необходимо высылали способного работника. В городе, стало быть, собирались люди уже не одного рода, но разнородные, если и не совсем чужие друг другу по происхождению от одного корня, зато совсем другие для каждого отдельного родства. Здесь возникло первоначальное общество, которое, как союз других, вполне равных товарищей или друзей, так и именовалось дружиной. Понятие о другом и друге заключало в себе смысл именно того равенства между людьми, которого в родовых отношениях и связях никогда не существовало и не могло существовать. Там, во всяком случае, бывали только старшие и младшие, и только великими счетами местничества можно было иногда доказать, что тот или этот родич приходится в версту другому родичу, что, например, третий брат равен первому своему племяннику, т.е. первому сыну своего старшего брата. Но и это равенство имело в виду только одни места. Понятие о друге, как о равном во всех отношениях товарище, выводило родовые идеи на новый путь людских связей и отношений. Дружина являлась первородным обществом.

Но если вообще боевое поле служило основанием для развития дружинной жизни, то город в свой черед был истинным гнездом дружинных и общинных союзов и связей. Как место дружинного быта, он должен был в точности определять положение и место каждого лица, приходившего на его защиту и поступавшего в его дружину. Родовая связь людей определяла такие места по родству. Дружинная связь должна была распределить людей по иному порядку, который сам собой возникал из боевого дела всех защитников города. В этом случае их боевые ряды послужили основанием для рядов дружинных, то есть общественных, иначе сословных. Здесь было положено первое семя для разделения людей по сословиям, первое семя гражданства.

Городок, в сущности, был военной защитой, поэтому в нем первое место должно принадлежать людям боевого поля. На этом поле первым лицом был князь, он водил и строил полки, он починал битву.

Первым лицом и коренным основанием дружинного быта он является и в городе. Можно даже полагать, что первое понятие о князе родилось с самим городом, с первым устройством дружинной жизни, ибо первый киевский человек Кий тогда начинает княжить в своем роде, когда братья строят ему городок Киев. В глубокой древности этим словом обозначалась родоначальная власть, но в IX веке, судя по переводу Священного Писания, оно имело смысл более общий и означало не только властителя, но и всякого сильного человека"*.

______________________

* Буслаев. О влиянии христианства на славянский язык. — С. 164.

______________________

В последующее время в Новгороде лицо князя становится необходимым существом для этого вольного, но старого великого города. По всей вероятности, новгородский обычай жить всегда с князем идет из глубокой древности и вовсе не обозначает особой привязанности к Рюриковой династии. По указаниям летописи видно, что у полян в Киеве, как и у всех других племен, у каждого существовало свое особое княженье, что уже в приход Рюрика Полоцк, Туров, древляне имели своих князей и что при Олеге по всем городам под его рукой сидели свои князья, которые носили даже собирательное имя всякое княжье. Все это заставляет полагать, что если существовали города, то в каждом городе был свой князь, что князь вообще был необходимым существом городской жизни, как творец суда и расправы и первый защитник от обид и всяких врагов. Это был кон или корень городского общежития.

За ним следовали передние мужи, именем которых в родовом распорядке обозначался совершенный возраст и, стало быть, способность быть защитниками рода, почему и на боевом поле они ставили первый передовой ряд людей мужественных, храбрых, отважных, которые первые бросались в битву, были первыми начинателями и производителями боя. Не потому ли они чаще всего именуются боярами, людьми боя в собственном смысле? По крайней мере, такому объяснению этого имени вполне отвечает сущность жизненной роли боярина, особенно в древнейшее время. Это был передний и передовой разряд боевых людей, водителей битвы, начинателей боя. Очень естественно, что и во всех других житейских отношениях боярин становился первым и передовым человеком, потому что находившееся в его руках боевое дело, защита земли, было первым передовым делом и для всего нарождавшегося общества. По той же причине это звание приобреталось только личной заслугой, личной доблестью, личными боевыми достоинствами и не было наследственно*.

______________________

* Есть мнение, что именем боярина "назывались родоначальники старославянских городов", основание которого, к сожалению, не весьма достаточно (см. г. Затыркевича. О влиянии борьбы между народами и сословиями на образование строя Русского государства). Родовое происхождение боярина ничем не объясняется и ничем не подтверждается; напротив того, все указывает на его дружинное происхождение. От древних до поздних времен это имя обозначает в старшем значении — воеводство, в младшем — военных людей, боевую городскую дружину. Поэтому и производство этого слова [по булгарскому письму болярин] от болий, большой, большак, точно так же ничего не объясняет, ибо при этом требуется прежде всего доказать, что в древнерусском обществе искони существовали понятия о магнате [magnus], о гранде [grandis], о вельможе. Нам кажется, что таких общественных идей мы никогда не отыщем в нашей древности. По всей вероятности, имя бояре, боярин обозначало какое-либо дело, занятие, вообще деловое качество жизни. В первоначальном общежитии, особенно в городовой дружине, верховным делом и занятием мог быть только передовой бой, руководство в битве, а вследствие того и руководство в управлении землей. Несомненно, что первыми боярами были первые богатыри.

______________________

За передними мужами, то есть за людьми полного возраста или за отцами, в родовом устройстве, конечно, следовали дети, чада или вся родовая молодежь, почему и младший состав городовых защитников удержал за собой наименование детских и отроков, и даже пасынков. Последнее имя прямо и показывает, насколько родовые связи общества разошлись и удалились от первоначального своего состава, ибо пасынок обозначает уже родство не кровное, а, так сказать, союзное. Детские в прямом смысле были дети бояр, почему в позднее время весь разряд младшей дружины, сохраняя далекую старину, прямо уже и именуется детьми боярскими. Надо заметить, что все такие имена в древности выражали сущую действительность, потому что тогда воевать начинали с детских и отроческих лет. Князья в 12 — 14 лет участвовали уже в битвах и водили самолично полки.

Не один дитя-Святослав бросал первое копье во врага. Славный Даниил Романович Галицкий, будучи еще так мал, что и матери своей не узнал, лет шести, уже исправно действовал мечом. Когда крамольники бояре стали разлучать его с матерью, выпроваживая ее вон из Галича, он не хотел с ней расстаться, плакал и следовал за ней верхом на коне. Один из бояр схватил его за повод, поворачивая назад. Ребенок обнажил меч и ткнул им боярина, но поранил только его коня. И только одна мать могла взять из его рук меч и умолила его остаться в Галиче. В первое нашествие татар Даниилу было с небольшим 20 лет, но в битве на Калке он вел себя богатырем, "младства ради и буести" не чувствовал на себе ран и почуял их уже тогда, когда, побежав с поля, напился воды.

Из обстоятельств жизни первого Святослава и жившего после него спустя почти триста лет Даниила мы можем хорошо себе объяснить, что такое были наши детские, впоследствии боярские дети. В двадцать лет это были уже настоящие богатыри.

Однако второй слой собственно городских защитников именовался собирательно гридь и гридьба, а единично гридин. Так как звание боярина приобреталось личной доблестью и не было наследственно, то дети бояр, доблестных передовых мужей города, по естественному порядку, пользуясь славой своих отцов, должны были составить особый слой военной дружины, отличный от остального населения. Нет сомнения, что именно этот дружинный слой именовался гридьбой. Само собой разумеется, что норманнская школа всякое теперь непонятное имя толкует из скандинавских языков, так и гридь происходит от шведского, gred — меч, от гирдман — придворный, Hird, Hirdinn — княжеский телохранитель. Отсюда вообще гридина определили дворянином, княжеским телохранителем, придворным чиновником, всегда находившимся при князе, так как и особая комната на княжеском дворе именовалась гридницей от сборища в ней гридей — телохранителей.

Между тем все свидетельства летописей, где упоминается гридьба, ничего не говорят о таком значении этого слова, а указывают прямо, что гридьбой назывался особый слой не княжеских придворных, а именно городского населения и именно слой военной дружины, идущий всегда вместе, хотя и впереди, со слоем купцов. В одном списке "Русской правды" эти два слоя прямо так и названы горожанами, в отличие от княжих мужей.

Состав городского общества впервые обозначен по случаю пиров святого Владимира, которые он давал дружине на своем дворе в гриднице. На эти пиры приходили в порядке очередности бояре, гриди, сотские, десятские и нарочитые мужи.

Гридница значит сборная храмина или изба для схода гридьбы. Была ли она принадлежностью одного княжьего двора или составляла необходимую постройку для городского общежития, об этом можно судить по указаниям летописей. В Новгороде и Пскове, где древнейший городской быт существовал без особой помехи, гридницы ставились уличанами. В Новгороде в 1470 году на Славковой улице была поставлена средняя гридница, следовательно, посреди двух крайних. Во Пскове на улице Званице существовала гридница прозванием коровья*. Гридницы бывали у владык, а иногда служили местом заточения. Гридницей вообще называлась обширная храмина, в которой собирались горожане, по всей вероятности, для суда или для совещаний, а также и для общих праздничных пиров. Она соответствовала мирской, сборной, иначе судной деревенской избе. Само слово гридь родственно хорутанскому громада, сборище, толпа** и должно обозначать в исключительном смысле городовую военную общину или городовую дружину.

______________________

* П. С. Р. Л., IV, 127, 235.
** Грдина — юнак, храбрец, гордый, в галицких песнях эпитет доброго, удалого, красивого, пригожего.

______________________

По-видимому, бояре были только передними мужами гридьбы и, как мы сказали, получали это звание только за личную доблесть. Дети бояр, боярская молодежь, и в прямом, и в относительном смысле меньшинства естественно становились в ряды гридьбы, которая поэтому в летописных свидетельствах занимает всегда второе место после бояр.

Так мог образоваться в городовой дружине ее военный слой, конечно, уже в дальнейшем развитии города, когда его жизнь являлась уже полной чашей относительно разнородного и разнообразного его населения. Но мы упомянули, что еще в самом начале в числе причин, которые побуждали устраивать городок, не последними были всякий промысел и торг, очень нуждавшийся в охране своих товаров или всякого движимого имущества. Первыми людьми в первом городе являлись не только передние люди боевого поля, но и передние люди мирного промысла и торга. В первое время эти два рода занятий необходимо соединялись даже в одних и тех же лицах. Да и в последующее время мы находим купцов на том же боевом поле, идущих следом за гридьбой, то есть за сословием бойцов в собственном смысле. В течение всей нашей истории, когда политической силой всей страны был город, подчинявший своей воле самих князей, купеческое сословие в каждом городе составляло великую силу, нисколько не меньшую перед силой боярства и всей военной дружины. Это само заставляет предполагать, что и при основании всего древнейшего русского городства едва ли не первым камнем был положен именно купеческий промысел, который порождал и потом отделял от себя военный промысел под видом особой военной дружины бояр и гридьбы. По крайней мере, такое положение дел должно было существовать во всех углах страны, где население устремлялось больше всего к мирному промыслу и торгу.

Торговый и промышленный люд, селившийся под защитой города, точно так же, как и исключительно военный люд, должен был нести тягость городовой защиты, ибо город для каждой округи-волости был военным гнездом, способным и обязанным защищать не только самого себя, но и всю волость. Кто селился в городе, тот необходимо становился ратником. Судя по упоминанию на пирах Владимира десятских и сотских, можем предполагать, что все горожане — купцы и промышленники — в отношении своего воинского и вообще городского тягла распределялись на десятки и сотни, вероятно, по числу отдельных хозяев, а вместе с тем и по роду занятий, то есть по отдельности первоначальных кровных родов городского союза, ибо род занятий или род промысла, несомненно, всегда определялся кровной связью и рождением в кругу того или другого промысла.

Числовое распределение людского союза принадлежит к древнейшим учреждениям народов. Но оно прямо показывает уже перемену счетов родства на счеты общества, переход из родового устройства жизни в устройство общинное. Десятский, собственно, был староста над своим десятком, сотский — староста своей сотни. Естественно, что с размножением населения умножились десятки и сотни, и вырастала необходимость в особом старшинстве над всеми десятками и сотнями. Таким старейшиной является тысяцкий, глава числового распределения городских обывателей, который, вероятно, наименован так не по точному исчислению подвластной ему среды, а по общему понятию о крайнем, самом большом количестве числового населения. По смыслу последующей роли тысяцкого, он был в собственном смысле град о держатель, воевода городского населения в общем его составе и представлял в своем лице особую силу, которая после князя была первой силой. Это был старший из всех бояр. Но его значение и смысл его властительной роли не ограничивался интересами одного боярства или одной военной дружины города: он был представителем и головой, так сказать, всего гражданства. Поэтому и вес его власти иногда очень перевешивал в сторону этого гражданства и уравнивался с властью самого князя.

Распространение и расселение малого городка в большой город, конечно, зависело больше всего от выгод местности, где он впервые выстраивался. В глухом углу он оставался на самом деле той потайной твердыней, какую строило себе древнейшее славянство. Но иным городкам выпадала, хотя бы вначале, случайная доля стоять на таких местах, которые по различным обстоятельствам, и особенно по своему географическому положению, делались перекрестным путем для окружного населения и средоточием торговых и промышленных связей. В этом отношении очень выгодны были места при устьях или вблизи устьев более или менее значительных рек, куда сходились дороги из далеких углов страны, а также и на верховьях какой-либо речной округи, откуда дороги расходились во все стороны.

На таком средоточии водных путей малый городок незаметно и скоро становился городом большим, и его население, размножаясь, точно так же очень скоро из родового превращалось в дружинное.

Естественно, что такой город, собирая силы целого племени, становился впоследствии как бы столицей или старшим городом между всеми родовыми городами этого племени. Это старшинство могло происходить и от действительного старейшинства в основании города, но, вероятнее всего, оно происходило от тех географических и этнографических условий места, которые сами собой выдвигали город вперед и наделяли его старшинством силы и могущества.

Наиболее прочное, плодотворное и самое крепкое могущество город получал, как мы сказали, от торгового промысла. Построенный на выгодном месте, маленький городок тотчас привлекал к себе людей промышленных во всех видах. Вблизи его стен разводились слободки, особые ряды изб, стоявшие в поле на воле и на свободе, как можно объяснить первоначальное значение этого слова. Но в слободах, кроме того, в начале всегда селилось свободное население, не зависимое ни от какого тягла, необязанное никакой службой для города. Впоследствии оно, конечно, примыкало к самому городу домами и службой и составляло уже его конец, как обыкновенно назывались заселенные пригородные местности. В общем составе такие слободки и концы именовались посадом, то есть сплошным сиденьем вокруг города. В развитии города посад представлял уже новую и весьма важную ступень, которая из укромного военного гнезда создавала действительное гражданство. Если в малом городке сами его стены ограничивали свойство его населения, так сказать, одним военным ремеслом, по которому и купец становился прежде всего воином, то в городке посадском военная жизнь должна была отойти на второе место и подчиниться интересам посада. Если городок, как военное гнездо своей волости, в первое время заключал в своих стенах население более или менее однородное, даже в чистом виде родовое, то посад с первого же времени становился гнездом населения, смешанного из всяких людей, которое, в существенном смысле, и завязывало узел первого гражданства. Смесь населения всегда и повсюду составляет самую могущественную стихию в развитии городского быта, она есть прямое и непосредственное начало собственно гражданских отношений и гражданского развития земли. Поэтому, где прилив смешанного населения был сильнее и многообразнее, там скорее всего вырастало и могущество города, необходимо распространявшего это могущество и на всю окрестную страну. Таким путем, без сомнения, сложились наши первые города, особенно Новгород и Киев. Как бы ни было, но посад возле военного гнезда разводил гнездо промышленное и ремесленное и в первоначальную военную природу города вносил новую силу жизни, без которой военный городок остался бы навсегда только временной стоянкой и с распространением безопасности житья примкнул бы к тем многочисленным городищам, которые, как не развившиеся семена городского быта, сохраняют теперь только память о господствовавшей некогда повсеместной вражде и осаде со стороны своего же населения.

Боярство в общем смысле военной дружины и купечество в общем смысле торговой и промышленной дружины, как два рода независимых занятий, послужили естественными и главными основами при дальнейшем развитии городского быта. От присутствия этих особых начал в распределении и размещении людей города родовой характер городской общины стал изменяться и уступать характеру в прямом смысле общинному.

Если городок вырастал как необходимая потребность родовой волости для сосредоточения в нем защиты и всех отправлений жизни волостью, то естественно, что собравшуюся в нем дружину должна была поддерживать и кормить общими силами тоже волость, так как она же должна была строить, чинить и всячески обустраивать свое военное гнездо. Вот основание последующего права кормления городов принадлежавшими к ним волостями и землями и основание обязанности строить и чинить города волостными людьми.

Во всяком случае, кто бы ни строил первый город, отдельный род, волость и даже целое племя, кормление и строение города по необходимости распадалось на все поселки, которые находили в нем свою защиту. Пришедший Рюрик, как призванный защитник земли, точно так же начинает строить многие города, конечно, в тех местах и в тех волостях, где больше всего требовалась защита от врагов и где население нуждалось только в храброй дружине. Он пришел не завоевателем, а защитником, и потому построенные им города были столько же делом самих тех людей, которых он пришел оберегать и защищать и которые, естественно, по доброй воле несли все повинности по устройству и кормлению такого города.

Таким образом, и построение городов князьями отвечало только существенным потребностям волостной жизни. С построением нового города создавалась новая волость, образовывалось новое крепкое средоточие жизни.

Если город являлся выразителем и существом волостных связей и отношений, если это было только жилище, хоромина, в которой для защиты и охраны сосредоточивалась жизнь самой волости, то в его деятельности, в его порядках жизни должны были сохраняться все те стремления, какими отличался и каждый отдельный родовой поселок, каждое отдельное, независимое хозяйство, ибо город был только завершением и средоточием общей жизни таких хозяйств.

Отдельное хозяйство начинало свою жизнь с деревни. Мы не знаем, как такая жизнь начиналась в поле, то есть в степных местах. Там, вероятно, она начиналась селом, то есть сиденьем на известном месте, которое требовало только забот о распашке широкого поля. Слово деревня, напротив, показывает, что жизнь начинает свое дело в лесу и начинает с того, что делает двор — расчищает леса для пашни и покоса, вздирает лесную чащу, дабы устроить ниву. Эта очистка лесного угодья или дикой лесной земли для разведения пахатного поля от способа самой работы — драть, прочищать, подсекать, валить лес, называлась, как упомянуто, дором-двором и деревней*, что значило одно и то же, то есть росчисть, пашню. В древнее время деревня заключала в себе по большей части один двор, редко два или три, и тем обнаруживала, что поселок начинался с одной семьи или с одного родового колена.

______________________

* Дор и теперь на севере значит росчисть, роспашь; дерть — роспашь, подсека; деревки — росчисть, чищоба, подсека, починок; деревня — пашня, полоса, земля, пустошь. В древнем языке розсечи дор значило рассечь, расчистить место для покоса и пашни.

______________________

Из того же корня, по всей вероятности, идет и дорога, продранное в лесу пространство, необходимый путь из деревни на божий мир. Такие пути-дороги деревня прокладывала во все стороны, куда заводил ее лесной промысел за зверем, за птицей, за пчелой или хозяйская работа над пашней и сенокосом в отхожих пустошах. Такими путями распространялись и обозначались границы деревенского владения. Топор ходил по деревьям и клал рубежи*, зарубал свои знаменья, обозначая путь, путик, или зарубая своим знаком бортевое ухожье. Коса ходила по лугу, соха — по ниве, обозначая тоже работу человеческих рук и тем определяя право на владенье тем лугом и той нивой.

______________________

* Рубежом технически называлась зарубка, прямая вырубленная черта. Она же называлась и тном. Два рубежа, два тна значили две параллельные прямые зарубки. Гранью и границей технически назывались две прямые зарубки, соединенные крест-накрест (X), отсюда грановитый, граненый, сделанный гранями или призмами.

______________________

Само собой разумеется, что в глухих местах, в непроходимых лесах и дебрях прокладывать такие пути было делом великого труда и требовало великой настойчивости и времени. Поэтому естественно, что право на тот или другой угол земли всегда принадлежало тому, кто первый прокладывал к нему путь, и нет сомнения, что и знаменья — рубежи, какими обозначался этот путь, становились священными и неприкосновенными письменами или актами, документами собственности, разрушение которых неизменно влекло за собой кровавую месть виновному и преследование его общими силами всего рода.

Наш промышленник северного края и в настоящую минуту ведет свои лесные промыслы тем порядком, который достался ему от глубокой древности и был некогда господствующим и повсеместным во всей этой равнине, называемой Русской землей. Когда спрашиваешь поселян в Архангельской губернии: "Чем вы промышляете?", то, по рассказу Максимова ("Год на Севере", II, 348), в каждом селении получаешь один ответ: "Да путики кладем, птицу ловим, зверя бьем по этим путикам".

"Путики, — говорит Максимов, — это лесные тропы, которыми прорезаны все тамошние тайболы и леса. Путик прокладывает себе всякий мужик, которому припадет только охота к лесному промыслу. У старательного и домовитого промышленника таких путиков проложено до десятка, и редкий из них не тянется на 40, на 50 верст; некоторые заводят свои тропы и гораздо на большее пространство. Путик этот прокладывается просто: идет мужик с топором, обрубает более бойкие и частые ветви, чтобы не мешали они свободному проходу, в намеченных по приметам и исконному правилу местах вешает он по ветвям силки для птиц, прилаживает у кореньев западни для зверя. И так приметался, так приобвык в долгом опыте и приглядке к делу каждый из охотников, что он уже твердо помнит и подробно знает свою тропу и ни за что не перемешает свои путики с чужими. Верный исконному обычаю и прирожденному чувству понимания чести и уважения к чужой собственности, он и подумать не смеет осматривать, а тем паче обирать чужие путики, хотя бы они тысячу раз пересекли его путик".

Само слово путь в той стороне имеет значение промысла, идти в пути — значит идти на промыслы. И в XVI веке упоминаются эти путики: их называли пасными (на зверя) и силовыми (на птицу)*. Это показывает только, что с незапамятных времен они существуют в промысловой жизни нашего севера неизменно. Они теперь сохранились только в глухих северных краях, куда еще мало достигает новая промышленная жизнь. Но было время, когда по всей нашей земле другого способа устраивать себе промыслы не существовало. За птицей и зверем, за пчелой и даже за пашней и сенокосом надо было ходить, делать пути в те или другие стороны, прокладывая или, еще вернее, продирая собственными усилиями путь-дорогу.

______________________

* Акты юридические, №358.

______________________

Дорога эта вырубалась топором не только как тележник, путь колесный, который необходимо было иметь для проезда на пашни и сенокосы, но также как путь-тропа, пролагаемая только для пешего ходу. В этом последнем случае топор направо и налево тесал потесы и клал грани и знаменья, как, например, в бортных ухожьях, на пути за пчелами. Чтобы обозначить пределы своего владенья, свои пути и межи, в старину выражались так: куда топор ходил.

Топором каждая деревня прорубала и зарубала себе право собственности на окрестную землю. Сами межи клались не на земле, а вырубались топором на деревьях. Земляная межа всегда шла только живыми урочищами вроде речек, оврагов, болот, ржавцев, мхов и т.п. Но как скоро она теряла живое урочище, то переходила на дерево, и уже одно дерево представляло для нее единственный предмет для межевого признака, поэтому такая межа всегда отводилась от одного дерева до другого, "от дуба или сосны на березу; а на березе грань, да на липу, да на две ели, да на вяз, а на них грани; да на три ели — выросли из одного корени; да на две осины, да на березу на виловатую, да к кроковястому вязу, да к двум волхам — из одного корени выросли" и т.д.

Такие путики могли принадлежать одной деревне, одному поселку, но иные, более пространные и значительные, могли принадлежать и всей волости, т.е. всему союзу родовых поселков. В известное ухожье могла ходить вся округа, как в общее для всех владенье, каковым, например, были неизмеримый лесной остров, или озеро, или воды большой реки и т.п. Естественно, что такие обширные ухожья и пути должны были принадлежать уже волостному городку как главному узлу волости и власти.

Первобытное деревенское понятие о пути как о дороге промысла или всякого дохода легло в основание и городовой деятельности.

Впоследствии город, как военная дружина, стал называть путем всякий военный поход и, разумеется, всякую дорогу в завоеванную страну, по которой собиралась дань и другие поборы.

Как деревня, ходя по своим путям, являлась промышленником зверя, пчелы, рыбы и т.п., так и городок становился промышленником людских поселков и чужих волостей и даже городов, которыми овладевал для собирания дани.

Как в деревне действовал топор селянина-пахаря, птицелова, зверолова и пр., зарубая и прорубая себе путики, так и в городе его военная дружина зарубала и прорубала себе пути для своих промыслов мечом. Дружинный быт в этом отношении нового ничего принести не мог; он, народившись постепенно из развития земских же сил, употребил в дело те же искони вечные способы устраивать свой промысел, какие по всей земле существовали с незапамятного времени.

Как деревенский промышленник со своим топором, так и сам светлый князь или светлый боярин со своим мечом ходили, лезли в свои пути, направо и налево зарубали свои права на землю, добытую трудом великим. Отцы-пионеры пролагали эти пути, дети и внуки держали их как отчину и дедину, как родовую собственность. Если поселянин отмечал свое право на землю указанием, куда плуг, соха ходили, куда коса ходила, куда топор ходил, то князь, голова дружинная, точно так же мог указывать на свое право указанием, куда меч ходил.

Каждый город, подобно деревне, распространял свои пути во все стороны и зарубал себе собственный округ, отчего и границы такого округа прозывались рубежом. Вот почему сами дела наших первых князей, весь порядок этих дел представляли, в сущности, только новый шаг, новую ступень в развитии старых земских промышленных отношений. Князья, как способная дружина, только способствовали городам распространить новый промысел даней, оброков, уроков. Они ничем не отличались от простых промышленников: также ходили на ловы не для потехи, а именно для промысла, сами собирали полюдье, дани, дары, уроки, оброки, сами оберегали днепровские караваны купцов-гречников и т.д. Вообще существенная роль князя состояла в том, что он был первый работник и хозяин своего города, своей волости или области и всей своей Земли. Стихия хозяйского дела была основанием его быта, как стихия военного дела была только охраной и поддержкой этого быта.

Переход из оборонительного положения в наступательное и завоевательное случался, конечно, у тех городков, где по выгодам местоположения накоплялось больше народонаселения и сходилась более сильная, многочисленная и отважная дружина.

Если в первое время отдельные роды очень часто жили во вражде, воевали друг с другом, то, воюя, они должны были завоевывать друг у друга и земли, и волости, и сами города, и всякие угодья. Осиливал, конечно, тот, у кого было больше силы, а большую силу возможно было иметь только в храброй и многочисленной дружине. Поэтому, где накоплялось много дружины, там и городок становился сильным и опасным соседом для других городков, и в нем сами собой возникали уже завоевательные помыслы, ибо дружина жила именно промыслом войны.

Само собой также разумеется, что дружина особенно могла скопляться на бойких перекрестных местах, через которые протягивались торговые и промышленные дороги, куда поэтому сходились люди от разных сторон и разные люди.

Вот по какой причине важнейшими владетельными городами первых русских племен оказываются те, которые стоят на великих распутьях, как Киев, Чернигов, Смоленск, Полоцк, Новгород, Ладога и пр. Несомненно, что и эти города в начале были простыми родовыми городками, как летописец засвидетельствовал о Киеве. Причины, почему именно эти, а не какие-либо близлежащие городки получили перевес, скрываются больше всего в топографических свойствах их местности, особенно способной к скоплению людей по угодьям жизни.

С течением времени колесо счастья поворачивалось, и иные города могли приходить в упадок или от собственного бессилья, или от завоевания более сильным соседом.

Но как бы ни было, а к началу нашей истории сложилось несколько городов, которые владели уже большими волостями одноплеменного населения, были уже главными городами целых племен. Объединить своей властью из разрозненных родов целое племя эти города иначе не могли, как после борьбы с отдельными волостями, после завоеваний и покорений мелких городков. Нам кажется, что этой цели они достигали посредством военного промысла, который, в сущности, ничем не отличался от другой промышленности тех веков. Такие города, подобно деревням, могли пролагать свои пути очень далеко. Новгород собирал дань не только с приморских земель Белого моря, но с Печерского и с Югорского края.

Для прокладывания и укрепления подобных путей владетельный город употреблял рубежи и знаменья своего рода. Это были новые городки, которые он строил по всем направлениям своих промышленных дорог, особенно по течению рек. Вот новая причина, объясняющая существование многочисленных земляных окопов.

Вместо догадок, как это могло происходить, обратимся к позднейшему времени и посмотрим, каким образом спустя 600 лет та же самая Русь, скопившаяся теперь в Москве, собирала свои дани у сибирских инородцев, покорение которых из Москвы шло шаг за шагом точно так же, как из Киева и Новгорода шло покорение славянских и других племен по всему северо-востоку. Свидетельства о московских порядках собирания дани не подлежат и малейшему сомнению, потому что находятся в официальной переписке правительства. Что они вполне приложимы и к варяжским временам, в этом тоже сомневаться нет оснований. В истории, как и в жизни отдельного человека, одинаковые цели и одинаковые обстоятельства всегда и повсюду порождают одинаковый способ действий, одинаковые отношения и весьма сходные черты даже в мелких подробностях. Царь Иван Васильевич, посылая в Югорскую землю собирать дань по соболю с человека, писал тамошнему князю и всем людям Сорыкитской земли, чтобы собрали дань сполна, и прибавлял: "А мы вас ради жаловать и от сторон беречь, под своею рукою держать, а не соберете нашей дани, и мы на вас послать свою рать и вострую саблю...". Эти речи по своему смыслу так древни, что их без ошибки можно относить к самым отдаленным временам. Так, несомненно, говорил еще Олег, покоряя Киеву соседние славянские племена. Вслед за этими речами царь Иван Васильевич наказывал провожать посланных им данщиков югорским князьям с югричами, людям добрым, от городка до городка и от людей до людей... Когда по следам Ермака Тимофеевича русские вошли хозяевами в сибирские пустыни, то первым их делом во всех случаях было построение городов и городков*, для чего изыскивались угожие места, преимущественно на устьях рек, на высоких крутоярах, чтоб место было крепко, чтоб никак влезть было невозможно, чтоб место было рыбное, была бы и пашенка небольшая и много лугов для пастьбы скота и коней. При этом города и городки ставились всегда в средине волостей и землиц, с которых собирались дани, самое большое — дней на 10 езды до границ волости или до последнего селения, платившего городку дань; но больше всего старались устраивать городки в таких местах, чтобы инородческие поселки находились в пяти, в двух, в одном днище от города или еще ближе. Днище пути заключало в себе 20 — 25 верст.

______________________

* Первый городок, построенный в Сибири русскими ратными людьми (1585 г.), называется остяками Руш-ваш, что значит Русский городок (Миллер. Описание Сибирского царства. — С. 198). Он был поставлен случайно, только для зимовья русскому отряду в 100 человек, проплывшему по Иртышу в Обь. Здесь, на северо-восточном берегу Оби, против устья Иртыша и сооружена была эта первая крепость, выдержавшая тогда же со славой значительную осаду от инородцев. Имя Рушваш сходствует с именем самого северного селения на острове Рюген — Russevase. Славянское весь, vas по-украински значит село, деревня, селитьба.

______________________

Город рубили всей ратью по раскладке, назначая бревен по 5 на человека. Местных чужеродцев, если они были подручны, тоже заставляли рубить бревен по 15 или по 10, смотря по их средствам и усердию. Таких работников с топорами собирали с трех луков по человеку. Но сперва от них ото всех очень береглись, указывая им только рубить и привозить лес, а потом отправляли их скорее по домам. К городовому делу никого из чужих не допускали из боязни, чтоб не заметили, сколько всего пришло к ним ратных русских людей, потому что русская рать в таких случаях вообще бывала не очень значительна. На первых порах с чужеродцами предписывалось обращаться с большой лаской, велено было примолвливать и обнадеживать их всячески, что будут с ними жить дружно, чтоб жили они спокойно по своим местам и в город приходили бы, как к себе домой; но в то же время велено было держать себя против них с большой осторожностью, как вообще против врагов.

Город, то есть деревянные стены, ставился с воротами и башнями и, смотря по местоположению, укреплялся острогом (острым тыном), надолбами, рвами и во рвах честиком. В то же время из всей рати по вольному голосу избирались охотники, кто хотел остаться в городе жить навсегда. Из сторонних собирали вообще гулящих людей и отнюдь не снимали с места хлебопашцев. Из таких вольных людей устраивалась городовая дружина, например человек 50 конных и человек 100 пеших казаков и стрельцов. У казаков был главным атаман, у стрельцов сотник. Оба вместе они и управляли дружиной. Иногда надо всей дружиной правил стрелецкий голова. В иных более значительных городах воеводство поручалось сыну боярскому. Вообще, в начальные избирались люди добрые и смышленые. В их руках сосредоточивалось все существо самого города: первое — суд и управа над подвластным населением; второе — защита населения от врагов; третье — сбор дани, отыскивание новых даней, новых волостей и землиц для приведения их под государеву высокую руку. Всем дружинникам-горожанам раздавались подгородние земли и угодья с наказом, чтоб всякий стал хлебопашцем, для того чтоб сам город мог кормить себя, ибо привоз запасов из Руси был делом весьма затруднительным.

В городке иногда жили очень тесно. Так, в Нарымском Остроге в 1611 году порожнего места не было и с сажень: берег над рекой отмывала вода, а подвинуться в поле было некуда, кругом лежали болота и мхи (трясины).

Обыкновенная и прямая служба рядовой городовой дружины заключалась в собирании даней, разных дорогих мехов: соболей, лисиц, бобров, песцов, куниц, горностаев, белок. Для этого зимой она ездила небольшими станицами, человек по 20 — 40, по инородческим городкам, волостям и землицам так далеко, как только возможно было в зимний путь доезжать из города с оборотом назад. Таким образом, городовой данничий путь или округ определялся сам собой соответственно местным топографическим удобством проезда. Он, как подвластная земля, составлял особый присуд того города, который распространял в нем свою власть. Сбор дани хотя, быть может, и был прибылен для ходаков, но вообще он сопровождался большими лишениями. Люди терпели стужу и всякую нужду, иной раз умирали от голода, потому что враждующие данники не давали им ничего и всячески стесняли их пребывание в своих местах. Малыми отрядами ходить было очень опасно, их побивали без остатка. По большей части дань собиралась, как сказано, зимой, когда нередко ходили на лыжах и нартах. Но были такие местности, куда именно зимой пройти было невозможно, иные люди жили "в крепостях великих, осенью болота их обошли и зыбели великие и ржавцы, и зимой снега великие", поэтому пройти к ним возможно бывало только в середине лета.

Очень важно было собрать первую дань. Тут, кроме военной силы, нужно было особое уменье и ловкость, дабы употребить эту силу вовремя и кстати, ибо во всяком случае дело было опасное.

Очень нередко случалось, что данники не повиновались и не только не платили дани, но и приходили воевать на город. Тогда городовая дружина усмиряла их, приводила снова под высокую царскую руку, а чтобы дань была вперед крепка и верна, отбирала у них заложников, по древнему талей, из лучших людей, которые до времени и содержались в городе и по просьбе отпускались иногда домой, но не иначе как поставив вместо себя новых верных заложников. Кроме того, город вообще крепко сторожил и оберегал свои подданные волости от сторонних врагов, для чего дружина, проезжая станицы, человек по 20, по 30 и по 40, постоянно объезжала свои владенья, оставаясь иногда в опасных местностях на житье у данников все лето. В самом городе необходимо было держать беспрестанный караул у ворот и по стенам, а также и отъезжий караул вблизи города, на заставах и на высоких местах, чтобы, как по телеграфу, давать весть об опасности. Когда город был силен и охрана по всему округу крепка, а суд и управа правдивы, то данники сами привозили дань в город и начиналась даже и торговля скотом и припасами. Ласка, привет и кроткое обращение с данниками, действительно, всегда делали их друзьями завоевателей. Но всякое насилие и обида со стороны города почти никогда не проходили даром и поднимали все население. Однажды в Томский город пришла жена одного киргизского князька бить челом, чтоб киргизским людям быть под высокой царской рукой. Вместо того чтобы ее обласкать и одарить чем возможно, томские стрелецкие головы сняли с нее грабежом соболью шубу. За эту шубу киргизы поднялись и жестоко отомстили не самому городу, к которому прийти боялись, а его подвластным верным данникам, то есть всему окрестному населению, что было все одно. С той поры и покорить киргизов стало невозможно.

В иных случаях сами же данники предупреждали об опасности. В 1605 году в Кетцкий острог пришла жена одного остяка и объявила, что ее муж и все кетцкие люди умышляют на острог и хотят его взять и сжечь, а служилых людей всех побить. Действительно, открылось, что все данники Кетцкого острога и города Томска хотели забунтовать и успели уже побить человек 10 из сборщиков дани, но, благодаря этой остячке, коноводы и ее муж были схвачены, пытаны, наказаны, и опасность миновала.

Любопытно, что женщины являются и ходатаями-послами, и предателями своих же родных людей. В иных случаях жены князьков привозили русским собранную дань, особенно когда требовалось при этом попросить о какой-либо льготе. Необходимо предполагать, что и в глубокой древности женщины вообще бывали благосклоннее к завоевателям и больше своих мужей способствовали распространению дружеских связей и мирных отношений.

Обыкновенная забота города в том и состояла, чтобы развести с инородцами торг, завязать с ними дружбу и постоянные отношения, особенно с их старшими и начальными людьми. С этой целью лучшие данники, особенно князьки, привлекались в город государевым жалованьем, которое изъявлялось большей частью в подарках цветным сукном или суконным платьем, особенно красных цветов, до чего инородцы были большие охотники. Приходя в город к этому государеву жалованью, инородцы по обычаю приносили и со своей стороны подарки-поминки, конечно, дорогими мехами. Это было прибавкой и подспорьем к установленной дани.

Другая немалая забота города, как мы говорили, заключалась в том, чтобы развести возле себя пашню. С этой целью городок приманивал к земледелию окрестных инородцев и прямо им объявлял, что они должны платить дань одним только хлебом, что ничего другого, никаких соболей, кроме хлеба, с них не возьмут. Это был самый действенный способ распространить хлебопашество и в инородческом быту.

Таковы были порядки завоевания или покорения Сибири. Они и в общих чертах, и в своих мелких подробностях в полной мере могут обрисовывать старину IX и X веков, ибо Москва XVI века по существу своей роли продолжала то же самое дело, какое началось в IX веке в Киеве.

Покорение Сибири было, в сущности, продолжением того движения восточных славян к северо-востоку, которое началось не на памяти истории. Мы видели, что еще Геродот упоминает о переселении славян-невров в мордовскую сторону вудинов. Через тысячу триста лет, в половине IX века, потомки этих невров владели уже всей страной Верхней Волги, простирая свои пути, вероятно, и дальше по направлению к Белому морю и к Уральским горам.

Это было естественное и, так сказать, растительное распространение славянского племени по землям и странам, в которых оно искало необходимых средств жизни, добывая пушной товар и вместе с тем прокладывая дорогу орудиям земледельца, труду пахаря и всяким потребностям оседлого быта.

Само собой разумеется, что городок в этом случае играл самую значительную роль, а городовой промысел за данями с инородцев составлял существенную силу для распространения между ними известной степени культуры. Городок как военная дружина, конечно, работал больше всего мечом. Но надо заметить, что и сам меч в русских руках всегда оставался в пределах, какие ему указывала жизнь промышленника. Он был только пособником в промысле, и потому, как скоро его дело оканчивалось, начиналось обычное и настоящее дело, т.е. устройство порядка в данях, устройство торговых сношений и разведение по удобным местам небольшой пашенки, ибо питаться одним зверем или рыбой без батюшки-хлеба не мог русский человек. Впрочем, городовой промысел меча, если иногда заходил очень далеко в насилиях, очень нередко подвергался опасности и самому погибнуть от такого же меча. Обыкновенно инородческая земля вставала поголовно и разделывалась по-свойски не только с волками — рядовыми промышленниками, но и с волками-князьями.

Больше всего промышленник и меньше всего завоеватель, русский человек очень хорошо ценил такие уроки и применял все меры, чтобы жить с покоренными в ладу, в покое и тишине. Свою ошибку или временное дружинное неистовство он тотчас старался исправить водворением подходящего порядка, устава, закона. Конечно, то же самое происходило во всех странах, во все века и у всех народов, но у русского это происходило с промышленным рассудком, с промышленным вниманием к обстоятельствам времени и места. Он не останавливался на одном, на чем обыкновенно останавливались прямые завоеватели, чтобы постоянно только грабить подвластное племя; он, конечно, жестоко наказывал непокорных, но как скоро покоренные жили тихо, то заводил с ними дружбу и побратимство, вовсе не думая, что это какое-либо низшее племя, недостойное со стороны завоевателя человеческого обхождения. В своих завоеваниях он никогда не был германцем-феодалом и никак не мог вместить в свой ум понятий так называемых аристократических. Пропитанный чувствами родства, он всякую дикую народность понимал только как несмышленого ребенка, как родного себе и обращался с ней по своим же прирожденным идеям родства, и отнюдь не по идеям господства. Русская историческая жизнь началась промыслом и торгом. Никакого исключительно военного семени в ней нигде не лежало. Ее военное дело все устремлялось только на подпору промышленных и торговых целей. Военное дело только прочищало дороги для этих целей, о чем очень заботились еще русские богатыри, эти первоначальные строители русской исторической жизни. Но и богатырь, как военная сила, во всех случаях являлся только слугой земли, исполнял только то дело, которого требовала земля, которое становилось необходимостью для земли. Впоследствии задачи и идеи древнейшего богатырства сами собой легли в основание государственных стремлений, сделались первой доблестью князей, а потом первой добродетелью государей-самодержцев.

Вот почему и Русское государство, как непосредственное создание самого народа, во всех своих завоеваниях новых стран и земель обыкновенно только оканчивало давно начатое народное дело. Оно шло всегда только по следам промышленника, который первый открывал путь и первый указывал способы, как занять новую страну и как устроиться с ее расселением. Еще прежде, чем государственная власть узнавала о существовании какой-либо новой земли, способной платить дань, промышленник уже собирал там дань, строил своими средствами городки и независимо ни от кого укреплял свои связи с диким населением. Так поступали, например, около 1600 года пустозерцы, вымичи и торговые люди многих других городов, которые брали дань с самояди, ставили и содержали в ее земле свои городки, вели с ней торговлю и не сказывали, какой дорогой туда ходили. В это время существовало в Москве крепкое государство, которое старалось все подобные дела переводить из частных рук в свои государственные руки, а потому, объявляя себя настоящим законным покровителем и защитником новопокоренной народности, признавало подобные действия торговых людей частными, незаконными, воровскими.

Но пустозерцы и вымичи в XVI столетии действовали точно так же, как действовал в IX веке и несколькими веками раньше Новгород, как впоследствии действовала его же колония — Двинская земля, потом Устюг, Вятка и все другие северные города. И сама Москва, стремясь забрать всякую дань в свои руки, действовала точно так же, как в свое время действовали киевские князья, переводя частное дело в свои княжеские руки, в свой стольный город.

Само собой разумеется, что только в этих княжеских и государевых руках, при военной силе всякие поборы и дани могли получать если не более правильное, то наиболее крепкое устройство. Государство в этом отношении только собирало частные единичные предприятия в свои общие всенародные руки и, в сущности, было таким же промышленником новых даней, каким в древнейшее время являлся каждый малый городок и большой город. Дани имеют государственное значение, на них выросло государство. Но в первое время они были простой частной промышленностью городовой дружины, ее обычным способом добывать себе и своему городу необходимое кормленье. Повторим еще раз, что как из деревень простой промышленник за зверем, за пчелой, за птицей делал в глухой стороне свои пути, которые потом становились его неприкосновенной собственностью, так точно и князья из городов делали свои пути за чужими волостями и городами, за инородческими землицами, которые становились собственностью их княжеских стольных городов.

Особому распространению и развитию первых городов, как мы говорили, очень способствовала разнородность и смесь населения, приходившего к городу под защиту или приходившего к нему на службу для его защиты. То, что говорит Титмар о Киеве XI века, что это был притон всяких людей, особенно из беглецов-иноземцев, которых он обозначает данами, то есть вообще скандинавами или балтийскими поморянами, это самое в Киеве, как и в Новгороде, могло существовать с незапамятных времен. Несомненно, что эта смесь населения послужила первой основой особой силы и особого могущества этих двух городов, стоявших на распутьях большой дороги, и потому скоро сделавшихся хозяевами многочисленного русского городетва на севере и на юге.

Для города, который своим промыслом и торгом приобретал силу, выступал вперед и подчинял себе все окрестное население, каждый новый пришелец был гостем очень нужным и очень дорогим, особенно если это был товарищ мечу, храбрый и отважный дружинник. Таких людей город отыскивал повсюду и с особой лаской растворял для них широкие двери своей гридницы. Собрать хорошую дружину было первой задачей города, как бы он не был незначителен. Только с храброй дружиной он мог держать себя независимо, даже владычествовать над окрестной страной, пролагать дальше свои промышленные пути, укреплять и в далеких местах свои торговые и всякие другие сношения.

Очевидно, что когда существовали города и, по свидетельству летописи, много городов, когда вообще существовала особая жизнь городства с потребностями защищать свой город и свою землю, пролагать дороги прямоезжие, очищать от врагов пути далекие, то естественно, что в стране, как ответ на потребности городства, существовал и целый класс или разряд людей, отдававших все свое дело исключительно только подвигам земской защиты, как и подвигам всякой службы для родного города. Это были те подвиги и те люди, о которых воспевают наши народные былины и до сих пор. Нам кажется, что древняя былина вообще есть истинный свидетель и достоверная летопись о том именно времени, когда доисторическая русская жизнь, сложившись в независимое друг от друга городство, проходила этот своеобразный путь развития только едиными силами богатыря-дружинника и с благодарной памятью воспела его как могучую первородную стихию своего исторического бытия. В этом нас убеждает существенное содержание былин со всеми теми подробностями, которые, как несомненные черты глубокой древности, явно выделяются от последующих приставок и наслоений былинного эпоса. По всему видно, что былины воспевают именно быт нашего доисторического городства, быт первородного русского города, который сам олицетворен в образе стольного и ласкового князя Владимира.

По былинам, этот Владимир — лицо мифическое; его идеал, по верному замечанию Буслаева, "составился в фантазии народной еще в эпоху языческую или, по крайней мере, независимо от христианских идей и помимо всякой мысли об обращении Руси в христианство". Этот стольный князь Владимир вечно сидит дома, сам на войну не ходит. Вот первая черта, которая обнаруживает, что в его имени рисуются больше всего понятия и представления о самом городе, чем о какой-либо личности. Известно, что первая обязанность идеального исторического князя, как живого деятеля земли, заключалась именно в том, чтобы самому не только предводительствовать войском, но и первому начинать битву. Без князя, с одними боярами, полки не крепко бились, боярина не все слушали. Таким образом, былинный князь-домосед не соответствует идеалу исторического князя и есть, собственно, идеал самого города. Это живой облик представлений и фантазий о характере, о качествах и свойствах самого города, почему былина с большой правдой именует князя Владимира стольным. Домосед стольный князь занят только одним делом: он вечно пирует в светлой гридне с князьями-боярами, с могучими богатырями, с поленицей удалой, с гостями (купцами) богатыми и т.д. Его дом всегда переполнен пирующими, двери всегда отворены настежь для всех. Но этот вечный пир как бы для того и открыт, как бы для того и существует, чтобы собирались на нем могучие богатыри, чтобы собиралась к стольному князю из разных мест храбрая дружина. Стольный князь созывал к себе дружину отовсюду, "везде ее ищет, везде спрашивает". "Той еси, Чурила Пленкович! — кличет он к себе богатыря. — Не подобает тебе в деревне жить, подобает тебе, Чуриле, в Киеве жить, князю служить". Приезжего богатыря он встречает очень приветливо и радостно, всегда во время пира, потому что иначе негде было и увидать Владимира. Первый вопрос гостю: "Отколь приехал, отколь Бог принес? Которого города, которой земли? Где проезжал-проезживал?" Потом князь спрашивал об имени, о роде-племени, как зовут молодца по имени, как величают по отечеству? По имени, по роду-племени место дают, по отечеству жалуют. Каково отечество, таково и место. В первое место князь сажал в передний угол, возле себя; во второе — богатырское место, в скамьи супротив себя. Третье место — куда молодец сам захочет сесть. На приезде князь жаловал молодцу богатырского коня и давал обещание дарить-жаловать молодца чистым серебром, красным золотом, скатным жемчугом и т.д.

Если Владимир — стольный князь — представляется все пирующим, то и богатыри все совершают поездки богатырские, все ездят по Русской земле, путем-дороженькой, от города к городу, пролагают пути прямоезжие в дебрях и лесах, мостят мосты (через реки и по болотам), очищают дороги от разбойников, очищают города от неприятелей и такими подвигами как бы прокладывают себе дорогу к ласковому солнышку стольному князю Владимиру. Обыкновенно они едут к Владимиру-князю на вспоможение, на его сбережение.

Приехал Илья Муромец во Киев-град
И вскричал он громким голосом:

— Уж ты, батюшка, Володимир-князь!
Тебе над о ль нас, принимаешь ли
Сильных, могучих богатырей,

Тебе, батюшке, на почесть-хвалу,
Твоему граду стольному на — изберечь?..
Отвечает батюшка Володимир-князь:

— Да как мне вас не надо-то!
Я везде вас ищу, везде спрашиваю...

Дружина, как и следует, наполняется разными людьми от разных городов, от всяких чинов или сословий. В числе богатырей, живущих у Владимира, есть братья Сбродовичи, которые своим именем прямо указывают, откуда они пришли; есть и мужики Заолешане, Залесские, из-за лесов.

Стольный князь Владимир по своим нравам и по своей обстановке отнюдь не представляется самодержавным государем. Его власть в личном качестве вовсе незаметна. Она действует как власть общинная, именно городовая. Отношения к нему богатырей очень просты. Они приезжают к нему, как к своему брату, ничем не стесняясь, ведут себя просто, как у своего брата, как у простого домохозяина.

Богалыри, служа князю, собираются к нему думу думать, собирают дань, выхаживают ее; ездят в послах, выезжают для князя на охоту и в разные посылки. За службу князь дает им города с пригородами, села с приселками, жалует золотой казной и так далее*.

______________________

* Л. Майков. О былинах Владимирова цикла. Буслаев. Русский богатырский эпос. Бессонов. Песни, собранные Киреевским. Миллер. Илья Муромец.

______________________

Вообще деятельность богатырей в полной мере обрисовывает деятельность первой городовой дружины, равно как лицо стольного князя Владимира в полной мере обрисовывает существенные черты первоначального города, нравы и обычаи которого, конечно, заключались в том, чтобы ласково и хлебосольно принимать нового дружинника, давать ему место, соответственное его родовой и боевой славе, или первое подле князя, или богатырское против князя, или предоставлять ему на волю, куда сам сесть захочет. "Кто до молодцов дородился, тот сам себе место найдет", — говаривал князь Владимир как бы разумом самого города, открывавшего широкие двери приезжему богатырю на всякое место.

Даже само добывание невест стольному князю переносит нас в то отдаленное время городовой жизни, когда дружинникам действительно приходилось добывать жен богатырскими подвигами.

Затем "в отсутствие богатырей-дружинников князь представляется в былинах бессильным, робким, трусливым". Это черта, также больше всего характеризует сам город, но не княжескую личность. Владимир "труслив вообще, особенно при наступлении врагов, он тужит, печалится и плачет, когда нет у него богатыря-обороны, когда некому съездить далеко в чистое поле, попроведать орды великие, привести языка поганого".

Почему богатыри избрали своим средоточием только Киев, об этом они сами говорят в летописной повести о битве с татарами на реке Калке. Эта несчастная битва, по словам летописи, была проиграна из-за гордости и величания русских князей, которые были храбры и высокоумны и думали, что одной храбростью все сделают, имели и дружину многую и храбрую и величались ей, но погибли и погубили дружину. В этой битве пало 70 богатырей — число, конечно, не историческое, а былинное. Повесть рассказывает, что в то время в городе Ростове жил богатырь Александр Попович; у него был слуга по имени Тороп. Служил тот богатырь великому князю Всеволоду Юрьевичу. Когда великий князь отдал Ростов сыну Константину, богатырь стал служить Константину, то есть по-прежнему остался служить городу Ростову. Между старым Великим Ростовом и молодым городом Володимиром, где основали свой княжеский стол суздальские великие князья, происходила давнишняя распря за старшинство. По смерти великого князя старшим князем должен был остаться Константин. Однако он не хотел идти во Владимир, а полюбил ростовское житье и желал по-древнему в Ростове утвердить стол великого княженья, малый город Владимир подчинить Великому Ростову, а не Ростов Великий мизинцу-Владимиру. За это непокорство сына отец еще при жизни отнял у него старшинство и отдал Владимир второму сыну, Юрию. Начались междоусобия. Много раз Юрий приходил в Ростов, осаждал город, желая выгнать брата, но Александр Попович со слугой Торопом и другие богатыри побивали его войско в несметном числе. До сих пор, говорит летописец, существуют великие могилы, насыпанные над костями побитых*. Во время этого междоусобия Константин при помощи богатырей постоянно торжествовал над Юрием. В битве под городом Юрьевым с Александром Поповичем был Тимоня, под другим — Добрыня Золотой Пояс. Тут полки Юрия были так же разбиты и убит богатырь Юрята. Потом на Липицах убит другой Юриев богатырь, безумный боярин Ратибор, который похвалялся наметать супротивных, как седла. Однако междоусобие окончилось миром. Константин сел на старшем столе во Владимире, а потом и скончался, поручив великое княженье тому же брату Юрию. Увидав такой исход дела, Александр Попович стал помышлять о своей жизни, опасаясь, что великий князь воздаст ему мщение за смерть Юряты и Ратибора и других многих из своей дружины, которые погибли в битвах от богатырской руки Поповича. Подумав так, посылает он своего слугу Торопа к другим богатырям и зовет их к себе в город, "что обрыт под Гремячим Колодезем, на реке Где, тот соп (осыпь) и доныне стоит пуст", — замечает летописец**. Тут богатыри собрались и сотворили такой совет: если начнут они служить князьям по разным княженьям, то неминуемо будут все перебиты, потому что у князей на Руси идет великое неустроение и частые битвы. Тут они и положили ряд-уговор, что служить им единому великому князю в матери городам, в Киеве. Тогда в Киеве был князь Мстислав Храбрый Романович. И били ему челом все те великие и храбрые богатыри и перешли служить в Киев. Мстислав очень гордился и хвалился новой дружиной, пока не случилась битва с татарами, где погиб и сам Мстислав, и Александр Попович, и Добрыня Рязанич (Тимоня) Золотой Пояс, и все 70 богатырей.

______________________

* "Князь великий Юрий стояше под Ростовом, в Пужбале, а войско стоще за две версты от Ростова, по реце Ишне, биахут бо ся вместо острога об реку Ишню. Александр же выходя (из города) многы люди великого князя Юриа избиваше, их же костей накладены могыли великы и до ныне на реце Ишне, а инии по ону страну реки У сии, много бо людей бяше с великим князем Юрием; а инии побиени от Александра же под Угодичами, на Узе. Те бо храбрии выскочивше (из города) на кою либо страну, обороняху град Ростов..." (Тверская летопись, с. 337). По раскопкам графа Уварова около Ростова видно, что вблизи Пужболы, в кургане, найдена между прочим монета Отгона I (X век). В других близлежащих местах и именно в Городце на Саре найдены арабские монеты, относящиеся к началу VIII и до половины IX веков (см.: А. С. Уваров. Меряне и их быт. — С. 31, 50 и др.).
** Не тот ли это Городец, который упомянут на р. Саре, вблизи сел. Дебола (см. предыдущее примечание)? На карте, приложенной к исследованию графа Уварова ("Меряне и их быт"), под ним обозначена река Гда. Если это Городец Александра Поповича, то, судя по найденным монетам, он существовал уже в начале IX столетия.

______________________

Очень явственно, что этот рассказ, если и имеет какое-либо историческое основание, то в общих своих чертах он весь взят из былин и рисует время очень давнее, которое может относиться и к сидевшим по городам многочисленным потомкам Рюрика, и к той всякой княжье, о которой поминает договор с греками первого киевского князя Олега, впервые же назвавшего Киев матерью русских городов. Другие летописные показания присваивают богатыря Александра Поповича временам первого Владимира, так что остается весьма сомнительным, был ли Попович личностью исторической, жившей в начале XIII столетия, или это обыкновенный богатырь старых былин. В настоящем случае для нас очень важно то обстоятельство, что переведенная в летописное свидетельство древняя былина дает богатырю свой город или городок — осыпь, соп, называемый теперь обыкновенно городищем и городком, что в этом городке она собирает богатырей на думу, где они и решают служить только в матери русских городов. Мелкий городок тянет к своей матери даже и богатырскими силами. Вот причина, почему должны были усиливаться старые города во всех областях Русской земли. Здесь же скрывается причина так называемого возвышения Москвы над всеми старыми городами, как прежде стал над ними возвышаться мизинный Владимир. Мелкие волости и города старались примыкать туда, где являлось больше силы и уменья жить с хозяйским разумом в возможной тишине и покое.

На первом татарском побоище погибли все могучие и сильные богатыри, то есть погибла вся Древняя Русь с ее богатырским складом жизни, с ее бесчисленным городством и со всякой княжьей как политической формой ее древнейшего быта.

Созерцание всех киевских былин, конечно, носит в себе многие бытовые подробности уже позднейшего времени, но в общей основе своей песни оно изображает время очень отдаленное, когда в действительности по Русской земле разъезжали могучие люди, искавшие дела и обыкновенно направлявшие свой путь к городам, где служба их принималась с радостью. Мы достаточно видели, что лицо ласкового князя по своим бытовым чертам столько же подходит к олицетворению ласкового города, как и к живой личности, отчего и богатырь-крестьянин Илья Муромец, по иным былинам, находится в обиде от этого князя, враждует с ним, подобно тому как крестьянин всегда живал в обиде от города и немало враждовал с городом. Олицетворения вообще свойственны былинам. Если в Идолище Поганом, Соловье-Разбойнике, Змее Горыныче лежат черты бытовых отношений к враждебным силам дикого степного соседа или домашнего разбоя, то почему же и в лице князя Владимира не могут рисоваться черты гостеприимного города, которому богатырь отдавался на службу. Князь был корень, кон жизни города, главный представитель города; поэтому немудрено, если в его облике выясняются нравы и обычаи самого же города.

Мы видели, что стольный князь Владимир собирал дружину отовсюду, даже и по деревням, везде ее искал, везде спрашивал. Призвание, собирание дружины было существенным делом его жизни, ибо дружина была коренным существом самого города.

Призвание дружины, таким образом, составляло самое обычное и как бы физиологическое действие городовой жизни. Поэтому и призвание варягов в Новгороде было, в сущности, самым простым и, так сказать, ежедневным явлением древней русской жизни, которое сделалось знаменитым только по случаю утверждения в земле одного княжеского рода, да и то вследствие обстоятельств, благоприятствовавших этому роду. Новгородцы уже Святославу грозили, что найдут себе князя и в другом месте.

Естественно также, что призвание дружинника, как и самого князя, в иных случаях могло оканчиваться изгнанием, что вполне зависело от состава дружины, от разделения ее на особые круги или партии, от могущества одной какой-либо партии над всеми другими и т.д., не говоря о том, что иной дружинник и сам князь приходились не ко двору для всего города. Немаловажную роль в этих случаях играли клевета, оговор, наушничество, всякая сплетня, о чём рассказывают и былины, говорит часто и сама летопись.

Как бы то ни было, но призвание дружины, а следовательно и князя, изгнание дружинника, а следовательно и князя, составляли, так сказать, простое жизненное отправление древнего городского быта вообще, заключались в самых началах, в природных свойствах и порядках этого быта.

Вообще нам кажется, что богатырский былинный эпос есть вполне достоверная историческая песня о том складе русской жизни, который некогда господствовал по всей Русской земле и давал ей облик первородной клетчатки, составленной из племенных и родовых волостей, живших каждая отдельной независимой жизнью и руководимых городовой общиной или дружиной своего родного города-городка.

Если мы не последуем в точности за Шлецером, которого в его взгляде на начало русской истории вполне оправдывает время и состояние науки, если мы оставим в покое все суждения о том же предмете норманнской школы и не будем начинать свою историю от пустого места, то легко увидим из первых же и самых достовернейших свидетельств, каковы договоры с греками, что в приход Рюрика в Новгород и Олега в Киев Русская земля жила именно дружинным складом повсеместного городства, что для определения земской власти, сидевшей в этом горо детве, она имела даже особое имя, прозывая всех городовых владык в общем их составе или в общем их характере всяким княжьем, всякой княжьей. Это княжье многочисленных городков и городов и составляло политическую клетчатку всего русского первобытного земства. Оно было действующей силой земли, ее знаменем, ее коном или политическим корнем, на котором произрастали все бытовые общественные отношения земли.

Договоры с греками прямо ведутся от имени этого городства только под рукой главного города Киева. От всякого княжья, от всех русских людей, от всякого города идут послы и гости и вместе утверждают мир, вместе обещаются хранить его с ответом в случае неисполнения условий; не одного киевского, но и каждого князя и каждого русского человека. Вот почему не один Киев, но каждый русский город, стоявший в союзе Киева, требует себе вклада, ибо по тем городам сидят князья, находящиеся только под рукой Киева, этой матери, но не господина городов русских. Точно так же и приходящая в Царьград русь, послы и гости, получают содержание, месячное, отдельно и независимо по каждому городу: первое на киевских послов и гостей, потом на черниговских, переяславских и всех прочих городов. Все это показывает, что каждый город понимал себя особым, отдельным, независимым существом, которое пользовалось одинаковыми правами и имело одинаковые органы для своих действий, как и главный город Киев. Именно право отдельного независимого посольства показывало несомненную самостоятельность и независимость каждого города. Каждый со своим родом жил особо, на своем месте, каждый владел особо своим родом. Эти слова в точности обозначают характер древнего общественного быта и на первой его ступени, в смысле особых кровных родов, и на той ступени, где из родов образовались общины и города-дружины.

Таково было устройство русского земского быта в так называемое доисторическое время. Об этом устройстве очень ясно свидетельствует византийский император Маврикий (в VI веке), говоря, что у славян и антов множество князьков, что славяне и анты живут вечно в несогласии: на чем решают одни, на то не соглашаются другие, друг другу не повинуются и не покоряются единой власти. О множестве князьков у днепровских обитателей акатиров свидетельствует также Приск в середине V века. Те же самые свидетельства, короткие и не знавшие подробностей дела, в полной мере прилагаются к нашей истории XII века, о которой в точности можно сказать то же самое, что Маврикий говорил о славянах и антах: "Никакой власти не терпят и друг к другу питают ненависть". Но само собой разумеется, что такой порядок дел должен восходить и дальше за пределы VI и V веков, ибо доисторическое время тем и отличается от исторического, что оно долгие века повторяет одно и то же, что оно, собственно, есть только естественная история народной жизни, сложившая эту жизнь в известный образ и повторяющая свое создание без конца, пока не выработаются в ней какие-либо иные основы развития. Вместе с тем земская разрозненность жизни, это господство особых, отдельных и независимых ее кругов, родовых или общинных — все равно, вполне оправдывает и существование повсеместного городства, которое, несомненно, и народилось вследствие той же разрозненности и коренной потребности жить особняком, независимо, не подчиняясь никакой чужой власти, что, конечно, выходило по прямой линии из древнейшего, в полном смысле родового, устройства народных связей. Итак, на основании свидетельств византийских писателей, поясненных договорами Олега и Игоря и подтверждаемых вещественными памятниками многочисленных городков, можно с достоверностью заключить, что перед приходом Рюрика Русская земля представляла клетчатку городства, представляла вполне сложившееся историческое тело, своего рода организм, конечно, еще с первородными силами и свойствами, но уже готовый и способный воспринять в себя более возвышенные начала исторической жизни. Существенной силой и формой и, так сказать, материей этого организма был город не в одном смысле осыпи или окопа, но и в смысле особого порядка, нрава и обычая самой жизни. Пребывая еще в пределах естественной истории, все это городство, как множество, как целая клетчатка, вполне и одинаково выражало свои идеи и свои силы в каждой своей частице или особой клеточке. Различие заключалось только в объеме этих клеточек, то есть многочисленных городков и городов, в их большей или меньшей силе, в тех отношениях, кто был старший, кто младший, кто был матерью, кто сыном своей матери. Матерые города, конечно, были главными основами всей этой клетчатки. Но подобно тому как маленькие городки были средоточием своей волости, так и большие, старшие, были средоточием своей области. И те и другие держались своей дружиной, имели одну и ту же задачу жизни: охранять, защищать свою волость или обволость (целый округ волостей), получать за эту службу кормление и добывать, распространять кормление по всем сторонам под видом всякого промысла и торга и особенно под видом даней, то есть поборов с близкого и далекого населения всего того, что люди дадут. Промысел на людей-данников составлял первую заботу и всегдашнюю работу города или той богатырской военной общины-дружины, которая исключительно должна была жить в городе. Само собой разумеется, что такой промысел наиболее сосредоточивался в матерых городах, для которых уже с самого их зарожденья он являлся обычным делом собирать дань-кормленье со своих же родичей, младших волостей и городов. Дальнейшая история этого городства, конечно, должна была создать целый союз старших матерых городов или союз больших племенных волостей-областей, более или менее равносильных между собой, вполне самостоятельных и независимых друг от друга. В таком порядке земской жизни застает Русскую страну ее история, записанная в летопись. Но такой порядок не мог создать себя даже и в одно столетие. В нем очень много естественного и очень мало искусственного, а все естественное в человеческом быту вырастает очень медленно и содержится очень долго. Только искусство, вроде наших петровских преобразований, пересоздает человека сравнительно быстро и с той же быстротой переводит его развитие с одной дороги на другую. Поэтому племенные области, в которые пришло княжеское племя Рюрика, несомненно, существовали уже много веков и в призвании князей выразили только свою жизненную потребность и желание устроиться лучше прежнего.

Рюрик, таким образом, застал русское историческое дело уже в полном ходу. Недоставало только храброй дружины, которая помогла бы прочистить во все стороны давнишние пути-дороги, отнятые различными соловьями-разбойниками и чудищами, идолищами погаными, а больше всего хитростями льстивого грека-византийца, очень не желавшего иметь по соседству сильную и непокорную народность.

ПРИЛОЖЕНИЯ

I
РУГИЯ-РУСИЯ

Помещая это старинное описание острова Ругена и Поморской земли, мы имеем в виду познакомить читателей с теми сведениями об этой древнеславянской стране, какие ходили на западе Европы в ее кратких и полных "Космографиях", составлявших своего рода учебники и вообще книги, издаваемые для общеобразовательных целей. С этими же целями "Космографии" переводились и на русский язык. В XVII столетии их появилось у нас достаточное количество, кратких и полных. Из переведенных на русский язык самая полная "Космография" приписывается Герарду Меркатору, 1594 г. Хотя в ней и значится, что она написана в граде Иданбуркге (Дуйсбурге), где жил и скончался Меркатор, однако это очень объемистое сочинение принадлежит, по-видимому, его продолжателю, который значительно распространил и пополнил труд Меркатора и местами упоминает о Меркаторе как составителе сей книги.

В русском переводе "Космография" разделена на 230 глав. Статья о Ругии обозначена 131 главой. В списке, принадлежащем нашей библиотеке, вместо Ругия написано Русия, что, конечно, можно почитать за ошибку, так как в других известных нам списках такой замены не встречается. Везде остров именуется Rugia и по-русски Ругия. Тем не менее, такая описка очень свойственна русскому говору, весьма нередко изменяющему "г" в "з" и потом в "с". Русские люди в XIII столетии немецкую Ригу именовали по-русски Ризой и Рызой, в Ризе, Ризкий, Ризеский и т.п. Точно так же изменяются подобные имена и на Варяжском Поморье, например Рогиттен, Рахситтен, Росситен — одинаковое имя разных мест Кенигсбергской Пруссии. Произношение Ругия и Русия могло, следовательно, вполне зависеть от местного славянского говора, как произношение Рутия и Руция от романского говора. Впрочем, возможность происхождения варягов-руси с острова Ругии не столько зависит от букв, сколько от исторического значения этой древнеславянской местности, о котором вкратце повествует и предлагаемая здесь старинная географическая статья.

"Ругия — остров на море орнетанском (ориенстальском) то есть восточном, или Свевицком, а именно называют Балтицкое море, от баралибицкой области дацкая граница. Остров беловат, с того острова видят островы Манада (Ummantz), Гидезера (Hiddensehe), от западу; да от полудня поморские грады граничат, именем Барто (Bardt), Трозуб (Stralsund), Крипсваде (Gripswalde), Валгасте. Остров в древние лета многим пространнее был, неже ныне. Божьей волей промыла вода сквозь той остров и отделила особно остров Руден на удивление всем, что неподобно было тому тако статься, страшными волнами морскими и трясением земли и ветры великими потопило многие домы и костелы и колокольни между Ругией да между Руденом, островом на 5 миль. Ныне в том месте глубина немерная, великие корабли тем местом проезжают, а называют то место новый проезд или корабельный проезд. В древние лета большие корабли на широкое море и иным местом проезжали, на запад, а не на восток, проезд тот называли Данбелен; на том проезде дацкие корабли потонули и ныне на дне моря видят корабли и опасаются тем местом кораблями ездить. Остров тот весь великое море обошло; долгота и ширина того острова 7 миль, округи того острова по смете математицкой 21 миля. Ныне вправду та округлость не только многим островам и прилепкам большим и меньшим разделяется и есть ли кто хочет с прилежанием смеряти и сиетити, 70 миль найдется; между островков ширина заток по три мили, а меныпи полторы мили несть; а которые корабли к тому острову приезжают, от волн морских шкоты бывает мало, пристанища угодные опасные.

На острове том хлеба родится изобильное множество, близь града Стралзунна; како в древние лета римляном в Сицилии хлебородство бывало, тако и на том острове. Срабо (Страбон) о том пишет. Скота, то есть коней и овец есть по мере; гусей в правде немерное множество и вельми велики; волков и больших мышей на том остров несть, токмо не в давнее на прилепку Битов мыши болшие, т.е. кроты появились с приезжих кораблей. На острове том живали люди идолопоклонники, рены (раны) или рутены имянуемые, люты, жестоки к бою, против христиан воевали жестоко, за идолов своих стояли. Те Рутены от жесткосердия великого едва познали после всех Христианскую веру. Того острова владетели таковы вельможны, сильны, храбрые воины бывали, не токмо против недругов своих отстаивались крепко, но и около острова многие грады под свою державу подвели, то есть Бордум, Гривммам, Трибесяе, и воевали с дацким королем и со иными поморскими князьми и с Любской областью воевали много, и всем окрестным государством грозны и противны были. Язык у них был словенской да виндалской (валдалской); грамотного учения не искатели, но и заповедь между собой учинили, чтобы грамоте не учились, токмо воинским делам прилежные охотники были. Того острова Ругии первоначальной владетель был князь Крито (Крыто), вельможный той был владетель во время Поморской земли владетеля князя Свентыбара. Тот князь Крито женился на дщери князя Свентибара 1100 года; а иные пишут, что той князь Крито Ролштенским и Дутмарским князем был, град Любок завел. Он единого времени зван был в гости и напився пьан и Дан его пьяного с лестницы пхнул, и ту смертию скончался. По смерти его тем князством ругинским завладел отец его, князь Реце 1160 году и потом то ругийское князство воевали многие недруги до владетеля их, до князя Братаслава до 1352 году. Того князьства дедичи извелися и досталося то ругинское государство в державу поморским князем, затем уговором, есть ли бы поморских князей род извелся, тогда те ругиские опять аки вольны были бы, и кого они хотят за владетеля их и за государя, того изберут.

О превращении ругийских к вере христианской хощу нечто мало помянути. Игелмондус пишет: во время цесарева Карла Великого сына Лодвика Пиуса 713 году были мнихи кляшторы Кардепского (Нордейского) из Вестфали, которой поставил цесаря Карла Великого сын Лодвик. Те мнихи на великую страсть дерзнули, поднялися тех ругийских идоложертвенников от идолского поклонения отводити, а к вере христианской приводити, во имя Христово и начальника своего святого мученика Вита. И помощью Божьею и святого мученика Вита неких идоложертвенников те мнихи привели было; а потом паки от веры христианской отступили и свою идольскую прияли по прежнему и со инеми неверными многими тех мнихов всех помучили на смерть, от Христа отступили, а святого Вита имя призывали во всяких делах и учинили себе идола и нарекли того идола Святывит и поставили над ним божницу; а которые приезжие купцы из иных государств тому идолу святому Виту честные дары лучшие приносили и честь воздавали, и тех купцов гугинские тамошние жильцы с великой честью и с любовью приимали и с ними торговали. Всея тоя области или острова все люди съезжались на поклонение тому идолу и жертвы приносили. Идол той сотворен по образу и по подобию человеческому, сана изрядного; одежда на нем долгая, а вылит той болван из разных руд, то есть из злата, из сребра, из меди, из олова и из всяких разных; в правой руке того идола чаша из всяких же руд слита, кровля на ней на подобие рогам, а чаша та наполнена всяких благовонных вещей; а в левой руке лук наложен со стрелой. На имя того идола 300 коней было всегда готовых на стойлах: а сверх всех трехсот един был конь, на того не садился никто; а егда против недругов своих лучится быти на войне, и поп их, того белого коня оседлав и запершися в конюшне, коня того бьет и томит, даже весь спотеет, и выводит его из конюшни всего в поту истомленного, и сказывает всем вслух, что Святывит сам на коне том ездил против недругов ругинских на бой; и они тому идолу и паче честь воздают, жертвы многие и дары честные драгоценные приносят. Чашу, которая в правой руке того идола по вся годы поп их наполняет разными благовоньми вещьми и егда скончается (год), тогда поп их открывает ту чашу и вынимает из чаши, подносить тому идолу под нос с великим трепетом; и есть ли годом в чаши положенного убудет и веность пременится, тогда все о том радуются, и веселятся, надеются, что идол или бог их приел в себя некую часть, и мнят, что во весь год будет к ним во всем милостив и благоподатлив, и паки ту чашу наполняют полну и вдают в руку идолу по-прежнему: а есть ли в той чаше не убудет ничего и воность (не) премнится, тогда все начаются на себе великого гнева от того их бога того году. И многие действа и моления (богомолства) тому идолу сотворяют и во всем ему веруют. Идол той стоял во граде Арконавитовие; к тому идолу съезжались из разных областей идоложертвенники на поклонение и приношение жертв идолских, между которого и любские многие приезжали. В том же граде три божницы были наполнены идолов, а над всеми началнейший был Святывит; а иной идол был о седми лицах на единой главе; той опоясан седмью сабли, а в левой руке имел меч голой. Идол тот толст, и высок и пригож, называли его Мартом (Марсом), богом воинским. Другой (в списке У идольского читается так: Другой идол имел на главе пять лиц без сабель и без меча, того называли Смирением. Потом следует: третий идол имел на главе 4 лица, а пятое на персех; левой рукой держался за верх главы, на правое колено приклякнул; того идола называли богом царства того; имя ему было Поренитум. И много бы было о тех идолах и о их идолских действах и болвохваствах сказывати.

То безбожное идолство унялось по пред 440 лет, а до тех мест, покаместь веры христианской не приняли, идолского поклонения держалися, многое кровопролитие от них Христаяном дялось. 946 году архиепископ ганбурской пытался их приводить к вере христианской во время державы кесаря Ендрика Укупуса (Аокупуса), потом 1019 году Дацкой король Зрит (Эрик) тех Ругинских воевал и осадил сильно их град Аркону и воевал их сильно и мужественно; и они, нестерпев его тесноты, просили его о мире и хотели веру Христианскую прияти, и король Дацкой не откладывая в дальний час, той часть велел их в море крестить и погружать; и когда король отъехал, и они паки христианскую веру покинули, принялися за прежнее идолское поклонение и многое кровопролитие над Христианы и немилостивое мучителство чинили. Потом Бамберской епископ Отто, наречен поморской апостол, учал тех ругинских к вере христианской приводити, а дацкому королю воевати их заповедал, потому что и так кровопролитие христианского немало учинилось. Взял их епископ на себе без войны тихостию и смирением к вере христианской приводити. Потом 1148 году поморской князь Ратибор вырядился с Бисценскими (Барденскими) с Грименскими с Требисцемскими со многими разными людми тех ругинских победил и к вере христианской привел и градов их Ругинских много повоевал и разорил, а ругинские, паки справяся и (не) оглядаяся ни на что, и не обинуясь никого, против Христаян войной восстали. В то время у ругинских великая несказаемая была селдевая ловля, потом те сельди перешли в дацкую землю; к той сельдевой покупке приезжали из Бардовику купцы по вся годы в ругинской град Витовию, а с ними был купец славен Христианин Родишкалк (Годишкалк). В то время поп идолской всем ругинским приказывал идолу святому Биту молитися сокрушенным сердцем, чтобы гнев свой утолял и по-прежнему бы милость своя явил. Христианину Родишкалку поп их говорил, чтобы идолу их святому Биту непобедимому жертву принес, и за такое словесе (слово вей) христианские приезжие купцы взялися, многих ругинских побили и потом нощию на корабли собрався со всем парусы подняв, ушли. Недолго после того 1166 году ругинские против себе воздвигну ли войну дацкого короля Валдамора и великое кровопролитие между собою чинили и болши дву годов та война между ими деялась и дацкой король, умысля, саского князя Рендрика Льва да князя поморского, да князя мехельбурского па помощь призвал, и те, собрався, в Ругию пришли, огнем и мечом жестоко и не милостивно воевали. И ругинские видя, что не в силу им противу их стояти, запер лися в крепкие грады в осаду в Арьаконий, в Хатину (Харентину). Аркона град в Ругии крепок и строен на прилепку Витавии, против полунощной страны, к горам бореям, на Высокой горе; прирождением место немерно крепко, от востоку и от полу нощи море обошло, с другой страны ко острову Ругинскому прилеплено, а ныне все то пусто, видят (видеть) издали каменные стены. Окрест того града ров, таков глубок, что из крепкого лука доброй стрелец едва выстрелит изо рва. Град той осажден на день Вознесение Христова, а взят на день святого Вита. (И тем мочно всякому рассмотреть и рассудить неизреченные судьбы Божий и мученика святого Вита), что тем безбожным на обличение зловерства их. На кого надежду свою имели, на идола Вита названного град взят. Мщане арокониские, которые изначала в осаде сели и много бився, не могли устояти, просили мира, общеваяся христианскую веру прияти, а идола Вита сокрушит и божницу христианским богомолием освятити; а пленников (полонеников) христианских ничем повреждены (не вредя) свободных учинити; а королю дацкому на колико лет дань давати. А егда той град Аркон взят, тогда и Харентин сдался. В то время 3 князи ругийские были, то есть Тесцлав, Стоуслав, Яромир. Стоуслав свою часть Яромиру брату своему поступился, и егда те ругинские князи веру христианскую прияли, и который прежде крестился, за того дацкой король Велдемар брата своего родного Канота (Канута) дщерь выдал за жену. Итако Аркона да Харейтина ругинские грады от многих воен опустили, а потом князи поморские те грады до основания разорили и под свою державу подвели; а чем дацкой король завладел было, и того по совету и по любви поморским князем поступился.

В древние лета той остров Ругия вельми был многолюден и славен; а ныне токмо те грады на нем, то есть стольной град Берга, а в нем 400 дворов, а иные грады Сагатр, Вик, Бинст, Люра; а иные меньшие и по се время (по ся мест) есть. А воинских ратных людей ныне с того острова 7 тысяч быти может. А на при лепку Ясмунду, которой к востоку лицом стоит, есть горы высокие, зело страшные, неудобно верити вышине тех гор над морем; с тех гор камень ломали на градовое и на иное каменное дело; ныне те горы Шкубен-помер (Штубен-комер). Недалече оттоль в горах и в лесах старинные каменные градцкие стены обросли великими лесами; ныне называют их тамошним языком бругдали (брухдали). Оттоле недалече есть черное езеро глубоко и вельми несказаемое множество в нем рыбы, сети прорываются. Единого времени лучилося в том езере рыбу ловити и на великое чудо сеть из рук рыболовских ушла в озеро и не могли ни которыми мерами сети тоя найти; и нашелся такой человек, осмеляся, искал тоя сети и по немалом времени нашел ту сеть под высокой страшной горой и закричал великим гласом тамошним языком, "которые все черти сеть ту зде занесли" и противу ему ответ от (из) воды был: "не все черти, толко я сам с братом моим Венхилем (с Нихелем)". На острове том лесов всяких, к корабелным станам (статьям) и на строение дворовое и дров на всякую потребу достаток, а особно на прилепку Ясмонду, и иным окрестным областем много отвозят; имянуется той лес Штубеница, то есть толкуется, на корабельное и на всякое дело в том лесу древа угодные. Духовных вотчин много, лесистые места и по ль разных и скота не мало; те дают начальником своим хлеба и скота десятую часть. На том острове старинных великих родославных родов много, которых печати свои собинные, те и воинским делам учитися охочи и грамотного учения тщателны; те велможным государем в службах своих пригожаются, во всяком рассуждении рассудителны воински и в домостройных делах (токмо в духовных делах) не вступаются. Деревенские люди господинам своим оброки дают по уговору и всякие черные тяжелые работы делают..."

II

Поморская земля изначала вандалским языком Поморцы (Pamortzi) названа; имя имеет от Помезана, от первого прусского короля сына Овидунта, а иные глаголют, что именуются Поамерене, то есть толкуется Поморская земля. Ныне княженетцкой титул имеет; положение его над Балтицким морем; долгота того княжества, от Голсштаинских рубежей до Ливонских протягается. Государство то везде хлебородно, дуги многие, паствы скотом веселоватые, угодные, здравые; хлеба, масла, меду, воску, конопель, льну и им подобным, всего родится множество. Не токмо сами тем изобилуют, но и во иные окрестные государства отвозят и отсылают и от того немалую корысть и прибыток приобретают. Тамо в море находят много янтарю, токмо не толико колико в прусах. Скота домашнего разного множество, також де и в лесах всяких зверей диких много. Имело то Государство собинных своих государей владетелей самодержавных, никем обладаемы не были. Градов изрядных в том Государстве много: стольный град того Государства Щетин, над рекой Одрой; в древние лета около того града бывало житие рыбославское (так), а потом те рыболовы преведены ко граду Винету и тамо размножилися. В нем вера Христианская. И ныне тамо Винеты стольный же град. Есть град Крипсуволдь (Gripswaldum); в том граде учение книжных и всяких мудростей от Бога обдарен; училище то поставлено 1456 году. Град Юлинум в древние лета во всей Европе славнейший был, бывала столица вандалских. Град Литролзунт (Стральзунт) славен, положение его у берега моря Балтицкого. В древние лета тот Град имел своего собинного государя князя. Винета град всех поморских градов славнее; от Дацкого короля Кондрата разорено. Есть иные грады, то есть Неугардия, Лембурга, Старгардия, Берградум, Каменец, Библина (Bublitz), Грифенбурга, и по берегу морскому Колберга, Каминум, Кослинум, Сунда, Удка (Putzka, Pucka), Ревесол, Ровенсбург (Lovensburg), Гехень (Hechel).

III
КАРТА ПОМЕРАНИИ XVII ст.

Эта любопытная карта, принадлежащая нашей библиотеке, носит следующее заглавие: Nova illustrissimi principatus Pomeraniae descrip-tio cum adjuncta principum Genealogia et principum veris et potiorum Urbium imaginibus et Nobilium insignibus. Она печатана латинским шрифтом на 12 листах, в градусе 15 миль. По полям размещены виды 42 городов и значительных мест. Вверху по ветвям родословного древа князей изображены их портреты, начиная от Свантибора (1107 г.) и оканчивая герцогом Филиппом II, (1618) с сыновьями. Кроме того, другое родословное древо без портретов показывает родословие князей от Витслава (938 г.) до Вартислава (1325 г.). Внизу карты помещено краткое историко-географическое описание Померании под следующим заглавием: "Pomeraniae et rerum in ea memorabilium Brevis descriptio E. Lubini". Карту гравировал Николай Гейлькеркиус — Nicolaus Geilkerckius sculpsit.

Мы списываем с этой карты в алфавитном порядке все имена мест, земель и вод, славянские и немецкие, в том виде, как они значатся на карте. Видимо, что многие из них, не исключая и немецких, значительно искажены. Для истории поморского балтийского славянства имена мест за скудностью других показаний составляют весьма любопытный и важный материал. Желательно было бы собрать этот материал в полном составе по всем поморским славянским землям от Эйдера (Одера) и Эльбы до Вислы и издать вроде географического словаря с необходимыми историческими и лингвистическими примечаниями. Собранные вместе и объясненные, эти имена, быть может, многое бы рассказали о темной истории балтийских славян-варягов.

А

Abtesliagen. Abtshagen. Achter-water. Ackerhof 3. Aderborg. Agnisenhoff. Albesdorp. Alebeke 4. Alekiste 2. Altenkirchen. Al-vesdorp. Anckerholtz. Anclam. Anclamische Feher. Aokerhoff. Ar-cona.

Arensborch 2. Arenshagen 2. Arenshop. Arenswalde. Arnhu-sen. Averhageii. Austin.

В

Baatz. Babbin 3. Babbinschborg. Baderssehe. Grot Bafepoel. Bahnen. Bakenberg. Baldebus. De-Ball. De Ball de Olde. Balendin. Ballenbergen. Ballerck. Ballewantz. Ballewitz. Ballum. Bandekow. Bandelin. G. Bandelvitz. L. Bandelvitz. Bandemin. Bandesow. Ban-secow. Bantze. Bantzelvitz. Bantzin. Barcewitz. Barcken. Barckeen. Barckenbrode. Bardt. Barenberg. Barenbusch. Barenslow. Barhovet (остр.). Barke fl. Barnekeuitz. Barnimbs Konow. Barnkvitz. Barnow 2. Barnowische Haven. Barns dorp. Barnstein. Barow. Bartelin. Bartels hagen 2. Bartin. Bartke fluvius. Bartkevitz. Bartlaff. Bart-zeiin. Barves-dorp. Barvin. Basdroie. Basentin. L. Basepoel. Gr. Base-poel. Bassewitz. Bassin. Batevale. Batevitz. Batrians-hagen. Bat-tin 3. Bavenretz. Baven Scheferei. Baversdorp. Bebberow. Beer-wolde. Behrwold. Beiersdorp. Beiershagen. De Веке. Bekel. Belbuch. Belckow 2. Belgard 2. Belitz. Belkow. Bellenbeke. Belling. Below. Groten Below. Liit. Below. Benekenhagen. Benkenhagen. Benlz. Bens. Bentz 2. L. Bentz. Gr. Bentz. Bentze. Bentzin. Berbom. Berchmolen. Bercke. Berckenbrugge. Bercknow. Berckow 4. Berensdorp. Berens-hagen. Berenwolde. Berge. Bergelase. Bergen 2. Bergis dorp. Berglang. Bergsow. Berlin. Berlinecken. Berneckow. Bernhagen. L. Ber-nikow. Bernsdorf. Bertcow. Bertkow. Bersendorp. Besigow. Besow. Bessin 2. Beverdick 2. Beveringen. Beversdorp 2. Bial. Bicliow. Billerbecke. Billerbeke fluvius. Bilow. Bim See. Binow. Bintz. Birckow. Bischofdom. Bischop sd. Bisdorp 2. Bisemitz. Bisenitz. Bistland. Bistorp. Bitegast. Bizieker. L. Bizow. Blanckenhagen. Blan-kensehe 2. Blesevitz. Blewes Eckort. Bliscow. Blisenradt. Bliskow. Blocks hagen. Blomberge. Blomdorp. Blomenhagen. Blondow. Blu-ckow. Bobelin. Boblin. Bochow. Воск. Воске 2. Bockhagen. Воск-held. Bockhold. Bockholdt. Bockholt. Bockholtz 2. Bockwold 2. Bode. Bodenberg. Bodenstede. Boissin 2. Boistinsche mohle. Boistrin. Boke. Bokel. Boken. Bokenort. Bolckow. Boldekow 2. Boldentin 2. Boldevitz. Boleiidorp 2. Bollinken. Boltenhagen 3. Bomefeld (Boinefeld?). Bomgarten. Bomitz. Bonin 2. Bonstor. Borcfelt. Borch 2. Borche. Lut: Borchow. Grr. Borchow. Borchstede. Borchtitz 2. 01. Borchwall. Gr. Borckenhagen. Borgensin. Borgwal 3. Bonn. Borinsche molen. Born 3. Bornhagen. Born Tuchen. Borrentin 3. Borrentzin. Borrn. Borske. Bosenske. Bosentm. Bosin 2. Bossin. Bossow. Boswin lacus. Bower. Bowhof. Brallentin. Bramheid. Bramstede. Brandenburg. Bran-deshagen. Brandmohllen. Branstede. Brechenwick. Bredelow. Bredenberg. Bredenfelde. Bredenfelt. Bredow. Bremenhagen. Brese. Bresecke. Bresen 4. Bresevitz. Bresow. Brest 2. Bresse. Brinck. Lut. Briscow. Gr. Briscow. Brisen 2. Brissow. Brock. Brode. Brodersdorp. Broeck. Broezem. Broitzen. Brugge. Bruggencroge. Brumkosen. Brun-ckow. Brunekendorp. Brunn. Brunne. Brunnecken. Brunow 2. Bruns-berg. Brunsdorp. Brunsfort. Brunske. Brunsow 3. Brusenfelde. Bruskevitz. Brutze. G. Bubkevitz. L. Bubkevitz. Bublitz. Buchow. Bu-ckevin. Bucow Dudesch. Buddenhagen. Buddenmohlen. Budel. Budendorf. Budow. Bugenhage. Bugenhagen. Buggerow. Buggewitz. Buggow 3. Buker. Bukow 2. Wendisch Bukow. Bukowische Sehe. Bulgerin. Bulitz. Bullen: wmkel. Bunnevitz. Bunsevitz. Gr. Bunsow. Lut. Bunsow. Burckevitz. Burckow. Burneyitz. Burow 3. Burscow. De-bursse. Bursow. Burtzlaff. Busch mohlen. Busclivitz. Buse 2. Biiskenhagen. Busker. Buslar 2. Busow. Bussentin. Bussewitz 2. Bus-sow. Bussow 4. Butow. Butow. Butowische Sehe. Butscow. Butzke.

С

Cadow. Cagenow. Calessen-molen. Calin. Caiman. Cain. Calow. Calpin. Camelow. Camineke. Cammin. Camminsche Boddem. Cam-nitz. Campe. Camper. Camse. Canckelvitz. Canckelvitz. Candelin. Cannin. Canten. Canterick. Cape. Cappelle 3. Caprower Sehe. Carbow. Carelpo. Carlitz. Carmin. Carnitz. Carow 2. Carstnitz. Carthus. Cartlow 4. Cartzin 2. Caryen. Carvin 2. Carvitz. Casckow. Cascow. Caseborch. Caseborgisclie Heid. Casemiersborg. Gasemirshoff. Casnevitz 3. Casow. Caspin. Casshagen. Casskow. Catcow. Catelvitz. Caten Damerow. Catrinen holtz. Catzcker fl. Catzcow. Catzin. Cavel-wisch. Cazow. Celesine. Ceremin. Certlow. Cevitz. Chantz. Chartz. Chemnitz. Chilow. Ghinow. Chinow. Chleven. Chloste. Chlove. Chotse. Chotzmow. Chowet. Chromkow. Chust. Chutlow. Cirwesdorp. Cilmitz. Cimbow. Cimmelin. Cimmendars. Cimmerhusen. Cinentelvitz. Cingel Circevitz 3. Cirebow 2. Circk See. Circkevitz. Circow 2. Cirmoisel. Cis. Cismer. Citen. Cittevitz. Gitzemin. Citznive. Citzow. Citzvitz. Cladow. Clae. Clannin 2. Clatzen. Clatzow 2. Clausdorp 2. Claushagen. Clawshagen. Glebow. Cleest. Clemes. Clemme. Clemmin. Clempenow. Clempenowische werder. Clempin2. Clenen Gluschen. Clentze. Glentzin. Clessenske. Clessin. Glevenow. Clingenbeke. Clissendorp. Clite. Clocksin 2. Cloppenhagen. Glotz. Clotzin. Clounitz. Clucken. Gluckow 3. Cluis 2. Clune. Cluntz. Cluntz. Cluptow. Cliisdam. Cluse. Cluss. Clutow. Clutz. Clutze. Clutzow. Clutzowische mohlen. Cnackschemohle. Cnacksehe. Cnacksee. Cnepelie. Cnieke. Codran. Colbelke. Colberg. Colbergische Wald. Colbyzow. Collatz. Golpin 2. Coltow 4. Nien Coltzglow. Coltzglow. Coltzin 2. Coltzow. Colzow. Gr. Comesow. Lut. Comesow. Gamesow. Cone ander Straten. Conedorp. Coningswerder. Conkow. Conow. Conrow 2. Contersin. Copan. Copens. Coplin. Copnitz. Copnow. Copriven. Corbhoff. Groten Cordeshagen. Cordeshagen 2. Corendorp. Coriasin. Corlin 2. Correntin. Corstnitz. L. Cortshagen. Cortzin. Cosakes. Cose. Coselitz 2. Goserow. Cosnwalg. Cossin. Cosslin. Cosslin. Gosternitz 2. Cosvantz 2. Cotlow. Cottow. Cowalck. Craatz. Cracow 2. Cradis. Craen. Grakevitz. Crambow. Crammentz. Crammonsdorp. Crampe 3. Crampel flu. Grampow. Cramvis. Cramvitz. Grange. Crangen. Cransevitz. Crantzin. Crassin. L. Crassin. Cratz. Cratze. Cratzke. Creckow. Crecksee. Creitlow. Creitzke. Crejencroge. Cremerwinckel. Cremmin. Crenintzow. Crentzhoff. Crepitz. Crepsow. Cretemin. Crimvitz. Crincke. L. Crine. Gr. Crine. Crine 2. Crineke. Crisow. Crivaen. Cromerbroeck. Cromwater fluvius. Cronnevitz. Crosdorp. Croselin 2. Crosnow". Crossdorp. Croswick. Crow'ow. Crucow 3. Crukenbeke. Crumbagen. Crumkevitz. Crummensee. Grummin. Crusmanshagen. Gr. Crussin. Crussow. Grutzen. Crutzmeshagen. Cubisser boddem. Cubissezvehr. Cublitz. Cuckevitz. Cuckow. Cudsow. Cuesow. Cugelvitz. Cukow. Culntz. Culsow. Cultzow. Cumin. Cummerow 4. Cummerowiscb See. Cumto. Cunsow 2. Curow 3. Cusser. Cusserow. Cussow. Custrow. Gutelvitz. Cutze. Nien Cutzglow. Cutzow. Cygnitz.

D

Daber 2. Dabercow. Dabercow. Wosten Dabercow. Groten Dabercow. Dabern. Dabis. Dabritz. Dadow. Dalen. Dallentin 2. Dalmeritz. Dalow. Dam. Dambecke. Dame lacus. Damen. Damercow 3. Damerfitz. Damerow 5. Wustlaffs Damerow. Ol. Damerow. N. Damerow. Damertow. Dames 2. Dames dorp. Dames fluv. Dameshagen. Dames dorp. Damezow. Damezow. Damgarden. Damgarten. Damme. Dammen. Damnitz 2. Dampen. Damsche Sehe. Dannenberg. Danscroge. Darbel. Darbelade. Dargaske. Darge. Dargebans. Dargelin. Dargen. Dargerese. Dargeser. Dargesloff. Dargitz. Dargsow. Dargun. Darkow. Darsban. Darse. Darsentin. Darser ort. Darsevitz. Darskevitz. Darsin 4. Darsow 3. Der Darss. Dartx 2. Darvene. Darwitz. Dashaus. Daskow. Dassow. Datcow. Datnie diep. L. Datzow. G. Datzow. Dedlin. Deep. Deerskevitz. Deerskow. Deersow. Degow. Delan. Deltzow. Demmenitz. Demmincke. Demmin. Dendorp. Denholm (остр.). Dennin. Densin. Depenbrocke. Deperske fluvius. Derbneg. Dersecow. Dersentin. Desse. Dethmershagen. De Tine. Detmers-dorp. Deuske lacus. Devarnow (остр.). Deven. Deverese. Devin. Dewichow. Dewitz. De Dick. Dirickshagen. Distkenhagen. Portus Divenow. Gr. Divenow. L. Divenow. Divitz. Dobbekvitz. Dobberpoel 3. Dobell. Dodelach. Doemsow. Dohar. Doitm. Dolge 2. Dolge lac. Dolgelin. Dolgemose. Dolgen. Dolgenow. Dolitz. Dolkevitz. Domervitz. Donnieshagen. Donnige. Donrie. Doppelsdorp. Dornhave. Dorow. Dorow. Dorpliagen. Dortichmorgen. Dousin. Dowesberg. Dowsewitz fluv. Draheim. Dramburg. Dramendorp. Drammin. Drannewitz. Dranske 3. Drechow. Drenow 2. Dresevitz. Dresow. Drewesevitz. Drewolck. Drollenhagen. Drowsdow 3. Drowse. Drowsevitz. Drowslow. Dubbertech. Dubbitz. Ol. Dubzow. G. Dubzow. Dubzow. Groten Dubzow. Lut: Dubzow. Dudendorp. Dudesch Bucow. Dudesch Versin. Dudosch Plassow. Dudsche Calube. Dudschen Damnitz. Duggerow. Dukow. Dumerkevitz. Dumgnevis. Dummatel. Dummercow. Dumrade. Dumrese. Dumzyn. Duncker. Dunnekevitz. Dunow. Dunsevitz. Dunnow. Duns. Durckow. Dussevitz 2. Dussin. Dusterbecke. Dutsche Castnitz. Duvenbeke (p.). Duvels dorp. Duven-dick. Duviger.

E

Eefir. Echeid. Eckersberg. Eckholt. Eiersberg. Eik. Eikenberg. Eikhorst. Eixen. Elbershagen: Eldena. Eldenow. Ellerholtz. Elmenhorst. Emkendorp. Endige. Engelswach. Ernsthoff. Eskenow. Eskenrie. Evenberg. Exin Bollin. Exow.

F

Facksche. Facobsdorp. Falckenberge. Falckenborch. Falckenborg. Falckendorp. Falckenhagen 2. Falkenberg 2. Falkenborch. Falkenwold. Fanckendorp. Fannevitz. Lut. Fanuevitz. Groten Fannevitz. Fanow. Farchnow. Farenwolde. Fargow. Farmen. Farnitz. Fartzow. Fasenitz flu. Fashagen 2. Fassin. Fatzow. Ferckevitz. Ferkow. Feseritz. Feskendorp. Fesicow. Ficliel. Fiddechowisch Scheferei. Fiddeckow. Filsow. Finckenthal. Fische. Fischerende. Flackenheide. Flederborn. Flakensehe. Flemens dorp. Fleteenstein. Flotow. Fons 2. Fons Inae. Forcken beke. Forstensehe. Forwerck. Forwerck. Franshorg. Frantzen. Frawdenberg. Frelieide. Fredelandt. Frederichs scheffereie. Fresen 2. Fresenbrok. Fresendorp. Fresen ort 2. Freste. Fretcow. Fretz. Friensten. Frienwolde. Frisco w. Frissow. Frist 2. Fritrichswald. Fritzow. Frochen: mol. Fruwendorp 2. Fulendorp. Fulen Rostock. Fulensehe. Funckenhagen. Funckern frest. Furenholtz. Fvenack.

G

Gachlin. Gaddentow. Gaddin. Gagern. Gagetzow. Galebeke. Galenbecke. Galenbeke. Gallenzow. Galow. Galowsehe Scheferei. Galpinsche Flete. Gandelin. Grans. G. Gansen. Gr. Gansen. Lut. Gansen. Ganskevitz. Ganskow 3. Laco Gantstede. Garberow 2. Garchkevitz. Garchlin 2. (Tarde. Garden. G. Garden. Gardesche Sehe. Garmin 2. Garow. Garscho-vet. Gartz 5. Gartzgar. Garves. Gatow. Gatzcow. Gawart. Gazenitz. Gedde. Gehren. Gellasen. Gellentzow. Gellin 2. Gemikow. Genskow. Gerbin. Gerbshagen. Gerfslow. Gerskow. Gerwin 2. Geser. Gesow. Gr. Gestin. Gewesdorp. Gibbin. Gibentzin. Giglitz. Groten Ghischen (верн.). Gluschen. Gilm. Gingst. Ginow. Gisbitz. Gisendorp. Giskenhagen. Giskow 2. Glambeke lacs 2. Glambeke. Glans. Glasehutte. Glashagen. Glasow 2. Glebitz. Glesis. Glin. Glina lacus. Glineke 2. Old. Glineke. Glinecke. Gliscow. Glissen. Glistke Gloddow 2. Glode. Glofze. Glonnevitz. Glotkow. Glotzin. Glowitz. Gluskow. Glutzke. Gnadenhus. Gnageland. Gnaskow. Gneusin. Gnevzin. Gnewicow. L. Gnewin. Gr. Gnewin. Gnewizow. Gnis. Gnoyen. Godersdorp. Goeden. Goercke. Goer bent. Goerke 4. Goern 4. Goertzke. L. Goglow. Gr. Goglow. Goien. Golchen. Groldbecke, Goldbeke, Goldevitz. Goldtbrech. Gollenberg. Gollendin. Gollentzin. Golnow. Goltbeke fluv. Golt hagen. Goltze. 0. Goltzglow. Goltzow 2. Gorcow. Gorieshagen. Gor:men. Gorms. Gorow. Gorries dorp. Gortzendorp. Gosebring (ост.). Goseiihave. Costlow. Gotenitz. Gotkenhagen. Gotschow. Gotzlaff. Gotzlow. Gotznow. Gotzeweken. Gowe flu. Gowelin. Gowidel. Grabbuntz. Grabis. Grabitzke. Grabo flu. Fons Grabo. Grabow 6. G. Grael. L. Grael. Grambow 3. Grammentin. Grammendorp. Grammentz. Grammin 2. Grandeshagen. Granoow. Gransebite. Granskendorp. Granskevitz. Grantitz. Graiits. Grantzin 3. Grantzow 3. Granzow. 0. Grapow. N. Grapow. Grapsow. Grascrug. Graseberg Iekeritz (озеро). Grasse. Grellenherge. Gribbenitz. Gribbenow. Gribow. Griebeii. Griffenberg. Griffenhagen. Grigal. Grimme 2. Grin. Gripswalde. Griskow 3. Gristkow. Gristow 2. Groiiehoff. Groneiiberg. Gronhoff. Gronow 3. Gronowervitz. Grosow. Grossin. Grotendorp, Grotenhage. Grotevitte. Grubenhagen. L. Grubno. G. Grubno. Grummentz. Grumsdorf. Grumskow. Grunart. Grunhagen. Grupenhagen. Grushow. Grussow 2. Grutcule. Grutkow. Gruwel. Gryphiswaldisch Oie (oc'rp.). Guddentin. Gudenhagen. Gudeiitin. Gudesweg. Gudose. Gultin. Gultze 2. Gultzow 2. Gumbin. Gummellin. Gummenitz. Gummin 2. Gunse. Gunthersberg. Gurtitz. Guselitz. Gunsin. Gust 2. Gustebin. Gustelits. Gustemde. Gustin. Groten Gustin 2. L. Gustin 2. Gustlafshagen. Gustmin. Gustow 2. Gustrowenhave. Gutevitz. Gutfick. Gutzcow. Gutzkow. L. Gutzmerow. Gr. Gutzmerow. Gutzmin. Gwetziri. Gwiseu. Gysorcky. Gystelitz.

H

Haffhusen. Hagen 8. G. Hagen. L. Hagen. Hagendorp. Hagenerwick. Hagenow. Hagenwalde. Hamelstall 2. De Elamer. Hamer 5. Hannekenhagen. Hanenkamp. Hannekenhagen. Haiis feld. Hans hagen 2. Harmenshagen. Haselborg. Haselow. Hasenfier. Hasselbusch. Hassendorp. Haus Demmin. Heffeldt. Heid. Heidbreken. Heide. Heiderug 2. Heidhunss. Heidken. Heidkrug. Heidman. Heidmohlen. Heinholt. Heithoff. Helle. L. Helle. G. Helle. Helmshagen. Helpe. Helpte. Hennekenliagen. Hermensdorff. Hermensdorp. Hermenshagen 2. Herske. Hertzberg. Hertzfelde. Hiddensehe. Hiendorp. Hillebrandsliagen. Hindenborg. Hinricksdorff. Hinricksdorp. Hinricksbagen 4: Hinschendorp. Hirtenkaten. Hochwiderberg. Hoffthogline. Hogeborne. Hogebrugge. Hogebrugsche Molen. Hogencroge. Hogemohle. Hogenbernikow, Hogenbutzow. Hogendorp. Hogenfelde 3. Hogenholt. Hogengrape. Hogenmuker. Hogensadel. Hogensehe. Hogenstein. Hogenwahrde. Hogenzalckow. Hoikenberg. Hoikendorp. Hoikenhagen. Holckewese. Hollendorp. Holm. Holtdorp. Holtkate. Honerheid. Horst 4. L. Horst. Gr. Horst. Hove. Hugelsdorp. Hukeshoff. Hungerdorp. Hupeshoff. Hussin. Hutte.

I

Iablitz. Iacobsdorff 3. Iacobshagen. lager 2. Iagow. Iallin. Iamecow. Iamen. Iamesche Sehe. Iamzow. Ianickow. Iannevitz. Iappentzin. lapperzow. larchow. larchen. larckevitz. larenbow. Iasde. lasdow. lasdow. lasenick. lasenitz. lasmunt. lassonike. lassow. lassow. lassuncke. Iastrow. Iatzel. Iatzen. Ieglitz. Gr. Iellen. Olden Iellen. Iescritz 2. Ihenenborg. Gr. Ihne fluvius. Cl. Ihne fluv. Fuhle Ihne fluvius. lirsecow. Ilenfelt. Im. Broke. Imdepe. Ioden mohle. Iohaneshof. Iorrensdorp. Isingen. Iuchow. Iulitz. Iunfern See. S. Iurgen. Iven.

К

Kabelsdorp. Kagendorp. Kakow. Kalckevitz. Kalen. Kalnissen. Kamits. Kamitz. Kampe. Kamse. Kamzow. Kankenberg. Kannenberg. Kantereke. Karbow. Karnemin. Karnkewitz. Karsenborch. Kaskenhagen. Kassenbom. De Katze. Katzow. Kawantz. Kaystine Mohl. Kaystiniche puel. Kazenow. Kedingshagen. Keiseritz. Kemes. Kemeshagen. Kemes sylva et lacus. Kempendorp. Kempinekenberg. Kennebackenhagen. Kentz. Kentzelin. Kerberg. Kerberge. Kerckbagendorp. Kerckdorp. Nien Kercke. Kerckenhagen. Kerckow 3. Kesow 2. Kessin. Kestine. Kickut. Kiez. Kikow. Kindeshagen. Kinov. Gr. Kisow. L. Kisow. Kissin. Kissow. Kitrerow. Kitzcke Kiwitz mohlen. Kleberhoff. Klockenhagen. Kloster. Klucsevitz. Knorrendorp. Kobelshagen. Koblent. Koesel. Koikenhagen. Koitkenhagen. Kolbatz. Koldehof. Kolehoff. Konitz. Konnigsberg. Konow. BarnKonow. Konow vor der Baen. Koper molen. Kopitz. Korckenhagen. Korckewitz. Korfwerder. Korn: Mohlen. Kortenhagen. Kosenow. Koske. Kosoge. Kosserow. Kottop. Kowal. Kowale. Kreckow. Krensow. L. Kubbelcow. G. Kubbelkow. Kuckes-mohlen. Kuckevitz. Kucksmohlen. Kuckuck. Kuddow. Lut: Kuddow. Kuddowischmolen. Kukan. Kukelow. Kukenhagen. Kulenhagen. Kuler ort. Kulo. Kummerow 2. Kumrow. Kunast. Kunesse. Kuperdorp. Kussin. L. Kussow. Gr. Kussow. Kyncow.

L

Laapsdorp. Laaske 2. Labbune. Labentz 2. Labes. Labomels. Labusow. Laddin. Ladebade. Ladentin. Lankevitz. Lanchow. Lanchow. Lanckavel. Lancke 5. Lanckow. Landave. Landscron. Landze. Langebose. Langen. Langendorp 3. Langenfelde. Langenhagen 3. Lanke. Lankevitz. Lanske. Lantgrabe. Lantow 2. Lantzke. Lapitz. Lasbeke. Lase. De Laso. Lasou. Lassan. Lassene 2. Lassenske. Lassentin 3. Lassoiicke. G. Latske. L, Latske. Latzke 2. Lavenitz. Laudmanshageii. Lebbin 2. Lebbun. Lebbuiie. Lebe. Lebene. Lebentzin. Lebesche See. Lebine. Lecow. Lecsin. Leesten. Legeusdorp. Legerdorp. Leine. L. Leistkow. G. Leistkow. Lekow 3. Leickendorp. Lemhagen. Lendershagen. Lensin. Lenskow. Leiltz. Lepelow. Lepoltz. Leppin 2. Leppinsche Scheferei. Lertz. Lose. Lesliii. Lesow. Lestin. Lut Lestkow. Lestnow. Lettenin. Levelose fl. Levenhagen. Levenow. Levenow. Levenowencruge. Levezow. Levin. Levitzow. Libbenne. Libits. Libitz lacus. Libnitz. Libzow. Liddow. Linde 5. De Linde. Lindeberg. Gr. Lilidenbusch. L. Lindenbusch. Lindow 3. Linecke. Lineke 2. Linow. Linskow. Linsse. Lintz. Lintzen. Lipe 4. Lipegorre. Lipen. Lipen lacus. Lippene. Lips. Liscow. Liscower ort. Lisnitz. Lisno. Lissen. Lisseubage. Lite. Litzow. Litzowische Fehr. Lobbe. Lobbin. Lobenhin. Lobnitz. Lecheiizin. Lockcnitz. Loest. Loetz. Loider. Loiow. Loissen. Loitz 2. Loitzin. Lokenitz. Lonnevitz. Lopnow. Lopsentin. Lossin 3. Lottin. Louwenborch. Lowen. Lowitz. De Lubbe-Bugort. Lubbegust. Lubbemin. Lnbbenow. Lubbersdorp. Lubbetow. Lubbetzitz. Lubbezin. Lubcow. Lubcow. Lubechow. Nien Lubeck. Lubecker ort. Lubeutz. De Lubicbow. Lubkevitz. Lubow 3. L. Lubtow. Gr. Lubtow. Lubtow 2. Lubtzitz. Lubzow 3. Luchte. Gr. Luckow. Luckow. Ludershagen 2. Ludershoff. Ludwigsborg. Luggevise. Lugwin. Luhschmolen. ljuiborg. Lujerhoff. L. Lukow. Gr. Lukow. Lukow 2. Lullemin 2. Lullevitz. Lulsdorp. Lupetow. Lupo fluvius. Lupofske lacus. Lupow 3. Lupse. Lusckow. Luscow. Luscow. Luscow. Lusentitz. Lussevitz. Lussow. Lusterbur. Lutkehagen. Lutkenhagen 2. Lutkevitz 2. Luttebuk. Lutzke. Lyn.

M

Machelin. Groten Machmin. Machmin. Madui Lacus. Makevitz. Malchin. Malchow. Malckevitz. Mallenziu. Mallin. Mallow. Malmeritz. Malsehitz. Maltow. Maltzdorp. Malvin. Manckevitz. Mandelatze. Mandelcke. Mandelkow. Manhagen. Manevitz. Manow. Manskerkroge. Mantcow. Mantzlin. Marchwartz mohlen. Marensehe. Marieiifelt. Marienthael. Marienthron. Marienwerder. Marin. Marlow. Marpshagen. Marsdorp. Marsin 2. Marsow. Martensdorp. Martenshagen 2. Martentin. Martow. Marvitz. Mascow 3. Masgeren. Masselvitz. Massin. Massow 3. Matgow. Medenicke. Mederow. Medevitz. Medevitz. Medow 2. Mege. Mehlen. Meierhoff. Mellen. Mellentin 2. S. Mellentz. Menckin. Menseritz. L. Merchow. G. Merchow. Mescow. Mesekenhagen. Meselcow. Mesiger. Mesow. Messentin. Metelkow. G. Metelkow. Metzow. Mewege. Meysicow Lacus. Michelsdorp. Mickerow. Milchow. Millienhagen. Milsow. Milstrow. Minnevitz. Minten. Misdow. Misdrogen. Mistelitz. Mochentin. Mocrate. Moddersin. Moderow. Mohle 4. Mohlen. Grote Mohlen. Lut: Mohlen. Gr. Moiken. Moikow. Moistelitz. Moistelvitz. Moistes. Moitzlin. Moizow. Moker. L. Mokerow. Molckentin. Mole 23. Molen 14. N. Molen. Molenbecke. Molin. Mollen 3. Mollenhagen. Mollin. Moln. Molnhof. Molscow. Molscow fluv. Molstow 2. Moltmolen. Moltzaen. Moltzow. Monchow. Monckeberg. Monckedorp. Monkebode. Monkedorp. Moiikegraven. Monkegudt. Monnekeholt. Monnekevitz. Morats. Morchin. Mordorp. Morgenisse. Morgenstern. Morgow. Moringen. Morlin. Morsalle. Morsincke. Mosdorp. Motzow. Mouratz. Muckse. Muckske. Muddel. Muddelmow. Muddelnow. Mudderow. Muddersin. Mudel nuvius. Muggenborch. Muggenborg. Muggenhole. Muggenzie. Muggenwolt. Muhl 3. Mulendorf. Mulendorp. Mulskenhagen. Multrin. Multzow. Munde 2. Mundersin. Murckevitz 2. Murcow. Musgerin. Musse. Mussentin. Mussow. Mustis. Muth. Mutrnow. Muttrin. Mutzeborch. Mutzelborh. Mutzkow.

N

Nadatz. Nadersin. Nadrense. Nahusen. Nardevitz. Nassineke. Nassow. Nastow. Natzmersdorp. Nateheid. Natelvitz. Natmershagen. Navin. Navitz. Nazente. Nebantzin. Neberg. Neblin. Necla. Neclatz. Neclens. Neddelin. Nedden Retz. Nedderhagen. Nedel. Nedelitz. Nedemin. Neemin. Neerdin. Nefe. Negatz. Negenlin. Negrip. Nelepe. Nellin. Nemer. Lut: Nemerow. Gr. Nemerow. Nemitz 3. Nemezin. Nepnow. Neppermin. Neperwese. Neppotzlitz. Nepsin. Neresse. Neringen. Nesnachow. Nesochow. Nessin. Netiu. Neugarten. Neugarten. Nevelingsborg. Neven. Neverow. Newerin. Newzitz. Nezebans. Nezebant. Niderzadel. Nienhaue. Niehoff 12. Nienkamp. Niemarck. Niemohlen 2. Niemohln. Niemolen 4. Nienballi. Nienbels. Nienbuckow. Niencroge. Niendorf. Niendorp 19. Nienfelt. Nienhagen 5. Nienhausen. Nienhave 2. Nienhof. Nienkalend. Nienkercke 3. Nienkercken 2. Nienkerkische Sehe. Nienkroge. Nienwerpen. Nienwater. Nigas. Nikor. Niltz. Niltzow. Ninckow. Ninhoff. Nipars. Nippeglantz. Ni: Rese. Nisdorp. Nitmero. Nitzkow. Nitznow. Nobbin. Nobisbagen. Nommin. Nonnendorp. Norinbergk. Noskow 2. Nossendorp. Nossevitz. Lut. Nossin. Nossin. Notbhagen. Nowlin. Nozebantz. Nudas. Nunensehe. Nutzcow. Nutzlaff. Nutzlin.

О

Obbelvitz. Obels. Oddon. Odera fluvius. Oie (остр.). Oie. Oldeborg. Oldemohle. Oldenbansin. Oldenbels. Oldenborg. Olden besin. Oldenbuckow. Olden Cutzglow. Oldendorp. Oldengraven. Oldenhagen 3. Oldenhoff. Oldenkalen. Oldenkamp. Oldenstet. Olden Swatsin. Oldenwedel. Oldenwerpen. Olden Wigshagen. Oldenwillershagen. Olde Sloss. Oldestal. Oldevebr. Olde wal. Oleborg. Oie Deep. Ol: Sesee. Ol. vehr. Onrose. Osten. Ouscken. Oustin. Ovelgunne 2. Ovelwicke. Overbagen.

P

Packelente. Padderow. Pael. Pagenhoppe. Pagenort (остр.). Pagonske. Paist. Palmsin. Palow. Paltzevitz. Grot Pamoiseke. Lut: Pamoiske. L. Panckemin. G. Panckemin. Panckemin. Panckendorp. Panckow. Panin. Pannekow 3. Pannikel. Panin. Panninsche See. Pansevitz. Pansin. Panskow. Pansow. Pantelitz 2. Pantow. Papenbeke

(p.). Papendorp. Papendorp. Papenbagen. Papentztn. Papirmohlen. Papirmolen 3. L. Paraw. Parchow 2. Pargow. Parnow. G. Parow. Parpart. Parpatz. Pan'assen. Parsanske. Parsante fluv. Parsenow. Passentin. Passewalck. Passow 3. Pastlow. Fastis. Patschen. Patzke 3. Patzker mohlen. Pawelsdorp. Pebrow. Peggels. Peglow. Pelsin. Pencun. Pene fluv. Penemoinde. Pentin. Pentzin 2. Pentzlin. Perlin. L. Perlin. Gr. Perlin. Perlow. Perselin. Petercow. Peteroise. Petersdorp. Petershagen 3. Petershagen. Petzkow. Petznick. Petzow. S. Pigelsberg. Pilleborg. Pinnow 6. Pipenhagen. Piritz. Pirristow. Pitzenlin. Pitzerwitz, Old, Plaantz. N. Plaantz. Placksehe. Plantcow. Plastcow. Plate. L. Plene. Olden Plene. Pleslin. Plitenitz. Plochrade. Plogentin. Plogshagen. Plone n. Plontzich. Plossin. Plotze. Plotzke. Ploven. Pluggentin. Plumendorp. Plutow, Pobantz. G. Poblat. L. Poblat. Poblatz. Pobzow. Pobzowische moblen. Podel 2. Podewal. Podewels. Podias lacus. Poding. Podingsche Berge. Poeseritz. Poggelow. Poggendorp. Poggenhave. Poggenpole. Poggentin. Pogonske. Poitsow. Polbitz. Polchow 4. Politz. Politzen. Polinin. Polnow. Polpevitz. Poltzin 2. Poltzinische buche. Poltzinische muhl. Poltzow. Pomerens dorff. Ponstorp. Pontz. Lut. Poplow. Gr. Poplow. Poplowische bucli. Poppelvitz. Poppelvitz. Poppendorp. Poppenhagen. Poppensin. Poppow. Pors. Posewolt. Potterhagen. Potzarn. Povrellen. Prebbeiitow. Prechel. Freest. Preetz. Preetzig. Prelang. Premsloff. Premmedow. Prentzlow. Prero. Presentze. Pressow. Pretmin. Pretmow. Pretwisch. Pretz. Pretzenitz. Pribberhow. Gans. Pribbernow. Pribcow. Pribnow. Pribro. Pribrodische Wedde. Pribslaff. Pribsleve. Priddargen. Priiup 2. Primeii. Primiisen. Priskow. Prismarck. Prisser. Pristke. Pristow. Priswalck. L. Priswolck. G. Priswolck. Pritersche Held. Fritter. Prittersch Boddem (остр.). Pritziow. Pritzmow. Pritznow. Probusdorp. Prockhusen. Prollewitz. Prone. Pronerwyck. Prosnitz. Prossou. Clenen Presunck. Grot. Prosunck. Prsewose. Pruchten. Prullevitz. Prummolste. Prusdorp. Prusen. Prust. Prutmanshagen. Prutze. Ptonin. Publatz. Dudesehe Puddeger. Puddeglaische Heid. Puddemin. Puddevitz. Pudenske. Hogen Pudger. Pudgla. L. Puggerow. Gr. Puggerow. Pulitz. Pumlow. Pumtow. Pusdorp. Pusitz. Pus Jarsen. Pusseken. Pussermin. Pustkow. Pustmiu. Pustow 3. Putenitz. Putbus. Putgarten. Putte. Putzeda. Pyrow.

Q

Quadenschonefeld. Qiiadsow. Quakenburg. Quakenborg. Quasendorp. Quastenberg. Qiientin. l Quesdow. Gr. Quesdow. Quessin. Quidselaser ort. Quifsin. Quilitz. Quilow. Quisbenow. Quisrow. Quitselase. Quitzerow. Quoltitz.

R

Rabbun. Rabenhagen. Rabenhorst. Raddatz. Raddow L. Raddu flu. Raddui. fl. Raddun, Raddauscke. Raddawke. Radehass. Radekow. Raden. Radevitz. Radlow. Raeff. Raff (остр.). Rai. Rakow ol. Rakow L. Ralow olim arx ducalis. Ralswick. Rambin. Rambin L. Rambin Groten. Rambow 3. Ramclow 2. Ramelsberg. Rammin. Ramzow. Randow fluv. Rannefelt. Rankevitz. Rantzow. Rappin. Rarvin. Rassower Strom. Ratebur. Rateiken. Ratnevitz. Rattai. Ratzebur. Ratzocb. Raval. Ravenhorst 2. Ravenstein. Rawinckel. Rebelin. Rechberg. Rechow. Rechsin. Reckow. Reckow Lutken. Recow. Gr. Recow 4. Recsow. Redcbow. Reddelin. Reddevisch over. Reddevise. Reddis. Reddow. Redentin. Redevitz. Redezanck. Redigsdorp. Redlin 2. Redstow 2. Rega fluvius. Rege fluvi. Regenwolde. Reheberg. Rehefeld. Reichenbach. Reidlevitz. Reierholtz. Reier mohle. Reinberg. Reineberg. Reineckenhagen. Reinefeld 2. Reinekendorp. Reinewater. Reinnickendorp. Gr. Rekenitz fluvius. Rekentin. Rekevitz. Rekewitz. Rekit. Rekitken Gr. Rekitken L. Rellin. Relsow. Reltzin. Remlin. Rempelin. Renekendorp. Lut. Renschow Rentsin. Rente 2. Rentzin. Repekow. Repenow. Reppeli. Reppelin. Resin. Resse. Retelisse. Retelkow. Retkevitz. Retz 2. Retznow Lutck. Retzow. Reudin. Revecolmons. Revenow. Rewitz. Rezow. Ribcartz. Ribenke. Ribitz 2. Ribnitz. Richtenberg. Rimesch (остр.). Riscow Groten. Riscow Luteken. Risnow. Ristow 4. Ristow. Ritzeuhageii. Ritzke. Robe. Rodelow. Roblancke. Robus. Rochenberg. Rochow. Rocow. Rode Scheferei. Rodenet. Rodehus. Rode mohle. Rodemolen. Roden Clempenow. Rodenfir. Rodenhuse. Rodenkerck. Rodenscruge. Roeckhorst. Roelsdorp. Roerborg. Roerke. Roggatz. Roggezow. Roggow 6. Roglow. Rogsow Rohr. Roidin. Rolofshageu. Roman. Rome. Romske. Ronnekendorp. Rosarn. Roschitz. Ros.cow. Rnsegar. Rosemazow. Rosenfeld 2. Rosenfelde. Rosenfelt. Rosengard. Rosenhagen. Rosenow 3. Rosenthal. Roslasin. Rosow 2. Rossentin. Rossin. Rossow. Rostin. Nien Rostock. Rotten. Rottow. Rotznow. Rove. Rove. Roven. Rubbenow. Rubckow. Rubenow. Rubes. Ruden Insula. Rudensdorp. Rune. Rugarten. Rugehoff. Rugenwalde. Rullevitz. Rulow. Rummelsborch. Rumpke. Runow 5. Runtz. Rupen. Ruppin. Rusbertow. Ruschemolen. Ruschende-Born. Ruse. Rushagen. Ruskevitz. Ruspernow. Russenfeld. Russevase. Russevase. Rustke. Rustorholtz. Rustow. Rutzenhagen 2. Rutznow. Rutzow.

S

Gr. Saarnow. Lut. Saaspe. Gr. Saaspe. Saben. Sabes. Sabesow. Sabitz. Gr. Sabow. L. Sabow. Sabow. Sacharin. Sachow. Sackmolen. Sadelkow. Sadelow. Sadelsberg. Sadow. Saes. Sagard. Sagaritz. Sagarke. Sager 2. Sageritz. Sakesin. Salchow. Sale. Sallentin. Sallesitz. Salmow. Salow. Saltzig. Samborst. Samerow. Samervelt. Sammentin. Sammerow. Sammin. Sampel fl. Sampelhagen. Samtens. Sandershagen. Sanck. Sandow. Sansebur. Sanskow. Sanskow. Sanssee. Santort. L. Sapelin. Gr. Saplin. Sarben. Sarenzin. Sargelizer holtz. Sargelow. L. Same. Sarnekow. Sarnevitz. Sarnewantz. Sarnow 3. Sarow 3. Sarpsk. 'Sarpske Sehe. Sarrendorp. Sarrentin 2. Sarreiitzin 3. Sartin. Sassen. Sassenborcb 2. Sassenhagen. Sassin. Sassins. Gr. Sastrow. Lut. Sastrow. Satow 2. Sattin. Sattun. Lut. Satzpe. Saviat. Sawercow. Saxow. Scalon. Schabo. Schaddin. Schadenhagen. Schalensee. Schanow. Schaprode. Schargow. Scharnitz. Scheferei 16. Schefereie 5. Schefereii Scheferi 2. Scheferoie. 8chefferei. Schefrei. Schefrei 2. Sahelinge. Schellin 3. Schemmervitz. Scheningen. Scherin. Scherpenort. Scherpse. Schifelbein. Schillersdorp. Schilt. Schinnechow. Schintze. Schlagen. Schlussow. Scholvin Schonberg 2. Schonbecke. Schonebecke. Schoneberge. Schonefeld 3. Schonefeldt. Schonefelt. Schonenwolde. Schonewolde 2. Schonhusen. Schonow 5. Schonwerder. Schonwold. Schonwolde 2. Schop. mohle. Schorsel. Schorsnow. W. Schorsow. Schorsow 2. Schottorske. Schoverniss. Schretstaken. Schubben. Schudenitz. Schulenborg. Schulenburg. Shune. Schurow 2. Schuwenhagen. Schwetzen Scheferei. Scrubtow. Sdresow. Sebbelin. Sebbin. Gr. Seddelin. L. Sedellin. Sedel. Sedlin. Seemes. See: mohlen. Seftelin. Sefferei. Segentin. Seger. Segnick. Sehefeld 2. Sehepole. Sehls. Seidorp. Seikow. Seiten. Sekers. Selchow 2. Selen. Selesen. Seleske. Selewitz. Sellentin. Sellen. Sellesen. Selin 2. Sellin 3. Selmitz. Seltze. Semelin. Semelow. Semmin 3. Sempin. Senssin. Sentze. Sera. Seramse. Sernegla. Serpzow. Serrin. Sessin. Sestlin. Setin. Sibersow. G. Sicker. L. Sicker. Sicker. Side. Sidenbussow. Sidow. Siggelow. Siggermogge. Siggernitz. G. Siker. L. Siker. Lut. Silber. Grot. Silber. Silcow. Gr. Silcow. L. Silcow. Silents. Silligsdorp. Silmenitz. Silnevitz. Silnow. Silsenmolen. Siltze. Simens. Simersdorp 3. Simkendorp. Simmaske. Sinslow. Sipke. Sipzewitz. Sissow. Siten. Sittekow. Siwershagen. Sladrow. Slage 2. Olde Slage. Slagekow 2. Slagensin. Slages. Slakow. Slatcow. Gr. Slatcow. L. Slatcow. Slavezow. Slavin. Slavin lacus. Slawekendorp 2. Slemmentz. Slemmin. Slennin. Slenske. Slepen. Slepte. Sleutzig. Slevin. Slichte mohle. Slochow 2. Sloss. Slotcampe. Slotenitz. Slotwisch. Smacht. Srnagerow. Smalwerden. Smalze. Srnantevitz. Smarsow. Srnatzin. Smedeshagen. Smellentin. Srneutzin. Srnersow. Smiltze. Smitkow. Smoisel. Smoldow 2. Smolsin. Smorow. Smuckentin. Srnuggerow 2. Snatow. Snide molen 2. Soclion. Soitz: min. Solccendorp. Solckow. Solckow. Lut. Soldecow. Soldekow 2. Soldemiii. Solleckendorp. Grot: Sollin. L. Sollin. Soloncke. Soltenitz. Soltin. Sommersdorp. Sonnenbergh. Sophienhoff. Sorchow 2. Sotznow. Sovenhow. Sowelincke. Sovenbom. Sowelin. Spanderhagen. Spantcow. Sparenwolde. Sparse. Specke 3. Spegedorp. Spegel. Spie. Spiker. Spikers dorp. Spindelholt. Splies dorp. Spoldershagen. Sprickelbrock. Sprissevitz. Srewen. Staffelde. Stagentin. Stag Tutt (оз.). Standernin. Stantin. Stargard. Stargardt. Stargort. Starnitz. Starrevitz. Startz 2. Stauenhagen. Stavast. Stave. Steckow. Steder. Stegelin. Steinberg. Steinfeld 2. Steinfort 2. Steinhagen. Steinmucker Steinort. Steinweer. Stekelin. Stemort. Stenborch. Stenfort. Stengow. Stenhorst. Stenhovel. Stenscke. Stenwehr. Sterbelin. Stercow 2. Sterkow. Sternin. Stephanshagen. Gr. Stepenitz. L. Stepentz. Stettin. Nien Stettin. Steven. Stevenhagen. Stevenow. Stilow. Stiusfelt. Stobe. Stockow. Stoesberg. Stoentin 2. Stoissin. Stoitze. Stolp 2. Stoipe 3. Lactic fons Stoipe. Stoipe flu. Stolpmunde. Stoltenhagen. Stoltenberg 2. Stoltenborg. Stoltenfelt. Stoltenhagen 2. Stolterhoff. Stonnevitz. Storckow 3. Stracbetvitz. Strachrnin. Stracbtitz. Strakevien. Stral Stralbrode Strainmel. Stramminike. Strasburg. Strebelow. Strefelin. Stregow. Streitzke 2. Strekentin 2. Strellentin. L. Strellin. Gr. Strellin. Strellin. Streloveribagen. Strelow. Stremelow. Strese. Stresen. Gr. Stresow. L. Stresow. Stresow 4. Stressow. Strete. Strickersbagen 2. Strippow 2. Stritfelt. Strittense. Strittensehe. Stromsdorp. Strope sack. Strosdorp. Strotsow. Strowe. Strubenberg. Strusrnansdorp. G. Stubben. L. Stubben. Stubbenborn. Stubbendorp 2. Stubbenhole. Stubbenitz. Stubben Kamer. Stubber (остр.). Stubeson. Studenitz. Studenitz lacus. Stunekevitz. Stuvel. Stuven. Suantow. Suchen. Sucbers. Sudderitz. Suder. Sudersow. Suetzin. Suicke. Suine. Sulckemitz. Sukow 9. Sulckenhagen. Sulendorp. Suite 2. Sulthorst. Sultitz. Summin. Sund (p.). Nien Sunde. Sundischewische. Suosow. Surckow. Surencroge. Surrendorp. Surrentain. Surrevitz 2. Susitz. Sussow. Sutza Willernis. Svenentzow. Svittz. Swanenbecke. Swanscke. Swant. Swante. Swantevitz. Swantibagen. Swantust. Swantze. Swantzow (оз.). Swarb. Swarsow. Swartehoff. Gr. Swartow. L. Swartow. Swartow 2. Swartze Sehe. Swartzin. Swarzow. Nien Swatsin. Swedt. Swedt. Swerin. Sweslin. Swessin. Swessow. Swetzin. Swetznevitz. Swetzow. L. Swichow. G. Swichow. Swichtenberg 2. Swilup. O. Swine. Swinescbe Heid. Swine hovet. Swinge. Swingemolen. Swirnitz. Swirse. Grot: Swirsen. L. Swirsen. Switzow. Swochow. Swolow. Swollin. Swore. Sycelski. Szresow.

T

Tadden Entzow. Tanckow 2. Tangen. Tangemitz. Tangrun. Tantow. Tampe fluv. Tarehaw. De Tarm. Tarnow 2. Techlin. Techlubbe. Tecunow. Teich. Telkow. Tellendin. Tellin. Tempel. Tenipelborch. Tempse. Tempsin. Ter Chatze. Teschevitz. Teskenhave. Teskendorp. Tessin 3. Teterin. Tetznow. Themmenick. Thiergarte. Thiergarten. Thonhagen. Thorn Dope. Thoin Gande. Thornhagen. Thomhave 2. Thorn Hovede. Thorn Hoven. Thorn Lupafsken. Thorn Rite. Thorn Rove. Thonesdorp. Thor. Thorbaben. Thor latzen. Thor Wisrner. Tickfir. Tilsan. De Tin. Tissow. Titsow. L. Titzleve. G. Titzleve. Titzow. Todenhagen. Toesse. Grot Toitin. L. Toitin. Tollenseh fluv. Toltz. Tonnebur. Tonnitz. Torgelow. Tornow. Tornow. Torpin. Towenzin. Trarnmin. Trarnpe. Trantow. Trebbelin 2. Trebbin. Trebelow 2. Trebenow. Trebshagen. Tremptow. Trent. Treptow 4. Tressentin. Tresservitte. Treten. Tribberatz. Tribbeses. Tribbevitz. Triboorn. Tribssow. Tribus. Triderichshagen. Trigloff. Trincke. Trinwdllershagen. Tripkevitz. Tripse. Trissow. Troblin fluvius. Troch Kevitz. Troch Olden besin. Troie. Troernstow. Trurnperwick. Trupe. Trutzlatz. Lut Tuchen. Gr. Tuchen. Tuchow. Tunow. Turow 3. Turtzke. Tutow 2. Tutze. Tutzepatz. Tutzlafshagen. Twergesdorp. Twidorp. Ту chow. Groten Ту chow. Wendisch Ту chow.

U

Ubbele. Ubechel. Ubiautz. Uchdorp. Uchtenhagen. Uelingsdorp. Ukelei flu. Uker fluvius. Uker Sehe. Ukerhoff. Ukermunde. Ukers. Ulenberge. Ulenborg. Ulencroge. Ulingen. Ummantz. Ummendike. Une. Ungnade 2. Unnem. Unrow. Upadel. Upder Heyde. Upder Lind. Upost. Urkevitz. Usadel. Usedorn. Uselitz.

V

G. Valck. L. Valckzitz. Valm 2. Vangerow. Vangersch. Vangersch Spanan. Gr. Vanrow. L. Vanrow. Vanselow 2. Vansenitz. Varbelvitz. Varbsin. Varchland. Varchmin. Varencamp. Varenhold. Varenhop. Vargitz. Vargow. Yarnkevitz. De-Varnov. Vaskevitz. Vasneyitz. Vdars. Veddin. Veieryitz. Veikevitz. Velgast. Vellin. Velstw. Ventz. Veraden. Verchen. Yerchow. Verhoff. Versin 2. Vertlumen. Vielcow. Vierhoff. Vierhoff. Visdorp. Vilgelow. Der Villem. Villem lacus. Vilmenitz. Vilnow. Viltzke. Virchensin. Virei. Virevitz. Virow. Viscow. Vischen. Vischer Sehe. Viske. Vitcow. Viterese. Viterow. Vitlubbe. Vitte 4. Vittensehe. Vittrin. Vitzke. Vitzke lacus. Voddow. Vogdei. Vogdenhagen. Vogelsang 3. Vogelsdorp 2. Vogetshagen. Vogtshagen. Volckesdorp. Gr. Voldekow. Lut: Voldekow. Volkersdorp. Yolskenhagen. Volskow. Voltzin. Voort. Vorbecke. Vorbent. Vorlaiid. Vorlaren Born. Vorwerck. Vosberg. G. Vultzow. L. Vultzow. Vzetlow.

W

Gr. Wachelin. L. Wachlin. Wachollerhagen. Wackenin. Wagrun. Wakerow 2. Wal. Walck. Walckmole. Waldow. Wale niolen. Walendow. Wallachsehe. Walsleve. Walthove. Wamelitz 2. Wampe. Waugelkow. Wangerin 3. Wangeritz. Wangerow 2. Wanthagen. Warbelow 2. Warben. Warder 2. Wardin. Warhelow. Warlang. Warlin. Warmin. Warnekow. Warnin. Warnitz. Warnow. Warre. Warsin 2. Warsow 3. Wartckow. Wartenborg. Wartow. Wartzniin. Warvelow. Warzin. Wascow 2. Wasserkunst. Wassin. Wassow 2. Wastke. Wedage. Weggenzin. Weider. Weiken mohl. Weinberg. G. Weitcow. L. Weitkow. Weitenhagen 3. Wellimscher werder. Welsen flu. Weltzin. Gr. Weltzin (остр.). L. Weltzin (остр.). Weltzke. Wenceslaushagen. Wendisch Bukow. Wendisch Damnitz. Wendisch Plassow. Wendisch Versin. Wendische Baggendorp. Wendische mohlen. Wendischen Pudger. AVendorp 3. Wendsch Calube. Wendsch Pribbernow. Wenthagen. Wentin. Wepkendorp. Werckrow. Werder 3. Werlant. West. Westenhagen 2. Wests vine. Wetzin. Wetznow. Wetzow. Wibboise. Wick 7. Wicksow. Wier. Wildenbrock. Wildenhagen. Wildenstall. Wildeshagen. Willemshagen. Willershagen. Willerswolde. Wilmeshagen. Wiltberg. Wineta. Wining. Wintbrabe. Wintershagen. Wintmolen. Wipkenhagen. Wipper flu. Wipperske lacus. Wirowshmolen. Wirkensin. Wischow. Wismer. Wissebu. Wissebur. Wistock. Witfed. Witgow. Wittemolen. Witten. Wittenbecke. Wittenborch. Wittenborn. Wittenfelde. Wittenfeldt. Wittmolen. Wittock. Witstock 3. Wittow. Wittowitsche Fehr. Witzkow. Witzmitz 2. Witzow. Wobbelkow. Wobbernin. Woblat. Wockelitz. Wodarge. Woddow. Wodechow. Woetke. Wohese. Woientin. Woitin. Woitzel. Woitzker ort. Wokenitz. Wokewitz. Wokulsche Seh. Wolbersdorp. Wolckewitz. Wolckow. Woldenitz. Woldt. Wolfeshagen. Wolfsberg. Wolfsdorp. Wolfshagen 2. Wolgast. Wolizer. Wolkelitz. Wolkenzin. Wolkewitz. Wolkow. Wollenborch. Wollin 4. Wolmerstede 2. Wolscow. Woltckow. Woltersdorp 2. Woltershagen. Wolthoff. Woitin. Woltkow. Wondorp. Wopelin. Worow. Worte. Woserow. Wossen. W'ostendorp. Wostenfeld. Wostenfeldt. Wostenic. Wostentin. Wosterhusen. Wosterritz. Wosterwitz. Wotke. Wotzcow. Wrodow. Wreken. Wuckel. Wudarch. Wulferlatze. Wundschin. Wunenborg. Wunnechow. Wurcho. Wusse. Wusseke. Wusseken 5. Wussecken. Wussentin. Wussow. Wussow 5. Wusterbur. Wusterwitz 2. Wustranse. Wustrow 3. Wuttenicke. Wutzow.

Z

Zaarns. Zabels dorp. Zacharei. Zachelin 2. Zacherin. Zamow. Zarmsdorp. Zanow. Zarben. Zarn fl. Zarnekow 2. Zarneckow. Zarnewantz. Zarpe. Zarsens. Zarsis. Zatcow. Zatel. Zechelin. Zechendorp. Zecherin 2. Zegenhagen. Zegenheide. Zegenort. Zeitlitz. Zemmen. Zemmin. Zerene. Zernecow. Zetelvitz. Zetelwitz. Zevenowische niolen. Zibetcow. Zicgelofen. Zicker. Ziegclscheine. Ziegelseheun 4. Zigelwerck. Zilchow. Zinnow. Zinselser. Zinsow. Zipnow. Zirchow. Zirsow. Zirswenske. Zisemohlen. Zitlow. Zitze. Gen Zizon See. G. Zizon flu. Zochow 3. Zochran. Zoffen. Zooifen. Zuchen 2. Zulow Sylva. Zuntze. Zutzevitz. Zwolhoff.

IV
ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА К СТР. 255

Геродот, по-видимому, размещает эти три колена скифов в том порядке заселения, в каком они у него поименованы, поэтому колено Липоксаиса, авхаты, должно занимать местности на западной окраине Скифии, как указывает на авхатов и Плиний. В средине следует колено Арпоксаиса, катиары и траспиесы, и затем на восточной окраине жило колено настоящих скифов с именем Колаксаиса, скифы царюющие, называемые паралатами.

Обращает на себя внимание одинаковое окончание этих имен — оксаис, аксаис. Какие это слова, скифские или искаженные греческие? Возможно предполагать, что эти слова обозначают только почетный титул родоначальников, испорченный от греческого слова аксиос (Αξιος), выражающего понятие о высоком достоинстве предмета или лица.

Что касается порчи имен личных и местных, которые сохраняются в греческих описаниях, должно заметить, что греки, жившие по северному побережью Черного моря, под влиянием отношений с варварами мало-помалу теряли чистоту греческой речи и "говорили по-гречески не совсем уже чисто", как свидетельствует писатель I века по Р.Х. Дион Хризостом и именно о борисфенитах, т.е. о жителях Ольвии. Арриан, писатель II века no P.X., уже прямо говорит об искажении имен варварами. Другие утверждают, что многие варварские имена огречивались. Все это дает основание предполагать, что, кроме упомянутого слова аксаис, и другие геродотовы имена также могут объясняться из греческого языка. Быть может, имя Арпоксаис происходит от греческого Арпакс (Αρπαξ) — хищник, разбойник, что может относиться к характеристике скифов кочующих, занимавших серединную степную часть скифской земли, между Днепром и Донцом. Называет же Геродот царюющих скифов греческим именем паралаты, т.е., приморские, поморяне. Имя авхаты, опять греческое Ανχεω, значит гордость, хвастовство; тщеславие и славу, что может относиться к обитателям Древней Скифии, где пребывали авхаты, славные своей древностью. Наконец, сам Колаксаис может напоминать греческое слово Καλος — благополучный, хороший, отличный, красивый, т.е. вообще высоко достойный, Колаксаис — счастливый обладатель мифического золота.

Восточный край Скифии, где жили паралаты и где царствовал Колаксаис, и теперь оглашается именами рек Кал, Калы, которые, может быть, остаются памятниками скифской древности, сохраняя царское имя, обозначавшее, вероятно, и имя всей царской области. В XVI столетии Калы описаны именами Большой Кал и Малый Кал. В XIII столетии, по случаю первой битвы с татарами, летописец обзывает их Калками. Ныне существуют Калмиус и Калец или Кальчик. При устье Калмиуса находится город Мариуполь.

Впервые опубликовано: История русской жизни с древнейших времен. Сочинение Ивана Забелина. Часть первая. Доисторическое время Руси. М., 1876;
второе издание. М. Синодальная Типография, 1908.

Забелин Иван Егорович (1820-1909) русский историк и археолог, коллекционер, организатор музейного дела.