Ф.Ф. Зелинский
Антигона

1900

I.

Мы любим узнавать именно в женских образах, созданных лучшими поэтами великих европейских литератур, олицетворения национального характера — скажу более, национальной идеи данного народа; Татьяна, Зося, Гретхен — это нечто более, чем типы русской, польской, немецкой женщины, это живые символы трех наций, красу и гордость которых они составляют. Почему такими символами являются именно женские образы, догадаться не трудно: очевидно, по той же причине, по которой сами понятия народов и земель — Россия, Польша, Германия, — выражаются словами женского рода и изображаются, где это нужно, в виде идеальных женщин; по той же причине, наконец, по которой и слово "земля" во всех языках удерживает свой первоначальный женский род.

Женщина по самой природе своей ближе к земле, чем мужчина; в ней, несущей главную долю забот и трудов в деле продолжения породы, живет чуткой, хотя и бессознательной силой сама совесть, сама душа породы. Пока человечество, в ранний период его существования, вело блаженно-бесцельную жизнь на лоне природы, женщине естественно принадлежала преобладающая роль: она представляла охранительное начало, в то время, как дух мужчины, вольный, беспокойный, революционный, трудился над измышлением искусственных условий, которые обеспечивали бы ему возможность не блаженно бесцельного бытия, а томительно целесообразной деятельности. Совокупность этих условий мы называем государством. Представительница породы признала власть над собой представителя государства; она, которой, по грубому слову народной мудрости, "закон не писан" (не писан потому, что в ней живет другой, более могучий закон — совесть породы) — она, повторяю, молча смирилась перед этим навязанным ей законом. Есть, однако, предел и ее смирению и беспрепятственной власти государственного закона: везде там, где государственная власть затрагивает и насилует совесть породы — везде там последняя, в лице своей представительницы-женщины, заявляет свой протест. Женщина из охранительного начала превращается в начало революционное, и успех ее революции зависит от живучести той породы, совесть которой она представляет.

Не требуйте сознания этого конфликта от новых народов, у которых даже само слово "закон" безразлично означает и естественную силу, исходящую от земли, и искусственное установление, исходящее от человека; но античность, хранившая память о борьбе человека с землей, античность, которой суждено было после многих веков условности вернуть современное человечество к природе — его глубоко сознавала. И те же греки, которые были творцами той идеи государственности, которой мы живем поныне — они же воплотили и протест против лея в своей Антигоне.

Антигона — не только тип греческой женщины, не только живой символ своей нации, наравне с Татьяной, Зосей, Гретхен: ее значение — сверхнациональное, мировое: она — олицетворение женского принципа любви в борьбе с мужским принципом власти.

II.

Антигона всецело принадлежит Афинам, будучи создана, можно сказать, аттической трагедией. Все три великих трагика вдохновлялись ее образом: Эсхил его только наметил в эпилоге своих "Семи вождей"; Софокл его развил и закончил; Еврипид, насколько мы можем судить — его трагедия нам не сохранена — и по отношению к нему проявил свою роковую страсть разбивать кумиры своего народа и свои. Наша Антигона — Антигона Софокла.

Два брата-царевича враждуют из-за престолонаследия в Фивах; слабейший, будучи изгнан, ведет чужеземную рать против родного города; фиванцы победоносно отражают приступ, но в битве гибнут оба брата, падая один от руки другого. Смерть сравняла участь и защитника и врага своей родины; стремясь восстановить попранную — как ему казалось — справедливость, новый царь страны, Креонт, приказывает оставить без погребения труп последнего, чтобы его душа, обесчещенная, блуждала по туманным пропастям ада, не находя себе успокоения даже после смерти. Царское слово — закон в монархически управляемых Фивах; к быстро разлагающемуся трупу приставлена стража; нарушителю закона грозит смерть... "Как все это далеко от нас!" — воскликнет читатель. Уж будто в самом деле так далеко? Во времена сказочной старины закон запрещал вам, в известных случаях, хоронить вашего убитого брата; много веков спустя такой же закон запрещает вам признавать своим сыном рожденного вам любимой женщиной ребенка, или воспитывать ваших детей в вашей вере, или напутствовать умирающего на его родном языке... в известных случаях. Внешние формы меняются, сущность — насилование совести законом — остается неизменной.

Да; запрещено хоронить брата; дело в том, что после убитых остались две сестры, Антигона и Исмена. С их появления начинается действие трагедии; еще до рассвета старшая вызвала младшую для переговоров. Характер смиренной Исмены известен героине и так, но она — единственный кроме нее представитель семьи, нельзя не предоставить ей возможности почтить погибшего брата. Замысел Антигоны приводит Исмену в ужас; "ты хочешь идти против закона?" — "Я хочу похоронить своего брата". Никакие убеждения на нее не действуют — и всего менее страх перед смертью. Робкая Исмена подавлена ее величием: "ты безумна", говорит она ей, "но зато ты умеешь быть другом своих друзей". И Антигона уходить.

III.

Ночные тени исчезли; восходящее солнце застает в Фивах радость и ликование. Враг прогнан, опасность миновала: граждане вспоминают с гордостью и благодарностью пережитые трудные дни. К ним выходит их новый царь Креонт. Он мудро и стойко, не отступая ни перед какой личной жертвой, вывел свою отчизну из бедствия; зато он верит в себя и в оказываемое ему богами покровительство, сознает себя царем божьею милостью, не допускает сомнения в том, что его слово — закон. Свое слово относительно обоих братьев он тут же сообщает старшим из граждан (младшим, т.е. войску, оно было уже известно); ни в ком не встречает оно отпора — враг своей отчизны одинаково ненавистен всем. Но вот является один из приставленных к трупу стражей и сообщает тревожную весть: оказывается, царское слово уже нарушено, в предрассветные сумерки кто-то уже успел совершить над убитым символический, по действительный обряд погребения. Креонту ясно, что это — дело интриг недовольной его воцарением партии; под страхом смерти приказывает он стражу доставить ему виновного, кто бы он ни был.

Граждане-представители общины всецело на стороне своего царя; в замечательной по своей философской глубине песне прославляют они "величайшее из чудес — человека", подчинившего себе стихии, восторжествовавшего над всякой живой тварью на суше, на море и в поднебесье, создавшего гражданскую общину и управляющий ею закон. Да, закон — это венец человеческих стремлений, и вместе с тем их предел; благословлен, кто соблюдает закон, подчиняя ему стремления своей души; проклят кто его нарушает!.. Итак, закон — предел всему; ему же, по видимому, предела нет.

IV.

Не успело раздаться последнее слово этого учения, как уже появляется его ослушница в лице пойманной стражем и ведомой к царю Антигоны. Старцы ошеломлены ее приходом; сам Креонт недоумевает: "Ты совершила это дело?"... "Ты знала, что оно было запрещено?"... Да, совершила; да, знала; она не хочет прибегать к уверткам, которые бы ослабили значение ее протеста. "Не Зевс был тот, кто мне объявил этот запрет, и не божественная Правда издала для смертных такие законы; твои указы бессильны против предвечных начал, вложенных богами в сердце человека"... Тщетно старается Креонт ей доказать — он ведь не тиран, а представитель разумного принципа власти — что его указ был справедлив, карая заслуженной враждой врага своей родины; смерть унесла врага, оставляя лишь брата, и "не участие во вражде — участие в любви мой удел". В этих бессмертных словах женский принцип любви провозглашен как протест против мужского принципа закона и опирающейся на закон власти.

Призывается, как заподозренная соучастница, Исмена; она готова разделить участь сестры, но та от нее отрекается: "Ты избрала жизнь, я — смерть". Ревниво оберегая полноту и исключительность своих прав, молодая мученица требует кары для себя одной, насмешливо, хотя и с болью в сердце, осуждая на жизнь нерешительную сестру. Креонт велит пока увести обеих и остается один среди своих советников-старцев. Те не могут найти исхода из сомнений, в которые их повергло все виденное ими; не решаясь отказаться от своей веры во вседержавие закона, они склонны приписать мятежный поступок Антигоны действию старинной вины, помутившей ясный разум ее рода, и смиренно преклоняются перед мощью Зевса, которая одна не обуревается гибельным напором враждебных сил.

V.

Не бездушным деспотом изобразил поэт своего Креонта: в его лице он дал своей героине достойного противника. Его образ мыслей покоится на разумном основании, и его последовательность не лишена героизма. Антигона была ему дорога, как невеста его единственного оставшегося в живых сына — второго он уже принес в жертву за свою родину в самый разгар войны; тем не менее он решил и ею пожертвовать, чтобы только остался незыблемым принцип законной власти, который он олицетворяет. С этим решением он встречает и сына, когда тот, взволнованный, приходит просить его за осужденную невесту.

Приходит он, впрочем, не только с просьбой, но и с известием — известием тревожным и внушительным. Оказывается, что царь уже не пользуется единодушным сочувствием своих подданных; в общине произошел раскол, самоотверженная девушка увлекла за собою сердца, обаяние закона поблекло, его затмило какое-то другое начало, но какое — этого он сам хорошенько сказать не умеет. Креонт непреклонен. Община! разве общине его учить, его, царя божиею милостью? И его собственный сын заодно с теми, которым бы хотелось расшатать его престол? Значит, и его обольстил женский принцип, и он слуга женщины? Нет; "Антигона умрет" — таково его бесповоротное решение. — "Хорошо!" — восклицает его сын: — "она умрет и — своей смертью еще кого-то погубит". В отчаянии он уходит, оставляя отца и старцев. Те потрясены происшедшим: их сердце болит, но их ум прояснился. Они изверились во вседержавии закона; "Любовь, непобедимую в борьбе", прославляет их песнь, "Любовь, восседающую участницей во власти среди великих нравственных начал". Да, любовь должна победить, но со временем; а пока ведут на смерть ее великодушную заступницу и проповедницу.

VI.

Как затем в героине при мысли об ожидающей ее в мрачном подземелье голодной смерти пробуждается девушка, как в ней, непосредственно перед вечной разлукой, звучит струна жизни, напевающая ей про милый свет солнца, про ручей и рощу родной Фивы — этого здесь не пересказать. Героизм Антигоны от этих трогательных жалоб не страдает; "за то принимаю я смерть, что воздала честь благочестию" — ее последнее слово. Но и героизм Креонта не сломлен: пусть от него отшатнулись и община, и собственная семья — зато он царь божьего милостью, зато Зевс, источник и покровитель власти, за него.

...Подлинно ли за него? Приходит вестник и толкователь его замыслов на земле, вещий старец Тиресий; перед нами первообраз знаменательной сцены, много раз впоследствии повторенной — столкновения жреца и царя, представителя духовной и представителя светской власти. Нет, Зевс не за Креонта; "ты дважды нарушил его заповедь: ты отнял у земли того, кто принадлежал ей; ты отправил под покров земли живую, которой место было среди живых". Еще минуту сопротивляется несчастный, всеми оставленный царь: это ведь не Зевс говорит, а жрец, человек, подкупленный, вероятно, его врагами... Но он сам уже не верит своим словам; усталый и одинокий, он отказывается от дальнейшего сопротивления, идет исправить свою двойную вину. Уже поздно: Антигона сама себя умертвила; ее жених умирает на глазах своего отца; смерть последнего сына сводит в могилу и его преданную, безответную мать; сила власти погребена под развалинами счастья!

VII.

Конфликт власти и совести, закона и любви не был раньше изображаем в поэзии; Антигона, как первая мученица, имеет право соединить свое имя с идеей, которую она освятила своей смертью. В древности она достигла хоть того, что в человеческой мысли окрепло сознание пределов государственной власти и государственного закона; если, согласно определению лучших мыслителей древности, "закон есть высший разум (ratio summa), приказывающий делать правильное и запрещающий делать противоположное", то великая нравственная проблема не была этим решена практически, но были, по крайней мере, пресечены пути к неправильному и безнравственному ее решению. В новые времена и этот успех был потерян; Антигона много и много раз была ведена на смерть, не только на городских площадях и в государственных темницах, но — что еще хуже — и в тихих умственных лабораториях мыслителей и писателей. И можем ли мы утверждать, что ее мартиролог уже кончился? Если припомнить, как недавно, сравнительно, она получила право возвысить свой голос, вновь произносить те святые слова, которые она, более чем двадцать веков назад, беспрепятственно произносила с афинской сцены, то невесело становится на душе, и не без сомнения спрашиваешь себя: будет ли хоть наступающий двадцатый век принадлежать Антигоне?

Опубликовано в сб.: Из жизни идей. Т. I. СПб. 1905.

Зелинский, Фаддей Францевич (1859-1944) — российский и польский культуролог, антиковед, филолог-классик, переводчик. Профессор Санкт-Петербургского и Варшавского университетов.