Ф.Ф. Зелинский
Новый памятник древне-римского быта

СОДЕРЖАНИЕ

Свинцовые кругляшки

Метод обработки

Тессеры

Игры

Мученики

Организация молодежи

Ланувинское чудо

Женская молодежь

Коллегии

Коллегиальные щедроты

Смысл тессеры

Пассажирския тессеры

Бани и прочее

Тессеры домовых хозяйств

Значение тессер для науки

(1904).

I.

Памятник, который мы имеем в виду, с внешней стороны весьма неказист. Пусть читатель представит себе груду «кругляшек», черного или, по крайней мере, темного цвета, величиною от медной полушки до трехкопеечной монеты, с неровной, шероховатой поверхностью. Взяв кругляшку в руку, вы по весу узнаете, что она свинцовая; всматриваясь пристальнее в шероховатости ее поверхности, вы не без труда замечаете, что то, что вы по первому впечатлению склонны были принять за случайные повреждения под влиянием времени и дурного обращения, на самом деле является изображением. Вы различаете — где человеческую голову, где всего человека, где животное, где дерево, где чашу, четверик, кресло, жертвенник, где несколько букв. Да, в ваших руках «памятник искусства»; все же не торопитесь радоваться: искусство это довольно скромного и низкопробного характера—это вы замечаете уже по тем усилиям, которых вам стоит определение изображаемых предметов. Вот—животное, о котором филологи вместе с зоологами будут спорить, к какой породе млекопитающих его причислить: не то собака, не то кошка, не то мышь. Вот— человеческая фигура; только мужская или женская, этого нам уже не разобрать. Вот две фигуры, друг против друга: быть может, божественная чета Диоскуров, а может быть и два дерущихся гладиатора. Вот—муха... если только это не простая буква. Вот — орел; на это толкование нас наводит оборотная сторона, представляющая, по видимому, Юпитера, а то мы могли бы его принять за петуха. И так далее. Конечно в этой неопределенности виновато также и время, не пощадившее наших скромных памятников, но далеко не оно одно: с самого начала это были, по всей видимости, изделия грубой ремесленной техники, рассчитанные на массовый сбыт среди невзыскательной публики.

При этой невразумительности и, как казалось, неинтересности изображений, при малоценности самого материала— свинца—понятно, что нумизматы, к области которых наши памятники естественно были отнесены, обращались с ними довольно пренебрежительно. С точки зрения коллекционеров-любителей эти «пломбы» были как бы придачей нумизматических коллекций, покупаемой и сбываемой за оптовую цепу: не для них заводили дорогие футляры и витрины, где на суконной или бархатной подкладке красуются статеры и тетрадрахмы, aurei и динары; их редко каталогизировали, а если случалось, то нехотя и небрежно, как предмет нестоющий внимания. При всем том вопрос о назначении загадочных кругляшек ставился, но опять-таки ставился, если можно так выразиться, оптом; ответы получались поэтому несогласные, произвольные и неубедительные, и наука о древнем Риме сочла более благоразумным обходиться вовсе без помощи столь ненадежного источника. Таким образом памятники, о которых идет речь, сами по себе существовали уже давно и были известны кое-кому в ученом мире; но памятниками древнеримского быта они не служили и служить не могли до тех пор, пока их отношение к этому быту оставалось неопределенным.

СВИНЦОВЫЕ КРУГЛЯШКИ

Решить эту нелегкую задачу и этим обогатить науку о древнеримском быте новым источником взялся наш молодой ученый, проф. М.И. Ростовцев. Приступая к делу не с прихотливым подчас интересом любителя, а с методической выдержкой сведущего филолога, он понял, что при более чем лаконической несловоохотливости каждого памятника в отдельности только их масса может дать ответ на поставленный вопрос; что ему, потому, необходимо собрать с возможной полнотою все относящиеся сюда материалы. Это-то он и имел в виду в своих заграничных путешествиях, предпринятых им, впрочем, не с одной этой, а с общенаучной целью. Завели они его далеко — не только во все почти европейские государства, но также и в северную Африку и Малую Азию, всюду, одним словом, где можно было рассчитывать найти более или менее значительные коллекции наших пломб, в общественных ли музеях или частных руках. Но недостаточно было изучить и катологизировать их на месте: никакая опись не могла сохранить полного представления, необходимого, однако, при сравнительном анализе всей совокупности однородных памятников. Кое-что исследователю удалось приобресть в свою собственность — антиквары, как уже было замечено, ценили этих пасынков нумизматики не особенно дорого — но понятно, что это было лишь незначительное меньшинство. Для прочих пришлось заказывать гипсовые слепки; лишь по их получении г. Ростовцев мог считать первую часть своей задачи—собрание материалов— на первых порах оконченной.

Но, разумеется, это было лишь началом всего труда: собрав памятники, надлежало в них разобраться, прочесть и классифицировать их. Эти две работы должны были идти параллельно: неполно или неправильно прочитанный памятник мог быть прочитан лучше при помощи другого, тождественного, но лучше сохраненного, или же родственного. Человеку, далеко стоящему от дела, не легко представить себе, сколько при этой двойной работе получается мелких, но приятных и бодрящих успехов. Возьмем самый обыкновенный случай: часть изображения на пломбе разобрана, другая, вследствие чересчур плохой сохранности, нет. Вдруг найден другой экземпляр, на котором, наоборот, сохраненная на первом часть изображения пострадала, но зато остававшаяся там не разгаданной выделяется вполне отчетливо — и вот при помощи этой находки решение всей загадки найдено. Или другой случай: на одной пломбе изображение, рядом с ним две непонятные буквы-инициалы—очевидно с ними ничего не поделаешь. Но вот еще одна пломба, с таким же изображением, но букв несколько больше —опять решение найдено. Важно, однако, следующее. На пломбах, конечно, две стороны, с различными изображениями на каждой: очевидно, оба они имели какое-нибудь отношение к назначению пломбы. Они, стало-быть, «родственны» между собою. Так, скажем, на пломбе № 1 имеются изображения а и b но вот другая № 2, на ней изображение b повторяется, но вместо а она дает новое, с—и так вот уже три «родственных» изображения. Понятно, что эта игра может продолжаться; на № 3 мы можем найти а + d, на № 4 b + с и т.д. А то и так: на № 5 может оказаться изображение нс тождественное, но все же схожее с № 1 — та же фигура там стоит, здесь сидит—не а, стало быть, а а'. И так далее в том же роде. В результате мы получим более или менее замкнутый круг изображений—другими словами, однородную серию памятников с достаточно большим числом изображений и легенд, чтобы ответить на вопрос о своем назначении. Действительно, эта счастливая мысль «выделения однородных серий» была для г. Ростовцева той ариадниной нитью, которая вывела его из лабиринта. Он имел благоразумие ставить вопрос о назначении и смысле не для всех пломб вместе взятых, а для каждой однородной их серии в отдельности; благодаря этому решение загадки было найдено, немые до него памятники в его руках заговорили.

МЕТОД ОБРАБОТКИ

Что они ему рассказали— это я постараюсь пересказать читателям в следующих главах; здесь замечу еще, что он изложил результаты своих трудов в трех одновременно выпущенных книгах, а именно: 1) латинской описи всех ставших ему известными пломб под заглавием: Tesserarum urbis Romae et suburbi plumbearum sylloge — всех их 3.600 номеров, не считая повторений; 2) фототипическом атласе к этой sylloge, в котором на 12 таблицах воспроизведено около 800 пломб; наконец, 3) русском исследовании под заглавием: «Римские свинцовые тессеры» (все три в С.-Петербурге в 1903 г.). Как видит читатель, наш автор свои пломбы называет «тессерами»; этот не сразу вразумительный термин стоит в связи с тем ответом, который он дал на вопрос о их назначении. Подобно этому назначению, и самый термин будет объяснен в дальнейшем.

II.

Ранет et circenses — таковы были, но словам римского сатирика, обе оси, вокруг которых вращались все колеса мыслей и чувств обыкновенного римского гражданина... и его ли одного? Другой сатирик, писавший сатиру уже не на один только Рим, а на человечество и даже мир, — Шопенгауер, — видел в этих двух словах символ всей жизни человека, поочередно бичуемого обоими врагами своего существования, нуждой и скукой. Вернемся, однако, к Риму.

Ответ на первое, самое насущное требование последовал уже к концу второго века до Р. X. в форме, поражающей нас на первый взгляд, а именно, что всякий римский гражданин, как таковой, имеет право на известный минимум хлеба; доставлять ему таковой обязана была казна, т.е., другими словами, провинциалы, так как поборами с них пополнялась казна. Стали появляться один за другим так называемые фрументарные законы, имевшие целью регулировать то, что позднее стали называть фрументациями, т.-е. обеспечение хлебом римской городской толпы. Не нам осуждать это скороспелое решение социального вопроса: его осудила история, свидетельствующая о вредном влиянии вскормленного и развращенного даровым хлебом городского пролетариата на римскую жизнь последних времен республики. Ее наследие досталось принципату, а с ним и вопрос, что делать с привыкшей к государственной помощи столичной толпой. Ответ вышел не особенно героический, не особенно гуманный, но умный и ласковый, как и все, что выходило из рук Августа: было решено, что государственную помощь по части пропитания будут получать не римские граждане вообще, и наиболее бедные среди них, число которых достигало, впрочем, почтенной цифры 200.000. Это были знаменитые отныне aere incisi, счастливые обладатели пенсионного билета—по-римски «фрументарной тессеры»—обеспечивающего им право на получение известной мерки зерна в месяц, билета, который они, впрочем, имели право не только завещать, но и продать. Несмотря на эту последнюю льготу, подрывающую практическую целесообразность нововведения, но последовательно вытекающую из либерального характера римских политико-экономических институтов — можно будет сказать, что с императорской реформой фрументаций элемент благотворительности был введен в государственную администрацию; отсюда был только один шаг до того разумного и гуманного принципа, который впервые провозгласила христианская община и далее которого и современная культурная жизнь не пошла — принципа: «трудоспособному — труд, нетрудоспособному—подаяние» (τεχνίτη έργоν, άδρανεί άλεоς), как гласит одно, очень замечательное место в восьмом из приписываемых Клименту Римскому посланий.

Все это было, разумеется, известно и раньше; не была известна детальная организация этого дела, и вот ее-то выяснили скромные памятники г. Ростовцева.

ТЕССЕРЫ

Представим себе прежде всего эпоху Августа или Тиберия. Наш пенсионер желает получить свою ежемесячную порцию; получит он ее в определенном месте города, но как? Нужно передать заведующему чиновнику какой-нибудь документ взамен получаемой порции — не может же он, по предъявляемым для удостоверения свидетельствам, записывать имя, род и трибу каждого, в то время как тысячи других ждут очереди! И вот пенсионер отправляется предварительно—по нашему, к участковому приставу, а по-римски— к викомагистру; там он получает медную монету, носящую на лицевой стороны изображение головы императора, а на обороте—цифру (от I до XIX) в лавровом венке. И то и другое подобрано с умыслом: голова императора говорит нашему пролетарию, что то, что он имеет получить, есть подарок ему от императора — пусть он знает, что он на иждивении у главы государства, это сознание поведет к укреплению его верноподданнических чувств, а стало быть, и к упрочению монархии и специально правящей династии. Что касается цифры, то ее значение, если не считать лаврового венка, менее идеологическое: это просто номер того магазина, где будет производиться раздача. Понятно, что при значительном количестве пенсионеров—вспомним, что их было 200.000— одного магазина было мало: вероятнее всего, их было одно время 20, по одному на каждые 10.000. Разумеется, был возможен и другой способ: прикрепить каждого обитателя данной части заранее к данному магазину и выдать ему марки за год вперед, по одной на каждый месяц; тогда на обороте вместо ненужной цифры придется изобразить имя каждого месяца... Нет, не имя, как это принято у нас, а соответственно более конкретному мышлению античного человека, символ, т.е. знаки зодиака, соответствующие отдельным месяцам. При широкой популярности астрологии эти знаки были известны всем грамотным людям: раз на обороте знак Рыб—ясно, что это февральская марка.

Перенесемся в правление Нерона: продовольственное дело централизовано, каждому пенсионеру приходится ежемесячно в определенный день отправляться в хлебную биржу (т. наз. porticus Minucia). Но в прочем перемен не произошло: только марки в участке выдаются уже не бронзовые, а ради дешевизны свинцовые—видно, император уже не так интересуется хлебным делом.

Спустимся еще на пол-столетия ниже: та же хлебная биржа, те же свинцовые марки, но только головы императора на них уже нет. Дело сделано, учение принесло свои плоды. Пролетариат настолько свыкся с мыслью, что его кормилец— император, что уже нет надобности постоянно ему о ней напоминать; скорее могло показаться профанацией отливать голову императора на такой презренной вещи, как свинцовая кругляшка. Ее заменили другия эмблемы, довольно интересные: то колосья или хлебная мерка, на содержание которой указывают торчащие из нее колосья, то взамен этих рассчитанных на аппетит проголодавшихся пролетариев изображений, или же против них, на обороте—символы хлебородных провинций; змея, как намек на Египет, носорог, как символ Африки, кролик, как представитель Испании; то увещание бережно обращаться с императорским хлебом в виде изображения добродетельного и домовитого зверька, как улитки или муравья... на ряду с ними г. Ростовцев (стр. 75) называет и кузнечика, но эзоповская басня, переделанная Крыловым, этого толкования не рекомендует, и я думаю скорее, что кузнечик имеет здесь другое символическое значение, напоминая получателю летнее время, когда солнце печет и хлеб наливается. Ну, а затем, разумеется, боги-покровители удачи и достатка, Abundantia, Bonus Eventus, Felicitas и другие.

Кстати: теперь читатель знает, что такое эти тессеры, которым г. Ростовцев уделил столько внимания; «тессерами» назывались в Риме именно наши контрольные марки или билеты. Вообще, одной из главных причин различия материальной культуры в древности и у нас была сравнительная дороговизна там таких материалов, которые у нас принадлежат к самым малоценным. Так, дороговизной стекла объясняется тот особый вид частных домов в древнем мире, который нас поражает в Помпеях. Так и в нашем случае дороговизной бумаги объясняется употребление иных—к счастью для нас, более прочных материалов для свидетельств и тому подобных документов. Египет сохранил нам сотнями податные и другие расписки на глиняных черепках («остраках») и дал нам этим возможность восстановить точную картину податного дела по крайней мере для одной провинции Римской Империи: такую же службу сослужили нам свинцовые тессеры для фрументационного дела, а также для иных сторон римской жизни, о которых речь будет впоследствии. Но что значит слово tessera? Его первоначальное значение—по видимому от греческого τέσσαρα —прямоугольная табличка. При заключении союза гостеприимства хозяин и гость ломали такую табличку пополам; каждая сторона оставляла себе свою половину, как наследственный «символ» союза, по которому даже потомки могли признать в себе «гостеприимцев», прилаживая обе половины одну к другой по пролому. То была tessera hospitalis; отсюда слово tessera распространилось и на другие удостоверения, безотносительно к их внешней (круглой или овальной) форме.

ИГРЫ

III.

После средства от голода — средство от скуки, после panis—circenses, а с ними и другие зрелища и увеселения. Уже с давних пор римский сенат в лице своих эдилов и преторов окупал им довольство римской черни, а с ним и безопасность свою и безоружной Италии от вспышек народного гнева; римские цезари, как правительствующий орган, в этом отношении стали сначала рядом с сенатом, а затем и на его место. Они не жалели средств для того, чтобы заставить столичную толпу долго говорить о блеске своих игр; положим, в этом отношении эдилы и преторы эпохи сенатского режима были их достойными предшественниками, но императорская пышность превзошла республиканскую настолько, насколько огромный и в своем разрушении Колоссей превзошел сравнительно скромные постройки времен Суллы и Помпея.

Игры были различных родов: выше всех по своему культурному влиянию стояли игры в театре, сценические представления трагедий и комедий; атлетический характер носили игры в стадии, перенесенные в Рим из Греции и никогда особенно не привившиеся; зато широкой популярностью пользовались игры в амфитеатре, т.е. гладиаторские представления, и в цирке, т.е. ристания колесниц. Эти две последних категории преимущественно имеются в виду там, где говорится об увеселениях римской толпы; гладиаторы-победители и возницы-победители, — таковы были любимые герои Рима. Впрочем, в амфитеатр приходили не только для того, чтобы видеть бой гладиаторов между собою: особой приманкой были т. наз. venationes, т.е. бой зверей, преимущественно диких, как между собой, так и с людьми. А иногда с помощью особых приспособлений вся арена погружалась в воду: в образовавшийся таким образом бассейн въезжали корабли с командой и десантом, на глазах зрителей происходило подобие морского сражения (naumachia). Все это вместе взятое образовало одну из самых блестящих и захватывающих—но, конечно, далеко не самых почетных страниц истории императорского Рима; интересная для историка-моралиста, она еще более интересна для историка-психолога,—для того, кто выяснил себе, что все это соединение пышности и жестокости было не прихотью высшей власти, а необходимым двигателем общественного организма.

Раз игры были императорской милостью, подобно фрументациям, то и каналы, посредством которых эта милость могла проникать в народ, должны были быть аналогичны; другими словами, марочная система, уместная там, была уместна и здесь. И действительно, нам сохранено очень много тессер, отношение которых к зрелищам очевидно по вылитым на них изображениям... Да, изображениям; любовь античного человека ко всему конкретному сказалась и здесь. Нынешние театральные билеты, без сомнения, очень целесообразный и полезный институт; но можно ли представить себе более тоскливую коллекцию, чем коллекцию старых театральных билетов? Про тессеры, напротив, никто этого не скажет; как ни грубы их изображения, а все же это нечто большее, чем сухое удостоверение: это—символ также и в нашем смысле слова. Можно даже сказать: в качестве удостоверения они уступали нашим. Получившая их беднота знала, что место в театре или амфитеатре ей обеспечено, но какое—это будет зависеть от ее собственной выносливости. И вот за много часов до спектакля, вероятно даже с вечера, она осаждает здание; у каждого входа—их же было множество— толпятся жаждущие зрелищ квириты; вновь прибывающий сначала обходит здание, чтобы убедиться, в какой «клин» ему легче будет попасть, и, облюбовав ту или другую кучку, пристает к ней и терпеливо ждет очереди. Начинается впуск; приставленный ко входу «диссигнатор» отбирает у посетителей их тессеры—он знает, сколько ему можно впустить народу. Положенное число он впускает, остальным отказывает, предоставляя им искать себе пристанища в другом «клине». И, конечно, они его найдут—ведь тессер выдано не больше, чем здание может вместить публики—но только придется поискать, и места им достанутся уже не из лучших: те давным давно уже заняты более предусмотрительными людьми.

Всей этой процедуре нас научили сохраненные тессеры... не столько, впрочем, тем, что на них изображено, сколько тем, чего на них нет. Нет же на них того, что мы сочли бы главным: обозначения места, или, по крайней мере, «клина» (читатель, конечно, догадался, что под клином, cuneus, римляне разумели клинообразное отделение амфитеатрально расположенных мест, т.е. промежуток между двумя радиусами, соответствующий одному входу). А раз этого обозначения нет—описанный порядок является единственно возможным.

Но самим же изображениям мы узнаем гораздо больше.

Прежде всего, голова императора играет на наших тессерах приблизительно такую же роль, как и на фрументационных: другими словами, городскую толпу сначала нужно было приучить к мысли, что и ранет и circenses дарит им император, а затем, когда урок был надлежащим образом затвержен, его повторять перестали.

Затем: из трехсот свыше типов зрелищных марок только четыре можно было отнести к театральным представлениям, остальные почти все относятся к амфитеатру или цирку, т.е. либо к кровавым боям на арене, либо к бегам колесниц. Результат этот никак нельзя назвать отрадным: видно, в театрах особенной тесноты не было. Тщетно Сенека громил жестокие зрелища в амфитеатрах, с которых «люди возвращаются бесчеловечнее вследствие того, что были среди людей»; тщетно Плиний Младший издевался над бессмысленностью цирковых ристалищ с их партиями и партийными симпатиями—публика более жаждала опьянения, вызываемого видом крови или игрой фортуны, чем умственных наслаждений. Это знали и изготовители тессер: эти последние также должны были возбуждать в обладателях сладкое предчувствие того, что им предстояло увидеть. На многих изображены гладиаторы; но, конечно, при малом калибре тессеры и грубости работы нельзя было передать того, что было всего дороже для публики—индивидуальных черт любимцев. На других красуется корабль—это значит, что предстоит «навмахия», морское сражение. Но особенно много мотивов дали venationes... в буквальном переводе—«охоты», а на деле—не совсем. «Изображения», говорит наш автор (стр. 104), «распадаются на две серии: изображаются либо «охотники» в схватке с различными зверями (львом, кабаном, медведем), либо бои зверей между собою. Особого внимания заслуживает из первой серии тессера № 580: на одной стороны ее изображен бой охотника со львом, на другой —с кабаном. На лицевой стороны находится контрамарка: SOT θ...» надобно знать, что это ф, как инициал греческого слова ΘANATJΣ («смерть»), у имен собственных соответствовало нашему знаку +; таким образом выписанные буквы означали: «Сотион умер» или, вернее, «убит». «Тессера», продолжает автор, «очевидно дважды служила маркой: во второй раз выпускался вторично лев, от которого погиб небезызвестный, невидимому, охотник. Так то входной билет служил до некоторой степени и программой, указывая на piece de resistance данного дня игр».

Так представляется дело, если взглянуть на него глазами публики; к счастью, мы для дополнения картины можем взглянуть на нее также и глазами ее героев, т.е. «охотников»— на нее и заодно на самую публику: она ведь не последняя часть картины. «Но Тот, кто сказал; просите и дастся вам—дал просящим тот исход, которого каждый желал. Ведь когда они говорили между собой о своем вожделенном мученичестве, Сатурнин высказал желание, чтобы его ставили против всех зверей, дабы ему достался самый славный венец; согласно этому, в самом начале зрелища он и Ревокат подверглись укушениям леопарда, а потом их на подмостках ломал медведь. Сатуру же медведь был противнее всех, он надеялся, что его прикончит леопард одним укушением. Когда он, поэтому, был сопоставлен с кабаном, то не он, а тот охотник, который его привязывал, был заколот этим зверем и скончался на следующий день, Сатур же был только сшиблен с ног. Когда же его привязали к подмосткам для встречи с медведем, медведь не пожелал выйти из клетки, так что он вторично остался невредим.

МУЧЕНИКИ

«Молодым же женщинам (патрицианке Перпетуе и рабыне Фелицитате) дьявол приготовил свирепую корову, выдержав для посмешища соответствие п в отношении пола; их раздели и в сетчатых накидках привели на арену. Возроптал народ, видя, что одна — нежная девушка, другая — родильница с капающим из грудей молоком. Их увели и в рубашках привели опять. Первой была сшиблена Перпетуя; упав, она прикрыла туникой обнаженное бедро, более заботясь о стыде, чем о боли; затем, найдя свою шпильку, она приколола волосы: не подобало, ведь, мученице принять смерть с распущенной косой, чтобы не казаться скорбящей в минуту своей славы. После этого она встала и, увидев, что Фелицитата сшибленная лежит на земле, подошла к ней, протянула ей руку и подняла ее. Обе стояли рядом; но тут жестокость народа была побеждена, и их увели. Оставался Сатур; когда к нему, уж к концу зрелища, выпустили леопарда, он от одного его укушения был облит таким обильным потоком крови, что это было как бы вторым крещением ему: так, хотя и по-своему, понял это и народ, воторый стал ему кричать: «с легкой банькой, с легкой банькой!» (salvum lotum, salrum lotum. Passio S. Perpetuae 19 сл.).

Да, картина интересна во всех своих частях: небесполезно помнить ее, перебирая относящиеся сюда свинцовые тессеры г. Ростовцева, описанные начиная с № 579 его Sylloge и изображенные на таб. IV атласа: это сопоставление человека со львом или кабаном заранее настраивало фантазию обладателя, предваряя жестоко-сладострастное опьянение при виде алой крови, ключом бьющей из белого тела живого человека.

IV.

Будет, однако, о ранет et circenses; обратимся к другим сторонам императорской политики, более безобидным с точки зрения политической нравственности, на которые тоже свинцовые тессеры проливают новый свет. Дело идет, выражаясь по современному, об учреждении пажеского корпуса.

Италия была бесповоротно аристократической страной. Не даром институт клиентелы получил здесь наибольшее распространение и вылился в самые характерные, самые отчетливые формы: немногие сравнительно роды держали в своих руках и муниципальную землю, и население, преуспеяние которого тысячью нитей было соединено с преуспеянием его синьоров. И таковой Италия, как известно, осталась и в средние века, и в новые времена почти до наших дней, когда обеднение синьории силою наталкивает нацию на новые пути.

Нам не совсем понятно то обаяние, та святость, можно сказать, которой древнее имя окружало своего носителя в глазах римлян и италийцев вообще. «Я, все же, почтеннее моего коллеги-отпущенника»; говорит одна личность у Горация. «Ну и что же?» насмешливо ему отвечает народ, «уж не вообразил ли ты, чего доброго, что стал Павлом или Мессалой?». Немного спустя друзья порядка попрекали мятежные легионы именами их главарей. «Что это? какие- нибудь Перценнии или Вибулены будут править Римом вместо Неронов и Друзов?» Да, Эмилии Павлы, Валерии Мессалы, Клавдии Нероны, Ливии Друзы — из этих имен состоит венец славы римского народа; чтобы удержать его в своих руках, нужно было завладеть их носителями.

ОРГАНИЗАЦИЯ МОЛОДЕЖИ

И вот для этой цели учреждается корпоративная организации римской знатной молодежи. Каждый сенаторский сын поступает в эту корпорацию, во главе которой стоит сам предполагаемый престолонаследник, как «начальник молодежи» princeps juventutis... Не так давно этот титул был присвоен знаменитому Бруту до его сенаторства, по теперь времена уже не те, и уж, конечно, не Брутов должна была воспитывать организация, имеющая престолонаследника своим главой. Воспитательным средством должны были служить всякого рода физические упражнения, делающие человека крепким и выносливым; это—школа для будущих победителей страшного врага на евфратской границе, парфян. А пока наши юнцы резвятся на Марсовом поле и в определенные дни приглашают весь Рим любоваться на свою ловкость, исполняя перед приглашенными свойственную их возрасту игру. Так некогда и сын основателя императорского рода, Иул, во главе троянской молодежи исполнял перед своим родителем игру, описанную Виргилием в V книге Энеиды; оттого-то—говорит услужливая легенда—эти игры и поныне носят имя троянских. Напрасно Гораций, сын земли и питомец греческой философии, предостерегал своего государя против восстановления древней Трои: она восстановлялась сама собой, императорская Италия готовилась стать такой же аристократической, какой была и республиканская; нужно было только превратить нобилитет в дворянство. Так-то монархическая идея заключает союз с древнейшей сакральной легендой Рима: молодая гвардия императора группируется вокруг троянских святынь.

Это, положим, было нам известно и помимо тессер: эти последние лишь иллюстрируют сказанное, да дополняют некоторые подробности организации. Так мы из них узнаем, что отдельные отряды юношества стояли под начальством особых магистров, коих они нам называют несколько; но главное, что на игры «юношей» народ приглашался с помощью тех же марок. Что же касается иллюстраций... как-никак, а интересно на тессере, вокруг увенчанной головы Нерона, прочесть надпись: «непобедимого Нерона» (Neronis invicti) с именами магистров на обороте. Непобедимым был он, увы, не на войне, которой он никогда не видал, а в тех же играх, на которых он командовал своей молодой ратью, как princeps juventutis, причем побеждать его, понятно, нельзя было. Страстное увлечение этими состязаниями легко объясняется тем, что Нерон еще в возрасте исполнителя «троянских игр» стал римским императором; творение Августа было по злой иронии судьбы жестоко извращено этим его праправнуком, последним потомком Иула на римском престоле.

Но вот мы всецело поручаем себя тессерам, и они уводят нас за пределы города Рима, в Ланувий, Тускул, Тибур и другие муниципии ближней и дальней Италии. Интересны надписи, еще интереснее порой изображения. Вот, для примера, ланувинския тессеры: на лицевой стороны голова грозной «Юноны ланувинской», вокруг припись: «ланувинские товарищи», а на обороте — взвивающийся змей, рядом с ним кормящая его девушка. Смысл изображения не сразу понятен; его поясняет свидетельство писателя 3 века, Элиана. «В роще лапувинской Юноны есть широкая и глубокая пещера; это—логовище змея. Туда в определенные дни отправляются священные девы, неся в руках хлеб, с завязанными глазами; ведет же их прямым путем к логовищу змея божий дух, и они шествуют не спотыкаясь, шаг за шагом и спокойно, точно видя, куда они идут. И если они— девственницы, то змей принимает от них пищу, как чистую и подобающую зверю-любимцу богов; если же нет, то он, зная своим вещим духом об их падении, оставляет приношение нетронутым, и муравьи, раскрошив предварительно для своего удобства хлеб совращенной, выносят его из рощи, очищая святое место. По этой примете жители узнают о случившемся, девушки допрашиваются, и та, что опозорила свою девственность, подвергается установленной каре (Hist. anim. XI 16).

Следует прибавить, что этих муравьев ланувинский змей завел лишь сравнительно поздно, как своих помощников в деле нравственного оздоровления своего мупиципия: первоначально он со своей задачей справлялся сам. Как — на это мы имеем намек в зловеще кратких стихах Проперция, записавшего ланувинскую легенду двумя столетиями раньше Элиана (IV 8, 3 сл.).

Издревле змей долговечный свитой охраняет Лануиий;
Будет доволен судьбой, кто этот край известит.
Там в беспросветном ущелья глубокая пропасть зияет;
Дева нисходит туда (ох, ненадежен ей путь!)
В день, когда змей многочтимый годичного ждет приношенья
И копошится, крутясь с шипом голодным на дне.
Страшно девице в пещеру к такому обряду спускаться,
Страшно ей, нежную длань пасти змеиной вверять...
Вот он взвился, вот из рук принесенную выхватил пищу...
Короб трясется, дрожит в бедной девичьей руке...
Та, что себя соблюла, возвратится к своим невредимой;
"Быть урожаю!" кричит вслед ей, ликуя, народ.

ЛАНУВИНСКОЕ ЧУДО

Таково ланувинское чудо; какое отношение, однако, имеют к нему «ланувинские товарищи», о которых говорит припись тессеры? Ответ один: сакральным центром союза был древний культ ланувинской Юноны. А принимая во внимание другие моменты, которые у нашего автора тщательно перечислены и взвешены—мы их повторять не будем—мы приходим к убеждению, что этими «ланувинскими товарищами» были именно юноши, праздновавшие ежегодные игры (Juvenalia) в честь и своей богини и императора, и что они набирались из лучших семей муниципия; то же самое приходится допустить и о других муниципальных и провинциальных городах. Повсюду знатная молодежь корпоративно организуется; организация преследует троякую цель: воспитательную, религиозную, политическую. Воспитательная состоит в том, чтобы развить в молодежи физическую силу и нравственную выдержку, религиозная—в том, чтобы воскресить интерес к родным культам; политическая — в том, чтобы везде насадить питомники будущих слуг императора, проникнутых верноподданическим духом. Образцом служили, как видно, столичные пажи; как они, чтобы придать себе обаяние религиозного института, воскресили старинные троянские предания, связанные с легендой об основании Рима; так точно и их муниципальные собратья группировались вокруг старинных муниципальных культов. Цель была достигнута: италийская аристократия, смолоду воспитанная в монархических чувствах, сохранила их навсегда.

Нельзя не преклониться перед умом императора, создавшего эту столь разветвленную, столь действительную организацию; и было бы очень интересно узнать, какими средствами он воспользовался для ее осуществления. Он был, быть может, не первым, и уж во всяком случае не последним, задумавшим создать, путем воспитания, «новую породу людей»; но во всяком случае—едва ли не единственным, которому эта смелая мысль удалась.

Вспоминая о новых и новейших неудачах этой мысли, мы с тем бо́льшим недоумением возвращаемся к делу Августа: перед нами — чудо, гораздо чуднее того ланувинского. Как сохранил он свою молодежь невредимой от древнего змея республиканской крамолы? Как приворожил он на ниву монархизма тот пышный урожай, о котором свидетельствуют последующие столетия?—К сожалению, наши тессеры дают нам только доказательства внешних успехов идеи; об интимных причинах этих успехов свидетельств у нас нет... если не считать презрительного намека неисправимого республиканца Тацита, его знаменитого укора: et Romae ruere in servitium consules, patres, eques. Видно, Италия пошла за Римом, империя за Италией; видно, главе государства пришлось не столько вызывать волну, сколько направлять ее в заранее уготованное русло... что он и исполнил с тем ясным умом и трезвою расчетливостью, которая была ему всегда свойственна.

Много интересного дают нам наши тессеры также и по этой части; но вот, перебирая их одну за другой, мы наталкиваемся на очень оригинальный тип. Происходил он из Тускула, т.е. из римского Версаля или Царского Села; его надпись гласит: sodales Tusculane—т.е., как поясняет автор: Tusculanae; прошу обратить внимание на окончание — «около головы юноши, по всей вероятности, императора или члена императорского дома I в., на обороте орел в венке» (стр. 134). Эмблемы, таким образом, самые монархические; тем более нас озадачивает припись. Откуда взялись эти тускуланские пажихи? С первого взгляда хотелось бы допустить ошибку в толковании надписи; но, быть может, автор прав, настаивая на своем. Действительно, Гораций свои песни об обновленном Риме — те же, в которых он приветствует организацию молодежи, протестуя, однако, против ее аристократического характера—посвящает и отрокам, и девам: virginibus puerisque canto; действительно, политика дельфийского Аполлона, выдвинутого Августом, состояла, между прочим, в организации молодежи обоего пола в отдельные «фиасы», как по-гречески назывались эти кружки... Да, это возможно; к сожалению, для более прочных комбинаций у нас материала не хватает. Что делать, будем ждать дальнейших откровений.

ЖЕНСКАЯ МОЛОДЕЖЬ

V.

Перед нами прошли три интересных и важных картины из жизни императорского Рима; фрументации—императорские игры—организация молодежи. Объединялись эти картины прежде всего—и для нас это единство имело решающее значение, находясь в ближайшем отношении к нашей теме—одним внешним признаком: тем, что они подали повод все три к выпуску свинцовых тессер, которые были в первом случае контрольными марками, регулировавшими раздачу дарового хлеба, во втором и в третьем—входными билетами на императорские или «юношеские» спектакли. Но кроме этого внешнего критерия, о важности которого никто в те времена не думал, указанные три института объединялись также и общей идеей: все три были в руках императоров средством воспитания Рима и римского гражданства в монархическом духе. Отсюда и официальный характер относящихся сюда тессер: голова императора или вообще высочайших особ украшает, хотя бы на первые времена, их лицевые стороны—на первые времена, т.е до тех пор, пока воспитание в монархическом духе не могло считаться законченным. А закончено оно было именно при Флавиях, к концу I века: действительно, последним проблеском республиканских идей была междоусобная война после смерти Нерона, насколько она была связана с личностью Вергиния Руфа; с ним и она была похоронена навсегда.

Но оффициальные и полуоффициальные тессеры составляют только меньшую часть среди всех сохранившихся; значительное большинство их заводят нас в другие области, открывают перед нами другие картины. Из массы этих «частных тессер», как их называет автор, первое место принадлежит тем, которые связаны с деятельностью так назыв. коллегий.

Коллегия—это преинтересная единица древне-римской общественной жизни, зародыш средневекового корпорационного строя—не то братство, не то артель, не то клуб. С братством ее сближало то, что ее идейным центром был обыкновенно, а может быть и всегда, культ какого-нибудь божества, и ее члены гарантировали друг другу приличное погребение; с артелью или, правильнее, цехом—то, что сплошь и рядом членами были люди, занимавшиеся одним и тем же ремеслом, по которому они и давали себе имя; с клубом, наконец то, что очень часто первый и второй смысл ее существования стушевывался перед третьим—вместе попировать и повеселиться. В сущности, те корпорации юношей, о которых речь была в предыдущей главе, были тоже своего рода коллегиями; по то были коллегии аристократические, состоявшие под особым покровительством самого императора; здесь же мы имеем дело чаще всего с пролетариатом, с отпущенниками и даже рабами. Характерное для италийской жизни меценатство давало себя знать и здесь: кто поважнее да потароватее, тех охотно избирали в «магистры» коллегии; если же благодетель не считал это магистерство достаточным удовлетворением своего честолюбия, а по своей щедрости такового заслуживал, то его провозглашали «отцом» или, если это была женщина, «матерью» коллегии. А случаев проявить свою щедрость было не мало. Благодетель мог, напр., построить или подарить коллегии здание для ее собраний: тогда коллегия определяла поставить в этом здании на видном месте его статую, и польщенный благодетель брал расходы на эту статую на свой счет—honore contentus impensam remisit, как значится в соответственных надписях. Или он, умирая, оставлял коллегии сумму денег на торжественное обхождение его годовщин и других заупокойных пирушек: и ему почетно, и коллегиалам приятно. А впрочем, к чему было ждать непременно смерти? Коллегиалы рады были и живых чествовать, только бы не на свой счет. Так-то коллегия стала одной из форм, в которую вылилась исконноиталийская клиентела; она прекрасно иллюстрирует сказанное выше о естественном аристократизме италийского общественного строя.

КОЛЛЕГИИ

К этой-то коллегиальной жизни наш автор справедливо относит значительное число изданных им тессер. Для некоторых это отношение засвидетельствовано надписями, но это—ничтожное меньшинство: те маленькие люди, о которых идет речь, предпочитали абстрактным письменам конкретный символ. Коллегии чисто сакрального характера могли пользоваться, как символом, изображением своего божества. Но нам от этого не легче: мало ли какое значение может иметь на тессерах изображение Меркурия или Фортуны! Другое дело—ремесленные коллегии: эмблема ремесла прозрачна и удобопонятна. А таких эмблем много. Вот тессеры с фигурой человека, несущего на спине полный куль: это— эмблема коллегии носильщиков, bajuli et cataboleuses. Они играли важную роль при выгрузке кораблей с зерном, следовавших вверх по Тибру в Рим, и благодарный Тибр сохранил нам много их тессер. Вот пастух, окруженный своим стадом—каким, об этом при зоологической туманности изображения лучше не спрашивать; это—тессеры римских мясников. Вот—рыба, а на обороте якорь; ясно, что перед нами тессера рыбацкой артели. Так, затем, молот и щипцы характеризуют кузнецов, лестница — плотников, стул — столяров, гребень и зеркало — цирюльников или людей родственных профессий и т.д. Положительно, приятно бывает перебирать эти тессеры. Нам так много говорят о праздной лени, в которой жители столицы мира проводили свой век, об их пренебрежении к работе и т.д.; а тут мы не только видим свидетельства кипучей трудовой жизни императорского Рима—мы видим также уважение к этому труду, символы которого красуются в качестве гербов коллегии на их тессерах.

На их тессерах, да; но на что им были эти тессеры? Какую роль играли они в их жизни?

После сказанного выше ответ не может быть сомнительным: аналогия официальных тессер напрашивается сама собою. Те служили для регулировки императорских и других щедрот; такие же щедроты встречаются и в коллегиальной жизни—все равно, исходили ли они от самой коллегии, или от ее магистров, или от ее «отца» или «матери». Нами сохранена любопытная надпись—правда, не столичная, а муниципальная, но предполагающая обстановку, которая и в столице не могла быть иной; гласит она так: «Меланф, раб Публия Деция, и его коллеги-магистры возвели вновь трибунал Геракла, перестроили театр со сценой и освятили его двухдневными сценическими играми за собственный счет». А впрочем, чтобы не было сомнения, писатель эпохи первых императоров Асконий нам ясно свидетельствует, что «магистры коллегий нередко давали игры». Коллегия, магистром которой был раб, без сомнения, и сама состояла в значительной степени из рабов: ее особое благоговение перед Гераклом понятно—этот человек-бог и сам при жизни был человеком подневольным, будучи посылаем на подвиги своим повелителем Еврисфеем, а одно время и взаправду служил рабом у лидиянки Омфалы. И вот наш разбогатевший раб (таковых было не мало), польщенный в своем честолюбии избранием в магистры коллегии «почитателей Геракла» своего муниципия, жертвует сумму на перестройку некоторых частей коллегиального здания и, сверх этого, справляет в ознаменование своих щедрот «двухдневные сценические игры», т.е. приглашает приезжую труппу поставить несколько рассчитанных на вкус невзыскательной публики фарсов в роде тех, которые у нынешних итальянцев называются пульчинеллатами. Вход для членов коллегии был, разумеется, даровой—а таковых в людных коллегиях могло быть по нескольку тысяч; и вот, чтобы не затерся какой-нибудь посторонний человек, им раздавались заблаговременно входные билеты, т.е. именно наши тессеры, с изображением коллегиальных эмблем: статуи Геракла, если игры устраивала коллегия его «почитателей», или каких-нибудь других.

КОЛЛЕГИАЛЬНЫЕ ЩЕДРОТЫ

Но это не все, и даже, по видимому, не главное. Главное— это раздачи и угощения, регулярные и иррегулярные, о которых мы осведомлены очень хорошо благодаря сохранившимся коллегиальным уставам—уставу коллегии «почитателей Эскулапа и Гигиеи» и др. Такие раздачи происходили в день рождения императора, но также и в день рождения (т.е. годовщину учреждения) коллегии; затем—в Новый Год и в поминальные дни. Средства на эти раздачи выдаются иногда из процентов на те капиталы, которые имеются у коллегии; так одна интересная надпись постановляет «...чтобы из доходов с вышеозначенных имений происходили жертвоприношения в день Нового Года, 12 февр. в день рождения императрицы Домиции, 18 июня в храмовой праздник Сильвана, 21 июля в день розы (заупокойный праздник) и 25 октября в день рождения императора Домициана, и чтобы в эти дни члены коллегии сходились для совместной пирушки». Теперь понятны приписи коллегиальных тессер в роде «да здравствует императрица Сабина» (Sabinae Augustae feliciter) и т. под.; но понятны также и те тессеры, которые упоминают окраинные местности Рима, в роде «у храма Марса», «у ореха» и т.д. Вышеупомянутая коллегия почитателей Эскулапа и Гигиеи устраивает свои угощения в своем я коллегиальном здании у храма Марса»—очевидно, руководясь тем обстоятельством, что здесь, вне таможенной черты, продукты были дешевле. «И теперь», продолжает автор (стр. 163), «Рим в этом отношении остался все тем же. В воскресный день при хорошей погоде в многочисленных загородных тратториях fuori porta, где воздух чист и благодаря отсутствию dazio consumo вино дешево, непременно пируют de suo члены какой-нибудь ремесленной ассоциации или кружка. Вся картина интимной жизни римских коллегий становится ясной и рельефной для каждого, кто хоть раз побывал на одном из таких banchetti.

А теперь оглянемся назад: какую цель имели наши коллегиальные тессеры? Да все ту же: panem et circenses. Оно и неудивительно. Императорские щедроты касались только бедных римских граждан: они были «вписаны на казенный хлеб», как гласила оффициальная формула, им же выдавались даровые марки на посещение театров. Но эта беднота все же в силу своего гражданства составляла аристократию в населении не только римской империи, но и города Рима: гордое civis Romanus sum не потеряло своего значения даже и в эпоху императоров. Ниже этой бедноты было настоящее дно римского общества, глубокое и мрачное, недоступное для лучей императорской милости: здесь жили, работали, страдали и умирали бедные «перегрины» и бедные рабы. Оно не входит в государственную организацию: но зато для него есть организация общественная, единицей которой была, согласно сказанному, коллегия. И вот коллегия, будучи по своему устройству сколком с государства, подражает ему также и в его каритативном начале: вводятся, по аналогии государственных, и коллегиальные щедроты, раздачи хлеба, вина, денег, игры. А в качестве вещественных свидетельств этой коллегиальной благотворительности, дополнявшей государственную, нам остались опять-таки наши скромные памятники, свинцовые тессеры, с их коллегиальными эмблемами и не всегда вразумительными приписями.

А впрочем, насмешливое слово римского сатирика мелькнуло перед нами в последний раз; те картины, которыми мы займемся на следующих страницах, введут нас уже в настоящую трудовую жизнь римского населения. А потому, прощаясь с panem et circenses, нелишним будет и здесь сослаться на очень удачную аналогию, приведенную автором на стр. 169 из новых времен для тессер римских коллегий. Это—бронзовые и свинцовые марки, mereaux и jetons Парижа и penningen голландских городов, идущие с XV в. и до XVIII и регулировавшия внутреннюю жизнь городских корпораций. И здесь мы имеем эмблемы ремесла, или же изображение того святого, который в корпорации пользовался особым почтением — полнейшая аналогия к «почитателям Геракла» или «почитателям Эскулапа и Гигиеи». И здесь свинцовые марки были нередко средством контроля; «из серии последних», говорит автор, «особенно любопытна серия пригласительных билетов (1599 в Утрехте) на vinum honorarium, украшенная изображением виноградной кисти». Так то по необходимости участие одних и тех же элементов производит время от времени одни и те же фигуры в пестром калейдоскопе общественной жизни.

СМЫСЛ ТЕССЕРЫ

VI.

Из предыдущего выяснилось, что тессера по своему значению и своей роли в римском быте скорее всего может быть сопоставлена с нашим билетом. Что такое билет? Суррогат денег, точно так же как деньги—суррогат менового товара в самом широком смысле слова. При переходе от меновой торговли к денежной деньги играют первоначально лишь роль посредствующего элемента, необходимость которого вызвана тем, что обмен происходит уже не между двумя лицами, а между тремя или большим числом. Пока каждая из торгующих сторон была продавцом и покупателем в одном и том же лице, деньги были ненужны: если А, имевший лишнего барана, нуждался в хлебе, а В, изобиловавший хлебом, желал приобресть барана, то обмен между ними совершался непосредственно. Но если у В хлеба не было, а был таковой у С, который в баране не нуждался, то был необходим какой-нибудь посредствующий знак, символ известной платежной силы, соответствующей ценности барана, который, переходя от В к А при продаже последнего первому барана, мог в свою очередь дать А возможность приобресть от С соответственное количество хлеба. Этим символом и стали деньги. А при развитии денежной торговли деньги стали и сами товаром: вместо первоначальной символической ценности они получили ценность абсолютную. Пусть детям значение рубля выясняется уравнением, согласно которому он соответствует двадцати французским булкам — для взрослого человека рубль есть рубль, вызывающий в нем совершенно определенную интенсивность чувства независимо от всяких булок или других побочных представлений.

А раз деньги стали товаром, то и всякий торг на деньги стал меной; и в тех случаях, когда одна из торгующих сторон, В, раздваивается на В—получающую деньги, и С—выдающую товар, стал необходимым посредствующий знак, символ, имеющий определенную, условную ценность для сношений между В и С, но не далее: вот этим-то символом и стал билет, или, по-римски, тессера. В театре товаром является место, с которого можно смотреть представление; выдает это место капельдинер, или, по-римски, диссигнатор. Если это в то же время и владелец театра, и уплата денег не сопряжена ни с какой потерей времени, то ни в каких тессерах надобности нет. При менее патриархальной обстановке, однако, желание избегнуть проволочки, обычной при уплате денег, а также и недоверие к честности диссигнатора должны были повести к раздвоению этой последней личности на личность кассира, принимающего деньги, и диссигнатора, назначающего место; а результатом этого раздвоения явилась необходимость учредить символический знак, ценный только для сношений между кассиром и диссигнатором. Этим знаком и была древняя тессера; она была, таким образом, суррогатом монеты, ценным исключительно в пределах того предприятия, для которого она была выпущена.

А раз это так, то встречаемость тессеры в промышленно-торговых предприятиях может быть определена чисто априорным путем: мы можем предполагать ее везде там, где получение денег и выдача товара не совмещены в одном и том же лице. Сюда относятся, согласно замеченному только что, театры и т.п.; мы говорили о них выше с точки зрения благотворительности, но несомненно, что были и платные билеты-тессеры, которые, однако, по внешнему виду не отличались от даровых. А затем, вторую крупную категорию должны были составить, как и у нас, пассажирские билеты, и притом двух родов, для сухопутных и водных сообщений. Тессеры первого рода несомненно существовали, и очень вероятно, что известное их число сохранено и нам, но как их отличить от тессер состязаний в цирке—сказать трудно. У нашего автора под рубрикой circus собрана масса тессер с изображением лошади; конечно, если на обороте изображена пальма, символ победы, то никто не станет спорить, что перед нами тессера цирковая. Но если, как в № 771 и сл., оборот представляет фигуру Меркурия с его характерным жезлом и кошельком, то, пожалуй, более вероятным явится предположение, что тессера была посвящена торгово-промышленному предприятию, т.е. провозу пассажиров по большим дорогам, ведшим от Рима во все четыре стороны. То же самое касается и тессер, дающих на лицевой стороне лошадь, а на обороте какое-нибудь имя собственное— Clemens или Rusticus. Кто эти Клименты и Рустики? Быть может, возницы в цирке, быть может — лошади, по может быть и хозяева предприятий, о которых идет речь. Под № 821 и 828 автор описывает тессеры, представляющие на лицевой стороне изображение лошади, на обороте—имена собственные Helpis (=надежда) и Tyranis. Что это за имена? По автору, имена собственные лошадей, что вполне правдоподобно—первое могло символизировать надежду на победу, которую собственник возлагал на свою кобылку, второе—«тиранический» нрав этой последней. Но вот, идя дальше, мы на тессере № 1138, не дающей никакого изображения, находим имя Asinia Tyranis, на №№ 1424 и 1425 дважды имя Helpis с изображением Меркурия или Фортуны— не правильнее ли будет допустить, что перед нами—хозяйки таких же почтово-извозных предприятий? Как бы то ни было, несомненных признаков пока не обнаружено.

ПАССАЖИРСКИЕ ТЕССЕРЫ

Другое дело — тессеры водных сообщений; тут у нас под ногами, благодаря счастливой находке и остроумному толкованию автора, вполне твердая почва. Я уже выше, в самом начале статьи, говорил о тех мелких, но приятных и бодрящих успехах, которые достаются на долю исследователя при работе над таким материалом, как наш: быть может, читателю будет интересно, благо представился удобный случай, последовать за нами в лабораторию исследователя и пережить с ним вместе одну из таких приятных минут. Уже раньше были известны тессеры, имеющие на лицевой стороне изображение барки, а на обороте буквы С А; к ним примыкали другие, дающие только барку или родственное гребное или парусное судно и несколько букв, представлявших, вероятно, сокращение имени собственного. Их знали, но делать с ними было нечего, пока материал не был собран г. Ростовцевым: да и после его трудов мы, вероятно, приурочили бы их либо к коллегии грузовщиков или лодочников, либо к «навмахиям» в амфитеатре. Но вот автору достается тессера, неизвестная прежним исследователям, с изображением опять-таки барки, но уже с более полною приписью вместо загадочных С А, а именно: CYD AES. Теперь решение загадки было найдено: с букв cyd... начинается только одно латинское слово (вернее: греко-латинское), а именно: cydarum—«лодка, барка». Итак, получается припись: «плата за лодку». Этим назначение этой тессеры, а стало быть и однородных, было сразу определено. За иллюстрацией дело не стало: автору припомнилось место из юмористического описания путешествия в Брундизий у Горация (Sat. I 5 пер. Фета: речь идет о галере, перевозившей пассажиров по каналу через помптинские болота, причем гребцам помогал мул, тащивший галеру с берега).

Тут наши слуги с гребцами, гребцы со слугами вступили
В споры.—"Причаливай тут!"—"Ты триста готов напихать их!"
"Стой, довольно!" Пока разочлись, да мула прицепили,
Целый час прошел.

«Пока разочлись»—точнее: «пока была собрана плата», dum aes exigitur. Заметьте, «плата» называется aes, точно так же, как и на тессере. Плату требуют еще до плавания—стало-быть, требует ее кассир, а не кондуктор; а если так, то вероятно, что пассажиры получали от него тессеру, в роде нашей с надписью cydari aes.

Итак, билеты театральные, билеты пассажирские — вот уже две категории. Можно прибавить и третью: билеты для входа в бани, без которых и у нас не обходятся этого рода заведения. У нас бумажки или бляхи, у римлян свинцовые тессеры, часто с надписями, не оставляющими никакого сомнения относительно их назначения: Balineum Germani («бани Германа»), balineum novum и т.д. Ну, а затем, разумеется, эмблемы: Меркурий на своем баране, с жезлом и мошной—на то это «торговые бани». Труднее сказать, на что владельцу Субуранских бань понадобилась Виктория, которая к банному промыслу, по видимому, никакого касательства не имеет; но это уже дело личного вкуса или благочестия хозяина. Символом же Виктории была пальма, которая тоже появляется на несомненно банных тессерах... настаиваем на этом символическом значении, чтобы читатель не подумал, что эта пальма соответствует нашему венику. Естественнее было привлечь Нептуна, стихией которого жили бани; и его мы встречаем на двух тессерах с его трезубцем и дельфином. Очень соблазнительным было тоже изображение раздетого мужчины, прыгающего в воду: это значило, что в банях имелась так назыв. писцина, т.е. бассейн для плаванья.—И так далее; страсть античного человека к конкретным представлениям, к наглядности и символизму сказалась и здесь; — благодаря ей даже коллекция банных тессер представляет интерес для коллекционера и исследователя. Представьте себе для сравнения соответствующую коллекцию наших банных блях—и вы оцепите это свойство античного человека.

БАНИ И ПРОЧЕЕ

Такова третья категория; сказать ли и о четвертой, тоже несомненно установленной автором? Она относится к таким домам, о которых принято говорить под дымкой; но раз эти заведения пользовались тессерами, и их тессеры нам сохранились, обойти их молчанием нельзя. Отсутствием откровенности эти тессеры не грешат: символы то соблазнительно грубые, то просто грубые, приписи в роде amor, amica отвечают со всей желательной ясностью на вопрос об их назначении. Но вот изображение, приковывающее наше внимание: на обороте тессеры, дающей на лицевой стороне слово amor, совершенно явственно изображена рука, держащая большим и указательным пальцами человеческое ухо. Что бы это могло значить? Был у римлян символический обычай: призывая человека в свидетели виденного и услышанного (antestari), его брали за ухо; это значило «помни!» А теперь позволительно будет сослаться на конец прекрасного юношеского стихотвореньица Виргилия «Трактирщица» (сора), посвященного—к слову сказать—особе, которой уже не далеко до наших тессер:

Кубок и кости сюда—и да прокляты будут заботы!
За ухо щиплет нас смерть, молвя: «живи! я иду».

Луч красоты попал в лужу и озарил ее. Что делать— таков античный мир.

VII.

Теоретическое рассуждение в начале предыдущей главы дало нам возможность определить экономическое значение тессеры; согласно сказанному там, тессера — суррогат монеты, имеющий ценность исключительно в пределах того предприятия, для которого она выпущена. Таковым было, однако, в античном мире не только торгово-промышленное предприятие в роде названных только-что: им был каждый более или менее значительный частный дом. Мы приближаемся тут к очень любопытной теории, которую ярче всех развил известный экономист Бюхер в своей наделавшей столько шуму книжке Die Entstehung der Volkswirtschaft: теории о самодовлеющем доме, как основной единице античного хозяйства. Бюхеру возражал в то время Эд. Мейер в своей брошюре Die wirtschaftliche Entwickelung des Altertums; у нас спор этот возобновился между И.М. Гревсом (Очерки из истории римского землевладения I), принявшим с некоторыми ограничениями экономическую теорию Бюхера, и Н.И. Кареевым, оспаривавшим эту теорию в своей рецензии на только-что упомянутую книгу (Русское Богатство 1900). Полагаю, что и тессерам г. Ростовцева суждено сказать свое слово в этом споре, который никак не может еще считаться решенным; все же продолжать его здесь я не буду. Сам я скорее стою на стороне Эд. Мейера и Н.И. Кареева; все же считаю несомненным, что частный дом был в древности гораздо более самодовлеющей единицей, чем когда-либо в новое время: прекрасно иллюстрируют это положение дел между прочим и наши тессеры.

ТЕССЕРЫ ДОМОВЫХ ХОЗЯЙСТВ

Действительно, вникнем, ради примера, в домовое хозяйство того крупного кулака-помещика, которого нам так бесподобно изобразил римский сатирик Петроний — Трималхиона; дом ли это, или государство? «Ничего он не покупает», говорили про него его добрые знакомые, «а все растет у него дома (dorai): и шерсть, и апельсины, и перец—захочешь птичьего молока, так и того найдешь»; на то у него поместья и в Италии, и в Сицилии, и в Африке, и еще где угодно. Огромности хозяйства соответствуют штаты прислуги: «не наберется я десятой части, которая бы знала своего господина». А прислуга—это все маленькие хозяйства: муж, жена, дети; и все эти хозяйства находятся в экономической зависимости от центрального очага дома и в экономических сношениях между собой. Допустим, что рабы получали свое пропитание и прочие предметы потребления натурой—бережливые охотно уменьшали свою порцию, чтобы из таких маленьких экономий составлять себе свое частное состояньице, свое peculium... Впрочем, это еще довольно примитивный способ, практиковавшийся в эпоху Теренция, но в нашу только в очень скромных хозяйствах: тот Меланф, раб Публия Деция, который, как мы видели выше, был магистром коллегии и перестроил на свой счет ее здание—нажил свое peculium, конечно, не таким образом. Дух спекуляции и барышничества от господ перешел к рабам: денежное хозяйство было в ходу внутри каждого отдельного, более или менее крупного дома. А для такового требовались деньги—и притом, для внутренних оборотов, деньги свои, домовые, но такие, которые можно бы было во всякую минуту разменять на государственные в центральной домовой кассе. Такими деньгами были именно наши тессеры, выпускаемые от имени хозяина и так или иначе им гарантированные. Теперь нам понятно, почему в императорскую эпоху так мало чеканилось мелкой разменной монеты: римские маленькие люди, будь то рабы или клиенты, естественно группировались вокруг крупных богатых домов и пользовались поэтому их денежными знаками. Конечно эти знаки юридически имели ценность только в частном хозяйстве того дома, который их выпускал; но само собою разумеется, что их принимали и во всем том районе, который охватывала его слава. Отчего было торговцу мясного или овощного ряда не принимать от рабов и клиентов хорошо аккредитованного дома его тессеры, которые он мог во всякую минуту разменять в домовой конторе на государственную монету? Откажется—тем хуже для него; они перейдут к его конкуренту. Конечно, дело было сопряжено с некоторым риском: стоит хорошо аккредитованному дому прогореть—и его тессеры придется продавать на вес. Но так как их ценность как монеты была и так не Бог весть какая, то кризисы могли быть лишь самые незначительные; можно быть уверенным, что наши тессеры никого по миру не пустили.

Да, это очень интересная страница из экономического быта древнего Рима, которую нам раскрывают наши тессеры— и притом заметьте, только они: здесь еще более, чем в предыдущей главе, тессеры являются нашим основным и исключительным источником.—Но как же распознать наши частные домовые тессеры и выделить их из числа прочих? Вполне естественно, прежде всего, что, будучи выпущены от имени частного лица, они должны носить на себе его имя; вот это-то имя, при отсутствии всего, что могло бы указывать на какое-нибудь другое назначение, и будет характеризовать наши тессеры, как таковые. Стоит пробежать эту очень многочисленную серию, описание которой начинается у автора с № 1103 и идет до 1572; не думайте, что нас тут встретят одни только голые имена. Конечно, есть и такие: если упомянутая уже выше Азиния Тираннида сочла свое выписанное полностью имя достаточным украшением своей тессеры, то это вполне простительно. Когда то, будучи еще просто Тираннидой и, следовательно, рабой, она была хозяйкой извозного предприятия и имела эмблемой свою кормилицу, лошадь; теперь, разбогатев и получив со свободой гражданство, она более всего дорожит тем, чтобы ее знали как Азинию Тиранниду, благородную римскую гражданку, «гентилку» знаменитых Азиниев Поллионов и Азиниев Галлов. У других фантазия более плодовита. Так нередко встречающиеся имена Fortunatus, Fortunata так и напрашивались на символ: их носители охотно изображают Фортуну на обороте своих тессер. По такой же причине и некто Аквилий изобразил -- на своих тессерах орла; положим, он имел бы такое же точно право производить свое имя от aqua, как и от aquila, но мы вполне понимаем, что он предпочел последнее. Хорошего знатока греческой мифологии должны мы признать в Лихасе, хотя он был невидимому рабом: он читал или видел на сцене «Геракла Этейского» Сенеки и знал поэтому, что его героический тезка был некогда брошен Гераклом об евбейскую скалу; на этом основании он и воспроизвел голову этого популярного героя на обороте своей тессеры. Публий Глитий Галл дал нам свой собственный портрет, которым теперь можно любоваться на табл. IV атласа под № 33 (нельзя сказать, чтобы он вышел в особенно авантажном виде), а затем, на обороте, свой символ: петуха с венком в клюве; видно, он предпочитал производить себя от петуха (gallus), чем от галлов. Но особенно отличился Г. Юлий Кат: обладая одним из самых древних и аристократических римских прозвищ, он позорно забыл об его прекрасном значении (catus «умный») и, сблизив его невпопад с простонародным catus— «кот», изобразил на обороте своей тессеры, вместо Минервы, это четвероногое с характерно поднятым хвостом.

А впрочем, так как во главе хозяйства стоят двое, муж и жена, Gaius et Gaia, то и тессеры издаются иногда от имени обоих; особенно ясна тут описанная под № 1195, дающая на лицевой стороне женский портрет с приписью Curtia Flacci (т.е. Курция, жена Флакка), а на обороте— мужской портрет с приписью Flaccus. Впрочем, читатель не должен видеть признака особой галантности Флакка в том, что его супруге предоставлена «лицевая» сторона; это— фантазия не то г. Ростовцева, не то безымянного первого издателя тессеры, описанием которого он воспользовался. «Мужа и жену», продолжает наш автор (стр. 193), «имеют в виду и тессеры с изображением двух змей на одной сторони», причем я должен заметить, что для знакомого с древним миром человека это замечание звучит не так дико, как для обыкновенного читателя: змей был действительно у древних римлян символом «гения» человека, того загадочного божественного начала в его натуре, о значении которого я прошу сравнить свою статью о римской религии («Из жизни идей» т. III стр. 17). А с этим мы приближаемся к довольно обширной категории частных тессер, дающих, вместе с невразумительными для нас буквами, изображение этого гения, либо в виде змея, согласно только что сказанному, либо в человеческом виде.

Но это еще не все. Можно было ограничиться именем хозяина, можно было снабдить его извлеченным из имени символом, этим зародышем нашего герба, можно было изобразить хозяйского гения,—но можно было также, и это было самое лучшее, отдать тессеры под покровительство того божества, которое пользовалось особым почитанием хозяина, и, стало быть, его челяди. Таких тессер нам сохранилось довольно много; но наше уважение к благочестию их эмиссионеров несколько расхолаживается при обозрении тех божеств, которые на них изображены. Нет или почти нет тех старинных римских богов, которые взрастили молодое государство — Марса, Яна, Цереры, Юноны; сам Юпитер почти что забыт — что делать, громовержец в столице не очень страшен; несколько популярнее Аполлон и Диана, культ которых был особенно выдвинут Августом, но и их затмили боги материальной удачи, Меркурий и Виктория, особенно же — коллективное божество позднейшей римской религии, Фортуна, встречающаяся так же часто, как все; другие божества вместе взятые. Не будем, однако, несправедливы: должно принять в рассчет также и назначение тессер. Они были суррогатом денег, а деньги сами по себе—вещь материальная. Неудивительно, что и божества к этому делу подбирались такие же материальные: Юпитер с высоты Капитолия охранял величие римской державы,—в покровители крупного и мелкого барышничества он бы не пошел и, пожалуй, послал бы infortunium на тех, кто стал бы призывать его всуе.

Таким образом, наши частные тессеры, помимо своего экономического значения, знакомят нас также и с некоторыми интимными сторонами домашней жизни древних римлян: та же откровенность, что и выше, проявляется и здесь. Но главное их значение все-таки экономическое, и то, чему они нас здесь учат, это — гораздо большая важность частного почина в древности сравнительно с нашей эпохой. Это явление вполне аналогично тем, которые давно уже были известны: дом-государство, так рельефно обрисовывающийся в своей религиозной, административной, судебной, воспитательной и т.д. роли, вполне естественно представляется нам теперь самобытной единицей и в области денежного хозяйства—открытие г. Ростовцева вполне вяжется со всей прочей физиономией древне-римского дома, и в этом заключается, разумеется, лишний залог его убедительности. Но он им не удовольствовался, или вернее: он искал подтверждения не в прочих чертах древне-римского дома, а в аналогичных институтах более новых времен. Как в древнем Риме, так и в Париже и Лондони ХV и XVI в. недостаток государственной разменной монеты повел к тому, что частные дома стали издавать серии свинцовых и других mereaux или tokens, снабжая их, для удостоверения подлинности, своими гербами или портретами своих глав. «Таким образом», говорит наш автор (стр. 200), «наши тессеры привели нас абсолютно к тем же результатам, к которым привела целый ряд ученых несравненно более богатая серия памятников, относящаяся к временам, внутренняя жизнь которых известна нам гораздо лучше, чем жизнь I—II вв. по Р. Х.» Конечно, этому сближению можно только порадоваться; оно лишний раз подтверждает то, что было выведено из вполне надежных оснований.

VIII.

Дальнейшее нас не касается. Вполне естественно, что автор, желая всесторонне использовать свой материал, занялся в следующей главе своей книги изображениями на тессерах с художественной точки зрения (стр. 201 сл.), изучая зависимость тессерных типов от монет, с одной стороны, и резных камней—с другой; естественно также, что он, посвящая свою Sylloge почти исключительно столичным тессерам, пожелал дать в виде приложения к своему исследованию опись италийских и провинциальных тессер (стр. 241 — 302). Все это будет с благодарностью принято специалистами, но к нашей теме отношения не имеет: нас интересовали тессеры исключительно как источник древнеримского быта.

Скорее нас могли бы касаться те многочисленные тессеры, которые у автора в Sylloge помещены под унылым заголовком tesserae incertae; составляют оне, к сожалению, бо́льшую половину всего числа. Содержание их довольно разнообразное: изображения богов, листья, венки, пальмовые ветви, масса непонятных для нас сокращений—но о назначении невозможно сказать что-либо определенное. Положим, автор смотрит на дело не очень пессимистически: его успех внушает ему надежду, что другим удастся, пользуясь его методом, выделить еще несколько однородных серий. Присоединяемся к этой надежде; но, пока дело не сделано, источником древне-римского быта эти тессеры служить не могут. Так-то и с этой точки зрения наш обзор пока кончен.

Многому ли он нас научил? Перед читателем прошло несколько картин, охватывающих, в своей совокупности, не малую часть римской общественной жизни: даровая раздача хлеба бедным римским гражданам, даровые билеты им же на игры и зрелища, организация римской знатной молодежи, как столичной, так и муниципальной, жизнь римских коллегий маленьких людей с их спектаклями и пирушками, торгово-промышленные предприятия, наконец, сложное хозяйство крупных частных домов... Но, можно спросить, могут ли наши тессеры считаться единственным источником для всего этого? Нет, конечно. За исключением последней картины, материал которой мы, следуя примеру автора, целиком заимствовали у тессер,—они как источник конкурируют с другими источниками как литературного, так и эпиграфического и другого характера. Но и там они сохраняют свое значение как самостоятельный, хотя и не самодовлеющий источник: нигде они не ограничиваются повторением того, что нам и так уже было известно везде они дополняют наши сведения, помогают нам дорисовывать свои картины то в более, то в менее существенных частях. Чтобы убедиться в этом, притворим на минуту окно, которое они нам открыли в римское прошлое; насколько сузится наш горизонт! Конечно, о римских фрументациях и играх, о panis et circenses мы знали бы и так; но пропали бы не только наглядные сведения об организации этого дела, которыми мы обязаны им, но и то тонкое оттенение императорской политики по отношению к нему, которое сказывается в большем или меньшем привлечении к нему личности правящего императора. Равным образом мы не из тессер узнали об организации римской молодежи; но без них мы не знали бы об ее участии во всенародных играх и о покровительстве этому делу императоров, а главное—не знали бы о том, насколько пример столицы нашел себе подражание со стороны муниципальной и провинциальной знати. Деятельность коллегий нам известна почти исключительно по надписям: тессеры дополняют лишь некоторые частности, восстановляя, главным образом, параллель между государственной и общественной благотворительностью.

ЗНАЧЕНИЕ ТЕССЕР ДЛЯ НАУКИ

Гораздо самостоятельнее их роль по отношению к торгово- промышленным предприятиям,—прошу вспомнить хотя бы сказанное о пассажирских билетах для легкого судоходства по Тибру,—не говоря уже о частных хозяйствах, которые только благодаря им нам стали известны в своей финансовой самобытности. Этого, полагаю я, достаточно для выяснения важности нового памятника,—тем более, если сообразить, что г. Ростовцев имеет полное право называть себя его первым исследователем, и что его преемники, пользуясь собранным им материалом, несомненно прибавят не мало нового к тому, что нашел он.

Опубликовано в сб.: Из жизни идей. Т. I. СПб. 1905.

Зелинский, Фаддей Францевич (1859-1944) — российский и польский культуролог, антиковед, филолог-классик, переводчик. Профессор Санкт-Петербургского и Варшавского университетов.