Ф.Ф. Зелинский
Парламентаризм в Римской республике

1900

I.

"Совершенно напрасно воображают, что парламентский режим был изобретен во всех своих частях английской нацией в сравнительно недавнюю эпоху; мы увидим, что он был в силе уже у римлян две тысячи лет тому назад". Так читаем мы в появившейся не так давно книге под заглавием "La vie parlementaire и Rome sous la republique". Ее автор, Ж.Б. Миспуле (Mispoulet), хорошо известен в ученом мире своими серьезными, отчасти даже капитальными исследованиями в области древне-римского — государственного и частного — права: находясь в настоящее время, как секретарь-редактор французской палаты депутатов, в близких отношениях также и к современному парламентаризму, он обладает всеми данными для того, чтобы не только со всей научной полнотой и добросовестностью изложить свою материю, но и вдохнуть в нее дух живой действительности.

И в самом деле, перед нами и ученая, и живая, — а, стало быть, полезная и интересная книга под выписанным выше заглавием. Она составляет двенадцатый выпуск издаваемой известной парижской фирмой Thorin et fils "Библиотеки истории права и государственных учреждений".

Само собою разумеется, что такое преимущественно современное понятие, как парламентаризм, может быть применено к римской старине только под условием его растяжимости — полного соответствия не будет: оно и не требуется. Наличность характерных общих черт здесь и там вполне оправдывают выбор слова и выбор темы, доказывая правильность первого и поучительность второй; эти общие черты мы и отметим, следуя указаниям автора, который их выдвинул в своей книге вполне удовлетворительным и исчерпывающим образом. А затем займемся и не менее поучительным вопросом, почему парламентаризм в полном, современном значении этого слова был в древнем Риме невозможен.

II.

Органом парламентского режима был в Риме, разумеется, сенат, члены которого, числом около 600, косвенно избирались народом и заседали обыкновенно под председательством одного из обоих консулов. Правда, законодательных полномочий эта корпорация, в отличие от современных парламентов, не имела; но это различие, важное в государственно правовом отношении, не имело влияния на характер прений. Главное то, что мы находим в Риме "представителей правительства, хотя и более могущественных, чем наши министры, но в сущности поставленных, подобно им, в зависимость от собрания, избранного — косвенно — народом, с волею которого они должны постоянно считаться". Это по части идеи; но части же формы "читатель", говорит тот же наш автор, "не замедлит убедиться, что парламентские обычаи совсем не изменились с того времени и сумеет без труда вставить современные имена в тот или другой громкий инцидент, а также подметить и то, что мы не совсем почтительно называем парламентской китайщиной".

Желая представить своим читателям все это, автор разделил свою книгу на три части; в первой он рассказал общий ход развития римской конституции, вторая содержит теоретический разбор парламентской машины, третья — восстановление исторических заседаний римского сената за то двадцатилетие, о котором сохранилось наиболее сведений начиная делом Катилины (63 г. до Р. X.) и кончая убийством Цезаря (44 г.).

Нечего говорить, что эта третья часть представляет самый живой интерес для современного читателя.

III.

Действительно, перед нами развертывается очень пестрая и очень ясная картина.

Как во всяком парламенте, условием страстности и, быть может, плодотворности прений является наличность двух партий: одной — правительственной, другой — оппозиционной. Называют они себя optimates и populares. Первые, несомненно, консерваторы, вторые, если угодно, либералы; следует, однако, помнить, что в Риме, как и в Англии, консерватор не был реакционером и, равным образом, либерализм не имел революционного привкуса. Само собою разумеется, затем, что кроме этих двух крупных партий были "ультра" в том и другом направлении, были средние группы различных оттенков, были, наконец, и такие, которые объединялись не столько идеей, сколько личным обаянием или влиянием своих руководителей.

Таковы элементы "парламентской жизни" римского сената.

Что касается, затем, ее самой, то следует прежде всего признать, что парламентских скандалов в современном вкусе римский сенат не знал. Даже появление такого предмета всеобщей ненависти, как Катилина, в памятном заседании 7 ноября 63 года скандала не вызвало. Произошла гораздо более достойная и в то же время гораздо более внушительная демонстрация: сидевшие по соседству сенаторы покинули свои места, оставляя заговорщика одиноким среди опустевших скамеек. Но, при всем том, разнообразие и страстность прений не заставляли желать ничего лучшего.

Обыкновенно председатель-консул сам излагал дело и затем, соблюдая порядок старшинства, предоставлял слово отдельным сенаторам. Свобода и равенство были de jure полные, но фактически только самые влиятельные или сведущие сенаторы пользовались своим правом, да и те выражались кратко, так как до захода солнца должно было состояться голосование. В других случаях консул подвергал обсуждению доклад какой-нибудь комиссии; тогда слово предоставлялось первым делом ее главе. Дело осложнялось, когда при подаче мнений возникало резкое разногласие между двумя сенаторами; в таких случаях обычай разрешал непосредственный спор между ними, в котором парламентская свобода была доведена иногда до очень далеких пределов. Равным образом, и председатель мог путем непосредственного обращения к тому или другому сенатору вызвать его на откровенность; вообще его права были очень значительны, особенно при голосовании, порядок которого он всецело держал в своих руках. Вот почему в случае конфликта между председателем-консулом и сенатом положение последнего было довольно невыгодное, и ему оставалось только, если он желал настоять на своем, прибегнуть к одному из обоих крайних средств: или обратиться к заступничеству трибунов, или заявить, что он не будет заниматься никакими другими делами до тех пор, пока его требование не будет уважено; первое является особенностью римской конституции, второе же находит себе параллель в "отказе " современных парламентов, в случае столкновения с правительством, "вотировать бюджет". Еще более пахнет современностью сцена, которую наш автор (стр. 282) описывает следующим образом: "Очередь доходит до Клодия... Он пытается произвести обструкцию, сохраняя слово до конца заседания; но, по прошествии трех часов, он должен был кончить, не будучи в состоянии устоять против криков и враждебных манифестаций собрания".

IV.

Но, при всем том, римский сенат не был парламентом в современном смысле этого слова: не был потому, что его члены не были депутатами. Депутаты избираются на определенное время гражданами определенного округа — т.е., говоря точнее, той партией, к которой в данном округе при надлежит большинство; их обязанность — сообразоваться с желаниями и программой этой партии. Римские сенаторы, напротив, в течение всей своей жизни удерживают те полномочия, которые были им вручены, хотя и косвенно, всем римским народом.

Всем народом! Это гордое слово соответствовало действительности в те далекие времена римской истории, когда этот народ жил на семи холмах или в ближайших их окрестностях; но чем шире распространялось римское гражданство, тем более это соответствие было нарушаемо. Особенно острый перелом наступил к началу первого века до Р. X.: когда после великой италийской войны все свободное население Италии до реки По получило римские гражданские права; тогда собиравшаяся на Марсовом поле толпа избирателей и количественно, и качественно перестала соответствовать "всему римскому народу".

Тогда, казалось бы, и наступил удобный момент для пересмотра римской конституции в духе современного парламентаризма. Надлежало разделить сменившую Рим Италию на избирательные округа, с тем, чтобы каждый отправлял в Рим, на определенное время, по одному депутату; надлежало, затем, собранию этих депутатов предоставить законодательные права, которыми до тех нор пользовался " весь народ", а ради этого — или слить его, так или иначе, с сенатом или поставить рядом с ним, в качестве своего рода "палаты общин".

Подобно Моммзену, и наш автор считает такое представительство единственным правильным и спасительным для Рима исходом и не щадит упреков демократической партии, что она этого исхода не нашла. "Организовать демократию", продолжает он (стр. 47), "согласовать ее режим с принципом свободы — это и есть та задача, над которой мы трудимся вот уже целое столетие... Римская республика в этом деле не может нам служить примером; но она может служить вам уроком, указывая нам на подводный камень, о который она разбилась: цезаризм".

V.

Почему, однако, этот столь естественный для современного человечества исход не был найден римской демократией? И почему — что еще изумительнее — никому из тогдашних деятелей не пришла в голову даже возможность такого исхода, хотя бы в форме предположения, утопии?.. Историк, обыкновенно, берется за столь же легкую, сколь и бесплодную задачу, доказывая, что несовершившееся не совершилось потому, что оно совершиться не могло; все же бывают случаи, когда именно такого рода задачи раскрывают перед нами интересные стороны народной психологии, и наш случай, кажется один из них.

Вспомним небезызвестные слова старого английского парламентария: "изо всех речей, выслушанных мною в парламенте, очень немногие заставили меня изменить свое убеждение и ни одна — своего голоса". Не будем останавливаться на том, что в упоминаемых "очень немногих" случаях почтенный депутат, очевидно, подавал голос против своего убеждения; важно не это, а вообще та незначительная роль, которую играет вольная, личная совесть человека в сравнении с наказной совестью — если можно так выразиться — депутата. Не трудно убедиться, что эта наказная совесть — необходимое условие современного парламентаризма. Депутат — ставленник своей партии; избирательный комитет поставил его кандидатуру, имея в виду, конечно, его талант, его знания, его нравственную безупречность (все это — драгоценное оружие в партийной борьбе), но прежде всего и главным образом его благонадежность с точки зрения партии, его стойкость, его непереубедимость. Отныне его путь предначертан; программа партии — это и есть та наказная совесть, которая в парламентской жизни должна заменить его вольную, личную совесть. Целый ряд вопросов ею предрешен; что же касается остальных, связь которых с партийной программой не сразу ясна, то его отношение к ним будет ему предписано решением фракции. После этого пусть его противники изощряют сколько угодно свое красноречие на парламентской трибуне; erit sicut cadaver.

VI.

Вот это и есть то условие, которое было невыполнимо для римлянина. Нет надобности вдаваться в сравнительную оценку античного и современного человека, ставить наивный вопрос, который "лучше"; немыслимость для гражданина античной общины наказной совести вытекает из центрального свойства античной души — индивидуализма. Античность и индивидуализм — понятия родственные; до того родственные, что одна и та же эпоха новейшей истории — эпоха гуманизма — рассматривается одними, как эпоха возрождения античности, другими, как эпоха пробуждения индивидуализма, при чем те и другие одинаково правы. Среди римских сенаторов масса самых разнообразных характеров; есть сильные и слабые, благородные и низменные. Вот Стаиен, вот Бульб, вот Тальна: эти господа с большим удовольствием продадут свой голос за золото или статую, за улыбку вельможи или за веселую ночь. Но, поступая так, они сознают, что проданное принадлежало им, и что по совершении акта продажи они безличные, бесчестные люди — а если они этого не сознают, то тем лучше это сознают другие. Считать же себя свободными, честными людьми, отдавая свою личную совесть в кабалу партии, кружку, направлению — на это они совершенно неспособны.

И в этом заключается главное различие между древнеримской и современной парламентской жизнью. Все политическое красноречие древнего Рима имеет своим предположением полную свободу выбора, полную переубедимость каждого слушателя. Конечно, партии есть; но принадлежность сенатора к партии обусловливается его личным убеждением, или по крайней мере его личным желанием, а не его зависимостью от своих избирателей. Неудивительно, что привыкшему к современной парламентской жизни человеку многие явления той жизни кажутся непонятными. Вот, например, сцена из заседания, посвященного вопросу о возвращении Цицерона из изгнания. Весь сенат этого желал; но консулом был Метелл Непот, враг Цицерона, а без согласия консула дело состояться не могло. Тогда старший сенатор, Сервилий Изаврийский, обратился к нему с пламенной речью; он заклинал его именем его предков, славных в римской истории Метеллов, и умолял его не изменять традициям своего рода. Непот был тронут до слез: отвечая Сервилию, он дал формальное обещание не противиться возвращению изгнанника. — Возможно ли такое быстрое, непосредственное обращение в современном парламенте? Нет; и вот наш автор считает его невозможным также и в римском сенате. "Вероятнее", говорит он (стр. 277), "что консул только воспользовался этим случаем, чтобы несколько театральным образом сделать известным свое заранее принятое решение". Увы! не одна только эта сцена — весь характер римского сенатского красноречия остается непонятным для того, кто на него смотрит через очки современного стойкого и непереубедимого парламентария.

VII.

Сравнительная оценка современной и античной души, повторяю, не входит в нашу задачу: очень возможно, что новейшее человечество с его сильным социальным инстинктом сделало больше, чем античное с его развитым индивидуализмом. Но более чем вероятно, с другой стороны, что оно не устояло бы против крайностей, в которым его влечет эта сила — против стадности, ремесленности, застоя — если бы не воспринятые им элементы античной культуры, уже много раз содействовавшие пробуждению личной совести и личного свободного творчества.

Опубликовано в сб.: Из жизни идей. Т. I. СПб. 1905.

Зелинский, Фаддей Францевич (1859-1944) — российский и польский культуролог, антиковед, филолог-классик, переводчик. Профессор Санкт-Петербургского и Варшавского университетов.