Ф.Ф. Зелинский
VINCE, SOL!

СОДЕРЖАНИЕ

<Две Сказки.>

<Мучитель.>

<Наука горы.>

<Скрижаль Зевса.>

<Скрижаль Паллады.>

<Скрижаль Геракла.>

<Скрижаль Деметры.>

<Скрижаль Аполлона.>

<Скрижаль Афродиты.>

<Скрижаль Диониса.>

Зачем так мягка, так пуглива, подруга моя? Зачем в твоем сердце столько отрицания — столько отречения? И зачем так мало рока в твоем взоре?
Смотри: новую скрижаль водружаю я над тобой...
Ницше.

<ДВЕ СКАЗКИ>

...Тот волшебник речи, словами которого я приветствовал тебя, мало тебя знал; несколько отрывочных сказаний, которые ты в вещем забытьи поведала миру на непонятном для него языке — вот все, что до него дошло от тебя. Но он вперил в тебя свой орлиный, всепроницающий взор — и его взор угас в вещей глубине твоей души. И он крикнул своим: Берегите ее! "Она единственная, которая еще может обещать".

Все на земле определилось; мы знаем, кто богат и кто беден; знаем, чем кто богат; знаем и того, кто, будучи нищим, богато живет, воровски черпая из чужих запасов. Но о тебе никто ничего не знает: живой загадкой, живым залогом будущего бродишь ты между людей.

Я вижу лик солнца на твоем ясном челе; но его окружили черные тучи, и оно борется с ним, отчаянно напрягая весь жар своих лучей; и я молюсь, чтобы рассеялись черные тучи, чтобы победило солнце. Тогда только ты скажешь то слово, которого народы ждут от тебя — третье слово свободы, слово славянского возрожденья.

Молюсь — но зачем? Ты знаешь, зачем; знаешь, что я люблю тебя — люблю загадочный блеск твоих обещающих глаз, люблю кроткую усмешку твоих сомкнутых уст.

Ты научила меня твоему языку, и я полюбил его — этот роскошный и тонкий, могучий и нежный язык. Мне любо ощущать в нем порывы твоей страстной, самоотверженной души; любо мечтать под мерный рокот его чарующих волн.

Я много бывал в чужих странах, среди чужих народов; я заставлял себя жить их жизнью, заставлял их поверять мне самые сокровенные тайны своей души. И все, что я услышал и изведал, я принес тебе.

Я пробил себе путь к матерям всего сущего — в ту туманную их обитель, где великие тени прошлого лелеют дремлющие зародыши будущего. Я принес тебе их скрижали; они должны стать твоими, чтобы ты могла произнести обещанное слово рока — третье слово свободы, слово славянского возрожденья.

Я говорю тебе о них на твоем языке — но, увы! не твоим языком. Ты удивленно смотришь на меня, и я редко вижу искру узнавания в твоих глазах. "Странно", отвечаешь ты; "так еще никто со мною не говорил".

И кто-то шепчет тебе: "Не верь ему! Зачем он здесь? Он для тебя — чужой". Черная тень мелькнула перед тобой, и ты ее узнала; узнав ее. ты сказала: "этот шепот лжет".

Да, этот черный шепот лжет. Наши предки когда-то рубились между собой, но мы, их потомки, этой враждой не связаны. То была честная вражда, ясный булатный звон в чистом поле; мы будем вспоминать о ней и с ясной улыбкой смотреть в глаза друг другу. "Для того терпели вы бедствия", скажем мы словами древнего баяна, "чтобы была песня среди людей". Эта песня есть; мы будем внимать ей, склонясь друг к другу, и чем грознее ее напевы, тем нежнее будут пожатия наших рук.

Ясный булатный звон — ясная улыбка весенней дружбы... нет, это не все. Есть другое — ближе, грустнее, тяжеле.

Помнишь? Вас было две сестры... О, не сверкай на меня гневной обидой твоих пугливых, заплаканных глаз: я знаю ведь, то была не ты. Твои руки чисты, и нет злобы в кроткой усмешке твоих уст.

Так про вас в сказке говорится: вас было две сестры, и вы вместе пошли в лес... по малину. Славянская сказка ее любит, этот кроткий дар славянских лесов: "Кто больше малины соберет, тот унаследует землю". Когда солнце стало садиться, его багровый луч осветил лишь одну; багровая капля повисла над ее черной бровью — это был не малиновый сок... Нет, нет, то была не ты; твои руки чисты, и нет злобы в кроткой усмешке твоих малиновых уст.

Когда солнце взошло, его бледный луч осветил могилу; черная кровь гневно кипела и дымилась в ее черной, рыхлой земле. И этот дым черной тучей заволакивал бледное небо холодного утра; солнце боролось с нею, но черная туча побеждала.

Нет, то была не ты: я знаю про тебя другую сказку. Верхом на коне, в своих царственных парчах следовала ты в свой новый стольный град; твоя черная прислужница шла за тобой. День был знойный, и полуденное солнце беспощадно налило, иссушая твое молодое тело. Тебя соблазнил родник, журчавший у твоего пути; твоя черная прислужница помогла тебе сойти, а затем, сорвав парчовый наряд с твоих плеч, вскочила на твоего коня и велела тебе ей служить. И ты, царственная смиренница, последовала за ней.

И каждый день, замученная раба, выходила ты за ворота своего стольного града, с грустной улыбкой на твоих кротких устах, со щемящей обидой в твоем кротком сердце. Ты поднимала свой влажный взор к холодному, облачному небу: "О солнце, пламя обличенья! когда же ты выплывешь из-за туч? Рассейтесь, черные тучи; победи, солнце!"

Такой познал я тебя. Мы протянули руки друг другу через черную могилу; и могила покрылась зеленью, и гневная кровь заснула, и ее черный дым рассеялся в голубых мечтаниях весеннего неба.

Такой познал и полюбил я тебя, славянка; и мне больно, что не все тебя знают такой, не все тебя любят. Другая присвоила себе твое имя и твою власть, — ты ее знаешь, свою черную прислужницу? Багровая капля повисла над ее черной бровью; о солнце, пламя обличения! ты знаешь, чья эта кровь?

О ради Бога, не дозволяй ей приближаться к могиле! Ее проклятая поступь нарушит голубой сон дремлющей крови; молодая зелень поблекнет, сожженная жаром вскипевшей струи. Опять черный дым поднимется к небесам: тщетна будет борьба солнца с его мраком — мрак победит, и багровое пламя мести сверкнет из-за черных туч...

Иль ты не можешь ее оттолкнуть? Она тебе повелевает, а ты смиренно ей служишь, царственная раба?

Но зачем, — зачем?

Зачем так мягка, так пуглива, — подруга моя?

<МУЧИТЕЛЬ>

Я знаю зачем.

Твои руки чисты, и нет злобы в кроткой усмешке твоих уст; только бы они чаще смеялись, эти кроткие уста! Но я вижу: твои губы вздрагивают при каждой усмешке, и эта дрожь говорит: "я виновата — я не должна смеяться". Кто же тебе сказал, что смеяться грешно?

Смотри: могила покрылась зеленью, и расцветшая липа льет тихую дрему на ее кровь. Божья пташка вьется над ней и поет долгую колыбельную песню горю и злобе. Кто же тебе сказал, что смеяться грешно?

А когда-то ты умела смеяться. Ты, резвясь, бросала свой звонкий смех в голубое небо — и он, ниспадая, застывал в веселых переливах твоих удалых песен. Ты бросала его в небо — и он застывал в веселых узорах твоих церквей и хором. По этим песням, по этим узорам народы узнали, чем был когда-то звонкий смех волшебницы-славянки; а тебе кто сказал, что смеяться грешно?

Я знаю — это тебе он сказал.

Я его вижу: он с молотком стоит у твоего окна, выслеживая каждое движение твоего лица. Чуть затеплится луч радости в твоих очах — стук, стук. Чуть заиграет легкая зыбь веселья на твоих устах — стук, стук. Это "стук, стук" говорит: ты не должна смеяться — смеяться грешно.

Он — пасечник. Его пчелы летают по всем дням скорбных долин твоего царства, везде, где растут бледные, ядовитые цветы горя и злобы. Они собирают их яд — все их яды, от бешеного крика отчаяния до тихого вздоха раздавленной надежды; все их яды они несут тебе; в улей страданий обратили они твое сердце.

Он — душеводитель. Так некогда Богородицу водили по мукам; она прошла всю обитель окаянных, пережила все их мучения своей любящей душой; а когда ее привели обратно к воротам скорбного града — перед ней поблек ее голубой рай, и она захотела навеки остаться среди замученных. Так и тебя он водит по всем днам скорбных долин твоего царства.

Он — вампир. Я видел его, как он черною ночью, склонясь над твоим бедным, дрожащим телом, нашептывал тебе свои внушения, чтобы ты ненавидела радость, чтоб не смеялась никогда. Я видел его: страшно горели его красные глаза в черном мраке ночи, освещая мучительные судороги твоего бедного тела; я тебя звал, но ты не слышала меня.

Он шепотом тебя спрашивал: "что́ видишь ты?" И ты Отвечала ему влажным, замученным голосом: "Я вижу черную землю и черное небо: свинцовые тучи заволокли солнце; только в одном месте через густой покров прорывается его бледный, плачущий луч; но и он, не достигши земли, замирает в черной мгле".

Он спрашивал тебя: "чего хочешь ты?" И ты отвечала: "Хочу опять видеть зеленую землю и голубое небо. Рассейтесь, черные тучи; победи, солнце!"

Он наполовину прикрыл своей красной рукой сомкнутые глаза твои и опять спросил: "что видишь ты?" Ты глухо застонала; затем твой стон стал словом, и ты сказала: "Красный свет озарил черную землю; я вижу унылую мерзлую поляну; на ней лежит тысяча мертвых, нагих тел. Нет! они не мертвые: они ползают, копошатся, жмутся друг к другу. Они все посинели от стужи. Одни дышат себе на руки, чтобы их согреть, но влага замерзает на их пальцах. Другие хотят содрать ногтями поверхность земли, чтобы укрыться под мерзлой корой; но их ногти разбиваются об ее лед, кровь сочится с их израненных пальцев и замерзает на них. Они плачут от холода и от боли, но их слезы замерзают, не успев скатиться с их глаз".

Он спросил тебя: "чего хочешь ты?" — и ты ответила: "Ничего не хочу".

Он сказал: "Прикажи изрезать свой плащ на тысячу лоскутов и дать им по лоскуту. Им ты этим не поможешь, но тебе будет легче: теперь ты терпишь тысячу стуж, а тогда будешь терпеть только одну". И ты глухо простонала в ответ.

Он еще глубже надвинул тебе на глаза свою красную руку, совсем их покрывая, и в третий раз тебя спросил: "что видишь ты?" И в ответ ему послышался страшный, предсмертный хрип, в котором я не узнал тебя; и все-таки это была ты. И хрип стал словом и ответил ему: "Земля разверзлась и открыла пропасть: в пропасти, озаренное красным пламенем, извивается чудовище. В нем тысяча тел; нет! не тел, а голов; нет! не голов, а пастей. Ничего не вижу, кроме тысячи пастей; ничего не слышу, кроме их протяжного, голодного воя. Они вцепились зубами друг в друга, как бы желая друг друга пожрать; кровь течет из их ран, и их язык жадно лижет эту кровь, не разбирая, чужая ли это или своя..."

Он спросил тебя: "чего хочешь ты?" — и ты ответила: "хочу, чтобы угас этот бледный, плачущий луч, говорящий мне, что есть где-то солнце, Сдвиньтесь, черные тучи; навеки победи, свинцовый мрак!"

Он сказал: "Прикажи изрезать свое тело на тысячу кусков и дать им по куску. Им ты этим не поможешь, но тебе будет легче: теперь ты терпишь тысячу голодов, а тогда не будешь терпеть ни одного". И страшный, предсмертный хрип был ему ответом.

И долго, склонившись, висел он над тобою, озаряя красным пламенем своего взора судороги твоего бедного тела, нашептывая тебе свои внушения, поверяя тебе все тайны и желания своего злобного, мстительного сердца: чтобы ты ненавидела радость, чтоб не смеялась никогда. И страшно горели его красные глаза в черном мраке ночи.

Одного только не поверил он тебе: что он — родной сын твоей черной прислужницы и ею приставлен для того, чтобы ты обессилела и опустилась и навеки осталась закрепощенной ей.

Зачем ты веришь ему? Зачем даешь ему убивать своим молотком всякую Божью пташку, посланную тебе солнцем и весной? Зачем даешь ему наполнять видениями ужаса молодой, свежий сон твоих очей? Зачем обещаешь ему отрекаться от радости и отрицать солнце?

Зачем ты веришь ему, что тупое, бесплодное уныние — твой долг перед голодными и нагими?

Уныние бесплодно, зиждительна радость. Семью смехами создал Творец весь живой мир. Только при седьмом смехе ему взгрустнулось, и он пролил слезу; тогда возникла человеческая душа — твоя душа, царевна Несмеяна.

Уныние бесплодно, зиждительна радость. О, если б ты могла, как в былые дни, бросить свой звонкий смех в голубое небо — он ниспал бы мягкой волной и прикрыл бы тысячу нагих, продрогших тел; он ниспал бы небесной манной и накормил бы тысячу голодных ртов. И из тысячи уст раздалось бы благодарственное слово: спасибо, волшебница! твоим смехом нам жизнь красна.

Жизнь, еще раз! Ради смеха волшебницы-славянки — еще раз, жизнь!

Подруга моя! Зачем ты этого не хочешь — не можешь?

Зачем в твоем сердце столько отрицания — столько отречения — подруга моя?

<НАУКА ГОРЫ>

Как здесь все ровно кругом -как плоско, как низко! Необозримой гладью тянется равнина; единственное возвышение на ней — могила. Странно! За рубежом говорят, что смерть равняет людей; у нас их равняет жизнь, жизнь втаптывает их в ровную почву, и лишь смерть насыпает им в утешение холм, именуемый могилой.

Горе тому, кто у нас при жизни пожелает возвыситься над равниной. Тысячи цепких рук хватают его, тысячи завистливых голосов кричат; "Отдай! Отдай ту силу, которая возносит тебя: эту силу ты взял у нас!" — Безумцы! дайте же ему подняться, помогите ему. Он отдаст вам сторицей, что́ он у вас взял: чем выше взлетит водомет, тем шире будет пространство, которое он своими брызгами оросит. — Но нет, я знаю вас и вашу зависть: "наша равнина теперь просто равнина; она станет низменностью, когда ты вознесешься".

Прости меня, я ученый; это их чувство я называю "боязнью вертикали". А вертикаль — это рок жизни; ты этого не знала? Зато ты знаешь теперь, отчего так мало жизни было в твоей жизни. У нас жизнь ползет по равнине, и только смерть насыпает нам возвышение, именуемое могилой; эта могила — последний вздох жизни по утраченной вертикали.

Ты стоишь на могиле: ты не забыла, что обещала сказать свое слово народам? Ты удивленно смотришь: забыла!

Оставь могилу, с нее ты того слова не скажешь. Пойдем туда: там далеко, где равнина соприкасается с морем, стоит одинокая гора. Правда, и эта гора лишь могила: равнина, умирая в море, насыпала себе ее в утешение, как свой курган; она — ее предсмертный вздох по утраченной вертикали. Но что делать! других гор у тебя нет.

Когда-то они у тебя были. Ты помнишь, каким дружным, могучим раскатом они ответили примчавшейся из-за моря грозе? Помнишь, как полились веселые водопады с утесов Казбека и Чатыр-дага? Ты удивленно смотришь на меня: "да разве это мои горы?" Нет, теперь они — не твои; они вновь станут твоими, когда ты вспомнишь о своем обещанном слове.

Но эта — пока твоя; взойдем на нее. Видишь? Твой красный мучитель отстал от тебя. Он водил тебя по всем днам скорбных долин твоего царства, но гор он не любит: здесь нет тех бледных цветов, ядом которых он кормил тебя. Другие цветы здесь растут — теплые и яркие, как это весеннее солнце, ласкающее нас своими лучами; свежие и бодрящие, как этот ветерок, подувший на нас со студеного моря.

Мы на вершине; смотри, какая ширь кругом! Впереди нас — голубой смех беспредельного моря; позади нас — зеленый смех беспредельной равнины.

Взгляни пристальнее на эту вечно движущуюся, вечно беспокойную, голубую поверхность. Между волнами — синий мрак; но каждая верхушка загорается, искрится, превращается на мгновение в ослепительный огнемет. Волну тянет к солнцу; смех волны — ее ответ на поцелуй солнца.

Взгляни пристальнее на ту навеки застывшую, навеки спокойную зеленую поверхность позади тебя. Когда ты смотрела на нее снизу, бледные и грязные стебли былинок и трав пятнали свежую, сочную мураву: теперь ты смотришь на нее взором солнца — и видишь одни зеленые, озаренные верхушки. Теперь ты познаешь, что смех муравы — ее ответ на поцелуй солнца.

Да, вертикаль — рок жизни: ты не забыла, что обещала сказать свое слово народам? Огонь обещания заиграл в твоих просветленных очах; верь мне, подруга моя, смех твоих глаз -их ответ на поцелуй солнца.

Ты бредила под гнетом красной руки твоего мучителя — бредящие внимали твоему бреду и повторяли его: "Слушайте все! раздалось слово волшебницы-славянки". Да, твой стон стал словом, и твой хрип стал словом; когда же твой смех станет словом?

Огонь обещания заиграл в твоих очах — и потух; отчего он потух? Оттого ли, что черная туча стала заволакивать солнце? Не теряй надежды; молись со мною, чтобы эта туча рассеялась, чтобы солнце победило.

Тебя тянет обратно — в равнину — зачем? Ты потупляешь взор, ты шепчешь мне в ответ одно слово: "отдать!"

Отдать? да что же ты отдашь теперь, когда у тебя ничего еще нет? Ты изрежешь на тысячу лоскутов свой плащ, и не согреешь нагих; ты велишь изрезать на тысячу кусков свое тело, и не утолишь голодных. Нет, не предавайся тщетным мечтам: теперь тебе еще нечего отдавать.

Отдать! Ты отдашь, когда скажешь свое слово; сказать его — твой рок. Его ты с равнины не скажешь; его ты скажешь с горы. Не покидай горы; равнина поглотит тебя. Ты разве не видишь, кто поджидает тебя у подножия горы?

Огонь обещания заиграл в твоих очах — и потух. Подруга моя! Отчего так пуглив поцелуй солнца в твоих очах?

Отчего так мало рока в твоем взоре, — подруга моя?

<СКРИЖАЛЬ ЗЕВСА>

Смотри: новую скрижаль водружаю я над тобой. Эта первая скрижаль — скрижаль Зевса.

Ты знаешь, кто такое Зевс? Это — тот бог которому служили на вершинах гор. Эта — та сила, которая тебя тянет на встречу поцелую солнца. Это — дух вертикали.

Ты помнишь? То было ночью. Была равнина и была влага; и влага стала возноситься над равниной. Но равнина ей крикнула: "отдай!", она ухватилась за нее тысячью цепких рук — и влага разостлалась серым, свинцовым туманом по равнине, и стала душить ее травы и цветы и живые твари... Ты хочешь отдать, подруга моя? хочешь лечь гнетущим туманом на твою родную землю?

Но вот сверкнуло в горних око Зевса, и влагу потянуло вверх, на встречу его поцелую. Она собралась в горних дождевой тучей; тогда грозный смех Зевса заиграл на ней, тысячью живительных струй полилась она обратно на свою родную равнину, освежая ее травы и цветы и живые твари. Так она отдала ей то, что взяла у ней — но отдала весельем и жизнью, а не болезнью и смертью.

Спроси влагу, думала ли она об отдаче, когда возносилась к нему, к возлюбленному своей души. Она скажет: "нет". Она думала о нем и о грозном веселии его смеха; а отдача совершилась сама собой, по предвечным законам мира. Кто думает об отдаче, тот от тумана; а не от грозы.

Но ты боишься грозы. Тебе сердце щемит, когда огненная змея Зевса скользит по склонам тучи, когда все поднебесье весело содрогается от раскатов его смеха; "молния убивает", говоришь ты. Да, конечно; молния убивает. А туман — о нет, он не убивает. Он только отнимает у нас свет и веселие и медленно, незаметно впитывает в нас яд своей гнетущей хвори, от которого мы потом — сами умираем.

Молния убивает, да. И тот народ, который поклонялся Зевсу на вершинах гор, воздавал почести тем, кого убивала его молния, видя в них его избранников и святых. И он обводил изгородью те места равнины, которые были убиты молнией Зевса, называя их "энелисиями" и ублажая их молитвами и приношениями. А жертвы тумана — кого она заботит, эта безвестная проказа больной земли!

О ясная, могучая смерть! о ясная, святая скорбь! Жалок тот, у кого нет энелисия в сердце... Глаза твои блеснули влагою, подруга моя; я вижу, дух горы тебя проник — ты понимаешь меня.

Посмотри... нет, не смотри; с горы не увидишь. Но припомни, как точно и тщательно они разделили равнину на участочки, чтобы всем одинаково в них задыхаться. Горе вам, богатыри! карлики писали законы для вас. Ничего, говорят они, вымирайте, коли не можете приспособиться; мы, карлики, приспособились. А будет тесно и нам -предоставив поле карликам карликов, и так далее, пока миллионо-миллионная тля не заполонит земли. Да здравствует равенство и приспособляемость! да здравствует земной рай — царство всепобеждающей, непреоборимой плесени.

А пока — уважайте участочки и разделяющие их канавы: тот грешник, тот преступник, кто преступает канаву.

Смотри, подруга моя: солнце клонится к закату, и наши тени призрачными исполинами скользят по замечтавшейся равнине. Как ты думаешь, сколько канав ежесекундно преступают наши исполинские тени? И они этого не чувствуют, и нет греха в деяниях наших. Да, красиво и верно говорят жители гор: "на горе нет греха".

У нас, детей Зевса, закон один — стремление к нему, на встречу его поцелую. И этот закон — наш рок. Ты ведь знаешь: вертикаль — это рок жизни; ты не думаешь отрицать жизнь? Следуй этому року — а отдача совершится сама собою, по предвечным законам живой природы.

Понятна тебе скрижаль Зевса? Да, здесь она понятна; ведь Зевс — это тот, кому служили на вершинах гор.

...Что слышу? Ты и сама хотела бы принести ему благодарственную жертву — здесь же, на его горе? Но как это сделать? Кругом все пусто; здесь нет ни тельца, ни барана... Ты смеешься; да, я понял тебя. Принесем ему в жертву — вампира.

Но где он, твой вампир? Он спрятался у подножия горы, поджидая тебя, а теперь... смотри, что за чудо! Поцелуй солнца коснулся его, и он заметался в предсмертных судорогах. Теперь только видно, как он весь гадок: отвратительный волдырь, налитый красным гноем, — чудовищная красная мокрица с крыльями нетопыря. Но солнце победоносно довершает свое дело: он кипит, дымится, все его тело возносится красным паром в вечерний воздух. Резвые нимфы нашей горы весело треплют и рвут на части его призрачную плоть: все очертания слились, теперь он — не более, как ряд причудливых красных облачков, стремительно уносимых в море.

В добрый час! Оставаясь над равниной, он бы за ночь пал ядовитой ржой на молодой хлеб.

Жертвоприношение совершилось. Бог принял его — ты слышишь веселый рокот удаляющейся тучи? Она повисла над северным небосклоном, оставляя неприкосновенным лучезарное око Зевса. Подруга моя! этот рокот предвещает нам тихую ночь и ясный, безоблачный день.

<СКРИЖАЛЬ ПАЛЛАДЫ>

Смотри: новую скрижаль водружаю я над тобой. Эта вторая скрижаль — скрижаль Паллады.

Она — первородная дочь Зевса, дух державного разума и движимой разумом воли; ей служили в беломраморных храмах, венчавших кремли свободных и благоустроенных городов.

Теперь эти храмы в развалинах; неразумная стихийная сила разбросала стройные колонны и разбила строгую красоту ясных фронтонов. Некогда око Паллады сияло в них; теперь оно померкло, и лишь одинокий путник любуется немыми остатками минувшего величия и чует близость богини в ее поверженном твореньи.

Что́ было в начале, то стало вновь; а знаешь ты, что было в начале?

В начале была мгла и душа мглы — уродливая Горгона. Она жила в сумрачной пещере самой ядовитой долины первобытного мира. И у нее была своя скрижаль, и на скрижали стояли слова, которые ты знаешь: "Науки храм, ее друзьям недостижимый вечно, — открыт тому, кто враг уму: он в нем царит беспечно".

Отсюда, из этой сумрачной пещеры, выпускала она своих гадов распространять слова ее скрижали среди людей. И каждому давала она, в придачу к ним, особое наставление.

Первому она велела говорить: "Ешь, пей и размножайся, остальное — суета и спесь". Второму: "кто не за тебя, тот против тебя". Третьему: "кто против тебя, тот глуп или подл". Четвертому: "Простота — залог истины". Пятому: "Не доверяй тому, кто ясными доводами пытается переубедить тебя, и не выпускай крота твоего убеждения из его норы". Шестому: "Во всяком деянии ищи себялюбивого побуждения". Седьмому: "Истина открывается коллективной воле толпы, а не единоличному мышлению выдающихся мужей: vox populi — vox Dei".

Таковы были гады, посылаемые Горгоной во все углы вселенной; и люди внимали их учению и следовали ему, и царство мглы распространялось по земле.

И мгла стала грозить небу и его светилам. "Не торжествуй, солнце!" говорила она, "вскоре твой блеск померкнет, затуманенный моим дыханием, и старший из моих гадов поглотит твой сияющий лик".

Многие отправлялись в пещеру Горгоны, чтобы сразить ее и спасти царство света; но никто не мог вынести ее пустого, мертвенного взора. Кровь леденела у бойцов, и они застывали каменными глыбами у порога пещеры.

Но вот, ведомый Палладой, Солнце-богатырь переступил этот порог. Он отразил своим ясным щитом каменный взор чудовища и отсек ему его уродливую голову. И Паллада прикрепила голову Горгоны к своей эгиде и окружила ее теми семью гадами, которые распространяли ее науку по земле.

И когда мгла пошла походом против света, стремясь поглотить небо с его светилами, и солнце уже стало меркнуть, окутанное ее ядовитым дыханием — Паллада вышла ей навстречу, высоко держа эгиду в своей победоносной руке.

Страшно смотрел с высоты бледный лик чудовища своим пустым, мертвенным взором: широкою щелью зиял под сплюснутым носом его безобразный рот, точно высмеивая своей бессмысленной улыбкой бессмысленное послушание тех, кто принял его науку.

И мгла познала себя в зияющей пустоте этого мертвого лика; она выпустила небо из своих цепких рук и скрылась. пораженная, в ядовитые пещеры и пропасти земли. Солнце победило, и скрижаль Паллады воссияла над миром.

Ты знаешь скрижаль Паллады — скрижаль державного разума? Да, подруга моя, теперь ты знаешь ее. Она открывается только тем, кто сразил Горгону, а ты ее сразила. Видишь, как резвые волны голубого моря треплют и заливают красные клочья ее тела?

Нет даровых истин: только то — твое честное убеждение, что ты честно продумала в горниле твоего сознания. И только тот имеет право согласиться с тобой, кто закалил твою мысль в огне собственного разума.

Не все обозревает огненный взор светлоокой богини; есть область, надолго, ...быть может, навсегда ей недоступная, — ее ведает Деметра. Но того, что для тебя отвоевала Паллада, ты не должна уступать Горгоне и ее гадам.

Посмотри на богиню: как весело пылает ясная гроза ее очей, как весело смеется ее ясный шлем, возвращая солнцу его поцелуй! Как она горит жаждой боя за державный разум и его права! И что это будет за веселый, славный бой — ясный булатный звон в чистом поле!

"Ты должен признать самое горькое для тебя положение, раз оно доказано; ты должен отказаться от самого дорогого для тебя убеждения, раз оно опровергнуто" — вот завет Паллады ее бойцам. Ее око с одинаковою любовью светит и победителям и побежденным, если они соблюдают этот завет, данный ею смертным на все времена.

А на груди ее — чешуйчатая эгида с головой сраженного страшилища: пусть знают смертные, кому они себя отдают, отрицая светлоокую богиню и ее завет, отвергая ясную грозу ее битв!

Где нет богов, там реют привиденья; кто сторонится ока Паллады, над тем нависнет зияющий взор Горгоны — тот взор, от которого каменеет плоть и леденеет жизнь.

Хочешь ты, чтобы поля твоей равнины огласились ясным булатным звоном Палладиных битв? Хочешь, чтобы ее беломраморные храмы венчали кремли твоих городов?

Но кто-то шепчет тебе: "Не хоти. Зачем ей быть здесь? Она для тебя — чужая". Черная тень мелькнула перед тобой, и ты ее узнала; узнав ее, ты сказала: "этот черный шепот лжет".

Он лжет, да; но его ложь простительна. Эта черная тень навеки бы рассеялась, если бы ее озарило око Паллады с высоты ее беломраморного храма в кремле твоего стольного града.

<СКРИЖАЛЬ ГЕРАКЛА>

Смотри: новую скрижаль водружаю я над тобой. Эта третья скрижаль — скрижаль Геракла.

Он — сын Зевса и любимец своей сестры Паллады; но его мать была смертная, и долей смертного была его доля на нашей земле.

Ему улыбнулась Жизнь, когда он был в колыбели, и сказала ему: "Радуйся, дитя! Твой путь будет свободен: над тобой не будет закона, кроме твоей силы и твоей воли". И малютка вздохнул ей в ответ.

Она вторично улыбнулась и сказала ему: "Радуйся, дитя! Твой путь будет славен: твой отец Зевс приобщит тебя к сонму небожителей, и ты будешь вкушать вечное блаженство за его трапезой, рядом со златокудрой Гебой". И малютка взглянул на нее, и огонь ее взора потух во влаге его очей.

Она в третий раз улыбнулась и сказала ему: "Радуйся, дитя! Твой путь будет светел: я исполню все желания твоего сердца". И тут только малютка ответил ей улыбкой.

Став отроком, он отправился в путь. Он проходил мимо скалистой Немеи; пастухи окружили его и взмолились к нему: "Сжалься над нами, герой! дикий лев разоряет наши стада". Вслед затем они разбежались: рычанье льва послышалось с вершины ближайшей скалы. Геракл остался; немного спустя шкура косматого зверя уже свешивалась с его плеч.

Он прошел дальше; на зеленом лугу стояла Жизнь с пучком голубых цветов в руке. Она спросила его: "Неправда ли, ты думал о трапезе Зевса и ради нее совершил свой подвиг, помогая слабым и обиженным?" Он ответил: "Я поборол льва, потому что он мне встретился на моем пути, и я чувствовал в себе силу его побороть; мой труд был радостен и награды не ждет.

"А теперь ты мне встретилась на моем пути: дай же мне один из цветов, которые у тебя в руке. Он тянет меня к себе своим сладким, веселящим запахом: если ты в моем подвиге видишь заслугу, пусть твой цветок мне будет наградой за него".

Она сказала: "на что тебе этот цветок? Мужайся и трудись: тебя ждет твое место за трапезой Зевса и ласка прекраснокудрой Гебы. А цветы мои не для тебя". И она, смеясь, протянула их проходившему мимо молодому пастуху; тот поиграл ими и бросил их в протекавший мимо ручей.

Он спросил: "Как же ты обещала исполнить каждое желание моего сердца?" Она ответила: "Я не обещала исполнить это желание теперь". — "Будь благословенна!" сказал он и продолжал свой путь.

Минули годы; Геракл стал юношей. Он проходил мимо болотистой Лерны; крестьяне обступили его и взмолились к нему: "Сжалься над нами, герой! Стоглавая гидра заняла единственный родник, дававший нам чистую, студеную воду". Вскоре затем из соседней чащи послышалось шипение гада. Геракл вышел ему навстречу; после долгой, упорной борьбы он отрезал и прижег головы чудовища и омочил свои стрелы в его ядовитой крови.

Он прошел дальше; у родника его встретила Жизнь с венком из голубых цветов на русых кудрях и с золотой чашей в правой руке. Она сказала ему: "Я все время любовалась на тебя и на твой славный бой; ты, видно, пожалел бедных крестьян, лишенных своего единственного родника?" Он ответил: "Я поборол гидру, потому что она мне встретилась на моем пути, и я чувствовал в себе силу ее побороть; это был радостный труд. А если ты любовалась на мой подвиг, то теперь награди меня".

Она сказала: "Я затем и встретила тебя, герой, чтобы тебя наградить. Я дам тебе цветок из моего венка; он — такой же, как и те, которые некогда так нравились тебе". Он ответил: "Его запах приторен, и его вид не пленяет более моих глаз; но меня тянет к той чаше, что у тебя в правой руке. Как весело искрится ее золото в лучах солнца! как весело играет ее светлая, живительная влага! Дай мне один глоток, и я бодро буду продолжать свой путь".

Она сказала: "На что тебе моя чаша? Трудись и сражайся: тебя ждет вечная благодарность спасенного тобой человечества. А от чаши Жизни подальше: она не для тебя". И она, смеясь, протянула ее проходившему мимо крестьянину; тот, отпив несколько капель, бросил остаток вместе с самой чашей в глубь родника.

Он вздохнул и спросил: "Как же ты обещала исполнить каждое желание моего сердца?" Она ответила: "Ты пожелал иметь мой цветок, и я тебе его принесла; но я не обещала исполнить это желание теперь". — "Будь благословенна!" сказал он и грустно пошел дальше.

Возмужав, он поборол дикую рать кентавров; и опять его встретила Жизнь под сенью раскидистой яблони. Она предложила ему напиться из ее чаши; но ее блеск уже не веселил утомленных глаз героя, и ее влага показалась ему пресной и вялой. А тех яблок, что алели на краю ветви, она ему не позволила сорвать.

На исходе цветущих лет он поборол Кербера, свирепого стража преисподней; выйдя на свет, он опять увидел Жизнь, которая ждала его у подножия горы. Она улыбнулась и протянула ему три яблока; он равнодушно их принял, равнодушно заложил руку за спину и в грустном раздумье опустил чело.

Подняв глаза, он встретил ее загадочный, детски веселый и детски жестокий взор. Он сказал: "За что ты обманываешь меня? За каждый последний мой подвиг ты исполняла мое предпоследнее, давно уже выдохшееся желание; ужели всегда так будет?" — "Нет", шепнула она, "есть одно желание, которое я исполню немедля, как последнее — чтобы ты не мог сказать, что я исполняла не все желания твоего сердца".

"Так вот оно", сказал он, "я тебя хочу — тебя самоё; хочу, чтобы ты была моей — вот мое последнее желание, за которым уже не будет места для других!" С этими словами он поднял руку по направлению к ней. "К чему?" спросила она с детским удивлением во взоре. "К чему это теперь? Будь терпелив, и я сама к тебе приду, когда ты будешь старцем, чтобы венком из роз увенчать твою седину".

Он сказал: "Я давно тебя люблю, жестокая, люблю тебя любовью столь же безумной, как и ты сама. И я хочу тебя теперь же, а не тогда, когда крылья моего желания, разбитые, повиснут. Ты сама сказала, что нет надо мной закона, кроме моей силы и воли; покорись же моей силе и воле!"

Он опустил ей руку на плечо. Она быстро отшатнулась от него — и он почувствовал, как адское пламя окружило его тело. Точно весь яд гидры проник его плащ и, впиваясь в него самого, стал пожирать все живые покровы его костей. Тщетно пытался он сбросить его: плащ прилип к его коже, и он, отрывая его, раздирал свою собственную плоть. И все страдания, перенесенные им в жизни, показались ему блаженством в сравнении с этой нестерпимой болью.

Он сказал ей: "Прекрати мою муку!" Она грустно улыбнулась и ответила: "Да, я ее прекращу; это и есть то твое желание, которое я могу исполнить немедля, как последнее".

Она повела его на вершину горы; там ореады воздвигли для него высокий костер. Опираясь на ее руку, он взошел на него. "Будь благословенна!" шепнул он ей; и его шепот замер в буре пламени, охватившего и костер и его.

<СКРИЖАЛЬ ДЕМЕТРЫ>

Смотри: новую скрижаль водружаю я над тобой. Эта четвертая скрижаль — скрижаль Деметры.

Деметра — старшая сестра Зевса, кроткая богиня тайн о синем покрове. Она — дух сонной равнины; ей служили в прохладных рощах, в синем сумраке густолиственных тополей.

Ты видишь: солнце повисло над краем западного моря, и волны стыдливо зарделись, готовые принять в свой терем божественного жениха. А там, с востока, Деметра все шире и шире простирает свой синий покров над утомленной равниной. Ты слышишь шепот ее предвестника, вечернего ветерка? Он шепчет земле: "Засни, утомленная; засни — до утра".

Утро — начало мира, вечер — его конец. Все, что началось, должно кончиться: всякому миру предстоит его вечер. Зевс вздрогнул, постигши силу этого слова; он взглянул на сестру — и нашел успокоение в синей тайне ее кротких очей. "Да", сказала она, "придет время — и твой вечер наступит, и мой покров покроет и тебя. Ты заснешь, утомленный; заснешь — до утра.

"Вы разделили между собою все миры видимости и мысли; мне остались лишь синие междумирия чаяния и тайны.

"Ты помнишь? Была весна; твои птички весело пели над моей равниной, и твое лучезарное око мирно улыбалось невинному, зеленому смеху ее трав. Они стремились вверх на встречу твоему поцелую; но пришло лето — стремление остановилось, колос зацвел; пришла осень — налившийся колос уныло отвернулся от тебя и опустил голову в мрачном раздумье: что же теперь?

"Что теперь?" рявкнула Горгона; "теперь — конец, теперь — смерть! Горе вам, былинки и пташки: вас ждет смерть! Горе вашим песням, вашему смеху: они застынут в безмолвии смерти! Горе вашему стремлению: его скует смерть. А, вы не знали, для чего вас вызвали из недр небытия? Так узнайте же: для того, чтобы вы медленно и полно вкусили горести смерти!"

"И она вышла из своей мрачной пещеры и показала равнине свою уродливую голову с ее пустым, зияющим взором. И равнина в ужасе заколыхалась: спаси нас, Зевс! спаси нас, Паллада! мы все вас любили и к вам стремились: не выдавайте нас смерти!

Но ты безучастно смотрел в голубую даль, и твоя дочь грустно склонилась на свое копье. Гул отчаяния пронесся по пожелтевшей ниве; зерна выпали из своих колосьев: смерть торжествовала.

Тогда я приблизилась к бедным детям моей равнины; я покрыла их своим синим покровом и шепнула им: засните, утомленные; засните — до утра.

Я поборола смерть. Я послала свою единственную дочь к царю преисподней в недра земли; она принесла людям весть, что смерти нет, что есть только синий сон утомленным -сон до утра.

Медленным, тяжелым шагом достигает усталый путник вечернего берега жизни. Он готов возроптать, чуя прикосновение леденящей руки; но я осеняю его глаза своим покровом — и он засыпает, с кроткой улыбкой надежды на устах, склонив голову ко мне на плечо. Я его бережно укладываю на мягкое дно своего челна; тихо скользит мой челн по синим тайнам реки междумирия. Рой духов безмолвным полетом провожает сонного пловца, сплетая загадочные концы двух жизней, чередуя сновидения воспоминаний со сновидения ми чаяний; так доплывает он до утреннего берега. Здесь солнце светит и трава зеленеет; очнувшийся путник стряхивает с себя тайны междумирия и бодро стремится в твой шумный град, где копье Паллады его приветствует с высоты беломраморного кремля.

И люди познали благостыню моего синего покрова; благодарные победительницам смерти, они воздвигли мне с дочерью роскошный храм в Элевсине на озаренном пылающими светочами лугу. Здесь мы пестуем им святые таинства; здесь золотая печать сковывает уста жрецов-Евмолпидов. Наше молчание — залог откровения; горе тому, кто нарушит печать Элевсинских таинств!

И тысячи утомленных стекаются в Элевсин искать откровения и отрады в синем сумраке моих пещер, в торжественных хороводах моего озаренного луга. Паллада мирно взирает на мои таинства, навеки скрытые от ее огненного взора; она знает, что ей меня не побороть — медное острие ее копья разбилось бы о мягкую, но несокрушимую ткань моего покрова.

Мы не враги. Я охотно уступаю ей все, что горит огнем стремления, все, в чем кипит надежда и сила; она без зависти дает мне затеплить синий огонек моей тайны для тех, для кого померкло лучезарное солнце счастья.

И ты, о Зевс, не касайся своим перуном моего элевсинского храма! Пусть в нем во все времена ищут отрады те, у кого повисли крылья желаний, разбитые бурей твоей жизни. Если ты разрушишь мой храм — воскреснет Горгона и ее гады, и все разбитые жизнью усилят ее рать; мгла снова пойдет на солнце, и солнце не победит. — Или ты не знаешь, что они сделали с моей страдалицей?

Она была молода и счастлива, и они сказали ей: Ты должна отдать твои серьги, ожерелья и запястья, должна отдать твои шелка и парчи — этого требует он. Грустная улыбка скользнула по ее устам; она отдала им все и сказала: да свершится воля его!

Они сказали ей: ты должна отказаться от хороводов и вечеринок, должна сторониться друзей и подруг, семьи и родных: неустанный труд от зари до зари отныне твой удел — этого требует он. Слезы брызнули из ее очей; она положила себе на голову глиняный кувшин и покорно пошла за водой, говоря: да свершится воля его!

Они сказали ей: ты должна отдать ему на заклание своего единственного малютку, заветное дитя твоих надежд; этого требует он. Румянец исчез с ее щек, и ее очи потухли; она отдала им своего ребенка и шепнула помертвевшими устами: да свершится воля его!

И день за днем, после зари и перед зарей, ходила она за водой к роднику с тяжелым кувшином на голове, с тяжелой думой в сердце; она работала за прялкой и кроснами, в огороде и у очага; а вечером, склонив усталый стан над пустой колыбелью своего ребенка, она шептала: Он дал, он и взял; да свершится воля ею!

Но вот однажды, у порога ее хижины, ее встретила твоя светлоокая дочь. Безумная! гневно воскликнула она, что сделала ты? Твоя жертва была напрасна: знай, его — нет. Они обманули тебя: есть Зевс, бог радости, разума и любви, но его — нет.

Она ответила: зачем ты мне это сказала? Они мне оставили жизнь; ты меня убила. Да будет проклят безжалостный блеск твоих очей, озаривший мою пустоту!

Паллада исчезла. Где нет богов, там реют привидения: из разверзшейся пещеры выползли, один за другим, направляясь к страдалице, три гада. Одному имя было — Раскаяние, другому — Отчаяние, третьему — Уничтоженье. Их глаза зловеще горели багровым пламенем; они медленно приближались к ней, и она уже чувствовала палящее дыхание первого из них.

Тогда я, оттолкнув гадов, к ней подошла. Я осенила ее своим синим покровом — на нее повеяло прохладой тайны с реки междумирия, и счастливая улыбка впервые заиграла на ее бледных устах. Я склонила ее голову себе на плечо и, покрывая ее, шепнула ей: засни, утомленная; засни — до утра".

<СКРИЖАЛЬ АПОЛЛОНА>

Смотри: солнце коснулось своим нижнем краем верхнего края моря; настала торжественная минута разлуки дня с миром. И я водружаю над тобой новую скрижаль: эта пятая скрижаль — скрижаль Аполлона.

Оставим Деметру и синий покров ее тайн: он тебе будет нужен в грядущем, но не теперь. Ты молода и прекрасна: мне любо смотреть на твое свежее лицо, облитое румянцем заходящего дня. Так некогда Клития, дева-цветок, глядела вслед своему любимцу, догоравшему на огненном ложе волн, и луч ее взора угасал вместе с ним.

О, проникнись лучами угасающего бога! в них для тебя новая, вечная наука. Только тот постиг ценность жизни, кому понятна Клития и ее гордая, ликующая смерть.

"Тебе мой возлюбленный!" говорила она, "приношу я вольный дар моей души, тобою вызванной к бытию. Я была цветком среди цветков; одна лишь душа породы жила во мне. Я не знала., что родилась вчера, не знала, что умру завтра; ровная струя подсознательной жизни уносила меня из вечности в вечность.

"Да, тихо и ровно текла, струя моего бытия. Величайшая радость лишь скользила по ней едва заметной зыбью, которую стирало следующее мгновенье; величайшее горе отзывалось в ней лишь едва слышным стоном, замиравшим в первом ветерке. Чем я была, и была ли я — всего этого я не знала.

И вдруг твой луч, о мой возлюбленный, коснулся меня; твой голос воззвал ко мне: познай самоё себя! Я оглянулась на тех, что теснились кругом меня, и мне стало ясно: все это была не я. Я посмотрела на себя: грань между мною и не мной определилась, душа личной жизни загорелась во мне.

Ты мне сказал: Одумайся! еще есть время. Хочешь ты променять вечность подсознательного бытия на минуту личной жизни? Я оглянулась назад: тихо и ровно текла струя, выбросившая меня на берег сознания; мне стало страшно этой безмолвной вечности, и я ответила: да!

Ты мне сказал: Одумайся! еще есть время. До сих пор ни радость тебя не окрыляла, ни горе не бороздило твоего сердца; хочешь ты отведать восторг упоений, окупаемый жгучею болью, мучительными содроганиями души? Я оглянулась назад: тихо и ровно текла струя вечности, покинутая мною; мне стало страшно ее невозмутимой глади, и я ответила: да!

Ты мне сказал: Теперь ты моя, и вот тебе мой второй завет: познав себя, будь тем, что ты есть! Я робко спросила тебя: о милый мой! имею ли я право быть тем, что я есть? Посмотри, сколько сотен и тысяч теснятся кругом меня: если все захотят быть тем, что они есть — как нам ужиться друг с другом?

Ты улыбнулся мне в ответ: мое слово, сказал ты, не для них, мои лучи не проникают в глубину полусознательного бытия: ты уже была моей избранницей, когда я возжег в тебе душу личной жизни. Не заглушай же ее в себе: будь тем, что ты есть, познав себя!

Это значит: будь художницей собственной жизни, собственного я; мой закон — закон гармонии, закон красоты: только то хорошо, что дает с твоим я хорошее, ясное созвучье. Ты сама отныне себе мерило: делай все, что к тебе идет, и другие покорятся красоте и гармонии твоего я.

И не думай, что мое слово зовет тебя на стезю преступления. Преступление несовместимо с тобой, потому что ты — избранница моя. И мое слово — только для тебя, моей избранницы, а не для тех сотен и тысяч, что теснятся кругом тебя. Они его не услышат; а если и услышат — пусть попытаются: вслед за их преступлением волна раскаяния опять погрузит их в ту струю, из которой им никогда не следовало выходить.

Они будут оправданы своими деяниями; но твои деяния будут оправданы тобой. Тебе многое дозволено, чего другим нельзя.

Так говорил ты мне; и я сознала себя избранницей твоей. О, как горел твой луч в моем сердце! как чувствовала я свою ответственность за то святое пламя красоты, которое ты во мне возжег!

О милый мой! Та личная жизнь, на стезю которой ты призвал меня, предстала предо мною в двойном, причудливом свете. Я часто спрашивала себя: да я ли еще я? Или я — сосуд избрания, и чужая воля живет и волит во мне? И я поняла, что в этом отрешении от себя состоит высшее осуществление личной жизни.

И для меня стало долгом все то, что во мне волила эти воля. В начале они пытались навязывать мне законы своей нравственности: они называли ее обязательною для всех, а, стало быть, и для меня. Я смеялась над их назойливостью, и они прокляли меня; я смеялась над их проклятиями, и они покорились мне.

Глупцы проклинали меня; безумцы мне подражали. Им было любо следовать за мною по белой тесьме, перекинутой через пропасть; но тесьма не выносила тех, кого не окрыляла твоя воля, в ком не горело пламя твоей красоты, — и они обрушивались в вечный мрак. А сотни и тысячи ликовали об их падении и возглашали, смеясь: смотрите все! нравственный закон торжествует.

И мне стало страшно лишь одного: как бы раньше меня не потухло это святое пламя в моей груди. Я питала его всем, чем оно хотело — и радостями, и горем. Сотни и тысячи гневно взывали ко мне; что делаешь ты? Сторонись радости: она окупается горем. Сторонись горя: оно сокращает жизнь. А я говорила: я сторонюсь лишь покоя — он отрицает жизнь... Ко мне, красота радости! ко мне, красота горя! Было бы чем помянуть жизнь — там, на том свете!

И жизнь моя была светла, как светел путь твоей колесницы на небесной тверди. Про меня пел влюбленный юноша в летнюю ночь, поверяя своей милой тайну своих пламенных желаний; про меня баяла старушка за зимним огнем, воскрешая пред внучатами память минувшей весны, а пред собою — память отцветшей жизни. Я стала Царь-девицей наших песен и сказок.

И ты, мой возлюбленный, был ко мне милостив до конца. Меня освежал твой первый луч, еще влажный от ночного дыхания студеного моря; меня ласкал твой последний, прощальный взор, готовый потухнуть в вечерней волне. Твой огонь неугасимо горел в моей груди; еще теперь он тлеет, и я знаю: его последняя, предсмертная вспышка унесет мою душу.

Прости, мой лучезарный друг! Еще мгновение — и над тобой сомкнется синяя пучина моря, а надо мной — синий покров богини тайн. Я с благодарностью возвращаю тебе сладкий дар жизни, без сожаления о радостях, которыми ты ее наделил, и без упрека за горе, которое ты заставил меня испытать. Будь благословен, мой друг — будь благословен и прости!"

Так говорила дева-цветок, Клития, невеста Аполлона; угасающий луч солнца принял ее последний поцелуй. И тебя, подруга моя, ласкает прощальный взор заходящего бога; но ты молода и свежа, и жизненный путь едва начат тобою.

Хочешь, чтобы этот путь был светел, так же светел, как и белая тесьма ее благословенной жизни? Хочешь стать Царь-девицей наших песен и сказок?

Подумай; пока про тебя бают другую сказку, и она еще не прожита. Посмотри на запад: о солнце, пламя обличения!

Ты знаешь, что эта за сказка? Черная тень мелькнула перед тобою: хочешь ты, чтобы это было ее последнее появленье?

Как весело играет вечерний ветер твоими русыми кудрями; как ярко горят они, развеваясь, в багровых лучах заходящего солнца! Да, светлый бог, прощаясь, благословляет тебя на твой жизненный путь.

Подруга моя! хочешь ты быть достойной благословения бога? Смотри: весь огненный шар уже погрузился, только верхний его край еще виднеется над верхним краем волн. Пока тебя еще ласкает его прощальный луч, стряхни ярмо робости, кликни ему: да, хочу!

<СКРИЖАЛЬ АФРОДИТЫ>

Солнце зашло: посмотри, какими чудными переливами алеет над рубежом волн его огненное дыхание! Скоро и оно угаснет; небо темнеет, на его южном склоне золотой Геспер затеплил свою тихую лампаду. Геспер прекраснейшая из звезд — Геспер, сопрестольник Афродиты — так называл его народ-избранник богов.

Да, подруга моя; золотой луч любви запылал над нами на синем покрове ночного неба. И я водружаю над тобою новую скрижаль: эта шестая скрижаль — скрижаль Афродиты и ее таинств.

Ей служили когда-то на цветистых лугах под прозрачной сенью миртовых беседок. Тут ее прислужницы, теплой весенней порой, созывали ее юных поклонников на веселый всенощный праздник: "завтра люби, кто любви не познал; а кто ее знает — завтра люби!" Это было давно — теплой весенней порой жизни нашей породы.

Подул самум с востока, и поблекли цветы луга Афродиты; пали наземь, иссушенные зноем, зеленые ветви ее миртовых беседок. Начался мартиролог любви.

Другие были изгнаны; ее взяли в плен. Ее проклинали с амвонов, ее распинали и жгли на городских площадях; ее волочили по домам разврата, где отверженцы жизни изрыгали пред ней пьяную грязь своих блудных похотей; ее облекали в отвратительное рубище и привязывали к позорному столбу, восклицая: смотрите все! вот она, — ваша прославленная любовь!

Она все выносила в горделивом спокойствии и говорила своим мучителям: на вас мой позор и на детей ваших! Я — вечно чиста и прекрасна; но дряблеет стан и сохнет, рука у того, кто посягает на Зевсову дочь Афродиту.

Она все вынесла; но она стала другой, чем была некогда среди миртовых беседок своего цветистого луга. И те, кто к ней приближается теперь, редко видят улыбку ласки на ее божественных устах, редко слышат ее упоительный зов: "завтра люби, кто любви не познал; а кто ее знает — завтра люби!"

"А, ты хочешь любви; но кто тебе сказал, что ты имеешь право любить?

Ты молод и силен; возьми этот камень, брось его вверх, — туда, вслед улетающей птице. Смотри, как он понесся к облакам! как он стремительно летит, точно не предчувствуя близкого падения! Вот он остановился: здесь раздел между восходящей и нисходящей ветвью его полета; но пока я говорю, он успел упасть и тяжело грохнуться о землю.

А ты, мой друг, что собой представляешь, — восходящую или нисходящую ветвь жизни? Заметь: я дочь Зевса, духа вертикали; я только тем улыбаюсь, в ком вижу порыв восходящей жизни.

Ты обиделся: я молод и силен, говоришь ты. О друг мой! а уверен ли ты, что не был старцем еще в колыбели?

Твой дед был прекрасен и могуч; в нем жил порыв восхождения, который бы его вознес к облакам. Но он его заглушил в пьяной грязи своих блудных похотей; он был разделом между восходящей и нисходящей ветвью вашей породы.

Я — та, что "на жужжащем станке времени ткет живую ризу божества". Я сплетаю лучшие единицы и из них вывожу вечную нить породы. Какое мне дело до тебя? Тебя я отвергла. Ты был старцем еще в колыбели; не для тебя — любовь. Иди — умри бездетным, во избежание худшего зла: не сына, проклятие родишь ты себе.

...И тебя также, о второй мой друг, я с болью в Сердце отвергла. Твой отец был первым среди мудрецов; но ради науки он забыл все в мире и стал разделом обеих ветвей вашей породы. Тебе он передал свой пытливый ум, свою беззаветную преданность разуму. Свет Паллады сияет на твоем челе, огонь Паллады горит в твоих впалых глазах; служи ей и впредь — она окружит тебя почетом и славой, но мои розы не для тебя.

И ты тоже, о мой третий друг, оставь мою свиту. Ваша порода давно уже нисходит: в тебе она дала свой последний отпрыск, нежный и мягкий, с печатью неземной доброты на твоих тонких, грустных устах. Служи Деметре; она сделает тебя богом для людей и ласково тебя осенит своим синим покровом, когда мятежные сны о весне вашей породы придут тревожить осеннюю дрему твоего сердца.

Где вы, могучие и смелые, — где вы, избранники мои? Я ищу вас глазами среди этих сынов равнины — и едва нахожу немногих между многими. О дряблое племя! Недаром вы в течение веков жгли и распинали Зевсову дочь Афродиту и топтали в грязь ее божественные дары!

Но я слышу, вы ропщете. Знаю: вы разделили свою равнину на мелкие участки, объявив преступником того, кто преступит ваши межи и канавки. Вы и любовь размежевали: одного для одной, одну для одного, чтобы хватило на всех — вот ваша высшая справедливость. Так вы, не спрашиваясь меня, поделили мои дары!

Вы меня распинали и жгли: я смотрела на хитрую сеть ваших межей и канавок, и дикий хохот пробивался чрез боль моих мучений. О безумцы, безумцы! Не спросясь меня, делить мои дары!

Мое проклятие поражало вас в ваших детях, и вы не хотели опомниться. Вы удивлялись росткам уродства, слабоумия и преступности на столь старательно размежеванных вами участках; вы строили для них больницы, убежища и тюрьмы и тщетно старались исцелить и обезвредить то, что следовало предупредить.

Что делали ваши врачи? Отчего они не учили вас предупреждать нисхождение пород? Но нет: они учили вас сохранят в живых ваши отверженные мною отродья и робко повторяли ваш девиз: одну для одного, чтобы хватило на всех.

Неправда, неправда! ни одной для одного, если он отвержен мною; вот вам мое слово! А мое слово — рок; тот рок, что хотящих ведет, а нехотящих волочит.

А, вы остолбенели. Вижу, вы поняли, что я сказала, и еще лучше поняли то, чего я не сказала. И сотни рук угрожают мне: сгинь, дьяволица! О да, я вас знаю; мой мартиролог еще не кончен. Ваши костры горели когда-то для еретиков веры; они горят и поныне для еретиков любви.

И все же вы мне сноснее тех других сотен и тысяч, что мне радостно рукоплещут теперь, поняв по-своему смысл моего молчанья. Как мне противны их гадкие улыбки, как противно любострастное моргание их слизких, блудливых глаз! Подите прочь! какое мне дело до вас и ваших грязных похотей?

И какое вам дело до меня? Моя любовь — любовь красоты; моя красота — красота здоровья и силы, красота восходящей жизни. Я сплетаю своих избранников алой тесьмой зиждительной любви.

Зачем забыли вы слово моей пророчицы, вдохновенной Диотимы? "Любовь есть жажда рождения в красоте". А если это так, то что же такое красота?

Знаете вы, что говорит жгучий взор страсти моего избранника, покоящийся на его милой? Он сам этого не знает, но этот взор говорит: ты — та, которой суждено родить мне заветное дитя моих надежд!

И знаете вы смысл ее девичьего румянца, отвечающего на взор его страсти? Он ей самой непонятен, но этот румянец говорит: ты — тот, от которого мне суждено родить заветное дитя моих надежд!

Какое вам дело до всего этого? Где нет богов, там реют привидения. Ваша любовь — последнее издыхание пораженной жизни, последний чад догорающей свечи, последний грош промотавшегося дармоеда; ваша красота — чахлый пустоцвет, уродство отверженья. Подите прочь! — А вы, проклинающие меня, выслушайте дьяволицу и запомните ее слова.

Я сплетаю избранные единицы и вывожу из них вечную нить породы: но эти единицы я беру отовсюду. Слышите? Отовсюду, откуда мне вздумается. И я смеюсь, когда моя могучая поступь сметает сотни ваших межей, засыпает сотни ваших канавок. И тщетны будут ваши кары моим избранникам: в своих детях найдут они оправдание свое.

Ройте, мерьте; старайтесь, не спросясь меня, делить между собою мои дары по близоруким расчетам вашей справедливости; в своих детях найдете вы осуждение свое. Ройте, мерьте; от моего слова вы все-таки не уйдете; мое слово — тот рок, что хотящих ведет, а нехотящих волочит".

Так говорила своим хулителям и отверженцам дочь Зевса; так рокотал ее голос из-за тучи гнева, нависшей над ее черными бровями... Ты удивлена, подруга моя? Тебе не верится, чтобы это была она — кроткая богиня неги, вечно улыбающаяся владычица любовных чар?

Я пересказал тебе ее грозное слово своим хулителям и отверженцам; но могу ли я пересказать тебе то, что от нее слышат ее избранники? Взгляни на ее предвестницу, золотую звезду на южном небосклоне; пусть ее тихое, кроткое сияние озарит твою душу. Она явственно шепчет тебе: "завтра люби, кто любви не познал; а кто ее знает — завтра люби!"

<СКРИЖАЛЬ ДИОНИСА>

Синий покров молчаливой богини сомкнулся над нами; тысячью глаз смотрит на нас Тайна с нетленных высот синего неба. Меня смущает ее строгий повелительный взор; я знаю, что должен водрузить над тобою еще одну новую скрижаль; эта седьмая и последняя скрижаль — скрижаль Диониса.

Мое сердце горит при его имени, имени любимца моей души; смутное чувство, сладкое и страшное, вскипает с его глубины и тщетно ищет образа, чтобы воплотиться в нем. И все же мы не должны упускать этой минуты: теперь Дионис нам ближе, чем когда-либо раньше. Он — дух примирения неба и земли; ему служили на святых полянах гор, под сверкающим покровом Тайны в тихую весеннюю ночь.

Служили — ты знаешь, кто? Служила она, красавица юга, вожделенная дочь голубых морей; но еще раньше служили ему — сыны нашей земли. Он — наше родное божество; он к нам вернулся из купели голубых морей, и мы его не узнали в его сияющей, божественной красоте. Но он взглянул на нас глубоким взором своих томных очей — и чувство признания, сладкое и страшное, наполнило наше сердце.

О могучий взор! Он манит мою душу из пределов видимости в неведомое, несказанное и несомненное; он будит тайну сущего бытия, дремлющую в вещей глубине моего сердца. Он разрывает покров сознания, сдерживающий мое я в его ясно очерченных границах; я чувствую, как оно расплывается, воссоединяется с великою Сутью, от которой оно отделилось для кратковременной личной жизни.

Нет более пространства и его границ; нет более времени и его пределов. Все, что когда-либо было чудного в моем прошлом, все чаяния будущего счастья, весь восторг гордых обещаний, собранный молодой жизнью моей породы и таящийся в заповедных недрах моего естества — все это зашевелилось, пробужденное взором Диониса. О упоительное мгновение, полное блаженства вечной цепи веков!

Подруга моя! ты хочешь, чтобы я поведал тебе тайны Диониса? Дай мне руку: пусть мерный волнобой моей крови сообщится тебе; тогда ты без слов поймешь то, что я хотел бы тебе сказать.

Смотри как повелительно, тысячью своих страстных очей, смотрит на нашу гору небесная твердь. "Да проснись же, гора!" говорит она ей: "тот навеки заснул, кто не проснется теперь".

Теплый ночной ветерок подул с моря, насыщенный тайной сущего бытия. Как расширяется моя грудь, вдыхая его благовония! как сладко теряется образ сознания в его опьяняющей неге! Да, этот ветерок — дыхание Диониса; он явственно шепчет мне: "Да растворись же, душа! тот навеки окоченел, кто не растворится теперь".

Ты здесь еще, подруга моя? Я чувствую жар твоей руки, вижу смеющийся блеск твоих очей через прозрачную дымку мерцающей ночи. Но со мной ли душа твоя, или во мне — я не знаю. Да, я вижу и нашу гору: огромным призраком выступает она из тумана пропасти, в которой потонули и равнина и море. Но на ней ли я, или над ней — я не знаю.

Сильнее подул теплый ветер с моря, полный неги Диониса; мощнее звучит его страстный призыв: "Да колыхнись же, гора! тот навеки застыл, кто не колыхнется теперь".

Теперь, теперь... почему теперь? О да, мы забыли: сегодня — первая ночь мая, ночь свадьбы неба и земли; сегодня — праздник Диониса, примирителя неба и земли. Нас осенила ночь чудес, поднимающая завесу бытия для избранников Диониса.

Во все времена тянуло их в эту ночь к святым полянам нетленных гор для службы Дионису; мать-Земля, в восторге весеннего упоения, отступалась от своих прав на них; свободные от ее тяги, они блаженно реяли в пространствах подлунного мира, обнимаясь с ночными ветрами, летучей свитой Диониса. На утро они возвращались к своим очагам, с загадочной улыбкой знания на сомкнутых устах. Слепая чернь их сжигала из зависти к их знанию; но все мучения казни не могли пересилить блаженства той ночи чудес, и они умирали с блеском Диониса в своих вещих очах...

Смотри! гора всколыхнулась... или это заволновался туман, окутавший ее призрачные очертания? Что за странный туман! смотри, как он тянется к нам из глубины пропасти, в которой потонула равнина, как он ползет, точно исполинский змей... или это подлинный змей? Смотри, как горят его багровые глаза, как сверкает его серебристая чешуя... Нет! это огни Диониса озарили святую поляну на склоне горы. Это его избранники, со светочами в руках, приближаются к нам, справить священные оргии в его честь.

Чу! Ты слышишь их песнь? Точно вся радость возрожденной земли стала звуком и разливается, ликуя, во влажной теплоте ночного эфира. — Ты видишь их? Что за красота! Точно вся юность возрожденной земли стала образом и воплотилась в этом сонме избранников и избранниц Диониса.

Ты здесь еще, подруга моя? Я чувствую жар твоих пылающих щек, я вижу сияние на твоих русых кудрях... Откуда это сияние? Или это Северный Венец, свадебный дар Ариадны, оставил сверкающую твердь и спустился к тебе, чтобы увенчать твое юное чело? Да и та ли ты, что была прежде? Нет! Царственным величием дышать твои сверхземные черты. Теперь только стала ты той. которой тебе суждено было быть: слава тебе, невеста Диониса!

Ближе и ближе к нам тянется свита благословенного бога. Гора проснулась; тысячью светочей отвечает она на огненный привет небесной тверди.

Громче и громче раздаются ликования дионисовой песни под глухой шум тимпанов и звонкие переливы флейт. Скоро они будут здесь; скоро вся гора закружится в бешеной пляске дионисовых хороводов.

Ночь чудес наступила. Я умолкаю; пусть сам Дионис доскажет тебе свою скрижаль...

Ночь чудес прошла. Мы опять на равнине. Сквозь предрассветный туман видны очертания хижин; здесь отдыхает, в ожидании скорого пробуждения, вековой труд равнины и ее сынов.

Как мы спустились? Не знаю. Так, как спускается влага собравшейся в вышних тучи. Тебя давно тянуло к равнине; помнишь? Ты хотела отдать, когда тебе нечего было отдавать. Теперь ты богата: ты не забыла науки горы? Теперь ты можешь, ты должна отдать.

Восток зарделся алой зарей; наш сияющий друг посылает вперед свое огненное дыхание возвестить о своем приближеньи. Еще час — и царственное светило победоносно взойдет над землей; прерванное дело жизни начнется вновь.

Равнина ждет; и все горы и долы кругом ждут вместе с ней. Ты не завыла, что обещала утолить их вековую жажду? Еще час выжидающей дремоты; а затем —

А затем — твое слово, моя царица; третье слово вожделенной свободы — слово славянского возрожденья!

6 марта 1905 г.

Зелинский, Фаддей Францевич (1859-1944) — российский и польский культуролог, антиковед, филолог-классик, переводчик. Профессор Санкт-Петербургского и Варшавского университетов.