А.М. Скабический
В.А. Слепцов, Н.С. Курочкин

В 1865 году познакомился я со Слепцовым, к которому Топоров повел меня на какой-то концерт-монстр. Надо заметить при этом, что около того времени был издан перевод брошюры Пфейфера "О потребительных ассоциациях". Брошюра эта произвела сильное впечатление на общество, и под ее влиянием тотчас же начали всюду разводиться потребительные артели, то массовые (например, общество "Бережливость"), то в небольших частных кружках: соберутся два-три семейства и начинают совещаться, как бы им покупать товары сообща, оптом. Порою происходили таким образом многолюдные собрания, на которых спорили, шумели и кричали до упаду по целым ночам до рассвета, делились на партии, прибегали к открытой и закрытой баллотировке, интриговали на выборах членов правления и т.п. Все это было в своем роде очень весело и представляло оживленную картину. При этом не было недостатка в комических курьезах, возбуждавших много смеха. Так, никогда не забуду я смешного семейного конфликта, когда в одном обширном потребительном обществе, в котором председателем был известный в то время педагог барон Косинский, в ревизионную комиссию между прочими была избрана его законная супруга. И вот, желая доказать перед обществом полное свое беспристрастие и готовность пожертвовать личными и семейными интересами общественным, она проявила такую неукротимую строгость в деле ревизии, что провалила всех членов правления, в том числе и своего супруга. Один мой приятель, участвуя в маленькой потребительной артели, обошел чуть не все чайные магазины в Петербурге с целью выбрать чай для закупки цибиками. Везде ему давали на пробу маленькие пакетики в восьмушку. Пакетиков этих набралось так много, что потом, когда артель давно уже распалась, он все еще продолжал в течение по крайней мере месяцев двух пользоваться этими пакетиками, имея даровой чай, блистательно, таким образом, оправдывая дешевизну оптовых закупок в складчину.

Отличалась в то время, между прочим, одна барыня, которая, в свою очередь, участвуя в маленькой потребительной артели, купила куль муки, но не догадалась иначе доставить его домой, как в карете. Хорошо было удешевление продукта! Рассказывали также о бочке керосина, купленной тоже каким-то сочленом небольшой артели и наделавшей ей много хлопот, так как для бочки оказалось необходимо нарочно нанимать особенный сарай; затем она почему-то лопнула, керосин весь вытек, и завязался целый процесс между квартирантом и хозяином дома о возмещении потерь и убытков, нанесенных хозяину керосиновым разливом.

Заразился потребительной горячкой, между прочим, и Василий Алексеевич Слепцов. Вместе с некоторыми приятелями и приятельницами он нанял сообща большую квартиру, омеблировал ее и затем устроил в складчину все домашнее хозяйство. Общежитие это, подобно большинству потребительных артелей, скоро прекратило свое бытие, просуществовав не более зимнего сезона; оно распалось без каких-либо погромов или скандалов, просто потому, что каждый сожитель тянул в свою сторону; а пришло лето — все и разъехались по деревням и дачам, кто куда.

Вот в это самое общежитие и повлек меня А.В. Топоров знакомить с В.А. Слепцовым. Мы вошли по парадной лестнице в тысячную квартиру, в бельэтаже, с очень приличной обстановкой. Обширное зало было полно народа. Мы нашли здесь все сливки литературного, артистического и художественного миров. Человек было далеко за сто. Оказалось, что это был не простой вечер, а литературно-музыкальный концерт с благотворительной целью. Публика была помещена на стульях, занимавших рядами всю обширную залу. Впереди стоял рояль и столик, покрытый зеленою скатертью с двумя свечами, — для чтения.

Концерт продолжался не менее трех часов, но из всего содержания его у меня только и осталось в памяти исполнение Серовым в четыре руки, вместе со своей супругой, увертюры из оперы "Робеспьер", да изображение генерала Дитятина И.Ф. Горбуновым, которого я в первый раз тогда услышал не на сцене, а в частном кружке.

С Слепцовым в этот вечер в сутолоке концерта мне не удалось познакомиться, но и потом знакомство с ним у меня как-то не ладилось. Я однажды сделал ему визит, но у нас не нашлось никаких разговоров, и, просидевши друг перед другом молча, словно набравши в рот воды, мы разошлись, не сказавши друг другу и трех слов. В другой раз он явился ко мне, совершенно неожиданно, на мой убогий чердачок на Петербургской стороне и обратился ко мне с предложением давать уроки в одном доме. На вопрос мой, какие уроки и кому придется их давать, он пояснил мне, что уроки требуются одной молодой замужней даме, преподавать же придется ей какие только предметы мне вздумается, имея при этом вовсе не какие-нибудь экзаменационные цели, а общее развитие.

Как ни странно было это предложение, но я не особенно был удивлен им. Будучи еще студентом, мне пришлось уже давать уроки общего развития одной тридцатилетней барыне с целью возвысить ее до уровня предмета ее страсти, и не успел я еще совершить такое возвышение, как уже барыня поразила меня предложением быть шафером на ее свадьбе.

Я отправился по данному мне адресу в одну из центральных улиц столицы и вошел в роскошную квартиру в бельэтаже. Меня встретила молодая особа, шикарно одетая, ослепительной красоты. На руках у нее была двухлетняя девочка — вылитая маменька.

Она повела меня в свой будуар и сейчас же завязала со мной оживленный разговор о самых высоких предметах. Признаться сказать, я никогда особенно не жаловал разговоров о высоких предметах в шикарных дамских будуарах, и это одно уже настроило меня на скептический лад, но еще более оттолкнула меня от себя барыня, когда вдруг обратилась ко мне с таким неожиданным вопросом:

— А правду о вас говорят, что вы зарабатываете до двух тысяч, а проживаете всего пятьсот рублей, а остальные все употребляете на разные высокие подвиги благотворительности?

— Кто вам это сказал? — спросил я с удивлением.

— Слухом земля полнится!..

Долго отклонялась барыня от объяснения, кто мог распускать обо мне такие невероятные басни. Наконец открыла, что это сообщил ей Василий Алексеевич.

Это еще более заставило меня видеть во всем этом нечто в высшей степени фальшивое и подозрительное. Мне пришло сейчас же в голову, что Василий Алексеевич обрекает меня на роль какого-то бутафорского орудия в своих дон-жуанских подвигах, о которых в то время началась уже стоустая молва. Ему нужно было заявить перед барыней, что он стоит во главе новых людей, из которых что ни человек — то подвижник, жертвующий всем своим достоянием ближним.

Я поспешил раскланяться с барыней, заявив ей, что я не понял Василия Алексеевича и ошибся, полагая, что требуются определенные уроки для детей; общеобразовательными же беседами я не занимаюсь.

Подозрения мои оправдались, когда на другой или на третий день, встретясь с известным беллетристом А. Ш[еллером], я узнал от него, что и с ним Василий Алексеевич проделал то же самое: он точно так же ходил по предложению Слепцова к этой самой барыне сговариваться насчет общеразвивательных уроков и, в свою очередь, выслушал от нее буквально тот же самый панегирик, что он будто зарабатывает две тысячи, а тратит на себя лишь пятьсот рублей. А.Ш., подобно мне, отказался от уроков, услышав столь лестную аттестацию.

С Николаем Степановичем Курочкиным я познакомился при следующих обстоятельствах. В начале 1861 года я написал критическую статью "О педагогическом значении Тургенева и Гончарова" и не знал, куда ее пристроить. Услышав, что Трубников выпускает при "Биржевых Ведомостях" приложение в виде отдельных сборников повестей, романов и критических этюдов и при этом отдает предпочтение сочинениям начинающих авторов, я отдал ему свою статью. Но вскоре я узнал, что Трубников печатает статьи начинающих авторов не иначе как даром, предоставляя им вместо гонорара честь и удовольствие видеть свои произведения печатными. Когда в конторе "Биржевых Ведомостей" подтвердили мне этот слух, я взял статью обратно. А в это время как раз старший Курочкин, Владимир, замыслил выпустить "Невский Сборник", пользуясь тем, что в Петербурге в это время были закрыты два толстых, наиболее распространенных журнала. "Сборник" издавался под редакцией Н.С. Курочкина и, как всегда это у нас бывает, обещал издателям золотые горы; в перспективе им мерещилось несколько таких сборников и в конце концов превращение их в толстый журнал. Но не знаю уж, по какой причине, — несмотря на довольно, по-видимому, и разнообразный, и не лишенный интереса состав "Сборника", — он совсем не пошел, и впоследствии мальчишки у Пассажа распродавали его чуть что не по полтиннику.

Попала в "Невский Сборник" и моя статейка о Тургеневе и Гончарове, при посредстве все того же А.В. Топорова, который познакомил меня и с Н.С. Курочкиным.

Курочкин сразу произвел на меня очень приятное впечатление — и впечатление это осталось во все время знакомства моего с ним до самой его смерти, несмотря на то что впоследствии не скрылись от меня и многие его недостатки.

Надо заметить, что недаром В.А. Слепцова и Н.С. Курочкина я поставил рядом в своих воспоминаниях. Трудно себе представить двух человек, которые до такой степени представляли бы собой две радикальные противоположности, как Н.С. Курочкин и Слепцов. А известно, что контрасты прекрасно оттеняют друг друга.

Слепцов, как известно всем знавшим его, представлял собой верх изящества. Изящество это не только сосредоточивалось в его стройной и гибкой фигуре, красивом лице, костюме, но и разливалось во всей его обстановке. Все вокруг него блестело безукоризненной чистотой и красотой, и притом не какой-либо банальной, мещанской, а тонкой и к тому же вполне оригинальной. До чего ни дотрагивалась его художественная рука, всему он умел придавать изящный вид и был способен при случае украсить комнату такими пустяками, вроде каких-либо еловых шишек, из которых другому и в голову не пришло бы сделать такое употребление. Одним словом, судя даже по тому, как он писал своим бисерным почерком, вытачивал свои произведения словно мелкие ажурные вещички из слоновой кости, — это был по натуре эстетик. Положительно можно сказать, что он сделался беллетристом-народником по какому-то недоразумению или злой иронии судьбы, так как настоящее призвание его было или живопись, или скульптура, и он, если можно так выразиться, со всеми фибрами своего существа был создан, чтобы лепить или писать красивые женские головки.

Н.С. Курочкин, напротив того, был очень неказист со своим тучным туловищем на коротеньких ножках, одутловатыми щеками, лысиной во всю голову и картавым голосом, не произносившим буквы р. Прибавьте к этому платье, висевшее на нем мешком, словно оно было с чужого плеча, никогда не чистившееся и все в пятнах, и, наконец, вечно грязные руки с траурными ногтями. По одному этому внешнему виду он олицетворял собой тип циника. Таков же был он и по всей своей обстановке. В квартире своей он положительно по уши утопал в грязи. Сборная мебель его, дряхлая и полуразрушенная, была завалена книгами и газетами; решительно негде было присесть, а если оставались свободными два-три стула, и вы брались за них, хозяин с ужасом останавливал вас:

— Что вы, что вы! Нельзя, нельзя! Сейчас рассыпется, и вы очутитесь на полу!..

Везде и на всем лежали толстые слои пыли. На столе перед диваном чего только не могли вы найти. Тут, среди книг и газет, красовались пепельницы с массой окурков, коробки с папиросами или спичками и пустые, несколько недопитых стаканов, в свою очередь наполненных окурками, тарелка с недоеденной селедкой, баночки с лекарством и, к довершению всех благ, стакан, в который хозяин плевал.

Среди всего этого хаоса Курочкин вечно сидел сгорбившись на диване, поджавши крестиком, по-турецки, свои маленькие ножки и опираясь руками о подушку, которую клал себе на ноги.

В то время как Слепцов при своем изяществе был вечно окружен роем поклонниц, и женщины рвали его, что называется, на куски, каждая стараясь всецело завладеть им, Курочкин никогда не имел успеха у прекрасного пола. Сомнительно, любил ли он в продолжение всей жизни хоть одну женщину. Елисеевы рассказывали мне такой случай, происшедший с ним за границей. Они встретили где-то Курочкина и обедали с ним в ресторане на какой-то террасе. Курочкин, как это всегда с ним водилось, свел разговор на свои десятки болезней. Екатерина Павловна

Елисеева заметила ему на все его жалобы о здоровье, что единственное лекарство для него от всех его недугов — женитьба: женитесь, и все как рукой снимет.

— Да какая же пгостите за выгажение, стегва пойдет за меня? — возразил на это Курочкин тоном, полным трагического отчаяния.

Разговаривали громко, по-русски, не подозревая, чтобы кто-нибудь вокруг мог понимать их. И каково же было всеобщее смущение, когда вслед за восклицанием Курочкина сидевший неподалеку незнакомец разразился вдруг гомерическим хохотом.

Конечно, эта бессемейность старого холостяка и уверенность, что за него не пойдет ни одна "стегва", были, между прочим, причиной того мрака, который он напускал на себя. К тому же, наверное, сердце его глодало оскорбленное самолюбие неудачника. На литературное поприще устремило его не природное призвание, а пример его талантливого брата Василия. Он окончил курс, как известно, в медико-хирургической академии, успешно выдержал экзамен на доктора, поступил на медицинскую службу и плавал по Средиземному морю на каком-то военном или торговом судне. Одним словом, карьера его слагалась вполне удачно, и вдруг он все это бросил и свернул на литературную дорогу, где он никогда не выходил из рядов никому не известной посредственности и вечно терпел нужду, едва сводя концы с концами при своей одинокой жизни.

К этому всему присоединялась вечная борьба с десятками болезней. Чего только ни подозревал в себе Курочкин во время моего знакомства с ним: и диабет, и аневризм, и гипертрофию сердца, и движущиеся почки, и пр. и пр. Вечно обставлен он был лекарствами, причем сначала был приверженцем аллопатии, а затем ударился в гомеопатию, а кончил гипнотизмом, причем усыплял одного мальчика и употреблял те лекарства, которые тот ему диктовал во время сна таким способом: "Ступайте на Загородный проспект в аптеку и там, на третьей полке, против окна, возьмите лекарства из банки, стоящей налево..." Курочкин посылал кого-нибудь на Загородный проспект в аптеку, чтобы заметили, что находится в означенной банке, и сообщили ему, а он, сообразно содержимому в банке, составлял рецепт.

Над этой мнительностью Курочкина много потешались, но не принимали в расчет того, что если у Курочкина и не было тех болезней, какие он в себе подозревал, то во всяком случае разве мнительность — не своего рода болезнь, и разве человек с вполне здоровым самочувствием станет ни с того ни с сего пичкать себя всякой медицинской дрянью? К тому же преждевременная смерть Курочкина в достаточной мере оправдала его мнительность.

Замечательно, что весь тот мрак, какой напускал на себя Курочкин, нисколько не мешал ему быть бонвиваном, любившим и поесть вкусно, и выпить с приятелем бутылочку хорошего винца. Все это проделывал он с видом опытного гастронома, знающего толк в вещах, причем за бутылкой вина забывал все свои недуги и невзгоды и веселое остроумие его не знало удержа. Порою выкидывал он такие шутки, что вдруг, среди зимы, покупал блюдо земляники и платил за него 10 рублей. Когда же укоряли его в безумии подобной роскоши не по средствам, он отвечал, что, действительно, это было бы безумием, если бы ему пришло в голову тратить ежедневно по 10 рублей на землянику, но раз в зиму позволить себе такую роскошь он считает равносильным тому, как эти же самые деньги проиграть в карты.

— Разве вы на прошлой неделе не продули 15 рублей? — спрашивал он у упрекавшего его господина, и тот не знал, что ему возразить.

К чести Курочкина следует заметить, что бессемейная, одинокая жизнь не развила в нем того черствого эгоизма, который свойствен старым холостякам. Не имея семьи, он вечно воспитывал и подымал на ноги каких-нибудь двух-трех мальчиков сирот, пристраивал их, ютил, а на их место брал других, делясь с своими воспитанниками последним.

Из сборника А.М. Скабичевского "Кое-что из моих личных воспоминаний"; впервые опубликовано: "Новости". 1890.

Александр Михайлович Скабичевский (1838-1910) — известный русский критик, историк литературы.