Возлядовская А.М.
Иудушка Головлев — «Даруй мне прежде конца покаяние»

Вопрос о школьной программе по литературе уже три десятилетия не перестаёт привлекать к себе внимание и он не решён по сей день. Даже в далёком 1991 году было понятно, что советский вариант программы плох, но как сделать программу хорошей — никто не знает до сих пор. Основная проблема в том, что детей подросткового возраста заставляют читать произведения, написанные совсем не для подростков. Это книги, созданные взрослыми людьми для взрослых людей. Дети 9-го, 10-го, 11-го классов не обладают ни достаточным жизненным опытом, ни соответствующим образованием, да и просто интересом, чтобы понять эти книги, заинтересоваться ими, не говоря уже о том, чтобы их полюбить. Напомню, взрослые книги, это не там где «все трахаются», а там, где обсуждаются и прорабатываются проблемы взрослых людей, тех кому 40 или 50. Ребёнку это незнакомо, а потому непонятно и неинтересно, не говоря уже о том, что 40-50-летний человек в глазах большинства подростков — старик. И вот такие взрослые книги силком запихивают в наших подростков. В результате у последних остаётся стойкое отвращение ко всей русской классической литературе, которое они не в состоянии преодолеть на протяжении дальнейшей жизни. Многие современные пенсионеры если и соберутся что-нибудь почитать на досуге, то возьмут томик Дюма или Вальтера Скотта, но ни в коем случае не русскую классику, ибо до сих пор уверены, что это — скучнейшая тягомотина. Хотя как раз им-то сейчас вполне по возрасту почитать и Толстого и Достоевского и Салтыкова-Щедрина.

Таковы плоды обучения литературе в советской школе: «Лучше со скуки сдохну, но Тургенева или Гоголя в руки не возьму!»

Что же делать? Исключить большие взрослые произведения из списка, который проходят 15-ти летние? И это не выход. Но в пересмотре программа всё-таки нуждается. И у Толстого и у Достоевского можно найти произведения более понятные юношеству, нежели четырёхтомник «Война и мир» или депрессивное «Преступление и наказание».

Сейчас я хочу поговорить о совсем не детском произведении совсем не детского писателя. Свой роман «Господа Головлёвы» господин Салтыков написал в возрасте 54 лет и адресовал он его своему поколению, а никак не подросткам.

1

Традиционно принято искать причину поведения Головлёвых в их помещичьем укладе. Такой взгляд — тяжкое наследие советской идеологии. Конечно не в помещичьем укладе дело. Другим представителям этого же сословия ничто не помешало прожить жизнь в любви, радости и мире. Сравним например, Старосветских помещиков Гоголя с персонажами Салтыкова. Условия у обеих семей вроде бы одинаковы — и Товстогубы и Головлёвы прожили жизнь, пользуясь своим поместьем, ничего не создав ни для общества, ни для своей страны. Оба поместья после смерти владельцев остались без прямых наследников, у обеих семей род закончился со смертью последнего представители. Сколько у них общего, но как громадна разница! Старосветские помещики прожили жизнь в любви и радости; Головлевы — в ненависти и злобе.

Про старосветских помещиков Гоголь говорит: «Нельзя было глядеть без участия на их взаимную любовь...». Они и сами радуются и других ублажают. Гоголь описывает, как дворовые девки помещиков Товстогубов, забираясь в кладовую, так ужасно там объедались, что целый день стонали и жаловались на животы свои. «Девичья была набита молодыми и немолодыми девушками в полосатых исподницах, которым иногда Пульхерия Ивановна давала шить какие-нибудь безделушки и заставляла чистить ягоды, но которые большею частию бегали на кухню и спали» — всё это напоминает некий деревенский рай.

Поместье Головлёвых — полная противоположность. Арина Петровна Головлёва живёт не позволяя радости ни себе, ни другим. Своих дворовых она держит в чёрном теле: «Огурчики-то еще хороши, только сверху немножко словно поослизли, припахивают, ну, да уж пусть дворовые полакомятся».

В поместье Головлёвых под руководством Арины Петровны морят голодом всех, даже детей. Старший её сын — Стёпка ещё в детстве вынужден был воровать с кухни пироги, чтобы накормить себя и братьев. Ибо, как пишет Салтыков «Арина Петровна, из экономии, держала детей впроголодь».

У самой помещицы Головлёвой нет даже материнского инстинкта. Своего опального сына — «постылого» сорокалетнего Степана Арина Головлёва кормит столь скудно, что тот вынужден выпрашивать у земского оставшихся от завтрака сочней. Жизнь Степана становится жизнью не то нищего, не то животного, озабоченного только тем, где бы добыть корма: «С утра до вечера он голодал и только об том и думал, как бы наесться. Подкарауливал часы, когда маменька отдыхала, бегал в кухню, заглядывал даже в людскую и везде что-нибудь нашаривал. По временам садился у открытого окна и поджидал, не проедет ли кто. Ежели проезжал мужик из своих, то останавливал его и облагал данью: яйцом, ватрушкой и т.д.» Степан прожил менее полугода в доме своей матери и умер заморенный голодом, плохими условиями и безысходной тоской.

Средство существования (т.е. ведение хозяйства) для Головлёвой превращается в цель всей жизни. Прирастание имения и сугубая экономия на всём становится манией отнимающей и поглощающей все силы и время Арины Петровны. Помещица этого не замечает, потому, что эта мания и есть её жизнь.

Два помещичьих рода — но какова разница. Так что ошиблись наши критики советских времён — первопричина совсем не в сословии.

Муж

Что же муж — глава семейства, Владимир Михайлыч Головлев? Разве он не может своею властью что-то изменить, приказать, потребовать, настоять? Может, но он знает, что взяв власть в свои руки, он неизбежно возьмёт и ответственность. Он не хочет вмешиваться в дела жены, потому что ему лень что бы то ни было делать. Он предпочитает все сорок лет своей супружеской жизни бездельничать и паясничать. Это не так безобидно, как может показаться. За его безалаберностью прячется обыкновенное равнодушие. То самое равнодушие, с молчаливого согласия которого, по словам Юлиуса Фучика, происходят все самые ужасные преступления на свете.

Глава семейства предпочитает согласиться на то, что старший сын его будет уморен. Но он «не замечает этого», лишь бы не огружать себя в заботой, лишь бы ему никто не мешал проводить время в своих покоях. Хотя жену свою он ненавидит и кличит «чертом». Но выкрикнув сие слово в направлении её комнат, он спокойно уходит к себе в спальную, считая, вероятно, что тем самым выполнил свой отцовский, хозяйский и помещичий долг и совесть его чиста.

Законный муж Головлёвой занимает в романе и в восприятии читателя так мало места, что о нём совсем забывают, раньше, чем закончилось произведение. А был ли муж-то вообще? Был. Но всё равно что не было.

Иудушка

Главный персонаж романа — Порфирий Владимирыч — Иудушка Головлёв. Именно за его жизнью мы будем следить весь роман и старательно осуждать каждое его действие. Не будем цитировать здесь все эпитеты, которыми наградил его автор. Но следует отметить, что Иудушка, в отличие от своих братьев и сестры, умён, умеет наблюдать и делать выводы. Обратите внимание, как он в главе «Семейный суд» разговаривает с «милым другом маменькой» об участи старшего брата — Стёпки-балбеса. Он, хотя и в бурном цветастом многословии, действует логикой и поэтапно объясняет, что Степан спустил выделенный ему ранее дом, также, спустит он и имение, если ему снова выделить недвижимость. Иудушка заставляет мать соглашаться с ним в каждом приведённом им доводе. Он действует словно по книгам Дейла Карнеги, который призывал так вести разговор, чтобы заставлять собеседника соглашаться.

Порфирий не противодействует, не давит силой или криками, не устраивает истерик, даже вроде бы и не убеждает особо, но заставляет логикой и перечислением очевидных фактов сделать по своему. Помещица Головлёва — женщина не глупая. Она всё понимает и даже восклицает в конце разговора: «заставил-таки меня под свою дудку плясать», но сделать ничего не может, а возможно, и не хочет, потому что «Порфиша» нажал на те тайные клавиши её души, которые озвучили старательно скрываемое желание избавиться от постылого старшего сына. Иудушка подвёл её к тому, чего она и сама хотела, но ей было в этом стыдно признаться.

Возможно, именно поэтому и побаивалась Порфишу мать, говорила, что он «петлю закидывает». Он слишком хорошо чувствует то злобное и грязное в её душе, что она от всех людей хочет спрятать. И хуже всего то, что Порфирий умеет этом «злобным и грязным» пользоваться, да так ловко, что увернуться «милому другу маменьке» никак невозможно.

Второй рассказ — жизнь спустя десять лет

Книга Салтыкова — больше, чем повествование об обреченном помещичьем роде. Книга является зеркалом души обыкновенного среднестатистического человека. И этот среднестатистический человек мало изменился с XIX века.

Второй рассказ романа являет собой подробную опись грехов каждого из нас. Пустой азарт и хлопоты, поглощающие всё время — это составило жизнь (целую жизнь!) Арины Петровны Головлёвой. И бескрайние хлопоты эти приводят лишь к унынию и отчаянию. «Умереть бы!» — мелькало в ее голове, а через мгновенье то же слово сменялось другим: «Пожить бы!» «Умереть!» — потому что каждый день жизни мрачен, безрадостен, отвратителен и бесполезен. Приращение имения, на которое Арина положила всю свою жизнь, бессмысленно, ибо постоянно приходит ей на ум мысль: «Кому всё это достанется?» — нелюбимым детям, ненужным внукам?

А «пожить бы» зачем? Чтобы вырваться из колеса бессмысленных хлопот и сделать хоть что-то доброе, полезное? Успеть сделать то, что не успела? Или для того «пожить бы» чтобы так и продолжать круговерть укрупнения своего имения и бережения своего добра, пока оно не осклизнет, как солёные огурчики?

Патологическая экономия лишила Головлёву любой радости. Богатая помещица одета в старую ситцевую блузу с замасленным воротом. Ничего она не позволяла себе всю жизнь и не только себе, но и детям и мужу и подвластным ей крепостным людям. Сама не живёт и другим не даёт. «Очисти»! «очисти»! — машинально лепечет язык, а мысль так и летает: то на антресоли заглянет, то на погреб зайдет («сколько добра по осени было — всё растащили!»)...

Арина чувствует в глубине души, что живет неправильно, но не может или не хочет изменить плотно укоренившуюся привычку жить именно так. С греховной привычкой справиться очень тяжело, порой даже невозможно. Вот и Арина, стонет, мечется между «умереть» и «пожить» — между отчаянием и желанием. Не знакомо ли это состояние многим из нас?

Душевное состояние другого её сына Павла ничуть не легче. Он непрестанно ропщет: нет дождя — плохо, дождь пошёл — опять плохо. Его лишает покоя постоянная зависть к хозяйству брата (у нас гниёт, а у него — зреет). Самое забавное, что каждый из братьев считает имение другого лучше своего (Иудушка по дороге думает: лучшее — брату досталось). На любое состояние Павел отзывается недовольством. Но только ли Павлово это качество? А может быть — и наше с вами: вечно быть недовольными, что бы не послала нам судьба, вечно роптать и завидовать.

Головлёвский род продолжается. Но у детей Порфирия — Владимира и Петра — нет ни страха ни любви к своему родителю. Они подсовывают сливочное масло ему в просфоры, перекладывают бумажку с расчётами имения Павла ради того, чтобы поиздеваться втихаря, подразнить, посмеяться. Их отношения к родителю даже комичны в чем-то: «...ему говорю: это не дело, папенька, у дверей подслушивать; пожалуй, недолго и нос вам расквасить!» Какое уж тут может быть почтение или уважение. Тут скорее затаённая ненависть к отцу.

Несмотря на то, что Порфирий Головлёв сметлив в бытовых вещах и в умении манипулировать людьми вполне преуспел, но он не чужд суеверию. Он панически боится, что его проклянёт мать. Но эта боязнь проклятия матери не сдерживает его. Он продолжает свою линию: удалить конкурентов (т.е. братьев и племянниц) и заполучить всё имение целиком.

Поведение Иудушки со своей матерью — это расплата Арине Головлёвой за её собственное поведение с детьми и особенно со старшим сыном. Пусть Степан был дурачок, балбес, но не замаривать же его из-за этого голодом. Он же — сын! Но материнские чувства были немы в Арине Петровне. Теперь точно так же немы сыновние чувства в Иудушке. Также как она когда-то, ради неразумного стяжания, отвернулась от сына, точно также, движимый жаждой стяжания Иудушка отворачивается от неё. И не просто отворачивается, прикрывает свои чувства внешним видом человекоугодничества.

Что посеяла Арина, то и пожала. Она воспитала своих детей, своих сыновей. Они — плоть от плоти её. Они — дело её рук, а не только чрева. Они произведения её воспитания, её мыслей, её материнской любви, вернее, отсутствия оной.

Третья глава — «Семейные итоги»

Это рассказ о смирении гордой Арины Головлёвой. Но смирении не настоящем, не перед Богом, а смирении бытовом, старческом. Это и не смирение вовсе, старуха Гололёва — надломлена, как пишет сам Салтыков. Беспомощное одиночество и унылая праздность составляет теперь всё её существование. Укатали сивку крутые горки. Показав свою гордость по началу, она идёт на примирение с Иудушкой, ради того, чтобы скрасить своё одиночество хоть каким-то общением. Немаловажное значение имеет щедрый обед в Головлёво, которого не имеет старуха в убогой Погорелке. Арина Петровна уступает перед сластолюбием и празднословием, которое она желает приобрести в общении хотя бы с Иудушкой.

Теперь уже никаких сомнений нет, что Иудушка — неверующий человек, хотя и предаётся каждый день многочасовым молитвам. Он и Бога не боится и людей не стыдится. Он открыто живёт в блуде, не стесняясь ближних, домашних, матери, не оставляя блуда даже Великий пост. Кого он пытается обмануть многочисленными поклонами? Даже не себя, а уж тем более — не Бога. Он не боится Его погневить, не колеблясь, продолжает сожительствовать с Евпраксеюшкой. Он не боится Бога, но, как все атеисты, панически боится своих суеверий. Всё ещё над ним висит страх проклятья матери, хотя когда оно совершается, Порфирий словно не придаёт этому значения — убедившись, что в этом, оказывается, нет ничего страшного: ни грома, на молнии, ни провала в преисподнюю. Ну сказала старушка «проклинаю!» — мало ли что они там по старости, да по глупости сказала!

«Набожность» Порфирия, выраженная в бесконечных поклонах и многочасовых молитвах — даже не обрядоверие, это — настоящий поцелуй Иуды, недаром же автор дал персонажу такое прозвище.

Сын Пётр

Примечательна одна особенность персонажей. Как постоянно подчёркивает автор, Арина Петровна своих детей держала впроголодь. Но Иудушка этого его качества неоправданной экономии не унаследовал. Он и саму Арину Петровну с удовольствием угощает и не только «своим», т.е. выросшем в имении, но и «покупным», т.е. на что деньги потрачены: «...в знак сыновней благодарности, велел при отъезде Арины Петровны в Погорелку положить ей в тарантас между прочим фунт икры, что было уже высшим знаком уважения, ибо икра — предмет не свой, а купленный».

Даже нелюбимому сыну Петру «...приказал в минуту отъезда положить ему в повозку и курочки, и телятинки, и пирожок...» Автор и это действие относит не к любви отцовской, но лишь к «обряду» родственных отношений и призывает ещё раз поосуждать Иудушку. Но при подобных обстоятельствах лет двадцать назад, сама Арина, и крошки не дала бы нелюбимому сыну или внуку.

Пётр, в отличие от отца, совсем не умён, да и психолог никакой. Проиграв большую сумму из казённых денег, он является к отцу, просить помощи, слабо надеясь, что тот заплатит его долг. Однако ведёт себя при этом совсем глупо: взялся клеиться к любовнице отца — Евпраксеюшке и даже ради этого не поехал в церковь, чтобы остаться с ней наедине. Но на самом начальном этапе ухаживаний был пойман своим отцом. Это не прибавило недалёкому Петру шансов выпросить деньги.

Мы привыкли осуждать бесчувственность, нелюбовь, лицемерие Иудушки, но давайте отвлечёмся от него и посмотрим на сына его Петра. Тот приехал просить помощи, хотя и сам не верит в успех, но, по словам автора, его толкает на это «...темный инстинкт самосохранения, который пересиливает всякую сознательность и который так и подталкивает: испробуй все до последнего!». Пётр сам виноват, но разговаривает с отцом угрюмо, старается сам себя оправдать: «Вы сами очень хорошо знаете, что в подобных случаях люди об источниках забывают!» И нарывается на вполне ожидаемый ответ: «Ничего я, мой друг, не знаю. Я в карты никогда не игрывал — только вот разве с маменькой в дурачки сыграешь, чтоб потешить старушку...» Иудушка никогда не стал бы так глупо рисковать деньгами и потому такой азарт ему неведом и непонятен.

Евангельская притча при данных обстоятельствах не срабатывает: не даёт отец блудному сыну кольца на руку и не одевает его в лучшие одежды. Но и сын Петенька совсем не по притче себя ведёт, не падает на колени, на раскаивается, не говорит: «я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим», а лишь угрюмо бурчит, да сам себя оправдывает, в результате прямо требует: «Мне нужно, чтоб вы заплатили те деньги, которые я проиграл».

Отец ужасен, но и сын нехорош. Однако близких и родных людей мы любим не за то, что они хороши, а за то, что они близкие и родные. Сын Пётр поступил глупо, безответственно, но Иудушка не может не знать, что денег, чтобы заплатить долг, тот не найдёт. А потому либо обречён на самоубийство, либо на суд, каторгу и ссылку. Конечно негоже потакать карточным долгам, но даже скупой Порфирий мог бы найти компромиссный вариант: изъяв эту часть из наследства или выдав вперёд те деньги, которые он платил сыну на содержание.

Отношения Иудушка со своими детьми ещё хуже, чем было в своё время у его матери — Арины Петровны. Порфирий не видит в них своих детей, а видит лишь что-то досадное. Потеряв одного сына, он совершенно не дорожит и другим. Пропадёт и он — что же останется немолодому уже Порфирию? Одиночество и смерть? Даже своего незаконного сына от Евпраксеюшки он тут же вышвыривает из Головлёво.

Как в своё время было сказано: страна — это не заводы и фабрики, не полезные ископаемые; страна — это люди. Точно также можно сказать, что род — это не усадьба «Головлёво». Род — это люди, которые составляют семью, фамилию, которые помнят своих предков и которые передадут эти знания будущим потомкам. Пропадут люди — пропадёт род, даже если усадьба сохранится в целости. Но этого не понимают ни Арина, ни Порфирий.

Всё произведение Салтыкова — это повествование о падении рода из-за отсутствия любви даже у самых близких людей.

Многие русские писатели XIX века пробовали себя на поприще православной проповеди, хотя и не были священниками. Среди них Пушкин, Гоголь, Лесков, Достоевский.

Роман Салтыкова — тоже воззвание к православной душе читающего. Каждый человек должен остановиться, обратиться мыслью в душу свою и проверить, а не живут ли там иудушкины черты, такие знакомые каждому, с лёгкостью узнаваемые и понимаемые, когда мы читаем Салтыковский роман. Именно к нашей душе обращается автор. Это не обличения, звучащие с амвона. Повествование показывает в подробностях, насколько это все может быть гадко и отвратительно.

Порфирий Головлёв — человек с душой наизнанку. Нет, это не «душа нараспашку», у Порфирия Владимирыча торчат наружу те тёмные, грязные закоулки души, которые у каждого человека тщательно скрыты и спрятаны так, что не видны даже ему самому. То, что мы не замечаем у себя — прекрасно видим у него. И Порфирий — это указание каждому из нас оглянуться на себя, на свою душу: спрятаны ли глубоко в ней, хотя бы маленькие кусочки Иудушки? Ведь спрятаны же!

На что тратит Иудушка своё время став полновластным хозяином поместья? Он «Припоминал все столкновения и пререкания, какие случались у него с людьми не только в недавнее время, но и в самой отдаленной молодости, и разработывал их с таким расчетом, что всегда из всякого столкновения выходил победителем» — не знакомое ли многим это состояние? Не тратим ли мы своё время, а значит, свою жизнь, на то, чтобы доказывать воображаемым оппонентам, что они неправы? Не пытаемся ли мы бесплодно, но бесконечно выйти из такого спора победителем? Оглянись, читатель! Нет ли в твоей душе частицы такого Иудушки? Не хвались, что ты не всё в своей жизни делаешь так, как он. Ужаснись, что ты что-то в своей жизни делаешь так, как он!

Показная «набожность» — это ширма, которой Порфирий отгораживается от жизни, чтобы можно было спокойно уверять самого себя в своей хорошести.

Заканчивается роман и заканчивается жизнь персонажа. На излёте жизни Иудушка вдруг очнулся и пришёл в себя. Как ни прятался он от людей и окружающей жизни за лицемерной завесой многочасовых молитв и поклонов, пытаясь обмануть если не других, то хотя бы себя, но эта «завеса» рассеялась, а жизнь и правда — остались.

«И вдруг ужасная правда осветила его совесть, но осветила поздно, без пользы, уже тогда, когда перед глазами стоял лишь бесповоротный и непоправимый факт. Вот он состарелся, одичал, одной ногой в могиле стоит, а нет на свете существа, которое приблизилось бы к нему, «пожалело» бы его. Зачем он один? зачем он видит кругом не только равнодушие, но и ненависть? отчего все, что ни прикасалось к нему, — все погибло? Вот тут, в этом самом Головлеве, было когда-то целое человечье гнездо — каким образом случилось, что и пера не осталось от этого гнезда?»

Когда проснулось, наконец, осознание собственной греховности, вернее, даже не греховности в полном смысле, ибо это понятие метафизическое, а порочности, неправильности всего содеянного и прожитого за целую жизнь, в душе Порфирия возникло глубинное отчаяние: мысль о смерти, как о единственном выходе этого безвыходного положения. Всё данное ему свыше уже истрачено, жизнь прожита, ничего нельзя изменить. Всю жизнь Порфирий Владимирыч был неверующим человеком, заменяя веру обрядоверием. Теперь он «засуживает» сам себя, не допуская в Боге милосердие и прощение.

«...было бы преувеличением сказать, что по поводу этого открытия в душе его возникли какие-либо жизненные сопоставления, но несомненно, что в ней произошла какая-то смута, почти граничащая с отчаянием. Эта смута была тем мучительнее, чем бессознательнее прожилось то прошлое, которое послужило ей источником. Было что-то страшное в этом прошлом, а что именно — в массе невозможно припомнить. Но и позабыть нельзя. Что-то громадное, которое до сих пор неподвижно стояло, прикрытое непроницаемою завесою, и только теперь двинулось навстречу, каждоминутно угрожая раздавить. Если б еще оно взаправду раздавило — это было бы самое лучшее; но ведь он живуч — пожалуй, и выползет. Нет, ждать развязки от естественного хода вещей — слишком гадательно; надо самому создать развязку, чтобы покончить с непосильною смутою. Есть такая развязка, есть. Он уже с месяц приглядывается к ней, и теперь, кажется, не проминёт...»

Порфирий осознал, что изуродовал жизнь и себе и другим, самым близким и родным, что он извёл всех этих родных и близких. И теперь ничего нельзя исправить, как бы ни хотел он этого, и как бы не раскаивался. Впереди, только омут отчаяния и смерть.

И только последнее слышание Двенадцати Евангелий в Страстную Седьмицу, вдруг открывает перед ним веру и толкает на последний поступок, в котором не самоубийство, ни в коем случае, а жажда покаяния и прощения.

« — Слышала ты, что за всенощной сегодня читали? — спросил он, когда она [племянница], наконец, затихла, — ах, какие это были страдания! Ведь только этакими страданиями и можно... И простил! всех навсегда простил!

Он опять начал большими шагами ходить по комнате, убиваясь, страдая и не чувствуя, как лицо его покрывается каплями пота.

— Всех простил! — вслух говорил он сам с собою, — не только тех, которые тогда напоили Его оцтом с желчью, но и тех, которые и после, вот теперь, и впредь, во веки веков будут подносить к Его губам оцет, смешанный с желчью... Ужасно! ах, это ужасно!»

Иудушка прекрасно понимает, что он сам — в числе тех которые сейчас напояют Его оцтом... И это открылось перед ним только теперь.

Святые отцы говорят, что человек умирает только в двух случаях: либо если он уже достиг возможного для себя совершенства и дальше ему двигаться некуда, либо наоборот, он так глубоко пал, и несмотря на то, что у него много раз была возможность раскаяться, а он пренебрег ею и абсолютно безнадёжен. Хотя и в том и в другом случае жизнь человека может быть продлена для назидания других.

Как умирает Иудушка Головлёв? Он выбегает из своего дома зимой раздетый, в тапочках и в халате, он бежит через сугробы на могилу матери чтобы просить у неё прощения и замерзает насмерть.

«...А ведь я перед покойницей маменькой... ведь я ее замучил... я!» — бродило между тем в его мыслях, и жажда «проститься» с каждой минутой сильнее и сильнее разгоралась в его сердце. Но «проститься» не так, как обыкновенно прощаются, а пасть на могилу и застыть в воплях смертельной агонии...»

Человек прожил всю жизнь в пустых дрязгах и заботах, в лицемерии и злобе, но в последний момент опомнился и раскаялся. Чувство его было настолько сильно, что он в своём раскаянии забыл самого себя, забыл своё тело, здравый смысл ради покаяния и то, что он замерзает насмерть в дороге, так и не дойдя до кладбища, где покоилась его мать — уже не имеет значения. Забыв себя, он спешит каяться, просить прощения и следует этому неуклонно, вплоть до смерти.

Давайте сравним двух грешников: Клавдия из «Гамлета» Шекспира и Порфирия Головлёва.

Клавдий знает, что грешен, весьма критично оценивает своё душевное состояние. Но он знает, что покаяние смывает любой грех. Однако он не может расстаться со всем, что приобрёл с помощью этого греха. Клавдий стенает, что не в силах отказаться от плодов своего преступления. Но Иудушка во мгновение отказывается от плодов своего греха, в покаянии расстаётся не только с материальным нажитым «добром», но даже с жизнью. Он пренебрегает необходимым (тёплой одеждой) и босой бежит по снегу. Более того, он отказывается даже от здоровья и от самой жизни: он идёт в зимнюю ночь не с тем разумением: «Схожу, поклонюсь и вернусь в тепло дома». Он идёт только вперёд: каяться и просить прощения. Для него не существует обратной дороги, он не думает о ней. Для него жизнь дальше покаяния не существует. Покаяние — это всё.

Таков финал этой книги.

Наверх