П.Н. Милюков
История второй русской революции

Часть II. Корнилов или Ленин?

На главную

Произведения П.Н. Милюкова

СОДЕРЖАНИЕ

I. Первый длительный кризис власти

Три фазиса «углубления» революции. — Затяжной характер министерского кризиса. — Продолжение правительственного кризиса. — Уход кн. Г.Е. Львова. — Декларация 8-го июля. — Влияние неудачи наступления. — Новые переговоры с к.-д. — Перерыв переговоров. — Отставка Керенского. — Совещание партий в Зимнем Дворце. — Керенский возвращается. — Возобновление переговоров. — Признание нового правительства партиями

Разбираясь в политическом содержании первых двух периодов деятельности революционной власти и сопоставляя их с последующими, необходимо отметить следующие черты, характеризующие поступательный ход русского революционного процесса.

1. Политическая борьба при первом правительстве шла между социализмом и «буржуазией». С одной стороны, стоял весь блок социалистических партий, сплотившихся, в противоположность «буржуазии», в органах так называемой «революционной демократии». С другой стороны, ей противополагались предполагаемые представители этой «буржуазии» в правительстве. При втором правительстве блок победил — и раскололся Борьба передвинулась уже на ступень дальше влево: она шла теперь между умеренным социалистическим большинством «демократических» организаций и их меньшинством. Последнее представляло точку зрения утопического социализма: бланкизма и революционного синдикализма. Этот второй период борьбы закончился фактическим поражением большинства, дискредитированного в глазах той массы, на которую оно хотело опереться. А поражение большинства фактически приводило к господству крайней большевистской группы меньшинства, уже тогда опиравшейся на значительную часть петроградских рабочих и гарнизона.

Однако меньшинство это все же не было достаточно сорганизовано. При всем влиянии его демагогических лозунгов на массу, оно еще не имело ни определенной положительной программы, ни вооруженной силы, готовой поддерживать его господство. Одно, было ясно, — что программа большевизма может быть только разрушительной по отношению ко всему существующему и только утопической в своей положительной части. Ясно было также и то, что осуществить такую программу можно лишь при помощи внешнего принуждения. В том и другом отношении, психологическое сопротивление, на которое натолкнулась бы победа крайнего фланга, было тогда еще слишком велико. Не исключена была возможность и немедленного физического противодействия со стороны не затронутых еще пропагандой военных частей. Вероятно, поэтому инициаторы восстания 3-5 июля сами смотрели на это восстание, лишь как на первую пробу. «Правда» гласно об этом заявила. Для «первой пробы» вожди восстания встретили меньше сопротивления, чем могли ожидать. В этом смысле восстание пошло дальше намеченной цели. Оно чуть не отдало власть в руки большевиков и, во всяком случае, показало им, что технически предприятие их вовсе не так трудно осуществить, как это могло казаться раньше.

В ожидании новой и окончательной пробы — при более благоприятных условиях, положение, по необходимости, оставалось прежнее. Формально, господствующее влияние продолжало принадлежать умеренно-социалистическому большинству советов. Фактически, влияние этого большинства на городские массы чрезвычайно ослабело. Об этом вскоре и засвидетельствовали выборы в крупных городских центрах. Вместе с ослаблением групп, занимавших политически центральное положение, соответственно усилился не только левый большевистский фланг (усиление его, собственно, и было причиной ослабления центра), но также и правый «буржуазный» фланг. Этим объясняется то обстоятельство, что несмотря на выход из правительства министров партии к.-д. и после восстания 3-5 июля идея коалиции не только не исчезла, но, наоборот, приобрела временно больше силы и значения, чем имела прежде.

2. К этому и вела и та вторая черта, которую также надо отметить: самое существо программ, сменявшихся в процессе «углубления» революции. Первое правительство, по существу, занималось не «углублением революции», а укреплением ее завоеваний. Этому правительству принадлежит почти вся созидательная работа, которая при нем началась, а продолжалась и была закончена при следующих правительствах. Но при первом же правительстве начался распад власти в стране, разложение армии на фронте и организация социалистических партий в органах «революционной демократии». Переход к коалиционному министерству был добровольной уступкой вновь организовавшимся силам, которые, по добросовестному убеждению большинства членов первого кабинета, представляли собой «живые силы страны», ее настоящую «демократию».

Ход и исход деятельности второго правительства (первого коалиционного) не оставил места никаким дальнейшим иллюзиям по этому поводу. Единственной реальной задачей, которую ставило себе это правительство, было успешное окончание войны в согласии с союзниками. Но приемы, которыми имелось в виду достигнуть этой нормальной военно-дипломатической цели («демократизация» армии и циммервальдские начала внешней политики), оказались в полном противоречии с самими целями. Применение их не могло не привести политику власти — а с ней и саму власть — к решительному крушению.

Фиаско «демократической» внешней политики вполне обнаружилось уже к концу первого месяца коалиции. Грозные признаки неудачи военного наступления — неудачи, также предвиденной социалистами, — появились уже к концу второго и последнего месяца коалиционного управления. Одновременно с противоречием между задачами военно-дипломатической деятельности и ее приемами развернулось другое, еще более глубокое и основное противоречие: в понимании всей задачи революции.

3. Это последнее противоречие — в области социальной политики — по существу, было противоречием между научным и утопическим социализмом. Но, при шаткости границ между тем и другим, при слабости умеренных течений социализма, оно приняло вид острого классового противоречия между «демократией» и «буржуазией». Умеренные течения социализма были убеждены в невозможности социалистического переворота и безусловно признавали необходимость идти вместе с «буржуазией», но в то же время они не могли разорвать нитей, связывавших их в общий социалистический блок со сторонниками борьбы за немедленный социалистический переворот. Это внутреннее противоречие и вытекавшая из него неустойчивость тактики и погубили социалистический блок. Она просто сделала его ни для кого ненужным. Ибо позиция «буржуазной революции» лучше и последовательнее защищалась несоциалистическими течениями и наиболее организованным из них, партией народной свободы. А позиция «социалистической революции», опять-таки, если не лучше, то последовательнее развивалась большевистскими демагогами, находившими веру у солдат и рабочих. Призыв этих демагогов к углублению классовой борьбы рыл пропасть между двумя сторонами, и авторитет средних течений социализма потонул в этом прорыве.

4. Вместе с тем разрушалась и иллюзия единства той «общенациональной демократической платформы», которую защищал Церетели. Время искреннего, основанного на недоразумении и на незнании союза между социалистами и несоциалистами прошло. И «соглашательская» роль Церетели была сыграна. На очередь выдвигалось соглашательство без убеждения, при полном свете вскрывшихся противоречий и при ясном понимании невозможности примирить их. Общенациональная платформа, которая могла бы заменить обанкротившуюся партийную, была только одна: восстановление силы и единства власти, чтобы сохранить за грядущим представительством всего народа свободу решений самых коренных вопросов политического и социального строя. Но господствующее понимание социализма отвергало самое первое слово этой платформы: отвергало применение силы государственной властью. Дальнейшее управление без применения силы было сознательным бездействием власти, прикрытым революционной фразой, потерявшей притом всякое конкретное содержание. Это бездействие власти равнялось добровольному самоустранению ее от всякого влияния на жизнь и умыванию рук перед тем, быстро прогрессировавшим, разложением во всех областях жизни, которое неизбежно вытекало из сознательного же разжигания центробежных стремлений или из потворства этому разжиганию. Допуская решительно все, революционная власть, в итоге, приходила к тому же результату, как власть старого режима, которая ничего не допускала. В обоих случаях жизнь текла мимо, неудержимым потоком, оставляя у власти печальное сознание собственного бессилия и парализуя ее волю в тех решительных случаях, когда уже и непосвященной публике становилось ясно, что нужно действовать, а действовать было поздно.

Если бы нужно было отметить собственными именами три фазиса бездействия власти, пройденные революционным правительством в двух предшествующих периодах и в том, который нам теперь предстоит описать: 1) бездействия, так сказать, бессознательного и наивного; 2) бездействия, основанного на убеждении и 3) бездействия, прикрывающегося фразой, то мы связали бы эти фазисы с именами кн. Львова, И.Г. Церетели и А.Ф. Керенского.

Личная роль Керенского в первом министерстве, в качестве «заложника демократии», сводилась к парализованию всех попыток власти быть властью и всех ее усилий воспрепятствовать процессу организации «революционной демократии» под партийным политическим флагом. Во втором правительстве А.Ф. Керенский принял на себя положительную и в высшей степени ответственную роль возродителя боевой мощи армии, на основе революционного энтузиазма и «революционной дисциплины». Конкретная задача поставила его лицом к лицу с необходимостью принятия конкретных мер, не укладывавшихся в кодекс «непротивления». А это привело его к полному противоречию с партийными единомышленниками и с самим собой. Из этого внутреннего противоречия ему так и не удается высвободиться, когда ход событий выдвигает его на пост главного носителя высшей власти. Постепенно, противоречие становится все более заметным и для окружающих. Вместе с тем все более выдвигается личный элемент поведения этого общественного деятеля. Всей силой перегибая революционную колесницу в сторону твердой власти, основанной на реальной поддержке, но не решаясь порвать и с утопией, которая тянула эту колесницу в бездну, Керенский чем дальше, тем больше становился единственным связующим звеном между флангами, утратившими взаимное понимание, при центре, продолжавшем терять поддержку массы. Политическая позиция, в начале понятная и даже неизбежная, все более превращалась в одинокую позу, выдерживать которую становилось трудно для актера, а наблюдать со стороны — невыносимо для зрителя. И дальнейшее пребывание в этой позе объяснялось уже не порывом общественного служения, а влечением личного вкуса. Чем дальше продолжалось это топтание на месте, тем решительнее общая любовь к символической личности, воплощавшей в себе идеал революции, уступали место столь же острым чувствам вражды и ненависти к реальному политическому деятелю, ответственному за ее ошибки.

Уход от власти министров к.-д. ночью второго июля, открывший правительственный кризис и восстание 3-5 июля, его продолжившее, сделались началом довольно длительного кризиса власти. При каждом переходе власти от одного революционного правительства к другому, эти кризисы, вообще, становятся все более продолжительными и болезненными. Причина затяжного характера данного кризиса ясна из только что сказанного. При очевидной слабости социалистического центра, он по-видимому, не мог взять на себя создание чисто социалистического правительства. Лозунг «Вся власть советам», пока большинство в советах принадлежало, именно, социалистическому центру, а не крайним, был, в сущности, для большевиков фиктивным лозунгом. Он явно был рассчитан на невозможность осуществления. С другой стороны, по самому существу своего взгляда на революцию, как на «буржуазную», Церетели и его единомышленники вынуждены были опираться на «буржуазию».

Уход к.-д. в этом ничего не изменял. «Правда» еще 4-го июля открыто издевалась над министрами-социалистами и заявляла, что она не верит уходу к.-д. «Кадеты просто «пужают» наших добрых министров-социалистов: либо уступите нам в вопросе о земле, в вопросе о Финляндии, о рабочем контроле, либо мы уйдем — ей Богу, уйдем, вот даже уже за шляпу взялись. Милюков и Кº по богатому опыту знают, что нет лучшего средства оседлать Церетели, Чернова и других «социалистов»-министров, как пригрозить им своей отставкой. И они ждут, что и на этот раз им скажут: батюшка Милюков (или батюшка Шингарев), не уходи, ради Бога, на кого же ты нас оставляешь». Официоз советского большинства. «Рабочая Газета», тогда же, действительно, писала: «Мы против перехода власти в руки социалистов. Мы считаем необходимым добиваться всеми силами коалиции в министерстве с представителями буржуазии. Но с какими? С теми левыми эле-ментами буржуазии, которые искренно сами стремятся к общей работе с нами, которые понимают требования революции, которые идут им навстречу. Такие элементы есть и во временном правительстве, и вне его, и разрыв с ними был бы в высокой степени печален. Он осложнил бы положение революции; он мог бы оттолкнуть от нее ту массу буржуазной демократии в городе и деревне, которая искренно идет сейчас под знаменем революции». «Масса буржуазной демократии в городе и деревне», как раз шла за ушедшей из министерства партией.

Но аргументация «Рабочей Газеты», как и всегдашняя аргументация Церетели, никогда не хотела считаться серьезно с интересами «массы буржуазной демократии», Нужна была лишь «демократическая платформа», которая внешним образом прикрывала бы разногласия и давала бы социалистам фикцию буржуазной поддержки для осуществления их собственных планов. И рассуждение «Рабочей Газеты» направлено к сохранению той же позиции, которая для к.-д. стала непереносимой: мы берем тех, кто идет с нами и делают наше дело. Гораздо последовательнее с точки зрения марксизма был с.-д. Потресов, доказывавший тогда в «Дне», что, если уже брать с собой «буржуазию», так надо брать типичных ее представителей, настоящих защитников крупной буржуазии и интересов торгово-промышленного класса. «Было бы напрасно обманывать себя надеждой», говорил он, «что можно укрепить власть любыми индивидуальностями из буржуазного мира. Нужно представительство влиятельных общественных организаций, а не отдельных лиц... Обойти таких представителей.., не значит ли это — строить на песке не солидное здание власти, а карточный домик, который сдует первый шквал еще не улегшейся стихии. Нам нужна буржуазия буржуазной революции, не как фиговый лист, а как союзник, на которого в известных пределах можно рассчитывать».

Это была — реальная постановка вопроса. Но идеологическая постановка Церетели была совсем другая. Идя, как всегда, навстречу господствующему настроению минуты, Церетели в Исполнительном Комитете Советов не отрицал (4-го июля), по крайней мере в принципе, возможности передачи всей власти советам. Он лишь настаивал, чтобы это было сделано полномочным органом совета. Отсюда вытекло его предложение, закрепленное резолюцией советов (см. выше): решить вопрос о будущем составе правительства на специальном съезде советов в Москве, через две недели, а до тех пор оставить все, как было. Правда, это решение противоречило официальному сообщению кн. Львова губернским комиссарам от того же 4-го июля, что правительство будет создаваться «в прежнем соотношении представителей политических течений, что вполне одобряется Исполнительными Комитетами Советов».

Как бы то ни было, на время вопрос был разрешен — отсрочкой решения. В неопределенной перспективе рисовалось социалистическое правительство, поставленное съездом советов, а в настоящем — должности ушедших министров занимали, на неопределенное время, «пока приищут кандидатов», их товарищи.

Было ясно одно — и об этом кн. Львов заявил журналистам уже 3-го июля днем: «буржуазные» элементы, равносильные ушедшим, не пойдут теперь в правительство без определенного соглашения на программе. «Необходимо выяснить программу деятельности нового правительства и только после этого можно будет предлагать тех или других лиц». Для себя, как и для этих «других», кн. Львов хотел не «фигового листка», а той «честной коалиции», о которой говорил и Потресов: соглашения «в известных пределах». И было решено, что «каждый министр должен с завтрашнего дня (4-го июля) подготовить план программы ближайшей деятельности правительства и завтра же в дневном заседании правительства выяснить свою определенную точку зрения, после чего только и будет возможность говорить о составе нового правительства».

Но 4-го июля обломки правительства сидели в штабе, принимая меры к усмирению восстания. Кн. Львов в тот же день послал цитированную выше телеграмму губернским комиссарам, в которой официально сообщал: «происшествиями вчерашнего и сегодняшнего дня прерваны переговоры об образовании правительства в полном его составе, но, немедленно, после ликвидации уличных беспорядков эти переговоры возобновятся в целях создания правительства в прежнем соотношении представителей течений и т.д.».

Раньше, однако же, чем переговоры возобновились, правительственный кризис успел «углубиться» еще больше. Утром, 5-го июля, ушел в отставку министр юстиции П.Н. Переверзев при обстоятельствах, еще подчеркнувших общую причину распада власти. Мы знаем, что накануне, 4-го июля, министр юстиции согласился на опубликование документов контрразведки, обнаруживавших подкуп Ленина германцами и что это решение вызвало чрезвычайное волнение в органе «революционной демократии».

Протест совета был поддержан, по другим соображениям, Некрасовым и Терещенко. Между тем П.Н. Переверзев уже принял меры, неизбежно вытекавшие из опубликования документов о Ленине: он приказал (в возникшей тогда уже полемике правительство приписывало это распоряжение себе) арестовать скомпрометированных документами Козловского и Суменсон, поручил прокурору произвести расследование о Ленине и, в случае надобности, арестовать также и его, и его сообщников, чтобы не дать им возможности скрыться в Швецию. Наконец, он сговорился с ген. Половцовым относительно очищения особняка Кшесинской, остававшегося главным штабом большевиков во время восстания. После всего этого правительство вдруг отменило решение — опубликовать документы и утром, 5-го июля, сообщило министру юстиции, что соглашается удовлетворить его прошение об отставке.

Все же аресты Козловского и Суменсон были произведены. Особняк Кшесинской, дача Дурново и Петропавловская крепость, в течение 6-го июля, очищены были от большевиков, солдат и кронштадтских матросов. «Самочинные действия, аресты и обыски» были воспрещены под угрозой наказания «со всей строгостью закона». Издано, наконец, следующее постановление Временного Правительства: «Всех участвовавших в организации и руководстве вооруженными выступлениями против государственной власти, установленной народом, а также всех призывавших и подстрекавших к нему, арестовать и привлечь к судебной ответственности, как виновных в измене родине, в предательстве революции». А.Ф. Керенский, благополучно вернувшийся в Петроград из Дна, вечером 6-го июля, заявил из окна штаба собравшейся публике и солдатам, что «русская революционная демократия и он, уполномоченный ею военный министр, поставленный во главе армии и Временное Правительство не позволят никаких посягательств на русскую революцию».

В то же время поручик Георгий Мазуренко, член центрального исполнительного комитета советов, был «по соглашению с исполнительным комитетом советов», назначен командующим сводным отрядом войск, подходивших к Петрограду на защиту Правительства. Среди этих войск назначение Мазуренко вызвало большое недовольство. Оно еще усилилось тем, что в своем приказе Мазуренко обратился к войскам не от имени правительства, а от имени «высшего органа революционной демократической власти». «Мы», заявлял он от имени «стоящей на фронте армии», «можем быть только с теми, кто... честно и сознательно выполняет волю большинства революционной демократии, выраженную в постановлениях всероссийских съездов советов рабочих и крестьянских депутатов. Мы... будем выполнять распоряжения и приказы центральных органов революционной демократии и Врем. Правительства»... В первый раз с такой определенностью формальное право Советов распоряжаться военной силой было поставлено впереди права правительства. Прежде эта претензия обыкновенно вуалировалась... Требовалась лишь контрассигновка Чхеидзе и некоторых членов солдатской секции Совета для выхода войск петроградского гарнизона из казарм. Теперь «военный отдел» исполнительного комитета телефонограммой 6-го июля «подтверждал всем воинским частям Петрограда, что все распоряжения штаба главнокомандующего петроградского военного округа должны быть исполнены беспрекословно и немедленно, так как эти распоряжения отдаются с ведома особой комиссии от совета рабочих и солдатских депутатов при главнокомандующем».

Решительный перевес влияния «революционной демократии» в первые дни после усмирения восстания большевиков сказался и на ведении переговоров о реорганизации правительства. Господствующим настроением органов совета в эти дни был страх, как бы репрессии правительства не пошли слишком далеко. В самом деле, власть попыталась арестовать Ленина, распустила наличный состав ЦК Балтийского флота, потребовала от команд балтийского флота «изъятия подозрительных лиц, призывающих к неповиновению временному правительству», а от кронштадтских матросов и от команд «Петропавловска», «Республики» и «Славы», запятнанных контрреволюционными действиями и резолюциями, — арестов в 24 часа зачинщиков. На следующий день запрещен был ввоз в Армию «Правды», «Окопной Правды» и «Солдатской Правды». Правительство впервые решилось открыто заговорить о «деятельности немецких агентов и провокаторов» на судах Балтийского флота, о том, что «с несомненностью выяснилось, что беспорядки в Петрограде были сорганизованы при участии гермайских правительственных агентов» (приказы Керенского от 7-го июля)*.

______________________

* В 1920 г., в Echo de Paris, появились разоблачения по поводу колебаний Керенского в вопросе об арестах. По этому поводу господин Борис Никитин, «генерал квартирмейстер штаба петроградского военного округа того времени», выступил со статьей (в «Отечестве», № 1, перепечатана в Ревельских «Последних Известиях», апрель 1921 г.): «Кто же Керенский?». Оставляя в стороне полемический тон этой статьи, нельзя не остановиться на следующих утверждениях автора. А.Ф. Керенский в ночь на 7-е июля отменил аресты Троцкого и Стеклова-Нахамкеса. Штаб петроградского округа протестовал по адресу министра юстиции, но последний через два часа, в 3 часа утра 7 июля, официально подтвердил распоряжение Керенского об отмене двух упомянутых арестов. Стеклов бежал в Мустамяки, где у него жил и Ленин, был арестован там по ордеру штаба, привезен в Петроград, но немедленно, приказом Керенского изъят из ведения штаба и через несколько часов освобожден. На разборе дела об аресте Стеклова присутствовал в штабе президиум Совета Депутатов: Чхеидзе, Сомов и Богданов. После того, 10 июля, Керенский официально отнял у штаба право ареста большевиков. 11 июля, он приказал генералу Половцеву, главнокомандующему округом, прекратить разоружение большевиков. По этому поводу Никитин объясняет, что у большевиков имелись склады оружия на различных заводах, которые, после провала июльского выступления, большевики начали разносить по квартирам. Штаб приступил к отобранию оружия и успел обезоружить «несколько десятков городских большевистских организаций», приступив к отобранию оружия на крупных заводах. Сестрорецкий завод уже был обезоружен и склад оружия оттуда вывезен, когда Керенский приказал прекратить разоружение и заменить эту меру опубликованием воззвания о добровольной сдаче оружия гражданами. Генерал-квартирмейстерская часть отказалась писать порученное ей воззвание. Тогда Керенский приказал штабу разработать техническую сторону воззвания, разделить Петроград на районы, назначить сборные места, приемщиков, время сдачи и т.д., а воззвание написал сам. Оно было расклеено, но по словам г. Никитина, «подействовало только на старых, доверчивых буржуев: сданными оказались только несколько пистолетов и сабель эпохи русско-турецкой войны. Все перевозочные средства и приемщики вернулись ни с чем, — пустыми».

Керенский, отвечая на разоблачения Echo de Paris, утверждал, что ему не пришлось освобождать Стеклова, так как его никогда не арестовывали. («Общее Дело», № 66, 1920).

______________________

Первые грозные известия о неудаче русского наступления, появившиеся в эти дни, придавали всем этим мерам характер особой настоятельности и неотложности. Но для советской публики они были чересчур необычны. Резолюция Исполнительного Комитета Советов в тот же день отмечала, что «неизбежные меры, к которым должны были прибегнуть правительство и военные власти.., создают почву для демагогический агитации контрреволюционеров», чему способствует «резкий перелом настроения в массах, вызванный авантюристской попыткой вооруженного выступления». Ввиду этого, орган «революционной демократии» требовал, чтобы исключительные меры применялись «лишь к отдельным лицам, но не к целым партиям и политическим течениям» и чтобы «охрану революционных свобод и порядка» правительство взяло на себя, «совместно» с органами «революционной демократии». Далее, та же резолюция требовала, «одновременно с решительным установлением революционного порядка, объявив революцию в опасности» в виде компенсации «безотлагательно осуществить мероприятия, указанные в решениях съездов советов, направленные к уничтожению всех остатков старого строя, к утверждению демократической республики, к проведению неотложных мероприятий в области земельного и рабочего вопросов, к развитию местного самоуправления для подготовки выборов в Учредительное Собрание, а также урегулирование жизни страны, особенно продовольственного вопроса».

Таким образом, советы навязывали будущему правительству программу, составленную как раз из вопросов, являвшихся конфликтными при прежнем правительстве. Ответ несоциалистических партий на это требование был в тот же день дан временным комитетом Государственной Думы. Комитет напоминал, прежде всего, что он тоже имеет право, укрепленное прецедентами, участвовать в назначении нового правительства. Он предупреждал затем, что создание одними комитетами правительства, «подчиненного в порядке политической ответственности» только им, отразит «не общую волю народа, а волю группы социалистических партий» и тем «грозит ослабить авторитетность власти в ее новом составе». Признавая необходимым, для сохранения «всенародного признания власти», устройство власти на коалиционных началах, Комитет Думы полагал, «что форма коалиции лишь тогда обнаруживает свойственные ей преимущества, если составные части коалиции уравновешены взаимным соглашением — не преследовать частных партийных целей». «Первенствующая задача времени — довести родину до выражения законной воли народа, до Учредительного Собрания, — сама по себе предуказывает временное устранение всех не связанных с ней частных задач». «Главную причину теперешнего распада власти», комитет Думы, в полном согласии с ушедшими министрами, усматривал в том, что «эти основные условия прочности всякой коалиции недостаточно соблюдались».

Оставшиеся у власти министры — и прежде всего руководящая группа их, Керенский, Некрасов, Церетели, Терещенко — и теперь не хотели соблюдать этих условий. Желая сохранить принцип коалиции, они, более чем когда-либо, распоряжались по-хозяйски портфелями, подбирая людей для себя удобных и устраняя неподходящих.

На очереди был теперь уход кн. Львова, который уже несколько дней перед тем собирался покинуть ряды правительства вместе с к.-д. Как только, утром 8-го июля, возобновились переговоры о составлении министерства, а министры-социалисты предъявили свою программу, кн. Львов заявил о невозможности для него присоединиться к этой программе, продиктованной исполнительным комитетом. Скажем об этом его собственными словами в его письме Временному Правительству. «После подавления вооруженного мятежа в Петрограде, под влиянием крайних социалистических партий, временное правительство приняло решение о немедленном осуществлении предложенной министрами-социалистами программы дальнейшей деятельности правительства. Эта программа приемлема для меня только в тех частях, которые являются повторением и развитием основных начал, объявленных Временным Правительством в ранее изданных им декларациях. Но она неприемлема для меня в целом, в виду явного уклонения ее от непартийных начал в сторону осуществления чистопартийных социалистических целей, в особенности в тех частях ее, которые раньше ставились на решение Временного Правительства и против которых я уже неоднократно высказывался». Далее кн. Львов возражает против «немедленного провозглашения республиканского образа правления.., являющегося явной узурпацией верховных прав Учредительного Собрания» и по той же причине возражает против «проведения намеченной аграрной программы». Он упоминает также, как пункты разногласия, «вопрос о роспуске Государственной Думы и Государственного Совета и некоторые второстепенные пункты той же программы.., носящие характер выбрасывания массам, во имя демагогии и удовлетворения их требований мелкого самолюбия, государственных и моральных ценностей». С особенной подробностью кн. Львов остановился затем на аграрной программе В.М. Чернова, которую он признавал «гибельной» для России. Законы, проводимые министерством земледелия, отступая от декларации 7-го мая, «подрывают народное правосознание». «Они не только не борются с захватными стремлениями, не только не нормируют и не вводят в русло земельные отношения, но как бы оправдывают происходящие по всей России самочинные захваты, закрепляют совершившиеся захваты и, в сущности, стремятся поставить Учредительное Собрание перед фактом разрешенного вопроса. Я вижу в них осуществление партийной программы, а не мероприятий, отвечающих государственной пользе. Я предвижу, что в конечном своем развитии они обманут чаяния народа и приведут к невозможности осуществления государственной земельной реформы».

В сущности, с.-д. Церетели также не имел особенных побуждений сочувствовать осуществлению, помимо правительства, аграрной программы левых эсеров. И в начале переговоров он поддерживал кн. Львова в его острой постановке вопроса о дальнейшем пребывании Чернова в кабинете. Не очень сочувствовали Чернову и другие министры, а Некрасов высказывался также против провозглашения республики и уничтожения Государственной Думы. И вот тут произошло нечто странное. Когда кн. Львов ставил свой кабинетный вопрос, все эти требования признавались ультимативными со стороны министров-социалистов и конфликтными не для одного кн. Львова, а для целой группы министров. Но после того как кн. Львов ушел, Церетели тотчас же уступил министрам-несоциалистам по двум вопросам из трех: о роспуске Думы и провозглашении республики. Он снял их с очереди, получив санкцию своей уступки от исполнительного комитета. По третьему вопросу, об участии Чернова, борьба, как увидим, продолжалась внутри министерства. Выходило, как будто уход кн. Львова был нужен для его коллег, немедленно поделивших его наследство. А.Ф. Керенский, по признанию самого кн. Львова, оказался самым подходящим министром-председателем. Церетели переменил министерство почт и телеграфов на более важное министерство — внутренних дел. Юстиция предназначалась Некрасову, но при не вполне еще сложившейся привычке к назначениям некомпетентных лиц, назначение это показалось слишком уже странным. Некрасов удовлетворился положением заместителя министра председателя.

Правительственная декларация 8-го июля, видимо, появилась не совсем в том виде, как была предположена. Но в окончательном своем виде она вполне оправдывала характеристику кн. Львова. Напрасно И.Г. Церетели через день заявлял перед исполнительным комитетом, что программа 8-го июля «не есть новое соглашение, а лишь указание на ряд конкретных мероприятий, осуществляющих декларацию Временного Правительства 6 мая». Это объяснение лишь характеризует довольно обычный прием этого политика — под видом простых логических последствий из уступок, уже сделанных ему, проводить существенно новые требования. Недаром декларация 8 июля заслонила собой первую коалиционную декларацию 6 мая и сделалась с этих пор исходной точкой всех дальнейших требований «демократии». Недаром также она сделалась и предметом настойчивого оспаривания со стороны несоциалистических партий. Когда впоследствии социалисты старались простой ссылкой на преемственную связь всех революционных правительств ввести в правительственный обиход тезисы декларации 8 июля, то им всегда напоминали, что декларация эта проведена в момент отсутствия из состава правительства сколько-нибудь ответственных представителей несоциалистических партий. Действительно, ни Вл. Львов с Годневым, ни Некрасов с Терещенко не представляли в правительстве никого, кроме самих себя. Декларация начиналась ссылкой, опасной для самого правительства, на «преступное легкомыслие и слепой фанатизм» людей, приведших в союзе с прямыми «изменниками и предателями» к «грозному часу» прорыва на фронте. Тотчас же делалась и другая ссылка — на «могущие выступить, притаившиеся силы контрреволюции»: она, очевидно, предназначалась для удовольствия советов и устанавливала равновесие. Кончено, правительство, по-прежнему упорно «верило», что кризис — «к выздоровлению, а не к смерти». Оно обещало действовать «с энергией и решительностью» на оба фронта — «анархических и контрреволюционных покушений». Оно по-прежнему поощряло солдата «бодро идти в бой» — тем соображением, что «ни одна капля крови не прольется ради аннексий и контрибуций». Оно давало при этом новое неосуществимое обещание — созвать союзную конференцию в кратчайший срок, в течение «августа» и пригласить туда, «наряду с дипломатами, также представителей русской демократии». Далее повторялось обещание, уже вырванное у первого коалиционного правительства — и тоже заведомо неосуществимое: устроить выборы в Учредительное Собрание уже 17 сентября. Давалось, далее, новое маловразумительное обещание «привлечь представителей общественных организаций для образования коллегиальных органов областного управления, объединяющих ряд губерний (переход к «федерированию» областей?). «В ближайшее время» обещалось издание постановления об уничтожении сословий и об окончательном упразднении гражданских чинов и орденов. Для защиты труда трудно было обещать что-либо новое. И декларация лишь напоминала о сделанных уже уступках: о «немедленно приступающем к работам» экономическом совете и о главном экономическом комитете, которые создадут, наконец, «общий план организации народного хозяйства и труда» и разработают меры по «контролю промышленности». Ряд широчайших проектов по рабочему законодательству, «разработанных» и имеющих быть проведенными «в ближайшие дни», перечислялись тут же. В области земельного вопроса, сравнительно с только что (5 июля) принятыми главным комитетом основными положениями реформ, декларация высказывалась намеренно скромно и сдержанно. Нужно, по-видимому, было показать, что кн. Львову не из-за чего было уходить. Быть может, впрочем, тут сказалось и недружелюбное отношение других членов кабинета, капитулировавшего перед Черновым (см. выше). «Вся земля с недрами, водами и лесами должна быть изъята из товарного обращения, распоряжение землей должно принадлежать всему народу; ...пользование... должно быть обеспечено трудовому населению на началах общегражданского равенства» и т.д. В декларации земельные мероприятия по-прежнему определяются убеждением, что в основу... должна быть положена мысль о переходе земли (даже не «всей») в руки трудящихся (тезис первой сессии главного комитета см. выше). Однако, тут же перечислялись, с формальной стороны, четыре «очередных» задачи: ликвидация старого землеустройства, сохранение земельного фонда до Учредительного Собрания, организованная деятельность земельных комитетов («не предрешающих основного вопроса о праве собственности на землю») и устранение самочинных способов разрешения земельного вопроса о праве собственности закономерным урегулированием земельных отношений.

На следующий день, 9-го июля, катастрофа, начинавшаяся на театре войны, дошла до сознания даже тех политиков, которые за шумом внутренней партийной борьбы не хотели знать о том, что делается на фронте. В настроении Исполнительного Комитета военная неудача на фронте отразилась полным состоянием паники, при котором советские деятели ни о чем другом не могли думать и говорить, кроме угрожающей им «контрреволюции», военной диктатуры и т.п. В этой обстановке и вопрос о реорганизации правительства получил новое освещение. Вожди «революционной демократии» вспомнили про пример Франции и решили, по предложению Дана.превратить министерство в «комитет общественного спасения». В ночь на 11-е июля, 262 голосами при 47 воздержавшихся (большевиках), была принята следующая резолюция меньшевиков и социал-революционеров: «1) Страна и резолюция в опасности. 2) Временное Правительство объявляется правительством спасения революции. 3) За ним признаются неограниченные полномочия для восстановления организации и дисциплины в армии, для решительной борьбы со всякими проявлениями контрреволюции и анархии и для проведения всей той программы положительных мероприятий, которые намечены в декларации. 4) О своей деятельности министры-социалисты докладывают объединенному собранию исполнительных комитетов не менее двух раз в неделю».

На этот раз правительство, видимо, не обнаружило особой благодарности за двусмысленный дар, наделявший его, в полном составе, правами, которыми отнюдь не обладал сам даритель. За этот дар министры-социалисты обязывались к сугубой отчетности «не меньше двух раз в неделю». Обеспечив декларацией свой фланг слева, со стороны советов, правительство начинало размышлять о том, как обеспечить фланг справа, со стороны Государственной Думы. Оно употребило для этой цели меру, не менее странную, чем мера, принятая относительно него самого исполнительным комитетом. Неожиданно для всех оно нашло и ввело в свой состав общественных представителей «буржуазии». 11-го июля читатели газет прочли, что член Государственной Думы И.Н. Ефремов назначен министром юстиции, а член Государственной Думы Барышников — управляющим министерством призрения. При всей личной безупречности обоих трудно было догадаться, на чем основано их право представлять «буржуазию» во втором коалиционном кабинете. В 4-й Думе они принадлежали к пестрой группе прогрессистов: ко времени назначения вошли в новую, никому неизвестную, партию «радикально-демократическую». Никакого проявления личной энергии, особенно важной в ведомстве юстиции после восстания, от них ожидать нельзя было. Быть может, в этом и заключался секрет их назначения, чрезвычайно раздражившего то учреждение, к которому они формально принадлежали: Государственную Думу, узнавшую о их назначении уже post factum. Свое отношение к окончательно сформированному правительству временный комитет Государственной Думы выразил в новом постановлении от 12 июля. «Правительство, назначенное группой отдельных политических партий», заявляла Государственная Дума, «и принявшее в свой состав случайно подобранных лиц, не представляющих мнения многих влиятельных кругов населения, не может осуществить задачу спасения родины от внешнего врага и от внутреннего распада». Для этого нужно «правительство сильное, облеченное общим доверием, свободное от всяких партийных пут и стремящееся к одной общей цели», указанной выше. «Если правительство не отказалось от мысли о единении всех живых сил страны, оно не должно под видом коалиции, проводить простое подчинение страны ее социалистическому меньшинству. Это тем более недопустимо и пагубно, что... именно, деятельность некоторых социалистических партий повинна в разложении армии, в окончательном разрушении гражданского мира и в ослаблении трудовой дисциплины народа, то есть в устранении тех основных условий, без которых невозможно продолжение войны и восстановление внутреннего порядка». «Не в углублении партийных задач, а в объединении всех политических направлений и всех общественных слоев», комитет видел выход и «слагал с себя ответственность за последствия», к которым мог привести осуждаемый им способ составления нового правительства.

Заявления комитета Государственной Думы, отражавшие настроения весьма широких и влиятельных общественных кругов по отношению к новому правительству, произвели должное впечатление. В заседании Временного Правительства, 12 июля, И.В. Годнев обратился к правительству с предложением — дать всем общественным слоям, не представленным в советах, в том числе и Государственной Думе — возможность быть выслушанными правительством и для этого собрать, помимо того съезда советов, который был назначен на 15 июля, более широкое по составу собрание в Москве, например, 18 июля, в котором участвовали бы помимо советов, также и Государственная Дума, городские думы, торгово-промышленный класс, кооперативы, профессиональные союзы, университеты и т.д. Предложение было поддержано А.В. Пешехоновым и А.Ф. Керенским. Последний на следующий день, сделав свой официальный визит исполнительному комитету и пригласив его на московское совещание в полном составе, сделал затем также визит и временному комитету Государственной Думы. Против «московского земского собора» высказался открыто только Мартов, обвинявший правительство, что оно хочет в этом собрании «растворить русскую демократию». По существу, конечно, совещание собиралось по приглашению и выбору правительства и получало, самое большее, лишь совещательный голос, — если только дело не должно было ограничиться выслушиванием одних правительственных докладов. Такая постановка дела, разумеется, была глубоко различна от претензии советов — трактовать правительство, как свой подчиненный орган и в таком качестве передать ему «чрезвычайные полномочия». В этом противоположении, которое возвращало правительству всю первоначальную полноту его власти, заключался весь политический смысл московского совещания. Этого не могли, конечно, не чувствовать ни правительство, ни советы. То обстоятельство, что правительство смогло провести подобное решение, а советы стерпели его, показывало, действительно, как глубоко изменилось соотношение сил после вооруженного восстания 3-5-го июля и прорыва, в ближайшие дни русского фронта.

Но этого мало. Раз уже решено было созвать московское совещание и дать перед ним отчет, естественно, возник дальнейший вопрос: может ли правительство рассчитывать на дружественный прием, если предстанет перед собранием в том составе, который уже вызвал нарекания. При посещении А.Ф. Керенским председателя Государственной Думы, которому он передал приглашение на московское совещание, М.В. Родзянко ответил, что правительство должно предварительно сформироваться при участии временного комитета Государственной Думы. И на заседании министров, 13-го июля, было решено, что все министры вручат А.Ф. Керенскому свои портфели, чтобы дать ему возможность вступить в новые переговоры с общественными деятелями о пополнении и изменении состава Временного Правительства. Так как главным препятствием для переговоров с несоциалистическими партиями было то, что эти последние вовсе не желали признать зависимости правительства от советов, то А.Ф. Керенский стал на новую точку зрения. Он заявил, что будет подбирать членов кабинета индивидуально, независимо от их партийной принадлежности и они не будут считаться официально делегированными и ответственными перед своими партиями, как это было при первой коалиции. Так как это освобождало и министров-социалистов от формальной ответственности перед их партийными организациями, то ЦК партии народной свободы охотно разрешил своим членам, к которым А.Ф. Керенский лично обратился, В.Д. Набокову, Н.М. Кишкину и Н.И. Астрову, вступить в прямые сношения с министром-председателем. В то же время А.Ф. Керенский завел сношения и с представителями торгово-промышленного класса, от имени которого выдвигалась в Петрограде кандидатура Н.Н. Кутлера, в Москве — С.Н. Третьякова.

На 14-е июля московские кандидаты были вызваны в Петроград и вступили с ведома и при участии ЦК партии народной свободы в переговоры с Керенским. Результаты этих переговоров были закреплены в следующих семи пунктах условий, поставленных Астровым, Кишкиным и Набоковым А.Ф. Керенскому и изложенных в их письме от 15 июля. 1. Чтобы все члены правительства, к какой бы партии они ни принадлежали, были ответственны исключительно перед своей совестью и, чтобы направление их деятельности и само пребывание их в составе правительства не могло ни в какой мере вести к вмешательству в дела государственного управления каких бы то ни было организаций или комитетов. 2. Чтобы правительство ставило себе в области внутренней политики исключительной целью охрану завоевании революции, не предпринимая никаких шагов, грозящих вспышками гражданской войны, а потому осуществление всех основных социальных реформ и разрешение вопросов о форме государственного строя должно быть безусловно отложено до Учредительного Собрания. 3. Чтобы в вопросах войны и мира был соблюден принцип полного единения с союзниками. 4. Чтобы были приняты меры к воссозданию мощи армии, путем восстановления строгой военной дисциплины и решительного устранения вмешательства комитетов в вопросы военной тактики и стратегии (мотивировку этого пункта см. ниже). 5. Чтобы в основу внутреннего управления положено было начало уничтожения многовластия и восстановления порядка в стране и решительная борьба с анархистскими, противогосударственными и контрреволюционными элементами; чтобы возможно скорее была создана правильная организация местной администрации и начали действовать правильно избранные органы местного самоуправления. 6. Чтобы восстановлена была правильная деятельность государственного суда и чтобы деятельность следственной судебной власти была свободна от вмешательства партийных или иных несудебных элементов. 7. Чтобы выборы в Учредительное Собрание были произведены с соблюдением всех гарантий, необходимых для выражения подлинной народной воли, с предоставлением заведования производством выборов правильно избранным органам местного самоуправления и учреждениям, образованным при их участии и с обеспечением свободы предвыборной агитации».

Здесь впервые с такой подробностью и полной определенностью развита была программа, рассчитанная на восстановление условий, без которых немыслима была ни победа над врагом, ни правильное выяснение народной воли, призванной решить основные вопросы русского будущего. Программа была внепартийна и общенациональна, так как она устанавливала лишь общие условия всякой культурной государственности. В эти рамки не могли быть вложены только антигосударственные и утопические стремления, разрушавшие самые формы законной парламентской борьбы.

Убедившись на опыте, что недостаточно ввести желательные положения в программу, чтобы обеспечить их осуществление в коалиционном правительстве, ЦК народной свободы на этот раз решил поставить вопрос о гарантии добросовестного отношения к коалиционной программе. Самой действительной гарантией являлось в этом случае установление такого личного состава и численного соотношения между двумя элементами правительства, при котором социалистическая половина не могла бы проводить свои партийные решения. С этой целью необходимо было, прежде всего, изменить состав несоциалистической части правительства, удалив лиц, никого не представлявших и обнаруживших слишком мало способности или желания вести принципиальную защиту программы, выставленной к.-д. и поддержанной Государственной Думой. С другой стороны, нужно было ввести в несоциалистический состав, помимо членов партии к.-д., всегда признававшей себя надклассовой партией, также и представителей подлинной крупной буржуазии, торгово-промышленного класса. Наконец, из состава министров-социалистов ЦК считал необходимым удалить В.М. Чернова, как министра, преследовавшего, помимо правительства, свою личную политику по вопросу громадной важности и в полном противоречии с основными положениями (2 и 5) программы к.-д.

Первые личные переговоры с А.Ф. Керенским показали, что со всеми основными положениями программы 15-го июля он согласен, не возражает и против переговоров с торгово-промышленниками, но решительно не может ставить вопроса об удалении Чернова. Со своей стороны В.Д. Набоков, Н.И. Астров и Ф.Ф. Кокошкин, которых партия ввела в переговоры, решительно отказались входить в кабинет, если там останется В.М. Чернов. ЦК партии, однако, решил не настаивать на удалении Чернова, если будут приняты программа и численный состав кандидатов, предложенных партией. Отъезд А.Ф. Керенского на фронт (15 июля вечером) на время приостановил переговоры. 19 июля они вновь возобновились с В.Д. Набоковым и приехавшими вновь из Москвы Н.М. Кишкиным, Н.И. Астровым и новым кандидатом П.И. Новгородцевым. Положение за эти четыре дня успело несколько измениться. Именно, оказалось, что коллеги А.Ф. Керенского вовсе не идут на такие серьезные перемены, каких требовали к.-д. «Правительство действительно», заявлял И.Г. Церетели журналистам, «в виду исключительной серьезности положения страны, желало бы привлечь в свой состав новых лиц из кругов, которые готовы встать на почву правительственной декларации 8-го июля». Переговоры об этом велись «не с партиями, а с общественными деятелями, которые полностью без урезок могли бы принять программу правительства... Если бы таких лиц не оказалось», то правительство останется «в нынешнем его составе»; «все слухи о кризисе Временного Правительства и о возможности пересмотра его программы совершенно не соответствуют действительности». Церетели прибавлял, что «это есть мнение всего правительства». И действительно, Н.В. Некрасов, обыкновенно бравший на себя задачу информировать печать, сообщил журналистам, что «правительство прочно стоит на своей программе (8 июля) и с нее не сойдет: переговоры, стало быть, могут вестись лишь в пределах этой программы». «Твердая власть... должна действовать... в направлении, диктуемом главными задачами великой русской революции»; и хотя «свобода действий», данная Керенскому, подавшими в отставку министрами, «имеет большое принципиальное значение», но располагать «не свободными постами он может лишь в исключительном случае», а требование, чтобы «тот или другой министр» оставил свой пост (разумеется тут Чернов) «нерационально и нетактично»ч ибо «в этой области приходится считаться не с лицами, а с теми мощными организациями, из среды которых они вышли».

Ультимативная постановка Церетели означала, в сущности, отказ от продолжения переговоров, ибо была равносильна отказу от выставленной к.-д. программы. Но, возможно, что у Церетели была тут и другая мысль, — та, которую он высказал на объединенном заседании исполнительных комитетов советов, обсуждавшем, между прочим, вопрос о кризисе власти. Церетели откровенно признался тут, «что прошел период розовой мечтательной юности революции», что теперь «методы идейного воздействия бессильны в борьбе с анархией», а «ждать и ослаблять борьбу с ней — нельзя». В итоге, «если наступит момент, когда революционная демократия окажется неспособной осуществить возложенные на нее задачи, то надо будет оставить власть». Нельзя было яснее сказать, что, в сущности, к.-д. правы, что только их методы могут спасти революцию от «контрреволюции» и что социалистическая тактика, неспособная к применению этих методов, обанкротилась окончательно. Не смея сказать этого вполне открыто, Церетели совсем прозрачно подводил своих товарищей к выводу, что спасти революцию могут только к.-д., почему им и надо предоставить власть. Лично себе Церетели, во всяком случае, своим ультиматумом готовил возможность ухода. Это скоро и подтвердилось фактически^

На переговорах 19-го июля сказалась характерная для А.Ф. Керенского психологическая невозможность двинуться ни вправо, ни влево. При этой политической психологии никакое сколько-нибудь глубокое примирение партийных разногласий в коалиционной программе не было возможно. Возможно было лишь их механическое сосуществование. Избавиться от неизбежно вытекавших отсюда трений и конфликтов, А.Ф. Керенский мог только одним путем: подбирая себе сотрудников, личные отношения к которым или их природная мягкость позволяли ему закрывать глаза на кричащие противоречия жизни и сознательно длить иллюзию «розовой мечтательной юности революции».

Намеченные А.Ф. Керенским первоначально кандидаты, быть может, и удовлетворяли этой цели. С одной стороны, нужно было успокоить влиятельные общественные слои, недовольные фиктивным представительством «буржуазии» в правительстве, а, с другой стороны, приходилось оставить все по-прежнему. Но Керенский выдвинул, наряду с приемлемыми для него кандидатурами, также и кандидатуры иного характера (как П.И. Новгородцева и Ф.Ф. Кокошкина). Когда же он очутился лицом к лицу с ультиматумом Церетели и других вождей советов, ему пришлось круто повернуть. Еще среди дня 19-го июля, он готов был уступить требованию к.-д. — по крайней мере не упоминать в своем письменном ответе им о неприемлемой для них декларации 8-го июля. Ночью он вернулся к требованию Церетели: «вся программа полностью и без урезок». Уже не ожидая исхода дальнейших переговоров, напуганные давлением слева друзья Керенского информировали печать той же ночью, что А.Ф. Керенский решительно ни в чем не расходится с Церетели и что комбинация с к.-д. наверное не состоится. Утром 20-го июля, Керенский поспешил прервать переговоры, обещавшие накануне удовлетворительный исход. Он сделал это, сообщив одному из участвовавших в переговорах, что текст его письменного ответа к.-д., вызывавшего разногласия есть текст «окончательный».

21-го июля ответ Керенского появился в печати вместе с письмом по этому поводу к Керенскому В.Д. Набокова, П.И. Новгородцева и Н.М. Кишкина, ведших переговоры 19-го июля. Вот что писал А.Ф. Керенский.

«Ознакомившись с письмом Вашим от 15-го июля (см. выше), я утверждаю (как факт то, чего к.-д. требовали, как основного условия, не находя этого условия во Временном Правительстве), что Временное Правительство... не отвечает ни перед какими общественными организациями или партиями, а лишь по совести своей и разумению перед страной». Отсюда, однако, А.Ф. Керенский довольно неожиданно, выводил лишь то, что партийное заявление трех к.-д. «не может служить препятствием для вхождения в состав Временного Правительства». Однако же, программа к.-д. «не препятствует» их вступлению в кабинет только при условии, что они готовы будут исполнять чужую программу и при том ту самую, из-за которой к.-д. покинули состав коалиционного правительства. Это правительство, по заявлению Керенского, «в деятельности своей неизменно будет руководствоваться теми положениями, которые изложены в его декларациях 2-го марта, 6-го мая и 8-го июля». Итак, Церетели не приходилось уходить: ультиматум был принят.

Не входили в правительство к.-д., но по сообщению Н.В. Некрасова печати (21-го июля), это «не значило, что правительство отказалось пополнить свой состав вообще». Н.В. Некрасов даже поспешил для вящего успокоения прибавить: «В настоящее время ведутся переговоры с рядом лиц, в результате вступления которых в состав правительства последнее приобретет радикально-демократический характер». В эти дни говорили о вступлении самого Некрасова в «радикально-демократическую» партию.

Со своей стороны, В.Д. Набоков, П.И. Новгородцев и Н. Астров, констатируя сложившееся положение, писали Керенскому. «В... переговорах с нами вы выразили ваше согласие с изложенными нами заявлениями (15 июля), а затем высказали готовность подтвердить это согласие и письменно. К сожалению, при дальнейших переговорах — и ранее, чем мы имели возможность закончить обсуждение вопроса о нашем вступлении, выяснилось существенное и принципиальное разногласие между нами в основном вопросе об отношении одобренной вами программы к прежней программе и деятельности Временного Правительства. Вы находили необходимым подчеркнуть, ...что... вступление наше во Временное Правительство не может изменить его деятельности. Мы со своей стороны полагали, что самое обращение ваше свидетельствовало о желании поставить Временному Правительству новые задачи, осуществляемые на новых основаниях». Эти основания, заявленные в программе 15-го июля, «совершенно подрываются внесением в текст письма» ссылки на декларацию 8-го июля, «изданную после ухода к.-д. из правительства и во многих отношениях неприемлемую». Вступление к.-д. при подобных условиях было бы лишено «всякого политического значения».!

Вопрос казался исчерпанным. На съезде партии народной свободы, начавшемся в Москве 23-го июля, отказ к.-д. войти в кабинет был одобрен после блестящих речей П.И. Новгородцева и А.А. Кизеветтера показавших собранию, что социалистам нужно было использовать политический авторитет к.-д. для проведения собственных партийных задач. Но уже за два дня до этого вотума одобрения положение опять совершенно переменилось. Всему съезду к.-д. пришлось спешно переезжать из Москвы в Петроград, чтобы принять участие в решении вопроса о новом вступлении к-д. в правительство.

Дело в том, что в течение 20-го и 21-го июля легкомысленная уверенность Н.В. Некрасова, что отказ к.-д. не помешает правительству составить коалиционную власть путем введения фиктивных политических величин от «радикально-демократической партии», рушилась. Она уступила место ясному сознанию, что создавать буржуазное правительство для проведения социалистических задач значит решать вопрос о квадратуре круга. Встретив сопротивление со стороны к.-д. Керенский очутился в полном тупике, после того как, с другой стороны, И.Г. Церетели заявил ему, что его партия берет назад данное ей Керенскому полномочие для составления кабинета. В довершении всего, соперник Керенского по партии, В.М. Чернов выбрал момент кризиса, отчасти связанного именно с его пребыванием в правительстве, для того, чтобы заявить (20-го июля) о своем выходе из правительства. Он мотивировал свою отставку желанием вернуть себе «полную свободу действий в качестве защищающего свою политическую честь и преследующего клеветников частного лица».

Действительно, в числе мотивов, побуждавших к удалению Чернова из правительства, были, помимо употребления им власти для партийных целей, также и глухие слухи о его прошлом, набрасывавшие тень на его личную репутацию. Говорили о каких-то документах, известных господам Бурцеву и Щеголеву, которые, «при известном толковании», могли быть поняты неблагоприятно для Чернова. В последние дни заговорили определеннее, что речь идет о денежной поддержке русских эмигрантов Германией и Австрией для специальных целей — использовать их для пропаганды среди русских военнопленных. Пораженческие идеи, пропагандировавшиеся Черновым в его парижском органе «Жизнь» были хорошо известны товарищам-эмигрантам. А документы департамента полиции говорили о германских субсидиях «Комитету интеллектуальной помощи русским военнопленным», организованному ближайшими единомышленниками Чернова, переехавшими из Парижа в Женеву, после закрытия «Жизни»: Натансоном, Камковым и другими, при участии самого Чернова, в октябре 1915 года. В книжках, издававшихся комитетом журнала «На чужбине», который бесплатно рассылался на германские средства по лагерям военнопленных, Чернов, действительно, принял участие своими статьями. Во всем этом, даже помимо слухов об отношении Чернова к «экспроприациям» 1905 г., было достаточно оснований, чтобы сделать необходимым для политического деятеля в положении Чернова обращение к той или иной форме реабилитации.

Первое впечатление публики при уходе министра земледелия было, что он вынужден был уступить требованиям товарищей (называли особенно Некрасова и Терещенко), для которых его дальнейшее присутствие в кабинете было невыносимо, — и что он лишь воспользовался неблагоприятными слухами о себе, как предлогом для приличного ухода. Но скоро стало ясно, что Чернов вовсе не намеревается серьезно уходить. От партийных товарищей социал-революционеров Керенский получил настоятельные просьбы рассмотреть в самом спешном порядке дело Чернова в министерстве юстиции и реабилитировать «селянского» министра. В шесть часов пополудни 21 июля, после двухчасового заседания министров в Зимнем Дворце (куда Керенский переехал на жительство после восстания 3-5 июля), А.Ф. Керенский заявил, что ввиду непреодолимых трудностей для создания нового правительства на единственно правильных основах, он возвращает данное ему полномочие образовать кабинет и слагает с себя звание члена кабинета и министра-председателя. В письменной форме, переданной министрам через Н.В. Некрасова, около 7-ми часов вечера, отказ был изложен в следующих выражениях. «Ввиду невозможности, несмотря на все принятые мною к тому меры, пополнить состав Временного Правительства так, чтобы оно отвечало требованиям исключительного исторического момента, переживаемого страной, я не могу больше нести ответственности перед государством по своей совести и разумению и поэтому прошу Временное Правительство освободить меня от всех должностей, мною занимаемых».

Политическая позиция А.Ф. Керенского к этому времени была значительно подкопана, как неудачей наступления на фронте, на которое он потратил столько личных — явно бесплодных — усилий, так и «соглашательской» тактикой внутри без малейшей надежды примирить два враждующих лагеря и построить на этом примирении сколько-нибудь определенную и последовательную внутреннюю программу. Однако же, до тех пор, пока ни один лагерь, ни социалистический, ни «буржуазный» не считал возможным взять себе всю власть, «соглашательская» политика являлась неизбежной. Единственный видный лидер, связавший свое имя с этой политикой, естественно являлся неизбежным посредником между обоими лагерями. Мы уже видели, что ультимативная тактика Церетели скрывала за собой вовсе не желание взять власть, а наоборот, желание отдать ее обратно. Церетели, несомненно, хотел вернуть себе свободу критики по отношению к правительству и тем восстановить серьезно пошатнувшееся влияние в советах. Керенский играл наверняка, отказываясь от власти и отлично зная, что в данный момент эта власть не может перейти ни к кому другому. И Церетели тоже играл наверняка, зная свою цель — уход от власти, — и выбирая к этой цели, хотя и косвенный, но все же верный путь.

Что было делать правительству в целом? Первое движение было — всем отказаться. Но это настроение быстро прошло, как только Н.В. Некрасов заявил, что замещая председателя, он уходить в отставку не может. Правда, к этому времени назначенный им самим срок пребывания в правительстве восьмого июля — две недели — уже прошел. Ясно было, что то, что не удалось Керенскому, не может удаться и его товарищам. Оставалось, следовательно, либо обратиться за созданием новой власти к учреждениям, создавшим прежнюю, то есть к Государственной Думе и Советам, либо обсудить сообща вопрос, не предрешая его со всеми видными политическими факторами столицы. Но Государственная Дума и Советы находились в открытом конфликте и правовое их отношение к революционной власти было слишком различное. Ввести их в одно заседание с комитетами политических партий было гораздо и легче, и удобнее для правительства. При этом способе, правительство оставляло за собой окончательное решение. На таком способе и остановились. Члены кабинета немедленно объехали лидеров партий и пригласили их собрать свои руководящие органы в достаточном числе, чтобы компетентно выразить партийное мнение к девяти часам вечера того же дня 21 июля, в Малахитовом зале Зимнего Дворца.

Это было единственное по составу и цели собрание, в котором встретились, — чтобы тотчас снова разойтись в разные стороны, — вчерашние политические противники, привыкшие говорить на разных языках. Найдут ли они общий язык, хотя бы в эту минуту великих затруднений для родины внутри и вовне? Несомнен-но, торжественная обстановка заседания и мрачная трагичность момента сказались на тоне и характере прений. Политические позиции, давно занятые в ежедневной борьбе, несколько сдвинулись навстречу друг другу. Но, конечно, ошибались те, неисправимо легковерные обыватели, которые вдруг поверили и стали ждать, что принципиальные разногласия сразу исчезнут и борцы за непримиримые между собой мировоззрения бросятся в объятия друг друга. Было известно, что социал-демократы относятся к собранию с полным скептицизмом и приходят уверенные заранее, что из него «ничего не выйдет». Они явились, преимущественно, с целью подловить своих противников и из пикантной встречи извлечь новый полемический материал. Иначе были настроены не социалистические элементы. На правом фланге их сосредоточились самые оптимистические надежды.

С половины одиннадцатого вечера (21 июля) это «историческое» заседание затянулось до седьмого часа утра (22 июля). Открыл заседание Н.В. Некрасов, в качестве заместителя председателя и сообщив об отставке Керенского, указал на три возможности, которые стояли перед правительством: или вернуть власть первоисточнику (Комитету Думы и Совету), или вручить полномочия какому-нибудь одному лицу для составления кабинета, или — что собственно и было сделано созывом совещания — выслушать мнение политических организаций.

Очень значительная часть речей, произнесенных на собрании, совершенно не касалась вопроса о способе создания власти, поставленного Некрасовым. Ряд ораторов в более или менее ярких выражениях рисовал ужасное положение страны, грозящую ей катастрофу, чрезвычайно тяжелое экономическое и финансовое положение, полное разложение власти на местах, разрушение армии и т.д. Большая часть этих ораторов призывали отбросить партийные разногласия, объединиться «в этот грозный момент» и создать единую власть, которая вывела бы страну из катастрофического положения. Таковы были речи Годнева, Терещенко, И.Н. Ефремова, В.Н. Львова, Н.Д. Авксентьева, Б.В. Савинкова, М.И. Скобелева. В некоторых речах звучали истерические ноты, Терещенко впадал в панику, Савинков кончал глухой угрозой диктатуры, которая выйдет из армии, большинство цеплялось за А.Ф. Керенского, которому верит народ. Многие возмущались, как можно в такую минуту плодить речи, но прибавляли собственные речи к другим, не двигая с места вопроса.

Рядом с этими речами обывательского типа велась несколько замаскированная, но упорная борьба за позиции, занятые ответственными руководителями главных политических партий. Церетели диалектически превращал требования к.-д. в требования собственной партии. «Общенациональная программа?». «Твердая власть?». Но ведь это и есть программа Временного Правительства (то есть 8 июля) и власть, «которая наиболее отвечает коренным интересам народа». «Продолжать войну», говорил Либер: ну да, это и значит «бороться за мир»... путем «обороны страны». «Единение», «беспартийность?». Они возможны только на почве «творческой» работы для немедленного «удовлетворения основных революционных требований» аграрных, экономических, финансовых, не дожидаясь Учредительного Собрания и не призывая народ к «жертвам».

Нельзя основывать прочного соглашения на двусмысленных выражениях, — отвечал П.Н. Милюков; оно может быть основано лишь на искреннем устранении всего спорного. Согласиться можно на ряд мероприятий, которые необходимо провести до Учредительного Собрания: но необходимо, чтобы это были не общие формулы, которые на местах толкуются совершенно иначе, чем в центре, а вполне конкретные предложения, способствующие лучшему использованию экономических сил и подъему продуктивности труда.

Перейти к более конкретной постановке вопросов вынуждала социал-демократов и страстная и резкая речь Некрасова, заявившего, что он «уходит из правительства, его политическая карьера кончена», но на прощанье он хочет «сказать товарищам из совета всю правду». Вы, говорил он им, парализовали деятельность министров-социалистов своим мелочным контролем и требованием отчета в малейшем шаге. Нельзя одновременно нести огромную ответственную работу, принимать быстрые и ответственные решения по самым разнообразным и сложным вопросам, на фронте, в тылу, на окраинах, в столице, «и в то же время заниматься бесплодными разговорами о пополнении кабинета и о предупреждении полного развала власти». Что-нибудь одно. Или «возьмите эту власть в собственные руки и несите ответственность за судьбы России; или, если у вас нет решимости это сделать, предоставьте власть коалиционному кабинету, но тогда уже не вмешивайтесь в его работу. Не принимайте только в эту ночь половинчатых решений. Не доверяете Керенскому? Тогда составьте чисто социалистический кабинет — и мы уступим вам власть».

Вопрос был, наконец, поставлен ребром и П.Н. Милюков поспешил присоединиться к этой постановке. От имении партии он обратился к совету рабочих и солдатских депутатов с прямым вопросом: «Готов ли он, либо взять власть в свои руки, либо оказать доверие, без оговорок и без отчетов, правительству, которое будет образовано Керенским?».

Застигнутые врасплох этой постановкой, социал-демократы попытались затушевать положение встречным нападением. Чхеидзе настойчиво вызывал Милюкова «дать твердый и ясный ответ, что он понимает под словом власть и какую определенную программу хочет дать этой власти». Церетели защищал право контроля Совета над министрами и обратился к П.Н. Милюкову со встречным требованием: «Пусть ваша партия не срывает, не бойкотирует, не парализует, не дискредитирует ту власть, которая уже имеется, если вы не можете составить этой власти из собственной партии». Церетели требовал также, чтобы Милюков открыто высказался против «программы минимум» 8 июля: «Тогда это действительно даст доверие к нам народа и тогда мы возьмем власть». Более откровенно мотивировал то же требование Чхеидзе: «ответьте прямо на поставленные вопросы: мы говорим, быть может, в последний раз и больше с вами не встретимся!»... Особенно хотелось социал-демократам, чтобы П.Н. Милюков высказался в пользу занятия проливов и против немедленной аграрной реформы.

П.Н. Милюков ответил ссылкой на программу кандидатов к.-д. 15 июля, с которой по существу совпадали заявления многих говоривших вначале ораторов. Он отказался осложнять спор вопросами внешней политики и подробностями аграрной реформы и снова поставил в упор вопрос: согласны ли с.-д. или взять власть, или не препятствовать своим контролем той власти, которую создаст Керенский? То же самое повторил затем М.М. Винавер и ему Год бросил искушающий вопрос: «Войдут ли к.-д. в правительство, если от них потребуется признание декларации 8 июля?». В интересах демагогии нужно было хоть на это получить отрицательный ответ.

М.М. Винавер ответил: «К.-д. признают неприемлемой декларацию 8 июля, но поддержать правительство из лиц, согласных с этой декларацией, если его образует Керенский». — «Будет ли эта поддержка полной?». — «Более полной, чем поддержка первого правительства советом: мы не учредим над ней контроля и не присвоим своим партийным органам исполнительной власти; мы будем требовать от всех безусловного подчинения власти, которую сформирует Керенский».

Такой последовательности представители совета не ожидали. Они потребовали перерыва. После перерыва, при утреннем свете в 6 ч. утра, были прочтены резолюции партий. Голосования не было.

Каждая партия ввела свой основной тезис в свою резолюцию. Но все, так или иначе, с условием или без условий, обещали поддержку правительству, которое составит Керенский.

«Керенскому должна быть передана власть образовать Временное Правительство, стоящее на общенациональной почве и состоящее из лиц, не ответственных ни перед какими организациями или комитетами». Так заявляла партия народной свободы. И да, и нет, отвечали с.-д. и с.-р.: «вполне доверяем товарищу Керенскому» и пусть «привлечет представителей всех партий, — но только готовых работать на почве программы, выработанной Временным Правительством, под председательством Керенского, 8-го июля».

Это опять был тот же заколдованный круг: коалиционный кабинет, но... с социалистической программой. И личное напоминание Керенскому вызвало на другой день его отклик журналистам: «Декларацию 8-го июля подписывал я сам и не предполагаю от нее отказываться».

Это было бы полным возвращением к исходной точке, если бы и в частных переговорах, и в своем формальном заявлении, появившемся в печати 23 июня А.Ф. Керенский не сделал заявлений, показывавших, что его взгляды и на отношения между правительством и партийными организациями, и на основные задачи революционной власти, которая должна быть «сильной», значительно приблизились к взглядам сторонников «национальной» программы и власти.

Возвратившись по приглашению Н.В. Некрасова в Зимний Дворец, после полудня 22 июля, А.Ф. Керенский принял министров, передавших в его распоряжение свои портфели, выслушал официальное сообщение Некрасова о предложении ему со стороны пяти партий, участвовавших в ночном совещании, составить кабинет на приведенных основаниях, принял это предложение и приступил к переговорам с представителями разных групп и с отдельными лицами. В своем официальном заявлении 23 июля Керенский объяснял свой уход «невозможностью составить необходимую в переживаемый трудный революционный момент власть» и прибавлял затем, что «не считает возможным при настоящих обстоятельствах, когда стране угрожает внешний разгром и внутренний распад, отказаться от тяжкого долга, возлагаемого на него» «главными социалистическими, демократическими и либеральными партиями».

Далее следовало определение предстоявшей Керенскому задачи, в выражениях, выбранных таким образом, чтобы обойти главные разногласия, разделявшие партии и подать надежду, что позиция новой власти будет надпартийной и примирительной. «Я полагаю в основу осуществления этой задачи непоколебимое мое убеждение, что дело спасения родины и республики требует забвения партийных распрей». Совместная работа всех российских граждан должна вестись «в условиях и формах, властно диктуемых суровой необходимостью вести войну, поддерживать боеспособность армии и восстановить хозяйственную мощь государства». Платформа будущего кабинета здесь формулирована в выражениях, вполне соответствовавших взглядам несоциалистических групп. Что касается программы, Керенский не только обошел прямое упоминание о спорной программе 8 июля, но и указал на свою личную преемственную связь с декларациями предыдущих правительств. «Находясь во Временном Правительстве с первого часа перехода всей полноты власти в руки народа, я считаю необходимым, при преобразовании правительства, исходить из тех начал, которые им были преемственно выработаны и изложены в его декларациях». Это могло, при желании, быть истолковано и так, что в программе 8 июля, которую Керенский «сам подписывал», он принимает то, что «преемственно» перешло в нее из предыдущих деклараций.

Почва для переговоров была, таким образом, найдена. Конечно, эта почва была не очень прочна. Все участники переговоров понимали, что соглашение, готовое состояться, будет основано, если не на простом недоразумении, то на добровольном — и, конечно, временном — умолчании сторонами о тех приемах тактики, которые снова столкнули бы их непримиримо. Все понимали и то, что эту минимальную жертву надо принести в виду необходимости создать какую-нибудь власть, в чрезвычайно тяжелый момент, переживавшийся родиной.

Положение Керенского при осуществлении этой задачи было совершенно исключительное. Своим демонстративным уходом он достиг цели, которую имел в виду. Он показал и своим противникам, и своим конкурентам, и своим сторонникам, что, как бы они не смотрели на его личные качества, он необходим в данную минуту просто по занятому им политическому положению — посреди двух борющихся лагерей. Конечно, не один он из социалистов занимал это место. Но из двух русских социалистических течений он принадлежал к тому, которое издавна стояло ближе к русской крестьянской действительности и было более гибко в своей доктрине и уже потому более способно на компромисс. В этом течении он был недавним членом и принадлежал к правому крылу. Поставив себе личные цели, подсказанные скорей его страстной привязанностью к внешнему «оказательству власти», чем «волей к власти», Керенский от самого момента своего вступления в первое Временное Правительство обнаружил готовность рисковать разрывом со своей партией, принимая решения на свой страх. Поэтому теперь, когда такое решение было объективно необходимо, хотя партии не хотели нести за него полной ответственности, Керенский был незаменим. И это молчаливо признали ответственные вожди, более связанные партийной дисциплиной, посторонившись и давши возможность Керенскому составить кабинет путем личных переговоров и, с формальной стороны, путем личного выбора кандидатов, а не путем назначения их партийными организациями.

Партия народной свободы охотно пошла на это нововведение, ибо она именно и настаивала на освобождении министров от прямой зависимости от различных органов «революционной демократии»: Н.В. Некрасов в своем интервью, данном печати 25 июля, констатировал, что эта партия «отказалась от предъявления каких бы то ни было условий, указав лишь, что, чем более ответственные лица будут введены в состав правительства, тем более партия будет заинтересована в поддержке кабинета». Последняя фраза относится к выдвинутой автором этих строк в переговорах с А.Ф. Керенским кандидатуре Ф.Ф. Кокошкина, которая и была принята Керенским.

Иную позицию заняла партия социал-демократическая. Мы уже говорили про уклончивую позицию Церетели, который уже во время первого кризиса весьма неохотно вошел в правительство, предвидя несовместимость этой позиции с непримиримостью партийной доктрины, не допускавшей общения с «буржуазными» партиями, особенно в форме участия коалиционных кабинетах.

Еще менее охоты имели социал-демократы взять сами всю власть в свои руки, убедившись по непосредственному опыту, до какой степени было трудно, состоя участниками власти, поддерживать «чистоту» и неприкосновенность доктрины. Поведение вождей социал-демократической партии в этом отношении было, как мы видели, чрезвычайно характерно во время совещания 21 июля в Малахитовом зале. Придя с намерением собрать как можно больше полемического материала против «буржуазных» партий, они очутились перед предложениями П.Н. Милюкова и М.М. Винавера: взять всю власть и нести всю ответственность. Уклончивое отношение их к этому предложению наглядно обнаружило всю внутреннюю противоречивость их политической позиции и вскрыло их действительные цели.

Их соперники на крайнем левом фланге социал-демократической партии, большевики, были в этом отношении гораздо сильнее, потому что были последовательнее. Они не отказывались взять власть и только предоставляли себе выбрать для этого подходящий момент, который, как доказал провал июльского выступления, очевидно, еще не наступил. Не неся никакой ответственности за власть, они могли не церемониться и с критикой власти — и этим, как мы видели, уже склонили к себе значительную часть петроградских демократических низов.

Положение умеренных социал-демократов типа Церетели по отношению к этим конкурентам слева было чрезвычайно затруднительно. Они были фатально связаны с ними тем, что, собственно, лозунги у них были общие: и притом не только лозунги, касавшиеся марксизма вообще и «музыки будущего», но именно лозунги текущего момента, лозунги «Циммервальда», «мировой революции», мирового торжества пролетариата и социалистической революции и т.д. Зная, что эти лозунги не по плечу моменту, они все же не могли с ними разорвать открыто. Это вынуждало их на бездействие, осуждало их на роль поверхностных и лицемерных критиков, — положение, которое они сами считали для себя гибельным.

Это было, однако, не самое дурное. Худшее было то, что молчаливое согласие и лицемерная критика вождей совета не давала и правительству той власти, которая по собственному их взгляду была необходима для текущего момента. Они рассчитывали, что сохранив сами свою теоретическую чистоту и верность отвлеченной доктрине, они дадут за то кому-то другому возможность нарушить эту чистоту и доктрину во имя требований момента, обещав притом этому другому смотреть сквозь пальцы и ограничиваться одной критикой. Но этим «другим» был — Керенский. Они развязывали руки человеку, который сам был парализован — если не внутренне, то внешне, той же доктриной и так же пугался слишком открытого нарушения «чистоты». Другими словами они давали власть единственному человеку, который был возможен, но по существу, все-таки не тому, кто был нужен по обстоятельствам момента.

Этим они сами толкали политическую мысль обывателя мимо носителей власти данного момента. Видя бессилие и связанность данной власти, обыватель начинал искать другой, настоящей. И, смотря по политическому настроению, за Керенским уже вырисовывались — либо Корнилов, либо Ленин. Неискренность политической позиции Советов всего нагляднее обнаруживалась в том, что, когда им приходилось делать открыто этот выбор, они всегда говорили: тогда уж лучше Ленин, чем Корнилов; мы боимся обоих, но мы больше боимся второго, чем первого. Фатально пришествие Ленина являлось неизбежным последствием той позиции, которую вожди советов открыто заняли 21-го июля, в Малахитовом зале Зимнего Дворца.

Имя Л.Г. Корнилова мы здесь назвали впервые в таком сочетании, еще не подготовив к нему читателя. Но читатель должен помнить, что все описываемые события затянувшегося министерского кризиса развивались на фоне грозных событий: военного поражения на фронте. Это собственно и затягивало кризис, делая советы лицемерно уступчивыми и в то же время мешая им взять власть открыто. Мы увидим сейчас, как имя и роль ген. Корнилова сами собой наметились в гуле военного разгрома. Некоторая часть печати (особенно «Русское Слово») сделала это имя популярным. Но нам остается еще рассказать о возникновении нового кабинета, второй коалиции, создание которой стало возможно после окончания кризиса власти в заседании Зимнего Дворца*.

______________________

* По принятой здесь терминологии мы говорим о кабинете, составленном 24-го июля, как о второй коалиции, не вводя в счет коалиционных кабинетов того состава правительства, который установился 8-го июля. Со дня распадения первой коалиции до образования кабинета 24-го июля мы считаем власть находившейся в положении кризиса. Мы говорим поэтому о «первом кризисе власти», (3-24 июля) и о «второй коалиции».

______________________

Получив поручение пяти политических партий образовать новый кабинет, А.Ф. Керенский приступил к переговорам. Было решено, что формально переговоры эти будут вестись с лицами, а не с партиями, то есть, что Керенский будет делать личные приглашения каждому кандидату отдельно. Конечно, фактически, переговоры велись с лидерами партий и через их посредство, с центральными организациями партий. Но, сравнительно с такими же переговорами при образовании первого коалиционного правительства, была одна существенная разница. Социал-демократы более не претендовали на власть. Церетели с самого начала переговоров заявил, что он будет полезнее правительству, если вернется в совет. Так как тотчас же стали ходить слухи, что Керенский удаляет Церетели из правительства и так как, с другой стороны, социалисты-революционеры видели в отказе Церетели хитрый тактический ход, долженствовавший поставить их в невыгодное положение, то А.Ф. Керенский вторично пригласил Церетели 24-го июля и предложил ему пост в правительстве. И.Г. Церетели вторично категорически отказался.

После этого у А.Ф. Керенского оставалось еще одно затруднение с собственной партией: дело Чернова. «Поздно вечером (22-го июля) стало известно, что центральный комитет ставит непременным условием — выяснить вопрос о реабилитации чести Чернова в трехдневный срок. До этого времени члены этой партии не находят для себя возможным вступить в состав Временного Правительства». Как известно, в рядах собственной партии А.Ф. Керенский не имел особого влияния и не находил достаточной поддержки. На третьем партийном съезде (25 мая — 4 июня), благодаря открытой агитации «левого блока» социал-революционеров и троекратным заявлениям П. Деконского с трибуны о недопустимости кандидатуры министра, издавшего приказ о дезертирах, Керенский получил из 270 голосов только 135 и не попал в центральный комитет партии. Это вызвало тогда отказ Е.К. Брешко-Брешковской от звания почетного члена ЦК. Чернов был не чужд этой агитации, прямо выступив против Керенского в «Деле Народа». На съезде ему была устроена овация и он был выбран почетным председателем съезда, получив затем на выборах в ЦК 240 голосов.

Очевидно, требование ЦК о реабилитации Чернова было ультимативно. Сам Чернов уже приступил, однако, к своей реабилитации в обычном порядке, каким это и должно было быть сделано. В своем «Деле Народа» он напечатал инкриминируемые ему документы, которые, вместе с напечатанными «Речью» выдержками из документов русской разведки в Париже, должны были сделаться предметом обследования. Он предложил редакции «Речи» для этой цели устроить суд чести и послать в него своих представителей. К организации такого суда было преступлено.

Но после того, как все эти шаги были предприняты, партия социал-революционеров не хотела ждать их результатов. «Трехдневный срок» обязательной реабилитации, поставленный Керенскому, требовал иных приемов. 25 июля Н.В. Некрасов сообщил печати, что «за те дни, что шли переговоры, расследование документов по делу В.М. Чернова производилось настолько интенсивно, что в весьма короткий срок, как в этом, впрочем, члены правительства были убеждены и раньше, выяснилось, что ничего, бросающего тень на В.М. Чернова, в них нет и реабилитация его была предрешена». Одновременно с этим Чернов печатно сообщил, что Некрасов «пожелал особо пожать ему руку в знак симпатии», а М.И. Терещенко так же печатно, — правда, в несколько уклончивых выражениях — заявил, что его уход и возвращение в правительство не вызваны «соображениями персональными» и что он «не имеет никаких оснований считать, чтобы доброе имя Чернова было чем-нибудь опорочено в тех сплетнях, которые сделались достоянием гласности». Наконец, в тот же день появилось и официальное заявление Временного Правительства, что «выслушав в заседании 24 июля доклад министра юстиции И.Н. Ефремова и заключение министра-председателя А.Ф. Керенского, оно с удовлетворением убедилось в злостности тех слухов, которые распространялись в последнее время в печати и в обществе по поводу деятельности В.М. Чернова в бытность его за границей и потому и признало прошение об отставке министра земледелия В.М. Чернова поданным в общем с другими министрами порядке». С этим надо сопоставить поведение Керенского и Терещенко несколькими днями спустя, в том заседании Временного Правительства 3 августа, в котором присутствовал генерал Корнилов.

Объективно говоря, несомненным был и остался факт былого «пораженчества» Чернова и его участия в Циммервальде и Кинтале, о чем только что напомнил Натансон, в подробном докладе на съезде партии социал-революционеров. Несомненным было и участие Чернова в составлении брошюр и статей пораженческого характера, распространявшихся в лагерях русских военнопленных в Германии и Австрии, конечно, не без содействия подлежащих властей. Характер отношений русских пораженцев социал-революционистского направления, и в особенности самого Чернова, к самим этим властям оставался невыясненным. Возможно, что и показания русской разведки и подозрения Керенского, Терещенко и других в этом отношении шли слишком далеко. Как бы то ни было, реабилитация Чернова, проведенная ускоренным темпом и, как проговорился Некрасов, «предрешенная», имела исключительно политическое значение для данного момента.

К вечеру 24 июля, новый кабинет окончательно определился. В последнюю минуту и у Некрасова, объявившего в Малахитовом зале свою министерскую карьеру поконченной, возродился вкус к власти и он очень стремился занять пост министра внутренних дел. Но было уже поздно: место было окончательно отдано социал-революционеру Авксентьеву. Члены партии народной свободы не претендовали на руководство главнейшими министерствами, ограничивая свою роль в этом кабинете моральной поддержкой в тех пределах, в которых пожелает и сможет ею воспользоваться А.Ф. Керенский. Сознавая уже тогда невозможность серьезно помочь, они не хотели мешать.

Утром 25 июля, в газетах появился список нового кабинета. Состав его был следующий:

Социалисты:
А.Ф. Керенский, министр-председатель, военный и морской министр.
Его заместители: с.-р. Б.В. Савинков, в военном министерстве.
В.И. Лебедев, в морском.
Н.Д. Авксентьев, министр внутренних дел.
В.М. Чернов, министр земледелия, с.-д. М.И. Скобелев, министр труда.
С.Н. Прокопович, министр торговли и промышленности.
А.М. Никитин, министр почт и телеграфов.
М.В. Бернацкий, управляющий министерством финансов, н.-с. А.В. Пешехонов, министр продовольствия.
А.С. Зарудный, министр юстиции.

Несоциалисты:
Н.В. Некрасов, заместитель министра-председателя, министр финансов.
М.И. Терещенко, министр иностранных дел.
И.Н. Ефремов, министр государственного призрения, к.-д. С.Ф. Ольденбург, министр народного просвещения.
П.П. Юренев министр путей сообщения.
Ф.Ф. Кокошкин, государственный контролер.

А.В. Карташев, обер-прокурор святейшего синода. При предварительных переговорах сам Керенский придавал большое значение уравновешению обеих половин этого списка. При небольшом номинальном перевесе социалистов действительный перевес в кабинете безусловно принадлежал убежденным сторонникам буржуазной демократии. Эта черта отличала кабинет 25 июля от кабинета 6 мая, в котором социалистическая часть была в меньшинстве, но зато являлась носительницей идеологии «революционной демократии», в смысле Церетели. И нажитый с тех пор государственный опыт и ужасающее прогрессирование внутреннего распада, и быстро возраставшая опасность на фронте, и агрессивная демагогия большевиков, и их провал в июльском наступлении — все это располагало новую власть сильно подтянуться и, по крайней мере, хоть сделать попытку — быть сильной.

Это настроение сказалось, прежде всего, в «воззвании» нового правительства к населению, опубликованном 26 июля. Уже то, что на этот раз — это было просто «воззвание», а не новая программная декларация, было очень характерно, Характерно и то, что воззвание, хотя и одобренное всем кабинетом, подписано одним Керенским. Никаких указаний на прежние программы в нем нет, — в том числе нет и указания на программу 8 июля, которое заменено в духе новой коалиции, глухой ссылкой на «ранее возвещенные начала». В том же настроении «воззвание» говорило о России и «родине», лишь однажды упомянув о революции и даже решалось заговорить о «национальном» воодушевлении и единстве. Вот текст этого воззвания.

«B тяжкую для родины годину преобразованное Временное Правительство будет нести бремя верховной власти. Наступление врага на фронте, при глубоком нестроении внутри государства, угрожает самому существованию России. Только небывалыми, героическими усилиями может быть спасена родина. Только железной властью, в суровых условиях военной необходимости, и самоотверженным порывом самого народа может быть выкована грозная и созидающая государственная мощь, которая очистит родную землю от неприятеля и привлечет к великой работе организованного строительства все живые силы страны на дело ее возрождения».

«Исполненное сознанием священного долга перед отечеством, правительство не остановится ни перед какими трудностями и препятствиями для — достойного чести великого народа — завершения борьбы, от исхода которой зависит будущее России. В стремлении использовать ради этой цели жизненные источники страны, оно будет выполнять необходимые меры организации государства, следуя неуклонно ранее возвещенным им началам».

«Приступая к этой работе, Временное Правительство черпает силы в уверенности, что оно встретит помощь и поддержку в разуме всех народов России. Правительство верит, что вся мощь революции будет обращена на дело спасения России и восстановления ее, поруганной предательством, малодушием и презренной трусостью, чести. Правительство убеждено, что в исторический час, когда решаются судьбы родины, русские граждане забудут перед лицом неприятеля разделяющие их споры, объединятся в великом жертвенном подвиге, — встретят грядущие испытания с мужественным решением преодолеть их. Пред таким единением не страшны будут ни внешний враг, ни внутренняя разруха. Свобода, спаянная национальным единством и воодушевлением, не может быть побеждена. Русский народ пронесет ее сквозь кровь и страдания к светлому будущему, создаст на благо всему человечеству новую, свободную, великую Россию».

Оставалось провести признание вновь образовавшегося кабинета через главные партийные организации. Заседание пленума исполнительных комитетов советов было собрано в ночь на 25 июля. Настроение собрания оказалось весьма минорное. Основным тоном речей было сознание, что июльское восстание ослабило весь демократический фронт и что необходимы уступки власти, которая должна быть сильной. Для сохранения равновесия, однако же, этой власти давалась в руководство все та же программа 8 июля и ставилась задачей «бесконечная борьба с... контрреволюцией».

«Проклятый Рубикон», восклицал докладчик М.И. Скобелев, говоря о событиях 3-5 июля. «На нем сломилась революция; вместо того, чтобы идти вперед, она должна напрягать все силы свои, чтобы сохранить завоеванное до ужасных июльских дней». А.В. Пешехонов, проводя параллель между этим министерством и прежним, говорил: «Тогда, 6 мая, правительство чувствовало, что ему необходимо подкрепление слева — и обратилось к советам». Теперь опасность напора «волны контрреволюции» «заставила правительство искать поддержки справа». «Чем больше сил мы привлечем справа», наивно признавался он, «тем меньше останется тех, которые будут нападать на власть».

Очень показательная была речь Церетели. «Это не только был кризис власти», говорил он, «это кризис революции. В ее истории началась новая эра». «Правы те, кто указывал, что советы два месяца назад были сильнее. Мы, действительно, стали слабее. Соотношение сил изменилось не в нашу пользу». «Если бы органы революционной демократии сказали, что представляют всю страну, они впали бы в ошибку, от которой вряд ли удалось бы оправиться. Бойтесь поставить народ перед выбором между революционной демократией и страной». Исходя из этих рассуждений, Церетели убеждал товарищей примириться с правительством взаимных уступок и в интересах «восстановления боевой мощи фронта», для чего «нельзя отказываться от репрессий» и надо дать власти «диктаторские полномочия», а также и в интересах борьбы с «контрреволюцией». Оставшийся в правительстве министр М.И. Скобелев обещал, что уйдет из правительства при первом признаке заявленного ему недоверия, меланхолически прибавляя при этом: «Мы предпочитаем ошибаться вместе с революционной демократией, чем быть правыми, но без нее'».

Эта удачная формула нового отношения социалистических вождей к правительству немедленно же раскрывалась в направлении — «ошибок». Все ораторы категорически требовали выполнения правительством программы 8-го июля. Предложенная Богдановым резолюция совета ставила деятельности коалиционной власти определенные партийные границы: 1) «никаких посягательств на органы революционной демократии», то есть никаких мероприятий против советов; 2) «никаких отступлений» от циммервальдской внешней политики; 3) воздержание при «борьбе с анархией и эксцессами», «от борьбы с целыми политическими течениями», то есть сохранение нейтралитета по отношению к партийной деятельности большевиков и 4) наоборот, «решительная борьба с контрреволюционными заговорами в том специфическом смысле, в каком оратор-интернационалист Юренев на том же заседании говорил об «обнаглевшем бонапартизме ген. Корнилова», наконец 5) «скорейшее проведение в жизнь» «социальной программы 8-го июля».

Несколько более благоприятно звучала резолюция объединенного заседания исполнительного комитета рабочих и солдатских депутатов с комитетом крестьянских депутатов, предложенная Даном. Вступление социалистов в этой резолюции прямо «одобрялось» и правительству обещалась «самая активная поддержка». Но условия одобрения и поддержки и здесь мыслились совершенно так же, как там: исполнение программы 8-го июля и «опора на органы революционной демократии внутри страны и на фронте», включая тут и решительную угрозу «со всякой энергией противодействовать всяким покушениям на права и свободу деятельности этих организаций». «Революционная демократия» фактически продолжала, таким образом, строиться общим фронтом против правительства, отрезая у него ту самую поддержку, которую обещала формально.

Если при этих условиях руководящая несоциалистическая партия к.-д. решилась все-таки дать своих сочленов в кабинет Керенского, то она при этом руководилась, во-первых, полной невозможностью отказаться от участия во власти в момент, который признавали критическим даже ее политические противники; во-вторых, надеждой, что первый шаг эмансипации Керенского от советов повлечет за собой и дальнейшие шаги, а это не замедлит отразиться и на дальнейшей мирной эволюции личного состава кабинета в желательном направлении. В момент переговоров о составлении нового правительства в Москве собрался съезд партии народной свободы, который, выслушав доклад Новгородцева, только что одобрил отказ кандидатов к.-д. от продолжения переговоров (см. выше). Спешно съезд этот вызван был в Петроград, где после заседания в Малахитовом зале и последовавших переговоров с Керенским, сложилось прямо противоположное настроение. На долю П.Н. Милюкова выпало доказать своим единомышленникам необходимость вступления к.-д. в только что сформировавшийся кабинет.

В своей речи на съезде 24 июля П.Н. Милюков, прежде всего, указал, что в данную минуту «нам уже не грозит только катастрофа; мы уже находимся в водовороте». Но он отметил, что именно теперь, под впечатлением «глубоких разочарований», политические идеи к.-д. получают более широкое распространение и могут служить базисом для более искренней коалиции. В ряде выступлений самых влиятельных вождей социалистических течений — таких как Керенский, Церетели, Чернов, Скобелев и др. — может считаться установленным, что революция не считается социалистической, что организованная часть демократии составляет лишь поверхностный слой на океане народных масс и нельзя считать всю Россию примкнувшей к той или другой политической партии; что государство должно остановить разрушение промышленности стихийным ростом рабочих требований. Остается словесный спор и том, следует ли «охранять завоевания революции» или «продолжать и углублять» ее. "Бесспорно», заявил П.Н. Милюков, «революция продолжается в смысле осуществления тех задач, которые она поставила», но «революция кончена в том смысле, что закончен процесс кровавого разрыва с прошлым» и далее развитие революции должно совершаться уже в рамках ею самою созданной революционной власти и закона. Вопреки обвинениям в «контрреволюционности», партия «остается верными республиканцами и не думает», «не только о восстановлении старого самодержавного строя, но и «конституционного монархического, с которым покончила революция». Партия «защищает все приобретения революции, которые начало осуществлять первое правительство». Она за самые широкие социальные реформы, за свободное развитие народностей, но «против всего того, что предрешает волю Учредительного Собрания». Она боролась с социалистами поскольку они «шли на уступки требованиям большевизма», но теперь, когда их уступчивость привела к «хаосу в армии, хаосу во внешней политике, хаосу в промышленности, хаосу в национальном вопросе, хаосу в путях сообщения», когда с трудом сдерживается хаос финансовый и продовольственный, когда «провалилось наступление, построенное на основе так называемой демократизации и революционной дисциплины», когда, словом, «наступают дни расплаты и расчета за все увлечения и утопии, которым подчинялась власть», — в такой момент нельзя отказывать в поддержке власти, раз она обращается к нам на основе нашей же национальной программы и обещает восстановить свою независимость от партийных организаций.

Значительная часть съезда была очень решительно настроена против вступления к.-д. в правительство, возглавляемое Керенским. Однако съезд оживленно рукоплескал заявлению П.Н. Милюкова, призывавшего по поводу одной из резких выходок против Керенского к «новому чувству — уважения к главе революционного правительства». В конце концов, съезд убедился, что не было другого выхода кроме попытки усилить власть изнутри, ибо путь насильственный, намеки на который уже слышались на съезде, привел бы лишь к гражданской войне. «Если окажется, что мы имеем дело не с падающим влиянием советов и социалистического утопизма, если дух Циммервальда, который пошел на убыль и уже вытравлен в последних заявлениях министерства, вновь возродится, если большевики опять появятся на улицах Петрограда, то речь будет другая», закончил П.Н. Милюков свой ответ оппонентам. «Сейчас же мы будем поддерживать своим доверием наших товарищей, пока они останутся в министерстве».

В своей приветственной статье новому кабинету черновское «Дело Народа» было, в сущности, не более оптимистично. «Трудно заранее предсказать, говорила газета, насколько долговечна новая коалиция, насколько жизненна она. Можно с уверенностью лишь сказать, что это — последняя попытка создать национальное правительство. С неудачей этой попытки революция окажется окончательно откинутой либо в ту, либо в другую сторону. В том и другом случае она окажется изолированной, на краю и под угрозой — от лишнего толчка окончательно сорватся».

Прогноз был правильный. Проблема: или Корнилов, или Ленин, — здесь поставлена черновской газетой совершенно открыто, вполне откровенно указаны роковые последствия того положения, когда революция окажется «на краю» и «изолированной». Но на каком краю?

II. Провал наступления

Первые вести о прорыве. — Корнилов и Савинков. — Смертная казнь и совещание в ставке 16 июля. — Корнилов — верховный главнокомандующий. — Первый конфликт Корнилова с Керенским

В дни, когда создавалось новое коалиционное правительство, среди левых течений преобладал страх, что революция окажется на правом краю. Не один Церетели констатировал «задержку развития революции» и пугал тяжелыми последствиями. Налицо был объективный факт, который повелительно требовал этой «задержки», во имя интересов родины. Россия стояла перед грозной национальной опасностью, которая обрисовалась во весь рост после неудачи наступления на фронте, осуществленного А.Ф. Керенским под влиянием настояний союзников. События на фронте развивались параллельно с кризисом власти в течение всего июля — и, несомненно, оказали на ход этого кризиса очень сильное влияние. Дальше мы увидим, что и все содержание политической жизни в августе определилось тем же условием: необходимостью укрепить власть для воссоздания военной мощи России. Мы не знаем, возлагал ли Альбер Тома и другие сторонники русского наступления в рядах союзников серьезные надежды на успех русского наступления. Для военных целей достаточен был, вероятно, самый факт наступления, обещавший отвлечь на определенный срок определенное количество неприятельских войск с союзнического фронта на русский. Были, однако, и среди союзников люди, смотревшие на положение более серьезно и относившиеся с большими опасениями к конечному исходу задуманного стратегического маневра. Для этих людей уже тогда было ясно, что самое большее, чего можно требовать от русской армии в ее тогдашнем настроении, было — чтобы она продержалась в окопах. Двинуть ее вперед из окопов — значило рисковать, что она бросится назад. Об этом заблаговременно свидетельствовали те нечеловеческие усилия, которые приходилось делать, чтобы приготовить хотя бы «ударные» кадры, способные начать наступление. Предполагалось, что они увлекут своим примером и остальных. Но рискованность этого предположения была понятна всем, кто стоял близко к делу.

За несколько недель до наступления, о его возможной неудаче и об опасности всего предприятия предупреждал приехавший в Петроград из ставки председатель союза офицеров полковник Новосильцев. П.Я. Рысс в своей книге «Русский опыт» рассказывает: «Помню, 15 июня 1917 г., ко мне приехал итальянский военный агент, хорошо знавший русскую армию и только что объехавший русский фронт. Он взволнованно сообщил, что наступление предполагается в стык австро-германских войск и могло бы дать блестящие результаты. Но русская армия разложена и неспособна к наступлению. Пока она стоит неподвижно, она существует, оттягивая неприятельские силы. В момент, когда армия выйдет из своего неподвижного состояния, она рассыплется, — и тогда все погибнет. Россия выбудет из строя». О том же самом господин Тозелли сообщал тогда же и мне лично. Но было уже поздно. Через три дня наступление началось. Вместе с ним явился тот проб леек-надежды, о котором мы говорили, описывая настроение Петрограда 19 июня. Неверующие хотели верить и заставить верить других.

Увы, скоро оказалось, что для оптимизма нет никакой почвы. Ночью с 6 на 7 июля — как раз тогда, когда в Петроград вступили военные части для усмирения большевистского восстания, пришли в столицу первые известия о прорыве фронта. Начиная с 8 июля, газеты начали печатать намеренно откровенные телеграммы с фронта, поразившие как громом русскую общественность.

Вот первая телеграмма этого рода, посланная с фронта 6-го и напечатанная в газетах 8-го июля. «В 10 часов 607-й Млыновский полк, находившийся на участке Виткув-Минаюв, самовольно оставил окопы и отошел назад, следствием чего явился отход и соседей, что дало возможность противнику развить свой успех. Наша неудача объясняется в значительной степени тем, что под влиянием агитации большевиков, многие части, получив боевой приказ о поддержании атакованных частей, собирались на митинги и обсуждали, подлежит ли выполнению приказ, причем некоторые полки отказывались от выполнения боевых поручений, уходили с позиций без всякого давления противника. Усилия начальников и командиров побудить к исполнению приказов были бесплодны».

На следующий день (9-го) телеграмма гласила: «Противник, развивая прорыв, продолжал в течение 7-го июля дальнейшее наступление на Тарнополь. Наши войска, в массе, не проявляя должной устойчивости, а местами не выполняя боевых приказов, продолжали отходить». 9-го и 10-го июля с фронта продолжали посылаться столь же тревожные известия. «Наши войска, проявляя полное неповиновение начальникам, продолжали отступать за реку Серет, частью сдаваясь в плен. Сопротивление оказала только 155-я пехотная дивизия... При громадном превосходстве сил и техники с нашей стороны на атакованных участках, отступление шло почти безостановочно, что происходило от полной неустойчивости наших войск и рассуждения о том, исполнять или не исполнять боевые приказы начальства и преступной пропаганды большевиков». 10 июля то же настроение отразилось и на судьбе атаки, предпринятой на Виленском наступлении у Крево. «На развитии дальнейшего успеха начинает сказываться неустойчивость и моральная слабость некоторых частей. Отмечается доблестное поведение офицеров, массами гибнущих, исполняя свой долг». «Приводивший части в порядок, начальник штаба дивизии Генерального штаба подполковник Хольд убит».

Того же 9 июля по адресам Временного Правительства, ЦК, советов и верховного Главнокомандующего исполнительный комитет юго-западного фронта, армейский комитет и комиссар XI армии послали сводную телеграмму следующего содержания. «Начавшееся 6-го июля немецкое наступление на фронте XI армии разрастается в неизмеримое бедствие, угрожающее, быть может, гибелью революционной России. В настроении частей, двинутых недавно вперед геройскими усилиями сознательного меньшинства, определился резкий и гибельный перелом. Наступательный порыв быстро исчерпался. Большинство частей находится в состоянии все возрастающего разложения. О власти и повиновении нет уже речи. Уговоры и убеждения потеряли силу, на них отвечают угрозами, а иногда и расстрелом. Некоторые части самовольно уходят с позиций, даже не дожидаясь подхода противника. Были случаи, что отданное приказание — спешно выступить в поддержку — обсуждалось часами на митингах, почему поддержка опаздывала на сутки. При первых выстрелах неприятеля части нередко бросают позиции. На протяжении сотни верст в тыл тянутся вереницы беглецов, с ружьями и без них, — здоровых, бодрых, потерявших всякий стыд, чувствующих себя совершенно безнаказанными. Иногда так отходят целые части. Члены армейского и фронтового комитетов и комиссары единодушно признают, что положение требует самых крайних мер и усилий, ибо нельзя останавливаться ни перед чем, чтобы спасти революцию от гибели. Сегодня Главнокомандующим юго-западным фронтом и командиром XI армии, с согласия комиссаров и комитетов, изданы приказы о стрельбе по бегущим. Пусть вся страна знает всю правду о совершающихся здесь событиях, пусть она содрогнется и найдет в себе решимость беспощадно обрушиться на всех, кто малодушием губит и предает родину и революцию»*.

______________________

* Телеграмма подписана председателем исполнительного комитета юго-западного фронта Дашевским, товарищем председателя Колчинским, Никольским, Гуревичем, председателем армейского комитета XI армии Кириенко, помощником комиссара Чекотиса и членом исполнительного комитета крестьянских депутатов, Пьяных.

______________________

Наконец, 11 июля — комиссары юго-западного фронта — Савинков и Филоненко, отправили телеграмму, чрезвычайно характерную для обоих и для всей постановки вопроса о «демократизации» армии. Революционная фразеология здесь приходит в резкое и сознательное противоречие с суровой действительностью.

«Мы, комиссары армии юго-западного фронта», заявляют Савинков и Филоненко, «явившиеся на театр войны для того, чтобы увещеваниями, опирающимися на всю полноту авторитета полномочных органов революционного большинства, побудить войска исполнять свой долг перед родиной и свободой, — мы теперь даем отчет вам и народу в том, что мы сделали и чего достигли и по долгу совести, заявляем о том, что сделать надлежит.

Я, Борис Савинков, бывший комиссар 7-й армии и мой помощник Влад. Гобечиа, привели 7-ю армию в состояние, которое дало возможность наступать. Герои пали в бою и армия, увлеченная ими, сражалась доблестно. А теперь их нет — и она бежит. Как я отвечу за пролитую кровь, если не потребую, чтобы немедленно были введены с железной решимостью в армии порядок и дисциплина, которые бы не позволили малодушным безнаказанно, по своей воле, оставлять позиции, открывать фронт, губить этим целые части и товарищей, верных долгу, покрывая незабываемым срамом революцию и страну? Выбора не дано: смертная казнь тем, кто отказывается рисковать своей жизнью для родины за землю и волю.

Я, Максимилиан Филоненко, комиссар 8-й армии. Удача сопутствовала мне. Ни разу не применив насилия, я был счастлив словом и нравственным воздействием преодолеть все колебания и нерешимость и двинуть войска в победный бой... Но теперь, что я скажу доблестной армии, когда она вынуждена отступать, оставляя поля, обагренные кровью лучших ее солдат, потому что справа обнажают ее фланг, бегут без оглядки трусы и предатели? Я могу заявить одно: смертная казнь изменникам: тогда только будет дан залог того, что не даром, за землю и волю, пролилась священная кровь».

Таким образом, в кругах непосредственных исполнителей воли советов солдатских, рабочих и крестьянских депутатов, пытавшихся водворить в армии особую «революционную» дисциплину, зрели мысли, явившиеся затем источником длительного конфликта. Эти же круги выдвинули на роль исполнителя новых задач и то лицо, которое скоро стало знаменем и символом конфликта.

Пришедшие в середине июля более подробные сведения нарисовали картину ужасающей катастрофы, по характеру своему беспримерной в летописях военной истории. Неприятель задумал частичный удар, чтобы отвлечь наши силы от прорыва, нами произведенного у Станиславова между 18 и 28 июня. Он пустил в ход 5-го июля только две германских дивизии (223 и 197) и одну сводную австро-венгерскую (33). Мы ввели в дело целых 12 дивизий, то есть были раз в пять сильнее. Но самовольный уход 607 полка гренадерской дивизии с позиции, отказ или опоздание резервных полков, назначенных для покрытия образовавшегося пробела, побудили немцев спешно бросить в прорыв собранные по близости подкрепления, 6-го июля против нас действовали уже 5 дивизий, 3 германских и 2 австрийских, а 7-го июля подошли еще более значительные резервы. Небольшой прорыв, верст в 18 ширины, при 8-ми верстах, самое большее, глубины, уже к вечеру, 7-го июля, достиг ширины верст в сорок при глубине более 20 верст. Неожиданно подверглась опасности наша первоклассная база Тарнополь, с громадным количеством запасенных здесь снарядов и продовольствия, стоимостью до 3-х миллиардов. При полной невозможности в два дня эвакуировать население и запасы, город представлял ужасающую картину. Банды дезертиров бросились грабить магазины и частные квартиры, совершая возмутительные насилия над мирными обывателями. Десятки тысяч телег, автомобилей и повозок запрудили улицы города; живая обозная лавина двигалась на восток от города по Тарнопольскому шоссе. Ударный батальон юнкеров и казаки на время водворили порядок в городе и на вокзале; но с их уходом грабежи, насилия и убийства еще более усилились. Отход XI армии, в районе которой совершился прорыв, поставил в крайне трудное положение 7-ю армию генерала Селивачева, которую австро-германские войска, быстро переправившись через Серет, прижали к Днестру, отрезая ей отступление на восток. Идя на юг, эта армия попадала на линию отступления бывшей Корниловской армии, окруженной с правого фланга и вынужденной спешно ликвидировать все свои приобретения в Карпатах. Проход армии через Калущ и Станиславов также ознаменовался ужасающими бесчинствами и преступлениями озверевшей солдатской толпы. «Еще недавно», — писал корреспондент «Русского Слова», — «я был свидетелем того стихийного энтузиазма, с каким революционные войска бросались на вражеские укрепления, сметая на своем пути все преграды. И нет слов, которыми можно было бы выразить охватившее нас тогда чувство бурной радости. Мы все... поздравляли друг друга со слезами на глазах, с чудесным воскресением обновленной русской армии. Увы! Сладкий сон был кратковременным. Прошел первый порыв, погибли под неприятельскими пулями и снарядами лучшие честные борцы за свободу и родину, — гидра разложения, посеянного германскими наемниками — большевиками и просто негодяями, дрожащими за свою шкуру, вновь подняла голову. Одного одушевления для победы оказалось слишком мало. Сказалось отсутствие дисциплины, а следовательно и стойкости, и нам пришлось почти без боя отдать назад противнику все то, что было добыто ценою тысячи погибших героев».

Катастрофа распространилась скоро с юго-западного фронта на западный, где после месячных усилий, удалось было побудить отборные воинские части перейти в наступление. Картина была здесь совершенно та же. Громадное неравенство сил в нашу пользу, обещавшее нам легкую победу. «Никогда еще мне не приходилось драться при таком перевесе в числе штыков и материальных средств», писал генерал Деникин. «Никогда еще обстановка не сулила таких блестящих перспектив. На 19-ти верстном фронте у меня было 184 батальона против 29 вражеских; 900 орудий против 300 немецких; 138 батальонов были введены в бой против перволинейных 17-ти немецких и все пошло прахом». Первые впечатления и здесь иногда были такие же радужные, как в Галиции. Вот донесение командира 1-го сибирского корпуса. «Все данные для успешного выполнения наступательной операции были на лицо... Успех, крупный успех, был достигнуть, да еще сравнительно с незначительными потерями с нашей стороны. Прорваны и заняты три линии укреплений; впереди оставались лишь оборонительные узлы и бой мог скоро принять полевой характер; подавлена неприятельская артиллерия, взято в плен свыше 1300 германцев и захвачено много пулеметов и всякой добычи. Кроме того, врагу нанесены потери убитыми и ранеными от артиллерийского огня и можно с уверенностью сказать, что стоявшие против корпуса части временно выведены из строя... Всего на фронте корпуса редким огнем стреляли три-четыре неприятельских батареи и изредка три-четыре пулемета. Ружейные выстрелы были одиночные»... «Но пришла ночь... тотчас стали поступать ко мне тревожные заявления начальников боевых участков о массовом, — толпами и целыми ротами, — уходе солдат с не атакованной первой линии. Некоторые из них доносили, что в полках боевая линия занята лишь командиром полка со своим штабом и несколькими солдатами». Операция была окончательно и безнадежно сорвана. «Пережив таким образом в один и тот же день и радость победы, достигнутой при условиях неблагоприятного боевого настроения солдат, и весь ужас добровольного срыва солдатской массой плодов этой победы, нужной родине, как вода и воздух, я понял, что мы, начальники, бессильны изменить стихийную психологию солдатской массы, — и горько, горько и долго рыдал».

Слезами, как словами, нельзя было «изменить психологию солдатской массы». Тут нужны были люди из другого металла. И не случайно выдвигаются в этот момент на фоне общего развала, две фигуры, генерала и комиссара, Корнилова и Савинкова. С двух полюсов политической жизни, автор романа «Конь Бледный» , еще подписывавший свои военные корреспонденции псевдонимом Ропшина и маньчжурский герой, совершивший изумительный побег из германского плена, сходятся в общем волевом импульсе. Позволяю себе огласить рассказ о первой встрече комиссара и генерала, переданный мне самим Савинковым и характеризующий обоих. «Генерал», говорил Савинков Корнилову, «я знаю, что, если сложатся обстоятельства, при которых вы должны будете меня расстрелять, вы меня расстреляете». Потом, после паузы, он прибавил: «Но если условия сложатся так, что мне придется вас расстрелять, я это тоже сделаю». Таково было начало странного и недолгого союза, вызванного чрезвычайными обстоятельствами.

B 7 часов вечера 7-го июля, генерал Корнилов принял командование всем юго-западным фронтом. Его первым делом, как главнокомандующего, была телеграмма Временному Правительству следующего содержания (от того же 7-го июля): «Армия обезумевших темных людей, не ограждавшихся властью от систематического развращения и разложения, потерявших чувство человеческого достоинства, бежит. На полях, которых нельзя назвать полями сражений, царят сплошной ужас, позор и срам, которых русская армия еще не знала с самого начала своего существования. Это бедствие может быть прекращено, и этот стыд или будет снят революционным правительством, или, если оно не сумеет этого сделать, неизбежным ходом истории будут выдвинуты другие люди, которые, сняв бесчестие, вместе с тем уничтожат завоевания революции и потому тоже не смогут дать счастье стране. Выбора нет: революционная власть должна стать на путь определенный и твердый. Лишь в этом спасение родины и свободы. Я, генерал Корнилов, вся жизнь которого от первого дня сознательного существования доныне проходит в беззаветном служении родине, заявляю, что отечество гибнет и потому, хотя и не спрошенный, требую немедленного прекращения наступления на всех фронтах, в целях сохранения и спасения армии для ее реорганизации на началах строгой дисциплины и дабы не пожертвовать жизнью немногих героев, имеющих право увидеть лучшие дни. Необходимо немедленно, в качестве меры временной, исключительной, вызываемой безвыходностью создавшегося положения, введение смертной казни и учреждение полевых судов на театре военных действий. Не следует заблуждаться: меры кротости правительственной, расшатывая в армии дисциплину, стихийно вызывают беспорядочную жестокость ничем не сдержанных масс и стихия эта проявляется в буйствах, насилиях, грабежах, убийствах. Не следует заблуждаться: смерть не только от вражеской пули, но и от руки своих же братьев непрестанно летает над армией. Смертная казнь спасет многие невинные жизни ценой гибели немногих изменников, предателей и трусов. Я заявляю, что занимая высокоответственный пост, я никогда в жизни не соглашусь быть одним из орудий гибели родины. Довольно. Я заявляю, что если правительство не утвердит предлагаемых мною мер и тем лишит меня единственного средства спасти армию и использовать ее по действительному назначению — защиты родины и свободы, то я, генерал Корнилов, самовольно слагаю с себя полномочия главнокомандующего». На этой выразительной телеграмме стояла знаменательная приписка комиссара Юго-Западного фронта Бориса Савинкова: «Я, со своей стороны, вполне разделяю мнение генерала Корнилова и поддерживаю высказанное им от слова до слова»*.

______________________

* Вероятно, к этому моменту относится и телеграмма, полученная, по воспоминаниям В.Н. Львова, всеми членами Временного Правительства от центрального комитета союза офицеров при ставке за подписью полковника Новосильцева. В этой телеграмме союз офицеров «в торжественных выражениях поддерживал требования Корнилова, добавляя, что, в случае не утверждения мер все члены Временного Правительства отвечают за это головой (?)».

______________________

Таким образом, первое же выступление Корнилова с своего рода политическим манифестом сразу очертило и его личность, и его тактику. Корнилов 7-го июля тот же, как и Корнилов 27-го августа: решительный, не признающий никаких юридических тонкостей и прямо идущий к цели, которую раз признал правильной. Этот документ рисует также и круг влияний, которым подчинился Корнилов — не столько при выборе цели — этот выбор, конечно, должен был быть ему подсказан верным глазом солдата, — сколько при ее формулировке и при выборе средств для ее осуществления. Одно из этих влияний, открытое, характеризуется именем Савинкова. За Савинковым стоял другой комиссар нового типа, более неустойчивый и импульсивный Филоненко. Иного рода влияние, скрытое, но еще более сильное, принадлежало некоему Завойко, который импонировал Корнилову своим несомненным умом и своими сомнительными финансовыми связями. В скромной роли «ординарца» Корнилова он сумел быстро овладеть его доверием и сделаться для него необходимым советником. По признанию самого Корнилова, он употреблял Завойко для составления своих заявлений, когда «требовался особенно сильный художественный стиль»*. Корнилов не договаривает только, что влияние Завойко распространялось не на один «стиль», но и на самое содержание политических документов, выпускавшихся Корниловым. Завойко сделался, таким образом, буквально «правой рукой» Корнилова. Он дополнял недостававшие Корнилову свойства. Его перу вероятно принадлежит и только что приведенная телеграмма, — как и многие последующие. Нужно сделать только одну оговорку. Разумеется, мысли, развиваемые в этих телеграммах, не принадлежали исключительно ни генералу Корнилову, ни г. Завойко. Они составляли общее достояние военной среды, имевшей возможность близко наблюдать факты, и подготовленной самой своей профессией к правильному пониманию их значения и к выбору надлежащих средств, чтобы с ними бороться. Политикам оставалось воспользоваться плодами этой военной экспертизы для скорейшего проведения в жизнь неотложных мер, ими рекомендованных.

______________________

* О своих отношениях к Завойко Корнилов показал следственной комиссии следующее. «С В.С. Завойко я познакомился в апреле этого (1917) года в Петербурге. По имеющимся у меня сведениям, он несколько лет тому назад был предводителем дворянства Гайсинского уезда Подольской губернии, работал на нефтяных промыслах в Баку и, по его рассказам, занимался исследованием горных богатств в Туркестане и Западной Сибири. В мае он приезжал в Черновицы и зачислившись добровольцем в Дагестанский конный полк, оставался при штабе армии в качестве личного при мне ординарца, отлично владеет пером. Поэтому я поручил ему составление тех приказов и тех бумаг, где требовался особенно сильный художественный стиль».

______________________

В 11 часов утра следующего дня 8-го июля, Корнилов послал верховному главнокомандующему генералу Брусилову, сообщение об условиях, при которых совершился прорыв, вместе со своим заключением: «Нахожу безусловно необходимым обращение Временного Правительства и совета с вполне откровенным и прямым заявлением о применении исключительных мер, включительно до введения смертной казни на театре военных действий, иначе вся ответственность падет на тех, которые словами думают править на тех полях, где царит смерть и позор, предательство, малодушие и себялюбие». Копии этой телеграммы были переданы кн. Львову, Керенскому и Савинкову. В свою очередь, Брусилов телеграфировал правительству: «Всемерно поддерживаю генерала Корнилова и для спасения России и свободы, считаю безусловно необходимым немедленное проведение в жизнь мер, просимых генералом Корниловым».

Генерал Корнилов, впрочем, не дожидался ответа. Одновременно с телеграммой Брусилову, то есть утром 8-го июля, он телеграфировал всем командующим армиями и комиссарам следующий приказ: «Самовольный отход частей с позиций считаю равносильным измене и предательству. Поэтому категорически требую, чтобы все строевые начальники в таких случаях не колеблясь применяли против изменников огонь пулеметов и артиллерии. Всю ответственность за жертвы принимаю на себя. Бездействия же и колебания со стороны начальников буду считать неисполнением их служебного долга и буду таковых немедленно отрешать от командования и предавать суду».

Наконец в 8 часов вечера 9-го июля, в действующей армии был получен ответ Керенского. Новый министр-председатель подтверждал распоряжения Корнилова о немедленном приведении к повиновению, не стесняясь применением оружия, как целых войсковых частей, так и отдельных чинов, виновных в неисполнении боевых приказов, в призыве или агитации с той же целью. В ответе Керенского указывалось также на недопустимость вмешательства комитетов в распоряжения командного состава, как боевые, так и по подготовке войск, и также в вопросы, касающиеся смены и назначения командного состава (один из спорных пунктов «декларации прав солдата»). Распоряжение Керенского было немедленно передано всем частям с разъяснением, согласно его тексту, что мера эта должна приводиться в исполнение, ибо проявление слабости в настоящий момент ведет к гибели России и революции. Чего это стоило и к чему вело неожиданное проявление силы среди обстановки, созданной слабостью, показала судьба начальника штаба одной дивизии, полковника Хольда, убитого солдатами во время усмирения дивизии, позорно покинувшей позиции 9-го июля, в момент подготовки контрударного маневра. В ряде других случаев, однако же, отмечалось оздоровляющее действие строгих мер, применение которых началось по согласию с комиссарами, еще до формального их разрешения.

В «историческом заседании» в Зимнем Дворце (21 июля) Савинков с иронией отметил, в чем оказался отклик «революционной демократии» на катастрофу, причины которой лежали в ее собственной деятельности... «С тревогой, надеждой, упованием ждали в армии конкретных мер со стороны правительства и советов после прорыва фронта. Но вместо этих мер, армия получила лишь 5 воззваний и 60 агитаторов»*.

______________________

* В этом заседании Савинков также перефразировал угрозу, высказанную в корниловской телеграмме 7 июля. Призывая перейти от слов к делу, он указал на тот огромный сдвиг вправо, который произошел на фронте. «В этом отношении», говорил он, «в Петрограде едва ли слышат то, что говорится на фронте, едва ли знают, кто, где и что там гото вит. Ясно одно, что, если полной власти не возьмут органы революционной демократии, ее возьмут другие. Возьмут и растопчут свободу. Опасность близка и каждый день подобен смерти».

______________________

«Пять воззваний» (к солдатам, к гражданам, к рабочим, к советам депутатов и к комитетам армии и фронта), принятых исполнительными комитетами в ночь на 10 июля, действительно, объявляли, что советы облекли правительство «неограниченной властью» и нарекли его правительством «спасения революции» (см. выше стр. 218), что оно должно «суровой рукой... водворить порядок и дисциплину», что «необходимо быстрое, немедленное восстановление военной мощи нашей армии», что «кто ослушается приказов Временного Правительства в бою, тот изменник, а прощения изменникам и трусам не будет». Но все эти непривычные слова, бессильные, как и произносившее их учреждение, тонули среди обычных призывов — объединиться всем вокруг органов революционной демократии, идти «всем в ряды социалистических партий», бороться с... «темными силами» контрреволюции, «подкапывающейся под органы революционной демократии» и т.д., вплоть до циммервальдского призыва к «зарубежным братьям», «поспешить на помощь российской революции» и «удесятерить усилия, чтобы заставить свои правительства согласиться на справедливые условия мира объявленные революционной демократией России».

Другими словами, исполнительный комитет подтверждал ту самую идеологию, которая и привела к развалу армий. При этих условиях, в лучшем случае, «пять воззваний» должны были остаться без всякого действия, а в худшем — они могли сделаться новым орудием большевистской пропаганды в войсках.

Наделенное «неограниченной властью» Временное Правительство сделало, по крайней мере, одно употребление из этих, скорей моральных, чем юридических, полномочий. Постановлением 12-го июля оно восстановило смертную казнь «на время войны для военнослужащих за некоторые тягчайшие преступления»*. В то же время оно создало «для немедленного суждения» за те же преступления «военно-революционные суды» «из трех офицеров и трех солдат», — парализовавшие в значительной степени первую меру. Как раз накануне этого постановления, 11 июля Керенский и Брусилов получили приведенную выше телеграмму от комиссаров юго-западного фронта, Савинкова, Гобечиа и Филоненко, требовавших смертной казни тем, кто «отказывается рисковать своей жизнью для родины, за землю и волю».

______________________

* «Смертная казнь через расстрел» полагалась «за военную и государственную измену, побег к неприятелю, бегство с поля сражения, самовольное оставление своего места во время боя и уклонение от участия в бою, подговор, подстрекательство или возбуждение к сдаче, к бегству или уклонение от сопротивления противнику, сдача в плен без сопротивления, самовольную отлучку с караула в виду неприятеля, насильственные действия против начальников из офицеров и из солдат, сопротивление исполнению боевых приказов и распоряжений начальников, явные восстания и подстрекательства к ним, нападение на часовых или военный караул, вооруженное им сопротивление и умышленное убийство часового, изнасилование, разбой и грабеж — лишь в войсковом районе армии».

______________________

Восстановление смертной казни, конечно, не исчерпывало тех мер, которые были необходимы при серьезной постановке вопроса о восстановлении дисциплины. Для всестороннего разбора вопроса специалистами, 16 июля было назначено особое совещание в ставке с участием Керенского, Савинкова, Брусилова, главнокомандующих фронтами (западным — Деникина, северным — Клембовского), генералов Алексеева, Рузского и др. Весьма решительное настроение этого совещания характеризуется сделанным на нем докладом генерала Деникина, «Прошу меня извинить», так начинался этот доклад: «Я говорил прямо и открыто при самодержавии царском; таким же будет мое слово теперь — при самодержавии революционном»... Эти слова уже указывали, что «правда» Деникина не пощадит Керенского. И действительно, доклад содержал в себе чрезвычайно резкую критику публичных выступлений, словесных увещаний и практических мероприятий революционного военного министра.

«Военного министра восторженно приветствовали в 28-й дивизии. А... через полчаса после отъезда министра (два полка) вынесли постановление не наступать. Особенно трогательна была картина в 29-й дивизии, вызвавшая общий энтузиазм, — вручение коленопреклонному командиру Потийского пехотного полка красного знамени... Потницы клялись умереть за родину... Этот полк в первый же день наступления, не дойдя до наших окопов, в полном составе, позорно повернул назад и ушел за 10 верст от поля боя... В одной из своих речей на северном фронте военный министр, подчеркивая свою власть, обмолвился знаменательной фразой: «Я могу в 24 часа разогнать весь высший состав армии, — и армия мне ничего не скажет». В речах, обращенных к войскам западного фронта, говорилось: «В царской армии вас гнали в бой кнутами и пулеметами, но теперь драгоценна каждая капля вашей крови». «Я, главнокомандующий», оскорбленно говорил по этому поводу Деникин, «стоял у пьедестала, воздвигнутого для военного министра, и сердце мое больно сжималось. А совесть говорила: это неправда. Мои железные стрелки, будучи в составе всего лишь 8-ми батальонов, потом 12-ти, взяли более 50 тысяч пленных, 42 орудия. И я никогда не гнал их в бой пулеметами. Я не водил на убой войска под Мезолаборчем, Лутовиско, Луцком, Чарторийском... Вскоре после своего нового назначения военный министр сказал мне: революционизирование страны и армии окончено. Теперь должна идти лишь созидательная работа. Я позволил себе доложить: окончено, но несколько поздно».

В самом деле, где кончается «революционизирование армии» и где начинается «созидательная работа» в тезисах «декларации прав солдата», в деятельности комиссаров и комитетов? Деникин упоминает телеграмму Алексеева, что «декларация есть последний гвоздь, вбиваемый в гроб, уготованный для русской армии», напоминает и о том, что Брусилов «здесь, в Могилеве, в совете главнокомандующих заявил (очевидно, в начале мая), что можно еще спасти армию и даже двинуть ее в наступление, но лишь при условии — не издавать деклараций (см. выше вып. 1, стр. 107-108)». А комиссары и комитеты? Деникин причисляет их к факторам, «которые должны были морально поднять войска, но фактически послужили к вящему разложению». «Быть может среди комиссаров есть такие черные лебеди, которые не вмешиваясь не в свое дело, приносят известную пользу». «Я не отрицаю прекрасной работы многих комитетов, всеми силами исполнявших свой долг, в особенности отдельных членов их, которые принесли несомненную пользу, даже геройской смертью своей запечатлели свое служение родине». Но корень зла тут — в самом институте и принесенная отдельными лицами польза «ни в малейшей степени не окупит того огромного вреда, которое внесло в управление армии многовластие, многословие, столкновение, вмешательство, дискредитирование власти». «И боевой начальник, опекаемый, контролируемый, возводимый, свергаемый, дискредитируемый со всех сторон должен был властно и мужественно вести в бой войска». Во что в действительности превратилось высшее командование при таких условиях? "В конечном результате старшие начальники разделились на три категории: одни, не взирая на тяжкие условия жизни и службы, скрепя сердцем, до конца дней своих исполняют честно свой долг; другие опустили руки и поплыли по течению, а третьи неистово машут красным флагом и по привычке, унаследованной от татарского ига, ползают на брюхе перед новыми богами революции так же, как ползали перед царями». А рядовое офицерство? «В самые мрачные времена царского самодержавия опричники и жандармы не подвергали таким нравственным пыткам, такому издевательству тех, кто считался преступниками, как теперь офицеры, гибнущие за родину, подвергаются со стороны темной массы, руководимой отбросами революции».

Каков же исход, каковы меры спасения? Доклад Деникина формулирует эти меры в следующих положениях, к которым более или менее открыто присоединились и другие генералы:

1) «Сознание своей ошибки и вины Временным Правительством, не понявшим и не оценившим благородного и искреннего порыва офицерства, радостно принявшего весть о перевороте и отдающего несчетное число жизней за родину.

2) Петрограду, совершенно чуждому армии, не знающему ее быта, жизни и исторических основ ее существования, прекратить всякое военное законодательство. Полная мощь верховному главнокомандующему, ответственному лишь перед Временным Правительством.

3) Изъять политику из армии.

4) Отменить «декларацию прав солдата» в основной ее части, упразднить комиссаров и комитеты, постепенно изменяя функции последних.

5) Вернуть власть начальникам. Восстановить дисциплину и внешние формы порядка и приличия.

6) Делать назначения на высшие должности не только по признакам молодости и решимости, но, вместе с тем, и по боевому, и служебному опыту.

7) Создать в резерве начальников отборные законопослушные части трех родов оружия, как опору против военного бунта и ужасов предстоящей демобилизации.

8) Ввести военно-революционные суды и смертную казнь для тыла — войск и гражданских лиц, совершающих тожественные преступления».

«Если вы спросите», прибавлял Деникин, «дадут ли все эти меры благотворные результаты, я отвечу откровенно: да, но далеко не скоро. Разрушить армию легко, для возрождения нужно время. Но, по крайней мере, они дадут основание, почву, опору для создания сильной и могучей apмии»

Керенский, не зная намерений генералов, уже в ставку приехал смущенный. Его очень раздражило затем то случайное обстоятельство, что Брусилов, занятый спешными делами, перепутавши час прихода поезда, не встретил его на вокзале. Приняв это за демонстрацию, Керенский, оставаясь в вагоне, послал приказание верховному главнокомандующему явиться для доклада. Сделанные генералами в заседании заявления и предложения он выслушал, едва скрывая гнев*. Тоном вызывающей иронии он ответил генералам, что готов подписать все меры, которых они требуют, но затем подаст в отставку и предоставит их неизбежной мести солдат. Он получил сухой ответ, что отставка его пока еще преждевременна. Свое бессильное раздражение А.Ф. Керенский излил на Брусилова. Тут же, в вагоне, на возвратном пути он решил его отставку и наметил его преемником генерала Корнилова.

______________________

* В своей книге о «Деле Корнилова» (Москва, Задруга, 1918, стр. 9-14) Керенский высказывает о совещании 16 июля суждения, которые показывают, до какой степени вопросы личного самолюбия заслонили для него существо дела на этом совещании. Он подчеркивает свою терпимость, с которой выслушал доклад Деникина и благодарил его за «смелость откровенно высказать свои суждения». Он объясняет этот жест, как способ «избежать скандала», так как «остальные генералы не знали, куда деваться». Впрочем, тут же Керенский оговаривается, что «Деникин только наиболее ярко изложил ту точку зрения, которую про себя разделяли остальные «генералы». Алексеев, Брусилов и Рузский, как более искушенные в разных тонкостях, очень сдерживались, но так и кипели». Отсутствие Корнилова видимо принесло ему пользу. Протокол заседания в ставке сохранился у господина Пронина: опубликование его дало бы более верную картину заседания, нежели та, которая набросана Керенским сквозь призму его собственного настроения.

______________________

Из показаний Филоненко видно, под каким влиянием состоялось это назначение. «По окончании совещания», рассказывает он, «Б.В. Савинков и я были приглашены в поезд министра-председателя»... Савинков, в частности, был, по словам Филоненко, «вызван Керенским с юго-западного фронта ввиду формирования нового кабинета, построенного на принципе утверждения сильной революционной власти». «По пути, продолжает Филоненко, при энергичной поддержке М.И. Терещенко, мы несколько раз докладывали министру-председателю о необходимости образования сильной власти и, в частности, обсуждался вопрос о малом военном кабинете в составе Временного Правительства... За эту мысль... горячо высказывался М.И. Терещенко, одновременно проектировавший переезд правительства в Москву. В связи с этим А.Ф. Керенский пришел к выводу о желательности замены генерала Брусилова генералом Корниловым». Савинков, подававший эти советы, был тут же намечен на пост управляющего военным министерством*.

______________________

* В своих показаниях перед следственной комиссией Керенский признает, что «в известной степени» совещание 16 июля послужило основанием замены Брусилова Корниловым. Он отмечает, что телеграмма Корнилова, в которой «было некоторое более объективное отношение к солдатской массе и к командному составу», была некоторым просветом на совещании; с другой стороны, «назначение человека с программой Деникина вызвало бы сразу генеральный взрыв во всей солдатской массе». Относительно же разговора в вагоне, Керенский отозвался запамятованием и недовольно прибавил: «Я никогда не препятствую... даже подпоручику высказывать свое мнение: но это редко имеет какое-либо влияние на последующие события». (Стр. 11, 16, ср. стр, 20, 21).

______________________

«По приезде в Петроград», замечает Филоненко, «вопрос об образовании твердой власти принял оборот, менее благоприятный». Мы знаем, что этот момент соответствовал перерыву переговоров с членами партии народной свободы о вступлении их в министерство (см. выше, стр. 223-224).

Как бы то ни было, кандидатура Корнилова и Савинкова была намечена окончательно. Необходимо отметить тут же «связь» этих назначений с планом создания «сильной революционной власти», развивавшимся Савинковым. При такой поддержке, план этот начал привлекать внимание Керенского.

Однако Керенский не мог не заметить вскоре, что сделал большую ошибку. Вместо гибкого, старого служаки, более или менее ловко лавировавшего между Керенским и «союзом офицеров», — готового, если понадобится, «махать красным знаменем», по выражению Деникина, — вместо человека, который и в самом совещании 16 июля высказывался гораздо уклончивее, чем другие, он получил теперь прямолинейного и упрямого генерала, привыкшего водить солдат к победам. Корнилов готов был использовать невыгодное положение, в котором находился Керенский после провала наступления, чтобы заставить его принять и исполнить свой план оздоровления не только армии, но и тыла.

На заседание 16 июля Корнилов не был приглашен Брусиловым, ввиду необходимости для него лично руководить ликвидацией прорыва*.

______________________

* Керенский предполагает, что «его и не хотели приглашать» (стр. 11).

______________________

Но он послал туда свой отзыв по телеграфу, в десяти пунктах, один из которых прямо говорил «о необходимости откровенного и прямого заявления со стороны правительства о признании своей ошибки по отношению всего офицерского состава, выразившейся в унижении и предании власти стольких истинных сынов родины и свободы». Получив известие о своем назначении, Корнилов утром, 17 июля, превратил свое мнение в непременное условие принятия им поста верховного главнокомандующего. Посланная им телеграмма правительству гласила: «Постановление Временного Правительства о назначении меня верховным главнокомандующим я исполняю, как солдат, обязанный являть пример воинской дисциплины. Но уже как верховный главнокомандующий и как гражданин свободной России, заявляю, что я остаюсь на этой должности лишь до того времени, пока буду сознавать, что приношу пользу родине и установлению существующего строя. В виду изложенного заявляю, что я принимаю командование при условиях: 1) ответственность перед собственной совестью и всем народом. 2) Полное невмешательство в мои оперативные распоряжения и поэтому в назначения высшего командного состава. 3) Распространение принятых в последнее время мер на фронте и на те местности тыла, где расположены пополнения армии. 4) Принятие моих предложений, переданных телеграфно верховному командующему в совещании ставки 16 июля. Докладываю, что лишь при осуществлении вышеперечисленных условий, я в состоянии буду выполнить возлагаемую на меня Временным Правительством задачу и в полном содружестве с доблестным офицерством и сознательной частью солдатской массы привести армию и народ к победе и к приближению справедливого и почетного мира».)

Почти одновременно с посылкой этой телеграммы ультимативного характера возник первый конфликт между генералом Корниловым и Керенским. Считая, что назначение высшего командного состава должно принадлежать исключительно верховному главнокомандующему, генерал Корнилов назначил главнокомандующим юго-западным фронтом генерала Валуева. Валуев уже прибыл в штаб фронта, чтобы принять командование, когда из Петрограда была получена телеграмма, что преемником Корнилова назначается один из новых фаворитов «революционной демократии» генерал Черемисов*.

______________________

* По сообщению Керенского (стр. 25), назначение это состоялось одновременно с назначением Корнилова 18-го июля, то есть до получения его условий.

______________________

Тогда Корнилов немедленно телеграфировал Временному Правительству, что если назначение Черемисова не будет отменено, то он отказывается от должности верховного командующего.

На обе свои телеграммы Корнилов получил днем 20-го июля, довольно уклончивый ответ от Временного Правительства. Все условия принимались «принципиально», а для разрешения вопроса о Черемисове посылался к Корнилову военный комиссар Фило-ненко — специальный тип революционного карьериста. Корнилов вторично категорически ответил, что до получения определенного ответа о Черемисове он поста не примет и не уедет из района штаба юго-западного фронта. Эта телеграмма была получена в самый разгар правительственного кризиса, 21-го и 22-го июля (см. выше).

Необходимость скорейшего ответа главнокомандующему, о которой упоминал Некрасов в заседании 21 июля, оказала известное влияние на ускорение разрешения кризиса. Тем временем Филоненко успел, однако, приехать в штаб юго-западного фронта (22 июля) и договориться с Корниловым (ночью 23 июля). Предметом обсуждения был не только вопрос о Черемисове, решенный в смысле оставления его в должности главнокомандующего, но и некоторые пункты условий Корнилова, возбуждавшие сомнения правительства. Сюда относился вопрос, как понимать «ответственность» Корнилова «перед совестью и народом», что некоторыми толковалось, как стремление к неограниченной власти. Генерал Корнилов ответил, что он разумел здесь ответственность перед Временным Правительством, облеченным доверием народа (очевидно, в противоположность ответственности перед самочинными комитетами, претендовавшими быть истинными выразителями воли народа). Другой спорный вопрос — о пределах и способах применения дисциплинарной власти командным составом, на восстановлении которой генерал Корнилов настаивал в своих требованиях 16 июля, — решено было разработать подробнее в скорейшем времени. После этого обсуждения, в полночь на 24-е июля, генерал Корнилов окончательно принял должность главнокомандующего и тотчас же, в сопровождении Филоненко, выехал из Бердичева в ставку. Версия А.Ф.Керенского относительно этого примирения была сообщена тогда же от «бюро печати» при Временном Правительстве в следующих выражениях: «Сообщение некоторых газет, будто условия, поставленные генералом Корниловым Временному Правительству, целиком последним приняты, не соответствует действительности, но, во всяком случае... соглашение между Временным Правительством и генералом Корниловым достигнуто».

«Достигнутое» таким образом «соглашение» заключало в себе, очевидно, столько недоговоренного, что во всякую минуту, при дальнейшей разработке спорных вопросов о дисциплине, а также о распространении смертной казни на тыл, конфликт мог открыться снова. Самолюбия были формально удовлетворены, но напряженность отношений и взаимная подозрительность осталась. При ревнивом отношении обеих сторон, Керенского и Корнилова, к своей власти, и при принципиально различном понимании задач этой власти, конфликт с этих пор носился в воздухе и, рано или поздно, должен был разразиться*. Весь политический смысл событий следующего месяца по принятии Корниловым должности верховного главнокомандующего (24-го июля — 25-го августа) сводился к постепенному выявлению этого скрытого конфликта.

______________________

* «На фоне разыгравшихся потом событий», признает Керенский в комментариях к своему показанию (стр. 23), «эти кондиции» (составленные Завойко) делают впечатление далеко не такое наивное, как 20 июля 1917 года. Тогда, если бы отнестись к ним серьезно, официальное обсуждение этого «ультиматума» ген. Корнилова... должно было повлечь за собой... немедленное устранение К... от должности с преданием суду по законам военного времени»... «Я признаю себя виновным, что не настоял до конца на немедленном тогда же смещении К., но... тогда было такое страшное время» (стр. 26). Ознакомившись с телеграммой Корнилова, Савинков сказал, что «видит в этом выступлении опять влияние вредных авантюристов, ютящихся около генерала и что, после соответствующего объяснения, Корнилов поймет свою ошибку».

______________________

Компромисс, которым конфликт был временно прикрыт, выразился в следующем обращении генерала Корнилова 25-го июля, по соглашению с комиссаром Филоненко, к главнокомандующим всех фронтов: «Комиссар Филоненко довел до моего сведения, что, вследствие неправильного понимания духа моих последних распоряжений, направленных к подъему боеспособности армии и утверждению в ней дисциплины, некоторыми начальствующими лицами и штабами допускается пренебрежительное отношение к войсковым выборным организациям, причем высказываются безответственные и неуместные суждения но поводу будто бы предполагаемого скорого их упразднения. Объявляю, что в условиях переживаемого момента, работу комитетов считаю необходимой и полезной. Требую от комитетов точного соблюдения законов, регулирующих их деятельность. Не допуская выхода комитетов за пределы предоставленных им прав, я вместе с тем, категорически требую от всех начальствующих лиц уважения к этим выборным учреждениям и их законным правам».

Главная трудность заключалась в том, чтсгименно считать «законными правами» комитетов. Как раз к этому пункту относился спор, поднятый Корниловым и неразрешенный, а только отсроченный Керенским. Поэтому и обращение Корнилова кончалось указанием, что «в ближайшие дни будут изданы распоряжения, регулирующие взаимоотношения начальствующих лиц, комиссаров Временного Правительства и войсковых комитетов». Со своей стороны, комиссар Филоненко, посылая этот документ исполнительным комитетом московских советов, прибавлял внутренне противоречивое заявление, что он «находится в полном согласии с главнокомандующим генералом Корниловым и никаких посягательств на права выборных войсковых организаций не допустит». Некоторое равновесие между этими двумя противоположными точками зрения поддерживал новый управляющий военным ведомством Б.В. Савинков. Он приехал в Петроград с идеей — выдвинуть на роль посредников между командующими лицами и комитетами — правительственных комиссаров. Функции этих комиссаров он представлял себе на подобие своих собственных функций при Корнилове. Савинков был уверен, что удачным личным подбором комиссаров ему удастся найти выход из тупика, в который завел армию конфликт между идеями «революционной» и нормальной военной дисциплины, между «демократизацией» армии и сохранением ее боеспособности. Савинков поверил и в то, что Корнилов совершенно разделяет его взгляд на комиссаров, как своих естественных союзников при введении комитетов в рамки «точного соблюдения законов».

III. Усиление власти в национальных и внутренних вопросах

Отклонение финляндских притязаний. — Развязка конфликта с Украиной. — «Инструкция» 4 августа. — Отсрочка выборов в Учредительное Собрание. — Подготовка Московского Государственного Совещания. — Исключительные полномочия А.Ф. Керенского

Прежде чем мы перейдем к тому, во что превратилось все это искусственно налаженное и, очевидно, временное равновесие, остановимся на тех явлениях — прежде всего, в области национальных вопросов — в которых отразилось временное усиление власти Временного Правительства.

Оба главные национальные вопроса: финляндский и украинский, были унаследованы новым правительством от первого коалиционного правительства в момент их наибольшего обострения, в связи с развалом коалиционной власти. В Финляндии был уже поставлен на очередь вопрос о полном отделении от России, и с этой целью сейм обсуждал внесенное экспромтом предложение своей комиссии основных законов (см. выше, т. 1, стр. 115). Напрасно в решающем заседании сейма, 5-го июля, один из представителей Финляндского правительства пытался вернуть сейм к проекту расширения прав сената, внесенному правительством. Напрасно влиятельные когда-то представители конституционной партии (шведоманы), как Шюбергсон и старофиннов (Виркунен) напоминали, что Финляндия всегда стояла на почве исторических, вековых своих прав, что ее положение в этом отношении иное, чем Украины или Эстляндии, у которых нет фундамента в историческом праве. Напрасно противники вступления Финляндии на путь переворота указывали, что рассчитывать на ход событий в Петрограде — опасно, что события эти не кончились и что, во всяком случае, нельзя отрицать у Российского Учредительного Собрания права решать судьбу малых наций. На все это другой представитель и глава Финляндского правительства с.-д. Токой, вполне откровенно ответил, что «революция в России продолжается и то, что делается в Гельсингфорсе, есть часть той же революции. Единственным противником самостоятельности Финляндии было Русское Правительство. Теперь его не существует, и надо спешить воспользоваться выгодным моментом, чтобы осуществить давнее желание народа». Тщетно возражали ему, что сами социал-демократы всегда смеялись над верой в чудодейственность бумажных актов и что, если в Петрограде будет более левое или социалистическое правительство, то тем менее риска отдать закон на его утверждение. Социал-демократы, к которым примкнули и некоторые депутаты правых партий, имели большинство на своей стороне. На все предложения отсрочить прения до выяснения положения в Петрограде, на все поправки о представлении проекта не к сведению только, а на утверждение Русского Правительства, сепаратисты отвечали угрозами: если закон не будет принят требуемым большинством, которое по сеймовому уставу дозволяло провести его в ту же сессию, то они обратятся к народу, назначат новые выборы, уйдут из сената, не признают роспуска сейма и т.д. Голосование дало по вопросу о спешности, требуемые статьей 60-й сеймового устава, пять шестых голосов (166 против 27), и весь законопроект был принят требуемым большинством двух третей (139 против 55). Опасения старых конституционалистов оправдались. Финляндия сошла с исторической правовой почвы в своих отношениях к России. Сенат немедленно подал в отставку. Текст принятого сеймом закона следующий: «Сим постановляется: за прекращением прав монарха, согласно определению сейма Финляндии, имеет силу следующее. 1) Сейм Финляндии единолично решает, утверждает и постановляет о приведении в исполнение всех законов Финляндии, в том числе касающихся финансового хозяйства, обложения и таможенных дел. Сейм окончательно определяет также о решении всех прочих дел Финляндии, подлежащих, согласно действовавшим до сих пор законоположениям, решению государя императора и великого князя. Определение сего закона не распространяется на дела внешней политики, а также на военное законодательство и управление. 2) Сейм собирается на очередную сессию без особого созыва и определяет срок закрытия сессии. Впредь до издания новой Формы Правления Финляндский сейм осуществляет в порядке статьи 18-й сеймового устава право постановлять о производстве новых выборов и о роспуске сейма. 3) Сейм определяет исполнительную власть Финляндии. Высшая исполнительная власть осуществляется временно хозяйственным департаментом Финляндского сената, члены коего назначаются и увольняются сеймом».

События в Петрограде пошли не совсем так, как предполагал Токой и его единомышленники. Вооруженное восстание большевиков провалилось. Правительство создалось не чисто социалистическое, а опять коалиционное. Решение сейма 5-го июля произвело в России тяжелое впечатление. Это сказалось в резких статьях печати по адресу Финляндии. Все это тотчас же было учтено финляндскими социал-демократами. Они решили смягчить свой шаг и открыть себе, на всякий случай, выход для отступления. 12-го июля сейм принял текст адреса Временному Правительству, в котором длинно, запутанно и неловко объяснялось, почему сейм принял законопроект. Оказывалось, что «сейм не мог, при изменившемся положении вещей, предоставить правительственную власть России, ибо это теперь, как и раньше, было бы равносильно ограничению конституционных прав Финляндии и серьезному поколебанию государственного положения страны. Сохранение внутренней самостоятельности Финляндии требовало перенесения верховной государственной власти во внутренних делах страны, являющихся исключительным правом финляндской публичной власти на финский народ, для осуществления ее собственными государственными органами и ее высшей инстанцией — народным представительством». Не забыты были на этот раз и «исторические права». «Действующая со времен шведского правительства Форма Правления страны (здесь обойдена ее эволюция при русских государях)... хотя и не дает прямых указаний по отношению к нынешнему положению вещей, все же, не смотря на монархический ее дух, предусматривает самостоятельность власти института народного представительства (по отношению к Швеции) в тех случаях, когда не существует законного монарха. Но сейм возлагал больше надежды на съезд советов рабочих и солдатских депутатов, чем на шведские конституции 17 и 18 века». Съезд ведь «изъявил готовность поддерживать и требовать для Финляндии права полного самоопределения, вплоть до политической независимости». Правда, адрес принужден оговориться, что даже и «названный съезд представителей полагал, что разрешение финляндского вопроса во всем его объеме может быть одобрено со стороны России лишь Всероссийским Учредительным Собранием». Но «непосредственное значение» для сейма имела резолюция съезда, финляндцами же и продиктованная. Она давала сейму те самые права, которые были провозглашены в законопроекте 5-го июля. «В соответствии с сим сейм ограничился» лишь этим законом, оговорившись, что внешняя политика и военное законодательство оставлены «вне круга действия сего закона». «Сейм Финляндии не желает нарушать прав находящихся в Финляндии русских граждан и учреждений». Наоборот, сейм даст равноправие им и, в частности, евреям. Если понадобятся изменения закона, «сейм испрашивает разрешение на предварительное совещание с правительственной властью в России». То же самое предполагается и «по вопросу об урегулировании обоюдными соглашениями многоразличных взаимных экономических отношений России и Финляндии». Опираясь на все эти оговорки, сейм «уповал, что Временное Правительство найдет возможным признать от имени России за Финляндией и ее сеймом права, установленные законом об осуществлении и верховной власти в Финляндии». (Надо напомнить, что 5-го июля предложение младофинна Уаласа представить закон на утверждение Временному Правительству было отвергнуто 104 голосами против 86).

Прямое обращение сейма наконец принудило Временное Правительство прервать молчание. 18-го июля оно дало сейму ответ, в котором признало, что «принятые сеймом решения изменяют в самом их существе взаимные правовые отношения России и Финляндии и в корне нарушают действующую финляндскую конституцию». Правительство решительно отвергло исходное положение финляндцев, что с падением монархии власть царя и великого князя перешла к Финляндии. «Финляндия», говорилось в русском ответе, «на основании конституции пользуется внутренней самостоятельностью лишь в пределах, установленных между нею и Россией правовых отношений, коренным началом коих всегда почиталась общность носителя их высшей государственной власти. С отречением последнего императора вся полнота принадлежащей ему власти, и в том числе права великого князя финляндского, могли перейти только к облеченному народом российским высшей властью Временному Правительству. Иначе, права великого князя должны бы были почитаться принадлежащими ему и до сего дня. Временное Правительство всенародно приняв присягу о сохранении им прав народа российского, не может поступиться этими правами до решения Учредительного Собрания». Оно, поэтому, «не может признать за финляндским сеймом права самочинно предвосхищать волю будущего российского Учредительного Собрания».

Из создавшегося конфликта Временное Правительство нашло вполне!конституционный исход, отрицавшийся, однако, законом 5-го июля. Оно распустило сейм, созванный 22-го марта и назначило в кратчайший срок новые выборы на 1-е и 2-е октября нового сейма, с тем, чтобы сейм собрался не позже 1-го ноября. После некоторого колебания сенат (еще исполнявший свою должность в старом составе) большинством 7-ми голосов против 6-ти решил опубликовать манифест Временного Правительства о роспуске сейма и тем признал его законность, — а косвенно — и незаконность сеймового постановления 5-го июля. Можно было предвидеть, что этим борьба не кончится. Но первый акт самоутверждения русского революционного правительства не мог не произвести надлежащего впечатления в Финляндии.

С Украиной, как мы уже знаем, известный modus vivendis [Образ жизни.] был установлен тем самым актом, опубликование которого вызвало министерский кризис 3-го июля. В тот же день киевская Генеральная Рада опубликовала заранее условленный с русскими министрами Универсал. В нем «решительно отвергались попытки самочинного осуществления автономии Украины до Всероссийского Учредительного Собрания», и столь же категорически признавалось, что Центральная Рада, «стоит, как всегда за то, чтобы не отделять Украину от России и чтобы вместе со всеми народами ее стремиться к благоустройству и развитию всей России и единству ее демократических сил». Признавалось, далее, что «Украинская Центральная Рада, избранная украинским народом в лице его революционных организаций», должна быть предварительно «пополнена, на справедливых основаниях, представителями других народностей, живущих на Украине и тогда станет тем единым высшим органом революционной демократии Украины, которая будет представлять интересы всего населения». Но, с другой стороны, Универсал подчеркивал признание Временным Правительством «за каждым народом права на самоопределение». Он объявлял избранный Радой секретариат не только «органом демократии», а и носителем «высшей краевой власти», «высшим краевым органом управления», «ответственным перед Радой». «Пополненная (представителями других народностей) Центральная Рада», говорилось в Универсале, «выделит заново из своей среды особый ответственный перед ней генеральный секретариат, который будет представлен на утверждение Временного Правительства в качестве носителя высшей краевой власти Временного Правительства на Украине. В органе этом будут сосредоточены все права и средства, чтобы он, как представитель демократии во всей Украине и, вместе с тем, как высший краевой орган управления, мог выполнять сложную работу организации и устроения жизни всего края, в согласии со всей революционной Россией».

В то же время секретариат будет «действовать в области государственного управления в качестве органа Временного Правительства», «Проекты законов об автономном устройстве Украины», разработанные Радой, будут внесены в Учредительное Собрание «на утверждение».

В своем «Втором Универсале» Рада, как видим, шагнула от «органа революционной демократии» до «носителя высшей краевой власти», снабженного «всеми правами и средствами». Следы этой эволюции во Втором Универсале, не только не затушеваны, но различные политические концепции мирно умещаются рядом, делая из этого документа единственный в своем роде памятник права. Впрочем, «Универсал» и сам себя не выдавал за правовой акт. Это скорее такая же декларация как и то заявление правительства, на которое он являлся ответом. Юридические акты в той и другой декларации были лишь обещаны в будущем. Обе стороны, очевидно, хотели выиграть время, чтобы закрепить в более благоприятный момент для каждого то юридическое содержание взаимных уступок, которое они хотели в них вложить. В ожидании этого дальнейшего выяснения, положение продолжало оставаться чрезвычайно неопределенным и двусмысленным.

Неопределенностью положения пользовались, конечно, элементы, стремившиеся к полному отделению Украины от России. Их было еще не много, они не были сильны и принуждены были скрывать свою деятельность от посторонних глаз. Но в решительные моменты эта деятельность, все-таки выходила наружу. Таким исключительным моментом, вскрывающим подпольную работу большевиков на Украине, явилась подготовка движения, стоявшего в несомненной связи с Петроградским восстанием 3-5 июля.

Корни этого движения лежат в украинских организациях («гуртках»), создавшихся в каждой воинской части из солдат-украинцев, в ожидании образования особого украинского войска. С официальной стороны, дело создания этого войска возглавлялось «генеральным войсковым комитетом», во главе с Петлюрой, который претендовал на положение «генерального секретаря». Временное Правительство не соглашаясь на создание отдельного военного министерства на Украине, терпело, однако, «генеральный войсковой комитет», как «частную организацию», — также, как оно терпело и Генеральную Раду.

Неофициальным образом «гуртками» завладели левые политические партии. Явочным порядком было преступлено к созданию новых украинских полков, эти полки составлялись из солдат-фронтовиков, получивших отпуски или попросту бежавших с фронта. Один такой полк, первый, имени Богдана Хмельницкого, уже получил санкцию «военного комитета» и Рады. Но рядом с ним, уже совершенно самочинным порядком, образовался и другой полк, второй, имени Павла Полуботка. Ядром его послужили солдаты-украинцы, набранные в Чернигове. К ним присоединилась украинская часть, прибывшая из Пензы. Около этого ядра стали группироваться очень пестрые, отчасти даже уголовные, элементы. Рада и войсковой генеральный комитет сами относились к этой группировке с опаской, в виду, очевидно, того крайнего направления, которое начало преобладать в среде собранных тут солдат. Командующий войсками Оберучев наставил на отправлении «полуботковцев» на фронт, для комплектования частей. «Полуботковцы», со своей стороны, требовали, чтобы прежде чем они решат этот вопрос, их признали отдельным полком. Дважды их пытались погрузить в поезда для отправки на фронт. Дважды они отказывались грузиться. Тогда войсковой комитет и Рада решили прекратить им выдачу продовольствия. Буйная толпа, плохо одетая и обутая, почти невооруженная (ибо им не давали винтовок) в конце июня начала голодать. Этим воспользовались партийные руководители, чтобы произвести, при помощи «полуботковцев», военное восстание в городе, приуроченное к тому времени, когда и в Петрограде готовилось восстание большевиков. Для этой цели началась спешная работа для сведения расквартированных в Киеве воинских частей в «Украинскую Войсковую Громаду». Инициаторы воспользовались для этого уже ранее существовавшей организацией «украинского войскового товарищества республиканцев-федералистов имени гетмана Павла Полуботка» (именем которого назван был, очевидно, по инициативе той же организации и второй украинский полк). На ряде митингов в конце июня и в первые дни июля, обсужден был и конкретный план выступления. Самое выступление было намечено первоначально с 3 на 4 июля. Но так как к этому времени не была закончена предварительная подготовка, то решено было отсрочить выступление на день. Застрельщиками должны были выступить «полуботковцы», на которых было обращено особое внимание агитаторов. Идеология задуманного выступления выясняется из следующего «плана работ 2-го украинского полка имени Павла Полуботка с 3 на 4 июля 1917 г.», попавшего случайно не в те руки, для которых он предназначался*. «Рассматривая современное положение народов, которые населяют Россию, мы видим, что украинский народ не имеет тех прав, которых домогается каждая особая нация и которые должны принадлежать каждому особому народу. Выставленный российской революцией лозунг самоопределения народов остается только на бумаге. Мы, украинцы-казаки, которые собрались в Киеве, не хотим иметь свободы только на бумаге или полусвободы. После провозглашения первого универсала (второго мы не признаем) мы приступаем к заведению порядка на Украине. Для этого всех россиян и ренегатов, которые мешают («гольмуют») работе украинцев, мы смещаем с их постов силою, не считаясь с Российским Правительством. Признавая украинскую Центральную Раду за свое высшее правительство, мы, пока что, выгоняем изменников Украины без ее ведома. Когда мы все займем силой, тогда целиком подчинимся украинской Центральной Раде. Тогда она должна будет распоряжаться как в Киеве, так и на всей Украине, как в своей хате. Теперь же, когда производится восстание в Киеве, мы выставляем своих 6 человек, которые должны всем заведовать и вести восстание» «Эти люди: младший урядник Осадчий (автор плана) — «голова», Квашенко — секретарь, поручик Романенко — (неохотно примкнувший); прапорщик Майстренко (наиболее деятельный руководитель), прапорщик Стреленко, младший урядник Спадаренко. Это есть исполнительный комитет. Исполнительный комитет выработал такую программу: «1) особыми листовками оповестить все украинские части Киева в час ночи, что 2-й украинский имени Полуботка полк выступает; 2) в три часа ночи занять все важные пункты Киева, для чего а) занять главное местожительство Оберучева: тут будет находиться весь наш исполнительный комитет. Это — главное место, тут будет наш резерв.., б) занять квартиру Лепарского (начальника милиции).., в) штаб крепости, Цитадель.., г) совет рабочих и солдатских депутатов.., д) штаб киевского военного округа: там главная военная сеть, склад военных бланков, типография, экспедиция, гараж, 12 автомобилей, ж) товарная станция.., з) казначейство.., и) банк.., к) главная квартира милиции.., л) мосты на Днепре.., м) жидовский базар...»

______________________

* Весь этот эпизод с восстанием полуботковцев описан по официальным данным.

______________________

Уже этот «план» показывает, что предприятие было задумано слишком наспех и слишком кустарно. Но, все же, нити предприятия шли дальше полковой организации «полуботковцев». Собственно, эта организация была осведомлена о «плане» лишь в последнюю минуту. Из десяти членов полкового комитета пятеро высказались против предложения Майстренко арестовать полковника Оберучева и полковника Лепарского, занять все учреждения города и потом передать власть Центральной Раде. Майстренко принес подкрепление — чемодан с несколькими бутылками водки, угостил членов исполнительного комитета и склонил на свою сторону еще троих. Затем, выработав «план» и воззвание к гарнизону (недошедшее, впрочем, по адресу), исполнительный комитет пригласил всех сотенных командиров и угостив возражавших, распределил между сотнями различные поручения. Около часа ночи полк выстроился перед своими казармами в с. Грушках (вне Киева), забрал без сопротивления винтовки у соседнего запасного украинского полка и по шоссе двинулся к городу. Узнав своевременно о выступлении «полуботковцев», полковник 1-го полка Богдана Хмельницкого Капкан выехал им навстречу с четырьмя ротами «богдановцев», вооруженных винтовками, но без патронов, которых вообще в полку не было. Богдановцы сперва было преградили путь полуботковцам и отобрали воззвания уехавших на автомобиле членов исполнительного комитета. Но Майстренко начал кричать «вперед». Богдановцы, переговорив с полуботковцами решили, что их дело — хорошее, а Капкана надо арестовать. Последнему пришлось заявить, что он готов идти вместе. Полуботковцы пошли дальше, подкрепленные кучкой примкнувших к ним богдановцев. Капкан, вернувшись домой, распорядился послать весь полк, в полном составе, к войсковому генеральному комитету для получения инструкций; сам он поехал туда же и около 6-ти часов утра распорядился издать приказ, что временно принимает на себя власть над городом, до выяснения положения.

Тем временем полуботковцы в течение ночи выполнили большую часть намеченного исполнительным комитетом «плана». Прежде всего, они заняли крепость и район ее, штаб крепости и склады. В арсенале они взяли 1500 винтовок с патронами, заняли штаб и почти все районы милиции, обезоружив милиционеров, арестовали начальника милиции Лепарского (Оберучева не нашли дома), поставили караулы к Государственному Банку и Казначейству. Так как в составе нападавших оказалось не мало пьяных и уголовных, то весь этот процесс захвата сопровождался грабежами. В течение нескольких ночных и утренних часов полуботковцы казались победителями.

В 10 часов утра собралась Генеральная Рада и Генеральный Войсковой Комитет. Более чем вероятно, что отдельные члены того и другого учреждения были посвящены в готовящееся предприятие. Но нет основания обвинять в соучастии оба эти учреждения в целом. Напротив, узнав про ночные события, Рада и Войсковой Комитет должны были получить впечатление, что их дело попало в случайные, менее опытные руки. Уже начала действовать следственная власть; полковник Капкан уже успел разослать в разные части города богдановцев для освобождения занятых полуботковцами присутственных мест. Нужно было поскорее ликвидировать все это неприятное дело собственными средствами, по возможности, не допуская постороннего («российского») вмешательства. У Рады уже должны были этим утром 6-го июля иметься сведения о неудаче Петроградского восстания большевиков. Это, конечно, также побуждало сторонников движения «полуботковцев», как можно скорее затушить его. Так как отношение богдановцев к полуботковцам было, как мы видели довольно двусмысленным и неопределенным, то самой этой неопределенностью можно было воспользоваться, чтобы убедить полуботковцев вернуться в казармы, не доводя дела до вооруженного столкновения. Несколько членов Центральной Рады вместе с членом войскового комитета, генералом Кондратовичем, объехали город, всюду убеждая полуботковцев добровольно смениться и уверяя несговорчивых, что желания их будут исполнены Радой. Вернувшись около двух часов с объезда, генерал Кондратович доложил заместителю генерала Оберучева, генералу Трегубову в Генеральной Раде, что дело, вероятно, кончится мирно, если не будет провокационной стрельбы; но, на всякий случай, в виду возможности столкновения с полуботковцами раздраженных против них частей гарнизона, нужно быть готовыми и к подавлению бунта силою. Большая часть полуботковцев в это время уже ушла в казармы, но оружие осталось при них. А в крепости и в арсенале засело несколько сот наиболее упорных, которые продолжали твердить, что они не уйдут, пока их не признают полком, хотя бы и пришлось умереть. Кондратовича, как члена войскового комитета, генерал Трегубов назначил командующим над войсками, призванными водворить порядок. А Кондратович принужден был, для выполнения своей миссии, взять помощников из Генеральной Рады и прибегнуть, вместо солдат, к «агитаторам». В результате, все дело усмирения полуботковцев перешло к Раде, которая вступила с ними в переговоры и в ночь на 7-е июля добилась от них непосредственного заявления покорности. С этим совершившимся фактом генеральный комиссар Мартос поспешил, взяв с собой Кондратовича, приехать к Оберучеву, чтобы потребовать не только остановки движения войск, уже посланных против полуботковцев, но и обещание не арестовывать немедленно зачинщиков. Утром 7-го полуботковцы выдали оружие. Попытка окружить казармы наткнулась, однако, на отказ юнкеров. Обыск в казармах был произведен без генерала Кондратовича. При попытке отправить немедленно полуботковцев на фронт он встретил огромные затруднения. Большей части зачинщиков была дана полная возможность скрыться.

В конце того же месяца Раде пришлось столкнуться с опасностью справа. Русские элементы Киева были давно уже недовольны автономистскими стремлениями Рады. Выразителями этого недовольства явились кирасиры, а поводом для их выступления послужило отправление на фронт первого украинского полка имени Богдана Хмельницкого.

26-го июля «богдановцы», уже посаженные в вагоны, открыли на вокзале без всякой причины стрельбу по кирасирам. Кирасиры отвечали, остановили поезд «богдановцев» под самым Киевом и, после энергичного обстрела вагонов, заставили «богдановцев» сдаться и разоружиться.

В самой Генеральной Раде эти распри также имели свое отражение. Украинские социалисты-революционеры, стоявшие на левом фланге, настаивали на немедленной украинизации армии, что противоречило соглашению Рады с Временным Правительством. Второй универсал Рады, по соглашению с правительством допускал формирование отдельных украинских частей, но лишь «поскольку такая мера, по определению военного министра, будет, представляться с технической стороны возможной без нарушения боеспособности армии». С.-р. пытались объяснить и мятеж полуботковцев «идейным» мотивом, — недовольством украинцев этим пунктом соглашения. С другой стороны, с приглашением в состав Рады неукраинских представителей, в Раде образовался правый фланг, недовольный чрезмерными претензиями Рады в вопросах автономии.

Здесь спор шел, главным образом, по вопросам о территории Украины и о составе и компетенции генерального секретариата. Оба эти вопроса, собственно, и были теми основными вопросами, от точного юридического разрешения которых зависел тот или другой характер украинской автономии. Неукраинские элементы возражали против введения в состав Украины территории с очевидно неукраинским составом населения, как, например, в Бесарабии. Из 14-ти намеченных Радой портфелей, они находили излишними и несоответствующими соглашению с правительством — четыре: войскового, железных дорог, почт и телеграфов, — как касающихся общегосударственных, а не специально украинских вопросов, — и исповеданий, ибо религия должна быть вообще отделена от государства.

Влияние русских социалистических и неукраинских национальных элементов на Раду, было оформлено в середине июля введением в состав секретарей — четырех новых: от социалистов-революционеров, от социал-демократов меньшевиков, от социалистов евреев (Бунда) и социалистов поляков. В конце июля выборы в Киевскую городскую Думу наглядно показали, что даже в самом Киеве собственно украинское движение опирается лишь на одну пятую (20%) избирателей. Список русских избирателей (В.В. Шульгина) собрал 15% и список к.-д. 9%; таким образом, два эти списка вместе уже превышали по числу избирателей список украинский. Но первое место на выборах, более трети голосов, досталось социалистическому блоку (37%). Поляки получили 5%, евреи — 4%. Таким образом, состав Генеральной Рады совершенно не соответствовал составу избирателей. Ее украинское большинство было небольшим меньшинством в городе, а ее неукраинское меньшинство представляло почти половину населения (46%). «Буржуазная» же четверть населения («русские» и к.-д.) вовсе не были там представлены. Это, конечно, не могло не ослабить значения Рады, как местного представительства.

В середине июля состав секретариата был окончательно установлен. Состав этот был следующий:

Винниченко — председатель секретариата и секретарь внутренних дел, Мартос — земледелия, Туган-Барановский — финансов, Садовский — юстиции, Стешенко — народного просвещения, Стасюк — продовольствия, Петлюра — военных дел, Голубович — путей сообщения, Зарубин (социал-революционер) — почт и телеграфов, Рафес (Бунд) государственного контроля, А. Шульгин — межнациональных дел. Должность генерального писаря не включена в состав секретариата; от секретаря исповеданий Рада отказалась под влиянием возражений неукраинцев.

Проект положения о генеральном секретариате был также готов. Это положение должно было явиться первой писанной «конституцией» Украины. 17-го июля трое секретарей, Винниченко, Барановский и Рафес выехали в Петроград для окончательных переговоров с Временным Правительством.

На этот раз они не встретили в Петрограде той ситуации, которая привела к капитуляции Терещенко, Церетели и Некрасова перед украинским движением и к выходу к.-д. из состава кабинета в начале июля. Когда они приехали, министерский кризис был в полном разгаре, но через несколько дней он кончился возвращением в правительство членов партии народной свободы, и в том числе лучшего знатока различных форм государственных объединений Ф.Ф. Кокошкина. Вместе с другим членом партии, выдающимся государствоведом и знатоком международного права Б.Э. Нольде, Ф.Ф. Кокошкин поставил своей задачей, насколько возможно, ослабить тот вред, который нанесло России соглашение 2-го июля. С этой целью юридическая комиссия при Временном Правительстве выработала проект «инструкции» генеральному секретариату, которая должна была заменить «статут» или «конституцию», которой хотели добиться от правительства украинцы. Обсуждение этого проекта, при участии украинской делегации, началось в заседании правительства 27-го июля и закончилось изданием «временной инструкции 4-го августа», в которой почти целиком была проведена точка зрения правительства.

Согласное этой точке зрения, генеральный секретариат, «является высшим органом Временного Правительства по делам местных управлений Украины». Он «назначается Временным Правительством по представлению Центральной Рады». Такое решение признается временным, «впредь до разрешения вопроса о местном управлении Учредительным Собранием». Таким образом, параграфом первым «инструкции», решение украинского вопроса вводилось в рамки общего вопроса об устройстве «местного управления» в будущем государственном строе свободной и единой России. Второй пункт определял территорию, на которую распространились «полномочия» генерального секретариата. Украинская делегация, после отказа Рады от претензий на Бесарабию, требовала включения в территорию автономной Украины 9-ти губерний: Киевской, Волынской, Подольской, Полтавской, Черниговской, Харьковской, Екатеринославской, Таврической и Херсонской. Временное Правительство, соглашалось включить полностью первые четыре губернии и Черниговскую без тех уездов, в которых вовсе нет украинского населения, то есть Суражского, Стародубского и Новозыбковского. Из остальных губерний — в Таврической, хотя украинцы и составляют более половины (53%) населения всей губернии, но население это сосредоточено в трех северных уездах (от 73% до 55%), в Крыму же украинцы составляют меньшинство (26% — 8%), а в Ялтинском уезде их нет вовсе. В Херсонской губернии целых два уезда — Одесский и Тираспольский — неукраинские. В Екатеринославской и Харьковской губерниях неукраинское население живет и среди сельского и, особенно, среди городского населения, и общественное мнение по вопросу о выделении Украины в особую автономную единицу было далеко не единодушно. Выборы в органы городского самоуправления показали еще меньший процент «украинцев», чем мы видели это в Киеве. Основываясь на этом, Временное Правительство согласилось распространить полномочия генерального секретариата, кроме названных пяти губерний, только на те или на части тех губерний, где «образованные на основании постановления Временного Правительства земские учреждения выскажутся за желательность такого распространения». Этим гарантировалась обоснованность и солидность претензий, хотя не упоминание о городских органах самоуправления и ставило неукраинцев в невыгодное положение при этом «плебисците». Все же, это было лучше, чем решение вопроса при помощи одних только «общественных организаций», вроде тех национально-украинских, о которых говорил первый универсал.

Что касается состава секретариата, Временное Правительство признало из 14-ти портфелей девять: по ведомствам внутренних дел, финансов, земледелия, просвещения, торговли и промышленности, труда, по национальным делам, генерального контролера и генерального писаря Не признаны, следовательно, секретари: военный, юстиции, почт и телеграфов, путей сообщения и продовольствия, очевидно, по тесной связи этих ведомств с центральными учреждениями, ведающими те же дела. Однако и по тем ведомствам, которые признаны Временным Правительством, полномочия центрального правительства переходят к секретарям лишь в той мере, в какой они касаются «дел местного управления, входящих в компетенцию перечисленных» выше ведомств. Конечно, и в области финансов, и в области торговли и промышленности, труда, просвещения и т.д. должно было оказаться много дел, не подходящих под понятие «местного управления» и, следовательно, неподведомственных секретарям. Далее, Временное Правительство потребовало, чтобы «не менее 4-х секретарских мест было занято не украинцами, а представителями других, наиболее многочисленных национальностей Украины, (потом, при уменьшении числа секретарей до 9-ти, число неукраинских портфелей было понижено до трех). Столько же неукраинских «товарищей секретаря» должно было быть при секретаре по национальным делам (пункты 3-й и 5-й)».

Что касается функций генерального секретариата, Временное Правительство решительно отклонило настояния украинцев, чтобы всякий закон правительства входил в силу на Украине лишь по опубликовании его на украинском языке в официальном органе секретариата. Согласно § 4-му «генеральный секретариат рассматривает, разрабатывает и представляет на утверждение Временного Правительства предложения, касающиеся жизни края и его управления». Согласно § 5-му секретари «осуществляют полномочия Временного Правительства по делам местного управления», причем «ближайшее определение этих дел (то есть установление точной границы между общеимперскими и местными функциями власти) последует в особом приложении». По § 6-му секретариат является посредником между «местными властями края и Временным Правительством», «распоряжения и указы» которого секретари «передают местным властям». Но, согласно § 9-му, «в экстренных и не терпящих отлагательства случаях высшие государственные установления и ведомства сообщают свои постановления местным властям непосредственно», минуя секретариат и «лишь извещая» его «о сих распоряжениях одновременно». По § 8-му все сношения центральных властей с секретариатом ведутся через особого «комиссара Украины» в Петрограде, назначаемого правительством. Этим же путем направляются и «законодательные предположения, относящиеся лишь к местным делам Украины» (чем подчеркнуто участие центральных учреждений в местном законодательстве Украины), и «меры общегосударственного значения... требующие, в виду особого отношения к Украине, участия представителей секретариата» в комиссионном обсуждении. (Очевидно, общегосударственные меры, не имеющие особого отношения к Украине, должны были решаться в порядке общеимперского законодательства и управления).

Отношение приехавших в Петроград делегатов ко всем намечавшимся решениям правительства было в начале резко отрицательным. Однако, при обсуждении этих решений в «Малой Раде» (то есть в комитете Центральной Рады) обнаружилось разногласие между украинскими и неукраинскими элементами. Последние склоняли к уступчивости и настояли на посылке двух дополнительных делегатов от неукраинского меньшинства, Зарубина (социал-революционера) и Мицкевича. Их роль подчеркивается тем, что 5-го августа вместе с третьим делегатом Туган-Барановским, они созвали в Петрограде совещание украинских губернских комиссаров и представителей губернских комитетов и телеграфировали Раде от имени всех участников совещания, просьбу — принять временную инструкцию 4-го августа. «Сознавая неудовлетворительность этой инструкции», но в то же время «учитывая петроградские настроения», они настойчиво предупреждали Раду о «последствиях, которые могли бы быть в результате разрыва с правительством». Другого мнения был Винничен-ко, который все время пугал правительство самостоятельным «революционным выступлением Украины». Правительством было перехвачено и опубликовано интервью Винниченко, посланное в заграничную печать. В этом интервью, от имени «30 миллионов украинцев и трех миллионов солдат», председатель Рады требовал от союзников России «гарантии права украинцев на государственную автономию». Он намекал, при этом, что в случае неустойчивости России, в Украине может возобладать австро-германская ориентация. Винниченко принужден был, в телеграмме Керенскому (10-го августа), «категорически отрицать те мысли и слова, которые приписаны» ему французским корреспондентом. Он, действительно, говорил, что противодействие правительства стремлениям украинцев «порождают сепаратистические тенденции среди крайних групп, но не в смысле тяготения к Австрии и Германии, а в смысле полной самостоятельности».

На 5-е августа было назначено открытие сессии Центральной Рады. В виду приближения этого срока, украинские делегаты и настояли на ускорении правительственного решения по украинскому вопросу. Конечно, решение это не могло встретить благосклонного приема в Раде. Но и отказаться от тех уступок, которые, все-таки, заключались в «инструкции», украинцам также не хотелось. После горячих прений, в «Малой Раде» и во фракциях наметилось среднее решение: инструкцию принять, но лишь как опорную точку для дальнейшей борьбы. Центральная Рада большинством 247 голосов против 36, при 70 воздержавшихся, приняла в виду этого, резолюцию, резко критиковавшую «временную инструкцию», но в конце концов, все-таки ее принимавшую. Вот текст этой резолюции, отрицательной по форме и двусмысленной по существу, как и все предыдущие украинские официальные документы.

«Признавая, что инструкция 1) продиктована недоверием к стремлениям всей демократии Украины, 2) проникнута империалистическими тенденциями русской буржуазии в отношении Украины, 3) нарушает соглашение Центральной Рады с Временным Правительством 3-го июля, 4) не дает возможности демократии Украины создать власть на всей территории, населенной украинским народом, 5) суживает и ослабляет значение власти генерального секретариата, не охватывая краевых дел и нужд населения Украины, как вопросы продовольственный, военный, судебный, путей сообщения, почт и телеграфов, 6) препятствует созданию и работе прочной революционной краевой власти (§ 6 и § 9), 7) признавая, вопреки соглашению украинской и неукраинской демократии, несоответствующее соотношению наций в крае число генеральных секретарей для неукраинских национальностей (4), представленных в украинской Центральной Раде, она намеревается разрушить единство украинской и неукраинской демократии, 8) совершенно не соответствует потребностям и желаниям не только украинского народа, но и национальных меньшинств, живущих на Украине, — украинская центральная Рада считает неизбежным твердо и решительно указать правительству, что необходимо в самом непродолжительном времени принять меры для проведения в жизнь норм взаимоотношений между правительством и ответственным перед центральной властью генеральным секретариатом, которые вытекают из соглашения 3-го июля. Из числа 14 секретарей представить 9 генеральных, указанных временной инструкцией, на утверждение правительству; поручить комитету Рады и генеральному секретариату выработать статут, который бы определял взаимоотношения между Радой и ее секретариатом; поручить секретариату выработать ряд законопроектов по вопросу о планомерном удовлетворении потребностей трудящихся масс населения, а именно в вопросах рабочем, земельном, продовольственном и просвещения; возбудить перед Временным Правительством вопрос о войне и мире, смертной казни и других репрессиях; немедленно приступить к подготовительной работе для созыва украинского учредительного и всероссийского Учредительного Собраниям: После всех этих сдержанных постановлений, не выходивших за рамки «временной инструкции», резолюция Рады кончалась фиоритурой во вкусе Винниченко: «Обратиться ко всей нации Украины с указанием на все недостатки инструкции и с призывом трудящихся масс населения Украины к организованной борьбе за свои интересы и к объединению вокруг Центральной Рады». Если оставить в стороне эту дверь, открытую в будущее, то можно сказать, что для того момента, в итоге, правительство обновленного состава вышло из затруднений в украинском вопросе еще более удачно, чем в вопросе Финляндском.

Коалиционное правительство второго состава исправило затем и еще один политический грех первой коалиции: назначение выборов в Учредительное Собрание в явно невозможный срок, в угоду левым социалистам. Чем дальше шло время, тем становилось яснее даже для этих последних, что постановление 14-го июня о производстве выборов 17-го сентября не могло быть исполнено. Для этого необходимо было опубликовать избирательные списки не позже 7-го августа (40 дней до выборов). Но не раньше конца августа могли сорганизоваться те учреждения — городские, поселковые и земские управы, — которые должны были по закону о выборах, изданному 27-го июля, составлять эти списки. Фактически, в момент издания закона к составлению избирательных списков нигде еще не было преступлено. Ясно было, что в 10 дней, оставшихся до 7-го августа, это первое условие подготовки правильных выборов осуществиться не может и, следовательно, дата 17-го сентября должна быть отодвинута. Кончено, это не помешало органам социалистической печати при возбуждении этого вопроса в прессе, вновь заговорить о «саботаже» революции буржуазией и Временным Правительством. Раздавались эти речи ив советах, но в конце концов, даже и они принуждены были склониться перед календарем. С согласия исполнительных комитетов 9-го августа, то есть накануне истечения последнего срока для составления избирательных списков, выборы в Учредительное Собрание были отложены до 12-го ноября, а срок созыва был определен 28-го ноября 1917 г. Наглядным аргументом для петроградцев в пользу отсрочки Учредительного Собрания было то состояние, в которое был приведен Таврический Дворец заседавшими в нем органами «революционной демократии». Так как именно в Таврическом дворце решено было созвать Учредительное Собрание, то необходимо было приспособить его для этой цели и начать в нем строительные работы. Этим мирно разрешался, наконец, вопрос об эвакуации Таврического Дворца всеми занимавшими его политическими организациями. Первого августа эта эвакуация состоялась: советы рабочих и солдатских депутатов со всеми своими комитетами, фракциями и другими учреждениями переселились в здание Смольного монастыря, откуда институтки были выселены с согласия министра призрения Барышникова, увековечившего этим память о своем кратковременном пребывании у власти в период первого кризиса.

Решен был в то же время и вопрос о созыве совещания в Москве, постановленный по инициативе Н.В. Годнева в дни кризиса первой коалиции. Намеченный тогда созыв в ближайшем времени совещания имел целью поддержать авторитет подновленной коалиции, не опиравшейся на влиятельные общественные силы. Второе коалиционное правительство, вышедшее из кризиса, в таких экстренных мерах не нуждалось. Но вместо отпавших мотивов явились новые. После некоторых колебаний Временное Правительство решилось все-таки осуществить намеченный план. 31-го июля оно назначило созыв «Государственного Совещания» в Москве на 13-е августа. Министр-председатель находил в этом совещании новую арену для решения политических конфликтов силой политического красноречия. Мысль противопоставить и уравновесить между собой представительство «буржуазии» и «демократии» не чужда была А.Ф. Керенскому с самого начала революции. После того как «Контактная Комиссия» сыграла свою роль с появлением коалиции, а Государственная Дума оказалась недостаточно сильной и совсем не приспособленной для уравновешения советского влияния на коалиционное правительство, когда, притом в среде самих советов явились попытки создания «предпарламента», но исключительно из представителей «революционной демократии», — то мысль об уравновешении в одном собрании элементов «буржуазных» и демократических напрашивалась сама собой. Отсрочка созыва Учредительного Собрания — соответственное продление чрезвычайных полномочий Временного Правительства явились новым поводом для проверки отношения населения к власти в чрезвычайном собрании совещательного характера. Неизбежно, в силу вещей, такое собрание должно было стать противовесом одностороннему составу советов и исполнительных комитетов. Их мнение было слишком хорошо известно из бесчисленных речей и резолюций. Голос всероссийской «буржуазии» должен был раздаться впервые.

Потребность в этом чувствовалась так сильно, что в Москве уже назначено было, по почину кружка общественных деятелей, на 8-е августа, общественное собрание, прозванное потом «Малым» в отличие от Государственного Совещания, назначенного правительством на 13-е. Состав Государственного Совещания был определен приблизительно в 2000 членов. От исполнительного комитета рабочих и солдатских депутатов приглашалось 100 членов и постольку же от советов крестьянских депутатов и от фронта. Этим 300 членам противополагались 300 членов Государственной Думы всех четырех созывов. Остальные 400 членов первой тысячи приглашались от городских и земских самоуправлений, то есть по условиям момента, почти исключительно от социалистических групп. Но их опять уравновешивали 120 членов от торгово-промышленных организаций, 100 от сельскохозяйственных обществ и организаций землевладельцев, 100 от университетов и высших учебных заведений. Далее, 150-ти членам от рабочих организаций противополагались 75 от трудовых интеллигентских организаций, 300 членов от кооперативов и 80 от национальных организаций являлись в этом составе центральным ядром, которое могло наклонить весы в ту или другую сторону. Впрочем, относительная численность «революционной демократии» и «буржуазии» мелкой, средней и крупной могла иметь в совещании лишь психологическое и моральное значение, ибо голосований не имелось в виду производить в этом искусственном составе.

Для чего, собственно, собиралось совещание? Отнюдь не для созидательной работы в качестве «предпарламента». Первоначальной мыслью А.Ф. Керенского было созвать совещание для выслушивания его собственного отчета и программы. Мало-помалу выяснилась неизбежность выступления, с одной стороны, и других министров, а с другой, — самих представителей созванных организаций, общественных групп и политических партий. Соответственно этому растягивалась и сессия совещания. Предположенный первоначально однодневный срок решено продлить с таким расчетом, чтобы в первый день были выслушаны одни министры, затем, после однодневного перерыва для частных совещаний групп, выступили бы ораторы, намеченные группами. Уже в Москве, при установлении порядка этих ораторов, выяснилось, что при самом строгом ограничении речей короткими сроками (по соглашению с ораторами, но не более 30 минут), все же невозможно закончить прения в пределах одного дня и был прибавлен еще один, третий день, для окончания совещания.

Некоторой предварительной пробой того, как выступить на Государственном Совещании правительство, явились (две речи Керенского, произнесенные 4-го августа перед двумя собраниями соответствовавшими двум половинам Московского Совещан перед съездом губернских комиссаров правительства и представителей местных исполнительных комитетов в министерстве внутренних дел и перед центральным исполнительным комитетом совета рабочих и солдатских депутатов в Смольном. При всем искусстве оттенков и умолчаний речи, А.Ф. Керенскому не удалось скрыть внутреннего противоречия его политической позиции. Напротив, это противоречие выступило особенно ярко в опасном соседстве двух выступлений. Со всей откровенностью министр-председатель говорил перед собранием комиссаров. «Я не скажу, что оказалось недостаточно разума и слишком мало совести, но я могу сказать с совершенной уверенностью: слишком много невежества и слишком мало опыта в вопросах управления оказалось в том свободном народе и в тех свободных народах, которые призваны в настоящее время ковать свою судьбу под ударами страшного и непримиримого врага». И единственным способом — устранить последствия этого невежества и неопытности — Керенский признал «создание, во что бы то ни стало, твердой и решительной революционной власти». А.Ф. Керенский даже утверждал, что всякое «дальнейшее промедление» в осуществлении этой задачи неизбежно приведет к тому, что «анархия не столько в политике, сколько в хозяйственной жизни в очень скором времени даст непоправимые результаты» и что тогда уже «никакие героические усилия... не спасут нас... от страшных последствий». Он выражал, однако, уверенность, «что есть еще разум и есть еще совесть, нужно только революции проявить волю к жизни и волю к власти». Он решительно заявил, что «все что мешает» правительству «в этой работе», он будет считать «реакцией и контрреволюцией, какими бы... демагогическими взглядами эта контрреволюция... ни прикрывалась».

Увы, переехав из министерства в Смольный, в новое помещение исполнительного комитета, министр-председатель стал указывать «контрреволюцию» в ином месте и направил свои угрозы по-другому адресу. И речь его, встреченная сперва гробовым молчанием зала, начала покрываться шумными аплодисментами, когда собрание стало узнавать в его словах отголосок собственных настроений. «Товарищи», говорил здесь А.Ф. Керенский, «пока я стою во главе нового Временного Правительства, пока я обладаю властью, пока я имею возможность опираться на демократические силы, на полномочный орган демократической организации, проявившей в своей работе политическую мудрость, я решительно заявляю, что всякие попытки реставрации самодержавия или создание таких условий, при которых демократия должна была бы отойти из первых рядов в сторону я не допущу. «Мы дешево своей работы в пользу демократии не продадим». «Ни в чем, ни в пути, ни в целях, мы не разойдемся...». Эта фраза была встречена бурными аплодисментами внимательной аудитории и поощренный оратор продолжал: «Не разойдемся с теми задачами, которые поставлены жизнью — спасти страну и революцию». И он просил демократию оставить «смущение и сомнения». «Моя вера все растет и крепнет», восторженно восклицал он. Керенский кончил свою речь глухой угрозой по адресу врагов «демократии» при новом взрыве «бурных и продолжительных аплодисментов» «отбросьте» мелочные сплетни сегодняшнего дня. Забудьте о тех ничтожных силах, которые пытались захватить власть. Они ее не получат.

Задача оратора была блестяще достигнута. Задача политика была вновь решительно затемнена.

«Я и правительство», «меня и правительство не запугают», «я не допущу и правительство меня поддержит» — эти выражения в двух речах 4-го августа отчетливо установили то отношение между кабинетом и его председателем, которое уже установилось к этому времени. Как бы то ни было, распоряжения и действия министра-председателя продолжали противоречить его словам и намерениям.

Для создания «твердой и решительной власти» Временное Правительство, постановлением 2-го августа передало военному министру и министру внутренних дел «в исключительный момент исключительные полномочия». Они состояли в том, что обоим министрам «по взаимному их соглашению» предоставлялось а) постановлять о заключении под стражу лиц, деятельность которых представляется угрожающей обороне Государства, внутренней его безопасности и завоеванной революцией свободе, б) предлагать указанным в пункте а) лицам покинуть в особо назначенный для того срок пределы Государства Российского, с тем, чтобы в случае не отбытия их или самовольного возвращения они заключались под стражу, в порядке пункта а) настоящего постановления.

Внешним поводом для принятия этого «ограничения конституционных гарантий» был съезд большевиков, начавший свои заседания демонстративным приветствием арестованным лидерам и открыто поведший ту самую линию, которая собственно и вызвала правительственное расследование роли большевиков в восстании 3-5 июля. Но фактически, «исключительные меры», дабы положить предел деятельности лиц, кои свободой, дарованной революцией, желают воспользоваться лишь для нанесения непоправимого вреда делу революции и самому существованию Государства Российского», были применены не к большевикам, и даже не «на оба фронта» а только в одном направлении: именно в том, которое соответствовало традиционному пониманию «контрреволюции». Выступив в Смольном после А.Ф. Керенского, министр внутренних дел Авксентьев мог привести только два примера «создания твердой, революционной власти: закрытие «Народной Газеты» и привлечение к судебной ответственности ее руководителя и арест Юскевича-Красковского в порядке закона 2-го августа. Позднее, как третий пример — и первый случай применения остракизма по этому закону, присоединилось изгнание генерала В.И. Гурко.

В своих показаниях следственной комиссии по делу Корнилова Керенский сам признает, что главной целью издания закона 2-го августа было именно применение его к тем «заговорщикам» справа, о которых он получил сведения в середине июля. «Недели за две до издания закона», пишет он, «я лично все думал, как организовать борьбу с заговорщиками. В конце концов, законопроект, который еще в апреле я, министр юстиции, вносил чисто теоретически, теперь понадобился практически... Тогда происходили аресты великих князей, но, оказалось, мы сознательно были направлены на ложный путь»...*

______________________

* См.: А.Ф. Керенский. Дело Корнилова, стр. 43. Вся эта часть моей истории, включая и корниловское восстание, была написана в феврале 1918 г. С книгой Керенского я имел возможность ознакомиться только в августе того же года. Книга эта содержит исправленные самим Керенским уже после переворота его показания следственной комиссии, данные в начале октября 1917 г. и «приведенные в окончательный вид» без изменения «смысла и тона показания». К тексту показаний Керенский присоединил довольно обширный комментарий, имеющий целью в систематизированной форме изложить его взгляд на события и дополнить показания новыми фактическими данными. Как первоначальные показания, так и комментарий, имеют характер апологии и носят весьма субъективный характер. Однако сам этот субъективизм дает материал для оценки лица, ведущего здесь свою собственную защиту перед потомством. Помимо этого, книга Керенского содержит много фактических указаний, допускающих проверку и имеющих всю ценность свидетельского показания. Материал того и другого рода, субъективный и объективный не прибавил ничего существенного к тому, что уже было мне известно при составлении моего первоначального изложения. Мне, таким образом, не пришлось вносить в это изложение сколько-нибудь существенных изменений. Но все ценные данные книги Керенского мной внесены в текст или в примечания со ссылками на автора, при подготовке моей книги для киевского издания в октябре-ноябре 1918 г. Перед изданием книги в Софии я имел возможность использовать часть мемуаров В.Н. Львова, напечатанную в «Последних Новостях».

______________________

IV. Развитие конфликта с генералом Корниловым

«Заговор» в ставке. — Первый приезд Корнилова (3-го августа). — Кампания слева против Корнилова. — Доклад Корнилова и его второй приезд (10-го августа).

Позиция «твердой и решительной власти» складывалась рядом с правительством, терявшим время и влияние в беспомощных шатаниях между «волей к власти» и страхом быть обвиненным за малейшее проявление этой воли — в «контрреволюционности». Твердым и решительным языком власти заговорил с правительством А.Ф. Керенского генерал Л.Г. Корнилов. Видимо, к нему — или к «сплетням», уже начавшим слагаться около его имени, — и относились угрозы Керенского: «не допущу», «дешево не отдам», «власти не получит» и т.д. Истинный нерв политической борьбы и переместился в начале августа к этому конфликту. Борьба шла тут, по существу, не столько между двумя программами «революции» и «контрреволюции», сколько между двумя способами осуществить одну и ту же программу, в важности и неотложности которой для спасения нации обе стороны были согласны. Ирония истории хотела, чтобы конфликт между этими двумя точками зрения воплотился в личностях двух протагонистов, Керенского и Корнилова. Одна из них, стоявшая на авансцене, в полном освещении публичности, уже исчерпала себя, но продолжала пользоваться ореолом полуразрушенной легенды. Около другой, стоявшей в тени, легенда только начинала слагаться.

В центре общественного внимания, при самом возникновении второго коалиционного правительства, стоял конфликтный вопрос. Как отнесется правительство к «условиям», поставленным генералом Корниловым для восстановления боеспособности армии и для оздоровления тыла, поскольку эта задача была связана с возрождением военной мощи России? «Без утвердительного ответа на условия, поставленные генералом Корниловым, не может быть спасения родины»; эти слова Ф.И. Родичева, сказанные им на съезде партии народной свободы, выражали убеждение широко распространенное в общественных слоях, противополагавших себя «революционной демократии». При формировании правительства, как мы видели, условия Корнилова были приняты только «в принципе», при чем оговорена была необходимость их дальнейшего детального рассмотрения и детальной разработки.

Немедленно же, после вступления в должность, генерал Корнилов, согласившийся на эту отсрочку, поручил своему штабу разработать соответственный доклад о реформах в армии, для представления его Временному Правительству. Доклад этот и был составлен к началу августа, при участии генерала Деникина, полковником Плющик-Плющевским. Но пока ставка разрабатывала программу Корнилова, в Петрограде Керенский уже искал ему заместителя. Уже 30-го июля Савинков вызвал Филоненко в Петроград и сообщил ему, «что положение генерала Корнилова пошатнулось.., что лица, близко связанные со ставкой, стремятся через посредство полковника Барановского дискредитировать генерала Корнилова в глазах министра-председателя и что подозревается его (Корнилова) намерение разогнать штаб ставки, деятельно и честно исправляющий свой долг. Министр-председатель высказал мысль, что надо искать другого верховного главнокомандующего и что в конце концов, возможно, придется ему самому занять этот пост»*. Полковник Барановский высказал самому Филоненко свое наблюдение: что «генерал Черемисов по своим взглядам ближе подходит к Керенскому, чем генерал Корнилов» и, — замечает Филоненко, — «от меня не ускользнуло значение этого мнения, совпавшего с отмеченным в печати сближением генерала Черемисова с исполнительным комитетом совета рабочих и солдатских депутатов». Сам Филоненко считал Корнилова кандидатом «революционеров» и только что, по его мнению, напал на след какого-то таинственного заговора, устроенного будто бы против Корнилова в его штабе, в котором он «непопулярен», при участии генерала Лукомского.

______________________

* В воспоминаниях В.Н. Львова имеется указание, что приблизительно в это время Керенский «проходя мимо меня, как-то быстро проговорил: теперь мне надо быть верховным главнокомандующим».

______________________

В Петрограде, однако, как мы видели, симпатии уже успели перейти от Корнилова именно к штабу, «честно исполняющему свой долг в военном и гражданском смысле». 1-го августа Филоненко получил строгие приказания лично от Керенского оставить в покое Лукомского, «являющегося не только преданным Временному Правительству человеком, но и главной действующей силой ставки». Таинственное передвижение кавказской конной дивизии, в котором Филоненко предполагал признаки «заговора» против Корнилова, оказалось известно Керенскому и производилось по его распоряжению, «в целях охраны ставки». В комментариях к своим показаниям Керенский разъяснил, что распоряжение об этом сделано было еще при Брусилове, после того, как могилевский совет рабочих и солдатских депутатов в дни июльского восстания большевиков потребовал от генерала Брусилова «полного подчинения». «Выяснилось.., что ставка... беззащитна против всякого озорства: поэтому мы с Брусиловым и решили усилить охрану в ставке» (стр. 36). Характерно для тогдашнего настроения Керенского то, что он взял под свою защиту генерала Лукомского, как только получи известие, что Корнилов хочет удалить этого генерала. Керенский, очевидно, тотчас объяснил это «стремлением устранить из ставки человека, в котором не были уверены». Дело в том, что уже в середине июля Керенский получил сведения о «заговоре» «влиятельной части» союза офицеров в ставке. Против этих «заговорщиков», как мы видели, был направлен и его закон об остракизме 2-го августа. Теперь он начинал подозревать или опасаться, что при настроении Корнилова, последний, рано или поздно, сам сблизиться с «заговорщиками».

Очевидно, для главной цели Корнилова, для проведения его программы, такая атмосфера была особенно неблагоприятна. И с самого же начала отношения между Корниловым и Керенским стали очень напряженными. Это сказалось при первом же приезде Корнилова в Петроград 3-го августа, для защиты перед Временным Правительством доклада, составленного ставкой. Это была первая встреча двух противников со времени занятия обоими ответственных постов. И естественно, что помимо специальной темы, беседа между ними коснулась принципиальных вопросов, имевших общее политическое значение. По показанию самого Корнилова, в Зимнем Дворце, в разговоре с ним «Керенский коснулся того, что со времени моего назначения верховным главнокомандующим, мои представления Временному Правительству носят слишком ультимативный характер». (Ср. Дело Корнилова, стр. 26-27). «Я заявил», продолжает Корнилов, что эти требования диктуются не мною, а обстановкой, так как боеспособность армии слишком понижена, а противник, видимо, намеревается использовать такое состояние армии и разруху в стране». «Здесь», прибавляет генерал, «Керенский впервые поинтересовался моим мнением: следует ли ему оставаться для руководства государством. Смысл моего ответа заключался в том, что, по моему мнению, влияние его в значительной мере понизилось; но тем не менее, я полагаю, что он, как признанный вождь демократии, должен оставаться во главе правительства и что другого положения я себе не представляю». Керенский по поводу этого показания очень резко отзывается об Корнилове, как о человеке, которому этого рода вопросы «просто были не по разуму» (стр. 51). И своему разговору 3-го августа он хочет придать тот смысл, что, напротив, он сам убеждал Корнилова, что уход его, Керенского, невозможен. Но как раз, исправляя Корнилова, Керенский придает разговору еще более серьезный смысл. Выходит из его поправок, что между министром-председателем и верховным главнокомандующим с полной откровенностью велась беседа о шансах на успех переворота с целью провозглашения диктатуры. «Я — это было в этом самом кабинете (Зимнего Дворца) всячески доказывал ему (Корнилову), что существующая коалиционная власть — единственно возможная комбинация власти и что всякий другой путь гибелен. Я ему говорил: ну, положим, я уйду; что же из этого выйдет? «Я говорил: чего же вы хотите? Вы окажетесь в безвоздушном пространстве. Дороги остановятся, телеграфы не будут действовать»*.

______________________

* Нужно вспомнить, что 14-го сентября, Керенский перед Демократическим Совещанием в тех же самых выражениях излагал свои возражения — не то тем, кто ему грозил переворотом, не то тем, кто еще в июне 1917 г. предлагал устроить переворот ему самому (см. ниже).

______________________

«Я помню еще» продолжает Керенский, что на мой вопрос о диктатуре Корнилов в раздумье ответил: «Что же, может быть, и на это придется решиться»*. Но «ваш путь, неизбежно, приведет к новому избиению офицерства?».

______________________

* Летом 1921 г. в Париже я получил косвенное подтверждение того, что в первых числах августа план Корнилова — или его руководителей — был уже составлен. В эти дни г. Завойко был послан Корниловым с «приказом» к генералу Каледину, о чем сообщил в вагоне своему спутнику, с которым ехал до Ростова. О содержании приказа легко догадаться по последующим событиям.

______________________

«Я это предусматриваю, но зато оставшиеся в живых возьмут, наконец, солдат в руки». Здесь, как видим, уже целый готовый план не то подсказываемый, не то выведываемый Керенским. Человеку «ничего не понимающему в политике» Керенский, по собственному признанию, устроил форменный экзамен на доверие и на политическую благонадежность. Корнилов ни того, ни другого испытания не выдержал*.

______________________

* Лично от Корнилова я дважды, при свидании в Москве 13-го августа 1917 г. и в начале февраля 1918 г. в Ростове, за несколько дней до ухода добровольческой армии, слышал тот самый вариант его разговора 3-го августа, который он рассказывает в своем показании. Керенский, по его словам, прямо поставил ему вопрос, не полагает ли он, что ему, Керенскому, следует уйти от власти, — и выслушал изложенный в тексте ответ. Знающим психологию Керенского известно, что он любил прибегать к такого рода искушающим вопросам.

______________________

Что касается главной цели, для которой приехал Корнилов, доклада своей записки, составленной в ставке, Временному Правительству, — цель эта достигнута не была. Навстречу Корнилову в Павловск выехал Филоненко, чтобы просмотреть доклад до вручения его Временному Правительству. Цель этой проверки определяется ее результатом. «Доклад показался мне весьма неудачным», показывает Филоненко; он «обнаруживал непонимание автором условий политического момента и лишенным творческой мысли при разрешении проблемы новых особенных условий, переживаемых армией». Керенский на это раз сошелся в характеристике корниловского доклада с Савинковым и Филоненко. «Там был изложен ряд мер, вполне приемлемых», заявляет он, «но в такой редакции и в такой аргументации, что оглашение ее привело бы к обратным результатам. Во всяком случае был бы взрыв, и при опубликовании ее сохранить Корнилова главнокомандующим было бы невозможно». Очевидно, аргументация ставки не годилась для министров-социалистов и для советов. «Я попросил Савинкова устроить так, чтобы записка эта не читалась во Временном Правительстве. Было решено, что эта записка будет переработана с военным министром.., чтобы сделать ее приемлемой для ставки, для общественного мнения и для меня».

Корнилов в своем показании передает это решение, очевидно, в том виде, как ему представил его Савинков. «В 4 часа было назначено заседание Временного Правительства, доклад мой которому, в виду указаний управляющего военным министерством Савинкова, что в министерстве, по его указанию, разрабатывается ряд проектов восстановления боевой способности армии и оздоровления тыла, ограничился изложением общей обстановки на всех фронтах».

Нужно отметить, что в докладе 3-го августа Корнилов уже указал на грозившую опасность. «Я указал на возможность наступления врага на Рижском участке; указал, что удар, по всей вероятности, будет нанесен в районе Икскюля; что меры противодействия приняты, но в виду нашей малой устойчивости вообще, и армии северо-западного фронта в особенности, нам, по всей вероятности, не удастся удержать противника».

В ночь на 4-е августа Корнилов выехал в ставку, предоставив Филоненко и Савинкову переработку своего доклада в министерстве. Он предупредил при этом, что приедет опять в Петроград для обсуждения переработанной таким образом записки. Приезд этот намечался через неделю. Но в промежутке произошли новые события, которые еще более обострили отношения между Корниловым и Керенским.

Тотчас после свидания 3-го августа левая печать начала энергическую кампанию против Корнилова. Известные уже нам сообщения Савинкова, что вопрос об отставке Корнилова стоит серьезно, конечно, не могли не дойти до ставки. В ставке и в кругах ей дружественных, эти слухи вызвали чрезвычайное волнение. Это отразилось в ряде постановлений, принятых в те дни советом союза казачьих войск (6-го августа), союза офицеров армии и флота (7-го августа) и союза георгиевских кавалеров (8-го августа). Совет союза казачьих войск постановил довести до сведения правительства, военного министра и печати, что «генерал Корнилов не может быть сменен, как истинный народный вождь и, по мнению большинства населения, единственный генерал, могущий возродить боевую мощь армии и вывести страну из тяжелого положения». Совет союза казачьих войск «заявлял громко и твердо о полном и всемерном подчинении своему вождю-герою» и «считал нравственным долгом заявить Временному Правительству и народу, что он снимает с себя возложенную на него ответственность за поведение казачьих войск на фронте и в тылу при смене генерала Корнилова». Эта смена, продолжал совет, «неизбежно внушит казачеству пагубную мысль о бесполезности дальнейших казачьих жертв, в виду явного нежелания власти спасти родину, честь армии и свободу народа действительными мерами». Союз офицеров, протестуя против «беззастенчивой травли» Корнилова «безответственными людьми, врагами родины, не только растлившими армию, но и доведшими до гибели всю страну», возлагал «все свои надежды на любимого вождя», также «не допускал возможности вмешательства в его, утвержденные правительством, действия каких бы то ни было лиц и учреждений», и изъявлял готовность «всемерно поддерживать его законные требования до последней капли крови». В заседании георгиевских кавалеров была прочитана резолюция совета казачьих войск о несменяемости Корнилова, и совещание, после ряда речей, постановило «всецело присоединиться к резолюции и твердо заявить Временному Правительству, что, если оно допустит восторжествовать клевете и генерал Корнилов будет смещен, союз георгиевских кавалеров немедленно отдаст боевой кличь всем георгиевским кавалерам о выступлении совместно с казачеством».

Тревожное настроение царило в эти дни и в ставке. «7-го августа», рассказывает Корнилов, «помощник комиссара Временного Правительства при верховном главнокомандующем, Фонвизин предупредил меня, что, по сведениям из Петрограда, вопрос о моей отставке решен окончательно. Я заявил, что такая мера вряд ли будет полезной, так как может вызвать важные волнения». На следующий день 8-го, Фонвизин спросил по аппарату Филоненко, «не состоялась ли отставка генерала Корнилова», о чем в то день распространились слухи в ставке. Приехав после этого в Петроград, Фонвизин рассказывал, что в последние дни «сильно возросло влияние на генерала Корнилова штаба, стремящегося толкнуть его на шаги, могущие повлечь печальные последствия», в связи со слухами об его отставке. «Генерал Корнилов под влиянием штаба и всей совокупности слухов опасался какого-то непредвиденного действия относительно него и не желал, по-видимому, покидать ставку». Он предупредил Временное Правительство, что «могут случиться такие события на фронте, которые заставят его, по стратегическим причинам, отказаться от приезда и сделать доклад по телеграфу».

Филоненко испугался тогда за судьбу «своего» доклада, который мог быть заменен «докладом в духе ставки». Савинков испугался за судьбу всей своей политики сближения Корнилова с Керенским. Как раз в эти дни он натолкнулся на то «пассивное сопротивление», которое обыкновенно Керенский противопоставлял неприятным для него предложениям. Чем более он настаивал, чтобы Керенский ознакомился с составляемой у него запиской, тем более настораживался и отмалчивался Керенский. Наконец, 8-го августа, он «категорически заявил» Савинкову, по показанию последнего (совершенно совпадающему с показанием Керенского), «что он ни в каком случае и ни при каких обстоятельствах такой докладной записки не подпишет». «После этого его заявления», прибавляет Савинков, «я сказал, что в таком случае докладную записку во Временное Правительство представит генерал Корнилов (как главковерх), — и я подал в отставку». Борьба, таким образом, принимала решительный оборот, — а Корнилов в это самое время-отказывался приехать в Петроград. «Мы, — говорил Филоненко, — рассчитывали на Лавра Георгиевича, как на каменную гору; на том докладе, который нам здесь приготовлен и который мы имеем предложить ему на подпись, и на обещании его приехать мы основали план решительного боя». «Нужно было, во что бы то ни стало, уговорить Корнилова изменить свое решение». В этих уговорах, которые велись по прямому проводу 9-го августа, ярко отразилось то общее понимание положения, которое установилось между Корниловым и его друзьями из рядов «революционной демократии». Видна здесь также и та черта, которая их, все-таки, разделяла.

«Ваше присутствие завтра совершенно необходимо», говорил Савинков; «без вашей помощи я не буду в силах отстоять то, что вы и я считаем правильным». «Мои заявления правительству сделаны», отвечал Корнилов, и «отклонений во взглядах своих я не могу допустить тем более, что события, которые теперь начинают развиваться на фронтах, еще более подтверждают настоятельную необходимость намеченных мер». «Тем нужнее вам быть в Петрограде», возражал Савинков, «ведь события эти в будущем могут быть предотвращены лишь с переменой государственной политики. Завтра решится вопрос, будет ли эта политика изменена безболезненно или нет»... «Если вы лично не поддержите меня завтра, то дело окончится лишь моей отставкой, которая ознаменует в глазах общественного мнения страны нерешительность Временного Правительства, а это может иметь последствия тяжкие и, быть может, непоправимые для свободы, а значит, и для родины». «Если завтрашний день должен быть отмеченным изменением нашей политики», выводит Корнилов, «то... мое присутствие на фронте безусловно необходимо... чтобы это изменение прошло безболезненно для страны. Я твердо убежден, что только оставаясь здесь, при войсках, я смогу сдержать то настроение, которое в последние дни обозначилось очень резко (очевидно, здесь разумеется желание дать отставку Корнилову)... Я говорю это вам, учтя даже те данные, которые вам могут быть не известны». Савинков в ответ пускает в ход последний аргумент. «Вы знаете мое уважение и привязанность к вам... Я не уступлю ни в чем, что было сказано между вами и мной. Но я говорю вам: я один, без вашей помощи, отстоять завтра вашу и мою политику не в силах... Не приехав в Петроград, вы сделаете ошибку непоправимую, и то, чего можно достигнуть безболезненно для страны не будет достигнуто... От вас зависит дальнейшее течение дела».

Филоненко от этой общей схемы переходит к деталям и личным аргументам, преувеличивая, по обыкновению, свою собственную роль в деле и стараясь подействовать на Корнилова утрированными выражениями. «Если завтра... Б.В. и я уйдем», то «вы, оставшись на поле деятельности, не имея нас рядом, будете роковым и неизбежным образом возбуждать подозрение даже в широких кругах, и тогда дело без ужасного столкновения не обойдется... Наша политическая окраска для вас тот щит в бою, который так же необходим, как и меч». Первый доклад «не написанный, конечно, вами единолично», а «рожденный в среде, и менее вам преданной, и менее вас знающей, и менее, наконец, политически осведомленной, чем ваши покорные слуги (разумеется, конечно, штаб), заключал в себе отдельные слова и положения, которыми провокационно могли воспользоваться противники, исказить слова и погубить существо ясно продуманной политической линии»... Напротив «доклад, который я завтра намерен был в Павловске представить на вашу подпись, есть документ высоко исторического значения, бесконечно ответственный, и мы в бессонные ночи последних дней продумали в нем каждое слово. Я потому предпочитаю, чтобы ваша подпись была на этом документе, а не на телеграфном докладе из ставки»... «Позвольте вам напомнить, что (мы с Савинковым) разделили уже однажды с вами великую ответственность за начало той политики, которой завершения... мы ожидаем завтра». Полковника Голицына Филоненко убеждал не давать возможности противникам «дешевой ценой отсрочить ужасную безвыходную игру, которую мы предложим им завтра»...

Резоны Савинкова и самонадеянность Филоненко, наконец, подействовали на Корнилова. Он решил ехать, видимо, рассчитывая, по их словам, что день 10-го августа будет, в самом деле, решающим днем. Какой прием его ожидал, видно уже из того, что Керенский, узнав о настояниях Савинкова, послал без ведома последнего, Корнилову в дорогу телеграмму, в которой заявлялось: «Временное Правительство вас не вызывало, не настаивало на вашем приезде и не берет за него никакой на себя ответственности в виду стратегической обстановки». Эту телеграмму Корнилов получил уже в Петрограде. На вокзале его встретили Савинков и Филоненко и вручили ему переделанный ими доклад, в котором над их подписями было оставлено место для подписи Корнилова. Корнилов взял документ, не читая, и поехал с вокзала прямо к Керенскому.

«Непредвиденное действие», которого опасались в ставке было предполагаемое покушение на жизнь верховного главнокомандующего. Решившись ехать, Корнилов, все-таки, принял меры предосторожности. «Впереди ехал автомобиль с пулеметами», рассказывал Керенский об этом его посещении, и «сзади автомобиль с пулеметами. Текинцы внесли два мешка с пулеметами и положили в вестибюле... Затем взяли, когда стали уезжать. Вот насколько с его стороны было дружеское отношение», раздраженно замечает Керенский*.

______________________

* Дело Корнилова, стр. 52-53.

______________________

Тон и содержание разговора, разумеется, соответствовали этой внешности визита. В конце беседы уже сам Корнилов сказал Керенскому, что до него дошли слухи о предстоящей его отставке, что он этим слухам не верит, но, если бы оказалось, что они имеют основание, то он не советует Керенскому приводить это намерение в исполнение*.

______________________

* Эта часть разговора рассказана мне двукратно самим Корниловым.

______________________

Керенский, со своей стороны, принял вызов Савинкова и решил про себя, во всяком случае, не допустить прочтения Корниловым его доклада перед Временным Правительством. Формальное основание для этого нетрудно было найти. Бегло просмотрев записку, Керенский заметил в ее новой редакции отделы, которых не было в прежней и которые возбуждали очень спорные вопросы о милитаризации железных дорог и заводов. Трудно понять, каким образом Филоненко мог думать что, вводя эти отделы, он прикрыл Корнилова «щитом» своей демократической репутации. Как раз для «революционной демократии» постановка обоих вопросов в новой записке была совершенно невозможная. Но у Керенского имелось еще более удобное возражение. Он просто видел эту записку впервые; потому впервые, что упорно уклонялся от ее детального обсуждения с Савинковым. Как бы то ни было, формально Керенский был прав, когда доказывал Корнилову, что «до его подробного ознакомления эта записка не может обсуждаться во Временном Правительстве».

Выслушав заявление Керенского, что записка ему неизвестна и что он не уполномочивал Савинкова приглашать Корнилова, Корнилов «пожелал предварительно объясниться» с Савинковым. Он «взял записку и уехал». По показанию Керенского, «вечером он вернулся с совершенно изменившимся настроением и заявил, что вполне присоединяется к Савинкову и Филоненко и доклад уже подписал».

Тогда Керенский пошел на компромисс. Во Временном Правительстве доклад не был прочитан; этой своей победой Керенский открыто хвастался в демократическом совещании и в своих показаниях*.

______________________

* Дело Корнилова, стр. 54. «И все-таки то, что я сказал, случилось: доклада 10-го августа во Временном Правительстве не было. Доклад был здесь (в Зимнем Дворце) вечером».

______________________

Но он был прочитан тут же, в Зимнем Дворце, в частном совещании «триумвирата»: Некрасова, Терещенко и Керенского. Последний молчал; Некрасов доказывал Корнилову спорность той части его мер, которая касалась фабрик и железных дорог, говорил ему — совершенно справедливо, что уже члены Государственной Думы и военно-промышленного комитета остановились перед подобными мерами, когда они были предложены до революции. В конце концов Корнилов согласился на то, чтобы в заседании Временного Правительства его записка была прочитана в первой редакции (той, которую Керенский 3-го августа находил неприемлемой, но в которой не было этих «нелепых» прибавлений). Савинков сделал было попытку принять участие в этом совещании с «триумвиратом». Но Керенский, заявивший в своих показаниях, что эта попытка Савинкова «была явно сделана в расчете на мою мягкость», — его не принял. По его словам, он «не дал также официального движения» прошению Савинкова об отставке 8-го августа «надеясь, что он образумится» и «угрозы» своей «Корниловым не приведет в исполнение». «Когда же Корнилов приехал и стал выполнять задачу Савинкова», продолжает Керенский, то «я отставку Савинкова подписал, при чем предупредил его через Терещенко, чтобы он ко мне в этот день не являлся». Формальной причиной отставки было нарушение Савинковым служебной дисциплины, выражавшееся в том, что он подписал доклад. Корнилов со своей стороны немедленно прикрыл собой Савинкова, заявив через печать, что считает отставку Савинкова «крайне нежелательной» .

Ближайшим поводом к начавшейся таким образом открытой борьбе было, как видим, упорное нежелание Керенского, чтобы доклад Корнилова читался во Временном Правительстве. Естественно, что Временное Правительство, по крайней мере в лице некоторых своих членов, не могло остаться равнодушным к этому странному отношению министра-председателя к их правам. И возражение не замедлило: оно было сделано тем из министров, который всего чувствительнее относился к правам высшей власти и к своей личной ответственности, как члена правительственной коллегии. «11-го августа утром», рассказывает Керенский, «ко мне явился Кокошкин с заявлением о том, что сейчас же выйдет в отставку, если не будет сегодня же принята программа Корнилова». Это была после Савинкова и Корнилова, третья и последняя попытка оказать давление на Керенского в наиболее жизненном вопросе момента.

По признанию Керенского, заявление Кокошкина «произвело на него ошеломляющее впечатление». Он не мог не отдать справедливости побуждениям Кокошкина. «Утреннее свидание 11-го августа с Кокошкиным», рассказывает он в комментариях к своим показаниям, «было одним из самых бурных моих политических столкновений, но сейчас мне радостно вспомнить то страстное горение глубокой любви к родине, которое чувствовалось в тайниках души моего противника». Были и другие основания, которые заставляли Керенского отнестись внимательно к заявлению своего коллеги. «Надо вспомнить исключительное напряжение политических страстей перед Московским Совещанием», напоминает он. «Выход групп министров из Временного Правительства (так как за Кокошкиным, вероятно, последовали бы остальные министры к.-д.) накануне открытия Всероссийского Совещания... из-за кор-ниловских «требований» сделал бы дальнейшее сохранение национального равновесия-невозможным». Керенский был уверен, что «большевики справа» этим «могли бы воспользоваться для подготовлявшейся попытки создать на Московском Совещании, так называемую, сильную власть, во всяком случае отклонить правительственный курс вправо». Он даже и настойчивость Савинкова и Корнилова объяснял, как попытку «срыва» Московского Совещания. И Кокошкин получил обещания, которые дали ему возможность не настаивать на своей немедленной отставке. За несколько часов до отъезда в Москву», рассказывает Керенский «во Временном Правительстве обсуждалась военная часть правительственного выступления. Прежде всего было предложено заслушать докладную записку Верховного Главнокомандующего. По оглашении записки (в ее первой редакции) началось ее очень острое обсуждение. Тогда я предложил свою формулировку программных пунктов... Моя формулировка согласила мнения министров (за исключением смертной казни в тылу)... Было решено принципиально признать возможным применение тех или других мер до смертной казни в тылу включительно, но проводить их в жизнь лишь по обсуждении в законодательном порядке каждой данной конкретной меры. Таким образом, на Московском Совещании я говорил о смертной казни условно, потому что не только не было единомыслия «за», но было почти верное большинство «протемв» этой меры... Я лично был решительным противником введения смертной казни в тылу, считал совершенно невозможным привести в исполнение смертный приговор где-нибудь в Москве или в Саратове, в условиях свободной политической жизни.

Итак, соглашение между членами правительства по вопросу о корниловских «требованиях» с грехом пополам состоялось. Корнилов не мог дожидаться этого окончательного обсуждения в последнюю минуту — и уехал на фронт, в убеждении, что он сможет сделать свой доклад, не заслушанный в его присутствии правительством, прямо в самом Московском Совещании. Доклад получал, таким образом, значение апелляции к стране на Керенского, который тормозил дело, — все равно по принципиальным или личным, по деловым или политическим соображениям. Кроме поединка между «революционной демократией» и «буржуазией», в Москве, очевидно, должно было произойти столь же открытое состязание (исключительно словесное, вопреки страхам Керенского) между Корниловым и Керенским.

V. Московское государственное совещание

Требование съезда «Общественных Деятелей». — Позиция советских партий (программа 14-го августа). — Политическое значение Московского Совещания. — Керенский на совещании. — Речи других министров. — Генералы на совещании. — Состязание лидеров партий. — Конец и итоги совещания

Политическая позиция несоциалистических общественных групп перед самым Государственным Совещанием была ярко и определенно подчеркнута так называемым «малым» совещанием общественных деятелей, собравшихся в Москве 8-го августа. Состав совещания был, по определению докладчика организационного комитета, князя Е.Н. Трубецкого) «глубоко беспартийный». В числе трехсот с лишком членов его были представители самых разнообразных политических групп и общественных течений, начиная от кооператора Чаянова и кончая землевладельцем кн. Кропоткиным. Общей мыслью и общим чувством, их собравшим, было «создание сильной и национальной власти, которая спасет единство России», как совершенно верно подчеркнул кн. Трубецкой во вступительном докладе. Эта положительная программа определяла и отрицательную: борьбу с влиянием советов на правительство. Во имя того и другого классовые интересы торговли и промышленности объединились с «людьми государственной мысли» и с «водителями славной русской армии». Соединение этих трех элементов — торгово-промышленников, профессорской и писательской интеллигенции и выдающихся военных авторитетов (Алексеев, Брусилов, Каледин, Юденич) составляло самую характерную черту малого совещания. Гвоздем его явился, неожиданно для всех, обстоятельный доклад генерала Алексеева, объективно и убедительно излагавший трагическую историю развала русской армии. Совещание постановило опубликовать этот доклад (это было потом заменено повторением доклада, с небольшими изменениями, генералом Алексеевым на Государственном Совещании). На следующий день обсуждение доклада П.Б. Струве об экономическом и финансовом положении России было прервано появлением представителей казачества, огласивших резолюцию совета союза казачьих войск о Корнилове. Настроение, созданное этим выступлением, выразилось в телеграмме, посланной генералу Корнилову за подписью М.В. Родзянко, который председательствовал на совещании. Приветствуя Корнилова, совещание заявляло, что «всякие покушения на подрыв его авторитета в армии и России считает преступными и присоединяет свой голос к голосу офицеров, георгиевских кавалеров и казачества». «В грозный час тяжелого испытания», говорилось в телеграмме, «вся мыслящая Россия смотрит на вас с надеждой и верой».

После двухдневных прений совещание приняло 1-го августа обширную резолюцию, в которой подведен был общий итог всем разрушениям, произведенным в государственной и народной жизни отрицательными сторонами революционного процесса. Армия обессилена полным исчезновением дисциплины и «зависимостью от выборных военных организаций». «Великие задачи войны и связанные с нашей победой неизменные интересы России затемнены в сознании солдатских масс коварными уверениями, что нам не за что воевать, что вина за эту войну падает не на нашего врага, а на правительства наших союзников». В стране нет власти, ибо органы ее на местах исчезли в первые дни революции, а заменившие их самочинные организации... не обеспечивают... самых основных условий охраны личной и имущественной безопасности». «В стране нет суда и закона, ибо то и другое заменено усмотрением тех же организаций». Правильный кругооборот хозяйственной жизни нарушен... понижением производительности труда и захватными стремлениями отдельных групп... «В промышленности и земледелии эти стремления приводят к расхищению национального капитала.., подрывая народное продовольствие. Этот разгул частных интересов... торжествует в такое время, когда условия войны повелительно требуют... высшего самоотречения и самопожертвования... Значительная часть населения оторвана от производительного труда и поедает государственные средства. В итоге, при обилии денежных знаков исчезают товары, голод и холод грозят городскому населению, замирает промышленность, останавливаются перевозки». «Народности... предъявляют требования, далеко превышающие их действительные нужды, избирая минуты смертельной опасности, грозящей общей родине, чтобы разорвать вековые связи с нею».

Где «причины и корень зла?» Резолюция отвечает: это — «подмена великих общенациональных задач революции — мечтательными стремлениями партий, принадлежавших к социалистическим, но забывших начала собственного учения и повторяющих ошибки, более века и полувека назад проделанные их предшественниками на Западе». Резолюция прямо указывает на полное соответствие того, что делают эти заблуждающиеся люди с намерениями неприятеля. «В слепом увлечении отвлеченными теориями они не видят, что ведут нас по пути, желанному для врага... Разлагая армию и флот, обостряя вражду между классами, создавая безвластие в стране, потворствуя чрезмерным стремления народностей и тем невольно готовя в самые дни неприятельского нашествия — волнения и восстания в тылу наших войск, вселяя недоверие к силам свободной России и тем ослабляя их готовность к поддержке, они шаг за шагом осуществляют хитро задуманный план неприятеля».

После 3-5 июля, собственно можно было бы говорить не только о «слепом увлечении», о «заблуждениях» и «увлечениях», о «невольном» содействии врагу. Факт подкупа влиятельнейших вождей революции германскими деньгами был установлен официальной следственной властью; хотя и не были еще обнародованы те данные, иностранной разведки, которые стали известны впоследствии, в начале 1918 г. Но резолюция общественных деятелей предпочитала не будить страстей введением спорных моментов, а утверждать лишь объективно бесспорное. Приведенное изложение фактов и их причин приводило совещание к решительному утверждению, что «страна, идущая этим путем, роковым образом приближается к собственной гибели и правительство, сознающее свой долг перед страной, должно признать, что оно вело страну по ложному пути, который должен быть немедленно покинут». «Время не ждет и медлить нельзя. Правительство должно немедля и решительно порвать со служением утопиям, которые оказывали пагубное влияние на его деятельность. Оно должно начать самую энергичную борьбу с ядовитыми всходами этого посева во всех областях народной жизни: в армии и флоте, во внешней политике, в социальных отношениях, в промышленности и финансах, в земельном и национальном вопросах». Во всех этих областях государственной жизни совещание общественных деятелей набрасывало программу политических задач, совпадавшую с требованиями, предъявленными А.Ф. Керенскому при формировании кабинета членами партии народной свободы и кандидатами торгово-промышленного класса. «Пусть в войсках будут восстановлены дисциплина и полнота власти командного состава, пусть возродится понимание национальных интересов России и вера в ее доблестных союзников, теперь особенно необходимых ей в дни ее временной слабости. Пусть центральная власть, единая и сильная, покончит с системой безответственного хозяйничанья коллегиальных учреждений в области государственного управления. Пусть восстановит свои органы на местах и через их посредство прекратит безначалие и хаос, обеспечит личность и собственность, обеспечит пользование гражданскими и политическими правами, приобретенными революцией. Пусть в сознании общей опасности извне и великих задач национального освобождения внутри прекратится злоба и ненависть классовой розни, пусть восстановится национальное единение на почве общих жертв для родины, на началах равенства и братства. Пусть требования отдельных народностей введены будут в законные и справедливые пределы, не угрожающие разрушением национального единства. Пусть предоставлено будет Учредительному Собранию установить основные начала государственного бытия России и провести коренные социальные реформы. Пусть до тех пор ни одна часть народа не заявляет претензии выражать волю всего народа».

Какое правительство может осуществить эту программу? Резолюция отвечала: только то, «которое не заслоняет этих всенародных задач партийными.., которое решительно порвет со всеми следами зависимости от каких бы то ни было комитетов и советов и других подобных организаций». «Только такое правительство может... объединить вокруг себя не одни только верхи общественности, связанные партийными лозунгами, а широкие, пока еще неорганизованные народные массы. Только оно, наконец, может обеспечить населению полную свободу выборов в Учредительное Собрание, призванное выразить подлинную народную волю». В заключение резолюция вспоминала, что именно в Москве, 300 лет назад, «в годину внутренней разрухи и иноземного плена», пришли спасать ее «последние, мизинные люди», и к ним обращалась с призывом «бросить малодушие, рассеять дьявольский туман, которым враг хотел заслепить очи», и в порыве «жертвенного подвига» «вернуть России ее крепкую волю стать счастливой и великой»

Как отнеслась к этой платформе, впервые выставленной от имени широкого фронта несоциалистических групп населения, «революционная демократия» советов? Платформа «буржуазии» сама по себе отнюдь не противополагала себя «демократической» платформе. Она исключала только утопические элементы социалистических платформ. Хотя у несоциалистических групп — и прежде всего у партии народной свободы, единственной «демократической» в их среде — и не было надежды убедить в чем-либо «революционную демократию», тем не менее не из этой среды шло желание сорвать Московское Государственное Совещание. «Буржуазия» шла на это совещание с самыми примирительными намерениями. В докладах кн. Е.Н. Трубецкого и П.Б. Струве было категорически указано, что дело идет не о борьбе с «демократизмом» и даже «социализмом», а о восстановлении истинного значения этих лозунгов, затемненных партийными и демагогическими злоупотреблениями. Решение съезда кооператоров — выйти из свойственного кооперации состояния нейтралитета и занять в политической борьбе позицию, независимую от позиции советов и утопического социализма, давало даже некоторую надежду, что в Государственном Совещании найдется большинство, могущее поддержать общенациональную демократическую платформу.

Но позиция советских социалистических партий оказалась иная. Созыв Московского Совещания не входил в намерения этих партий и был неудобен для умеренного советского большинства, как неудобно всякое гласное обсуждение средних компромиссных позиций с политическими противниками.

Трудность положения советского большинства увеличилась, когда крайняя левая печать начала протестовать против Московского Совещания, как против хитрой попытки правительства создать себе поддержку среди буржуазного большинства и, при его содействии, вырвать у советов монополию представительства общественного мнения. Большевики резко протестовали против участия «революционной демократии» в этом «обмане» и настроили рабочие массы против Государственного Совещания. Дни совещания предлагалось ознаменовать уличными выступлениями и забастовками протеста. Советское большинство не могло стать на эту точку зрения, если хотело поддерживать коалиционное правительство. И совет рабочих и солдатских депутатов постановил участвовать в Государственном Совещании. Но делегаты совета шли туда с тем, «чтобы защищать намеченный революционной демократией путь спасения изнемогающей родины». Это значило, что платформой, с которой явятся представители советов, будет пресловутая декларация 8-го июля, то есть, та самая спорная платформа, которая «была провозглашена революционной диктатурой из пяти министров-социалистов», как своевременно напомнило об этом «Дело Народа» (16-е августа).

Правда, что и в этом лагере вожди шли на Московское Совещание с примирительными целями. Поэтому платформа 8-го июля была переработана в несомненном расчете на то, что «демократические» элементы «буржуазии» смогут ее принять. Вожди «революционной демократии», склонившие советы идти на Государственное Совещание в Москву, смотрели на это совещание, как на всероссийский экзамен несоциалистической «демократии». Вот почему они развернули платформу 8-го июля в обширную программу, местами детально разработанную специалистами. Программа эта, оглашенная Чхеидзе с трибуны Государственного Совещания 14-го августа, состояла, кроме длинного предисловия и послесловия, из семи отделов, в которых трактовались 1) вопросы продовольствия и снабжения, 2) торгово-промышленные, 3) финансовые, 4) земельные, 5) организация армии, 6) местного управления и самоуправления и 7) национальные вопросы.

Предисловие программы 14-го августа рисовало положение страны в красках, не менее мрачных, чем резолюция малого совещания общественных деятелей. Мы видели, что эта резолюция видела причины распада армии и страны в ошибочной тактике «революционной демократии». Этому обвинению программа 14-го августа противопоставляет попытку самооправдания. Революционная демократия «не стремилась к власти, не желала монополии для себя». «Она была готова поддерживать всякую власть, способную охранять интересы страны и революции». «Она стремилась организовать и дисциплинировать народные массы для государственного творчества, направлять стихийные стремления народа-гиганта, сбрасывающего вековые цепи в русло правомерности, работать над восстановлением боеспособности армии.., организовать народное хозяйство.., интересы целого... ставить выше интересов отдельных классов...». Но она натолкнулась на «бесчисленные затруднения»: «отсутствие навыков к организованной деятельности» у масс, «противодействие», которое «она встретила со стороны защитников привилегий и своекорыстия». «Явление разложения армии» и «анархические вспышки» предисловие объясняло «гибельным наследием старого режима». При этом высказывалось подозрение, что «явные и скрытые враги революции» «сознательно хотят вернуть революционную страну» к старым порядкам. При таких условиях «демократия неотделима от революционной страны», и правительство «обязано опираться на демократические организации». «Всякая попытка разрушить их, подорвать их значение, вырыть пропасть между ними и властью» — есть «не только измена революции. Это есть прямое предательство родины». А скрепить связь между властью и «демократическими организациями» может только «более решительное и последовательное проведение в жизнь программы 8-го июля». Предисловие подчеркивает, что эта программа — компромиссная, что она «не выражает всей полноты требований демократических классов». Совершенно в духе ораторских приемов Церетели здесь утверждается, что программа 8-го июля — «не что иное, как развитие программы 6-го мая, на почве которой создалась коалиция». При этом совершенно забывается, что программа 8-го июля провозглашена не коалицией, а «революционной диктатурой пяти министров-социалистов» .

В дальнейшем, предисловие уже переходит к отдельным пунктам программы 14-го августа — к военному вопросу, внешней политике и вопросу об упорядочении хозяйственной жизни. Во внешней политике оно продолжает требовать «отказа от всех империалистических целей и стремления к скорейшему достижению всеобщего мира на демократических началах», продолжая мотивировать это требование необходимостью «поднять бодрость духа, энтузиазм и готовность к великому самопожертвованию революционной армии». Конечно, в соответствии с этим трактуется и военный вопрос. «Разлагать армию» может только возвращение к старым порядкам. Следовательно, нужно не только не уничтожать армейских «демократических организаций», но, напротив, дать им «законодательное закрепление их прав» и «внушить всему командному составу» мысль о необходимости их «деятельного участия» в оздоровлении армии. «Лица, явно проявившие себя, как контрреволюционеры», должны быть «удалены с командных постов» и «замещены лицами, выдвинувшимися из состава рядового офицерства». Программа 14-го августа не решается отвергать того требования, чтобы «командному составу была предоставлена полная самостоятельность в области оперативной и боевой деятельности, а также решающее значение в области строевой и боевой подготовки». Но она лишает и эту уступку всякого практического значения, признавая «недопустимым восстановление дисциплинарной единоличной власти начальников». Мысль Б.В. Савинкова о расширении института «комиссаров» находит свое отражение в программе, но решительно подчеркивается, что комиссары должны не заменять комитеты, а «быть поставлены в тесную связь» с ними. Их права и обязанности должны быть «точно и определенно разграничены». Их главной миссией должен быть строгий контроль над «применением чрезвычайных мер революционного воздействия», «чтобы не было увлечения или злоупотребления системой принуждения и репрессий», которая «разрушает боевой дух и боевую мощь армии». Все это было полной противоположностью требованиям военных авторитетов. Декларация сознавала возникший отсюда конфликт и готова была принять в нем активное участие, решительно рекомендуя правительству «требовать от военных властей безусловного подчинения себе».

В вопросе о хозяйственной разрухе программа 14-го августа продолжала демагогически противополагать «готовность демократии на всякие жертвы для спасения страны и революции» — своекорыстным «интересам привилегированных и имущих, для которых в течение трех лет самые бедствия войны служили источником безмерного обогащения». При детальной разработке относящихся сюда четырех отделов программы (1-4) эта тенденция, конечно, должна была столкнуться с неумолимой действительностью и пришлось сделать последней известные уступки. Эта двойственность реалистического понимания и партийной тенденциозности проходит красной нитью через отделы, посвященные продовольствию, снабжению, промышленности, финансам и земельному вопросу.

Признавая по первому вопросу необходимость сохранить твердые цены на продукты сельского хозяйства, соглашаясь с необходимостью привлечь, кроме кооперации, также и «весь оставшийся частный торговый аппарат» для успеха продовольственной кампании, программа 14-го августа признает и необходимость регулировать заработную плату для установления твердых цен на продукты промышленности. В отделе о промышленности программа не может скрыть основного больного вопроса — о падении производительности промышленности. Она, конечно, в первую очередь перечисляет всевозможные причины упадка этой производительности, — «низкое техническое оборудование, крайнюю изношенность орудий производства, расстройство транспорта и снабжения сырьем, резкое ухудшение питания рабочих, изменение состава рабочих, вследствие ряда мобилизаций». Для устранения этих причин рекомендуются со стороны государства установление контроля над производством и деятельное вмешательство в руководство предприятиями вплоть до государственного синдицирования и введения монополии, «при широком участии демократических организаций». Но затем программа, правда робко и стыдливо, подходит и к основной социальной причине падения производительности самого труда. «Поскольку падение производительности может быть отнесено на счет нерадения рабочих и проявления несознательности рабочих масс, рабочие организации с еще большей энергией будут продолжать борьбу с этими проявлениями несознательности...» Для этого они должны установить для каждого предприятия «минимум выработки», «строго наблюдать за соблюдением 8-часового рабочего дня, с допущением сверхурочных работ», «всемерно содействовать улаживанию конфликтов, прибегая к стачке лишь после исчерпания всех других средств» и «решительно осуждая насилия над членами фабрично-заводской администрации» «В случае надобности» предусматривалось даже «введение трудовой повинности», долженствовавшее заменить «милитаризацию труда». Этим пунктом удовлетворялось — условно, в смягченной форме — требование крестьянских депутатов.

В области финансов программа 14-го августа повторяла требования о взятии с имущих классов «без всяких урезок и послаблений» всех прямых налогов, введенных правительством и о проведении сверх того, «в ближайшей очереди, исключительной меры — высокого единовременного, поимущественного налога». Но и тут делалась неизбежная уступка действительности: «в той мере, в какой обложение имущих классов и займы окажутся недостаточными для покрытия чрезвычайных нужд государства», признавалась «необходимость повышения существующих налогов на предметы массового потребления и установления новых... преимущественно в виде финансовых монополий». В виде компенсации, программа требовала «принудительного размещения займа (свободы)». Считалось вопреки очевидному факту, засвидетельствованному министром-социалистом Скобелевым, что «буржуазия» не хочет подписываться на заем свободы. В действительности, не подписывалась именно «демократия», судя по накоплению ее сбережений в ссудосберегательных кассах. Затем выдвигалось явно неосуществимое, при денежных потребностях «демократии» требование: «доведение до минимума выпуска кредитных билетов» и «строгой экономии в расходах государственного казначейства». Большевики должны были быть удовлетворены введением излюбленного требования Ленина, чтобы «частные кредитные учреждения были подчинены строгому контролю, чтобы их политика не шла в разрез с интересами государства»

По земельному вопросу «революционная демократия» была в затруднительном положении. «Селянский министр» Чернов перед самым Государственным Совещанием внес в правительство проект превращения крестьянского землевладения в социал-революционное «землепользование». Но и социал-демократы, и само правительство отгораживались от Чернова. Программа по земельному вопросу вышла из затруднения путем «неопределенности и гибкости формулировки». В ней осуждались «всякие захваты земель», ибо они вызывают столкновения и споры, затрудняющие организацию снабжения и препятствующие планомерному решению земельного вопроса в Учредительном Собрании. Формула передачи земель в «ведение» земельных комитетов была взята из постановлений главного комитета. «Без нарушения существующих форм землевладения, земли отдавались для наиболее полного использования их».

Наконец, платформа 14-го августа высказалась еще по двум кардинальным вопросам «общенациональной платформы»: о «местном самоуправлении и управлении» и по «национальному вопросу». По первому пункту «революционная демократия» заняла позицию резко противоположную «общественным деятелям». Органам местного самоуправления «не должны противостоять никакие иные органы местного управления». Центральной власти принадлежит «лишь надзор за законностью действий местных самоуправлений». Единственные сохранившиеся на местах агенты центральной власти, «комиссары Временного Правительства», оставлялись в роли «органов управления» «только на переходное революционное время». Признавалось, однако, то важное положение, что «с момента выборов органов местного самоуправления полномочия исполнительных комитетов общественных организаций в соответствующей области прекращаются».

По национальному вопросу признавалось, что «решение национальных вопросов во всем объеме подлежит решению Учредительного Собрания». «Демократия» высказывалась «против попыток разрешения национальных вопросов явочным порядком, путем обособления от России отдельных ее частей». Но «демократия настаивала на незамедлительном осуществлении... тех частей демократической национальной программы, которые удовлетворяют самые насущные нужды народностей». Под последними разумелось равноправие языков в школе, суде, органах самоуправления, при сношении с государственной властью и т.д. Все это было очень хорошо, но в противоречии с этими правильными принципами, «революционная демократия» требовала от Временного Правительства «издания декларации о признании за всеми народами права на полное самоопределение путем соглашения во всенародном Учредительном Собрании». «Полное», очевидно, соответствовало советскому: «вплоть до отделения». А «путь соглашения» предрешал свободный выбор между федерацией и конфедерацией.

В заключение программа 14-го августа рисовала иллюзию сильной власти, могущей безнаказанно позволить себе даже «исключительные мероприятия», в которых народ увидит «не проявление произвола, не политическую месть, не малодушные уступки давлению каких-либо групп, а необходимость, повелительно продиктованную жизненными интересами страны и революции». Для всего этого нужно только «неуклонно и последовательно идти по пути» осуществления программы 14-го августа.

Заготовленная заранее путем соглашения социалистов-революционеров с социал-демократами — меньшевиками, программа 14-го августа была затем, уже во время сессии Государственного Совещания, принята целым рядом групп, длинный список которых Чхеидзе огласил перед чтением текста*.

______________________

* Центральный комитет совета рабочих и солдатских депутатов, исполнительный комитет крестьянских депутатов, исполнительный комитет объединенных общественных организаций, кооперативные организации, представители фронтовых и армейских организаций и солдатская секция совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, центральный комитет всероссийского союза увечных воинов, исполнительный комитет Петроградского союза увечных воинов, представители всероссийского союза земств и городов, центральный союз служащих правительственных, общественных и частных учреждений, всероссийский железнодорожный учредительный съезд и большинство представителей городских самоуправлений.

______________________

Несоциалистические группы оказались менее предприимчивы. Даже четыре Государственные Думы не выступили с общим заявлением и основные положения резолюции «малого совещания» были повторены только в декларации четвертой Государственной Думы, которую притом председателю Государственной Думы не удалось целиком огласить с кафедры за истечением срока его речи. Однако же, частями, с большей или меньшей полнотой, положения программы общественных деятелей были повторены многочисленными ораторами, представителями различных организаций и групп.

На Государственном Совещании не производились голосования. Но приблизительный расчет, положенный в основу при созыве совещания, более или менее оправдался. На глаз постороннего наблюдателя, зал Большого театра, где заседало Государственное Совещание, разделился на две почти равные половины: правую от среднего прохода, (если смотреть со сцены), где заседали члены Государственной Думы и единомышленники «общественных деятелей» и левую, предоставленную представителям «демократических организаций» тыла и фронта. Посторонний зритель, который не знал бы состава собрания, тотчас же, после первых речей с трибуны, мог бы познакомиться с распределением в нем политических настроений по аплодисментам. Когда рукоплескала правая сторона зала, почти наверное, молчала левая. Когда хлопала и неистовствовала левая, правая была погружена в унылое молчание. Лишь в очень редких случаях, но знаменательных для данного момента, весь зал вставал и приветствовал ораторов. Этого единодушия не оказалось, однако, ни в вопросе о мире и войне, ни в вопросе об армии, ни в отношении к союзникам. Общие приветствия вызваны были лишь словами о борьбе с грозящей родине опасностью, призывами к единению для этой борьбы, заявлениями правительства, прямо рассчитанными на одобрение всего зала.

Правительство искало поддержки обеих половин зала — и получило эту поддержку. Но она была какая-то вынужденная. Смысл хороших слов понимали, очевидно, различно. Общего энтузиазма и истинного объединения в настроении жертвенной готовности не вышло. Над короткими моментами демонстративного объединения слишком наглядно доминировала глубокая, непримиримая внутренняя рознь, составлявшая истинную политическую сущность момента. Две половины этого зала, очевидно, говорили на разных языках, даже когда хотели сказать одно и то же, — и сговориться друг с другом у них не было ни малейшей надежды.

Ее не было у вождей, даже если на минуту эта надежда и вспыхивала у непосвященных.

Центр общего внимания сосредоточился не на программах двух половин совещания, сопоставленных выше. Общие черты этих программ были общеизвестны, а технические подробности мало кого интересовали. Драматизм положения заключался в тех силах, которые стояли за программами. И не «экзаменом» из программ, а пробой сил, впервые здесь встретившихся и померившихся между собой, оказалось Московское Государственное Совещание. Силы эти стояли вне совещания и ничего не имели общего с силой ораторского слова. И в речах ораторов наибольшее впечатление производили именно те места, которые, так или иначе, касались оценки этих внепарламентских сил.

Одна из них — сила крайнего левого фланга, сила забастовок и вооруженных уличных выступлений — была уже известна. Попытка большевиков противопоставить Московскому Совещанию новый уличный протест рабочих — не удалась. Но правительство оставляло Петроград в нервном настроении. Манифестации и сборища на улицах были запрещены объявлениями, за подписью Авксентьева. Автомобили разбрасывали объявления от совета рабочих и солдатских депутатов с призывом к «революционной демократии» — сохранить спокойствие. Центральный комитет социал-революционеров убеждал «революционную демократию» не поддаваться на «провокацию и не верить слухам о готовящихся в Петрограде выступлениях черносотенного, контрреволюционного характера». Большевистские представители центрального комитета совета рабочих и солдатских депутатов, выразившие желание выступить с особым заявлением, не были вовсе допущены на Государственное Совещание. Это не помешало им выступить вне зала Большого театра. Утром, 12-го августа, номер «Социал-Демократа» вышел с объявлением на первой странице громадными буквами: «Сегодня — день всеобщей забастовки». И съехавшиеся на совещание делегаты могли на себе самих испытать силу той части «революционной демократии», которая не говорила примирительных речей с трибуны. Они не могли ехать на трамваях и завтракать в ресторанах.

Но наибольшее внимание в Москве было обращено не на эту, более или менее привычную силу, а на другую, которая вновь выступала и которую связывали с именем Корнилова. Где Корнилов и что он затевает? Будет ли он или не будет отставлен? Приедет ли в Москву и в какие отношения станет к правительству? Вот вопросы, которые были на устах у всех. И сами члены правительства приехали в первопрестольную в тревожном ожидании, что что-то непременно должно случиться.

Керенский в своих показаниях говорит следующее об основаниях тревожного настроения правительства. «Во время Московского Совещания был вызван (7-й Оренбургский) казачий полк в Москву. В это же время приближался корпус кн. Долгорукого к Петрограду (он был остановлен командующим войсками генерала Васильковским). Среди юнкеров ходили разные слухи: мы получили, например, сообщение, что во время Московского Совещания будет провозглашена диктатура... Появлялся еще один офицер... немного он был шантажистом, но очень часто бывал в совете казачьих войск (в дальнейших показаниях Керенский назвал его фамилию В...) и, видимо, был вообще в курсе. Офицер этот являлся предупреждать меня, также, как (впоследствии) и Львов, о том, что мне грозит неминуемая гибель в связи с событиями, которые в ближайшие дни произойдут, именно — захват заговорщиками власти (в другом месте показаний говорится еще определеннее: «захват власти с арестом Временного Правительства» ).

Тревожные слухи ходили и в противоположном лагере. Здесь, как мы видели, ждали отставки Корнилова и, действительно, готовились к той возможности, что в таком случае, Корнилов, как он и намекал Керенскому 10-го августа, не подчинится. Уже в Москве генерал Алексеев, сделав визит Корнилову, сообщил ему, что делаются шаги для выяснения степени его (Алексеева) готовности занять пост Верховного главнокомандующего. Это, по свидетельству Филоненко, еще усилило напряженность отношений между Корниловым и Керенским.

Один из министров (Некрасов), выйдя в Москве из вагона, с тревогой просил встретившего его москвича сказать по старой дружбе: «Что здесь затевается»? Не «затевалось» ничего определенного. Но, несомненно, политическая атмосфера была насыщена электричеством. Корнилов, как мы видели, уехал из Петрограда неудовлетворенным. Уже на вокзале, в полночь, при отъезде Корнилова, между ним и Савинковым было решено, что доклад еще до Московского Совещания должен быть официально вручен правительству. Доклад этот и был немедленно отослан Керенскому в запечатанном конверте*.

______________________

* В своих показаниях (стр. 67) Керенский заявляет, что «доклад в конверте до него не дошел». Этим он объясняет, почему о докладе не было ничего сообщено Временному Правительству, а заслушана была «с согласия Корнилова» первая редакция доклада. Было бы, все-таки, интересно выяснить судьбу запечатанного конверта, «немедленно отосланного» Керенскому в полночь на 11-е августа.

______________________

С дороги Корнилов послал Керенскому телеграмму, которая отнюдь не могла улучшить их отношений. Генерал протестовал против удаления Савинкова (отставка которого тем временем была принята), как такой меры, которая «не может не ослабить престижа правительства в стране». «При моем выступлении на Московском Совещании 14-го августа», телеграфировал Корнилов, «я нахожу необходимым присутствие и поддержку Савинковым моей точки зрения, которая, вследствие громадного революционного имени Б.В. и его авторитетности в широких демократических кругах, приобретет тем большие шансы на единодушное признание».

Посреди этих страхов и конфликтных настроений стояло испуганное правительство и его глава А.Ф. Керенский, истинный устроитель Московского Совещания, приехавший, как шутили журналисты, «короноваться» в Москве. В этой неслучайной шутке над случайным обитателем Зимнего Дворца, поселившимся там больше из предосторожности, чем из честолюбия, была меткая характеристика сложившегося положения. Правительство хотело быть сильным; его глава хотел таким казаться. Мы видели, что и самом деле вторая коалиция в первые недели своего существования проявила умение и готовность исправить многие ошибки первой коалиции. Но, чтобы удержаться на этой позиции и приобрести симпатию и поддержку по крайней мере одной части населения, нужно было покончить с колебаниями и вести начатую линию определенно и ясно, не гоняясь за популярностью слева, и не боясь столкнуться с идеологией «революционной демократии». На это А.Ф. Керенский оказался неспособен. В этой неспособности и заключался залог бессилия и окончательной гибели второй коалиции.

По внешности правительство, однако, продолжало проявлять желание стать на государственную точку зрения. Для этого оно и приехало искать себе опоры и сочувствия в Государственном Совещании в Москве. На это намерение ответили аплодисменты правой стороны и центра зала при появлении Керенского, при полном молчании левой, которая за то одна хлопала при появлении Чернова. Но уже вступительная речь Керенского показала, что первоначальная политическая задача совещания сведется фактически на нет и что результат его для правительства будет отрицательный. Многие провинциалы видели в этой зале А.Ф. Керенского впервые — и ушли отчасти разочарованные, отчасти возмущенные. Перед ними стоял молодой человек с измученным, бледным лицом, в заученной позе актера. Выражением глаз, которые он фиксировал на воображаемом противнике, напряженной игрой рук, интонациями голоса, который то и дело, целыми периодами повышался до крика и падал до трагического шепота, размеренностью фраз и рассчитанными паузами этот человек, как будто хотел кого-то устрашить* и на всех произвести впечатление силы и власти в старом стиле. В действительности он возбуждал только жалость. По содержанию речи, за деланным пафосом политической страсти, стоял холодный расчет, как бы не сказать слишком много в одну сторону, не уравновесив произведенного впечатления немедленно же в другую. Основным тоном речи, вместо тона достоинства и уверенности, под влияниями последних дней, сказался тон плохо скрытого страха, который оратор как бы хотел подавить в самом себе повышенными тонами угрозы. Перечитывая теперь эту речь по печатному тексту, можно заметить, как заранее заготовленный остов ее — те мысли, которые носились в голове оратора, когда он настаивал на созыве совещания, — успели покрыться густым слоем импровизаций и отклонений, созданных под настроением момента.

______________________

* В своих комментариях к показаниям (стр. 69) Керенский косвенно признал намеренность этих своих жестов. «После, когда корниловское выступление совершилось», говорит он тут, «мне один из к.-д. сказал: «Только теперь мы поняли занятую вами вообще на Московском Совещании позицию, ваш тон, а тогда нам казались непонятными ваши угрозы в правую сторону».

______________________

А.Ф. Керенский пришел сюда, в сердце России, впервые держать отчет перед свободными гражданами и сказать им «всю правду» о смертельной опасности, которую переживает родина. Он хотел объяснить, как она дошла до этой катастрофы и сложить вину на наследие старого режима, который мы слишком забыли, потому что... мало ненавидели. Зато мы перенесли на новую власть привычки критики и недоверия ко всякой власти. И в армии правительству приходится преодолевать наследие старой власти, подчинение «бессмысленной воле» и создавать при помощи комиссаров и рядового офицерства, представителей центральной власти и «русской интеллигенции», новую революционную дисциплину. Но Временное Правительство исполнит данную им присягу и, несмотря ни на какие препятствия, спасет государство и оградит честь и достоинство русского народа. Со своей стороны граждане должны проникнуться «великим подъемом любви к свободной родине» и, «во имя общего и целого, отказаться от всех своекорыстных, личных и групповых интересов». «Мы были слишком терпеливы, слишком выносливы», начиная с 27-го февраля — но это потому что «мы» верили в разум и совесть народа. Действительно, при всякой опасности «воля и сознание граждан приходили нам на помощь»... «Поэтому мы спокойно призвали вас сюда, чтобы услышать от вас свободный, жертвенный, полный огня и любви к свободе и родине голос». Вот речь, которая должна была быть сказана^ А вот то, что было навеяно страхом и той позой государственного величия, которая должна была прикрыть испуг.

«Не для обсуждения программных вопросов и тем паче не для попыток... воспользоваться настоящим совещанием для... колебания власти, волей революции и народа, всей полнотой суверенной власти до Учредительного Собрания обладающей и на страже спасения родины и защиты завоеванных революцией прав народа стоящей — Временное Правительство призвало вас сюда... Много и часто, чем ближе наступал срок созыва этого высокого собрания, овладевала многими тревога, а другие думали, что этот час может быть использован против спокойствия в государстве и против безопасности родины и революции... Пусть знает каждый, пусть знают все, кто уже пытался (намек на июльские дни) поднять вооруженную руку на власть народную, что эти попытки будут прекращены железом и кровью (бурные и продолжительные аплодисменты). Но пусть еще более остерегаются и те (то есть Корнилов и его сообщники), которые думают, что настало время, опираясь на штыки, низвергнуть революционную власть (бурные аплодисменты слева). Старой власти, «которую все ненавидели», — все «подчинялись, потому что боялись ее». А «теперь, когда власть не защищает себя ни штыками, ни интригами», теперь «те, кто боялся и потому молчал, — одни идут с оружием в руках, а другие в своих собраниях (?) осмеливаются произносить против верховной власти и Государства Российского слова, за которые они, как за оскорбление величества, были бы раньше поставлены вне пределов досягаемости. И здесь, в попытках открытого нападения или скрытых заговоров, предел нашему терпению: каждый, кто перейдет эту черту, встретится с властью, которая в своих репрессиях заставит этих преступников вспомнить, что было в старину самодержавия»*.

______________________

* В своих комментариях Керенский прямо цитирует эту часть речи, как угрозу по адресу «корниловщины».

______________________

Немедленно после этих угроз — расправиться с «преступниками» по-старинному — следовало восхваление самого себя за проявленные умеренность и терпимость. «Я направо и налево скажу вам, непримиримым, что вы ошибаетесь, когда думаете, что потому мы не с вами (жест направо) и не с вами (жест налево), что мы бессильны. Нет, в этом и есть наша сила, что мы позволяем и имеем право позволить себе роскошь восстаний и конспиративных заговоров» Но... (тут мысль оратора снова принимала уклон в сторону страха)... «помните, что нападая и борясь с единым источником власти.., вы... готовите торжество тем, кого вы мало ненавидели и потому скоро начинаете забывать». Горькая ирония направлялась тут по адресу вообще «свободных русских граждан», «не умеющих творчески работать», а умеющих только критиковать и разрушать, — и снова превращалась в угрозу: «Здесь мы будем непримиримы... Ныне я поставлю предел стремлениям — истинное несчастье русское, в котором может быть великое возрождение, использовать во вред общенациональным интересам». Дальше анонимная угроза обращалась в очень определенную — по адресу Корнилова. «И какие бы и кто бы ультиматумы ни предъявлял, я сумею подчинить его воле верховной власти и мне, верховному главе ее». Яркую картину нерешительности обнаружила та часть речи, в которой Керенский снова вернулся к вопросу о реформе армии и которая, собственно была подготовлена совещанием министров 11-го августа. «Я внес отмену смертной казни... И я же... (долгая пауза) внес восстановление смертной казни (аплодисменты и резкий жест оратора). Как можно аплодировать, когда вопрос идет о смерти (бурные аплодисменты). Разве вы не знаете, что в этот час убита частица нашей человеческой души? Но если будет нужно для спасения государства.., если голос наш не дойдет до тех, кто и в тылу развращает армию, мы душу свою убьем, но государство спасем (бурные аплодисменты)». Но — новый шаг назад — «пусть знает каждый, что эта мера (очевидно, распространение смертной казни на тыл, которой требовал Корнилов) — великое искушение... и пусть никто не осмеливается на этом пункте нам ставить какие-нибудь безусловные требования. Мы этого не допустим. Дальше опять шаг вперед. «Мы говорим только: если.., развал, малодушие и трусость... будут продолжаться; хватит сил у правительства бороться так, как скажет это тот час». Снова шаг назад: «Граждане, то, что завоевано... русской армией, этого никто не отнимет». И снова шаг вперед: «Однако... все, что... создано было случайно ныне подлежит пересмотру и правильному введению в рамки как прав, так и обязанностей». Отсюда переход к попытке самооправдания. «Все чем... возмущаются нынешние возродите ли армии, все проведено без меня, помимо меня и их руками... Теперь... все будет поставлено на свое место.., будут знать свои обязанности (кивок влево) не только командуемые, но и командующие (аплодисменты слева). Не только будут знать свои права бывшие безграничные командующие, но также и командуемые».

Речи других министров показали, до какой степени А.Ф. Керенский одинок в собственном кабинете и до какой степени политика Временного Правительства есть его личная политика. Единственный конкурент Керенского в этом кабинете — Чернов, не выступил и даже не получил слова, когда просил его для личного объяснения. Речь Авксентьева была неожиданно слабым перепевом на темы о «государственности», «порядке» и «сильной власти», даже с попыткой грозить «тем людям», которые «переступят через трупы членов Временного Правительства» и т.д. Речь С.Н. Прокоповича дала добросовестную сводку фактического положения по министерствам торговли и промышленности, труда, земледелия, продовольствия и путей сообщения. Оратор говорил ту неприкрашенную «правду», которая потонула в истерической риторике Керенского и не щадил при этом предрассудков левых, лишь изредка давая им повод похлопать намекам на своекорыстие промышленников.

Еще более сгустил краски Некрасов, прямо начавший с заявления, что министру финансов «нечего рассчитывать на сочувственные отклики со стороны кого бы то ни было, ибо его задача не давать, а брать». Он открыто указал на новую причину финансовой разрухи, присоединившуюся к старым со времени революции: «ни одно царское правительство не было столь расточительным, как правительство революционной России». Он доказал это положение простой цифровой справкой: за военные месяцы 1914 г. выпускалось кредитных билетов, в среднем, по 219 миллионов, в 1915 г. — 223; в 1916 г. — 290, в первые два месяца 1917 г. по 423; тогда как в 4 1/2 месяца после революции, в среднем, выпускалось по 832 миллиона. Министр вывел отсюда: «Это расходование средств, которое было до сих пор, нам не по карману». Необходим немедленный пересмотр бюджета, при котором правительство «не будет считаться ни с какой партийностью, а исключительно со знанием дела». Что это значит? «Это значит, заявил Некрасов, что, например, требование комиссии о солдатских запасных пайках — увеличить пайки на 11 миллиардов в год — не может даже рассматриваться. Казначейство не может выдержать и таких новых расходов, как 500 миллионов в год на содержание продовольственных комитетов или 140 миллионов на расходы земельных комитетов. Невозможно такое повышение рабочей платы, как например, 90 миллионов по одному Путиловскому заводу до конца года. Министерству финансов приходится расплачиваться и за увеличение рабочей платы частными промышленниками, которые к нему же обращаются за субсидиями и внеуставными ссудами». Это особенно печально, когда производительность труда, несмотря на все усилия, не удается довести «хотя бы до прежней нормы дореволюционного периода». Что касается поступлений казначейства, министр финансов заметил их огромное падение за 3 месяца 1917 года — на 30-40%. Он привел слова председателя совещания по налоговому вопросу, что «после воистину грандиозной реформы (усиление прямого обложения и намеченного введения наследственного и поимущественного налога)... у нас с имущих классов будет взято все, что с них можно взять». Но, прибавил он, «так как и этого всего недостаточно для покрытия финансовой нужды государства, то становится совершенно неизбежным прибегнуть к обложению широких слоев населения, то есть к усилению косвенных налогов». Некрасов пошел еще дальше: он признал, что («последняя реформа (обложение доходов) подлежит неизбежным исправлениям, ибо в известных случаях она бьет уже хозяйственный аппарат страны, ударяет по промышленности, а не по промышленникам» Говоря о предстоящем введении монополии (сахарной, чайной, спичечной), министр, «во избежание недоразумений», подчеркнул, что это «не является особым видом государственного социализма»; это «мероприятия определенно фискальные», с которым не связывается «планомерного стремления сузить частную хозяйственную инициативу». Правительство «чуждо» также «каких-либо финансовых авантюр», вроде «конфискации частного имущества для получения доходов». Невозможно было определеннее и решительнее отмежеваться от утопических элементов «демократической» программы 14-го августа. Н.В. Некрасов ошибся в предположении, что его речь не получит сочувственного отклика. При всем недоверии к автору циркуляра 27-го мая, государственно настроенная часть совещания дружно приветствовала единственную министерскую речь, проникнутую положительной государственной мыслью и не делавшую никаких уступок популярным утопиям.

Первый акт Государственного Совещания был сыгран: это были демонстрация бессилия правительства, не желавшего пойти «ни с нами, ни с вами» и пытавшегося прикрыть свою слабость сильными жестами, «новыми нечеловеческими словами», которых судорожно искал, но не нашел Керенский. Оставались еще два акта: выход на сцену реальной силы в лице генералов Корнилова, Каледина, Алексеева, — и поединок лидеров политических партий.

Корнилов приехал из ставки на другой день, 15-го августа и был принят в Москве с большой помпой представителями союзов, которые раньше посылали ему телеграммы (см. выше), некоторыми депутатами Государственной Думы, общественными деятелями, юнкерами Александровского училища и прапорщиками 6-й школы. После ряда приветствий (в том числе и Ф.И. Родичева), Корнилов был вынесен на руках к толпе, встретившей его восторженными криками, и проехал, в сопровождении живописной эскорты охранявших его текинцев, к Иверской часовне. Там он отстоял молебен в присутствии многочисленной толпы народа, встретившей и проводившей его взрывами «ура». Затем, не посетив Керенского, он вернулся в свой вагон на вокзале. Политическая символика этого дня пополнилась еще одной чертой. В то время, когда генерал Корнилов принимал приветствовавшие его воинские части, командующий военным округом Верховский устроил для Керенского смотр войск московского гарнизона. Министр-председатель и главнокомандующий в течение всего дня друг с другом не виделись, несмотря на неоднократные напоминания Корнилову, что его ждут с визитом. Вместо визита Корнилов послал своего представителя в организационное бюро совещания к А.М. Никитину с просьбой указать его место в ряду ораторов. Он получил ответ, что представители правительства уже все говорили и что разрешить вопрос может только Керенский. Только вечером от имени правительства на вокзал приехал П.П. Юренев, взявший на себя миссию убедить Корнилова говорить на совещании только о военной стороне дела, не касаясь политической. Крайне раздраженный этим, генерал Корнилов хотел было вовсе отказаться от доклада. В 11 часов вечера А.Ф. Керенский, наконец, лично вызвал его по телефону.

«Я говорил по телефону и в театр вызывал его (Корнилова) к себе», показывает Керенский, — «и повторил опять ему решение Временного Правительства и очень просил его поступить соответственно. Когда же он на эту мою просьбу ответил, что будет говорить по-своему, я заявил ему, чтобы он имел в виду, что это будет с его стороны поступок недисциплинарный». Керенский прибавляет тут свою личную оценку поведения Корнилова, оценку, вскрывающую источник его раздражения. «В это время он (Корнилов) был убежден в совершенном бессилии правительства, считая, что правительство уже в прошлом, так сказать, и что с ним считаться не следует». Это было несомненное преувеличение. В то самое время, когда Корнилов упрямо отстаивал перед Керенским свое право «говорить по-своему», перед ним уже лежала его завтрашняя речь, несомненно считавшаяся с желаниями Временного Правительства. «13-го вечером», показывает по этому поводу Филоненко, «я спросил у Корнилова, подготовлена ли у него речь... и узнав, что нет, предложил ему помочь выработать ее содержание... Свое содействие предложил также г. Завойко, встретивший генерала Корнилова. Помощь Завойко выразилась в том, что он под мою диктовку записал текст речи, предварительно, в общих чертах, обсужденный мною с генералом Корниловым»... «Директивы Временного Правительства, признает сам Керенский, по существу в речи были выполнены и все острые углы, например, смертная казнь в тылу, были обойдены». Однако, Филоненко все-таки вставил в речь ссылку на доклад, подписанный им и Савинковым вместе с Корниловым.

Утреннее заседание совещания 14-го августа прямо началось с эпизода, который определил его главное политическое содержание. Открытие заседания затянулось почти на час, вследствие того, что Корнилов был вызван из своей ложи в кабинет Керенского. Официальная встреча, наконец, состоялась. На обратном пути к себе в ложу генерал Корнилов был замечен в зале и сделался предметом горячей продолжительной овации, в которой не приняла никакого участия левая. Тотчас после того, как Корнилов дважды откланявшись, отошел в глубину ложи, левая взяла свой реванш. В эту минуту появились члены правительства с Керенским. Левая демонстративно встала и при криках «Да здравствует революция, да здравствует революционный народ и революционная армия» устроила Керенскому долгую овацию, в которой на этот раз так же демонстративно не участвовала правая, оставшаяся сидеть. «Да здравствует Корнилов», снова раздается из рядов офицерства. «Да здравствует армия», парирует кто-то, — и этот возглас, наконец, объединяет обе половины зала в общей овации. Керенский быстро подхватывает примирительный лозунг. «Предлагаю всем в лице присутствующего здесь верховного главнокомандующего приветствовать мужественного руководителя за свободу и родину сражающейся армии». Овация возобновляется и на этот раз, в ней участвует большая часть зала, не встречая противодействия со стороны левой.

На трибуне появляется первый оратор совещания: это член первой Государственной Думы В.Д. Набоков. Примирительный тон, мягкие слова, спокойная, разумная речь. В лице Набокова первая Государственная Дума отвечает Керенскому: «Не та контрреволюция страшна, которая зреет в скрытых заговорах и выходит на улицу с оружием в руках. Страшна та контрреволюция, которая под влиянием происходящих кругом ужасов, начинает зреть в наших сердцах и умах... Борьба с ней не есть борьба словами, как бы громки и сильны они ни были. С ней нельзя бороться и железом, и кровью. С ней можно бороться единым разумным государственным творчеством власти... Нам хотелось бы, чтобы был найден вновь тот общий язык, который связывает, а не разъединяет те слова, которые... должны звучать, как голос всей нации»} Оратор первой Думы искал этих слов во внепартийной и внеклассовой программе общественных деятелей, признал заслугу Керенского и закончил приветствием по адресу Корнилова: «Мы верим, что доблестный вождь русской армии, ее верховный главнокомандующий, через победу приведет Россию к почетному миру». Снова все кроме левой части зала встали и устроили новую овацию генералу Корнилову.

Собрание ждало Корнилова и без особенного внимания слушало речи членов второй Думы Ф.А. Головина и Г.А. Алексинского, членов третьей Думы Ф.И. Родичева и А.И. Гучкова. Даже речь последнего с ее ядовитым выпадом — «эта власть — тень власти, подчас появляющаяся со всеми подлинными и помпезными атрибутами власти, с ее жестикуляцией, терминологией и интонациями, от которых мы как будто стали отвыкать и тем трагичнее этот контраст между жизненной необходимостью создания подлинной твердой, истинно государственной власти и между судорожными поисками и страстной тоской по власти» — даже эта речь прозвучала слабее, чем все ждали. Она и была оборвана на полуслове. Наконец, скрывая волнение, поднялся А.Ф. Керенский. «Временное Правительство вчера обрисовало общее положение армии и те мероприятия, которые намечены и будут проведены в жизнь. Вместе с тем, мы признали необходимым вызвать верховного главнокомандующего и предложить ему изложить перед настоящим собранием положение на фронте и состояние армии». Этими вступительными словами приезд и содержание речи генерала Корнилова вводились в определенные рамки. «Ваше слово, генерал».

Низенькая, приземистая, но крепкая фигура человека с калмыцкой физиономией с острым пронизывающим взглядом маленьких черных глаз, в которых вспыхивали злые огоньки, появилась на эстраде. Зал дрожит от аплодисментов. Все стоят на ногах, за исключением... солдат. Негодованию правых нет пределов. Слышатся крики: «Встать, позор». Солдаты продолжают сидеть; слева слышны крики: «холопы». Шум усиливается. Керенский все время звонит, но звонка не слышно. Овация в честь Корнилова разрастается. Наконец, Керенский пользуется минутой сравнительного затишья, чтобы бросить в зал слова: «Предлагаю собранию сохранять спокойствие и выслушать первого солдата Временного Правительства с долженствующим к нему уважением и уважением к Временному Правительству». Эти несколько слов, придавших демонстрации в пользу Корнилова легкий оттенок демонстрации против него, водворяют, наконец, спокойствие. Среди мертвой тишины раздаются отрывистые, по военному резкие и категорические, как приказы, фразы написанной речи Корнилова.

«С глубокой скорбью я должен открыто заявить, что у меня нет уверенности, чтобы русская армия исполнила без колебания свой долг перед родиной... Позор тарнопольского разгрома... — это непременное и прямое следствие того неслыханного развала, до которого довели нашу армию, когда-то славную и победоносную, влияния извне и неосторожные меры, принятые для ее реорганизации». «Враг уже стучится в ворота Риги, и если только неустойчивость нашей армии не даст нам возможности удержаться на побережье Рижского залива, дорога в Петроград будет открыта» (это — то место речи Корнилова, из которого большевики впоследствии вывели нелепое обвинение, что Корнилов намеренно сдал Ригу немцам, а Керенский хочет сдать Петроград). Я верю, что... боеспособность нашей армии, ее былая слава будут восстановлены. Но я заявляю, что времени терять нельзя, что нельзя терять ни одной минуты. Нужны решимость и твердое непреклонное проведение намеченных мер». Чтобы доказать, что медлить нельзя, что Россия хочет спастись от поражения и от потери новых территорий, Корнилов привел факты, свидетельствовавшие о том, что «разрушительная пропаганда развала армии продолжается». Тут был список убитых своими солдатами офицеров, «в кошмарной обстановке безрассудного, безобразного произвола, бесконечной темноты и отвратительного хулиганства»; был случай самовольного бегства полка, «прославленного в прежних боях», перед наступающим врагом и случаи готовности отдельных полков заключить мир с немцами, заплатив «контрибуцию» по двести рублей на брата и согласившись на «аннексию» оккупированной врагом территории. Были — уже не отдельные случаи, а общее явление голода на фронте; «наконец, такое же явление громадного падения производительности заводов, работающих на оборону — на 60% для орудий и снарядов, на 80% на авиацию только с октября 1916 года по январь 1917 г., то есть до революции». Корнилов готов был «верить сердцем», что «страна хочет жить» и что, «как вражеское наводнение, уходит та обстановка самоубийства великой независимой страны, которую создали брошенные в самую темную, невежественную массу безответственные лозунги». Но для этого необходимо немедленное безотлагательное (Корнилов повторил это слово дважды) проведение мер, указанных в докладе Корнилова, подписанном Савинковым и Филоненко. «Невозможно допустить, чтобы решимость... каждый раз проявлялась под давлением поражений и уступок отечественной территории. Если решительные меры для поднятия дисциплины на фронте, последовали, как результат Тернопольского разгрома и утраты Галиции и Буковины, то нельзя допустить, чтобы порядок в тылу был последствием потери нами Риги и чтобы порядок на железных дорогах* был восстановлен ценою уступки противнику Молдавии и Бессарабии».

______________________

* Это скромное упоминание о «железных дорогах» Керенский признал нарушением соглашения.

______________________

Впечатление речи Корнилова было громадное и крайне подавляющее. Раздражение Керенского сказалось в том, что когда раздались знаки одобрения справа при словах генерала: «По телеграфу я приказал истребить полк и полк вернулся» (на позицию), он прервал оратора и просил публику «не сопровождать доклад оратора недостойными знаками внимания».

Но еще большее волнение в зале произвела речь атамана донского казачества и представителя всех 12 казачьих войск, генерала Каледина. Вдумчивая, медленная, сдержанно-страстная, без всякой внешней аффектации, эта речь гармонировала с задумчивостью глаз, затемненных густыми темными бровями, серьезностью прикрытого длинными усами рта, про который говорили, что он, «никогда не смеется», с виолончельным тембром слегка затуманенного голоса и со всей стройной, благородной фигурой оратора.

«Выслушав сообщение Временного Правительства о тяжелом положении Русского Государства, казачество, в лице представителей всех 12 казачьих войск... стоящее на общенациональной государственной точке зрения, с глубокой скорбью отмечая ныне существующий в нашей внутренней государственной политике перевес частных, классовых и партийных интересов над общими, приветствует решимость Временного Правительства освободиться, наконец, в деле государственного управления и строительства от давления партийных и классовых организаций, вместе с другими причинами, приведшего страну на край гибели».

В сжатых, хорошо взвешенных словах основная тема сразу намечена. Оратор переходит к развитию ее специально по отношению к казачеству, и каждое слово его звучит полновесным обличением. «Казачество не опьянело от свободы... Казачество с гордостью заявляет, что полки его не знали дезертиров... Оно не сойдет со своего исторического пути служения родине, с оружием в руках на полях битв и внутри в борьбе с изменой и предательством». Далее Каледин поворачивается к левей и, смотря в упор на Церетели, Чхеидзе и других вождей «революционной демократии», спокойно продолжает. «Обвинение в контрреволюционности было брошено в казачество, именно, после того, как казачьи полки, спасая революционное правительство, по призыву министров-социалистов, 3-го июля вышли — решительно, как всегда, — с оружием в руках для защиты государства от анархии и предательства. Понимая революционность не в смысле братанъя с врагом, не в смысле самовольного оставления назначенных постов, неисполнения приказов и предъявления к правительству неисполнимых требований, преступного расхищения народного богатства, не в смысле полной необеспеченности личности и имущества граждан и грубого нарушения свободы слова, печати и собраний, казачество отбрасывает упреки в контрреволюционности... Казачество призывает все живые силы страны... к укреплению демократического республиканского строя».

Аплодисменты, постоянно прерывающие речь оратора, поневоле становятся общими, когда произнесен этот шиболет «революционной демократии». Но оратор не нанес еще своего главного удара. Не связанный столь ответственным постом, как Корнилов, поддержанный коллективным голосом всего казачества, он от обороны смело переходит к наступлению и идет дальше корниловского доклада. «Пораженцам не должно быть места в правительстве! (справа бурные аплодисменты, слева — шиканье. Все взоры обращены на Чернова, который сидит, низко опустив голову над столом)... Все советы и комитеты должны быть упразднены (на левой сильное движение и крики: «это контрреволюция»). Корнилов только что заявлял: «Я не являюсь противником комитетов: я с ними работал.., я признаю комиссариат, как меру необходимую в настоящее время»... (Следует перечисление мер, более или менее общих с докладом Корнилова...) Но Каледин переходит далее от вопросов специально военных к общему вопросу об устройстве власти, — о чем Керенский запретил говорить Корнилову. «Страну может спасти от окончательной гибели только действительно твердая власть, находящаяся в опытных, умелых руках лиц, не связанных узкопартийными групповыми программами, свободных от необходимости после каждого шага оглядываться на всевозможные советы и комитеты, и отдающие себе ясный отчет, что источником суверенной государственной власти является воля всего народа, а не отдельных партий и групп» Собрание опять разделено: правая бурно рукоплещет, левая сильно волнуется. Но Каледин продолжает бить по больному месту. «Расхищению государственной власти центральными и местными комитетами и советами должен быть немедленно и резко поставлен предел». Левые разражаются бурными протестами. Опять слышны крики: «контрреволюционер, долой». Справа отвечают шумными аплодисментами. Каледин продолжает речь, указывает на Москву, как на желательное место созыва Учредительного Собрания, «как по историческому значению и центральному положению, так и в интересах спокойной и планомерной работы», требует от правительства принятия мер, обеспечивающих правильность и законность выборов и кончает словами: «время слов прошло. Терпение народа истощается. Нужно делать великое дело спасения родины».

Волнение зала при уходе Каледина с трибуны достигает высшей точки. Правая и часть центра бурно и продолжительно рукоплещет. Левая протестует и возмущается. Керенский вновь пользуется случаем, чтобы под видом председательского беспристрастия, отгородиться от опасного оратора и дать в его лице урок «контрреволюции». «Правительство желает выслушать откровенное мнение всех присутствующих и обладает для этого достаточным спокойствием. Но пусть помнят и знают, что мы призвали представителей земли не для того, чтобы кто бы то ни было обращался с требованиями к правительству настоящего состава». Реванш левой дан: левая бурно аплодирует. Представители советов, которые хочет уничтожить Каледин, встают и устраивают шумную овацию Керенскому.

Появление на кафедре Чхеидзе дает повод для новой овации «вождю русской революции», который от имени приговоренных Калединым к упразднению «демократических организаций» оглашает разобранную выше обширную программу-декларацию. Но внимание зала уже исчерпано. Программные споры не составляют гвоздя совещания, и конец дневного заседания проходит при общем утомлении, среди которого пропадает и выступление представителя крестьянских депутатов Мартюшина, присоединяющегося к декларации Чхеидзе «справа» и искусно составленная речь представителя академической группы, профессора Д.Д. Гримма, с самой резкой и последовательной критикой деятельности Временного Правительства, какую только слышало Московское Совещание. Вечером предстоит третий и последний акт совещания, в котором оно достигает второй высшей точки, — состязание лидеров главных политических партий, ведущих борьбу.

Состязание это было намеренно сосредоточено около выступлений ораторов четвертой Думы, которая нарочно для этой цели была отделена от своих предшественниц, как фактор текущей действительности. И.Г. Церетели, политический вождь советского большинства, сообразовал с этим время своего выступления, по-хозяйски взяв себе двойной срок перед выступлением П.Н. Милюкова и еще один срок после этого выступления. Обе стороны по-своему поддержали коалиционное правительство и, следовательно, заранее можно было сказать, что их выступления не превратятся в ожесточенную полемику. Напротив, именно тут могла бы выясниться платформа для примирения, если бы... можно было зачеркнуть все то, что происходило до этого момента, и устранить расхождение программ, выставленных обеими сторонами. Но если бы это было возможно, то, конечно, соглашение состоялось бы в стадии подготовительной, в стадии составления этих программ, а не в стадии представления их друг другу в готовом виде. И ждать от Московского Совещания какого-то сближения непримиримых позиций могли только непосвященные в дело обывательские элементы этой многолюдной аудитории.

Однако, видимое примирение предуказывалось дальнейшим существованием коалиционного правительства. За столом на сцене сидели рядом представители обеих боровшихся в зале сторон, и ораторы обеих по необходимости должны были проявить сдержанность. «Худой мир» признавался обеими сторонами для данного момента предпочтительнее «доброй ссоры».

Центральной речи И.Г. Церетели предшествовали два выступления членов четвертой думы В.В. Шульгина и В.А. Маклакова. Первый со свойственной ему меткостью и образностью выражений, с прозрачностью мысли говорил о «трех ошибках» револю; ции, которые привели к тому, что теперь можно «запугать» страхом «контрреволюции». Это, во-первых, иллюзии революционного идеализма теперь, как и иллюзии монархизма, «втоптанные в грязь»; во-вторых, ошибка управления через «выборный коллектив», всегда близоруки и эгоистически в своих «требованиях», но самонадеянно пытавшийся заменить во время страшной войны единую и сильную власть; наконец, в-третьих, ошибка вмешательства в неприкосновенную сферу «веры и национальности». Здесь киевский депутат разумел решение «украинского» вопроса «тремя министрами», результаты поездки которых в Киев он ядовито сопоставлял с дипломатией «умницы» Бутурлина, присоединявшего Малороссию к Москве в XVII веке. Маклаков взял темой — те условия, на которых возможно соглашение с правительством. Основное из этих условий — выведение страны из тяжелой войны с победой, для чего необходимо отрезать «хвосты» связывающие власть с «пораженчеством» в лице его собственных членов (это вызвало овацию левых в честь Чернова), с парализующими серьезную реформу армии «комитетами» и вообще с «резолюциями политических партий». За пределами их стоит вся страна, которая «пойдет за всяким, кто поведет ее — Россию, а не революцию — к спасению». «Россия любит революцию только потому, что верит, что она ее спасет; но если она когда-либо в этом усомнится, то никакими силами вы завоеваний революции не вернете».

Такое решительное отрицание пользы «выборных коллективов» и значения «вотумов партий и резолюций комитетов», такое категорическое утверждение, что народ — не политическая партия, «что политическая программа диктуется не волей партий, а волей истории» и что надо смело вести народ к спасению, «порвав с политическими партиями» и рассчитывая на «любовь, сочувствие и преданность масс», которые «собственным инстинктом поймут, кто их губит и кто ведет к спасению» — все эти привычные утверждения Маклакова дали легкую возможность Церетели прочесть целый дифирамб «демократическим организациям». «Демократические организации» есть единственная организующая сила, которая может спасти и страну, и революцию, после того как «руководящие классы» «отступились от этой задачи», «предоставив народ собственным силам». Эта основная марксистская идеология постепенного «отпадения» от революции классов, в ней не заинтересованных, уже известна нам из Прежних выступлений Церетели. Она, конечно, совсем не клеилась с его же защитой коалиционного правительства и с восхвалением «демократии» за то, что она добровольно поступилась властью «в интересах спасения страны», оставшись только «политической организацией тех классов, которые она представляет, на страже завоеванной свободы». Та и другая мысль плохо гармонировала с упорной защитой «демократической программы», как единственной, объединяющей страну и могущей осуществить силами «нецензовой демократии» — «буржуазную революцию». Церетели был прав, указывая, что единственная опора может быть в народе, но не прав, отожествляя народ с «демократическими организациями», как его единственной организованной частью. С высоты птичьего полета, конечно, внутренние противоречия стушевывались и непримиримое примирялось стилистической гладкостью речи. Конкретного материала, на котором эти противоречия раскрывались, Церетели вовсе не коснулся, скользнув одной, двумя фразами по содержанию той «демократической программы» 14-го августа, которую он продолжал формально считать необходимым условием коалиции. Он закончил, вызвав сцену эффектного, но фиктивного и внешнего примирения, провоцированную его последней двусмысленной фразой. «Да здравствует честная демократия, не останавливающаяся ни перед какими жертвами для спасения страны. Я знаю, что здесь (налево) мне будут аплодировать. Будут ли аплодировать там (жест направо)?»

«Там» ему тоже аплодировали. Встал весь зал, и овация оратору советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов вышла очень единодушной и длительной. Но затем, после председателя Думы М.В. Родзянко, выступил очередной оратор четвертой Думы, П.Н. Милюков и начал свою речь с разоблачения софизмов Церетели, на которых в течение многих месяцев держалась советская идеология. «Верно, что революция совершилась во имя спасения страны. Неверно, — или не доказано, — что без революции мы уже имели бы сепаратный мир. Верно, что революция начата не планомерным заговором, а стихийным порывом масс. Неверно, что она обязана своей победой — неорганизованной стихии. Она обязана этой победой Государственной Думе, давшей санкцию перевороту и объединившей не отдельные партии, а весь народ. Верно, что организовать революцию пытались «демократические организации». Неверно, что они одни могут спасти революцию от последствий их собственных ошибок. Верно, что, пока не создан аппарат, выражающий волю народа, власть должна угадывать эту общую волю. Неверно, что воля народа выражается исключительно в наскоро сколоченных организациях. Верно, что власть не должна опираться на одни цензовые элементы. Неверно, что нецензовые элементы сошлись клином в одних только, так называемых, «органах революционной демократии». Верно, что неорганизованные массы шли в настоящее время за теми партийными лозунгами, которые звучат наиболее прельщающе. (Церетели указывал на результаты выборов). Неверно, что эти партии имеют монополию на демократизм — ибо Россия состоит не из одних только социалистов», П.Н. Милюков сделал затем сжатый фактический обзор ошибок «революционной демократии» и подвел им итог. Две капитуляции правительства перед утопизмом социалистических партии в момент перехода к первому коалиционному правительству; капитуляция в вопросе о «демократизации» армии, сопровождавшаяся уходом А.И. Гучкова; капитуляция в вопросе о «циммервальдской» внешней политике, сопровождавшаяся уходом министра иностранных дел. Две другие капитуляции за два месяца управления первой коалиции: капитуляция перед утопическими требованиями рабочего класса, сопровождавшаяся уходом А.И. Коновалова и капитуляция перед крайними требованиями национальностей, сопровождавшаяся уходом остальных к.-д. Пятая капитуляция перед захватными стремлениями масс в аграрном вопросе, поощрявшимися министром земледелия, вызвала уход первого председателя Временного Правительства, князя Львова. Основная причина всех этих уходов есть желание революционной демократии «направить буржуазную революцию в социалистическое русло руками самой, так называемой «буржуазии». Оратор указал на то, что партия народной свободы выходила и вновь входила в правительство только для одной цели: демонстрации значения «общенародной программы». Он не скрыл того, что и последняя коалиция «не осуществила основных мыслей этого единения». Связанное партийное зависимостью, правительство продолжает колебаться, и ни в области военного дела, ни в области внутреннего управления, ни в области земельного вопроса не может достаточно быстро и последовательно принять те меры для спасения родины, необходимость которых само признает. «Я не хочу делать окончательного вывода из своих замечаний», заявил оратор в конце речи. «Министр-председатель желал получить поддержку партий при создании коалиции: он ее получил. Он желает получить поддержку совещания: он ее получит. Но... дальнейшее зависит от того употребления, которое правительство сделает из этой поддержки, которую мы даем ему добровольно и без спора».

В своей ответной речи И.Г. Церетели не обнаружил обычной самоуверенности и проявил готовность идти на уступки. Но он не хотел или не мог понять сущности предъявленных обвинений. Видя в П.Н. Милюкове, главным образом, сторонника «империалистской» внешней политики, он обошел его обвинение «революционной демократии» в желании вести силами государственной власти классовую борьбу за социализм. Он трижды настойчиво возвращался к требованию признания П.Н. Милюковым основ «демократической» внешней политики. За это он был готов обещать, что «демократия не сложит оружия до тех пор, пока Россия подвергается нашествию, и ее целости и свободе грозит опасность», что сторонники сепаратного мира придут к нему, лишь «перешагнув через труп революции», что «военная дисциплина будет восстановлена сверху донизу», и приказы людей, «призванных к командованию» «идти в наступление» «будут исполняться без рассуждений», «правильно или неправильно это приказание». В области внутренней политики, признавал Церетели далее, «если связь правительства с советом являлась для вас препоной и мешала вам поддерживать власть, спасающую революцию, то мы заявляем вам: этой препоны больше нет. Вот коалиционная власть (он указал на правительственные скамьи), действующая вне формальной связи с советами рабочих и солдатских депутатов». Это не помешало, однако, Церетели, несколькими минутами позже заявить: «Нет власти в России выше власти Временного Правительства, ибо источник этой власти — суверенный народ — непосредственно через те органы, которыми он располагает, делегировал эту власть Временному Правительству». Это значило левой рукой взять назад гораздо больше того, что давалось правой. И когда вслед затем Церетели заметил, что «чутье» ему показывает, «что П.Н. Милюков питает очень мало надежд на сохранение этой коалиции», то он лишь сделал правильный вывод из собственного внутреннего противоречия. Нельзя было, обойдя все разногласия по существу, прикрыв их чисто внешними примирительными фразами, рассчитывать на «реальную поддержку» и на взаимное понимание.

Как бы для того, чтобы еще более подчеркнуть искусственный характер соглашения, оратор торгово-промышленного класса А.А. Бубликов, правда, без уполномочия последнего, заявил, что «протянутая рука» Церетели «не повиснет в воздухе». Торжественно, при шумных овациях всего зала, он потряс руку несколько растерявшегося от такой неожиданности лидера «революционной демократии». «Рукопожатие Бубликова» стоило И.Г. Церетели больших нападок в левой прессе и отнюдь не укрепило его положения в своих собственных рядах. Когда, день спустя, по капитальному вопросу о смертной казни он получил всего четыре голоса в исполнительном комитете советов, который притом отказался начать свое заседание с отчета Церетели о Московском Совещании, то бутафорский характер соглашения, положенного в основу коалиции, выяснился и с другой стороны. Очевидно, лидер советского большинства уже потерял право говорить от имени этого большинства, когда шел на всевозможные уступки в Москве. Его признание, что «революция была неопытна» в борьбе с большевизмом, подтвердилось скорее и полнее, чем, быть может, он сам ожидал.

За то левая получила реванш с той стороны, откуда его никто не ожидал: со стороны казачества. Нашелся некий есаул Нагаев, который от казачьей секции совета резко возражал Каледину, отрицая у него право говорить от имени трудового казачества. Произошел бурный инцидент, в который был вовлечен сам председатель и который едва не кончился дуэлью казака с офицерами.

Совещание кончилось. Неясность политической мысли, сказавшаяся в его созыве, обнаружилась еще раз, когда пришлось подводить ему итоги. После всего, что произошло на самом совещании, собственно, для этой неясности не должно бы было быть места. Совещание обнаружило наглядно то, что многие раньше только чувствовали. Оно обнаружило, что страна делится на два лагеря, между которыми не может быть примирения и соглашения по существу. Но было совершенно ясно и то, что власть не может сделать требуемого выбора. Иначе, — если бы она могла решиться на выбор — несправедлива была бы критика многочисленных ораторов, видевших корень зла в бессилии и нерешительности власти.

Власть осталась такой, какой застало ее Московское Совещание, но с одним большим минусом. Вся страна воочию увидала и узнала, какова эта власть и в чем причина ее слабости и бессилия.

Если еще оставалось место иллюзиям, их должна была уничтожить заключительная речь А.Ф. Керенского. Как бы чувствуя, что благоприятного для правительства итога подвести нельзя и что ему сказать нечего, он сперва вовсе не хотел выступать в конце. Но когда министры указали ему на неудобство такого молчаливого окончания совещания, Керенский согласился закончить совещание краткой речью, «минут на десять». Он, действительно, начал свое заключение, как предполагал. Совещание выслушало массу противоречивых мнений, каждый член совещания лучше понял, что ему было понятно не все. Но правительство, которое по-своему положению должно все знать и все видеть, решить по совести, как примирить непримиримое и какие из пожеланий исполнить. Бесполезно принуждать его к исполнению всех желаний каждого «физической силой». Всякий, кто хотел бы навязать свою отдельную волю воле большинства, которое представляется правительством, почувствовал бы на себе силу власти, которая только кажется бессильной. Тут можно было бы поставить точку. Но в последних фразах Керенский уже вступил в область своего тогдашнего психоза-страха. Он имел еще самообладание — оговориться, что дальше будут говорить уже лично от себя. Но затем, и по форме, и по содержанию, его речь потеряла характер объективности и спокойствия. Оратор как бы впал в своего рода транс. Прерывающимся голосом, который от истерического крика падал до трагического шепота, А.Ф. Керенский грозил воображаемому противнику, пытливо отыскивая его в зале воспаленным взглядом лихорадочно блестевших глаз и пугая публику погибелью собственной души. От него требуют суровых методов в управлении? Да, может быть, его приведут к этому! Его принудят вырвать из души и растоптать цветы, и сердце его станет как камень! «Нет, Александр Федорович, вы этого не сделаете», раздался из ложи истерический женский голос. Министры сидели смущенные, опустив головы. Настроение аудитории достигло крайнего напряжения. А оратор, охваченный порывом страсти — или душевным припадком — говорил, говорил — и не мог кончить речь. Наконец, взрыв аплодисментов облегченно вздохнувшей публики оборвал эту мучительную сцену. Измученный оратор не сел, а упал на председательское кресло. Затем, не успев еще прийти в себя, он быстро оставил свое место, как трибуну, позабыв закрыть совещание. Друзья напомнили ему об обязанности председателя. Он торопливо вернулся к столу и кое-как произнес необходимые фразы. Была половина второго ночи.

Сравнительно с тревожными ожиданиями, сопровождавшими открытие Московского Совещания, оно закончилось благополучно. «С неизбежностью развивавшиеся события», наступления которых Керенский «ожидал уже перед Московским Совещанием», не наступили. «Подготовлявшаяся», по его же словам, «попытка на Московском Совещании создать так называемую сильную власть» не имела места — по той простой причине, что на Московском Совещании вообще ничего не подготовлялось. «Национальное равновесие», обрекавшее власть на топтание на одном месте, внешним образом сохранилось. Керенский объяснил это тем, что «на Московском Совещании правые утописты (они же «большевики справа») были благополучно поставлены на свое место». Вернее было бы сказать, что они не стали на место, на котором ожидал найти их Керенский. Видимость единения была сохранена — не столько потому, что на это формальное единение возлагались бы кем-либо дальнейшие надежды, сколько потому, что никто не думал делать Московское Совещание сигналом к открытой борьбе.

Формально — совещание не вынесло осуждения коалиции. При желании, можно было торжествовать этот исход, как победу правительства. Н.В. Некрасов облек этот оптимистический вывод в подходящую форму для печати. «Авторитет власти возрос, но вместе с тем возросла и ее ответственность. Московское Совещание не решилось по многим вопросам взять на себя ответственность (его к этому не приглашали ни по одному вопросу. — П.М.), предоставив решение их Временному Правительству и облекло это правительство полнотой власти (на что, конечно, не имело никакого права. — Я.М.). В действительности, вопреки этим фальшивым словам, правительство вышло из совещания скорей с ослабленным авторитетом. Оно не только демонстрировало перед всей страной свое бессилие и — что еще хуже — безволие, но и покрыло себя, в лице своего главы, налетом того «смешного, которое убивает».

Идея коалиции не только не победила, как хотел внушить стране заместитель председателя, но, напротив, потерпела впервые наглядное и очевидное для всех крушение в публичном столкновении двух взглядов, которые даже сам Керенский принужден был признать непримиримыми. Оба борющиеся лагеря на глазах всей страны нетерпеливо готовились к решительной схватке через голову власти, которая бессильно повисла между ними в воздухе, не решаясь сделать никакого выбора. В интимном кругу Керенский был откровеннее, когда оценивал пользу, принесенную ему Московским Совещанием не столько с политической, сколько с полицейской точки зрения. «Приехав в Петербург», вспоминает он*, «я говорил близким друзьям, а также и Временному Правительству, что я очень доволен Московским Совещанием, так как то, что мне нужно было, я совершенно учел и знаю, где, что и как». В этой лаконической фразе Керенский разумел полученное им в Москве осведомление о корниловском «заговоре».

______________________

* Дело Корнилова, стр 169.

______________________

Таким образом, министра-президента интересовало по существу не столько признание принципа коалиции, будто бы усилившее «авторитет власти», сколько, так сказать, более точная локализация предметов его смутного и неопределенного страха перед «развивающимися с неизбежностью событиями». Даже он, носитель идеи «национального равновесия», готовился в Москве к грядущей борьбе и, конечно, не мог верить в серьезность примирительного жеста между боровшимися элементами русской общественности.

«Примиренчество», внешний успех которого на совещании так усердно подчеркивал Н.В. Некрасов, как раз в это время окончательно отыграло свою роль. Это и было наглядным образом демонстрировано тотчас после совещания на том самом Церетели, примирительное выступление которого, по выражению Некрасова, произвело «перелом» в настроении съезда, склонив даже непримиримых на сторону соглашения. Церетели намеренно подготовлявший себе на совещании роль высшего судьи демократической тактики, чего то вроде «язычка весов» революционной политики, два дня спустя был самым бесцеремонным образом дезавуиррван «революционной демократией». 18-августа петроградский совет рабочих и солдатских депутатов должен был выслушать в своем новом помещении, в Народном доме, доклад исполнительного комитета о Московском Совещании. Вместо того, по предложению большевиков, было решено обсуждать «более важные вопросы» — о смертной казни и об арестах ленинцев. Докладчик Мартов предложил собранию принять резолюцию протеста против введения смертной казни на фронте, «как меры устрашения солдатских масс в целях порабощения их командному составу» и, «следовательно, меры, преследующей контрреволюционные цели», «требовать от Временного Правительства ее отмены и заклеймить ведущуюся милитаристическими и буржуазными кругами агитацию за дальнейшее распространение смертной казни». Как известно, это было требование Корнилова, почти принятое в Москве Керенским. Конец резолюции, выражал порицание всероссийскому исполнительному комитету за то, что он «до сих пор не нашел в себе решимости поднять вопрос о смертной казни». Церетели, от имени большинства комитета, выступил на его защиту. «Почему вы не протестовали против этого ужасного института тогда, когда он был введен, очень скоро после событий 3-5 июля и несчастья на фронте», спрашивал он своих противников, думая усовестить их этим напоминанием? «Если тогда вы хранили молчание, значит было что-то такое, что вас заставляло молчать?.. Вы понимали смысл этого акта». А теперь, «если вслед за вашим постановлением не последует отмены смертной казни, что же, вы вызовете не улицу толпу, чтобы требовать свержения правительства?». «Да», кричали большевики, перебивая Церетели, — «да», мы вызовем толпу и будем добиваться свержения правительства». «Вы теперь высоко подняли головы», отвечал Церетели большевикам, «а на второй день после введения смертной казни я этих высоко поднятых голов что-то не замечал». И, переходя на их точку зрения, он пытался убедить их, что смертная казнь еще пригодится против контрреволюции и против «генералов». Отменить ее можно будет, «когда революция снова укрепится».

Мартов ответил на все эти словоизвития Церетели указанием на непрямоту и неискренность его позиции. Он требовал от Церетели прямого ответа: «В интересах ли революции требовал Корнилов введения смертной казни на фронте и в тылу?». Церетели ответил новым софизмом: «Нет, эта мера не контрреволюционна, ибо иначе Мартов звал бы вас к свержению правительства», а он предлагает только «бумажную резолюцию», так что правительство от этого не падет, и смертная казнь отменена не будет.

Мартов, действительно, не доводил своих требований до конца. Но он сознательно наносил удар старой тактике советского большинства, доведшей Церетели до рукопожатия Бубликова. Мартов при этом явно играл в руку тех, кто с мест грозил новым восстанием против правительства. Не смертная казнь, а именно тактика Церетели осуждалась по поводу доклада о смертной казни, — на это осуждение пошло собрание, отказавшееся слушать доклад о Московском Совещании. И резолюция Мартова, за исключением прямого осуждения исполнительного комитета, была принята всеми голосами против четырех голосов вождей совета. В числе этих четырех был и сам Церетели. Нельзя было ярче показать, что петроградская «демократия» не идет за тем умеренным большинством, которое дало в Москве поддержку коалиционному правительству.

VI. Последний фазис корниловского конфликта

Попытки соглашения. — Впечатление взятия Риги, — Личная тактика Керенского. — Савинков у Корнилова. — Настроение столицы и меры большевиков. — «Заговор» в ставке. — Политическая сторона миссии Савинкова. — Миссия В.Н. Львова. — Разговор Львова с Корниловым 22-го августа. — В.Н. Львов «выполняет поручение». — 25-го августа в ставке. — Гражданские и военные меры Корнилова

На очереди все же стоял вопрос, какими мерами предотвратить ту опасность, грозившую на фронте, о которой говорил на Московском Совещании Корнилов. Едва уехав с совещания, генерал Корнилов уже снова напомнил о себе и о своих предложениях телеграммой из ставки от 16-го августа. Он опять настаивал в ней на немедленном проведении в жизнь мероприятий, изложенных в его докладе 10-го августа и в речи на Московском Совещании. В доказательство неотложности этих мер он приводил новые факты развала армии. Части войск, только что укомплектованные пришедшими из тыла запасными подкреплениями, оказались, под влиянием последних еще более неустойчивыми, чем прежде, и отошли с позиций после простого артиллерийского обстрела, не дождавшись атаки противника. Следовательно, выводил генерал, немедленное оздоровление тыла необходимо, чтобы прекратить болезнь разложения фронта. Сообразно с этим, и Б.В. Савинков сообщал печати в те же дни (17-го августа), что законопроект об упорядочении тыла будет в близком будущем внесен во Временное Правительство военным министром. В ставку он в тот же день сообщил, что программа доклада Корнилова «в принципе» принята Керенским.

Савинков, однако, не упомянул, что разногласия по этому вопросу между А.Ф. Керенским и генералом Корниловым не прекратились. Об этом несколько подробнее осведомил печать Н.В. Некрасов в своей беседе с журналистами 20-го августа. «Требования главнокомандующего уже осуществляются», говорил он; но эти требования двоякие — «фронтовые и штатские». «Последние захватывают вопросы фабрично-заводской деятельности и железнодорожного хозяйства. Что касается этих требований верховного главнокомандующего, то между ним и Временным Правительством, действительно, существуют разногласия в пределах вопроса, что делать. Штатская часть программы генерала Корнилова неприемлема не только для левых членов Временного Правительства, но и для центра и смею думать, даже и для большинства правой части населения». Однако Некрасов прибавил, что Корнилов готов идти на уступки. «В недавней беседе он заявил, что для него всего важнее результаты в области заводской промышленности и транспорта; а каким путем они будут достигаться, для него не важно». «Так как и правительство стремится к тем же результатам, то разница тут, стало быть, только в тактике».

Следует, однако, прибавить, что и эта разница не была незначительна: нужно только вспомнить, о каких явлениях шло дело. Корнилов предлагал военные меры на железных дорогах, а железнодорожники готовили на 20-е августа общую забастовку. В области работы на оборону громадный пожар складов снарядов и взрывчатых веществ в Казани (14-го августа), вызвавший «злорадство» местных солдат, которых в целях охраны пришлось заменить юнкерами, обратил внимание правительства на усиленную работу германских «агентов-разрушителей». Словом, явления в тылу, «заботившие» правительство, находились в неразделенной связи с его общей тактикой. И было несомненно, что генералу Корнилову то или другое разрешение «штатской» части его программы было далеко не безразлично. Как думало по этому поводу правительство?

Из той же беседы Некрасова видно, что оно старалось закрывать на это глаза, уверяя себя и других, что все обстоит благополучно. «Правительство в полной мере доверяет генералу Корнилову». Правда, «в некоторых определенных кругах ведется известная игра и в эту игру постарались втянуть и Б.В. Савинкова». Но «сам Корнилов далек от этих интриг» и «ничего общего с шумихой, создавшейся около его имени, не имеет». Правительство «глубоко убеждено в политической непричастности верховного главнокомандующего к этим интригам, а также в лояльности его штаба». Откуда же, однако, шли эти разговоры о «контрреволюции», которыми, как мы видели, насыщена была политическая атмосфера в дни Московского Совещания? «То тут, то там», признает Н.В. Некрасов, «вспыхивают безответственные попытки контрреволюционного движения, заставляющие правительство быть на страже».

В Москве прокурор судебной палаты Стааль даже сообщил А.Ф. Керенскому в дни Московского Совещания о готовом заговоре в пользу восстановления монархии. Были произведены аресты и обыски, подвергнуты домашнему аресту великие князья Павел и Михаил Александровичи. Словом, шума было произведено много. Но через несколько дней пришлось отпустить арестованных и признать, что весь сыр-бор загорелся из-за нескольких выражений в перехваченном письме фрейлины Хитрово, которая на себе провезла письма сестер милосердия великим княжнам в Тобольск. Следствие раскрыло настроения дворцовых и сановных кругов и толки о том, что настало время восстановить монархию. Но оно не нашло никаких доказательств, чтобы уже было преступлено к каким-либо действиям для этой цели*.

______________________

* Керенский, как мы видели, признал в своих показаниях, что тут правительство «было направлено на ложный путь». Но даже и в ошибках не в меру усердных агентов он готов видеть злоумышление: он утверждает, неизвестно почему, что это было сделано «сознательно» (то есть с целью замести следы настоящего заговора).

______________________

С другой стороны, «Русское Слово» 19-го августа напечатало сведения о заговоре «слева». «По имеющимся в распоряжении правительства сведениям», говорилось тут, «большевики готовятся к вооруженному выступлению между 1 и 5 сентября. В военном министерстве к предстоящему выступлению относятся весьма серьезно. Ленинцы, по слухам, мобилизуют все свои силы».

Общественная тревога, о которой свидетельствуют все эти слухи и толки, достигла своей высшей точки после того, как 20-го августа исполнилось предсказание Корнилова, сделанное неделей раньше на Московском Совещании. Линия Двины была форсирована именно так, как об этом предупреждал Временное Правительство генерал Корнилов еще 3-го августа. Рига пала вследствие обхода с тыла. Верховное командование за три недели знало о приготовлениях германцев. Но все его усилия парировать удар сокрушились о настроения войск. «Искосол» (исполнительный солдатский комитет) двенадцатой армии занимался в эти дни резкой полемикой против «контрреволюционной» деятельности Корнилова, требовал контроля комитетов над применяемыми им крутыми мерами и замены их теми самыми «мерами общественного воздействия», которые не помешали «Окопной Правде» в течение двух месяцев заражать армию болезнью большевизма и не препятствовали пресловутому Хаустову и его другу, прапорщику Сиверсу энергично бороться против влияния на армию самого «Искосола». Летучие солдатские митинги выносили на улицу Риги все военные тайны рижского фронта в течение целого месяца. Рига была накануне гражданской войны между русскими войсками и большевистски настроенными латышскими стрелками. Офицерам был объявлен бойкот, а солдаты громили пивные заводы и погреба и пировали в Верманском парке и «Демократическом» (переименованном из «Царского») саду. Ворота Риги были, таким образом, наполовину открыты, когда генерал Корнилов, 14-го августа, предупреждал Москву и Россию, что «враг стучится» в эти ворота, и когда он настойчиво повторял, что «нельзя терять ни одной минуты» для проведения намеченных им мер. Но потеря Риги не только не вразумила добровольных слепцов, а лишь прибавила к прежним обвинениям против генерала Корнилова новое, столь же бессмысленное, — обвинение в том, что он сам сдал Ригу врагу, чтобы попугать Петроград и создать благоприятную обстановку для «контрреволюционного» удара.

Правда была в том, что после этого нового несчастья постигшего Россию, генерал Корнилов не хотел больше ждать и не возлагал больше надежд на правительство Керенского. Если «нельзя было терять ни одной минуты» и если от быстроты и решительности действий зависело спасение России, то оставалось действовать самому: таково было решение генерала Корнилова, складывавшееся, действительно, еще в дни, предшествовавшие Московскому Совещанию. 21-го августа опубликован был его приказ, уже прямо относившийся к тылу, и грозивший сельским, волостным и уездным комитетам, также как и местным должностным лицам, карой по всей строгости законов за укрывательство дезертиров. «Я, верховный главнокомандующий, обращаюсь к самому населению с призывом бороться всеми средствами с укрывающимися в тылу дезертирами» — так гласил этот, не считавшийся с разделением властей, приказ.

Что наступило время действовать — даже с риском «вызвать на улицу» большевиков, это чувствовало и само правительство, в особенности Б.В. Савинков. Он неоднократно открыто говорил, что с двумя полками легко подавит большевистский мятеж и разгонит большевистские организации. Было совершенно ясно, что протестовавший против смертной казни Петроградский совет не потерпит опубликования новых корниловских мер, в случае принятия их правительством. Становилось вероятно, что он попытается, именно к моменту их опубликования приурочить то уличное движение, которое обещали большевики в заседании 16-го августа и о подготовке которого имелись сведения в военном министерстве. В опубликованных позднее документах разведки, именно к этому времени, относятся новые ассигновки германских денег на «предприятия Троцкого»... Нельзя было допустить теперь, при более благоприятных для большевиков условиях, повторения опыта 3-5 июля. Если правительство даже решилось вступить на путь, рекомендованный Корниловым, — хотя бы на путь принятия его военных, а не «штатских» мер, то нужно было прежде всего предусмотреть и парализовать заранее принятыми мерами возможность вооруженного восстания в Петрограде.

С целью сговориться с генералом Корниловым как по поводу правительственных мер для оздоровления армии, так и по вопросу о предупреждении политических последствий этих мер, Б.В. Савинков был командирован в ставку. Он выехал уже 22-го августа, два дня спустя после первых известий о прорыве на рижском фронте. Перед его отъездом Временное Правительство решило выделить Петроград в самостоятельную военно-административную единицу и подчинить войска столицы одному лицу, непосредственно назначенному правительством. Тогда же решено было изменить состав этих войск, отправив на фронт все полки, которые принимали участие в восстании 3-5 июля, «дабы дать им возможность загладить свой поступок» и заменив их более надежными частями, прежде всего, кавалерией, которая уже начала приходить в столицу, по пути в Финляндию. В духе настроения правительства в эти дни, приказ армии и флоту Керенского от 22-го августа отдавал справедливость «цвету армии, офицерству», «доказавшему, что оно плоть от плоти народа» и обещал ему «ничего не требовавшему, ничего не заявлявшему о своих нуждах, несмотря на тяжелое экономическое положение, всяческую поддержку власти». Этим удовлетворялось одно из требований генерала Корнилова, — правда, уже слишком поздно, чтобы оказать заметное действие на офицерство и на взаимные отношения между ним и солдатской массой.

Офицерские союзы, посылавшие перед Московским Совещанием телеграммы о несменяемости Корнилова, отнюдь не были подкуплены запоздалым и вынужденным признанием их заслуг. Они продолжали видеть в Керенском своего врага и врага России. В корниловской «игре» их позиция была определена заранее. Это отчетливо понималось обеими сторонами. Еще 18-го августа в «Известиях Совета рабочих и солдатских депутатов» появилась следующая заметка: «Из осведомленных источников Временному Правительству стало известно, что контрреволюционные выступления различных организаций усилились и имеются сведения о неблагоприятной деятельности в этом направлении союза георгиевских кавалеров». Со своей стороны, московский отдел трех офицерских союзов, армии и флота, военной лиги и общеказачьей организации, протестовал 24-го августа против обращения офицеров в своего рода «поднадзорных», а выборных органов армии — в «охранные отделения». Тут имелось в виду секретное обращение московского совета солдатских депутатов от 24-го июля к комитетам, которым затребованы были сведения о «нежелательных», «ведущих контрреволюционную пропаганду» и «не соответствующих по своему поведению занимаемым ими должностям» офицерах. Среди этого, все более запутывавшегося положения, А.Ф.Керенский уже вел свою собственную линию. Его умственный взор, со времени Московского Совещания, был прикован к предмету его страха: к корниловскому заговору. Он, по его мнению, уже «знал, где, что и как». Но, говорит он в своих показаниях, «единственный метод, которым я пользовался — (был) — наблюдать и быть готовым... Действовать (то есть официально предъявлять обвинения и т.д.) по негласным сведениям и просто дружеским сообщениям я не мог. Я бы показался тогда общественному мнению человеком, страдающим манией преследования. Ничего бы из этого не вышло. Но я все время был на страже и следил за малейшими изменениями в этих кругах». Керенский, однако, не только наблюдал, но и действовал, принимая меры предосторожности. Одна из них была направлена на главный комитет союза офицеров в ставке, «влиятельная часть» которого, по сведениям Керенского, была «прикосновенна к конспиративной организации». «После Московского Совещания», показывает он, «я решился выселить комитет из ставки»*.

______________________

* Дело Корнилова, стр. 47.

______________________

Это поручение было также дано Савинкову. Затем, и в вопросе выделения Петрограда, Керенский преследовал ту же политическую задачу. «Я поставил себе только одну цель», показывает он, — «сохранить самостоятельность правительства: цель, которую мотивировал во Временном Правительстве тем, что, в виду острого положения вещей, невозможно правительству отдавать себя совершенно в распоряжение ставки — в смысле командования вооруженными силами... Мы были бы тут скушаны... Петербург, как политический центр, должен быть экстерриториален, то есть в военном отношении независим от ставки. За принятие этого плана я около недели вел борьбу, и в конце концов удалось привести к единомыслию всех членов Временного Правительства и получить формальное согласие Корнилова. И вот, в связи с настроением ставки и возможными осложнениями... предполагалось иметь определенное количество вооруженной силы, именно, в распоряжении Временного Правительства, а никоим образом не в подчинении верховному главнокомандующему».

Из самого этого изложения видно, что не все свои мысли Керенский поверял — не только Временному Правительству, но даже и лицам, как Савинков. Надо было думать, это было причиной того, что и цель его распоряжений не всеми понималась одинаково. Как они понимались теми, кто считал эти распоряжения направленными против «возможных осложнений» со стороны большевиков, изложено выше. Но, по мысли Керенского, которую он хранил про себя, те же мероприятия должны были быть приняты и против настроения ставки, то есть планов Корнилова. «У меня лично внимание было сосредоточено в другую сторону», признает он в своих показаниях. «После Московского Совещания для меня было ясно, что ближайшая попытка удара будет справа, а не слева»*. В этом Керенский разошелся даже с ближайшими исполнителями его воли. Что вышло из этой роковой двусмысленности положения и недоговоренности планов и намерений, мы скоро увидим.

______________________

* Дело Корнилова, стр. 97.

______________________

При таком настроении столицы, офицерства, правительства и Керенского, Б.В. Савинков прибыл в ставку. Там под его председательством должно было состояться 23-го августа совещание комиссаров и представителей армейских организаций для выработки, мер оздоровления армии в согласии с предложением Корнилова. Савинков развил здесь свою программу, принятую и верховным главнокомандующим, но, несомненно, неудовлетворявшую офицерство. Выборные войсковые организации, по этому плану сохранялись, как «могучее средство для внедрения в воинские массы дисциплины и гражданского сознания, обеспечивая своим существованием спокойное отношение к тем суровым мерам, которые необходимы для спасения армии и страны, как на фронте, так и в тылу». Но «до сих пор комитеты являлись организациями совершенно безответственными перед законом. Они могли выносить какие угодно постановления, хотя бы явно противозаконные и вредные, не подвергаясь никакой каре». «Этого быть не должно, и перед комитетами должна быть создана альтернатива: либо исполнять свои обязанности и проводить в сознание масс идеи порядка и дисциплины, либо поддаваться безответственным влияниям масс и за это нести кару по суду». За это, с другой стороны, права комитетов будут ограждены от посягательств начальствующих лиц, «при чем всякое бестактное отношение будет служить поводом к признанию служебного несоответствия начальников», то есть к их удалению. В роли временных посредников между командным составом и солдатами являются комиссары. Они суть «правомочные представители Временного Правительства., а отнюдь не каких-либо общественно-политических и профессиональных организаций». «Право оценки начальствующих» принадлежит им «только с гражданско-политической стороны» — и, очевидно, с этой стороны они могут признавать командный состав «несоответствующим». Но вмешиваться в вопросы чисто оперативного характера и с этой точки зрения входить в «оценку лиц командного состава» они, как и комитеты, не имею права. «Когда армия вернет себе свою боеспособность, институт комиссаров прекратится».

Таков был максимум уступок военного министерства верховному главнокомандующему. Был ли генерал Корнилов согласен удовлетвориться этим максимум? Некоторый ответ на это дает рассказ комиссара юго-западного фронта Иорданского о «странной выходке генерала Корнилова, одинаково направленной против комиссаров, комитетов и даже против управляющего министерством Савинкова» («Русское Слово», 31-го августа). «Придя (25-го августа) на совещание комиссаров», рассказывает Иорданский, — «Корнилов произнес речь, в которой обрисовал положение России в стиле своих теперешних воззрений (см. ниже) и, бросив упрек всему совещанию, что оно занимается бесплодными разговорами, наконец, резко заявил, что в выработанном политическим управлением военного управления законопроекте о войсковых организациях комиссаров есть параграфы, противоречащие воинской дисциплине. «Этого я не допущу», сказал Корнилов, схватил фуражку и выбежал из комнаты». Очевидно, компромисс, придуманный Савинковым, Корнилова не удовлетворял.

С другой стороны, правительство, в лице наиболее влиятельных членов, не шло даже и так далеко в уступках корниловской программе, как готов был идти Савинков. Обещания и заверения Савинкова Корнилову, несомненно, в известной степени делались авансом, в расчете на их последующее одобрение правительством, как это заметил в одном из своих интервью Н.В. Некрасов. Тот же Некрасов сообщает нам (20-го августа), что руководящее течение в правительстве, именно стояло за то, чтобы «не проводить немедленно всех намеченных мероприятий, а ограничиться сначала осуществлением некоторого комплекса соответствующих мер, а затем подождать, принесут ли меры оздоровление в армии, и только в случае необходимости прибегнуть к проведению следующего комплекса мер». Очевидно, тут не договорено, что хотели «подождать» и увидеть, каково будет политическое действие первого приступа к осуществлению корниловской программы. Таким образом, «постепенность» диктовалась не деловыми соображениями, а оглядкой на совет рабочих и крестьянских депутатов. Этой точки зрения не мог, конечно, держаться сам генерал Корнилов и Н.В. Некрасов вынужден был признать, что вместе с Корниловым «также и некоторые члены правительства (это были некоторые из министров партии народной свободы), наоборот, полагают, что все военные мероприятия должны быть проведены ныне же, не ожидая новых возможных потрясений. Сторонники этой точки зрения указывают, что продолжение того состояния, которое наблюдается в настоящее время во многих областях России, указывает на пробел в охране государственного порядка и требует незамедлительного пополнения этого пробела. Н.В. Некрасов, однако, указал, что в пределах того «комплекса» мероприятий, который намечен был наиболее влиятельной группой в правительстве на первую очередь, решение правительства идти до конца было принято вполне определенно.

«В случае, когда те или иные меры, являющиеся с военной точки зрения обязательными, представляются нежелательными по политическим соображениям, правительство будет черпать свои решения исключительно в сознании своей совести: и, конечно, здесь не окажут влияния ультимативные требования-заявления ни отдельных общественных деятелей (кивок в сторону Корнилова), ни обширных общественных организаций» (кивок в сторону советов). Таким образом, и вопрос о том, как парализовать «нежелательные по политическим соображениям» последствия намеченных в первую очередь мер, продолжал быть очередным и острым вопросом, в особенности при тех недомолвках и разногласиях, какие существовали между правительством и Керенским, между Керенским и Савинковым, между Савинковым и Корниловым. И управляющий военным министерством, только что получивший в управление и морское министерство, завел 24-го августа откровенные переговоры с Корниловым, относительно дальнейших передвижений войск для обеспечения столицы от повторения большевистского бунта при опубликовании корниловских мер.

Протокол, составленный в ставке, дает возможность почти дословно воспроизвести аргументацию Б.В. Савинкова. «Ваши требования, Лавр Георгиевич», говорил он Корнилову, «будут удовлетворены в ближайшие дни. Но при этом правительство опасается, что в Петрограде могут возникнуть серьезные осложнения. Нам известно, что примерно 28-29 августа в Петрограде ожидается серьезное выступление большевиков. Опубликование ваших требований*, проводимое через Временное Правительство, конечно, будет толчком для выступления большевиков, если бы последние почему либо задержались. Хотя в нашем распоряжении достаточно войск, но на них мы вполне рассчитывать не можем, — тем более, что еще неизвестно, как к новому закону отнесутся советы рабочих и солдатских депутатов. Последние также могут оказаться против правительства и тогда мы рассчитывать на войска не можем. Поэтому прошу вас отдать распоряжение, чтобы третий конный корпус был к концу августа подтянут к Петрограду и был предоставлен в распоряжение Временного Правительства. В случае, если, кроме большевиков, выступят и члены советов рабочих и солдатских депутатов, нам придется действовать против них**. При этом Савинков сказал, что действия должны быть самые решительные и беспощадные. На это генерал Корнилов ответил, что он иных действий и не понимает, что инструкции будут даны соответственные и что, раз будут выступления большевиков и советов рабочих и солдатских депутатов, то таковые будут подавлены со всей энергией. После этого Б.В. Савинков, обращаясь к генералу Корнилову, сказал, что необходимо, чтобы не вышло недоразумений и чтобы не вызвать выступлений большевиков раньше времени, предварительно сосредоточить в Петрограде конный корпус, затем к этому времени объявить петроградское генерал-губернаторство на военном положении и объявить новые законы, вносящие целый ряд ограничений.

______________________

* Савинков впоследствии отрицал, что он употреблял слово «требования» Корнилова.
** В своих показаниях Керенский подчеркивает лишь, что он не знал, какие именно воинские части будут направлены в Петроград «Я помню», говорит он (стр 88), «что только когда Савинков вернулся из ставки, кажется 25-го августа, тогда впервые мне было сказано, что идет именно третий корпус Мы никто не могли вспомнить, как это началось» Ср. стр. 97 «Просто спросили, достаточно ли вы обеспечены, а военный министр (или министр внутренних дел) ответил меры принимаются».

______________________

Таким образом, первая мера Корнилова, признанная впоследствии «мятежнической» была принята им по прямому требованию Савинкова, передававшего поручения Керенского. Надо прибавить, впрочем, что продвижение третьего конного корпуса к Петрограду могло быть понято также, как одна из целого ряда мер, имевших в виду обеспечить столицу, в случае наступления неприятеля и в случае волнений в Финляндии. С такими стратегическими целями уже были переведены кавалерийские части в Выборг и Нарву, что также, в общей картине событий, не могло не получить, кроме стратегического и политическое значение.

Что переживала столица в ожидании критических дней 27-29 августа? Размеры рижской катастрофы в эти дни еще не выяснились и Петроград продолжал чувствовать себя под угрозой неприятельского нашествия. Правительство разрабатывало меры спешной эвакуации и часть состоятельного населения спешила уехать. По сообщению министра труда, рабочие, прежде цепко державшиеся за места, теперь массами требовали расчета. Особоуполномоченный по разгрузке Петрограда, успокаивая население по поводу «быстрого приближения неприятеля», в то же время, советовал той части населения, которая не связана работой или положением с необходимостью жить в Петрограде, постепенно выехать из Петрограда и его района. Городское управление вырабатывало меры для облегчения выезда. Главнокомандующий петроградским военным округом для успокоения населения опубликовал воззвание, начинавшееся словами: «В связи с последними неудачами на фронте, в Петрограде распространяются безответственными лицами волнующие население тревожные слухи о грозящей столице опасности. Прошу граждан сохранять полное спокойствие и не поддаваться панике... Вверенные мне войска, охраняющие столицу, исполнят свой долг защиты родины до конца. Всякого рода попытки вызвать в Петрограде беспорядки и волнения будут подавляться в самом их зародыше всеми имеющимися в распоряжении военной власти мерами». Кто же были эти «безответственные лица» сеявшие смуту? Корреспондент «Русских Ведомостей» сообщал по этому поводу: «Вчера и сегодня (25 и 26 августа) в Петрограде ходили слухи о возможности, в связи с полугодовщиной революции (то есть 27-го августа) выступления большевиков. Говорят, что большевики собираются воспользоваться завтрашним днем для выступления с протестами против отсутствия продовольствия, против смертной казни и с лозунгом о свержении правительства. В подлежащих учреждениях считают слухи о возможности вооруженного выступления преувеличенными. Однако, в правительственных кругах имеются сведения относительно того, что в некоторых военных частях ведется большевистская агитация. Не все благополучно и в Кронштадте. Здесь агитация большевиков приняла широкие размеры и открыто говорится о мщении за 3-5 июля. В правительственных кругах указывают на единодушно принятое решение относительно того, чтобы все попытки выступления были подавлены. Завтра в городе будут дежурить усиленные наряды воинских частей. В казармах, на случай беспорядков, будут держаться наготове резервные части. Солдаты, которые появляются на улице с оружием в руках, будут арестованы».

Как отнеслась ко всем этим слухам и приготовлениям на 27-е августа «революционная демократия»? Ответом на это является любопытное воззвание, опубликованное накануне этого дня исполнительным комитетом совета рабочих и солдатских депутатов, петроградским советом профессиональных союзов и центральным союзом фабрично-заводских комитетов (большевистски настроенного петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, а равно и солдатской секции всероссийского совета в этом списке не имеется). «Товарищи и граждане, по городу распространяются слухи, что готовятся какие-то демонстрации. Говорят, что на 27-е августа назначено выступление рабочих на улицу. В контрреволюционных газетах пишут о готовящейся на 28-е августа резне. На заводы являются люди в солдатской форме и призывают рабочих к вооруженным выступлениям. Мы, представители рабочих и солдатских организаций, заявляем: эти слухи распускают провокаторы и враги революции. Они желают вызвать массы солдат и рабочих на улицу и в море крови потопить революцию Мы заявляем: ни одна политическая партия рабочего класса и демократии не призывает ни к каким выступлениям. Пролетарии и гарнизон Петрограда не поддаются провокации и сумеют достойно ответить на призыв контрреволюции».

Мы сейчас увидим, кто были эти люди в «солдатской форме», призывавшие рабочих на улицу 27-го августа и кем затевалось «готовящаяся на 28-е августа резня». Приведенное воззвание свидетельствует, во всяком случае, об одном: большинство «революционной демократии» поняло крайнюю невыгодность для себя подобных выступлений в подобную минуту и испугалось их. Вероятно, вместе со страхом попасться на удочку «контрреволюции», тут сыграли роль и решительные меры, принятые правительством для подавления возможных уличных беспорядков. Как бы то ни было, настроение «революционной демократии» оказалось крайне пониженным. Солдатская секция совета рабочих и солдатских депутатов в заседании 25-го августа терпеливо выслушивала заявление помощника главнокомандующего, капитана Кузьмина, о причинах прихода в столицу кавалерии. «Да, кавалерия пришла, ибо она очень нужна. Ведь никто кроме вас, не виноват в том, что пехота плохо охраняет столицу». И президиум, в лице солдата Завадье и Н.Д. Соколова, послушно призывал собрание к «беспрекословному исполнению боевых приказов генерала Корнилова». Вынесенная секцией резолюция «указывала товарищам солдатам, что они обязаны идти на фронт, как для работ (в окопах), так и для боевых задач». Таково же было настроение и в заседании исполнительного комитета совета 24-го августа. В этом заседании приняты патриотические воззвания «ко всем гражданам», «к солдатам Петрограда», «к солдатам тыла» и «к армии». Воззвания призывали к «доверию и к повиновению Временному Правительству» и убеждали «не поддаваться провокации». Даже и большевики, видимо, поняли, что при таком настроении час их не наступил и что их выступление в данную минуту будет водой на чужую мельницу. И они отказались от выступления 27-го и 28-го августа. В их газете «Рабочий» (заменившей закрытую «Пролетарий») появилось 26-го августа, от имени ЦК большевиков, следующее заявление: «Темными личностями распускаются слухи о готовящемся выступлении и ведется провокационная агитация, якобы от имени нашей партии. ЦК призывает рабочих и солдат не поддаваться на провокационный призыв к выступлению и сохранить полную выдержку и спокойствие».

Столица, таким образом, уже приспособилась к готовившемуся против «революционной демократии» удару. Из кругов, обыкновенно направлявших толпы на улицу и инсценировавших вооруженные восстания, на этот раз вовремя дан был лозунг: не подставляться. В ставке, однако, эта перемена положения оставалась незамеченной и учтена не была. Там диспозиция боя как была, так и осталась рассчитанной на обстановку большевистского мятежа. Еще 25-го августа, вызванные специально в ставку с фронта, офицеры посылались отдельными партиями в Петроград, чтобы подготовить там на месте организацию для борьбы с большевиками и с немецко-австрийскими военнопленными. Некоторые из них, не успев доехать до Петрограда, явились в Москве к прокурору Сталю и назвали ему имена офицеров, проживающих на частных квартирах, к которым они должны были явиться за указаниями (в том числе Федорову, председателю военной лиги). Мы только что видели, что в представлениях Савинкова вызывавшиеся в Петроград войска должны были быть употреблены не только против большевиков, но по всей вероятности, и против членов совета рабочих и солдатских депутатов (впоследствии Савинков оговаривался: «Если бы к моменту восстания большевиков советы рабочих и солдатских депутатов были большевистскими»). В представлении ставки — и самого Корнилова, опасность, которую предстояло устранить, распространялась и дальше, в ряды самого Временного Правительства. В своем показании генерал Корнилов очень ярко отметил один эпизод из заседания Временного Правительства 3-го августа, который заставил его подозревать присутствие неприятеля на самих министерских скамьях. «Когда я коснулся вопроса о том, на каком фронте можно было бы перейти в наступление при наличии некоторых условий», рассказывает он, «министр-председатель, сидевший со мною рядом, наклонившись ко мне, шепотом предупредил, «что в этом вопросе нужно быть осторожным». Предупреждение это было вызвано запиской, которую Керенский получил от Савинкова и от Терещенко. «Уверен ли министр-председатель», спрашивал первый из них, «что допускаемые генералом Корниловым государственные и союзные тайны не станут известны противнику в товарищеском порядке?» «Я был страшно поражен», говорит Корнилов, «и возмущен тем, что в совете министров Российского государства верховный главнокомандующий не может без опаски касаться таких вопросов, о которых он, в интересах обороны страны, считает необходимым поставить правительство в известность. По окончании заседания из некоторых слов Савинкова мне стало ясно, что предупреждение имело в виду министра земледелия Чернова»*.

______________________

* В своих заявлениях перед следственной комиссией Керенский старается затушевать весь этот эпизод и дает крайне уклончивые показания.

______________________

Впечатление, полученное генералом Корниловым от этого эпизода, было настолько сильно, что он не раз ссылался на него и в своих прокламациях следующих дней, в доказательство необходимости изменить состав правительства (см. ниже). Вопрос о реконструкции власти, вопрос чисто политический, как мы видели, давно уже сделался предметом обсуждения в ставке.

Если сам Корнилов в начале августа еще высказывался при этом за сохранение власти Керенским, то окружающие его лица в ставке давно уже судили иначе. В своей речи в демократическом совещании (см. ниже) и перед следственной комиссией Керенский несколько раз заявлял, что до него доходили и из «казачьих кругов», и из среды офицерства, и из рядов общественных деятелей разговоры о том, что сильная власть, необходимая России, должна принять форму диктатуры. Первоначально мысль этих людей останавливалась именно на Керенском, как на возможном диктаторе. «Говорили так», передает он: «если вы согласитесь, то мы.... и т.д. Но это попадало на бесплодную почву»... «Общественность», продолжает он «разочаровалась во мне, как в возможном организаторе сильного и авторитетного правительства» Быть может, вернее будет сказать, что общественность вовсе и не была «очарована» такой перспективой.

Несомненно, вся трагичность положения Временного Правительства для большинства общественных кругов выяснилась далеко не сразу. Но по мере того, как она выяснялась, не могло, конечно, не расти нетерпение патриотически настроенных групп. Как выражение этого нетерпения, не могло не явиться мысли о замене данного правительства, неспособного быть сильным, другим правительством — или другим подходящим лицом. Одно время на эту роль выдвигался в известной среде адмирал Колчак, проживавший в Петрограде после своей отставки. Конечно, замена мыслилась в ином порядке, чем порядок переговоров и соглашений с органами «революционной демократии».

В военных кругах и, в частности, в кругах близких Корнилову, эти разговоры должны были начаться раньше других кругов. Уже в июне Керенский получал от отдельных доброжелателей предложения — стать диктатором. К тому же времени и, во всяком случае, к июлю относятся толки в офицерской и казачьей среде, что нужно изменить состав правительства помимо Керенского — теми путями и способами, которыми располагает военная среда*. Можно догадываться, что тот кружок лиц, который уже во время наступления на юго-западном фронте начал выдвигать Корнилова, а потом провел его в верховные главнокомандующие, уже давно имел в виду, в интересах спасения родины, сделать Корнилова преемником Керенского. Вероятно, в этой связи заинтересовался возвышением Корнилова и Савинков. В глазах Керенского, все эти толки и слухи, услужливо переносимые посредниками, которых он сам называл «немного шантажистами» — и передавал под наблюдение разведки, — очень скоро приняли характер настоящего заговора. «В конце июля я уже получил точные сведения», говорил он, «об офицерском заговоре, который готовился и который имел опорные пункты в Петербурге и в ставке (речь идет о членах главного комитета союза офицеров)».

______________________

* Высказанное в тексте предположение подтверждается воспоминаниями В.Н. Львова, часть которых, касающаяся эпизода «Керенский — Корнилов», печаталась в парижских «Последних Новостях» (ноябрь и декабрь 1920 г.) Можно сомневаться в точности всех подробностей этих воспоминаний, отчасти уже вызвавших опровержение заинтересованных лиц (см. письмо В.Д. Набокова в «Последние Новости»). Поэтому пользоваться ими мы будем в дальнейшем с большой осторожностью, всегда оговаривая источник Некоторые основные факты, однако же, не могли быть забыты или всецело извращены автором, вследствие запамятования К таким вероятным его показаниям относится и приведенное ниже сообщение В июне, по словам В.Н. Львова, он был приглашен на квартиру одного лица, у которого оказались В.В. Шульгин, член Государственной Думы и полковник Новосильцев, председатель центрального комитета союза офицеров «Не успел я поздороваться, как Шульгин огорошивает меня заявлением, что готовится переворот, о котором он меня предупреждает, дабы я вышел в отставку Помните, что после 15-го августа (время созыва Церковного Собора) вы должны обязательно выйти в отставку» «"Я согласен", ответил я».

______________________

Этим же кругам Керенский приписывал начавшуюся против него газетную кампанию «органов сторонников сильной власти»: «Живого Слова», «Народной Газеты», «Новой Руси», «Вечернего Времени» и т.д. «Лица, на которых указывали», показывал он, «были все военные, но они имели связь с некоторыми штатскими элементами и имели большие средства. Появился целый ряд газет, которые начали травлю Временного Правительства и лично меня»... «Я, конечно, не могу это сейчас доказать, но для меня ясна конструкция». Для «конструкции» не хватало лишь последнего звена: связи «штатских» с ответственными общественными деятелями. Но тут открыло глаза Керенскому Московское Совещание, довольно точно указав границу, за которой прекращалось и личное, и политическое доброжелательство к главе правительства. За этими пределами в глазах Керенского немедленно начинался «заговор». У «заговора» было определенное ядро — офицеры и казачий союз — и неопределенная широкая периферия «общественности» в кавычках, общественности, не желавшей считать спасительным для России «национальное равновесие», символизируемое Керенским.

Напечатанные осенью 1918 г. записки Ф.В. Винберга* показывают, что подозрения Керенского относительно ядра «заговора» имели серьезное основание. Сам автор записок был председателем одного из офицерских союзов, «союза воинского долга», образовавшегося в мае 1917 г. с целью «способствовать возрождению доблестного духа русской армии». «Союз воинского долга» находился в связи с другой организацией, «республиканским центром», обладавшим по словам Винберга значительными денежными средствами. К «республиканскому центру» по его же свидетельству, «примкнули и другие организации, на тех же основаниях (самостоятельности и независимости собственного строя), как и «союз воинского долга». Военным отделом «республиканского центра» руководил сперва полковник Генерального штаба Д., а после его отъезда полковник Генерального штаба Дюсиметьер. Первоначальный план «республиканского центра» был «держаться более осторожной политики и постепенно, с возрастающей интенсивностью, распространять свое влияние, усиливаясь и численно, и количественно, не ограничиваясь Петроградом, но охватывая и все крупные центры России». Два обстоятельства, по словам г. Винберга, изменили эту первоначальную медлительную тактику. Во-первых, «к концу июля выяснился уже предстоящий крах, как самого Керенского, так и всего его бездарного правительства». Во-вторых, «выяснилось опасное положение Риги». Вообще, «цель всех оппозиционных кругов заключалась во введении в России порядка непременно тогда, когда, казалось, еще не поздно было взяться за спасение армии и доведение ее до победы». Все эти данные ставили «республиканский центр» перед альтернативой: или держаться своей осторожной политики и, выжидая, опоздать с делом спасения России, или повинуясь стечению обстоятельств, ускорить свое выступление. Ко второму решению, кроме всего остального, склоняли центр и военные элементы, входившие в его состав и представляемые в большинстве офицерами Генерального штаба. Такому же решению — действовать энергично — соответствовала общая обстановка, заключавшаяся в падении рекламного престижа Керенского и в ожидавшемся новом выступлении большевиков, мечтавших загладить свою неудачу 5-го июля».

______________________

* Ф.В. Винберг: «В плену у "обезьян"» (записки контрреволюционера), ч 1. Киев, 1918. Книга представляет дневник, веденный автором в тюрьме у большевиков, с декабря 1917 г. по март 1918.

______________________

Дальнейшее сообщение г. Винберга имеет особенный интерес, — при условии, конечно, что оно будет проверено, ибо сам автор, видимо, не был посвящен во все пружины дела, о котором рассказывает. «Вся сумма этих данных», говорит г. Винберг, «повлияла на (председателя «республиканского центра») Николаевского и его помощника Финисова и, главным образом, на могущественных и влиятельных, но анонимных руководителей «центра» (?), и было решено приступить к активным действиям, в тесном единении и согласии с генералом Корниловым, который был предназначен на роль диктатора. Было условлено, что в Петрограде примет в свои руки власть, по приходе своем во главе назначенного в столицу специального корпуса, генерал Крымов, известный, как выдающийся боевой генерал, с железной энергией, твердой решимостью и пламенной любовью к родине. До появления Крымова приехал в Петроград полковник Генерального штаба Сидорин, как представитель Корнилова в «республиканском центре», причем он, при полном содействии Дюсиметьера, должен был руководить выступлениями офицеров в Петрограде, согласованными с действиями подходящих к столице войск Крымова... В «республиканском центре» в это время шла большая напряженная работа: целые дни посвящались обсуждениям и совещаниям по поводу предстоящего выступления. Решающий голос и господствующее влияние имели на этих собраниях полковник Сидорин и Дюсиметьер. Посредником между обоими и г. Винбергом явился полковник туземной дивизии В.В. Гейман, с которым он познакомился недели за полтора до «открытия действий». «Гейман всегда мне сообщал», рассказывает г. Винберг, «радостные вести о больших успехах и удачах, будто бы сопровождавших все наши подготовления к решительному дню». Как потом оказалось, все рассказы Геймана были, если не сплошной выдумкой, то крайним преувеличением... Решительный день должен был наступить тогда, когда корпус генерала Крымова или авангард, состоявший из «дикой дивизии», подойдет к окрестностям Петрограда. К этому времени находившиеся в Петрограде офицеры-заговорщики, заранее распределенные по группам, должны были каждой группой исполнить заранее намеченную задачу: захват броневых автомобилей, арест Временного Правительства, аресты и казни наиболее видных и влиятельных членов совета рабочих и солдатских депутатов и прочее и т.п. К приходу войск Крымова главные силы революции должны были уже быть сломленными, уничтоженными, или обезвреженными, так что Крымову оставалось бы дело водворения порядка в городе*.

______________________

* В плену у «обезьян», стр. 98 — 108.

______________________

Сопоставив эти показания Винберга с появлением таинственных людей «в солдатской форме», провоцировавших большевистское или квазибольшевистское выступление пропагандой на заводах, мы придем к заключению, что подозрения крайних левых кругов были правильны. Агитация на заводах, несомненно входила в число «намеченных задач», исполнить которые должны были офицерские организации. Неожиданное подтверждение этого пишущий эти строки получил от В.Н. Львова, рассказавшего ему в мае 1921 г. в Париже, о следующем своем разговоре с казацким полковником Дутовым. «В январе 1918 г.», говорил В.Н. Львов, «я был при защите Оренбурга от большевиков. Между прочим, я был у Дутова в сопровождении председателя оренбургского комитета к.-д. партии, Городецкого. Я спросил Дутова: что должно было случиться 28-го августа 1917 года? Дутов ответил мне буквально следующее: между 28 августа и 2 сентября, под видом большевиков должен был выступить я»*. Ниже мы увидим, почему этот план не осуществился, насколько дело касалось самого Дутова.

______________________

* Записано под диктовку В.Н. Львова 25-го мая 1921 г., в редакции «Последних Новостей».

______________________

Трудно установить, в какой степени и когда именно генерал Корнилов был посвящен во все эти планы, имевшие уже несомненно характер заговора. Формально личность Корнилова, во всяком случае, оставалась вне подозрения. Однако, слухи о заговоре довольно близко подходили к интимному кругу лиц, собравшихся около Корнилова в ставке и, несомненно, имевших на него личное влияние. Имя Завойко, известного уже нам «ординарца» Корнилова, упоминается не раз Керенским в связи с довольно ранними слухами о приближении насильственного переворота. Нет оснований сомневаться, что Завойко, которого знающие его люди рисуют человеком, у которого честолюбие затемняло его ум, вел такие разговоры. Другой непризнанный политический гений, член первой Думы Аладьин, умевший сочетать крайнее самомнение с большой практической покладливостью, также сумел вкрасться в доверие Корнилова и стать его постоянным советником в ставке. Чтобы открыть секрет этой зависимости Корнилова от случайных людей, нужно иметь в виду его характер, в котором крайне ревнивая и упрямая защита своей самостоятельности очень своеобразно соединялась с какой-то детской доверчивостью к людям, умевшим ему польстить. Достаточно представить себе то положение, при котором Завойко, кустарный политик, освещал для Корнилова перспективы внутренней политики, а Аладьин, импонировавший англичанам своим мнимым личным влиянием в России, а русским — такой же своей ролью в Англии, являлся авторитетом в вопросах политики внешней, чтобы оценить всю ограниченность кругозора, в котором вырабатывались практические шаги Корнилова. Специфический характер влияния Завойко и Аладьина настолько бросался в глаза в ставке, что Савинков еще 7-го августа, «на свой страх и риск приказал учредить наблюдение за ними», подозревая их, по собственному признанию, «как самых крупных заговорщиков».

Обстоятельства сложились так, что влияние этих людей шло в том самом направлении, в каком эволюционировало и собственное настроение Корнилова. 3-го августа он еще откровенно беседовал с правительством о средствах военной победы и внутреннего оздоровления. Через неделю острой борьбы Савинкова с Керенским из-за права Корнилова быть выслушанным в заседании Временного Правительства, это настроение резко изменилось. Мы видели, что 10-го августа Корнилов прямо заговорил с Керенским о слухах, по поводу своей отставки и весьма прозрачно намекнул ему, что в случае конфликта, он решению Керенского не подчинится. В Москве, в дни, предшествовавшие совещанию, этот конфликт казался наступившим, — и перед ним отступил не Корнилов, а Керенский. Если бы, как опасались окружающие Корнилова, он получил отставку, то конфликт, по всей вероятности, тогда же принял бы острую форму и вышел бы наружу. Хотя этого не случилось, тем не менее в Москве же Корнилов указал в своей речи тот момент, дальше которого он не хотел отлагать решительные шаги для «спасения страны от гибели и армии, от развала». Этим моментом было предсказанное им падение Риги.| Этот факт, по его мнению, должен был вызвать такой же прилив патриотического возбуждения, как тот, который был налицо, но прошел неиспользованным для внутренней политики после краха русского наступления в начале июля. Теперь, как Корнилов лично мне говорил при свидании в Москве 13-го августа, он этого случая пропускать не хотел, и момент открытого конфликта с правительством Керенского представлялся в его уме уже совершенно определившимся, вплоть до заранее намеченной даты, 27-го августа.

Значило ли это, что Корнилов сознательно готовил «заговор» против правительства. Как это ни странно, но в уме Корнилова мысль о заговоре не совмещалась с его намерениями. Он был совершенно искренен, когда впоследствии, в своем показании, то есть в официальном документе, смешивая «заговор» с монархической «контрреволюцией», торжественно заявлял: «ни в каких заговорах я не состоял и не состою. Во всех своих разговорах с представителями различных политических партий, я заявлял, что ни к каким политическим партиям не принадлежал и принадлежать не буду, а всегда поддерживал и буду поддерживать те из них, которые задаются одним намерением — спасти страну от гибели и вывести армию* из развала. Я заявлял, что всегда буду стоять за то, что судьбы России и вопрос о форме правления может решать только Учредительное Собрание, которое одно лишь может выразить державную волю русского народа. Я заявлял, что никогда не буду поддерживать ни одной политической комбинации, которая имеет целью восстановление дома Романовых, так как считаю, что эта династия, в лице ее последних представителей, сыграла роковую роль в жизни страны». Не считая себя «контрреволюционером» в том смысле, какой придавался этому понятию в те дни, Корнилов уже поэтому не считал себя и «заговорщиком». Он, правда, хотел сменить правительство. Но, во-первых, этим еще не предрешался вопрос о форме смены: она могла произойти и мирным путем, с добровольного согласия самого этого правительства, включая даже и самого Керенского**. А, во-вторых, в сознании Корнилова, формы, вообще, имели мало значения. Он «решил» переменить правительство совершенно так же, как он «решил» при известных условиях самовольно оставить звание главнокомандующего в начале и в середине июля, или, наоборот, так же самовольно сохранить это звание в середине и в конце августа. Дата 27-го августа в этом смысле вовсе не была в его сознании какой-то роковой гранью. 27-го августа должно было произойти то, что могло произойти и 10-го августа или 8-го июля. Для Корнилова было важно — проявить свою волю. Дать этой воле правильное юридическое выражение должны были уже другие: это было не его дело.

______________________

* После «приказа», посланного через Завойко Каледину в начале августа, несомненно, должны были продвинуться дальше и переговоры с донским атаманом при личном свидании в Москве.
** В личной беседе с Корниловым в Москве (13-го августа) я предупреждал его о несвоевременности борьбы с Керенским — и не встретил с его стороны решительных возражений. Об этом я сообщил и генералу Каледину, посетившему меня в те же дни.

______________________

После всех этих замечаний, мы поймем, почему «заговор», очевидно существовавший не только в представлении Керенского, но и в действительности, по крайней мере, с конца июля, если не раньше* оставался неосязаемым и неуловимым в самом месте своего происхождения, в ставке, до самого момента предпринятых «заговорщиками» действий. В ставке лишь «получалось» по свидетельству кн. Г.Н. Трубецкого, представителя министра иностранных дел, «впечатление, что Корнилов — солдат, не вполне разбиравшийся в политических деталях и в их значении, — окружен безответственными людьми и их возможное влияние на него угрожало опасностью». В свои планы и намерения генерал Корнилов, как кажется не посвятил даже начальника своего штаба, генерала Лукомского, и уже только в последние дни перед событиями, заметив непонятные для себя передвижения войск на север, Лукомский прямо поставил вопрос о доверии**.

______________________

* См. выше заявление В.В. Шульгина В.Н. Львову.
** Слышано мною лично от генерала Лукомского в конце 1918 года.

______________________

Это неопределенное положение — неопределенное не из хитрости или по заранее обдуманному намерению, а по самому существу характера главного действующего лица, — отразилось и на выполнении Савинковым политической стороны его миссии в ставку. Мы видели, что Керенский дал Савинкову определенное поручение — воспользоваться своей поездкой 23-24 августа, чтобы — формулируя это поручение словами Савинкова — «по возможности ликвидировать союз офицеров в ставке, а также политический отдел, ибо по сведениям, постоянно поступавшим, некоторые члены офицерского союза и некоторые члены политического отдела участвовали в заговоре, стараясь увлечь генерала Корнилова на путь диктатуру».

Б.В. Савинков рассказал в печати, как он исполнил это приказание Керенского. «Во исполнение этого распоряжения, М.М. Филоненко и я просили генерала Корнилова... приказать союзу офицеров выехать из ставки в Москву, что лишало этот союз возможности пользоваться штабными техническими средствами, в чем и состояла его сила. Закрыть союз офицеров не представлялось возможным, так как существование этого союза являлось столь же законным, как и всякого другого общества, и так как в заговоре подозревались лишь отдельные его члены, а не весь союз в целомЛ Генерал Корнилов согласился исполнить просьбу о переводе в Москву союза офицеров и отказав ликвидировать политический отдел в ставке, вместе с тем согласился, чтобы все телеграммы и бумаги, исходящие из политического отдела, отправлялись впредь только после просмотра их комиссаром Временного Правительства М.М. Филоненко». Лично Б.В. Савинкову генерал Корнилов заявил, что «арестует каждого, о котором будут представлены данные о его участии в заговоре» («Речь», 13 сентября 1917). Исполняя другое поручение Керенского — просить главнокомандующего двинуть войска к Петрограду — Савинков от себя прибавил два пожелания: во-первых, чтобы во главе корпуса не был поставлен генерал Крымов, «в виду некоторой политической сложности его имени» и, во-вторых, чтобы не была включена в посылаемый корпус туземная дивизия. То и другое, очевидно, слишком обеспокоило бы демократические организации. Мы видели, что Крымову и туземной дивизии «республиканский центр» предназначал определенную роль в перевороте. Но Корнилов, по словам Савинкова, легко дал обещание исполнить обе просьбы*. Едва ли бы, при своей прямолинейности, он поступил таким образом, если бы в тот момент (24-го августа) он был вполне в курсе намерений офицерского заговора**.

______________________

* Керенский в своей книге (стр. 166) приводит следующие выдержки из этого разговора 24-го августа по записи Савинкова: «Корнилов: Хорошо, я не назначу Крымова. — Савинков. А.Ф. хотел бы, чтобы вы назначили генерала Д. — К.А. Ф. имеет право отвода, но не может мне указывать, кого назначать. — С.А. Ф. не указывает, он просит. К. Я назначу Д. начальником штаба. — С.А. туземная дивизия? — К. Я заменю ее регулярной кавалерийской. — С. Покорнейше благодарю».
** См. ниже о новой перемене тона 25-го августа, под влиянием Завойко.

______________________

В цитированном выше протоколе, составленном тотчас после разговора участниками и свидетелями его, об обещаниях генерала Корнилова, однако же, ничего не говорится. Такое опущение тоже едва ли случайно: оно может свидетельствовать о том, что для окружающих Корнилова лиц было ясно, что обещания Корнилова не будут исполнены. Мотивы Савинкова против назначения Крымова переданы в протоколе в уклончивой форме: «Крымов для нас не особенно желателен. Он очень хороший боевой генерал, но вряд ли пригоден для таких операций». Надо прибавить, что в том же разговоре Савинков и Филоненко высказались против главнокомандующего Деникина, который «не может наладить отношения с комиссарами и комитетами», но этим вызвали горячие возражения Корнилова и Лукомского, против возможности «легко убирать отличных боевых генералов из-за того, что у них являются иногда шероховатости.., хороших боевых генералов слишком мало, чтобы их выбрасывать за борт из-за всякого недоразумения». В протоколе записано и следующее условие: «дабы Временное Правительство точно знало, когда надо объявить петроградское военное губернаторство на военном положении и когда опубликовать новый закон, надо, чтобы генерал Корнилов точно протелеграфировал ему, Савинкову, о времени, когда корпус подойдет к Петрограду». Это условие, как увидим, было точно исполнено «восставшим» генералом Корниловым 27-го августа.

Наконец, в то же свидание заходила речь у Савинкова с Корниловым и о деликатном вопросе переустройства власти. Именно в этом вопросе Савинков отмечает большую перемену в поведении Корнилова. «По прибытии в Могилев», рассказывает он об этой стороне свидания («Русские Ведомости», 13 сентября), мне бросилось в глаза, что Корнилов в первый раз не явился встретить меня на вокзале, а командировал генерала Лукомскога который проявил в отношении меня сдержанную корректность. Прибыв в ставку, я застал Корнилова в состоянии сильного возбуждения. Он разразился упреками по адресу Временного Правительства, говоря, что больше не верит ему, что страна погибает (напомним, что это было в первые дни после рижского прорыва) и что он больше не может работать с Керенским. Корнилов ссылался при этом на переговоры Керенского с генералом Черемисовым, тогдашним фаворитом совета рабочих и солдатских депутатов и противником программы Корнилова («Речь»),

Ввиду важности этого разговора для уяснения тогдашней психологии Корнилова, приводим подробную запись разговора, сделанную самим Савинковым*.

______________________

* Дело Корнилова, стр. 165 — 166.

______________________

«Лавр Георгиевич, я хотел бы побеседовать с вами наедине (при этих словах присутствовавшие здесь генералы Лукомский и Филоненко встают и уходят).

— Дело в следующем. Телеграммы, получаемые в последнее время министерством за подписью разных лиц, чинов штаба ставки, не скрою от вас, вселяют во мне тревогу. В телеграммах этих нередко трактуются вопросы политического характера и притом в недопустимом духе... Я уже докладывал вам, что я уверен, что вы лояльно поддержите Временное Правительство и против него не пойдете. Но того же самого я не могу сказать о вашем штабе.

— Корнилов: Я должен вам сказать, что Керенскому и Временному Правительству я больше не верю... Стать на путь твердой власти, единственно спасительной для страны, Временное Правительство не в силах... Что касается Керенского, он не только слаб и нерешителен, но и неискренен. Меня он незаслуженно оскорбил на Московском Совещании. Кроме того, он вел за моей спиной разговоры с Черемисовым и хотел назначить его верховным (ничего подобного никогда не было, приписывает Керенский).

— Савинков. Мне кажется, в вопросах государственных личным обидам нет места. О Керенском же я не могу думать так, как вы. Я знаю Керенского.

— Корнилов: Надо изменить состав правительства.

— Савинков: Насколько я знаю, такого мнения и Керенский.

— Корнилов: Нужно, чтобы Керенский не вмешивался в дело.

— Савинков: Это сейчас невозможно, если бы даже было нужно...

— Корнилов: Нужно, чтобы в правительстве были Алексеев,

Плеханов, Аргунов.

— Савинков: Вернее, чтобы советские социалисты были заменены не советскими. Это вы хотите сказать?

— Корнилов: Да. Советы доказали свою нежизненность, свое неумение оборонять страну.

— Савинков: Все это дело будущего. Вы недовольны правительством, поговорите с Керенским; во всяком случае, вы не можете не соглашаться, что без Керенского, без возгдавления им — никакое правительство немыслимо.

— Корнилов: В правительство я не пойду. Вы, конечно, правы: без возг давления Керенского правительство немыслимо. Но Керенский нерешителен, он колеблется, он обещает и не исполняет обещаний.

— Савинков: Это неверно. Разрешите мне доложить, что за 6 дней, истекших после Московского Совещания, Керенский заявил мне о том, что становится на путь твердой власти. Военным министерством было сделано следующее» и т.д... На другой день, 24-го августа, кончая приведенный выше разговор, Савинков сказал Корнилову:

— «Лавр Георгиевич, разрешите вернуться к вчерашнему разговору: каково ваше отношение к Временному Правительству?

— Корнилов: Передайте А.Ф., что я его буду всемерно поддерживать, ибо это нужно для блага отечества.

— Савинков: Л.Г., я счастлив слышать эти слова. Я в вас никогда не сомневался. Я передам вами сказанное А.Ф.».

В своих показаниях Савинков объясняет эту перемену настроения Корнилова относительно Керенского своим сообщением, что «разработанный нами совместно проект одобрен Керенским» и будет рассмотрен в ближайшие дни. «Генерал Корнилов, говорит он, очевидно, обрадовавшись принятию министром-председателем законопроекта, изменил свой возбужденный тон и добавил, что теперь он может работать в полном согласии с Временным Правительством». В изложении тех же разговоров самим Корниловым, конечно, такой резкой противоположности между началом и концом не наблюдается. Политическую миссию Савинкова и свое отношение к ней Корнилов излагает следующим образом: «Савинков заявил, что хотел бы поговорить со мной наедине. Начальник штаба и комиссар вышли из моего кабинета (следовательно, это разговор 23-го августа). Савинков указал, что важнейшей задачей сейчас он считает подготовку почвы для соглашения между мной и Керенским с тем, чтобы на этой согласованной работе основана была форма сильной и крепкой государственной власти*. Я заявил, что хотя я не претендую на вступление в состав правительства, но раз интересуются моим мнением (тут уже ретуширует и Корнилов), то я считаю возможным открыто сказать, что нахожу Керенского человеком слабохарактерным, легко поддающимся чужим влияниям и, конечно, не знающим того дела, во главе которого он стоял. Лично я против него ничего не имею; думаю, что другой состав правительства, без участия г. Керенского, тоже мог бы справиться с делом. После долгого обсуждения вопроса, я в конце концов согласился, что при современном соотношении политических партий участие г. Керенского в правительстве я признаю безусловно желательным. Затем я добавил, что я готов всемерно поддерживать Керенского, если это нужно для блага отечества. По показанию Филоненко, Корнилов сказал еще определеннее: «Я обещал Савинкову поддержку Керенского и исполню это».

______________________

* Эта интродукция совершенно точно передает основную цель всей политики Савинкова. Но так как позднее он затушевывал степень активности своей роли в чисто политических переговорах об устройстве власти, то эта часть разговора опущена им, очевидно, не без умысла. Это дало возможность Керенскому впоследствии оспаривать участие Савинкова в том, что он считал -«заговором» Корнилова. См. Дело Савинкова, стр. 120-121, 164-165. Утверждение генерала Лукомского, что Савинков «сделал предложение генералу Корнилову в том же смысле», как В.Н. Львов, «от имени Керенского», конечно, неверно: Савинков немедленно подал Керенскому письменное заявление, в котором назвал это утверждение «клеветой»: «никаких политических заявлений от вашего имени», писал он, «я не делал и не мог делать». Но он, несомненно, делал совершенно определенные политические заявления от своего имени — и на этом основаны все его отношения к Корнилову.

______________________

24-го августа, рассказывает Савинков, я выехал из ставки, причем генерал Корнилов провожал меня и просил еще раз приехать к нему. Он радовался проявленной, наконец, Временным Правительством твердости. Его последней просьбой было заявление, чтобы я передал Керенскому его заверение в верности Временному Правительству. Под этим впечатлением я уехал из Могилева. Это же впечатление Савинков передал и Керенскому по возвращении 25-го августа. 26-го августа вечером законопроект о мероприятиях в тылу должен был обсуждаться во Временном Правительстве. Узнав от Савинкова, что будет послан в Петроград, именно, третий корпус (казачий), но что Савинкову удалось отклонить посылку дикой дивизии и назначение Крымова, Керенский, однако же, на этом не успокоился. «Для моего собственного успокоения», рассказывает он, «я подписал указ о назначении Крымова командующим второй армией» (стр. 89). Таким образом, Савинкову и Керенскому до вечера 26-го августа могло казаться, что элементы конфликта устранены, а желания обоих исполнены Корниловым. Таково было положение дела, когда, вечером 26-го августа, явился к Керенскому В.Н. Львов с новыми предложениями от Корнилова.

Всего три-четыре часа отделяют отъезд Савинкова из ставки от приема Корниловым приехавшего в ставку В.Н. Львова, явившегося в роли парламентера Керенского. «Последним поручением» Корнилова Савинкову было передать Керенскому его заявление в верности Временному Правительству. Это начало, как будто, отвечает тактике опытного «заговорщика». Удержать противника до последней минуты в иллюзии полной безопасности — и сразу разбудить его решительным ударом, — что может быть выгоднее для успеха «заговора»? И Керенский сам рисует нам картину того, что было бы, если бы здесь дело шло о хорошо подготовленном заговоре (стр. 191). «Если бы отряд Крымова пришел сюда», говорит он, «то не так легко было бы справиться, потому что тогда начали бы действовать те силы, которые ожидали здесь (в Петрограде) развития событий, то есть те присланные люди, которые съехались сюда от групп, которые были сорганизованы в некоторых кругах (или полках)... и которые в нужный момент должны были оказать поддержку с тыла». Вместо этого В.Н. Львов своим вмешательством «сорвал все», обнаружив, с согласия и по поручению Корнилова, весь «заговор» «на день или на два раньше» момента, необходимого для его успеха. Как могло случиться подобное странное происшествие? Керенский не может не остановиться перед этим вопросом. Но он отвечает на него лишь несколькими торопливыми словами в скобках. Очевидно, В.Н. Львов «сказал больше, чем следовало и не в том тоне», как этого хотел Корнилов. Естественным выводом даже из этого, вскользь брошенного замечания было бы, что, значит, поручение Корнилова было неправильно исполнено В.Н. Львовым: значит, это было не то поручение, которое ему было дано, или, наконец, оно было не так понято Керенским. Как бы ни думать о Корнилове и его советниках, трудно себе представить, чтобы через четыре часа после поручения, данного ответственному и официальному лицу — заявить о верности правительству. Корнилов сам же послал гораздо менее ответственного гонца, который поставил бы тому же правительству ультиматум о сдаче. Как же объясняется эта психологическая, моральная и политическая загадка?

Она была бы непонятна при гипотезе «заговорщика», неосторожно раскрывающего свои карты. Но она делается понятной в контексте фактов, свидетельствующих о том, что тут речь шла о продолжении все тех же, давно начатых открыто разговоров о «диктатуре», о реорганизации власти и т.д. Менее всего могла входить в соображение Корнилова возможность сопротивления его планам со стороны Керенского, которого он готов был ввести в свои комбинации. Разве не говорил ему сам Керенский, что, если понадобится и когда понадобится, он готов уйти от власти? Керенский повторял это и в комментариях к своим показаниям (стр. 189). «Я никогда не добивался власти и не держался за нее. Я мешал только захватчикам и авантюристам. Политически же ответственные круги не только не встретили бы во мне помехи, если бы захотели организовать власть без меня, но, наоборот, я сам не раз предлагал им это сделать». Корнилов был в числе тех, кому Керенский предлагал это, — и он никак не мог причислить себя к «захватчикам и авантюристам», тем более, что он имел право утверждать, что за ним стояли известные «политически ответственные» круги. Другой вопрос, конечно, какую цену имели самые заверения Керенского, который чем далее, тем более крепко держался за власть. Но Корнилов, не лишенный хитрости сам, был очень доверчив к другим. Он не верил, что Керенский может решиться на открытую борьбу с советом, но верил вполне, что и Керенским руководит не личный вкус к власти, а благо родины. Он не ждал, что в последнюю минуту Керенский цепко ухватится за власть и пожелает сохранить ее во что бы то ни стало, рискуя тем, что с точки зрения Корнилова было последним шансом спасти государство. Корнилов шел на риск, поскольку вообще элемент риска неизбежен в таких делах. Но он не ожидал сопротивления. Он думал, очевидно, что та обстановка, которая создастся в Петрограде к 28 августа, сама по себе исключит возможность правительственного противодействия, а скорее заставит правительство искать спасения у него же. Он только боялся, что в общей свалке, когда не различают ни правых, ни виноватых, правительство может пострадать не по его вине. И он протянул Керенскому руку помощи: он послал к нему парламентером В.Н. Львова. Была, конечно, и практическая цель в этой миссии. Раз события должны были все равно развернуться неизбежно и неотвратимо, то иметь согласие Керенского — значило придать предстоявшим переменам в правительстве вполне легальный и законный характер.

Около выступления В.Н. Львова, сыгравшего роль той пружины, нажим которой проводит в действие весь аппарат и производит внезапный взрыв, скопилось не без вины самого В.Н. Львова, очень много путаницы. Первый вопрос, который предстоит выяснить, — это вопрос о том, где этот взрыв был заготовлен: Корниловым в ставке, или в Петрограде самим Керенским? Министр-председатель хотел представить дело так, что взрыв произведен Корниловым и что поручение Львова имело характер ультиматума, которого глава правительства не мог и не должен был принимать. «Совсем нет», утверждает генерал Корнилов, прямо обвинявший Керенского «во лжи»: «В.Н. Львов, прежде чем явиться парламентером от меня к Керенскому, явился парламентером от Керенского ко мне. И мое предложение было лишь ответом на предложение Керенского. Точнее говоря, это был сделанный мною выбор из нескольких предложений, между которыми Керенский предоставил мне право выбирать».

Загадка разрешается тем, что В.Н. Львов оказался вовсе не простым парламентером от Керенского к Корнилову и обратно. Он поставил себе свою собственную политическую цель — по возможности предупредить кровавое столкновение и заменить грозивший переворот простой переменой правительства с согласия сторон. Добиваясь этого согласия, он передавал Керенскому и Корнилову свой план, как их собственный. Корнилова он ввел этим в заблуждение о пределах уступчивости Керенского; а Керенского, более пугливого и подозрительного, окончательно убедил, что тут налицо тот самый «заговор» руководителей которого он так долго искал.

О своей роли в переговорах 22-26 августа В.Н. Львову пришлось давать показания перед следственной комиссией. Эти показания чрезвычайно спутаны и противоречивы. До известной степени их можно проверить по показаниям Керенского и Корнилова. Но гораздо более полно и откровенно В.Н. Львов рассказал весь этот эпизод в тех воспоминаниях, на которые мы уже ссылались. Эти воспоминания восполняют много пробелов в данных следствия и бросают на события дополнительный свет, ни в чем существенном не расходясь при этом с известными ранее данными.

К своему плану В.Н. Львов пришел под впечатлениями, произведенными на него Московским Совещанием. Политический результат этого Совещания он оценил, совершенно правильно, как провал Керенского. Но перед Керенским он долго преклонялся и относился к нему с большой нежностью, хотя уже в июле был «разочарован» в Керенском, как в политическом деятеле. Бесцеремонность, с какой Керенский пожертвовал Львовым при составлении нового министерства, вызвала в В.Н. Львове впечатление, что Керенский его «личный враг» (см. показания Керенского). Но, со свойственной ему незлобивостью и отсутствием злопамятности он, вероятно, давно забыл эту фразу, которую помнил Керенский и, видимо искренно и сентиментально верил, что он «близкий друг» Керенского и что таким считает его и сам Керенский. Во время Московского Совещания не только Львову, но и всем было ясно, что Керенский, несмотря на провал, все-таки не потерял еще того обаяния, каким пользовался ранее. Пишущий эти строки лично предупреждал об этом Корнилова в беседе 13-го августа, рассказывая ему о настроениях в провинции, — и Корнилов, видимо, усвоил эту мысль лично. С другой стороны, Львов передает нам свой июльский разговор с М.И. Терещенко, на тему о возможной «диктатуре» Корнилова. «Я отправился к Терещенко и говорю ему: кто лучше, Керенский или Корнилов? Терещенко ясно понял мой вопрос и быстро отвечал: «конечно, Корнилов». Так отвечали тогда очень многие. Довольно естественно, что когда самому Львову поставили тот же вопрос, и притом не в академической, а в совершенно конкретной форме, его ответ был: и Керенский, и Корнилов.

Вопрос был поставлен неким господином Добринским — и одна из внезапно вынырнувших из безвестности фигур, сумевших стать близко к генералу Корнилову, г. Добринский, гордившийся тем, что у него наготове сорок тысяч кавказских горцев, посетил В.Н. Львова тотчас после Московского Совещания и сообщил ему, что он вызван телеграммой из ставки на секретное совещание, которое должно состояться 17-го августа. Он предполагал, что на этом совещании будет обсуждаться вопрос о диктатуре Корнилова. Он не назвал участников совещания, но зная уже ближайшее окружение Корнилова, легко догадаться, из кого оно состояло». По словам В.Н. Львова, он просил у него совета. В ответ Львов развил свой план. Нужно, «чтобы Корнилов и Керенский, Боже упаси, не ссорились, а действовали сообща»: Корнилов, как начальник всех вооруженных сил, а Керенский, как председатель правительства. Правительство при этом должно быть «построено на основах национального кабинета, как во всех союзных странах», ибо «во время войны не может быть партийной розни». «Все партии должны быть представлены в правительстве». В дальнейшем разговоре В.Н. Львов согласился быть в таком правительстве министром внутренних дел, под условием, что в его распоряжение будет дано «достаточное количество воинских сил».

20-го августа Добринский вернулся с секретного совещания и «с радостью» объявил, что план Львова принят вместо плана о военной диктатуре. Правда, Добринский прибавил, что с глазу на глаз с ним, поздно ночью, Корнилов сказал ему по секрету, что он все-таки «решился быть военным диктатором, но никто знать об этом не должен». Добринский при этом «признался, что и сам не вполне понимает, что происходит в ставке», Предполагаемые «заговорщики», видимо, все конспирировали потихоньку друг от друга.

Маленький уголок завесы был, однако, приподнят для Львова на следующий день, 21-го августа. На сцену явились, очевидно, сами участники «секретного заседания».

Добринский пришел снова к Львову вместе с Аладьиным. Аладьин, пожаловавшись, что ни Керенский, ни кн. Львов не хотят его видеть, сказал Львову, что он получил из ставки письмо от Завойко, содержащее весьма важное поручение. Он показал при этом В.Н. Львову бумажку, на которой буквально было написано следующее (это подлинный текст, так как Львов оставил у себя копию): за завтраком (у Корнилова) генерал, сидевший против меня, (Лукомский) сказал: недурно бы предупредить к.-д., чтобы к 27 августа они вышли все из Временного Правительства, чтобы поставить этим Временное Правительство в затруднительное положение и самим избегнуть неприятностей.

В.Н. Львов рассказывает, что он тотчас согласился съездить в Петроград и передать это предупреждение по назначению. Он, действительно, передал его 22-го августа В.Д. Набокову, который, в свою очередь, довел об этом до сведения министров к.-д., С.Ф. Ольденбурга и Ф.Ф. Кокошкина*.

______________________

* Ср. рассказ В.Д. Набокова в его воспоминаниях: «Временное Правительство», напечатанных в т. 1 «Архива русской революции», издаваемых И.В. Гессеном, стр. 44. В.Д. Набоков вполне подтверждает показания Львова и приводит, хотя и по памяти, но почти текстуально, содержание, переданной ему Львовым записки. Он прибавляет затем, что Львов сказал ему, после передачи записки: «От вас я еду к Керенскому и везу ему ультиматум: готовится переворот, выработана программа для новой власти с диктаторскими полномочиями. Керенскому будет предложено принять эту программу. Если он откажется, то с ним произойдет окончательный разрыв и тогда мне, как человеку близкому Керенскому и расположенному к нему, останется только позаботиться о спасении его жизни... Имя Корнилова не было произнесено». Это заявление значительно определеннее собственных воспоминаний Львова и можно поставить вопрос, насколько отчетливо точные выражения В.Н. Львова сохранились в памяти В.Д. Набокова.

______________________

Далее, Львов завел с Аладьиным и Добринским разговор о «своем плане»: «поехать к Керенскому и убедить его перестроить правительство, чтобы успокоить ставку». Собеседники не разочаровывали В.Н. Львова. Напротив, Аладьин сказал, что «это будет очень хорошо», а Добринский даже прибавил, что, собственно говоря, «секретное заседание в ставке уполномочило его просить об этом» В.Н. Львова. Аладьин прибавил, что путем переговоров, «быть может, удастся предотвратить что-то такое, что готовится к 27 августа», но на вопрос, что именно готовится, отозвался «решительным незнанием».

Совершенно основательно В.Н. Львов пришел в недоумение. «Как же хотят соглашения, когда у них там, кажется, все решено?». Насколько он не доверял своим собеседникам, видно из того, что он отказался взять с собой Добринского к Керенскому. «Кто его знает, подумал я, войдет со мной в кабинет к Керенскому, да и хлопнет его». Полномочия, данные якобы, секретным совещанием, видимо, были более чем сомнительны. И все-таки, преследуя «свой план», Львов «решил ехать в надежде уладить что-то надвигающееся».

22-го августа В.Н. Львов имел свидание с Керенским в Зимнем Дворце. Он передает характерную сцену встречи, которая показывает, что Керенский питал к своему «другу» те же подозрения, как сам Львов по отношению к Добринскому. Керенский встретил его сидя за пюпитром, под которым что-то держал в руке. А когда Львов, желая лучше видеть его, встал и двинулся навстречу (надо вспомнить при этому грузную фигуру Львова), Керенский «моментально подскочил» к нему и обычным жестом сыщика «провел обеими руками по моим карманам — одной рукой по одному карману, а другой рукой по другому». «Затем Керенский успокоился». Мы должны считать этот эпизод правдоподобным, не только по обычной пугливости Керенского, но и потому, что такой сцены нельзя ни забыть, ни выдумать. Последовавший затем разговор можно проверить по показаниям Керенского. Ввиду его важности для объяснения дальнейших событий, мы приведем обе версии.

«Я пришел к вам говорить по очень важному вопросу», говорил В.Н. Львов. «Прошу вас отнестись к нему очень внимательно. Я пришел по поручению. От кого? Я не имею права сказать... Скажите, пожалуйста, на кого вы опираетесь? Петроградский совет уже состоит из большевиков... С другой стороны, негодование на совет растет... и выразится в резне». Вот и отлично, прервал его Керенский (правдоподобность следующего заявления подтверждается заявлением Савинкова Корнилову), вскочив и потирая руки. «Мы скажем тогда, что не могли сдержать общественного негодования, умоем руки и снимем с себя ответственность». Но Львов разумел другое: в его памяти вставали впечатления, вынесенные из общения с правыми кругами. «Дело обстоит не так», возражал он. «Первая кровь прольется ваша... Правительство висит в воздухе. С одной стороны, советы, с другой — те элементы, которые вы от себя отшатнули и которые теперь против вас... вам нужно выбирать: или мы, или они». «Вы все там заговоры устраиваете», иронически подхватил Керенский: «Кто же это вы? Союз георгиевских кавалеров?» — Львов отвечал перечислением противников Керенского. «Во-первых, конституционно-демократическая партия, во-вторых, торгово-промышленный класс, в-третьих, — казачество, в-четвертых, — полковые части, наконец, союз офицеров и многие другие». — Что же вы хотите, чтобы я сделал? — «Протяните руку тем, которых отталкивали. Реорганизуйте правительство так, чтобы оно удовлетворяло широкому слою всего русского общества и народа. Включите представителей правее кадет, с другой стороны, пусть в нем будут социалисты-государственники, а не исключительно представители совета... Ради блага родины я заклинаю вас», — волновался Львов. Керенский ответил лицемерной фразой, которую обыкновенно пускал в ход в подобных случаях (ср. ниже разговор с П.Н. Милюковым). «Хорошо, я согласен. Если даже требуется моя отставка, я согласен уйти, но поймите же, что я не могу бросить власть: я должен передать ее из рук в руки». Добродушный Львов принял это заявление за чистую монету, — и как увидим далее, оперировал им. Думая, что речь идет о действительной готовности уступить, он тогда перешел к настоящей цели своего посещения. «Дайте мне поручение войти в переговоры от вашего имени со всеми теми элементами, которые я сочту необходимыми».

На допросе В.Н. Львов не раз менявший свои показания, наконец остановился на той версии, что «поручение», данное ему Керенским, «состояло не в том, чтобы от имени Керенского, что-либо предлагать, а, наоборот, в том, чтобы узнать мнение других общественных групп и ставки»*. Видимо, формально ничего более и нельзя было вывести из уклончивых ответов Керенского. Но в своих воспоминаниях Львов возвращается к своей прежней, более широкой версии. Она изображает, по-видимому, не то, что было в действительности, а то, как Львов хотел представить себе эту действительность. «Я даю вам это поручение», сказал Керенский по воспоминаниям Львова; «только прошу вас все держать в секрете, — и крепко пожал мне руку». После таинственной фразы Львова: «Я еду туда, откуда приехал» (Керенский ждал упоминания ставки), он удалился, а Керенский, «вышедши за двери кабинета долго махал мне рукой». За этими дружескими знаками, очевидно, уже крылось нечто иное. Но доверчивый Львов, обысканный вначале и обласканный в конце, уже верил, что его «план» удался. «Керенский был побежден», простодушно формулирует он результат разговора.

______________________

* Формулировку самого Керенского см. в «Деле Корнилова», стр. 119.

______________________

Конечно, освещение, которое дает Керенский этому разговору с В.Н. Львовым в своих показаниях, совершенно иное. Но самое содержание разговора передано довольно близко к воспоминаниям Львова*.

______________________

* Дело Корнилова, стр. 100-102.

______________________

«В числе бесконечного ряда лиц, приходящих ко мне с разного рода разговорами, серьезными предположениями и «прожектами», пришел и Львов», — намеренно пренебрежительно начинает свой рассказ Керенский. «Он не столько говорил о своих прожектах, о перемене состава Временного Правительства, сколько о том, что «моя песенка спета», что с одной стороны, меня теперь ненавидит правая часть, а, с другой стороны, большой решительностью в применении репрессий и борьбой с большевиками я «подорвал» и свое положение в демократии, что я и мое Временное Правительство — «без почвы», что нужно такую опору найти, что он в этом может помочь, что нужно изменить состав кабинета, ввести туда элементы более правые, чем к.-д. Так как это было вскоре после Московского Совещания, то я считал естественным, что человек приходит и высказывает подобные мысли. Я ему отвечал общими местами, — что я являюсь убежденным сторонником коалиции и т.д. «До сих пор перед нами беседа с одним из многих из «бесконечного ряда» — беседа с «прожектером», на советы которого высокий собеседник снисходительно отвечает «общими местами», только чтобы от него отделаться.

Но дальше следует другое. В Керенском при некоторых намеках Львова начинает пробуждаться «наблюдатель», и беседа принимает менее банальный оборот. У Керенского, очевидно, возникает мысль использовать надоедливого собеседника для пополнения своей информации о настроениях кругов, за «малейшими изменениями» в которых он зорко следит. — «Суть была в стремлении Львова показать, что я без опоры, а у него есть кто-то или что-то за спиной. Он все время говорил: мы — то, мы — другое. Я спрашиваю: кто такой — «мы»? Кто у вас есть, что вы можете дать, от какой группы вы говорите? Он на такие вопросы отвечал: «Я не имею права вам сказать и только уполномочен спросить вас: желаете ли вы разговаривать?.. Подчеркивал он: мне поручено спросить, угодно вам, или не угодно ввести новые элементы во Временное Правительство и по этому поводу вести беседу? «При этом сопротивлении» Керенский настораживался еще более. «Прежде, чем дать ответ, я должен знать, с кем имею дело, какая такая группа и что они хотят», настаивал он. — «Общественные деятели» отвечал Львов. «Ну, общественные деятели бывают разные»... «Я думал», поясняет Керенский, «что слова Львова относятся к той родзянковской группе «бывших людей», которая засела в Москве»... Это было конечно еще не очень интересно. Но Керенский чувствовал, что за словами Львова кроется что-то другое, более значительное. Я видел, что он зашел не попросту поболтать. Он говорил, что хорошо ко мне относится, что заинтересован мною лично (не хочет моей погибели) и т.д. Керенский уже привык к такого рода интродукциям. «На фоне целого клубка разных сведений (этими выражениями Керенский характеризует в показаниях свою информацию о корниловском заговоре, ср. напр, стр. 48: вообще накопился целый клубок сведений) меня заинтересовала такого рода тайна». И Керенский, превращаясь в следователя, начинает ставить наводящие вопросы. «Если я ни на кого не опираюсь, то вы то что можете предложить, какую реальную силу7 Я представляю себе ваш круг, знаю, кто эти общественные деятели»... Провокация подействовала. «Тут Львов стал намекать, что я ошибаюсь; что «они» имеют достаточную реальную силу с которой необходимо считаться»... Все-таки В.Н. Львов удержался. «Слово — ставка — не упоминалось», замечает Керенский. Резюмируя беседу, Львов только спросил: «Значит, вы будете разговаривать, если я это скажу?». В показании Керенского ответ звучит очень неопределенно и уклончиво. «Я говорю: скажите более определенно, что и почему вы хотите от меня знать?». Если бы последний ответ Керенского был действительно только такой, то, понятно, что Керенский мог бы считать, «что на этом дело и кончится». Но «заинтересовавшая его тайна» в таком случае осталась бы нераскрытой. Такой конец слишком противоречил бы и психологии Керенского, и уверенности Львова, что все же, он какие-то полномочия — хотя бы полномочия «узнать желания других» — все-таки получил.

Как бы ни были велики преувеличения Львова в последующих заявлениях его Аладьину, Добринскому, Н.Н. Львову, все же зерно истины, в них несомненно заключающееся, должно быть крупнее того, о котором свидетельствует показание Керенского перед следственной комиссией. Констатировав уклончивость этих показаний в ряде случаев, мы и в данном случае можем предположить, что правда где-нибудь посредине между показанием Керенского и показанием Львова. «Поручение» выведать настроения и намерения кругов, обладающих «реальной силой, с которой необходимо считаться», Керенский, надо думать, все-таки дал. И когда Львов пришел во второй раз, Керенский, по собственному показанию, встретил его словами: «Вы, значит, опять по этому делу о положении Временного Правительства пришли теперь разговаривать?». Он, видимо, ждал «интересовавшего» его продолжения... Прежде, чем ознакомиться с материалом разведки, произведенной Львовым по поручению Керенского, вернемся теперь к его дальнейшим похождениям.

23-го августа Львов вернулся в Москву. По пути, полученное им «поручение» уже разрослось в целую схему, которую он немедленно передал Аладьину, а Аладьин «записал в записную книжку». Это были теперь следующие пять пунктов. 1) «Керенский согласен вести переговоры со ставкой. 2) Переговоры должны вестись через него, Львова. 3) Керенский согласен на образование кабинета, пользующегося доверием страны и всех частей армии. 4) В виду этого должны быть поставлены определенные требования и 5) должна быть выработана определенная программа». Львов прибавил, что переговоры должны вестись негласно, ибо «Керенский опасается за свою жизнь со стороны поддерживающих его групп, если бы последние узнали о переговорах раньше, чем они будут закончены. В воспоминаниях Львова эта схема изложена менее определенно; имеется, однако, еще один пункт, здесь опущенный: в случае необходимости, — отставка Керенского».

В Москве же В.Н. Львов приступил и к исполнению своего «поручения». В тот же день, 23-го августа, он вызвал в Национальную гостиницу своего брата Н.Н. Львова, который передал мне (в Ростове, начало 1918 г.) содержание своей беседы с В.Н. Львовым следующим образом: «Когда я приехал, В.Н. обратился ко мне с заявлением, что у него есть формальное предложение от Керенского о составлении нового правительства, причем он просил меня взять на себя переговоры с рядом общественных деятелей и не отказаться лично вступить в правительство». По его словам, Керенский считал свое положение безнадежным. Опоры у левых, говорил он В.Н. Львову, он не может иметь. А правые круги, которые поддерживали правительство и, в лице офицеров и юнкеров, спасали положение, теперь отказываются нести эту службу. Правительству необходимо получить полную поддержку со стороны военных властей. Но эта поддержка не может быть дана правительству настоящего состава. С этими предложениями он, В.Н., имеет поручение ехать в ставку к генералу Корнилову. Очевидно, В.Н. Львов влагал здесь в уста Керенского те самые мысли, которые в действительности он сам излагал Керенскому. Так спутался «свой план» с «поручением» Керенского в воображении В.Н. Львова.

По воспоминаниям В.Н. Львова, Н.Н. Львов отвечал ему, что он уже переговорил кое с кем из общественных деятелей и что они «идут» с Керенским, хотя это им «трудно». Довольный тем, «что соглашение налаживается», В.Н. Львов зашел в номер Аладьина, квартировавшего в той же Национальной гостинице. Там его мир приятных иллюзий был несколько потревожен чертой из жестокой действительности.

В присутствии Львова, Аладьина и Добринского ординарец из ставки вручил Аладьину пакет. Раскрыв его и прочтя бумагу, Аладьин побледнел и передал бумагу Добринскому. «Я понять не могу, что произошло в ставке». Добринский развел руками. Немного обиженный, что его не посвящают в секрет, Львов заметил: «Раз я вошел в переговоры, от меня скрывать не приходится». Аладьин протянул ему телеграмму от Корнилова атаману Каледину, «в которой приказывается Каледину начать движение на Москву». После разговоров Каледина с Корниловым на Московском Совещании, это было вполне правдоподобно. «Это безумие, это ужасно», восклицал Львов. Настоящие «заговорщики» были хладнокровны. «Раз приказано, надо исполнять», сказал Аладьин. «Это еще не похоже на Москву, а только сбор казацких частей», успокаивал Добринский. Как это относится к «плану» Львова, ему не пришло в голову спросить, а его собеседники не поясняли.

24-го августа Львов был уже в ставке. Первые впечатления были охлаждающие. Корнилов принять не может. Львов начинал понимать, что он в игре лишний и хотел ехать назад. Но, после целого дня ожидания, на 10 часов вечера он получил приглашение от Корнилова. Надо сказать, что для своей легитимации он привез с собой письмо от Аладьина к Завойко. В письме сообщалось о получении Львовым полномочий от Керенского вести переговоры от его имени. Как парламентера, а не как спасителя отечества, принял его и Корнилов. Разговор с Корниловым мы опять имеем в двух вариантах: Львова и Корнилова.

Вот вариант Львова: «Я имею сделать вам предложение. Напрасно думают, что Керенский дорожит властью. Он готов уйти в отставку, если вам мешает. Но власть должна быть законно передана из рук в руки (в дальнейшем, эта мысль оказывается усвоенной Завойко). Керенский идет на реорганизацию власти в том смысле, чтобы привлечь в правительство все общественные элементы (Львов продолжает думать, что это мысль Керенского, а не его собственная)»

Корнилов, глаза которого, по наблюдению Львова, «сверкнули недобрым огнем» при упоминании о Керенском, ответил сдержанно. «Я ничего не имею против Керенского. Когда на Московском Совещании он хотел уходить в отставку, я отсоветовал ему. Когда он спросил, поддержу ли я его, я ему обещал свою поддержку. Но ведь Керенский не борется с большевиками. Так нельзя. В случае восстания большевиков, в Петрограде произойдет невероятная каша... В этой каше Временное Правительство погибнет... Надо что-нибудь предпринять против этого. Я знаю, что с Керенским можно поладить. Но ведь Керенского ненавидят, а я не могу поручиться за его жизнь. Сегодня приезжал ко мне Савинков жаловаться на совет. Что я могу сделать, когда я не могу добиться от правительства, чтобы все войска на фронте и в тылу были мне подчинены». За окончательным ответом Корнилов просил Львова прийти на следующее утро.

Придя в 10 часов утра 25-го августа, Львов заметил большую перемену в тоне и содержании новых заявлений Корнилова. Встретившись потом с «ординарцем» Корнилова Завойко, Львов спросил его: чем объяснялась эта перемена. Завойко бесцеремонно ответил: «24-го вечером меня в ставке не было»*.

______________________

* Быть может, этим объясняется и данные Савинкову обещания, о не посылке Крымова и дикой дивизии, отмененные впоследствии (см. ниже).

______________________

Действительно, 25-го августа Львов встретил Завойко на посту: из соседней комнаты он слушал разговор Львова с Корниловым и, когда счел нужным, вмешался, как сейчас увидим. Корнилов на этот раз заимствовал темы своего ответа Львову из своих воззваний, видимо, уже приготовленных в это время Завойко (см. ниже).

«Передайте Керенскому, что Рига взята вследствие того, что мой предположения, представленные Временному Правительству, до сих пор им не утверждены. Взятие Риги вызывает негодование всей армии. Дальше медлить нельзя. Необходимо, чтобы полковые комитеты не имели права вмешиваться в распоряжения военного начальства, чтобы Петроград был введен в сферу военных действий и подчинен военным законам, а все фронтовые и тыловые части были подчинены верховному главнокомандующему. По сведениям контрразведки, доставленным мне, в Петрограде готовится большевистское восстание между 28-м августа и 2-м сентября. Это восстание имеет целью низвержение власти Временного Правительства, провозглашение власти советов, заключение мира с Германией и выдачу ей большевиками балтийского флота. Ввиду столь грозной опасности, угрожающей России, я не вижу иного выхода, как немедленная передача власти Временным Правительством в руки верховного главнокомандующего... Кто будет верховным главнокомандующим меня не касается, лишь бы власть была передана ему Временным Правительством. На замечание Львова, что военная диктатура должна быть передана ему, Корнилов отвечал утвердительным кивком головой. Он заявил далее, что не верит ни Керенскому, который «ничего не делает», ни Савинкову, который «неизвестно кому хочет всадить нож в спину: не то Керенскому, не то мне». Но, однако же, не ручаясь «нигде» за их безопасность, предлагает им приехать в ставку, «где он их личную безопасность возьмет под свою охрану», предполагая, притом, предложить Савинкову портфель военного министра, а Керенскому — юстиции.

В этот момент Завоико взял на себя роль суфлера. Войдя неожиданно в комнату, он сказал «наставническим» тоном, как говорят ученику: «Нет, нет, не министра юстиции, а заместителя председателя совета министров».

Корнилов в своих показаниях соединяет обе беседы 24-го и 25-го августа в одну и, в общем, подтверждает сущность их содержания. Вот его показание:

Львов, войдя ко мне в кабинет, сразу заявил: я к вам от Керенского с поручением. Я подчеркиваю, что Львов был послан не мной, так как я его с апреля не видал и слишком мало знал. Львов заявил мне от имени Керенского, что если, по моему мнению, дальнейшее участие последнего в управлении ставкой не дает власти необходимой силы и твердости, то Керенский готов выйти из состава правительства. Если же Керенский может рассчитывать на поддержку, то он готов продолжать работу. Я, очертив общее положение страны и армии, заявил, что, по моему глубокому убеждению, единственным исходом из тяжелого положения страны является установление диктатуры и немедленное объявление страны на военном положении. Я заявил, что лично не стремлюсь к власти и готов немедленно подчиниться тому, кому будут вручены диктаторские полномочия, будь-то сам Керенский или другие лица. Львов заявил, что не исключается возможность такого решения, что в виду тяжелого положения страны, правительство в его нынешнем составе придет к сознанию необходимости установления диктатуры и, весьма возможно, предложит мне обязанности диктатора. Я заявил, что, если бы так случилось, то всегда держась мнения, что только твердая власть может спасти страну, я от такого предложения не отказался бы. Затем, в присутствии моего ординарца Завоико, я повторил В.Н.Львову сущность моего заявления»*. А Корнилов прибавляет и то, что он просил Львова передать Керенскому, что признает желательным безотлагательный приезд его и Савинкова в ставку.

______________________

* В изложении Корнилова не указаны три варианта, вообще сбивчиво передаваемые свидетелями. Но в показании кн. Г.Н. Трубецкого эта часть беседы, вероятно, со слов кого-либо из близких Корнилову лиц в ставке, изложена так: «При этом В.Н. Львов указывал на возможные варианты нового правительства: согласно первому варианту, центральная роль в правительстве принадлежала бы А.Ф. Керенскому, все прочие члены кабинета явились бы сотрудниками ему подчиненными. Второе предположение выдвигало мысль о сильном правительстве, в коем все члены были бы облечены равной властью. Наконец, третье предложение указывало на возможность предоставить преобладающее положение в кабинете военному элементу в лице верховного главнокомандующего, причем В.Н. Львов спрашивал мнение генерала Корнилова о том, считает ли он желательным, чтобы в состав кабинета вошли А.Ф. Керенский и Савинков в этом случае, или нет. Генерал Корнилов высказался за третью комбинацию, о чем и уполномочил своего собеседника довести до сведения министра-председателя». Сам генерал Корнилов в своем приказе от 28-го августа за № 897 (о нем см. ниже) сообщает упрощенную схему предложения В.Н. Львова, очевидно, не вполне усвоенного им, а может быть, и самим парламентером. «В.Н. Львов, говорил генерал Корнилов, «предложил мне высказать ему мой взгляд на три варианта организации власти, намечаемые самим Керенским: 1) уход А.Ф. Керенского из состава правительства, 2) участие А.Ф. Керенского в правительстве и 3) предложение мне принять диктатуру с объявлением таковой нынешним Временным Правительством. Я ответил, что единственным исходом считаю установление диктатуры и объявление всей страны на военном положении. Под диктатурой подразумевал диктатуру не единоличную, так как указывал на необходимость участия в правительстве Керенского и Савинкова». Последние слова показывают, какая путаница господствовала в уме Корнилова, когда он начинал оперировать понятиями государственного права.

______________________

От Корнилова В.Н. Львов отправился к Завоико, пригласившего его к завтраку. Тут оказался и Добринский, и Львов был введен в новые тайны «заговора». Завоико вынул из письменного стола, прочел вслух и дал Львову копию манифеста к армии (к казакам?) и прокламации к солдатам, им же, очевидно, и сочиненные (о приказах Корнилова смотри ниже). Во втором документе солдатам обещалось по 8 десятин земли; автор этого предложения, профессор Яковлев) сидел тут же и был представлен Львову. Пишущий эти строки познакомился с профессором Яковлевым на Московском Совещании. «Профессор» развивал такие фантастические планы об аграрной реформе, что невозможно было отнестись к нему серьезно. Львов тоже усомнился. «Откуда вы возьмете столько десятин на каждого солдата?». «У меня все это точно вычислено», отвечал этот, видимо, не вполне уравновешенный господин. Каким-то путем, именно, люди такого типа попадали в советники Корнилова*.

______________________

* Керенский, в доказательство заблаговременной подготовки заговора, показал в следственной комиссии (стр. 186): «я знал, что идет подготовка аграрного манифеста или закона; не помню фамилии этого профессора из Москвы». Председатель комиссии тогда назвал эту фамилию: Яковлев.

______________________

Затем, Завоико приступил к составлению списка министерства. Сцена эта настолько характерна и внутренне правдоподобна, что мы приведем ее целиком:

«Взяв бумажку, Завоико с небрежным видом сказал: итак, заместителем председателя совета министров будет Керенский. И написал сие на бумажке. Кто же будет министром внутренних дел, спросил Завоико и уставился на меня глазами. — Быть может, вы возьметесь быть, спросил меня Добринский (ср. выше беседу перед секретным заседанием в ставке 17-го августа). Я поспешно отказался. Завойко записал быстро: «Филоненко». Министром финансов записал самого себя и поставил собственноручно: «Завойко». — Обер-прокурором Святейшего Синода? — Я поспешно сказал: Карташев и т.д. Окончив записку, Завойко сунул ее мне. Я спрятал записку в карман, но не выдержал и обратился к Завойко со словами: — Вы составляете кабинет. Я вижу: здесь у вас все готово к перевороту. И вы решаетесь на это, не посоветовавшись ни с общественными деятелями, ни с какими общественными организациями. Это невозможно. Надо немедленно созвать сюда видных общественных деятелей и переговорить с ними. — Завойко встал с кресла у письменного стола и предложил мне перо и бумагу. От имени верховного главнокомандующего можете написать кому угодно. — Я сел и написал записку: Корнилов просит немедленно прибыть в ставку общественных деятелей, кого сочтешь необходимым. — Эту записку вы вручите брату моему (Н.Н. Львову), сказал я, обращаясь к Добринскому. Поезжайте немедленно в Москву».

Так аранжировалась политическая сторона переворота. Уже приехав с Завойко на станцию В.Н. Львов, наконец, поставил вопрос, который должен был бы поставить с самого начала. «Раз у вас все решено, я не понимаю, к чему мне ехать к Керенскому?». Завойко ответил ему его же словами (если только Львов не употреблял слов Завойко): «Надо устроить законопреемственность». Львов продолжал допытываться: «Но для чего вы поставили имя Керенского в кабинете, когда вы его ненавидите». Ответ был: «Керенский — знамя для солдат; его надо оставить». — «Корнилов гарантирует жизнь Керенскому?». — «Ах, как может верховный главнокомандующий гарантировать жизнь Керенскому»7 — «Однако же, он Это сказал?». — «Мало ли что он сказал! Разве Корнилов может поручиться за всякий шаг Керенского? Выйдет он из дома, ну и убьют его». — «Кто убьет?». — «Да хоть тот же самый Савинков, почем я знаю, кто»... — «Но ведь это же ужасно»? — «Ничего ужасного нет. Его смерть необходима, как вытяжка возбужденному чувству офицерства». — «Так для чего же Корнилов зовет его в ставку»? — «Корнилов хочет его спасти, да не может»,

На прощанье Завойко твердил Львову: «Не забудьте три пункта: во-первых, немедленная передача Временным Правительством всей военной и гражданской власти в руки верховного главнокомандующего; во-вторых, немедленная отставка всех членов Временного Правительства; в-третьих — объявление Петрограда на военном положении». И глядя в упор в глаза Львову, Завойко многозначительно произнес: «Привезите Керенского»!

В.Н. Львов совсем запутался. Как же так? Он — «друг» Керенского — должен вести его на верное убийство. Он, не участник заговора, везет правительству ультиматум. Или понять это так, что он спасает жизнь Керенскому и предупреждает правительство против заговора большевиков? Было поздно думать. В.Н. Львов не отличался силой воли. Было теперь ясно, что он исполнял не «свой» план, о чей-то другой и притом известный ему лишь в случайных отрывках... Но остановиться — Львову — было уже нельзя. Он ехал в Петроград, на свидание с Керенским. Он «вез поручение верховного главнокомандующего к председателю Временного Правительства, как посредник между ними».

В ставке тем временем работа кипела. 25-го августа Корнилов провел, отчасти, в разработке политического плана, в ожидании принятия или отвержения Керенским его предложения; отчасти, в разработке своего военного плана, связанного с образованием особой петроградской армии с передвижением войск. Политический вопрос о реконструкции власти он предоставил обсуждать своим доверенным лицам: Завойке и Аладьину, а также комиссару Филоненко. «Я предложил им», рассказывает сам Корнилов, «считая их за людей, хорошо знающих наших выдающихся общественных деятелей и имея в виду мой разговор с Савинковым и Львовым, наметить такую схему власти, которая, включая лучшие силы всех главных политических партий, могла бы дать Временное Правительство твердое, работоспособное, пользующееся доверием страны и армии. Был набросан проект совета народной обороны с участием верховного главнокомандующего в качестве председателя; А.Ф. Керенского — министра-председателя, Б.В. Савинкова, генерала Алексеева, адмирала Колчака и Филоненко. Этот совет обороны должен был установить коллективную диктатуру, так как установление единоличной диктатуры было признано нежелательным. На посты других министров намечались: Тахтамышев, Третьяков, Покровский, гр. Игнатьев, Аладьин, Плеханов, Г.Е. Львов и Завойко.

В показаниях Филоненко, вообще, не очень надежных, заслугу перехода Корнилова от идеи о диктатуре единоличной к идее коллективной диктатуры этот комиссар приписывает себе. Он убедил, по его словам, Корнилова, что единоличность власти будет фиктивна, так как «не обладающий достаточными познаниями в областях знаний невоенных», Корнилов принужден будет передать фактическую власть «безответственной камарилье». Кроме того, диктатура «не была бы принята широкими слоями демократии и произошла бы гражданская война». В частности, Корнилов будет иметь против себя Савинкова и его самого. «Тогда», рассказывает Филоненко, (тот разговор был еще днем 23-го, до беседы с В.Н. Львовым), генерал Корнилов спросил меня: что же делать, когда ясно, что у данного состава правительства не хватает энергии на проведение тех мероприятий, которые необходимы для спасения страны от внешнего и внутреннего рабства и когда время не терпит?». Филоненко ответил, что сильная революционная власть возможна и не в форме диктатуры: например, «малый военный кабинет или директория Временного Правительства». «Развивая свою мысль дальше», продолжает Филоненко, «я указал, что имеются основания полагать, что именно в таком виде разрешится правительственный кризис, который должен последовать с принятием министром-председателем нашего доклада... Либо с его отвержением должны уйти в отставку генерал Корнилов, Савинков и я, либо с принятием его должны выйти из состава кабинета лица, для которых его положения являются заведомо неприемлемы». Таким образом, та перемена, которой Савинков и Филоненко ожидали уже 10-го августа, теперь по их предположению, должна быть наступить неизбежно. Филоненко рисовал уже перед Корниловым и исход из этого кризиса: создание «директории», которая будет «популярна и сильна», если в состав ее войдут Корнилов и Керенский. Корнилов спросил тогда, войдет ли в такую директорию сам Филоненко. Последний ответил, что войдет, если там будет Савинков и Керенский и если они согласятся на его вступление. После этого Корнилов снова, уже в прямой форме, поставил вопрос о диктатуре: fa если бы оказалось, что Временное Правительство и такой малый кабинет в его составе все-таки недостаточно сильны и оказалось бы нужным перейти к диктатуре, вы не согласились бы мне помочь»?.. Филоненко отвечал патетически: «Я бы бесповоротно ушел тогда от активной политической жизни и, как республиканец, покинул бы, вероятно, страну» — Генерал Корнилов прошел несколько шагов в раздумье, драматизирует он дальнейшую сцену. — «Да я тоже стою за директорию... Но только надо делать скорей, ведь время не ждет». Вечером, по словам Филоненко, Корнилов возобновил эту беседу и, сказав вскользь о посещении Львова, просил Филоненко указать кандидатов в кабинет, «ставящий себе целью оборону страны и приведение армии и тыла в порядок». Филоненко указал тогда на Церетели, Плеханова, Аргунова, Малянтовича) Зарудного, Тахтамышева, Набокова, Карташева, Кокошкина. «Имена Аладьина, Завойко и Львова ни генералом Корниловым, ни мной названы не были». Сам Филоненко, по его словам, был приглашен Корниловым в министры иностранных дел. Все эти разговоры происходили с глазу на глаз. Но вечером 26-го Филоненко присутствовал вместе с Аладьиным при попытке Завойко побеседовать «на политическую тему о составе кабинета и о своей роли в качестве министра продовольствия». Аладьин молчал. Корнилов был, видимо, недоволен словоохотливостью Завойко. Видно было, что решения, изложенные выше Корниловым, были уже приняты в более тесном кругу (Аладьин и Завойко) без дальнейшего участия Филоненко. Из откровенных разговоров с Вер-ховским Филоненко почувствовал уже к этому времени, что в воздухе пахнет приближением грозы.

Вечером этого дня, 26-го августа, генерал Корнилов был вызван к прямому проводу А.Ф. Керенским, уже успевшим повидаться с В.Н. Львовым (см. ниже). «Я видел генерала Корнилова после этого разговора», показывает кн. Трубецкой. «Вздох облегчения вырвался из его груди, и на мой вопрос: значит, правительство идет вам навстречу во всем, — он ответил: да. «Ни малейших сомнений в точности передачи В.Н. Львовым А.Ф. Керенскому и Корнилову их взаимных предложений у меня не было», — хотя это сомнение и являлось ранее у кн. Трубецкого, как только он узнал, что Корнилов выбрал своим парламентером В.Н. Львова. «Знает ли Корнилов, что Львов человек ограниченный», спросил он адъютанта Корнилова. Тот улыбнулся: «Это знают все, но генерал Корнилов сказал, что ведь передать-то сказанное ему он может и что он еще так недавно был членом кабинета Керенского». Теперь эти сомнения были устранены самым фактом согласия Керенского — приехать лично 27-го. Оставалось обставить, как следует, политическое совещание при ставке и генерал Корнилов решил привлечь «к участию в обсуждении вопроса о состоянии страны и о мерах, необходимых для спасения от окончательного развала ее и армии», М.В. Родзянко, П.Н. Милюкова, В.А. Маклакова и Г.Е. Львова. Им были посланы приглашения «вследствие грозного положения страны не отказать пожаловать на совещание в ставку, не позднее 29-го августа». Князь Трубецкой предложил было послать общественным деятелям телеграммы также от себя, ибо им «очень важно знать, что Корнилов действует с ведома Временного Правительства и при участии Керенского и что без такого указания смысл совещания им может быть не ясен». Но — в силу ли неясного понимания политической стороны положения или в силу полной уверенности в единогласии с правительством, сложившейся в этот вечер, — посылка телеграммы Трубецкого была признана совершенно излишней.

Насколько велика была уверенность в том, что Керенский сговорился со Львовым, видно из того, что из Москвы в этот день 26-го, была послана следующая телеграмма г. Добринским «Керенскому для Львова: на обратном пути заезжайте за Родзянко». Приглашенным были оставлены места в вагоне ставки.

Рядом с этими политическими мероприятиями Корнилов принимал и военные меры, в прямой связи с тем, в чем он уговорился с Савинковым. Посылая третий конный корпус к Петрограду, он, однако, не сделал тех уступок, на которые рассчитывал Савинков: не выделил из третьего корпуса туземной дивизии, подчиненной ему особым приказом еще 24-го августа и не отменил назначения генерала Крымова*. Самым серьезным отступлением от намерений правительства, однако, Керенский считает, то, что отряд Крымова посылался вовсе не в распоряжение Временного Правительства, как вытекало бы из выделения Петрограда в особую единицу, а как часть новой петроградской армии, приказ о сформировании которой был подписан Корниловым того же 26-го августа, но не разослан в войска «по преждевременности» и не сообщен правительству. Керенский усматривал в этом желание Корнилова «скушать» правительство в Петрограде, хотя он признавал с другой стороны, что по мнению Корнилова, все равно, отдельное управление войсками Петрограда прекратилось бы с предполагавшимся отъездом правительства из столицы**. Требования о введении военного положения и о передаче войск петроградского округа в распоряжение главнокомандующего Керенский стал получать от Корнилова «сейчас после прорыва в Риге». «Часть Временного Правительства готова была пойти на это».

______________________

* О возможной причине этого отказа от уступок см. выше.
** См. дело Корнилова, стр. 81-82, 92-93.

______________________

Несомненно, во всяком случае, что рядом с военными мотивами посылки крымовского отряда, которые перечисляет сам Керенский («обеспечение правительства силой для поддержания порядка», «поток беженцев из Балтики») и Савинков («реальное осуществление военного положения», «защита правительства от посягательств большевиков»), продвижение войск имело для Корнилова совершенно определенное специальное значение. Это значение точно определено в инструкции, которую получил генерал Крымов в тот же вечер, 26-го августа, отправляясь в район расположения своих частей. Вот «две задачи» этой инструкции генералу Крымову, изложенные самим Корниловым в его показании.

1) «В случае получения от меня или непосредственно на месте сведений о начале выступления большевиков — немедленно двигаться с корпусом на Петроград, занять город, обезоружить части петроградского гарнизона, которые примкнут к движению большевиков: обезоружить население Петрограда и разогнать совет». Все содержание этого пункта было, как мы видели, обсуждено с Савинковым в ставке 25-го августа.

2) «По окончании исполнения этой задачи генерал Крымов должен выделить одну бригаду с артиллерией в Ораниенбаум и по прибытии туда потребовать от кронштадтского гарнизона разоружения крепости и перехода на материк». В пояснение последней задачи генерал Корнилов прибавляет: «согласие министра-председателя Керенского к разоружению крепости Кронштадта и вывода гарнизона последовало 8-го августа».

На эту ссылку на него Керенский возражает лишь, что ему принадлежит не «согласие» только, а самая инициатива упразднения Кронштадтской крепости, но что он «не давал согласия на способ ликвидации крепости, предположенный Корниловым». Как бы то ни было, и эта вторая задача стоит в связи с борьбой против большевиков, а не с желанием «скушать» — правительство в Петрограде.

День 26-го кончился, как видим, в ставке при полном штиле и безоблачном политическом небе. Но в Петрограде уже собиралась гроза.

VII. «Уговор» превращается в «заговор»

Свидание Львова с Керенским 26-го августа. — А.Ф. Керенский «закрепляет» преступников. — Ночные совещания Керенского. — Корнилов или Ленин? — Отставка министров. — Последние разговоры по прямому проводу

Сильно смущенный впечатлениями, полученными в ставке, но тем более уверенный в важности той услуги, которую готовился оказать и России, и Керенскому, своему «личному другу» В.Н. Львов приехал в Петроград. В сознании важности своей миссии он тотчас потребовал у Керенского аудиенции. Керенский отвечал, что занят и просил придти «завтра». Тогда В.Н. Львов позвонил к адъютанту и объяснил ему, что его дело не терпит отлагательства.

Еще бы: ведь дело шло теперь не только о реконструкции власти, составлявшей предмет беседы с Керенским 22-го августа и не только об отчете о хорошо исполненном поручении, но о спасении жизни Керенского. Ибо то новое, что привез с собою В.Н. Львов теперь из ставки, были собранные им сведения о неизбежности и срочности готовящихся в Петрограде событий, а также о враждебном отношении офицерства к Керенскому. Львов беседовал в ставке не только с Корниловым. Можно себе представить, что говорилось в эти дни в офицерских кругах, и среди общественных деятелей правых направлений, с которыми Львов сталкивался в ставке. В конце концов, жизнь министров и в ставке была не безопасна. Но ведь приглашал Керенского сам Корнилов: он «хотел спасти Керенского». А в Петрограде тотчас же — в предстоящую ночь, быть может — грозили опасности, гораздо более серьезные... Впоследствии, в своих показаниях В.Н. Львов, кажется, сам перестал понимать, спасал ли он Керенского при помощи Корнилова — или спасал его от Корнилова. Как бы то ни было, он спасал Керенского. С этим настроением он пришел к нему в 6 часов вечера и раскрыл ему свою душу.

Первое же впечатление Керенского сильно озадачило добровольного посредника. По сообщению Савинкова, «Керенский был ошеломлен». Ведь только накануне, Савинков «заверил его от имени Корнилова, что верховный главнокомандующий остается верен Временному Правительству. Кого же здесь морочат? Только не его — Керенского». «Над вами пошутили», были его первые слова, когда В.Н. Львов кончил свое сообщение. «Вы сделались жертвой мистификации. Вы хотите, чтобы я тотчас доложил об этом Временному Правительству? Я не решусь этого сделать: министры просто посмеются надо мной». Эти слова в свою очередь должны были ошеломить Львова. Разве он не исполнял формального поручения Керенского, данного всего 4 дня тому назад? Так не встречают парламентера. Видимо, было что-то, что в сознании Керенского провело черту между беседой 22-го и беседой 26-го августа. То новое, что привез с собой В.Н. Львов и что меняло весь характер решения Корнилова, это была, именно, срочность решения. Корнилов не только советовал, Корнилов начал действовать. И когда В.Н. Львов в ответ на сомнения Керенского стал его уверять, что он в самом деле только что видел Корнилова, видел (его после Савинкова, и что Корнилов, в самом деле, указывал на опасность пребывания правительства в Петрограде в ближайшие дни, — то у Керенского должна была мелькнуть мысль: а что, если, в самом деле, так? Какова же в таком случае роль Савинкова? Может быть меня хотели усыпить, чтобы лучше захватить врасплох? Мысль близкая А.Ф. Керенскому, который уже сам собирается ответить тем же. Боясь, что незримый, скрытый враг его предупредит он сам спешит предупредить врага и для этого торопится использовать неосторожное признание услужливого друга. Вот когда, наконец, Корнилов пойман. Значит, он действительно, — контрреволюционер? И, значит, вот где, наконец, эта контрреволюция, которую правительство тщетно ищет уже много недель, и которая везде и нигде. Мысль, что надо спешить и что враг раскрыт, — видимо, поглощает Керенского и вытесняет на время все остальные. Здесь ключ его поведения в ближайшие часы и дни.

И прежде всего, здесь ключ к пониманию его дальнейшего разговора с В.Н. Львовым. А.Ф. Керенский сразу принимает тон ничего не подозревающего благодушия и покорности судьбе. «Ну что же я уйду»... «Я и без того собирался уйти на покой»... Затем следует давно ожидаемое собеседником и несколько запоздавшее признание важности его дружеской услуги. «Знаете ли, только вы один могли мне сказать это».

Но надо довершить дружескую услугу. Важные сообщения Львова сделаны по-приятельски, без свидетелей. Чтобы сделать из них то употребление, которое уже рисуется в уме Керенского, чтобы застать врасплох врага, — нужно иметь юридическое основание, письменный документ.

Юрист и участник многих политических процессов вступает теперь в не совсем привычную ему роль прокурора и судебного следователя зараз, если только роль эта не началась 22-го. «Я говорил в течение часа, рассказывает Львов, и вдруг мне было предложено набросать мои слова на бумаге. Тяжело». Думский депутат уже встревоженный, садится и поневоле пишет, «выхватывая отдельные мысли». Министр-председатель нервно шагает по комнате и следит, как лист бумаги покрывается чернильными строками. Под конец Керенский уже не выдерживает роли. «Я не успел даже прочесть написанную мною бумагу, как он, Керенский, вырвал ее у меня, и положил в карман». Аудиенция, начавшаяся дружеской беседой и кончившаяся допросом, окончена; требуемый документ на лицо. На очереди теперь очная ставка.

Беседа Львова с Керенским изложена здесь как по показаниям Львова, так и по моим личным воспоминаниям: В.Н. Львов был у меня непосредственно до и тотчас после своей беседы с Керенским. Выслушаем теперь и другую сторону, показание Керенского, о той же беседе, и его комментарии к своему показанию.

«Во второй приезд Львов совершенно изменил манеру», подтверждает Керенский наше описание. На (приведенный выше мной) вопрос Керенского: «Вы опять по этому делу», ответ Львова гласил: «Нет, теперь все по другому; обстановка совершенно изменилась». «В этот раз», показывает Керенский, «он уже не говорил вовсе о том, что надо ввести во Временное Правительство новые элементы, что надо расширить базу. Он с места в карьер сказал, что он приехал меня предупредить; что мое положение крайне рискованно, что я обречен, что в ближайшем будет большевистское восстание и правительству не будет оказано никакой поддержки и что за мою жизнь никто не ручается и т.д. Когда же он увидел, что ничего не действует и что я отшучиваюсь; что суждено, то суждено «тогда он сразу оборвал разговор. Потом, видимо, очень волнуясь, сказал: «Я должен вам передать формальное предложение». — От кого? — От Корнилова».

Дальнейший разговор, сразу выведший Керенского из шутливого настроения, изложен Керенским в комментарии к его показанию. «В шестом часу дня 26-го августа в мой официальный кабинет вошел В.Н. Львов и после довольно долгих разговоров о моей обреченности, о его желании спасти меня и т.д., на словах изложил приблизительно следующее. Генерал Корнилов через него, Львова, заявляет мне, Керенскому, что никакой помощи правительству в борьбе с большевиками оказано не будет; что, в частности, Корнилов не отвечает за мою жизнь нигде, кроме как в ставке, что дальнейшее пребывание у власти в правительстве недопустимо; что генерал Корнилов предлагает мне сегодня же побудить Временное Правительство вручить всю полноту власти главковерху, а до сформирования им нового кабинета министров передать текущее управление делами — товарищам министров, объявить военное положение во всей России; лично же мне с Савинковым в эту ночь выехать в ставку, где нам предназначены министерские посты: Савинкову — военное, а мне — юстиции. Причем Львов оговорил, что последнее (то есть отъезд в ставку) сообщается только для моего сведения и оглашению в заседании Временного Правительства не подлежит»...

«Сначала я расхохотался. Бросьте, говорю, шутить В.Н. — Какие тут шутки, положение чрезвычайно серьезное, возразил Львов и крайне взволнованно, несомненно искренне, стал убеждать меня спасти свою жизнь, а для этого «путь только один — исполнить требование Корнилова». Он сам на себя похож не был. Я бегал взад и вперед по огромному кабинету, стараясь разобраться, почувствовать в чем дело, почему Львов и т.д. Вспомнил его заявление в первый приезд о «реальной силе», сопоставил с настроением против меня в ставке и со всеми сведениями о назревшей заговорщической попытке, несомненно со ставкой связанной, и как только прошло первое изумление, скорее даже потрясение, я решил еще раз испытать и проверить Львова, а затем действовать — действовать немедленно и решительно. Голова уже работала, ни минуты не было колебаний, как действовать, Я не столько сознавал, сколько чувствовал всю исключительную серьезность положения... Успокоившись, я сознательно сделал вид, что перестал сомневаться и колебаться и лично решился подчиниться... Я ему наконец, сказал: вы сами понимаете, В.Н., что, если я приду во Временное Правительство и сделаю такое заявление, ведь все равно, никто не поверит и сочтут меня за сумасшедшего, или пошлют раньше проверить и спросить, делал ли мне такое предложение Корнилов... Если вы ручаетесь, так напишите. — С удовольствием, потому что я, как вы знаете, никогда неправды не говорю — Взял и написал».

Вот текст записки В.Н. Львова (Это, как раз, три пункта, формулированные Завойко, см. выше).

1) Генерал Корнилов предлагает объявить Петроград на военном положении.

2) Передать всю власть, военную и гражданскую, в руки верховного главнокомандующего.

3) Отставка всех министров, не исключая и министра-председателя и передача временного управления товарищам министров, впредь до образования кабинета верховным главнокомандующим. В.Н. Львов, Петроград, августа, 26-го дня 1917.

«Как только он стал писать», вспоминает Керенский, «исчезли у меня последние сомнения... Все предыдущее — деятельность разных союзов, хлопоты вокруг Московского Совещания, печать, донесения о заговорах, поведение отдельных политических деятелей, ультимативная кампания ставки, посещение князя Г.Е. Львова Аладьиным*, недавняя телеграмма Корнилова, поддерживающая железнодорожников в их невероятных требованиях, настаивание на передаче ставке петербургских войск — все, все осветилось сразу таким ярким светом, слилось в одну такую цельную картину. Двойная игра сделалась очевидной. Конечно, тогда я бы не мог все доказать по пунктам, но сознавал я все это с поразительной ясностью. Мгновения, пока Львов писал, — голова напряженно работала. Нужно было сейчас же установить формальную связь В. Львова с Корниловым, достаточную для того, чтобы Временное Правительство этим же вечером могло принять решительные меры. Нужно было сейчас же «закрепить самого Львова, то есть заставить его повторить весь разговор со мной в присутствии третьего лица. Я чувствовал, что нужно действовать так, а не иначе...»**

______________________

* Ср. дело Корнилова, стр. 117, Аладьин обращался к кн. Львову между 16 и 21 августа «с просьбой устроить ему, Аладьину, свидание по исключительной важности делу». Хотя князь Львов отказался это сделать, но Аладьин, уходя сказал, что «будет столько-то дней ждать ответа в Национальной гостинице», причем подчеркивал, что он «из ставки» и «совершенно серьезно» говорил: «Пусть Керенский имеет в виду, что впредь никаких перемен в правительстве без согласия ставки не должно быть» (стр. 185). Очевидно, Аладьин имел такую же миссию, как В.Н. Львов, и Керенский, быть может прав, что Львова употребили для этой миссии, именно, потому, что Аладьину не удалось проникнуть к Керенскому (см. стр. 117).
** Дело Корнилова, стр. 188.

______________________

Между тем, Львов кончил и подавая мне документ, сказал: «Это очень хорошо, теперь все кончится мирно. Там считали очень важным, чтобы власть от Временного Правительства перешла легально. Ну а вы, что же, поедете в ставку?^) закончил он. «Яе знаю почему, замечает Керенский, этот вопрос как-то кольнул, насторожил меня и почти неожиданно для самого себя я ответил: конечно нет, неужели вы думаете, что я могу быть министром юстиции у Корнилова? — Тут произошло нечто странное. Львов вскочил, просиял и воскликнул: конечно не ездите. Ведь для вас там ловушка готовится. Он вас там арестует, уезжайте из Петрограда... А там вас ненавидят, волновался Львов»*...

______________________

* Эта последовательность мысли Львова очень близко соответствует тому, что Львов 22-го августа говорил В.Д. Набокову (см. выше).

______________________

Эти последние слова чрезвычайно характерны и для самого Львова, и для создавшегося положения. «Парламентер», передавал слова Корнилова. «Личный друг» делал вывод из разговоров офицеров в ставке. Лично себя Львов сливал то с политикой Корнилова, то с судьбой Керенского. Тут же в Зимнем Дворце, ожидая приема у Керенского, он говорил: «Он (Керенский) не хотел быть диктатором, так мы его ему дадим»*. А в кабинете он умолял Керенского «не ехать в ставку», подряд утверждая, что «там» хотят легального перехода власти, и что «там» Керенского арестуют. Через несколько дней «личная дружба» превращается в личную политику, и весьма плохую, когда уже после выяснившейся неудачи Корнилова, испугавшийся за самого себя Львов пишет Керенскому из-под ареста поздравительную записку: «Поздравляю вас от души. Рад что спас вас из рук Корнилова. Ваш В. Львов. 30-го августа». Эта черта бросает особый свет на ту психологию, с которой четыре дня раньше, В.Н. Львов исполнял свою миссию. Он был тогда, несомненно, уверен, что он — на стороне успеха.

______________________

* Дело Корнилова, стр. 488.

______________________

Сопоставляя теперь обе картины, как они рисуются в изложении В.Н. Львова и А.Ф. Керенского, мы можем признать, что существенные черты разговора представляются в обеих одинаково. Различно только намерение Львова от этого впечатления, которое произвел его разговор и которого, конечно, он вовсе не ожидал. Он ведь говорил о «легальном переходе власти», о спасении жизни Керенского, а Керенский делал вывод: «двойная игра сделалась очевидной». Читая рассказ Керенского, мы почти присутствуем при этой, совершенно клинической картине моментального синтеза, подготовленного долгими месяцами подозрений и страха. Все прошлое слилось в одно и «осветилось сразу». Все будущее свелось к напряженному желанию тут же изловить преступное с поличным. Естественно, что смотря на поразивший его новый факт, так сказать, поверх текущего момента. Керенский потерял способность спокойной и холодной оценки. Из политика, призванного заботиться о поддержании «национального равновесия», он в эти минуты окончательно превратился в страстного борца за собственную власть. Адвокат, следователь, судья — все это соединилось в одном лице. «Закрепить Львова», «установить формальную связь», «достаточную», чтобы оправдать перед правительством немедленное принятие «решительных мер»: такова теперь была единственная задача Керенского.

С этой целью прежде всего он решил добиться от Корнилова подтверждения миссии Львова. Расставаясь, он условился со своим собеседником съехаться к 8 часам в дом военного министра на Мойке для совместного разговора с Корниловым по аппарату Юза. В своем комментарии Керенский утверждает: «Тут между нами (было) решено, что об отставке генерал Корнилов будет извещен телеграфно, а я в ставку не поеду». Решаюсь думать, что память тут изменила Керенскому. По крайней мере вернувшийся после разговора ко мне В.Н. Львов, хотя и встревоженный несколько, был очень далек от подозрений, какое употребление сделает Керенский из предложения Корнилова. Господствующим настроением его в эти минуты было чувство обиды, что Керенский ему не поверил и признал нужным, во-первых, потребовать письменного документа и, во-вторых, устроил ему очную ставку по аппарату с самим Корниловым. В результате этой проверки он не сомневался. Этому соответствует и первая фраза, которую, по показанию Керенского, В.Н. Львов произнес, встретив его уже выходящим из аппаратной комнаты. «Что же Александр Федорович, я верным другом оказался? Не обманул вас? — Я говорю: нет», рассказывает Керенский*.

______________________

* Дело Корнилова, стр. 125-126.

______________________

Замешкавшись у меня, В.Н. Львов опоздал приехать к сроку и в разговоре по аппарату не участвовал. «Корнилов уже минут 20-25 ждал у провода» и Керенский «решил говорить один, так как характер предстоящего разговора делал присутствие или отсутствие одного из нас у аппарата совершенно безразличным: ведь тема разговора была заранее установлена»*.

______________________

* Стр. 108.

______________________

Это заявление, однако, находится в полном противоречии с собственными показаниями Керенского о тех задних мыслях, с которыми он ставил Корнилову те или иные наводящие вопросы по аппарату Юза. «Я хотел закрепить на ленте Юза 4-й пункт, которого на бумаге (написанной Львовым) не было». «Мне хотелось узнать действительно ли они верят в (восстание) большевиков или это только предлог»*.

______________________

* Стр. 123-124.

______________________

Ярче всего вырисовываются эти задние мысли наводящих вопросов Керенского в тех несоответствиях, которые получаются между ними и ответами Корнилова. Достаточно обратить внимание на подчеркнутые ниже слова юзограммы, чтобы дать себе ясный отчет в значении этих несоответствий и несовпадений. Вот полный текст разговора по аппарату.

1) «Здравствуйте, генерал. У аппарата В.Н. Львов и Керенский. Просим подтвердить, что Керенский может действовать согласно сведениям, переданным Владимиром Николаевичем.

— Здравствуйте, Александр Федорович, здравствуйте Владимир Николаевич. Вновь подтверждаю тот очерк положения, в котором мне представляется страна и армия (см. выше), очерк сделанный мною Владимиру Николаевичу. Вновь заявляю: «события последних дней и вновь намечающиеся, повелительно требуют вполне определенного решения в самый короткий срок» (но не подчинения немедленно, П.М.).

Керенский, естественно, не мог считать такое подтверждение «достаточным». Поэтому он повторил свой наводящий вопрос уже в более определенной форме, от имени В.Н. Львова:

2) Я, В.Н., вас спрашиваю: то определенное решение нужно исполнить, о котором вы просили известить меня Александра Федоровича, только совершенно лично*. Без этого подтверждения лично от вас А.Ф. колеблется вполне доверить.

______________________

* «Совершенно лично» было передано только приглашение в ставку.

______________________

— Да, подтверждаю, что я просил вас «передать Александру Федоровичу мою настоятельную просьбу приехать в Могилев».

Это опять было совсем не то, что нужно. И Керенский в третий раз уже от своего имени «закрепляет».

3) Я, А.Ф., понимаю ваш ответ, как подтверждение слов, переданных мне Владимиром Николаевичем. Сегодня это сделать и выехать нельзя. Надеюсь выехать завтра. Нужен ли Савинков?

— Настоятельно прошу, чтобы Б.В. приехал вместе с вами. Сказанное мною Владимиру Николаевичу в одинаковой степени относится к Б.В. Очень прошу не откладывать вашего выезда позже завтрашнего дня. Прошу верить, что только сознание ответственности момента заставляет меня так настойчиво просить вас.

4) Приезжать ли только в случае выступлений, о которых идут слухи, или во всяком случае?

— Во всяком случае.

До свидания, скоро увидимся?

— «До свидания».

Казалось бы, так много другого можно было сказать друг другу в такую минуту, — много такого, что могло бы предупредить непонимание, выяснить до конца запутавшееся положение и совершенно изменить ход дела путем какого-нибудь общего решения. Но Керенский уже говорит с подследственным и только устанавливает факты.

— Результатом своего закрепления он очень доволен. «Разговор дал больше, чем можно было ожидать», заявляет он. «Он подтвердил не только полномочие Львова говорить от имени Корнилова; но удостоверил и точность передачи слов последнего первым». И целым рядом софистических доказательств Керенский пытается установить, что два заговорщика понимали друг друга с полуслова и говорили на разных концах провода совершенно одно и то же: говорили именно то, что нужно было Керенскому для «достаточного» обоснования перед правительством его «решительных действий».

Характерным образом так формулирует это упрощенное политическое значение разговора по прямому проводу и ближайший сотрудник Керенского Некрасов. «Этим ответом», заявляет он в своем рассказе журналистам («Речь», 13-го сентября), генерал Корнилов принял на себя полностью ответственность за содержание ультиматума, предъявленного В.Н. Львовым. Передать генералу Корнилову полный текст ультиматума, подписанного В.Н. Львовым, представилось невозможным. Есть вещи, которые нельзя доверять даже аппарату Юза. Ведь ультиматум «генерала Корнилова мог бы получить распространение в тысячах экземплярах». Так, очевидно, думал и Керенский, больше всего боявшийся преждевременного разглашения и предпочевший применить свой упрощенный прием, чтобы вырвать признание у подсудимого, в виновности которого он уже не сомневался. Habemus confitentem reum!.. [Считать обвинение доказанным.]

На следующий день Филоненко, не юрист, но человек неглупый, прочтя ленту, не мог скрыть от Корнилова своего удивления: каким образом, он мог столь легкомысленно подтвердить слова Львова, содержание которых оставалось ему неизвестно. «Я в более резких, чем обычно, выражениях высказал», говорит Филоненко, «что и форма вопроса А.Ф. Керенского и ответ генерала Корнилова абсолютно недопустимы в каких-либо серьезных деловых сношениях, а тем более, при решении дела громадной государственной важности, так как А.Ф. Керенский не обозначил, что же он спрашивает, а генерал Корнилов не знал, на что собственно он отвечает». Так оно в действительности и было.

Оставалось теперь осуществить третью и последнюю часть быстро задуманного плана «закрепления» преступления и преступников: «закрепить в свидетельском показании третьего лица мой разговор с В.Н. Львовым наедине». Едва успев сесть в автомобиль для возвращения с прямого провода в Зимний Дворец, Керенский уже приступает к исполнению этой задачи. В присутствии В.В. Вырубова он «нарочно» говорит В.Н. Львову, что переменил решение и поедет в ставку: говорит чтобы «проверить его». «Тогда В.Н. Львов», рассказывает Керенский, «странно волнуясь, схватился за грудь и говорит: спаси вас Бог, ради Бога, не ездите, потому что ваше дело плохо»*.

______________________

* Дело Корнилова, стр. 122. Этот разговор еще раз подтверждает, что об отставке Корнилова А.Ф. Керенский еще ничего не говорил Львову.

______________________

Главное испытание было впереди. В кабинете Керенского уже был заготовлен свидетель, С.А. Балавинский. Не подозревая о его присутствии в комнате, В.Н. Львов простодушно отвечал Керенскому на его вопросы. А на другой день 27-го августа, его ответы были изложены Балавинским в показании судебному следователю. Суть дела свелась к тому, что Львов еще раз «удостоверил, что все предложения в его записке», громко прочтенной при этом, «исходят от генерала Корнилова». Он даже великодушно (и легкомысленно) «подтвердил правильность изложенного на ленте разговора», при котором не присутствовал, но который, уступая желанию Керенского, молча согласился считать своим разговором. Ново было лишь то, что Керенский подробнее развил тему своего вопроса Корнилову: «во всяком ли случае» приезжать. Он несколько раз спрашивал Львова при скрытом свидетеле, чем мотивируется вызов в ставку, «так как по имеющимся у него, Керенского, точным сведениям, 27-го августа выступления большевиков не будет) Гораздо уместнее и полезнее для дела было бы выяснить этот пункт в разговоре с Корниловым. Львову, при отсутствии у него всяких сведений о выступлении большевиков, ответить на этот уже явно инквизиторский вопрос было нечего. Естественно, что он его «обходил молчанием» лишь напоминания Керенскому, что он «уже четыре ночи не спал», чувствует себя утомленным и просит его скорее принимать решение*.

______________________

* Дело Корнилова, стр. 110-111.

______________________

Решение Керенского уже было принято. «Вы арестованы». «Верный друг» превратился, если не в подсудимого, то в подозреваемого в соучастии: скачек слишком крутой для прямодушия В.Н. Львова. Вне себя от волнения, охраняемый как преступник, с двумя часовыми в ногах, бывший прокурор синода с негодованием слушал, как за стеной в соседней комнате императора Александра III, торжествующий Керенский, довольный успешным ходом своего дела, распевал без конца рулады из опер и вдобавок ко всему, не давал ему спать...

На другом конце провода все юридические тонкости начатого самим министром-председателем следствия совершенно не заботили Корнилова. Его интересовал практический вопрос: приедет ли Керенский или не приедет в ставку? И разговором по прямому проводу он пользуется для того, чтобы подтвердить это свое приглашение. При личном свидании, все равно, все недоразумения выяснятся. «Я подтвердил по аппарату только приглашение А.Ф. Керенскому приехать в ставку, твердо надеясь объясниться с ним и придти к окончательному соглашению» и в то же время «не допуская мысли, чтобы В.Н. Львов, член Думы, и бывший член Временного Правительства мог по какому-нибудь побуждению исказить точный смысл сказанного ему мною».

«Исказить»? Но кто искажает? В.Н. Львов дает на это ответ. «Толкование записанных мною слов «Корнилов предлагает», как требование, отнюдь не вытекает из написанного и такое толкование я считаю подвохом. Так настаивает запутавшийся депутат в одном из дополнительных показаний... «Никаких ультимативных требований Корнилов мне не предъявлял.., у нас была простая беседа»... Все это, при желании, можно было бы выяснить тут же у прямого провода. Но по сю сторону провода стоял обвинитель, разыгрывающий роль друга. Получив от Керенского заключительный иезуитский ответ: «До свидания, скоро увидимся», Корнилов с облегченной душой отходит от телефона... А Керенский, теперь уже с двумя документами в кармане, спешно продолжает свою работу. Главное не надо терять времени на пустые переговоры. Дело ясно и нужно, как можно скорее, обессилить противника.

Министр-председатель не только радуется своему успеху. Он спешит его использовать. «Я очень ясно помню», рассказывал журналистам Н.В. Некрасов, «как вечером с 26-го на 27-е августа, А.Ф. Керенский вызвал меня из заседания Временного Правительства и показал мне документ, подписанный В.Н. Львовым («подписанный») и содержащий ультиматум («ультиматум») генерала Корнилова и юзограмму разговора с генералом Корниловым и обратился ко мне с вопросом: готов ли я идти с ним до конца? Я отчетливо помню фразу, которую он мне при этом сказал: «Я революции им не отдам!». Конечно, он получил мое согласие, и с этого момента началась наша работа по подготовке отражения корниловского нападения. А.Ф. Керенский и я с самого начала были убеждены в том, что имеем дело с весьма серьезным и обдуманным шагом со стороны генерала Корнилова». Они следили за ним давно и давно этого шага ждали. «Корниловский приезд в Москву, подготовка караулов в Москве — очевидно, на случай провозглашения генералом Корниловым диктатуры (это опять объясняет московские страхи Керенского и Некрасова, см. выше) — вся деятельность офицерского союза в ставке, телеграмма генерала Корнилова к железнодорожникам с поддержкой их ультиматума — все это в связи с ультиматумом ген. Корнилова, сделало ясным, что борьба затевается серьезная». Эти слова показывают, что Некрасов целиком присоединился к точке зрения Керенского, приняв ее, как готовую.

В.Н. Львов думал, что спасает Керенского и Россию. Какая колоссальная наивность! Он просто приготовил своими руками яму для красного зверя, которого так долго и напрасно выслеживали. Зверь попал в нее сам, и охотники могут, наконец, спокойно вздохнуть: нужно только принять меры, чтобы зверь оттуда не выскочил.

Только тогда, когда решение «идти до конца» в борьбе с Корниловым было принято двумя друзьями, А.Ф. Керенский вспомнил о своем помощнике Савинкове. Не даром его считали в тесном кругу друзей Керенского «втянутым в игру Корнилова». На 26-е вечером назначено было, как мы знаем, обсуждение того самого законопроекта о мерах в тылу, которым Савинков успокаивал Корнилова. Вместо того Керенский вызвал Савинкова в Зимний Дворец и сообщил ему оба известные нам документа. Отношение к ним Савинкова оказалось совершенно иное, чем Некрасова. Он сразу предположил, «что в основе событий, разыгравшихся 26-го августа, лежит недоразумение. Исходя из этого убеждения, при котором я остаюсь и теперь (13-го сентября 1917 г.)», заявляет Савинков, «я в присутствии г. Балавинского и г. Вырубова, советовал министру-председателю сделать попытку исчерпать дело Корнилова путем мирных переговоров». Это, конечно, было бы самое благоразумное.., если бы не полу паническое, полуспортсменское настроение Керенского и Некрасова.

Линия, намечавшаяся ими, была удобна уже тем, что по-прежнему, это была линия наименьшего сопротивления. «Я им революции не отдам»: это так гармонировало со всеми остальными речами Керенского, с установившимся взглядом совета рабочих и солдатских депутатов на Корнилова, как на «контрреволюционера», с собственными подозрениями Керенского, направленными в эту сторону, вплоть до к.-д., словом, со всей той идеологий, которую официально продолжал исповедывать Керенский и которая была единственным оправданием его личного пребывания у власти в глазах левых.

Понимал ли Керенский в эту минуту, что объявляя себя противником Корнилова, он выдает себя и Россию с руками Ленину? Понимал ли он, что данный момент — последний, когда схватка с большевиками могла быть выиграна для правительства? Чтобы понять это, нужно было слишком от многого отказаться. Трагизм Керенского, особенно ярко очертившийся в эту минуту решения, состоял в том, что хотя он уже многое понял, но отказаться ни от чего не мог. И он «им» этим «контрреволюционерам» «революции не отдал». Вопреки обещанию, данному в Москве: погубить душу, а родину спасти, Керенский душу свою спас, а погубил родину, «отдав революцию» тем другим, о которых сам знал, что они ведут Россию к гибели. Если можно сосредоточить в одной хронологической точке то «преступление» Керенского перед Россией, о котором так много говорили, то это «преступление» было совершено в эту минуту, вечером 26-го августа.

В комментариях к своим показаниям* Керенский обнаружил несомненное понимание того объективного факта, что 26 августа предрешило 26 октября. Но он пытался повернуть политическое острие этого объяснения в сторону своих политических противников. Виноват Корнилов и его сторонники — тем, что помешали Керенскому удержать идею «национального равновесия». «Я совершенно серьезно утверждаю, что на одной из площадей бывшей России должен быть поставлен большевиками обелиск Корнилову с надписью: «Сим победили». Я уже говорил, какой благодарный материал дали отдельные видные либералы своим поведением в корниловские дни большевистским и полубольшевистским демагогам. На единственную идею, которая спасала от политической смерти, на идею единой общенациональной власти, начался в рядах демократии последний натиск». В действительности натиск большевиков удался потому, что «идея общенациональной власти» осталась голой формой, лишенной всякого содержания.

______________________

* Дело Корнилова, стр. 145, 149.

______________________

Как бы то ни было, вечером 26-го августа, А.Ф. Керенский не стоял на высоте своей собственной «общенациональной позиции». Он стал на одну из сторон и усердно работал над разрушением общенациональной позиции, руководясь не столько логикой, сколько психологией, не столько государственными мотивами, сколько неудержимым личным порывом.

На вполне разумное предложение Савинкова, которое еще могло в последнюю минуту спасти положение, Керенский ответил категорическим отказом. «Савинков предлагал сейчас же (то есть вечером 26-го августа) переговорить с Корниловым по прямому проводу: это я помню», показывает Керенский. И затем он прибавляет свой позднейший комментарий. «Я помню очень хорошо, что в этой просьбе я Савинкову отказал. Отказал я потому, что по мнению Савинкова, правительство обязано было «исчерпать» все средства для мирной, без огласки, ликвидации конфликта. Я же находил, что на лицо был не конфликт, то есть не столкновение двух равноправных сторон, а преступление, которое нужно было ликвидировать мирно, но не переговорами с преступным генералом, а волей Временного Правительства, которой нарушивший свой долг главнокомандующий должен немедленно подчиниться. С той минуты, как разговаривая по прямому проводу с Корниловым я убедился в его замысле, никто и ничто не могло уже сбить меня с этой точки зрения»*.

______________________

* Дело Корнилова, стр. 127.

______________________

Разница была тут в том, что Савинков советовал Керенскому не спешить становиться на точку зрения «преступного генерала». Ведь, как показал сам Керенский (стр. 131), «Львов неоднократно повторял, что самое важное для них — это именно то, чтобы произошла легальная передача власти, чтобы не было захвата, а чтобы было формальное постановление Временного Правительства. На этом «они», видимо, очень настаивали. По крайней мере Львов раза три возвращался к этому и настойчиво повторял, что «чрезвычайно важно для них, чтобы было постановление правительства о передаче власти, чтобы все в легальных формах произошло», мы видели, что эта идея была усвоена в ставке даже Завойко».

Решив вопрос для себя, Керенский созвал совещание высших чинов военного ведомства для выяснения технической возможности сопротивления Корнилову. Лишь после всего этого он обратился к министрам. Главной целью этого обращения было — не получить поддержку от товарищей, а вернуть себе полную и неограниченную свободу действий. По сообщению Н.В. Некрасова журналистам («Русское Слово» 31-го августа), в этом «историческом заседании», при обсуждении мер борьбы с Корниловым выяснилось, что исключительные условия момента настоятельно требовали передачи всей полноты власти в руки одного лица... А.Ф. Керенский тогда же заявил, что в течение ближайшего времени, может быть, потребуется новое преобразование кабинета и что эта мера вызывается интересами дела и необходимостью усиления компетентности власти*.

______________________

* В своих показаниях, очень уклончивых по отношению к данному случаю, Керенский мотивирует свое предложение «предоставить ему некоторую свободу действий» — существовавшими ранее разногласиями в министерстве (стр. 131); «перед этим были уже довольно трудные взаимоотношения внутри Временного Правительства. А теперь, при создавшейся обстановке, едва ли могли быть быстро приняты все нужные меры. Не было сплоченности и солидарности в правительстве. В особенности затрудняла популярность Кокошкина и Чернова. Это были элементы, которые едва ли могли действовать и даже быть вместе в тот час».

______________________

Гораздо прямее и откровеннее звучат заявления Керенского в рассказе Ф.Ф. Кокошкина («Русские Ведомости», 1 сентября). А.Ф. Керенский заявил, что ему должны быть предоставлены, в виду создавшегося положения, исключительные полномочия для борьбы с мятежом, равно как и право образовать кабинет по своему усмотрению. «Я, (Кокошкин) первым взял слово и заявил, что для меня не представляется возможным оставаться в составе Временного Правительства при диктаторском характере власти его председателя. Если такой характер этой власти будет признан в данный момент необходимым, дальнейшее пребывание в составе правительства окажется безусловно для меня невозможным, тем более, что на опыте последнего месяца я убедился, что сходясь с министром-председателем в основной цели — спасения родины и свободы, — я часто расхожусь с ним в вопросе о средствах для достижения этой цели... После меня заявили о своих отставках и другие министры, — последним В.М. Чернов. Министры из партии к.-д. заявили, что они в данный момент выходят в отставку, не предрешая вопроса о своем будущем участии во Временном Правительстве. Министры-социалисты, заявляя о своей отставке, сказали, что представляют себя в полное распоряжение министра-председателя» .

Таким образом, в руках А.Ф. Керенского оказалось 14 прошений об отставке, «тут же подписанных», «частью мотивированных, частью лаконических». «Принимая наши прошения», рассказывает далее Н.В. Некрасов, «Керенский заявил, что отставок он сейчас принять не может и что временно вопрос должен остаться на весу. Поэтому все министры должны пока остаться при исполнении своих служебных обязанностей. Это было принято членами кабинета без возражения, за исключением Ф.Ф. Кокошкина, который тут же категорически заявил, что отставку свою он считает окончательной».

«С этого момента», отмечает Ф.Ф. Кокошкин в своем сообщении, «министры к.-д. не принимали участия в заседаниях Временного Правительства. Впрочем, формально заседания более не происходили, а были лишь частные совещания. Все меры принимались единолично министром-председателем». С этим изложением, в сущности, согласен и Н.В. Некрасов. «Передав», говорит он, «всю полноту власти Керенскому, Временное Правительство естественно перестало существовать, как таковое. У нас за эти дни происходил целый ряд совещаний, но все они носили частный характер. Формально заседаний правительства не было, и этим, может быть, объясняется то обстоятельство, что министры к.-д. не получали официального приглашения на совещания». Отсутствие министров, принадлежащих к партии, заподозренной «демократией» «в соучастии с мятежом» Корнилова, конечно, не было неприятно министру-председателю, только что получившему полноту власти для борьбы с «безумной авантюрой» и ведшему теперь энергичные переговоры с левыми партиями о реконструкции кабинета.

Однако после подачи отставок и после приведенного заявления Керенского, вечернее заседание 26-го августа продолжалось до четырех часов ночи. Оно возобновилось в полдень и в 7 часов следующего дня. Керенский совершенно беспрепятственно провел (свое решение — немедленно начать свою борьбу с Корниловым, и для этого, в виде «первого шага», дал предписание Корнилову сдать должность верховного главнокомандующего. Условившись затем собраться в полдень 27-го, министры разъехались на рассвете по домам, вовсе не уверенные, что в оставшиеся часы ночи они не будут подвергнуты тем арестам, от которого В.Н. Львов предлагал спасти Керенского путем отъезда в ставку*.

______________________

* В следственной комиссии возник вопрос, в какой момент заседания произошло увольнение в отставку Корнилова: до или после отставки министров. В последнем случае постановление было бы незаконным, ибо увольнение верховного главнокомандующего возможно только указом правительства. Поэтому и Керенскому пришлось утверждать, что увольнение Корнилова «было предложено и принято до вручения мне отставок». Но в доказательство он мог только привести слова: «Это несомненно. Я сделал доклад и соответствующий из него вывод». (Стр. 136-137). На прямые вопросы, «был ли указ правительства» и «как была редактирована телеграмма», ему пришлось ответить, что он «не может сказать, было ли постановление тут же записано», ибо «было бурное заседание», что телеграмма была наспех составлена, не внесена в исходящий журнал и что текст ее не имеется на лицо. Мы увидим далее, что сопротивление Корнилова мотивировалось отчасти тем, что телеграмма была без номера, без указания на то, что это есть постановление правительства и, что под ней была простая подпись «Керенский», без обозначения его званий. Из изложенного в тексте видно, что постановление об отставке Корнилова едва ли могло быть принято до отставок министров, так как это был первый в ряду вопросов, вызывавших сами отставки. Министры, подавшие в отставку, — и в особенности два министра к.-д., заявившие категорически, что отставки их окончательные, — очевидно, не желали нести ответственности за действия Керенского по подавлению «мятежа». По признанию самого Керенского в этом заседании «вообще говорилось о чрезвычайно серьезной обстановке и явном непонимании Корнилова, попытке ниспровержения Временного Правительства», но он не помнит, упоминалось ли слово «мятеж» (стр. 131).

______________________

День 27-го августа выдался ясный и тихий. В газеты не проникало еще ни звука о корниловском «восстании». Напротив, в интервью Савинкова в этот день можно было прочесть уверение, что «генерал Корнилов пользуется абсолютным доверием Временного Правительства», что предложения его доклада «приняты» и «мероприятия верховного главнокомандующего по оздоровлению фронта и тыла и восстановлению дисциплины в армии поддерживаются и Временным Правительством, которое не замедлит их осуществить» («Русское Слово», 28 августа). Главной тревогой петроградцев была возможность выступления большевиков. Но мы уже знаем, что большевики, получив сведения об агитации офицеров и боясь сделаться жертвой провокации, сами приняли меры, чтобы никаких выступлений не состоялось. Полугодовой день революции прошел менее оживленно, чем будни, так как осторожная часть населения, боясь новых эксцессов, осталась сидеть дома. Марсово поле, место погребения жертв революции, оставалось пустынным. Зато по соседству, в Зимнем Дворце, рано утром министры уже спешили открыть частное совещание. А.Ф. Керенский прочел им проект объявления населению о происшедшем и сообщил о своем намерении, объявить Петроград и уезд на военном положении.

В проекте объявления события излагались в выражениях далеко не бесспорных, а вывод из них делался уже совершенно неправильный. «26-го сего августа генерал Корнилов прислал ко мне члена Государственной Думы В.Н. Львова с требованием Временному Правительству передать генералу Корнилову всю полноту власти, с тем, что им по личному усмотрению будет составлено новое правительство для управления страной. Действительность полномочий члена Государственной Думы Львова была подтверждена генералом Корниловым при разговоре со мной по прямому проводу. Усмотрев в предъявлении этого требования... желание некоторых кругов русского общества воспользоваться тяжелым положением государства для восстановления в стране государственного порядка, противоречащего завоеваниям революции, Временное Правительство признало необходимым для спасения родины, свободы и республиканского строя уполномочить меня принять скорые и решительные меры, дабы в корне пресечь всякие попытки посягнуть на верховную власть в государстве и на завоеванные революцией права граждан». Далее излагались «приказания» Керенского о сдаче должности Корниловым Клембовскому, главнокомандующему северного фронта и об объявлении военного положения в Петрограде. Голос благоразумия в среде министров еще не был заглушен инстинктом самосохранения. Министры не могли не понимать спорности тех выражений, в которых изложена была А.Ф. Керенским цель миссии В.Н. Львова и демагогичности того вывода, будто генерал Корнилов покушается на восстановление старого порядка и на уничтожение завоеваний революции. Но сомнения, которые возбуждала явная неискренность и неправильность заявлений документа, сказались лишь в том, что Керенскому предложено было подписать документ одному: ведь ему передана вся власть, он несет всю ответственность. Все же, министры сделали оговорку: следовало бы, до опубликования документа, еще раз переговорить со ставкой.

С этим решением в час дня заседание прерывается до вечера. Раз Керенский согласен повременить с опубликованием до новых переговоров, возрождается надежда, что все громоздкое здание, наскоро воздвигнутое Керенским и Некрасовым на показаниях Львова, окажется зданием, построенным на песке и рухнет само собой.

На прямой провод едет, однако, не сам Керенский, как можно было бы ожидать, едет Савинков*, чувствующий, что тень подозрения пала на него самого. Он едет не только, чтобы разъяснить вопрос, но и, прежде всего, чтобы выгородить самого себя. Во-первых, спешит он сразу же заявить Корнилову «я никогда не предлагал вам от имени министра-председателя никаких политических комбинаций, — да и не мог предложить». Противоположное утверждение в телеграмме генерала Лукомского есть «клевета». Это было верно, — и это объясняет, почему для разговоров с Керенским о «политических комбинациях» Корнилову приходилось, вместо осторожно державшегося Савинкова, прибегать к услугам Аладьина или Львова.

______________________

* После категорического запрещения говорить с Корниловым в ночь на 27-е, Савинкову «была предоставлена возможность» разговаривать, — «и он говорил целый день», иронизирует Керенский. Спасая свою непримиримую позицию. Керенский поясняет, что «предлагал им (сторонникам переговоров) самим вести переговоры с генералом Корниловым» лишь в том смысле, что просил их оказать на него возможное воздействие для того, чтобы он подчинился Временному Правительству, пока еще не поздно, полагая при этом, что они «исходят только из предположения о добросовестном заблуждении генерала Корнилова» (стр. 129, 150).

______________________

Во-вторых, продолжал Савинков, «оправданием вашего предприятия не может служить также и ссылка на нежелание правительства следовать той программе, которую вы изложили в докладной записке, подписанной мной». Это уже не совсем верно, ибо мы знаем упорную и не совсем удачную борьбу Савинкова против этого самого «нежелания правительства следовать программе Корнилова». В комментарии к своим показаниям Керенский прямо заявляет, что Савинков был «виноват в том, что выступая в ставке, превышал данные ему полномочия и действовал не только в качестве моего ближайшего помощника, но и самостоятельно ставил себе определенные политические задания» (стр. 168). Напору Савинкова Керенский в этих случаях противопоставлял, по собственному выражению, «пассивную оборону» (стр. 27), при которой «Корнилову и его сторонникам не удавалось сделать ни шагу дальше тех пределов, которые ставились Временным Правительством». И в данном случае Керенский определенно заявил в своих комментариях (стр. 183), что «или военный законопроект был бы принят в формах приемлемых для всех всей коалиции, и следовательно для советов, или само коалиционное правительство перестало бы существовать до принятия этого проекта».

Таким образом, Савинков уже вовсе не мог иметь оснований для того заявления, которое он затем сделал: «В этот же день и почти в тот час, когда правительство должно выло принять этот законопроект, о чем я вас поставил в известность одновременно по телеграфу, вам угодно было попытаться продиктовать вашу единоличную волю народу русскому». Продолжая в этот решительный момент отделять свое дело от дела Корнилова, Савинков слагает всю вину на последнего за то, что «все попытки мои, длительные и упорные, связать вас тесною связью с демократией российской, осуществляя именем признанного ею вождя программу вами предложенную, не увенчались успехом».

Наконец, Савинков резко отгораживается и от миссии Львова. «Едва ли вы будете отрицать, господин генерал, что требования предъявленные вами правительству через В.Н. Львова, и та позиция, которую вы заняли в этом вопросе, губительны для отечества, ибо, чем бы ни кончилось начатое вами предприятие, родина наша пострадает безмерно». В заключение Савинков «во имя несчастной родины нашей, во имя того, чтобы чужеземец не продиктовал народу русскому своего закона, во имя, наконец, спасения жизней человеческих, которые погибнут от братоубийственных рук», обращался к Корнилову «с почтительной просьбой и настойчивым требованием подчиниться Временному Правительству, сдать должность и выехать из действующей армии».

Вместо разговора по существу, мы опять имеем искусное литературное произведение, предназначенное для Керенского, для суда, для потомства, — для чего угодно, только не для выяснения «недоразумения». /Корнилов на это литературное произведение желает ответить своим литературным произведением г очевидно во вкусе своих «сильных перьев», и откладывает свой ответ до 4-х часов дня. В 4 часа он читает ответ по пунктам. Первый пункт устанавливает долю ответственности самого Савинкова в подготовке «предприятия Корнилова». В телеграмме Лукомского подразумевается, что «правительство приняло определенные решения относительно большевиков и советов, так как для осуществления этого решения вы от имени Временного Правительства предложили мне двинуть к Петрограду конный корпус, причем между нами было у словлено, что окончание сосредоточения этого корпуса явится, по моей телеграмме вам, указанием момента объявления Петрограда на военном положении».

Второй пункт напоминает Савинкову, что разговоры о «политических комбинациях» были и с ним, и притом, именно, в связи с недоверием Корнилова к возможности выполнить военную программу при Керенском. В беседах наших 24-го и 25-го августа я высказывал вам, что колебания правительства в проведении принципиально принятой им программы, предложенной вами и мной, приводят к «расплате нашей русской территорией и новым позором армии за промедление». «Я указывал, что... только сильная, твердая власть.., олицетворенная диктатурой единоличной или коллективной.., может спасти родину от гибели», причем «я признаю его и ваше участие в составе правительства безусловно необходимым*. Далее Корнилов давал, наконец, свою официальную версию поручения, данного В.Н. Львову, предпослав этому замечание о «новых тревожных известиях», полученных им в промежутке между ответом Савинкова и приемом Львова**.

______________________

* На вопрос председателя следственной комиссии Керенскому, «предупреждал ли вас Савинков, что предположено объявление Петрограда на военном положении поставить в зависимость от приближения 3-го корпуса к Петрограду». Керенский отвечал довольно сбивчиво: «Так было, но я говорил, что никакого для меня значения приближение корпуса не имеет, что я нахожу это ожидание совершенно излишним, что эта мера необходима ввиду изменившейся обстановки и что объявление военного положения возможно, не ожидая никакого прихода. Таким образом, я мнение Савинкова оспаривал (но принял). В правительстве этот частный вопрос не обсуждался».
** Приготовления немцев к производству десанта на побережьях Рижского залива, убийство начальника Н. дивизии и комиссара Н. армии, телеграмма о количестве уничтоженных при взрыве в Казани снарядов и пулеметов.

______________________

«В.Н. Львов, по его словам, приехал по поручению А.Ф. Керенского с предложением высказать ему мои взгляды на три варианта организации, намеченные самим А.Ф. Керенским... Я заявил, что, по моему глубокому убеждению, я единственным исходом считаю установление диктатуры и объявление всей страны на военном положении. Я просил В.Н. Львова передать А.Ф. Керенскому и вам, что участие вас обоих в составе правительства считаю безусловно необходимым, просил передать мою настойчивую просьбу приехать в ставку для принятия окончательного решения, причем заявил, что, в виду имеющихся у меня точных сведений о готовящемся в Петрограде выступлении большевиков, я признаю положение крайне грозным и в частности считаю нахождение вас и А.Ф. Керенского в Петрограде весьма опасным для обоих вас, почему предложил приехать в ставку, гарантируя своим честным словом вашу полную безопасность». Таково было то объяснение «ультиматума», которое Керенский мог, если бы хотел, получить накануне вечером.

Далее, однако, Корнилов говорит о последствиях того, как этот «ультиматум» был принят. Несмотря на то, что и Савинков был уведомлен о дальнейших суждениях ставки о «коллективной» диктатуре в совершенно нелепой «иносказательной» телеграмме Филоненко (которой Савинков не понял), несмотря на определенное обещание Керенского «выехать сегодня в ставку, чтобы здесь принять окончательное решение», «я сегодня получил телеграмму о моем отозвании». Следует практический вывод, намеченный Корниловым. «Я глубоко убежден, что совершенно неожиданное для меня решение правительства принято под давлением определенных организаций. Уходить под давлением этих людей со своего поста я считаю равносильным уходу в угоду врагу с поля битвы. Поэтому, в полном сознании своей ответственности перед страной, перед историей и своей совестью, я твердо заявляю, что в грозный час, переживаемый нашей родиной, я со своего поста не уйду».

VIII. Корнилов выступает против правительства

«Измена» или недоразумение? — Опоздали. — Филоненко и Савинков отдаляются от Корнилова. — Воззвания и приказы генерала Корнилова. — Наступление Корнилова и паника правительства (28-го августа). — Попытки посредничества. — Министры предлагают заменить Керенского Алексеевым. — Декларация союзных послов

Заявление Корнилова создавало совершенно новое положение. Теперь уже его отказ подчиниться, а не мнимый «ультиматум», создавшийся на почве словесной путаницы В.Н. Львова, являлся отправным фактом при суждении о его «мятеже». Но пока не было распутано «недоразумение» с ультиматумом, группа людей, стоявших у аппарата на Мойке, все еще старалась извлечь из заявлений Корнилова материал для разъяснения этого «недоразумения», считая, очевидно, что, если будет устранена причина отказа Корнилова, то сам собою устранится и самый отказ. Ответ Савинкова Корнилову продолжал стоять на почве самооправданий и «восстановления исторической точности» фактов минувшего. Он, Савинков, просил конный корпус для подавления «всяких попыток» восстания, «откуда бы они ни шли». «Если бы даже сам Керенский объявил себя диктатором, то нашел бы в нем, Савинкове, врага»... По существу же, ему, Савинкову, «не надлежит ныне спорить», а только «доложить» Временному Правительству о разговоре. Но он «боится, что недоразумение сыграло роковую для нашей родины роль» и «из изложенного Корниловым усматривает, что Львов сыграл в этом деле плачевную, если не сказать больше, роль».

Разговор Савинкова по прямому проводу происходил в присутствии Маклакова, Пальчинского, товарищей министра Якубовича и кн. Туманова, полковника Барановского и комиссара северного фронта — Станкевича. У всех этих лиц, по мере хода разговора, явилось чувство облегчения. Слава Богу, не только Савинков не в «заговоре», но и никакого «ультиматума» не было. Точка зрения «недоразумения» начала брать верх над точкой зрения «мятежа». После Савинкова, Маклаков, познакомившийся с Корниловым за год перед тем в Галиции, перед самым пленом генерала, добавил по аппарату от себя несколько слов предостережения. Он сказал, наконец, то, что надо было сказать Корнилову с самого начала. «В передаче Львова ваше предложение было понято здесь (как мы только что видели, понято и Савинковым), как желание насильственного государственного переворота. Глубоко рад, что это по-видимому, недоразумение. Вы недостаточно верно осведомлены в политическом настроении... Необходимо принять все меры, ликвидировать все недоразумения, без соблазна и огласки... Правительство своим последним неосторожным шагом еще более обострило положение. Я охотно встретился бы с вами, с А.Ф. Керенским и Б.В. Савинковым и здесь, и в ставке, и думаю, что недоразумение могло бы быть устранено при личных объяснениях»

Этим осторожным осведомлением политический деятель, один из приглашенных Корниловым на совещание в ставку, думал перевесить дурные советы в ставке безответственных фаворитов Корнилова. Увы, эти советники ближе, — и физически, и морально — к Корнилову, — и с последствиями их советов мы скоро встретимся.

Как только стало выясняться для присутствующих, что «ультиматум» может быть понят, как недоразумение, Савинков, чтобы не терять времени, из аппаратной комнаты послал Керенскому адъютанта с просьбой повременить с опубликованием о Корнилове. Разговор происходил в четыре и в шесть часов. Замешкавшись немного после переговоров, Савинков и Маклаков отправились сообщить правительству радостное известие, что «недоразумение разъясняется»...

Увы, они опоздали... «Вернувшись в восемь часов в Зимний Дворец», рассказывает Савинков, «я застал там Некрасова, который в резкой форме заявил мне, что из-за моей просьбы повременить с опубликованием дела Корнилова Временное Правительство опоздало». Не «опоздать» — это ведь основная руководящая мысль Керенского. «Я» прибавляет Савинков, «этого замечания не понял». И трудно было понять его, ибо из собственных заявлений Некрасова оказывается, что они с Керенским вовсе и не думали ждать. Они действовали, пока Савинков разговаривал на проводе, действовали даже и раньше самого разговора. Объявление, которое еще в час дня предполагалось опубликовать только после переговоров с Корниловым, уже было разослано повсюду до возвращения Савинкова с прямого провода. А о мерах, принятых до разговора по проводу, вот что рассказывает Н.В. Некрасов. «Распоряжение приостановить движение эшелонов корниловских войск по железным дорогам, подписанное А.Ф. Керенским, было мною передано П.П. Юреневу, подавшему накануне прошение об отставке, но оставшемуся вместе с другими министрами при исполнении служебных обязанностей. П.П. Юренев заявил, что он свои обязанности по руководству министерства с себя слагает. Тогда мной были вызваны Ливеровский и Коржановский (товарищи министра путей сообщения) и распоряжение А.Ф. Керенского — немедленно приостановить движение корниловских эшелонов — было мною отдано им. Я помню, как через два часа после этого Ливеровский по телефону сообщил мне, что эшелоны прорываются насильно и что их можно остановить только силой же. Для этого необходимо разобрать путь и устроить искусственное крушение. Об этом было сейчас же доложено А.Ф. Керенскому, и он, без всяких колебаний отдал распоряжение применить эти героические средства... Все эти распоряжения отданы были А.Ф. Керенским еще до разговора Б.В. Савинкова с генералом Корниловым по аппарату, то есть до 4-х часов дня 27-го августа».

В восемь часов вечера, когда вновь собрались министры, оставалось лишь сообщить им о совершившихся фактах. Керенский и Савинков доложили бывшему правительству о «новых обстоятельствах», открывшихся в промежутке. В.Н. Львов, очевидно, «передал все дело в значительно преувеличенном виде и углубил содержание переданного ему генералом Корниловым требования». Далее, «имеются основания предполагать», что самые эти требования «явились результатом воздействия на Корнилова со стороны Львова, который в силу каких-то соображений, заверял генерала Корнилова, что ведет с ним переговоры по поручению некоторых членов Временного Правительства». Что оставалось делать экс-министрам, получившим такие сведения? По сообщению корреспондента «Русских Ведомостей», правительство, вполне благоразумно, «признало необходимым поручить А.Ф. Керенскому войти вновь в переговоры со ставкой», то есть сделать то самое, чего тщательно избегал сам Керенский и что все его действия делали окончательно невозможным. Министры приняли, очевидно, предложение Савинкова*.

______________________

* По сообщению Керенского (стр. 128), после разговора с Корниловым, Савинков, около 8-ми часов вечера, идет в Зимний Дворец и настаивает на необходимости «испробовать — исчерпать недоразумение и вступить с генералом Корниловым в переговоры (очевидно, в том смысле, который отрицался Керенским)».

______________________

Но как же могли, однако, министры «поручать» что-либо Керенскому после того, как они уже не рассвете передали ему неограниченные полномочия.*

______________________

* Сам Керенский, исходя из своего «обращения» к населению 27-го августа, утверждает (стр. 132): «в ночь на 27-е августа я получил не всю полноту власти, а только определенные полномочия для разрешения определенной задачи — скорейшей и безболезненной ликвидации корнилов-ского выступления». (Во всяком случае, вопрос о «переговорах» входил, именно, в эту категорию).

______________________

Вечернее заседание 27-го августа окончательно разрешило и этот вопрос. Около полуночи было предположено вручить верховную власть коллегии из пяти лиц, при чем таковыми намечались Керенский, Некрасов и Терещенко, старый «триумвират», к которому присоединялись, предположительно, Савинков и Кишкин (или Скобелев). Остальные члены Временного Правительства, превращались в простых руководителей отдельных ведомств, не входящих в состав верховной власти. Правда, вопрос о реконструкции власти тотчас же сделался (с утра 27-го августа, см. ниже) предметом спора между Керенским и советом рабочих и солдатских депутатов. Но прежний состав Временного Правительства с этого момента мог уже считать себя окончательно ликвидированным. Момент прощания, в выражениях, ставших обычными, был отмечен Керенским: министр-председатель благодарил уходивших товарищей за те высокие чувства, которые их одушевляют в данную решительную минуту.

Однако же сторонники признания всего инцидента с Корниловым простым недоразумением, еще не сдавались. К ним присоединились к концу дня М.И. Терещенко и генерал М.В. Алексеев.

Терещенко получил от своего представителя в ставке, кн. Г.Н. Трубецкого, подробное фактическое изложение положения с точки зрения нам уже известной из его показаний. Последним известием этого дня, отданным в печать уже ночью, было весьма оптимистическое сообщение: по последним сведениям из кругов Временного Правительства (информация шла от Терещенко), пока неофициальным («официальные» сообщения печати обыкновенно шли через Некрасова), намечается возможность мирного исхода конфликта с генералом Корниловым, так как генерал Корнилов представил доказательства, что все недоразумение порождено Львовым, который, как выражается Корнилов, «напутал».

В час ночи на 28-е приехал, экстренно вызванный, генерал Алексеев и был немедленно привезен встретившим его Вырубовым в Зимний Дворец к Керенскому. Керенский предложил генералу Алексееву пост верховного главнокомандующего. Попросив дать ему на прочтение телеграммы и юзограммы, генерал Алексеев тотчас же убедился, что отчисление Корнилова от должности последовало на основании данных неясных и непроверенных, что беседа Львова была лишь одной из стадий длительных переговоров Керенского с Корниловым и что точное содержание «ультимативного требования» Корнилова вовсе не установлено при переговорах. Считая, что вообще «смена в такие минуты верховного главнокомандующего может гибельно отозваться на самом существовании армии, малоустойчивой и непрочной», генерал Алексеев не находил серьезных оснований для смены и, по его показанию, «решительно отказался от принятия должности верховного главнокомандующего, высказав свое убеждение, что дело нужно закончить выяснением недоразумения, соглашением и оставлением генерала Корнилова в должности, чтобы избавить армию от толчков и пагубных потрясений». Но генерал Алексеев наткнулся на тоже готовое решение Керенского. При этом снова обнаружилось, что действия полномочного премьера опережают рассуждение и осведомление. «Министр-председатель», показывает генерал Алексеев, «ответил, что теперь никаких соглашений с генералом Корниловым быть не может. От министра иностранных дел Терещенко, я услышал, что уже послана телеграмма по всем линиям железных дорог, что генерал Корнилов изменник России и поэтому никакое приказание его по линии железных дорог не должно быть выполняемо. Автором этой телеграммы, разрушавшей всякую возможность выяснить недоразумение и придти к соглашению, был Некрасов. Говорили, что от него же исходили распоряжения о порче железных дорог, по которым двигалась дивизия 3-го конного корпуса, не останавливаясь производством крушения поезда, указав, что она сделана еще до 4-х часов 27-го августа».

Что касается телеграммы, упоминаемой генералом Алексеевым здесь, видимо, смешаны два документа: Первый документ — обращение к железнодорожникам, в котором есть запрещение исполнять приказы Корнилова, но нет выражения «изменник», и обращение к населению и армии*.

______________________

* Воззвание к железнодорожникам изложено в следующих выражениях: «Железнодорожники, судьба России в ваших руках. Вы помогли в свое время свергнуть старую власть. Вы должны отстоять завоевания революционной России от темных посягательств военной диктатуры. Ни один приказ, исходящий от генерала Корнилова, не должен быть вами исполнен. Будьте бдительны и осторожны, творите единственно волю Временного Правительства, волю всего народа русского. Министр-председатель Керенский».

______________________

Второй документ — приказ по войскам Петрограда. Вот его текст: «Восставший на власть Временного Правительства бывший верховный главнокомандующий генерал Корнилов, заявлявший о своем патриотизме и верности народу в своих телеграммах, теперь на деле показал свое вероломство. Он взял полки с фронта (Корнилов это опровергает в своем показании), ослабив его сопротивление нещадному врагу — германцу, и все эти полки отправил против Петрограда. Он говорил о спасении родины — и сознательно создает братоубийственную войну. Он говорит, что стоит за свободу, — и посылает на Петроград туземные дивизии. Товарищи, час испытания вашей верности свободе, революции наступил, и в сознании святости выполняемого долга перед родиной, встретьте стойко и славно ваших обманутых генералом Корниловым бывших товарищей по армии. Пусть увидят они перед собой истинно революционные полки, непременно решившиеся защищать правительство революции и пусть, пока не поздно, поймут и устыдятся того дела, на которое их преступно послали. Если же не поймут, я, ваш министр, уверен, что вы без страха до конца исполните свой великий долг. Подписано: министр-председатель, военный и морской министр Керенский», Имеется еще радиотелеграмма Керенского, разосланная «всем»; в ней говорится о «требовании генералом Корниловым немедленной передачи ему диктаторской власти над всем государством», о «жалких попытках верховного главнокомандования, ослепленного предательской клеветой», о «предательской попытке кучки ослепленных или обманутых людей», о «безумии немногих». Но в ней нет прямых указаний на «измену» генерала Корнилова.

Быть может сообщение генерала Алексеева относится к обоим документам, но, именно, относительно второго мы имеем дальнейшие разъяснения В.Л. Бурцева, напечатанные в газете «Общее Дело» (Петроградское издание), о роли Некрасова. По словам Бурцева, «редакция текста телеграммы в том виде, как она была послана, явилась неожиданностью и для самого Керенского. По крайней мере, когда вопрос о разрыве между ставкой и Временным Правительством был выяснен, министр-председатель еще не давал разрешения на посылку телеграммы, редакцию которой набросал Некрасов. Приглашенный тогда же к министру-председателю М.И. Терещенко, ознакомившись с текстом правительственного воззвания к армии, где генерал Корнилов называется изменником, пришел в ужас. М.И. Терещенко сумел убедить Керенского в безрассудности подобного текста, грозившего неисчислимыми бедствиями армии».

Вероятно, к этому моменту относится свидетельство Савинкова о настроении лиц, собравшихся в Зимнем Дворце. «В 4 часа утра, 28-го августа, я вернулся в Зимний Дворец, по вызову Керенского и нашел там генерала Алексеева и Терещенко. Мы все четверо были согласны, что ультиматум Львова не более, как недоразумение». Продолжаем теперь цитату из Бурцева. «Немедленно был вызван в Зимний Дворец и Н.В. Некрасов. Из расспросов его выяснилось, что прошло уже два часа, как названная телеграмма сдана в аппарат». Тогда Керенский сделал последнюю попытку вернуть документ обратно. В ночь на 28-е августа, около 4 часов утра», — так гласит хроникерская справка газеты, — министр-председатель А.Ф. Керенский, войдя в комнату журналистов в Зимнем Дворце, обратился к ним с настойчивой просьбой снять во всех газетах текст его обращения к населению и армии, которое объявляло Корнилова изменником. Когда из разговоров с журналистами А.Ф. Керенский понял, что просьба его технически невозможна, он сказал: «Очень жаль».

Так в этот решительный, роковой момент всей истории революции делалась высшая политика в Российском государстве*.

______________________

* На вопрос следственной комиссии о «роли Некрасова» и судьбе депеши, Керенский отозвался запамятованием (стр. 153): «не помню». «Я помню, что телеграмма, которая должна была идти на радио была задержана просто потому, что мы считали, что не следует чрезмерно возбуждать общественное мнение и настроение». В прибавленном к этому показанию комментарии Керенский называет толки о «роли Некрасова» «одним из злобных вымыслов в деле Корнилова», но «перебирая эти «вымыслы» про Некрасова, не опровергает тех фактов, которые изложены в нашем тексте».

______________________

К утру, 28-го августа, разрыв между главой государства и главой армии был, таким образом, сделан непоправимым. И если день 27-го августа можно было назвать «днем недоразумений», то дню 28-го августа приличествует другое название — «дня правительственной паники», начавшейся тогда, когда Корнилов принял брошенный ему вызов.

Распоряжение Керенского о сдаче Корниловым должности Лукомскому и о немедленном приезде его в Петроград, было получено Корниловым в ставке утром 27-го августа. После безмятежного настроения субботнего дня, эта воскресная телеграмма, по замечанию князя Трубецкого, «произвела на всех впечатление разорвавшейся бомбы». «Создалось впечатление, что, или данное уже Керенским обещание приехать в понедельник, как и весь разговор со Львовым, есть провокация, — или же после того произошел поворот правительства в сторону большевиков». Действительность была гораздо ближе к первому предположению, чем ко второму. Но генерал Корнилов, уже заранее настроенный к тому, чтобы ожидать всевозможных правительственных колебаний в сторону уступок левым элементам*, склонился ко второму предположению. «Я пришел к выводу», показывает он, что «правительство окончательно подпало под влияние совета, для борьбы с которым (видимо, Корнилов не очень отчетливо различал отличие «совета» от большевиков) правительство само же вызвало войска»! Генерал Корнилов приводит и основания, склонившие его к такому заключению. Прежде всего, это доказывается распоряжением самого правительства о передвижении третьего корпуса для подавления большевистского движения. Другое доказательство, есть отсутствие разногласий с правительством, относительно корниловской программы оздоровления армии. Третье доказательство, это беседы с Савинковым и «сведения об усилении давления совета рабочих и солдатских депутатов на правительство». Ввиду всего этот и «опираясь на заявления командующих северным, западным, юго-западным и румынским фронтами, «я решил», признает Корнилов «выступить открыто и произведя давление на Временное Правительство, заставить его 1) исключить из своего состава тех министров, которые, по имеющимся у меня сведениям, были предателями родины и 2) перестроиться так, чтобы стране была гарантирована сильная и твердая власть. Для оказания давления на Временное Правительство я решил воспользоваться 3-м корпусом генерала Крымова, которому и приказал продвижение для сосредоточения к Петрограду». В другом месте своего показания Корнилов, возвращаясь к этому решающему моменту, еще раз указывает мотивы своего решения следующим образом. «Зная, что в Петрограде предвидится замедление издания Временным Правительством акта о распространении закона о смертной казни на внутренние округа России, я пришел у убеждению, что правительство снова подпало под влияние безответственных организаций и, отказываясь от проведения моей программы, решило устранить меня, как главного ее инициатора. В виду тягчайшего положения страны и армии я решил должности верховного главнокомандующего не сдавать и выяснить предварительно обстановку. Объявив об этом генералу Лукомскому, я спросил его, намерен ли он принять обязанности верховного главнокомандующего (как требовал Керенский). Лукомский доложил мне, что он не считает возможным заменить меня. В тот же день я переговорил по прямому проводу с управляющим военным министерством Савинковым (это второй разговор Корнилова с С.), которому заявил, что ввиду создавшихся условий, я не считаю возможным уйти со своего поста.

______________________

* См. выше разговор Корнилова с Савинковым, 23-го августа, в ставке.

______________________

Сложность и внутренняя противоречивость мотивов, которыми Корнилов оправдывает свое решение, лучше всего помогают нам понять его психологию. Его решения идут далее того момента, к которому относятся. Тем самым подтверждается, что они были приняты раньше, чем момент этот наступил, — в предвидении, что наступление его неизбежно. Корнилов «не сдает своего поста» только для того, чтобы «выяснить предварительно обстановку». Вот решение, которое вполне исчерпывало бы необходимость момента. Он получил отставку в бумаге без номера, подписанной Керенским, который без Временного Правительства не имел права, по его мнению, увольнять главнокомандующего: вот мотивировка, которой и ограничился бы человек осторожный, привыкший считаться с юридической стороной вопроса и с практическими соображениями. Корнилов приводит и эти формальные мотивы. Но не в его характере ограничиваться формальными основаниями. И тут же рядом, только что сказавши, что он лишь хочет «выяснить предварительно обстановку», он заявляет, что он вообще «решил выступить открыто» и что цель его выступления — «давление на Временное Правительство с целью освободить его от «предателей родины». Его действительное и настоящее основание — это его «убеждение, что правительство подпало под влияние безответственных элементов» и «отказывается от проведения программы», без которой Корнилов не представлял себе спасения родины. Хотя Корнилов и относит «усиление давления совета рабочих и солдатских депутатов на правительство» к последнему моменту и утверждает, что он получил какие-то новые сведения об этом, но мы знаем, что никаких сведений этого рода он получить не мог. Мы видели, наоборот, что как раз не только совет, но и солдатская секция приглашала к «беспрекословному исполнению военных приказов генерала Корнилова», «демократия» была весьма подавлена и большевики, боясь сыграть в руку Корнилову, отказались от выступления (см. выше).

Представление Корнилова о том, что правительство подпало под влияние левых элементов, конечно, составилось не в эту последнюю минуту, а уже давно. И, именно, оно продиктовало ему, — тоже не теперь, а давно, — решение не покидать поста, если даже Керенский уволит его в отставку. Мы видели, что он прямо дал понять это Керенскому в Петрограде, в разговоре 10-го августа. Во время Московского Совещания о предстоящей отставке Корнилова, также как о неизбежном сопротивлении Корнилова этому решению, говорили, как о фактах или совершившихся, или имеющих совершиться в ближайший срок. Это, именно, и напрягло отношения Корнилова с Керенским, который прекрасно понимал, что уволить Корнилова так, как он уволил Брусилова, Алексеева и многих других, — «как прислугу» — нельзя. Именно поэтому Керенский так страстно и ухватился за тот предлог к увольнению Корнилова, который, как он думал, дал ему В.Н. Львов. Именно поэтому он и не сумел отнестись к сообщению Львова и к вытекавшему отсюда положению объективно и спокойно. Со своей стороны Корнилов, как мы видели, уже 23-го, в разговоре с Савинковым, заявил катешрически, что с Керенским, как с человеком «нерешительным и неискренним», вместе он больше работать не может, что в правительство он окончательно изверился, ибо они предпочитают ему любимца совета, генерала Черемисова, который отвергает его программу, Приходится сомневаться, был ли Корнилов вполне откровенен с Савинковым, когда, в конце того же разговора, принял вид человека, вполне успокоенного сообщениями собеседника, и когда просил Савинкова передать Керенскому, что будет соблюдать верность ему и правительству. Вернее, по-видимому, то, что он все-таки, несмотря на савинковские успокоения, продолжал думать — или даже, как он выразился в своем показании, знать про себя «что в Петрограде предвидится замедление издания Временным Правительством акта о распространении закона смертной казни на тыл». Возможность такого «замедления» ведь, естественно, вытекала из психологии Керенского, а Савинков вовсе не был так близок к Керенскому, чтобы ручаться за его решения. Мы, действительно, видели, что в то время, как Савинков уверял Корнилова, что его программа будет немедленно осуществлена, Некрасов не скрывает от печати, что, именно, по вопросу о немедленности — мнения в правительстве расходятся. И получив, вместо ожидавшегося сообщения — что программа проведена — приказ об отставке, Корнилов вывел единственное возможное для него заключение: «Меня устраняют как главного инициатора программы»: значит, правительство «отказывается от проведения ее» и, следовательно, оно «снова подпало под влияние безответственных организаций». Если так, то остается действовать «открыто», то есть «заставить» правительство почерпнуть необходимую силу для проведения программы в собственной реконструкции, а для этого «произвести давление» на него путем «передвижения» военной силы к Петрограду. Решаясь «выступить открыто» для «давления» на правительство, Корнилов едва ли соображал, как называется этот шаг на языке закона и под какую статью уголовного уложения можно подвести его поступок.

Ближайшим последствием решения Корнилова — не подчиниться приказанию Керенского, — было отдаление от него тех двух комиссаров, которые до этого момента работали вместе с ним: Филоненко и Савинкова. Оба пошли при этой неизбежной для них перемене позиций дальше, чем требовалось соображениями личной безопасности. Но роль М.М. Филоненко была особенно двусмысленна. Вечером 26-го августа мы видели его в сообществе Завойко и Аладьина — обсуждающим с Корниловым проект переустройства правительства, в котором Филоненко доставалось место в совете обороны, а обоим последним — министерские посты. Днем, 27-го, князь Трубецкой застал в ставке следующую сцену. Из кабинета вышли генералы Корнилов и Лукомский, причем последний просил Корнилова предоставить ему возможность хоть несколько минут переговорить с ним наедине. Когда оба они ушли в кабинет, оставались Филоненко, Аладьин и Завойко, причем последний, выйдя оттуда, сообщил, что Филоненко только что просил арестовать его... Свою просьбу Филоненко объяснил тем, что, как представителю Временного Правительства, он должен быть на его стороне, а между тем, он всей душой сочувствует Корнилову. «Я говорил по этому поводу с Лукомским», прибавляет князь Трубецкой, «и спрашивал его, арестован ли Филоненко. Лукомский ответил, что с него взято честное слово не выезжать». Интересно сравнить с этим рассказом объективного наблюдателя собственный рассказ Филоненко журналистам (10-го сентября, «Русское Слово»). «Накануне своего выступления Корнилов объявил меня арестованным. Я указал бывшему верховному главнокомандующему на ошибку, которую он совершает, ибо, если бы я своевременно уехал в Петроград, мною бы приложены были все старания к улаживанию конфликта... Корнилов был неумолим. Я тогда же заявил, что не перенесу позора и застрелюсь. Корнилов успокаивал меня, просил обождать один день» и т.д. Надо прибавить к этому, что М.М. Филоненко публично и в печати заявлял неоднократно, что он «не считает мятежным шагом отказ генерала Корнилова сложить полномочия». Открытое неповиновение генерала Корнилова началось, по мнению Филоненко, с того момента, как он арестовал комиссара Временного Правительства («Речь», 13 сентября), то есть исполнил просьбу комиссара Филоненко!

Б.В. Савинков маневрировал гораздо искуснее. Мы видели, что уже в своем первом разговоре по проводу в 4 часа 27-го августа, он успел в присутствии многочисленных свидетелей отгородиться от генерала Корнилова. Правда, еще в 2 часа 40 минут 27-го августа, Корнилов послал ему, по соглашению (см. выше), следующую телеграмму, уже вытекавшую из его решения направить генерала Крымова на Петроград: «Корпус сосредоточивается в окрестностях Петрограда к вечеру 28-го августа. Я прошу объявить Петроград на военном положении 29-го августа. № 6394, генерал Корнилов, подл, подполковник Лукомский, Романовский». Но мы видели, что весь этот день и до раннего утра 28-го августа Савинков еще стоял на точке зрения «недоразумения». Посылка к Петрограду третьего корпуса вытекала еще из предыдущих соглашений. Савинкову нужно было только затушевать свое намерение направить войска не только против большевиков, но и против совета. И в своем интервью 13-го сентября, он уже определенно стоит на точке зрения, что «само по себе движение кавалерии к Петрограду до 27-го августа отнюдь не было направлено ни против Временного Правительства, ни против совета рабочих и солдатских депутатов. Наоборот, движение конного корпуса в Петроград было предпринято по приказу Временного Правительства для защиты, как Временного Правительства, так и совета, представителям которых в дни 35 июля грозила не меньшая опасность, чем министрам». Предположение объявить Петроград на военном положении было, хотя и после колебаний, также принято Керенским.

«Недоразумение кончилось и начинался мятеж» лишь с того момента, когда «Корнилов отвечал на телеграмму Керенского, что не считает себя смещенным и сохраняет за собой звание верховного главнокомандующего, задержал в ставке комиссара Временного Правительства Филоненко и распорядился о немедленной отправке со ст. Дно, по направлению к Петрограду, кавалерийской туземной дивизии, поставив во главе ее генерала Крымова». Все эти три действия совершились в течение дня 27-го августа, хотя мы и не знаем точно, когда именно они стали известны в Петрограде. По-видимому, уже после этого момента Савинков, с разрешения Керенского, имел второй разговор с Корниловым по прямому проводу, который он излагает следующим образом («Русские Ведомости», 13 сентября). «Я объяснил генералу Корнилову, что все происшедшее, по моему глубокому убеждению, является недоразумением и что для него есть сейчас один выход: подчиниться решению министра-председателя, остановить движение войск на Петроград и приехать немедленно в Петроград, где инцидент должен быть освещен и разъяснен. В ответ на это генерал Корнилов заявил мне, что он больше не признает Временное Правительство. Отдавая себе полный ответ в происшедшем и учитывая опасность, которая угрожала республике и свободе, я принял пост петроградского генерал-губернатора, то есть командующего войсками, которые пришлось бы двигать против Корнилова». «Таким образом, мне пришлось стать врагом тою самого человека, которого я считал человеком безукоризненной честности и любящим Россию, как немногие ее любят, и к которому я питал не только уважение, но и привязанность. Я стал врагом генерала Корнилова, как я стал бы врагом всякого, кто пытался бы установить личную диктатуру, ибо я всю жизнь боролся за республику»

Последние слова звучат неискренно; и уже полной Капитуляцией перед установившейся к 28 августа официальной терминологией была прокламация Б.В. Савинкова в его новом звании генерал-губернатора. «Граждане, в грозный для отечества час, когда противник прорвал наш фронт и пала Рига, генерал Корнилов поднял мятеж против Временного Правительства и революции и стал в ряды ее врагов... Со всяким, посягающим на завоевания революции, кто бы он ни был, будет поступлено, как с изменником».

С Корниловым оставались к вечеру 27-го августа, только такие люди, как Аладьин и Завойко. И как Некрасов в Зимнем Дворце, так эти люди в ставке, ночью на 28-е августа, нашли возможным и нужным форсировать положение. Как там, так и здесь, окончательное решение было принято втайне от лиц, имевших ближайшее право в нем участвовать. Вот что рассказывает по этому поводу князь Г.Н. Трубецкой. «28-го августа, утром, я спросил Лукомского, настаивал ли он на том, чтобы все вопросы решались при его, как начальника штаба, участии и не произошло ли за ночь каких-либо новых событий. На первый вопрос определенного ответа от генерала я не получил (ответ, конечно, был бы отрицательным). На второй — кто-то из присутствовавших ответил, что была послана какая-то телеграмма, которую, как оказалось, ни он, ни генерал-квартирмейстер не читал. Мне стало ясно, что разрыв произошел... Уезжая из ставки, я в вагоне получил распространявшийся там приказ № 1 и настолько был удивлен им, что усомнился в его подлинности. Мне стало ясно, что случайно люди подсунули его генералу Корнилову, который, не продумав его глубоко, подписал».

Последняя догадка кн. Трубецкого требует одной лишь поправки. Не может быть сомнения, что «приказы», которыми генерал Корнилов начал свое «открытое выступление», не были «случайно подсунуты» в эту самую ночь на 28 августа. Наоборот, они были заготовлены заблаговременно, в ожидании событий и, вероятно, неоднократно обсуждались в том кругу доверенных людей, для которого даже и генерал Лукомский был человеком чужим и лишним. На содержании приказов очень характерно отразилось политическое миросозерцание этого круга лиц, включая и генерала Корнилова, которому принадлежит авторство, по крайней мере, одного из приказов.

Приводим, прежде всего, целиком тот приказ, на который ссылается князь Трубецкой и который был, действительно, формальным объявлением войны Временному Правительству. Вот содержание этого приказа, датированного 27 августа.

«Телеграмма министра-председателя за № 4163 во всей своей первой части является сплошной ложью. Не я послал члена Государственной Думы В.Н. Львова к Временному Правительству, а он приехал ко мне, как посланец министра-председателя. Тому свидетель член Государственной Думы Алексей Аладьин. Таким образом, совершилась великая провокация, которая ставит на карту судьбу отечества. Русские люди, великая родина наша умирает. Близок час кончины. Вынужденный выступить открыто, — я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное Правительство, под давлением большевистского большинства советов, действует в полном согласии с планами германского генерального штаба, убивает армию и потрясает страну внутри.

Тяжелое сознание неминуемой гибели страны повелевает мне в эти грозные минуты призвать всех русских людей к спасению умирающей родины. Все, у кого бьется в груди русское сердце, все, кто верит в Бога, — в храмы; молите Господа Бога об явлении величайшего чуда, спасения родимой земли. Я, генерал Корнилов, — сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что мне лично ничего не надо, кроме сохранения великой России и клянусь довести народ — путем победы над врагом — до Учредительного Собрания, на котором он сам решит свои судьбы и выберет уклад своей новой государственной жизни. Предать же Россию в руки ее исконного врага — германского племени и сделать русский народ рабами немцев, — я не в силах и предпочитаю умереть на поле брани и чести, чтобы не видеть позора и срама русской земли. Русский народ, в твоих руках жизнь твоей страны. Генерал Корнилов».

Это первое, по дате напечатания, объявление генерала Корнилова не было первым по замыслу. Подготовляя свое выступление еще до появления В.Н. Львова в ставке и до телеграммы Керенского за № 4163, Корнилов, при содействии своих приближенных, уже заготовил заранее обращение к народу, казакам и крестьянам. В своем окончательном виде эти обращения появились, однако, лишь 28-го августа, — после того, как генерал Корнилов получил копию телеграмм, адресованных Керенскому и датированных тем же днем, от главнокомандующих фронтами генералов: Клембовского, Балуева, Щербачева и Деникина. Клембовский писал, что «не может во имя преданности и любви к родине, принять должность верховного главнокомандующего вместо Корнилова, так как не чувствует в себе ни достаточных сил, ни достаточного умения для столь ответственной работы в переживаемое тяжелое и трудное время», и «считает перемену верховного главнокомандующего крайне опасной, когда угроза внешнего врага целости родины и свободе повелительно требует скорейшего проведения мер для поднятия дисциплины и боеспособности армии», Балуев выражал полное согласие с Корниловым относительно мер для поднятия боеспособности армии, и заявлял, что — «считает уход генерала Корнилова гибелью для армии и России», ибо «увольнение его показывает, что проектированные меры правительством не принимаются», а меры эти безотлагательны и генерал Корнилов есть «единственный человек в России, способный своей железной волей водворить в армии порядок». Щербачев также признавал смену Корнилова «крайне опасной в военном отношении». «Разделяя меры, предложенные им для поднятия дисциплины», он считал своим долгом заявить, что «смена генерала Корнилова неминуемо гибельно отразится на армии и защите России» и обращался к патриотизму Керенского с мольбой, «во имя спасения родины сохранить армию от раскола». Деникин выражался еще прямее: «Я солдат и не привык играть в прятки... Оставление свое на посту» после своего резкого доклада 16-го июля, Деникин «понял, как сознание Временным Правительством своего тяжкого греха перед родиной и желание исправить содеянное зло». Узнав о смене Корнилова и «видя в этом возвращение власти на путь планомерного разрушения армии и, следовательно, гибели страны». Деникин «доводит до сведения Временного Правительства, что по этому пути он с ним не пойдет».

«Поддержанный в своем решении всеми главнокомандующими фронтов», Корнилов объявил теперь в своем «обращении к народу», что он решился «не подчиниться приказанию Временного Правительства» и «предпочитает смерть устранению его от должности верховного». «Будущее России, заявлял Корнилов, находится «в слабых, безвольных руках». В минуты, когда подступы к обеим столицам почти открыты для победного шествия торжествующего врага, Временное Правительство забывая великий вопрос самого независимого существования страны, кидает в народ призрачный страх контрреволюции, которую оно само своим неумением к управлению, своей слабостью во власти, своей нерешительностью в действиях вызывает к скорейшему воплощению». Вследствие слабости правительства, «надменный враг, посредством подкупа и предательства распоряжавшийся у нас в стране, как у себя дома, несет гибель не только свободе, но и существованию народа русского». Однако, вне всякого соответствия с тяжестью этих обвинений — почти в сознательном предательстве — Корнилов, «избегая всяких потрясений, предупреждая пролитие русской крови в междоусобной брани и забывая все обиды и оскорбления», обращался к Временному Правительству с торжественным приглашением: «приезжайте ко мне в ставку, и совместно со мной выработайте и образуйте такого рода состав правительства народной обороны, который обеспечивая победу, повел бы народ русский к великому будущему».

В воззвании к казакам, датированном тем же 28 августа, после напоминания о доблести казаков, Корнилов «обвинял Временное Правительство в нерешительности действий, в неумении и неспособности управлять, в допущении немцев к полному хозяйничанью внутри нашей страны, о чем свидетельствует взрыв в Казани, где взорвалось около миллиона снарядов и погибло 12 тысяч пулеметов». Более того, он обвинял некоторых членов правительства в прямом предательстве родины и тому приводил доказательство: «Когда я был на заседании Временного Правительства в Зимнем Дворце 3-го августа, министр Керенский и Савинков сказали мне, что нельзя всего говорить, так как среди министров есть люди неверные (см. выше)». Поэтому, заявлял Корнилов, «когда вчера Временное Правительство в угоду врагам потребовало от меня оставления должности верховного главнокомандующего, я, как казак, по долгу совести и чести, вынужден был отказаться от исполнения этого требования, предпочитая смерть на поле брани — позору и предательству родины». Казакам он напоминал, — очевидно, имея в виду свои предварительные беседы с их представителями, прежде всего, с Калединым: <<Вы обещали стать вместе со мной на спасение родины, когда я найду это нужным». «Час пробил.., идите же за мной».

В числе заготовленных заранее воззвании было и воззвание к крестьянам с обещаниями аграрной реформы. Но в числе изданных документов, мне таковой неизвестен. Чтобы исчерпать их политическое содержание, следует остановиться еще на обширном приказе № 897 от того же 28 августа. В нем генерал Корнилов излагает со своей точки зрения фактическую историю своего отложения от Временного Правительства. Документ этот имеет всю цену показания перед следственной комиссией и, в своей прямоте и откровенности не останавливается ни перед какими признаниями. Генерал Корнилов открыто признает здесь, что его намерение созрело у него и что соответственные меры были им приняты до приезда в ставку Савинкова и В.Н. Львова. Он начинает свою историю с своего требования о введении смертной казни и с своих предложений, «принципиально одобренных» правительством и повторенных им в заседании Государственного Совещания 14-го августа. Корнилов затем продолжает: «Время было дорого, каждый потерянный день грозил роковыми последствиями, а между тем, Временное Правительство, с одной стороны, не решалось осуществить мои предложения, а с другой, — допускало даже определенную критику их газетами и различными организациями. Одновременно, в целях окончательного разложения армии, была начата и травля высшего командного состава. В то же время, по самым достоверным сведениям в Петрограде готовилось вооруженное выступление большевиков. Имелись определенные указания на то, что они намереваются захватить власть в свои руки, хотя на несколько дней, и объявив перемирие, сделать решительный и непоправимый шаг к заключению позорного сепаратного мира, а, следовательно, погубить Россию. Что подобное намерение со стороны большевиков и некоторых безответственных организаций являлось вполне вероятным, подтверждается и тем, что в составе их, как то с несомненностью доказано, имеется большое число предателей и шпионов, работающих в пользу Германии на немецкие же деньги. Видя бессилие Временного Правительства и отсутствие у него решимости принять энергичные меры против лиц и организаций, определенно ведущих к гибели Россию и дабы предотвратить катастрофу, я решил подтянуть к Петрограду четыре кавалерийских дивизии с тем, что если выступление большевиков действительно последует, то оно будет подавлено самыми решительными и крутыми мерами. С преступной работой изменников тыла надо было покончить раз навсегда. Решаясь на это, я лично не преследовал никаких честолюбивых замыслов и не желал принимать на себя всю тяжесть единоличной ответственности по управлению страной. Я хотел, в согласии с целым рядом лиц, пользующихся общественным доверием и с целым рядом общественных организаций, стремящихся к спасению России, — дать при помощи этих же видных общественных деятелей, сильную власть родине, способную спасти ее от гибели и позора. Я лишь считал необходимым вступление мое, верховного главнокомандующего, в состав нового правительства. Выступление большевиков в Петрограде намечалось на 28-29 августа, а к 24 числу в Пскове, Великих Луках и на ст. Дно уже было сосредоточено три кавалерийских дивизии».

Все это было до неожиданной миссии В.Н. Львова, к которой и переходит Корнилов в дальнейшем своем рассказе. Как видим, приказ № 897 прямо признает «заранее обдуманное намерение», с которым Корнилов готовил преобразование Временного Правительства в целях создания «сильной власти». Свои мотивы Корнилов еще подробнее, чем это сделано в приведенном приказе, изложил в особом приказе № 900, датированном 29 августа. Вот относящаяся сюда часть этого приказа:

«Мне известно из фактических письменных данных, донесений контрразведки, перехваченных телеграмм и личных наблюдений следующее:

1) Взрыв в Казани, где (и т.д., ср. выше).., произошел при несомненном участии германских агентов.

2) На организацию разрухи рудников и заводов Донецкого бассейна и юга России Германией истрачено миллионы рублей.

3) Контрразведка из Германии доносит:
а) намечается одновременный удар на всем фронте, с целью заставить дрогнуть и бежать нашу развалившуюся армию;
б) подготовлено восстание в Финляндии;
в) предполагаются взрывы мостов на Днепре и Волге;
г) организуется восстание большевиков в Петрограде.

4) (Передается эпизод 3 августа в Зимнем Дворце, рассказанный выше).

5) Я имею основание также подозревать измену и предательство в составе различных безответственных организаций, работающих на немецкие деньги и влияющих на работу правительства».

Если в мотивировке отдельных пунктов обвинения тут и можно усмотреть излишнюю прямолинейность и бездоказательность, то против общего смысла их возражать совершенно невозможно. Несомненно, Корнилов имел основание утверждать и то, что данный состав правительства с указанными им гибельными для России явлениями бороться не может.

Рассказ Корнилова в приказе № 897 о приезде Савинкова вполне совпадает с нашим изложением. Следует отметить лишь, что тут еще раз Корнилов определенно подчеркивает, что его собственные решения сложились ранее. «Пожелание Временного Правительства, переданное мне через Савинкова», говорит он (сосредоточение одного кавалерийского корпуса под Петроградом) «вполне соответствовало принятому уже решению».

В дальнейшем Корнилов утверждает, что до вечера 26 августа из заявлений Львова и из телефонных разговоров с Савинковым и Керенским, обещавшим выехать в ставку 27, он имел полное основание заключить, что его «действия и решения шли в полном согласии с Временным Правительством», которое само предложило ему, устами Львова, взять диктаторскую власть. Только приказ, полученный утром 27-го, — сдать должность и немедленно ехать в Петроград убедил его, что тут ведется «двойная игра». Из телефонных разговоров 27-го он убедился, что Керенский и Савинков «не только отказываются от сделанных предложений, но даже отрицают самый факт таковых». В таком положении Корнилов принял окончательное решение, о котором и сообщает в таких выражениях: «Принимая во внимание, что при сложившейся обстановке дальнейшие колебания смертельно опасны и что предварительно отданные распоряжения отменять уже поздно, я сознавая всю тяжесть ответственности, решил не сдавать должности Верховного главнокомандующего. В сокращенном изложении приказа № 900 Корнилов выражается еще энергичнее. Посылку к нему Львова он называет «исторической провокацией», и делает из нее вывод, «что безответственное влияние взяло верх в Петрограде и родина подведена к краю гибели». «В такие минуты» не рассуждают прибавляет он «не рассуждают, а действуют».

Итак, к утру 28-го августа разрыв между правительством и главнокомандующим стал совершившимся фактом. Картина настроения этого дня будет понятнее, если мы приведем здесь хронику событий, основанную на сообщениях «Русского Слова».

11 часов утра. «В кругах Временного Правительства положение признается критическим. Министры не скрывают, что наступление генерала Корнилова может быть ликвидировано только силой оружия».

После утреннего совещания министров-социалистов. Некрасов заявляет журналистам: «Положение крайне серьезно. Возможность предполагаемого соглашения отпала. Мы, Временное Правительство, с генералом Корниловым находимся сейчас в положении воюющих сторон. Вопрос о власти будет решен штыками».

12 1/2 часов дня. «Правительство получило сведения, что отряд, присланный генералом Корниловым, сосредоточился вблизи Луги». «Кровопролитие неизбежно», взволнованно заявил Некрасов иностранным журналистам.

2 1/2 часа дня. «Получены сведения, что через ст. «Оредеж» проследовало девять новых поездов с войсками Корнилова. В головном поезде находится железнодорожный батальон. Авангард этих войск продвинулся до ст. «Семрино». Железнодорожная часть и саперы разрушили баррикады, сооруженные на полотне, по приказу Временного Правительства. Часть войск генерала Корнилова, как выясняется, проследовали на северо-западную дорогу, другая движется по Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороге. Головной поезд генерала Корнилова прошел «Вырицу» (56 верст от Петрограда). Принимаются меры для исправления испорченного (по распоряжению Некрасова) пути на ст. «Семрино» (44 версты). Ожидается, что с прибытием последующих поездов, которые уже подходят к «Оредежу» (121 верста), кавалерийские части пойдут к Петрограду по шоссе».

3 часа дня. — «По телефону из Луги получено сообщение, что лужский гарнизон сдался войскам генерала Корнилова и выдал все оружие. Станция и все правительственные здания Луги заняты войсками Корнилова.

6 часов вечера. «Войска генерала Корнилова прошли Лугу и по шоссе направляются к ст. Тосно. По-видимому, войска генерала Корнилова пытаются окружить Петроград со всех сторон».

9 часов вечера. «Покидая заседание, члены кабинета делились впечатлениями. Общее настроение бодрое, но отнюдь не оптимистическое. Члены кабинета вполне единодушно сходятся в том, что создавшаяся обстановка может дать временный успех генералу Корнилову и, что в связи с этим не исключена возможность занятия Петрограда».

11 часов вечера. «Временному Правительству доложили, что два эшелона корниловских войск прорвались из Нарвы и находятся в полуверсте от Гатчины. Два другие эшелона на пути к Гатчине.

11 1/2 часов вечера. «Правительственные войска вошли в соприкосновение с войсками генерала Корнилова на ст. «Антропшино» Московско-Виндаво-Рыбинской железной дороги. С минуты на минуту ожидается начало боя».

2 часа ночи. «В штаб округа поступило донесение, что у ст. «Антропшино» начался бой между правительственными и корниловскими войсками. С обеих сторон есть убитые и раненые.

Мы видели, что Корнилов начал движение, получив предварительно определенные заявления командующих фронтами об их солидарности с ним. Действительно, ночью на 28 правительству стало ясно, что генерал Клембовский, которому Керенский передавал верховное командование, не склонен принять его. «Воспользовавшись предоставленными ему полномочиями, он распорядился по линиям железных дорог немедленно возобновить переброску войск генерала Корнилова, «остановленную распоряжением Некрасова («Русское Слово»)». Утром, 28-го, Керенский получил приведенные выше телеграммы Клембовского, Балуева, Щербачева и Деникина. В час ночи стало известно (потом это сообщение, переданное газетам через бюро печати при Временном Правительстве оказалось не верным), что от генерала Каледина поступила на имя Керенского телеграмма, в которой первый выборный атаман Донского войска предлагал Временному Правительству принять условия, выставленные Корниловым, причем заявлял, что в случае отрицательного решения он отрежет Москву от снабжающего ее юга.

Общее впечатление всех приведенных известий на правительство и на наиболее осведомленные круги столичного общества было самое удручающее. В течение дня впечатление это постепенно сгущалось, дойдя к середине дня до состояния полной паники. Успех Корнилова в этот момент казался несомненным. Одним из наиболее уверенных в нем оказался Н.В. Некрасов, сообщивший своим друзьям, что дело окончательно проиграно и остается только честно умереть, ибо сопротивление бесполезно. Некоторые видные вожди совета рабочих и солдатских депутатов предчувствуя свою участь в случае победы Корнилова, спешили уже приготовить себе заграничные паспорта. Паническое настроение быстро распространилось и в столице, о чем свидетельствует масса преувеличенных слухов, в свою очередь усиливавших подавленное настроение руководящих кругов.

Мысль о посредничестве, как о единственном средстве вовремя остановить придвинувшуюся вплотную гражданскую войну, в этой обстановке рождалась сама собой. Еще накануне, 27-го, мысль эта приняла форму резолюции в совете союза казачьих войск. Настроение казаков больше всего склоняло их к нейтралитету между борющимися сторонами и делало из них естественных посредников. «Мы будем помогать России, пока будет надежда спасти ее: а когда мы эту надежду потеряем, то мы все уйдем на Дон и отгородимся от России таможенной чертой». Вот мысли, которые давно уже бродили в головах руководителей казачества. В эти дни они приняли вид слуха, будто атаман Каледин отзывает все казачьи войска на Дон и хочет отрезать Дон от остальной России. В 11 часов вечера 27-го августа, союз казачьих войск, выслушав доклад сочленов Грекова и Авдеева, вызванных к главнокомандующему округом, «обсудил создавшееся положение» и признал «своим гражданским долгом принять возможные меры к предотвращению гражданской войны», а «если этот конфликт не будет безотлагательно ликвидирован.., командировать к Временному Правительству для предложения услуг совета по принятию необходимых мер к ликвидации конфликта... и для предотвращения братоубийственного столкновения М.А. Караулова (члена Государственной Думы и атамана терского войска), полковника А.И. Дутова и А.И. Еникеева.

Во время беседы с казачьей делегацией, Керенский потребовал от казаков письменного отказа от насильственного проведения в жизнь резолюции совета казачьих войск о несменяемости Корнилова, как бы подчеркивая этим, что лишь при этом условии будет считать казаков нейтральными в завязавшемся столкновении. Делегаты, однако, отказались выдать такой документ. Они предложили со своей стороны поехать к Корнилову, чтобы убедить его отказаться от гражданской войны. Если Корнилов не послушает их, то в таком случае, они призовут все казачество стать на сторону Временного Правительства. Совет союза одобрил этот план и Керенский согласился; ночью на 28 августа, казаки получили от Савинкова письменный пропуск в ставку. Но днем 28-го, Керенский взял свое разрешение обратно*. Совет союза признал в отказе «акт недоверия к казакам, которых правительство подозревает, по-видимому, в симпатиях к Корнилову», и в новой резолюции постановил «выразить свое глубокое сожаление по этому поводу и сложить с совета всякую ответственность за дальнейшее развитие конфликта».

______________________

* Керенский мотивировал этот отказ тем, что «при создавшихся условиях никаких посредничеств, никаких поездок для урегулирования не может быть, так как вопрос перешел совершенно в другую стадию» (стр. 149).

______________________

После полудня у друзей Керенского возник новый план. В.В. Вырубов обратился к находившемуся в Зимнем Дворце, в квартире Ф.А. Головина, П.Н. Милюкову и предложил ему устроить свидание с Керенским для обсуждения возможности посредничества. П.Н. Милюков согласился. Решено было просить и генерала М.В. Алексеева, находившегося в Зимнем Дворце, принять участие в беседе. Керенский принял Милюкова и генерала Алексеева у себя в кабинете. П.Н. Милюков сообщил ему, что получив за день перед тем приглашение от Корнилова ехать в ставку, он в этом усматривает формальное основание поехать в ставку, если бы его посредничество оказалось нужным. Керенский резко ответил на это, что Корнилова он может рассматривать только, как мятежника, с которым не может быть никаких разговоров, что долг общественных деятелей публично осудить Корнилова, как они осудили большевиков в дни 3-5 июля, и что партия народной свободы должна бы уже, взвесив на чьей стороне сила, окончательно встать на ту или другую сторону. Не отвечая на оскорбительный тон намеков Керенского, П.Н. Милюков лишь подчеркнул, что ведет этот разговор не для личного удовольствия и не для взаимных попреков. Он указал затем, что на точку зрения учета сил по необходимости приходится стать не партии, а самому правительству, и посоветовал Керенскому отказаться от строго формальной точки зрения нарушенного закона. При всем формальном сходстве между 3-5 июля и движением Корнилова, говорил далее П.Н. Милюков, между ними имеется та существенная разница, что мятеж большевиков грозил воцарением полной анархии, тогда как планы Корнилова имеют целью спасти Россию от окончательного распада. Именно поэтому он лично не склонен выступать с формальным осуждением Корнилова. Совершенно неожиданно, Керенский заявил тогда: «Я не могу лично вести переговоры с Корниловым, но если какая-нибудь группа общественных деятелей считает, что она имеет за собою силу, в таком случае я готов уступить этим лицам власть, — и пусть уже тогда они ведут переговоры с Корниловым». Принимая это за обычный прием Керенского — кажущейся уступкой проникнуть глубже в мысль собеседника, в котором он подозревает врага, П.Н. Милюков ответил, что он не имел в виду этого способа выхода из трудного положения. Однако, в течение дальнейшей беседы Керенский еще раз вернулся к своему предложению*.

______________________

* В комментариях к своим показаниям («Дело Корнилова», стр. 142-145) Керенский умалчивает об этой части нашей беседы и излагает ее следующим образом: «Милюков явился ко мне с предложением посредничества и с заявлением, что вся реальная сила на стороне Корнилова»... Приведя затем показание генерала Алексеева об этом свидании, Керенский продолжает: «Я должен сказать, что тогда у меня в кабинете генерал Алексеев все время молчал, за исключением нескольких слов о положении фронта при создавшемся безначалии и для меня даже было не совсем ясно, зачем он присутствовал при объяснении моем с М. Во всяком случае, в 3 часа дня 28-го августа, мне и в голову не приходило, что передо мной сидят не только единомышленники, но еще единомышленники, являющиеся ко мне с некоторого собрания, как я потом узнал (из изложения в тексте видно, что надо разуметь под этими таинственными намеками). Едва ли нужно говорить, что на ту мотивировку необходимости продолжать переговоры, которая изложена в показании генерала Алексеева, в разговоре со мною Милюков ни разу даже не намекнул, ибо, если бы это случилось, то ему... не пришлось бы свою беседу довести до конца (вероятно К. разумеет тут слова Алексеева: «Так как представлялось весьма вероятным, что в этом деле генерал Корнилов действовал по соглашению с некоторыми членами Временного Правительства и что только последние дни 26-28 августа это соглашение было нарушено или народилось какое-то недоразумение»). Милюков аргументировал интересами государства, патриотичностью мотивов выступления генерала Корнилова, заблуждающегося только в средствах и, наконец, как ultima ratio (последний довод) он привел мне решающий, по его мнению, и реальнейший довод — вся реальная сила на стороне Корнилова (в действительности, я вовсе не был уверен в успехе Корнилова и лишь вернул Керенскому его довод, иронически направленный к партии народной свободы.

На это, помню, я ему ответил, что я предпочитаю погибнуть, но аргументу силы права не подчиню (это было очень эффектно, но этого не было сказано, также как и последующего); что меня удивляет, как можно являться (я явился к К. с его согласия и считал его предварительно осведомленным о цели беседы) с предложением переговоров ко мне, министру-председателю после того, как генерал Корнилов осмелился объявить членов Временного Правительства агентами германского штаба (текст воззвания Корнилова мне был тогда неизвестен)... Да, я был страшно взбешен; я страшно возмутился (беседа велась в самом сдержанном тоне с обеих сторон), что Милюков совершенно не реагирует на этот более, чем недопустимый выпад Корнилова (повторяю, об этом вовсе не было речи), хотя во Временном Правительстве сидят его ближайшие политические друзья (смотревшие, впрочем, на Чернова приблизительно так же, как и Корнилов)... Помню также, как во время этого разговора, когда я указывал Милюкову, что мое отношение к выступлению Корнилова не может быть иным, чем отношение мое в июле к большевикам, что с точки зрения государственной власти тогда и теперь положение совершенно одинаково, что правительство стоит перед такой же попыткой насильственного захвата власти и т.д. Помню, как Милюков из разницы мотивов преступления — разницы мотивов не отрицал, не отрицаю и я, — приходил к требованию различного отношения власти и к самому преступлению (ср. то, что в той же книге — напр. стр. 184 — Керенский говорит о неудобстве «по многим соображениям, исследований в сторону» прикосновенности казачьих войск к восстанию, чтобы «не создавать новых поводов для розни»). Передо мною был июльский Мартов наизнанку.

______________________

Допуская возможность, что оно не случайное, П.Н. Милюков по окончании беседы, передал о предложении Керенского своим политическим друзьям в Зимнем Дворце и указал на генерала Алексеева, как на такого заместителя Керенского, против которого генерал Корнилов бороться не будет. Когда эта идея была передана Керенскому, он возразил, что генерал Алексеев все время молчал при беседе и что он, наверное, не примет кандидатуры. Чтобы устранить возможность такого возражения, П.Н. Милюков тотчас же (это было около 6 часов) взял автомобиль и съездил к генералу Алексееву, помещавшемуся в отдельном вагоне, на Царскосельском вокзале. Генерал Алексеев дал свое согласие, причем обменялся мыслями с П.Н. Милюковым относительно способа улаживания дела с генералом Корниловым. С этими сведениями П.Н. Милюков вернулся в квартиру Ф.А. Головина, в которой тогда квартировал и Ф.Ф. Кокошкин.

Как раз в это время начиналось заседание бывших министров, — на этот раз в полном составе, вместе с окончательно ушедшими членами партии народной свободы. Только что приехавший из Москвы по вызову Керенского Н.М. Кишкин прошел прямо на заседание, но П.Н. Милюков переслал ему записку о своих сношениях с генералом Алексеевым. Об этом был подробно осведомлен и Ф.Ф. Кокошкин.

Вернувшись поздно ночью с заседания, Кокошкин и Кишкин сообщили о нем приблизительно те же сведения, которые были потом изложены Ф.Ф. Кокошкиным в «Русских Ведомостях» (1-го сентября).

«Во время этого совещания были получены особенно тревожные сведения относительно продвижения корниловских войск. В связи с этим были высказаны различные предположения о том, как надлежало бы построить в таких обстоятельствах правительственную власть. С.Н. Прокоповичем была высказана мысль о создании директории. Была далее высказана тут — и встречена сочувствием и правой, и левой части кабинета — мысль о включении в состав директории генерала Алексеева. С этого момента имя генерала Алексеева называлось уже при всякого рода комбинациях реорганизации власти, и он намечался на различные посты. Ф.Ф. Кокошкин была высказана мысль о том, чтобы в настоящих тягостных условиях, генерал Алексеев был поставлен во главе правительства. Один из министров-социалистов высказал мнение, что может быть, надлежит вступить в переговоры с генералом Корниловым для предупреждения гражданской войны. Были голоса и за то, что представлялось бы целесообразным, чтобы А.Ф. Керенский в таких условиях сложил с себя власть. Один из министров признавал положение безвыходным, так как через несколько часов корниловские войска, вероятно, уже будут в Петрограде. Никакого определенного решения в этом совещании (ведь, это было «частное» совещание отставных министров) принято не было. К сообщенному здесь, Ф.Ф. Кокошкин, в разговоре со мной прибавлял и другие интересные черты о вечернем заседании 28-го августа. Предложение об уступке власти кому-либо другому сделано было самим Керенским с прямой ссылкой на его беседу с П.Н. Милюковым. Открытых сторонников сохранения им власти в заседании не оказалось.

Напротив, ряд министров высказался в пользу его ухода. А.С. Зарудный подверг при этом весьма резкой критике все поведение Керенского в деле Корнилова. Как кажется, именно, он закончил предложением войти в переговоры с Корниловым. Мнение о безвыходности положения принадлежало Н.В. Некрасову. Вероятно, в этом же заседании и Терещенко высказал мнение, о котором вспоминает Керенский в своих показаниях (стр. 152): «Это дело надо ликвидировать так, чтобы обоих за штат отправить и Керенского и Корнилова, удовлетворив обе стороны взаимным жертвоприношением». Кандидатура генерала Алексеева в премьеры поддерживалась несколькими членами бывшего кабинета и у Ф.Ф. Кокошкина осталось впечатление, что если бы состоялось голосование, то за Алексеева могло бы оказаться в этом совещании большинство голосов... Но тут «частное совещание» было прервано. А.Ф. Керенский спросил после него мнение Некрасова, обещавшего лишь двое суток тому назад идти с ним «до конца» и форсировавшего положение, приведшее к гражданской войне. Увы, самая поза Некрасова свидетельствовала о его душевном состоянии... Он лежал на диване и угрюмо молчал. Принужденный отвечать определенно, он присоединился к тем, кто советовал Керенскому уйти.

Этот момент был концом дружбы и министерской карьеры члена «триумвирата». Керенский колебался не долго. В соседней комнате его ждала депутация от совета рабочих и солдатских депутатов и здесь, по крайней мере, он мог быть уверен, что ему не посоветуют ни вступить в переговоры с генералом Корниловым, ни уступить свое место для этой цели генералу Алексееву. Еще раз вкус ко власти взял верх над требованиями, повелительно диктовавшимися интересами России...

Раньше, чем закончился этот день, была сделана и еще одна — третья и последняя — попытка посредничества, но уже совершенно безнадежная. Попытка эта принадлежала представителям союзных держав. Поздно вечером 28-го августа, сэр Джорж Бьюкенен вручил М.И. Терещенко следующую декларацию. «Представители союзных держав собрались под председательством сэра Джоржа Бьюкенена для обсуждения положения, создавшегося в связи с конфликтом между Временным Правительством и генералом Корниловым. В сознании своего долга оставаться на своем посту для оказания, в случае надобности, защиты своим соотечественникам, они, вместе с тем, считают своей важнейшей задачей необходимое поддержание единства всех сил России в целях победоносного продолжения войны, в виду чего единодушно заявляют, что в интересах гуманности и желания устранить непоправимое бедствие, они предлагают свои добрые услуги, в единственном стремлении служить интересам России и делу союзников».

Дело правительства было, конечно, воспользоваться или не воспользоваться этим предложением. Но в интересах союзников было, чтобы их именем не пользовались против Корнилова. Это было сделано в официальном заявлении политического управления военного министерства, «что Корнилов не может рассчитывать на поддержку союзных держав» и что «державы надеются на скорейшую ликвидацию мятежа». Эту и подобные попытки союзники пресекли, настояв, по инициативе американского посла, на напечатании их заявления от 28-го августа. Они сделали этот шаг уже непосредственно от себя, о чем свидетельствовало следующее добавление: «Некоторые газеты, упоминая в связи с переживаемыми событиями представителей союзных держав, приписывают им выступление, имеющее целью либо поддержку, либо подавление действий генерала Корнилова. Едва ли есть надобность опровергать подобное сообщение, столь противоречащее роли союзников по отношению к русским внутренним делам». «Во избежание недоразумений», союзники напечатали свою декларацию с «предложением добрых услуг для избежания кровопролития и гражданской войны». Напечатание этой декларации с пояснением в тот момент, когда дело Корнилова уже было проиграно (31-го августа), ярко подчеркнуло контраст между дипломатическими выражениями документа и действительными намерениями его авторов. День 28-го августа кончался при самом мрачном настроении члетгов правительства. «Должен признать», заявляет по этому поводу Керенский, «что внешне Милюков избрал очень удобную минуту, чтобы доказывать мне, что реальная сила на стороне Корнилова. День 28-го августа был как раз временем наибольших колебаний, наибольших сомнений в силе противников Корнилова, наибольшей нервности в среде самой демократии. Кроме попыток компромисса, в это время был массовый «исход» из места, заведомо обреченного на погибель. Была одна такая ночь, когда я почти в единственном числе прогуливался здесь — не потому, что не хотел ни с кем вместе действовать. Просто создалась такая атмосфера кругом, что полагали более благоразумным быть подальше от гиблых мест». «Был один такой час, когда и Некрасова я не видел около себя», прибавляет Керенский в другом месте. «Я никогда не забуду мучительно долгие часы понедельника и особенно ночи на вторник... Ответственность лежала на мне в эти мучительно тянувшиеся дни поистине нечеловеческая. Я с чувством удовлетворения вспоминаю, что не согнулся я тогда под ее тяжестью, с глубокой благодарностью вспоминаю тех, кто тогда просто по-человечески пожалели меня»*...

______________________

* Дело Корнилова, стр. 146-147, 153.

______________________

«Мучительно долгие часы ночи на вторник тянулись бесконечно в субъективном сознании Керенского. Но, объективно говоря, этих часов было не так уж много. В течение самой ночи уже начали поступать сведения, что распоряжения Некрасова и Ливеровского по ведомству путей сообщения достигли своей цели и что движение корниловских войск к Петрограду, вследствие железнодорожных трудностей, затормозилось.

Мы видели, что в 2 часа 40 мин. 27-го августа генерал Корнилов, еще не зная о своем смещении, писал Савинкову по условию телеграммы, согласно которой корпус Крымова должен был сосредоточиться в окрестностях Петрограда к вечеру 28-го августа». На 29-е августа Корнилов, опять-таки по состоявшемуся соглашению, просил объявить Петроград на военном положении. Но в течение того же 27-го августа произошел разрыв с Керенским, — нужно признать, непредвиденный Корниловым. В своих показаниях Корнилов заявил, что он «не принял особых мер для поддержания связи (с Крымовым) потому, что корпус направлялся в Петроград по требованию Временного Правительства и он не мог предвидеть такого положения дел, что связь его со ставкой будет прервана приказом правительства же». К этому месту корниловских показаний Керенский делает ироническое примечание: «То есть другими словами, генерал Корнилов предполагал, что и после предъявленных через В.Н. Львова требований и разговора нашего по прямому проводу я буду пребывать в спокойной уверенности, что никакой связи между «предложениями» из ставки и приближением 8-го корпуса нет». С гипотезой о «заговорщике», глубоко обдумавшем заранее все свои шаги, такое предположение, действительно, несовместимо. Но оно вполне естественно относительно человека, который считал, что Керенский сам пошел на неизбежный шаг переустройства власти и, после всех разговоров с Савинковым и В.Н. Львовым, сам только что обещал приехать 28-го в ставку, для выработки окончательного решения. В Петрограде «сговор» уже превратился в «заговор», но в ставке еще некоторое время были уверены в том, что сговор состоялся. В сговор этот входила и «связь между» принятием «предложения из ставки и приближением третьего корпуса». Таким образом, и здесь самое простое объяснение есть самое правдоподобное. Корнилов говорил то, что думал. «Спокойная уверенность», в которой Корнилов пребывал до получения отставки, лучше всего это доказывает. Именно, при таком объяснении самый факт получения отставки должен был произвести то действие «разорвавшейся бомбы», которое он произвел.

IX. Неудача и ликвидация выступления Корнилова

Остановка и разложение корниловских войск. — Судьба генерала Крымова. — Меры совета рабочих и солдатских депутатов и «комитетов спасения революции». — Конфликт с Донским правительством. — Керенский — верховный главнокомандующий. — Миссия генерала Алексеева в ставке. — Уход генерала Алексеева и политика генерала Верховского

Мы знаем уже, что Корнилов решил бороться — то есть осуществить то свое решение, на которое намекал Керенскому еще 10-го августа. Он не подчинился отставке. Вместе с тем, он — на этот раз впервые, уже в смысле открытой борьбы против правительства, подчинившегося большевизму, — приказал генералу Крымову немедленно отправить свои войска со станции Дно на Петроград. Но связь с генералом Крымовым была уже прервана. Этим генерал Корнилов объясняет «невыполнение Крымовым возложенной на него задачи». Этим же, по всей вероятности, объясняется и расстройство сношений между приближавшимися войсками Корнилова и элементами, приготовившимися действовать в самом Петрограде.

Ф. Винберг в своих воспоминаниях*, однако, объясняет дело иначе. «Несмотря на неумелость в ведении заговора», говорит он, «на многие неблагоприятные обстоятельства, сыгравшие роковую роль, заговор до последнего момента мог бы увенчаться успехом, если бы не трусость и нечестность петроградских руководителей... Все в те первые два дня приближения корпуса Крымова (очевидно, 27 и 28 августа) было подготовлено так, что можно было без большого риска начать действовать. Но Гейман самую решительную ночь провел в Вилла-Роде, а Сидорин и Дюсиметьер, именно тогда, когда от них все ждали решительного сигнала, последних распоряжений, — исчезли бесследно и нигде их нельзя было найти».

______________________

* «В плену у обезьян», стр. 104-107.

______________________

Это показание Винберга вполне подтверждается заявлением полковника Дутова В.Н. Львову в Оренбурге в январе 1918 года**. После приведенных выше слов Дутова: «Между 28 августа и 2 сентября, под видом большевиков должен был выступить я», Дутов продолжал: «Но я бегал в экономический клуб*** звать выйти на улицу, да за мною никто не пошел».

______________________

* См. выше.
** Известная правая организация под председательством члена Государственной Думы П.Н. Крупенского.

______________________

Дальнейшим объяснением провала всей той части предприятия, которая организована была в Петрограде офицерами, может служить еще одно показание Винберга. Автор интересных записок указывает, именно, на то, что предназначенные на организацию суммы были «некоторыми крупными участниками злосчастного дела» попросту присвоены или прокучены.

В.Н. Львов, по поводу этой подробности, вспомнил в мае 1921 г. в беседе со мной про один эпизод, рассказанный ему лицом, участвовавшим в передаче денег офицерским организациям. Лицо это должно было передать офицерам очень значительную сумму. Но приехав в назначенное место, оно застало «заговорщиков» в таком состоянии опьянения, что передать им денег не решилось.

Можно, таким образом, сделать вероятный вывод, что петроградские руководители в надлежащий момент не оказались на высоте положения и не проявили достаточной решимости. Объяснялось ли это, помимо указанных причин, чисто личными побуждениями или неуверенностью в прочности постановки всего дела, или, наконец, сведениями о мерах, которые успел уже принять Керенский после беседы с Львовым, или, наконец, всеми этими мотивами вместе, — все равно: в результате благоприятный момент в Петрограде был упущен.

Что оставалось при этих обстоятельствах делать генералу Крымову? Его положение глубоко изменилось в течение тех двух-трех дней, пока он был в походе. Из подчиненного начальника отряда, посланного на помощь правительству, он становился с утра 28-го августа, ответственным вождем инсургентов, двигавшихся на столицу с целью низложения этого правительства. Так завязался узел глубокой трагической коллизии, разрешившийся двумя днями позже самоубийством генерала Крымова. По убеждению, так же, как и по долгу дисциплину, он не мог ослушаться своего непосредственного начальника, генерала Корнилова. Еще 29-го августа он получил от него подтверждение приказания — продолжать движение на Петроград и «в случае дальнейшего перерыва связи, действовать сообразно с обстановкой, в духе моих первоначальных указаний». Как представлял теперь себе Крымов свою задачу, соответственно изменившейся обстановке, видно из его приказа № 128, изданного утром 29-го августа, и цитируемого Керенским: 1) Объявляю копии телеграмм министра-председателя и Верховного главнокомандующего (здесь приводилось объявление Керенского об отставке Корнилова и заявление Корнилова о «сплошной лжи» утверждений Керенского и об «открытом выступлении» против него)... 2) Получив телеграмму министра Керенского, командировал к командующему северным фронтом (которому был теперь подчинен, как командующий особой петроградской армией) за получением приказаний. Генерал Клембовский приказал передать.., что все командующие (см. их телеграммы Корнилову выше), признают в это тяжелое время верховным главнокомандующим лишь одного генерала Корнилова, все распоряжения которого действительны. А казаки давно постановили, что генерал Корнилов несменяем, о чем и объявляю для руководства (3-й корпус — казачий). 4) Сегодня ночью из ставки верховного главнокомандующего и из Петрограда я получил сообщение о том, что в Петрограде начались бунты. Голод увеличивается еще и от того, что обезумевшие от страха люди при виде двигающихся к Петрограду своих же войск, разрушили железную дорогу и тем прекратили подвоз продовольствия к столице. И каких же войск испугались. Тех, которые присягали на верность новому строю, которые и на Московском совещании громко заявили, что лучшим правлением в России они считают республиканский образ правления».

Утром того же 29-го августа, приехал на ст. Дно из Могилева генерал Краснов, только что видевшийся с генералом Корниловым в ставке и назначенный командиром 3-го корпуса, вместо Крымова, который получал теперь командование армией, в которую развертывался (на походе!) 3-й корпус вместе с кавказской туземной дивизией. На станции был получен ночью другой приказ Крымова, заключавший в себе диспозицию и план Петрограда. По словам генерала Краснова, он вместе с командиром туземного корпуса князем Багратионом, рассматривал эту диспозицию «таинственно, как заговорщики». В-диспозиции были предусмотрены всевозможные подробности. «Какой дивизии занять какие части города, где иметь наиболее сильные караулы, — все было предусмотрено: и занятие дворцов и банков, и караулы на вокзалах железной дороги, телефонной станции, в Михайловском манеже, и окружение казарм, и обезоруживание гарнизона. Не было предусмотрено только одного: встречи с боем до входа в Петроград»*.

______________________

* См. Архив русской революции, издаваемый Г.В. Гессеном, т. 1. «На внутреннем фронте», П. Краснова, стр. 117-118.

______________________

Наведя по телефону справки о том, что происходило, генерал Краснов составил себе следующее представление о положении военных операций утром 29-го августа. «Третья бригада, шедшая во главе кавказской туземной дивизии у ст. Вырицы наткнулась на разобранный путь. Черкесы и ингуши вышли из вагонов и собрались у Вырицы, а потом пошли походным порядком на Павловск и Царское Село. Между Павловском и Царским Селом их встретили ружейным огнем и они остановились. По донесениям со стороны, вышедшие навстречу солдаты гвардейских полков драться не хотели, убегали при приближении всадников. Но князь Гагарин (командир 3-й бригады) не мог идти один с двумя полками, так как попадал в мешок. Надо было пододвинуть вперед эшелоны туземной дивизии и начать движение 3-го конного корпуса на Лугу и Гатчино. А где находился 3-й корпус, никто точно не знал. Где-то тоже на путях: а Уссурийская дивизия даже сзади. Надо было ударить по Петрограду силой в 86 эскадронов и сотен, а ударили одной бригадой князя Гагарина в 8 слабых сотен, наполовину без начальников. Вместо того, чтобы бить кулаком, ударили пальчиком — вышло больно для пальчика и нечувствительно для того, кого ударили».

По словам генерала Краснова, уже накануне в ставке, ознакомившись с положением, он высказывал свои сомнения начальнику штаба походного атамана генералу Смагину и чинам его штаба, которые были тогда «уверены в полном успехе дела». Сомнения Краснова касались, прежде всего военной стороны дела, но он указывал тут же на связь этой стороны с моральным состоянием войск. «Замышляется очень деликатная и сильная операция, требующая вдохновения и порыва — coup d' etat [Государственный переворот.], для которого неизбежно нужна некоторая театральность обстановки. Собирали ли 3-й корпус под Могилевом? Выстраивали ли его в конном строю для Корнилова? Приезжал ли Корнилов к нему? Звучали ли победные марши над полем, было ли сказано какое-либо сильное, увлекающее слово?.. Нет, нет и нет. Ничего этого не было. Эшелоны ползли по железным путям, часами стояли на станциях. Солдаты толпились в красных коробках вагонов, а потом на станции толпами стояли около какого-нибудь оратора — железнодорожного техника, постороннего солдата, — кто его знает, кого. Они не видели своих вождей с собою и даже не знали, где они... Все начальство осталось позади. Корнилов задумал такое великое дело, а сам остался в Могилеве, во дворце, окруженный туркменами и ударниками, как будто и сам не верящий в успех. Крымов — неизвестно где; части — не в руках у своих начальников.

Подобные мысли приходили в голову не одному генералу Краснову. Впоследствии, французский корреспондент Клод Ане поставил Корнилову прямой вопрос: «Как могло случиться, что разорвав с Керенским, он сам не пошел на Петроград? Ведь если бы был он во главе войск, то пришел бы в Зимний Дворец без выстрела». По словам Ане, ответ генерала Корнилова был следующий*.

______________________

* La revolution russe, par Claude Anet, II. 154.

______________________

«Мелкие причины ведут к большим последствиям. Если бы я был, тем заговорщиком, каким рисовал меня Керенский, если бы я составил заговор для низвержения правительства, я, конечно, принял бы соответствующие меры. В назначенный час я был бы во главе своих войск и подобно вам, я не сомневаюсь, что вошел бы в Петроград почти без боя. Но, в действительности, я не составлял заговора и ничего не подготовил. Поэтому, получив непонятную телеграмму Керенского, я потерял двадцать четыре часа. Как вы знаете, я предполагал, или что телеграф перепутал, или что в Петрограде восстание, или что большевики овладели телеграфом. Я ждал или подтверждения, или опровержения. Таким образом, я пропустил день и ночь: я позволил Керенскому и Некрасову опередить себя... Железнодорожники получили приказы: я не мог получить поезда, чтобы приехать в окрестности столицы. В Могилеве мне бы дали поезд, но в Витебске меня бы арестовали. Я мог бы взять автомобиль: но до Петрограда 600 верст по дурным дорогам. Как бы то ни было, в понедельник, несмотря на все трудности, я еще мог бы начать действовать, наверстать потерянное время и исправить сделанные ошибки. Но я был болен, у меня был сильный приступ лихорадки и не было моей обычной энергии».

Была, очевидно, за «мелкими причинами» какая-то одна «большая», которая одинаково отражалась во всех них. Генерал Краснов недаром заметил общее чувство неуверенности в ставке. «Горячо желали мне успеха, но сами волновались, сами боялись даже Могилева. Я хотел идти на станцию пешком. Меня не пустили». Сознание риска, в случае неудачи, «тюрьмой, полевым судом, смертной казнью» было не чуждо и самому генералу Краснову. При том он знал солдат и знал, что репутация генерала Корнилова, вернувшего армию «от свобод» к смертной казни, уже пошатнулась в этой среде,

29-го августа, днем, в ожидании поезда в Псков генерал Краснов поговорил с солдатами, только что прибывших на ст. Дно двух эшелонов Приморского драгунского полка. Они уже собрались на митинг и горячо обсуждали, кто «изменник» Корнилов или Керенский. На замечание генерала Краснова, что они должны исполнять приказ верховного главнокомандующего без рассуждения, они возразили, что по слухам, Корнилов уже арестован: приказ они исполнят, но не иначе, как послав предварительно разведчиков — «узнать, где правда».

Вопрос был решен действительно не столько передвижениями войск, стратегическими или тактическими успехами правительственных или корниловских отрядов, сколько настроением войск. Вопрос решили — здесь, как и на фронте, — не полководцы, а солдаты... Уже в течение ночи на 29-е августа в Зимнем Дворце начали получаться сведения, которые показывали, что войска генерала Корнилова не представляют исключения ит общего настроения в русской армии и больны той же болезнью, как и вся эта армия. «Кровопролитие» не состоялось по той простой причине, что никто не хотел проливать кровь и жертвовать для этого собой — ни с той, ни с другой стороны. Военные части передвигались послушно, пока эти передвижения имели стратегическую 1-или, вообще, непонятную для солдат, но военную цель. Часть этих солдат, вероятно, не очень большая, услыхала в последнюю минуту, что ее ведут против большевиков. Официальное объяснение, правда, дано было только в приказах Корнилова после окончательного разрыва. Но и раньше это объяснение распространялось, вероятно, лишь среди более интеллигентных солдат, которые могли отнестись к этой цели похода сознательно и сочувственно. Депутаты мусульманского союза, прибывшие вечером 28-го августа на ст. Семрино для антибольшевистской контрагитации среди «дикой дивизии», услышали следующее объяснение, вероятно, от офицеров этой дивизии: «Контрреволюционных замыслов они не питают, идут в Петроград для защиты революции и страны от Временного Правительства. Генерал Корнилов — единственный революционный вождь, способный вывести страну и революцию из того тяжелого положения, в котором она сейчас находится». Это было самое сознательное из объяснений. Но, очевидно, это было мнение меньшинства. Солдатская масса заявляла, чаще всего, что она не знает, зачем ее ведут на Петроград. Это открывало возможность влияния на корниловские войска излюбленным способом «демократических организаций»: путем посылки делегаций для переговоров. Этот способ был тем удобнее, что в сущности и воинские части, находившиеся в распоряжении совета, также не хотели проливать собственную кровь и предпочитали мирную беседу всяким ружейным и орудийным разговорам. При этих условиях достаточно было солдатам двух противоположных сторон оказаться друг против друга, чтобы проявилось то же бра-танье, которое стало привычным на фронте. Если даже там, против настоящего врага, армия оказалась в параличе, то как же можно было ожидать, что она станет стрелять в «своих»? Здесь, более чем где-либо и когда-либо были уместны и могли подействовать обычные советские аргументы, что «буржуи» заставляют народ насильно расстреливать друг друга, на потеху себе «пьют нашу кровь» и для каких-то чужих народу интересов. Этот привычный довод уже испробованный и оказавший неоднократно свое действие в предвыборной борьбе, теперь должен был помочь — и помог — предупредить борьбу вооруженную.

На пути в Псков, в ночь на 30-е августа, генерал Краснов наблюдал процесс этой обработки эшелонов, медленно двигавшихся против Керенского. «Почти всюду», описывает он, «мы видели одну и ту же картину. Где на путях, где в вагоне, на седлах у склонившихся к ним головами вороных и караковых лошадей сидели или стояли драгуны и среди них — юркая личность в солдатской шинели. Слышались отрывистые фразы: «Товарищи, что же вы, Керенский вас из-под офицерской палки вывел, свободу вам дал, а вы опять захотели тянуться перед офицером, да чтобы в зубы вам тыкали. Так, что ли». Или: «Товарищи, Керенский за свободу и счастье народа, а генерал Корнилов за дисциплину и смертную казнь. Ужели вы с Корниловым». Или: «Товарищи, Корнилов — изменник России и идет вести вас в бой на защиту иностранного капитала. Он большие деньги на то получил. А Керенский хочет мира».

Вывод был ясен: по справедливому замечанию генерала Краснова, это был уже привычный вывод. «Арестовать офицеров и послать делегацию в Петроград — спросить, что делать». Вместо ареста Керенского, к нему поехали представители комитетов Донской и Уссурийской дивизий — за советом и помощью. Тем временем, «пособники Керенского, в лице разных мелких станционных комитетов и советов и даже просто сочувствующих Керенскому железнодорожных агентов и большевиков», принимали меры, чтобы распылить двигавшиеся на Петроград эшелоны. «По чьему то, никому неизвестному распоряжению к какому-нибудь эшелону прицепляли паровоз и его везли два-три перегона: сорок, шестьдесят верст и потом он оказывался где-то в стороне, на глухом разъезде, без фуража для лошадей и без обеда для людей».

Создавшееся, таким образом, к 30 августа положение генерал Краснов описывает так: «Части армии Крымова, конной армии, мирно сидели в вагонах с расседланными лошадьми, — при полной невозможности местами вывести этих лошадей из вагонов за отсутствием приспособлений, — по станциям и разъездам восьми железных дорог: Виндавской, Николаевской, Новгородской, Варшавской, Дно-Псков-Гдов, Гатчино-Луга, Гатчино-Тосна и Балтийской. Они были в Новгороде, Чудове, на ст. Дно, в Пскове, Луге, Гатчине, Гдове, Ямбурге, Нарве, Везенберге и на промежуточных станциях и разъездах. Не только начальники дивизий, но даже командиры полков не знали точно, где находятся их эскадроны и сотни... Отсутствие пищи и фуража, естественно, озлобляло людей еще больше. Люди отлично понимали отсутствие управления и видели всю ту бестолковщину, которая творилась кругом, — и начали арестовывать офицеров и начальников. Так, большая часть офицеров Приморского драгунского, 1-го Нерчинского, 1-го Уссурийского и 1-го Амурского казачьих полков были арестованы драгунами и казаками. Офицеры 13-го и 15-го Донских казачьих полков были в состоянии полуарестованных. Почти везде в фактическое управление частями вместо начальников вступили комитеты»... Начались переезды от частей к Керенскому в Петроград высших командующих лиц... Приехав в Псков в полночь на 30-е августа, сам генерал Краснов был допрошен генералом Бонч-Бруевичем в присутствии комиссара Савицкого, вторично допрошен днем 30-го и под разными предлогами задержан в Пскове. «Вы видите», сказал ему Бонч-Бруевич, показывая ему телеграмму, адресованную «главковерху» Керенскому: «Продолжать то, что вам вероятно приказано и что вы скрываете от меня, вам не приходится, потому что верховный главнокомандующий — Керенский. Вот и все».

29-го августа это положение дела было ясно вполне только посвященным. 30-го августа он стало ясно всем и томительные ожидания пребывавшей в неизвестности публики сразу были прекращены. В этот день читатели прочли оптимистическое интервью вполне уже оправившегося от вчерашних страхов Некрасова. «Положение благоприятное: все начальники фронтов, за исключением Деникина, на стороне правительства; войска Корнилова введены в заблуждение, что идут в Петроград по приглашению Временного Правительства для освобождения столицы от большевиков; мы принимаем все меры, чтобы осведомить эти войска о действительном положении дела и надеемся, что до кровопролития не дойдет; в отряде генерала Крымова происходят нелады».

Действительно, совет рабочих и солдатских депутатов города Луги, где стоял отряд Крымова, вошел в сношения с казаками отряда и сговорился с ними, что Крымов будет немедленно арестован, как только получат об этом приказ правительства. Военная комиссия совета тотчас же телеграфировала в Петроград, откуда вечером 30-го августа, приказ об аресте был прислан. Генерал Крымов был арестован казаками тотчас же, в 11 часов вечера и отправлен в Петроград в сопровождении членов лужского совета рабочих и солдатских депутатов. 31-го августа он был принят Керенским, который рассказал свой разговор с ним в своих показаниях, — надо думать, в очень смягченном виде. Вот это показание Керенского, которое должны будут проверить свидетели последних минут Крымова.*

______________________

* Дело Корнилова, стр. 90-92.

______________________

«Мы послали к нему в Лугу офицера, который когда-то у него служил, для того, чтобы разъяснить ему обстановку (об аресте Керенский не упоминает). Это мы сделали уже тогда, когда наши телеграммы о приостановке движения оставались у него без исполнения. Миссия эта удалась (мы только что видели при какой обстановке). С этим офицером (генералом Самариным) генерал Крымов сюда приехал. Когда мне было доложено, что явился Крымов, я вышел к нему, просил его войти в кабинет и здесь у нас был разговор. Насколько я помню, тут присутствовал еще генерал Якубович, товарищ военного министра. Вначале генерал Крымов говорил, что они шли отнюдь не для каких-либо особых целей, что они были направлены сюда в распоряжение Временного Правительства, что по их сведениям, они должны были оказать здесь правительству содействие, что никто никогда не думал идти против правительства, что как только выяснилась вся обстановка, то все недоразумение разъяснилось и он остановил дальнейшее продвижение (это как мы видели, произошло помимо его воли). Потом он добавил, что имеет с собою по этому поводу приказ. Сначала этот приказ (приведенный выше в извлечениях, сделанных Керенским) он не показал мне, а я никаких оснований сомневаться в том, что он был введен в заблуждение, не имел. Видимо, у него было некоторое колебание». Но, преодолев это «минутное колебание», генерал Крымов «со спокойной решимостью» передал Керенскому «изобличающий его» документ. После этого Керенский разыграл одну из своих наполеоновских сцен. «Я прочел приказ. Я знал Крымова и относился всегда к нему с очень большим уважением, как к человеку с,определенно очень умеренными движениями, но очень честного и порядочного». «Ему, я думаю, невыносимо было сознание, что он, Крымов, уклонился от истины» и «не сказал откровенно о своей роли»... «Я встал и медленно стал подходить к нему. Он тоже встал. Он увидел, что на меня приказ произвел особенное впечатление. Он подошел сюда, к этому столу. Я приблизился к нему вплотную и тихо* сказал: «Да, я вижу, генерал, вы действительно очень умный человек. Благодарю вас»**.

______________________

* Слышавшие эту сцену извне говорили о криках Керенского, но это, может быть, относится к последующему моменту разговора.
** Кто знает Керенского и его интонации в подобных случаях, с подчеркиванием каждого слова, с задыхающимися остановками, с желанием быть ядовито-саркастическим, тот не усомнится в подлинности этих выражений.

______________________

«Крымов увидел», продолжает Керенский, «что для меня ясна уже его роль в этом деле. Сейчас же я вас (председателя следственной комиссии Шабловского) вызвал и передал вам (приказ)... После этого, во время разговора, Крымов мне сказал, что он находился в ставке, что они там выработали дислокацию и положение о введении осадного положения в Петрограде; затем говорил, что предполагалось Петроград, по этому плану, разделить на военные комендатуры... Я его спросил, какие же основания он имел от своего личного имени объявлять о «бунтах». Он принужден был сослаться на неизвестно откуда, неизвестно куда, прибывшего офицера (вероятно, Крымов не назвал его по той же причине, по которой хранил «благородное молчание» о телеграммах Корнилова от 27-29 августа) вообще, он никакого объяснения этому не мог дать». Кроме того, Крымов, по сообщению того же Керенского, «мужественно исповедал свою веру в диктатуру», то есть значит, в действительности, говорил о намерениях Корнилова по существу. «Тогда я расстался с ним, то есть отпустил его, не подав ему руки...».

Оскорбленный и взволнованный генерал Крымов вернувшись из Зимнего Дворца в помещение военного министра, покончил с собой выстрелом из револьвера. «Демократия» негодовала по этому поводу... на то, что у мятежного генерала не было отобрано оружие. Керенский великодушно прибавляет в своих комментариях к показаниям: «Пусть никто не подумает, что я перестал уважать его, отказывая ему в рукопожатии. О, совсем нет... Но я был официальнейшим лицом, в официальной обстановке, среди официальных лиц. Передо мной, министром-председателем и военным министром, стоял генерал, государственный преступник и я не мог, и не имел права поступить иначе»...

По смерти генерала Крымова М.И. Терещенко рассказал в одной газете, что Крымов был «государственным преступником» не впервые. Он был одним из трех* участников в заговоре для низвержения Николая II, заговоре, который лишь потому не был приведен в исполнение, что революция 27-го февраля предупредила его на несколько дней. Но то, по выражению Керенского, был «переворот, подготовлявшийся частью цензовиков». Правда и сам А.Ф. Керенский не мог не иметь сведений о том, о чем имел сведения М.И. Терещенко. Но тогда еще не было органов «революционной демократии»... Мы сейчас увидим, что поведение Керенского, в его борьбе против Корнилова, было продиктовано этими органами.

______________________

* Двумя другими были Терещенко и А.И. Гучков.

______________________

Первыми оправились от смущения и растерянности вожди совета рабочих и солдатских депутатов, которым первым грозила опасность, в случае победы Корнилова. Вот как характеризовал роль совета и комитета народной борьбы с контрреволюцией Богданов в заседании Петроградского совета в Смольном 31-го августа. «Когда Временное Правительство заколебалось и не было ясно, чем кончится корниловская авантюра, появились посредники вроде Милюкова и генерала Алексеева, которые могли испортить все дело. Но выступил политический отдел (комитета борьбы, только что организованный) и со всей энергией воспрепятствовал какому бы то ни было соглашению правительства с Корниловым. Мы заявили, что не можем быть никаких колебаний, что перед властью один путь — беспощадной борьбы с Корниловым. Под нашим влиянием правительство прекратило все переговоры (это было, очевидно, после вечернего совещания министров 28-го августа, см. выше) и отказалось от всяких предложений Корнилова... Что касается охраны Петрограда, то и в этом направлении нами приняты все меры... Мы имели основание предполагать, что петроградские контрреволюционеры могут предпринять шаги в пользу Корнилова (см. выше). У нас есть сведения, что отдельные группы и организации сочувствуют этому генералу и чтобы предотвратить возможность контрреволюционных выступлений, мы произвели в течение трех дней много самочинных действий. Временное Правительство не могло уследить за всем, оно и просило нас сообщать ему факты, имеющиеся в нашем распоряжении. Но для добывания этих фактов зачастую требовались решительные действия. В этом случае, как и в других, мы сочли своим долгом помочь правительству, не считаясь с формальной стороной дела*. Мы постановили закрыть четыре газеты, мы произвели аресты и обыски в гостинице «Астория», где как оказалось, находился главный штаб Корнилова в Петрограде. Там было задержано сорок человек, с корнетом Сумароковым во главе. (Это было с 28 на 29 ночью. — П.М.). Мы произвели арест председателя военной лиги Федорова, в лице которого лига оказалась непосредственно причастна к заговору генерала Корнилова. Вчера (с 30-го на 31) с 11 часов вечера до 9 часов утра, нами производились аресты и обыски. Аресты и обыски продолжались и сегодня. Обыск произведен в квартире Гучкова. Сам Гучков вместе с арестованными одновременно с ним Филатовым и Егоровым (сотрудник «Нового Времени»), находится в Пскове, откуда будет препровожден в Петроград. (Гучков был отпущен за бездоказательностью обвинений и произвольностью ареста). Вчера ночью (30-31) в гостинице «Астория» нами снова был произведен обыск. Имелось в виду задержать тех контрреволюционеров, которым удалось скрыться в прошлый раз, которые демонстративно тогда оставили пустыми открытые ящики своих письменных столов. Неожиданно для нас самих, мы вынуждены были сделать обыск в комитете польских войск. Части польских войск расположены близ ставки: это обстоятельство побудило нас обратить внимание на польский комитет. В комитете мы ничего не нашли, но в помещении его обнаружены 300 винтовок... Мы. оружие конфисковали».

______________________

* На этот раз Керенский не протестовал, как видно.

______________________

Этот интересный отчет чрезвычайно ярко рисует момент, когда руководство борьбой выпало из рук правительства. Правда, чересчур откровенные признания Богданова смутили правительство и вызвали (3 сентября) разъяснение политического отдела военного министерства: «Закрытие газет «Слово» и «Новое Время» состоялось по распоряжению петроградского генерал-губернатора, а не комитета народной борьбы с контрреволюцией. Что же касается арестов в «Астории», то и тут целый ряд лиц был арестован по приказанию генерал-губернатора, совершенно независимо от действий комитета народной борьбы с контрреволюцией». Самих «действий», как видим, официальное опровержение не решается отвергать, невольно придавая, таким образом, докладу Богданова характер полной достоверности.

Доклад этот бросает свет и на многие другие действия правительства в эти дни. Немедленно, «по телефону» был уволен 30-го августа от всех должностей Б.В. Савинков. Это произошло уже после того как Савинкову, днем раньше, удалось объяснить и защитить перед Керенским свою солидарность с подозрительными разговорами Филоненко* в ставке, за которые тот был отставлен, и ему предлагались Керенским на выбор посты военного министра или министра внутренних дел. «На моем увольнении», поясняет сам Савинков, «настаивал совет рабочих и солдатских депутатов». Через несколько дней Савинкова исключили из партии. Его заместителем в должности военного губернатора был назначен Нальчикский. Но стоило Пальчинскому закрыть две большевистские газеты («Новую Жизнь» и «Рабочий»), как в «Известиях Совета рабочих и солдатских депутатов» появилась грозная статья. «Революционная демократия, конечно, не может допустить, чтобы человек, виновный в провокационных действиях (закрытие этих газет), оставался во главе столицы. Временное Правительство, которое в первые же дни корниловского мятежа заявило точно и определенно, что оно готово сделать все для защиты от контрреволюционной опасности, должно немедленно убрать Нальчикского». И хотя политический отдел военного министерства поспешил напечатать, что Пальчинский «никогда не принадлежал к кадетской партии», тем не менее, Нальчикского пришлось через три дня по назначении немедленно убрать. Эти эпизоды наглядно поясняли, в чьи руки попал Керенский, не желавший попасть в руки Корнилова.

______________________

* См. подробности об этом в «4 деле Корнилова», стр. 155-158. См. также на стр. 168 мнение Керенского о том, в чем «виноват» Савинков, которого он всегда отделял от Филоненко.

______________________

На фронтах и в провинции также в первые моменты дело усмирения «мятежа» велось «демократическими организациями». Они образовали для этой цели повсеместно в России особые «комитеты спасения революции», которые действовали по образцу петроградского. Тамбовский комитет постановил, например, что «всякая устная и печатная пропаганда, клонящаяся к оправданию действий изменников революции, Корнилова, Каледина и других, считается государственной изменой», и потребовал, «чтобы население само помогало правосудию, путем доставления в комитет всех лиц, замеченных в противогосударственной измене». Прежде всего, конечно, эта практика была применена к главным обвиняемым.

Судьбу генерала Крымова мы уже знаем. Единственный присоединившийся к Крымову главнокомандующий, Деникин, со своим штабом в Бердичеве был окружен в своей квартире (28-го августа) и арестован войсками, распропагандированными исполнительным комитетом юго-западного фронта. В Киеве арестами «контрреволюционеров» занимается местный «комитет по охране революции». Он производит самочинный осмотр в частных домах и гостиницах и арестует членов Государственной Думы Шульгина, Савенко, Чихачева в Одессе, Екатеринославле, в Тифлисе происходило то же самое.

В Москве эти дни выдвинули нового любимца «революционной демократии», командующего войсками округа, полковника Верховского. Четыре месяца перед тем в Севастополе Верховский преклонялся пред «доблестным Корниловым» и «борцом за свободу» Гучковым находил, что Россия не может жить без Босфора и оплакивал грядущую анархию. 27-го августа он был у Корнилова в ставке, но резко разошелся с ним и, по его словам, едва не был арестован. Вернувшись в Москву 28-го, Верховский получил приказ Корнилова «подчиниться и исполнять его приказания». Он ответил: «С ужасом прочитал ваш приказ не подчиняться законному правительству. Начало междоусобной войны положено вами. Это, как я вам говорил, гибель России. Можно и должно было менять политику, но не подрывать последних сил народа во время прорыва фронта. Офицерство, солдаты, Дума Москвы присоединились к Временному Правительству. Иного ответа и я дать не могу так как присягу не меняю, как перчатки». Действительно, в Москве Корнилов не получил поддержки, но за то созданный в первопрестольной «орган действия», объединивший большинство советов с «буржуазными» партиями, удержал Москву и от эксцессов в левую сторону. Советам солдатских депутатов Верховский телеграфировал, что лишь в том случае может выполнить задачу борьбы с Корниловым, если ему не помешают сохранить опытных боевых офицеров. Он заявил, что не допустит никаких самочинных выступлений и смещений командного состава. Исполнительный комитет петроградского совета уже на следующий день 29-го, просил Верховского немедленно выехать в Петроград и послать помощь «чрезвычайному комитету», организовавшемуся в Бологом для борьбы с Корниловым. Через день полковник Верховский был назначен военным министром, заместителем Савинкова.

Оставались два фокуса «мятежа», овладеть которыми правительству было не так легко: Дон и Могилев. И правительство и совет были убеждены, что на Дону генерал Каледин уже объявил себя открыто сторонником Корнилова и поднял восстание. Так объяснялась его поездка по северным округам Донской области, во время которой захватили его события 31-го августа*. Керенский вызвал к себе в Зимний Дворец весь президиум совета союза казачьих войск и в резких выражениях потребовал, чтобы они «заклеймили генерала Корнилова и генерала Каледина, как изменников и бунтовщиков», не довольствуясь тем воззванием к станичникам, в котором совет просто требовал повиновения Временному Правительству. Это новое требование переполнило чашу терпения казаков, и они ответили Керенскому длинным письмом, в котором исчислялись все обиды, нанесенные союзу и казачеству Временным Правительством в лице его председателя. Совет казачьего союза опять возвращался к своей мысли о посредничестве, возможном «даже при наличии военных действий между сторонами» отказывался осуждать Каледина и Корнилова, значащихся в списках всех 12-ти казачьих войск, «не узнав подробностей» и твердо заявлял, что они не «узники» и не «заложники казачества»; что «совет не может работать под давлением и угрозой» и «дав резолюцию о подчинении Временному Правительству, другую вынести не представляет для себя возможным».

______________________

* Несравненно более сложная натура, чем генерал Корнилов, Каледин, вероятно, понимал отрицательные стороны Корниловского предприятия и был в состоянии оценить по достоинству непосредственное окружение Корнилова Я допускаю, что под влиянием этих соображений он мог оставаться в нерешительности до самого конца.

______________________

Получив этот отказ, Керенский уже лично в тот же день объявил генерала Каледина мятежником и отрешил его от должности атамана, с назначением суда над ним. Поднималась речь в правительстве и о запрещении войскового круга, назначенного на 3 сентября. Тогда совет казачьих войск собрал экстренное заседание, которое решило, что ни отрешать атамана, — выбранного кругом, а не назначенного правительством, — не запрещать круга Керенский не имеет права. Керенский стоял на своем. Он имеет право увольнять атамана, так как он его утверждал в должности. Спор должен был решиться на месте столкновением войскового правительства с местными демократическими организациями.

На этот раз верх одержала не «революционная демократия». Революционные организации сначала решили и здесь прибегнуть к самочинному аресту. Члены Донского областного военного комитета гонялись за Калединым по станицам. Воронежский совет рабочих депутатов издал приказ по всей линии задержать Каледина во время поездки по области. Узнав о корниловском движении, Каледин поспешил вернуться в Новочеркасск кратчайшим путем, минуя Царицын и сделав часть пути на лошадях. Этим он избежал ареста. Выехавший для его ареста из Царицына поезд с солдатами и с комиссаром Каппорой ждал его на станции Чир, тогда как Каледин приехал на соседнюю станцию Обливская, вызвал туда сотню казаков, ждал комиссара два час и, наконец, уехал. Царицынские солдаты с комиссаром могли арестовать лишь два автомобиля и восемь казаков, поджидавших атамана на разъезде Ковылкино.

В чем, именно, обвиняли Каледина в эти дни, видно из телеграммы к нему от полковника Верховского из Москвы, 30-го августа. 1) «С фронта идут через московский округ в область войска Донского эшелоны казачьих частей в ту минуту, когда враг прорывает фронт и идет на Петроград. 2) Мною получены сведения о том, что ст. Поворино занята казаками. Я не знаю, как это понимать. Если это означает объявление казачеством войны России, то я должен предупредить, что братоубийственная борьба, которую начал генерал Корнилов, встретила единодушное сопротивление всей армии и всей России... Поэтому появление в пределах московского округа казачьих частей без моего разрешения я буду рассматривать, как восстание против Временного Правительства. Немедленно издам приказ о полном уничтожении всех идущих на вооруженное восстание, а сил к тому, как всем известно, у меня достаточно». В Новочеркасске демократическая городская дума, очевидно, на основании подобных же сведений, объявила Каледина мятежником и потребовала от прокуратуры начала судебного преследования.

Возвращение Каледина положило конец всем этим толкам. Он категорически заявил, что вовсе не требовал возвращения казаков с фронта на Дон и не думал грозить правительству перерывом сообщений Москвы с Югом. Тогда войсковое правительство телеграфировало правительству, что усматривает провокацию в обвинении генерала Каледина и требует отмены распоряжений военного министра об его аресте. «Отсутствие исчерпывающего ответа на настоящую телеграмму», прибавило войсковое правительство, «будет принято казачеством за полную необоснованность обвинения Каледина и казачество будет считать это обвинение происками безответственных организаций».

3 сентября открылся войсковой круг и заседал целую неделю. В конце этой недели приехали представители петроградского совета и бывший министр Скобелев. Настроение круга было вполне определенное. В первой же речи товарищ атамана, Богаевский, которому Каледин передал свою должность, категорически заявил: «Каледина казачество не выдаст не только Временному Правительству, но и никому в мире». «Я говорил с представителями рабочих и солдатских депутатов в Петрограде по прямому проводу и услышал от них, что они ничего не знают, что делается на Дону. Защиту атамана от ареста безответственными лицами они называют контрреволюцией». Бурной овацией был встречен сам Каледин, заявивший съезду, что подчиняется отрешению его от должности и потому отказывается от звания почетного председателя съезда. Так же горячо встречена была и большая речь Каледина, представлявшая его апологию перед казачеством. «Честным словом гражданина-донца» Каледин заверял круг, что никакой телеграммы-ультиматума с объявлением войны всей России он не посылал правительству, о передвижении казачьих частей не знал и сообщений правительству о занятии казаками ст. Поворино не делал. Но Каледин в то же время открыто заявил, что его взгляды «на нужды армии, на необходимость твердой, не однобокой власти из людей, знающих дело, вполне сошлись» со взглядами Корнилова и что «заявление министра Авксентьева о (якобы) истинных причинах выступления Корнилова есть ложь». Корнилова он рекомендовал, «как стойкого и честного солдата долга, ставящего выше всего интересы, честь и достоинство родины», как «сторонника республиканского образа правления», который «желая блага родине, не ищет ничего для себя». «О возврате к прошлому», заявлял он в ответ на обвинение в «контрреволюцио-нерстве», нечего и думать: «разговоры об этом — злостная выдумка». «Клевету специально на него Каледина, создали безответственные общественные организации». Он — «противник федерации» и уже поэтому нелепо обвинять его в отделении Дона. Но он, действительно, просил и получил от Корнилова разрешение оставить на Дону войсковые казачьи части, случайно оставшиеся или формировавшиеся здесь. Он сделал это, чтобы дать Дону защиту от засилья «16 тысяч солдатских штыков», «которыми нас непрестанно запугивают», — засилья уже «породившего на Дону негодование среди казаков, права и хозяйство которых попраны» Верхом торжества для Каледина было появление на круге бывшего члена правительства М.И. Скобелева. Скобелев не сумел дать ответ ни на один из вопросов, в упор поставленных ему Калединым и принужден был сознаться, что сведения о «мятеже» Каледина правительство имеет только от общественных организаций и из газет. На вопрос, на каком же основании он сам и Авксентьев говорили о «мятеже» Каледина на заседании совета, Скобелев мог только добродушно ответить: «Не знаю», «не помню». Тогда Каледин спросил его: «Как могло правительство, питаясь лживыми слухами и сплетнями, отдать приказ о моем аресте, зная, что приказ может вызвать самосуд толпы надо мною». При напряженном внимании круга Скобелев сконфуженно бормотал что-то о прерогативах правительственной власти. «Теперь вы видите, каково правительство», закончил Каледин свой вопрос, обращаясь к кругу, который отвечал на этот вопрос новой бурной овацией атаману.

Резолюция войскового круга, принятая после этого (10-го сентября) гласила, что «Донскому войску, а вместе с ним и всему казачеству нанесено тяжкое оскорбление». Правительство, имевшее возможность по прямому проводу проверить нелепые слухи о Каледине, вместо этого предъявило ему обвинение в мятеже, мобилизовало два военных округа, московский и казанский, объявило на военном положении города, отстоящие на сотни верст от Дона, отрешило от должности и приказало арестовать избранника войска на его собственной территории, при посредстве вооруженных солдатских команд. Несмотря на требование войскового правительства, оно, однако, не представило никаких доказательств своих обвинений и не послало своего представителя на круг. Ввиду всего этого круг объявил «дело о мятеже» — «провокацией или плодом расстроенного воображения трусов». Признавая «устранение народного избранника — грубым нарушением начал народоправства», «оскорбленное казачество» «требовало удовлетворения»: «немедленного восстановления атамана во всех правах, немедленной отмены распоряжения об отрешении от должности», «срочного опровержения всех сообщений о мятеже на Дону» и «немедленного расследования при участии представителей войска Донского», — виновников ложных сообщений и поспешных мероприятий, на них основанных. «Каледину, еще не вступившему в должность по возвращении из служебной поездки в области», круг решил «предложить немедленно вступить в исправление своих обязанностей войскового атамана».

На следующий день, 11-го сентября, военный министр Верхов-ский отправил войсковому кругу следующую телеграмму: «От имени Временного Правительства счастлив засвидетельствовать, что недоразумения первых дней рассеяны. Казачество, в его целом, не дало втянуть себя в безумную попытку Корнилова... Клеветнические наветы на казачество должны умолкнуть, виновность же отдельных лиц может быть установлена точно, судебным разбирательством. Генерал Каледин, во исполнение своего гражданского долга, должен безотлагательно явиться в Могилев к председателю следственной комиссии для дачи показаний».

Хотя правительство и обещало при этом «внимать лишь голосу бесстрастного закона», но войсковой круг вовсе не был склонен удовлетворять его нового требования. Он уже судил Каледина, оправдал его и никакого другого суда над выборным атаманом признавать не желал. Для вопроса же следственная комиссия могла пожаловать в Новочеркасск сама. 12-го сентября круг вынес соответственную резолюцию: поездка Каледина в Могилев «небезопасна»; показание он может дать на месте. Правительству пришлось примириться и с этим. Дело о «мятеже» Каледина было, таким образом, ликвидировано не так, как того требовала непримиримая позиция Керенского, внушенная и поддерживающаяся советом рабочих и солдатских депутатов, а как то указывало наличное «соотношение сил». В беседе с представителем Кубанского войска Бардижем, Керенский высказал глубокое сожаление «о создавшемся недоразумении между ним и казачеством».

Гораздо успешнее для Керенского и советов пошла ликвидация Корниловского дела в ставке. Но это произошло, главным образом, потому, что в данном случае он занял с самого начала — правда не на долго — компромиссную позициях.

Корнилов и преданные ему генералы должны были, правда, быть покараны «по всей строгости законов». Правительство не думало само о смертной казни, но в эти дни, для успокоения советской публики, очень громко о ней говорило, как о неизбежном исходе. 30-го августа газеты вышли с указами Временного Правительства об отчислении от должности и предании суду за мятеж генералов Корнилова, Лукомского, Деникина, Маркова и товарища министра путей сообщения Кислякова. Затем, однако же, нужно было подумать о судьбе армии. Кандидатура генерала Алексеева, которому два дня назад Керенский сам предлагал занять пост верховного главнокомандующего, естественно, выдвигалась снова. Но в промежутке, как мы видели, явился новой господин положения: совет рабочих и солдатских депутатов, для которого, после примирительных попыток Алексеева, его кандидатура была неприемлема. В то же время совершенно отказаться от генерала Алексеева — значило обострить вопрос о ликвидации ставки. В Могилеве все-таки еще сидел Корнилов, окруженный преданными ему частями войск. Мысль о том, что Алексеев незаменим, как человек, способный убедить Корнилова прекратить дальнейшее сопротивление, сохранилась и после того, как посреднические услуги Алексеева были отвергнуты*. Теперь эта форма посредничества оказалась не только приемлемой, но и в высшей степени желательной.

______________________

* «После некоторых колебаний», вспоминает об этом А.Ф. Керенский, «я настаивал на принятии генералом Алексеевым должности начальника штаба Верховного главнокомандующего. Несмотря на все раздражение против него в широких демократических кругах, несмотря на его личные упорные отказы — я в течение двух дней (пока не выяснилось реальное отношение сил), настаивал все время, как только понял, что лишь Алексеев, благодаря своей близости к ставке и огромному влиянию своему в высших военных кругах, мог успешно выполнить задачу безболезненной передачи командования из рук Корнилова в новые руки» (самого Керенского).

______________________

Эта цель достигалась, однако же, и в том случае, если бы Алексеев ограничился должностью начальника штаба при главнокомандующем. А кто же будет верховным главнокомандующим? Кто другой, кроме... Керенского? Побывав министром юстиции, военным и морским министром, министром-председателем, фактическим и формальным диктатором, Керенский все же чувствовал, что по мере усиления формальной власти, фактическая власть от него ускользала. Он должен был понять, что действительная власть давалась лишь обладанием военной силой. Если из политических соображений можно было быть военным министром, без всякого знакомства с военными вопросами, то отчего из тех же соображений не сделаться верховным главнокомандующим? Взять самую большую власть в государстве, взять всю власть, казалось естественным логическим выводом из всего предыдущего для человека, который отожествлял себя с революцией и говорил: «Я им революции не отдам»". С другой стороны, это дразнило воображение, уже успевшее пресытиться. Занять последний, еще не испробованный пост, видимо, привлекало Керенского по тем же психологическим основаниям, по каким в первые дни революции привлекали демонстрации власти над Щегловитовым и над другими слугами старого режима, потом проявление власти над царем и царицей, наконец, пребывание в комнатах Зимнего Дворца.

Кроме того, имелись и вполне защитимые аргументы в пользу такого решения. Если Алексеев был единственным человеком, которому мог верить Корнилов, то не оставался ли Керенский, при всех оговорках, единственным из видных политиков, которому еще верила армия? И если Алексееву предстояло посредничать между правительством и Корниловым, то Керенскому необходимо было сыграть ту же роль посредника между солдатами и офицерством. Можно было заранее предвидеть, что с таким трудом налаживавшиеся отношения между офицерством и солдатскими массами, снова и, быть может, окончательно испортятся после неудачной попытки провести корниловскую программу. И, действительно, тотчас по получении сведений о Корниловском восстании произошли ужасные сцены самосуда над офицерами в Выборге, в Гельсингфорсе и в Або. Военный отдел центрального исполнительного комитета изображает события в Выборге следующим образом: «Картина самосуда была ужасна. Сначала были вытащены толпой с гауптвахты, брошены с моста и убиты в воде три генерала и полковник, арестованные перед тем соединенным исполнительным комитетом и армейским комитетом корпуса. После этого сейчас же начался самосуд в полках. Оттуда выводили командиров и некоторых других офицеров и избив их бросали в воду и избивали в воде. Всего, таким образом, в полках было убито около 15-ти офицеров. Точное число еще не установлено, так как часть офицеров разбежалась. Убийства продолжались до ночи». В Гельсингфорсе матросы требовали от офицеров подписки, что они окажут поддержку Временному Правительству. Не получив ее, они расстреляли 4 флотских офицера. В Або убит один флотский офицер. Эти случаи были, конечно, далеко не единственными. Адмирал Максимов, опасаясь повторения этих волнений «в связи с выступлением союза офицеров», спешил опубликовать, что офицеры Балтийского флота не имели никогда представителей в главном комитете офицеров при ставке, а Черноморский флот отозвал из ставки своих представителей после ухода генерала Колчака.

Вспоминая эти данные, мы поймем, почему в приказе нового верховного главнокомандующего Керенского, опубликованном 31-го августа, так подчеркивался «великий разум» не только по отношению к солдатам и матросам, но и по отношению к «генералам, адмиралам и офицерам». При этом восстанавливался прежний иерархический порядок и эти категории офицерства перечислялись впереди солдат и матросов. Когда в тот же день представилась Керенскому депутация от дикой дивизии, во главе с командиром кн. Багратионом, засвидетельствовавшим о подчинении дивизии Временному Правительству, Керенский особенно подчеркнул любезное отношение к командиру и резко оборвал солдата, который заявил в своей речи, что все изменники-командиры должны быть смещены и их должна постигнуть беспощадная кара. «Не говорите в таком тоне», остановил солдата новый главнокомандующий: «Ваше дело теперь — повиноваться высшему начальству, а все, что нужно, мы сделаем сами». В приказе армии и флоту, изданном через день (1 сентября) Керенский определенно требовал возвращения армии к «нормальной жизни», а именно: прекращения политической борьбы в войсках, невмешательства комиссаров в стратегическую и оперативную работу, прекращения арестов начальников, отказа от смещения и устранения от командных должностей начальствующих лиц, прекращения самовольного формирования отрядов под предлогом борьбы с контрреволюционными выступлениями, снятия контроля телеграфных аппаратов и восстановления беспрепятственной перевозки войск. Через три дня, 4-го сентября, упразднены были (по крайней мере, на бумаге) и образовавшиеся «в городах, деревнях и на железнодорожных станциях как в тылу, так и в районе действующей армии, по почину самих граждан, особые комитеты спасения и охраны революции». «Свидетельствуя о чрезвычайных заслугах» этих комитетов в Корниловские дни, правительство запрещало впредь «самочинные действия», как «самоуправные и вредные» в нормальное время. Во всех этих распоряжениях уже сказалось вступление в должность генерала Алексеева, подписавшего приказ 1-го сентября вместе с Керенским.

С новым назначением Керенского освобождались, наконец, должности военного и морского министров, номинально занимавшиеся министром-председателем. Теперь не было препятствия исполнить давнишнее требование партии народной свободы и назначить на оба поста специалистов. Правда, назначен был специалист, находившийся под особым покровительством демократических организаций: полковник — теперь генерал Верховский и адмирал Вердеревский. Первым шагом Верховского было заявить журналистам, что «мы должны организовать армию на тех началах, на которых армия существует у всех народов и во все времена», и «в первую очередь организовать корпус офицеров, который бы пользовался всем авторитетом и мог бы фактически командовать». Морской министр начал свою деятельность телеграммой центральному комитету Балтийского флота с требованием «во имя бывшего у нас единения и взаимного доверия... удержать массы от дальнейших эксцессов» и «прекратить аресты без достаточных оснований»*.

______________________

* В своих комментариях к показаниям (стр. 169-170), Керенский вспоминает, что Савинков протестовал против назначения обоих министров и признается, что «отрицательное отношение к этим назначениям Савинкова объективно оправдалось: тех результатов, которые ожидались от назначения на мое место «настоящих» военных совсем не получилось. «В особенности генерал Верховский не только не мог совершенно овладеть положением, но даже не смог и понять его... Был подхвачен политическими игроками слева, и помчался без руля и без ветрил прямо навстречу катастрофе». «Не в оправдание себе, а просто для объективности», Керенский лишь напоминает, что не только до Корниловского движения, но даже после своего назначения Верховский в Петербурге «всем представлялся, как корниловец». Мы увидим сейчас, что отнюдь не эта репутация, а, именно, левые устремления Верховского сыграли главную роль в его назначении. Вместе с ним «помчался без руля и без ветрил навстречу катастрофе» и сам Керенский: и это есть лучшая характеристика положения, которую он создал своей борьбой с Корниловым.

______________________

Новый верховный главнокомандующий не решался прямо отправиться к месту своего нового служения, в ставку. Вперед себя он послал генерала Алексеева, который, вступив в должность с утра 30 августа, подготовил свой приезд в ставку переговорами с генералом Корниловым по прямому проводу в ночь на 31-е.

Перед самыми этими переговорами генерал Лукомский в ставке заготовил министру-председателю телеграмму, тон и содержание которой свидетельствовали о самочувствии Корнилова тотчас после выяснившейся неудачи его попытки. Генерал Корнилов в категорическом тоне диктовал правительству пять условий своей капитуляции. «1) Если будет объявлено России, что создается сильное правительство, которое поведет страну по пути спасения и порядка и на его решения не будут влиять различные безответственные организации, то он немедленно примет, со своей стороны, меры к тому, чтобы успокоить те круги, которые шли за ним. Генерал Корнилов еще раз заверяет, что лично для себя он ничего не искал и не ищет, а добивается лишь установления в стране могучей власти, способной вывести Россию и армию из того позора, в которой они ввергнуты нынешним правительством. Никаких контрреволюционных замыслов ни генерал Корнилов, ни другие не питал и не питают. 2) Приостановить немедленно предание суду генерала Деникина и подчиненных ему лиц. 3) Считает, вообще, недопустимыми аресты генералов, офицеров и других лиц, необходимых армии в эту ужасную минуту. 4) Генерал Корнилов считает безусловно необходимым немедленный приезд в ставку генерала Алексеева, который, с одной стороны, мог бы принять на себя руководство по оперативной части, а с другой, — явился бы лицом, могущим всесторонне осветить обстановку. 5) Генерал Корнилов требует чтобы правительство прекратило немедленно дальнейшую рассылку приказов и телеграмм, порочащих его, Корнилова, еще не сдавшего верховного командования и вносящих смуту в стране и в войсках. Со своей стороны генерал Корнилов обязуется не выпускать приказов к войскам и воззваний к народу, кроме уже выпущенных». «Ответ по содержанию вышеприведенной телеграммы», прибавлял Корнилов Алексееву по прямому проводу «я прошу мне дать в возможно скорейший срок, так как от ответа будет зависеть дальнейший ход событий».

Это совсем не тон побежденного; если угодно, это даже опять новый «ультиматум». Керенский еще 3-го августа жаловался Корнилову на него самого, что новый тогда главнокомандующий взял привычку говорить с правительством ультиматумами. Это был стиль Корнилова, вытекавший из его характера) Как бы то ни было, в эту минуту, когда Корнилов уже не мог влиять на «дальнейший ход событий», подобный стиль, очевидно, был меньше, чем когда-нибудь кстати. Он был еще менее уместен с генералом Алексеевым, которому Корнилов тут же объявил: «Если ваш приезд будет отложен до второго сентября, я слагаю с себя всякую ответственность за дальнейшие события». Генерал Алексеев со всей возможной мягкостью и осторожностью отвечал: «Подчиняясь сложившейся обстановке... после тяжкой внутренней борьбы» он готов подчиниться решению Временного Правительства и взять на себя труд начальника штаба, но «с тем, чтобы переход к новому управлению совершился преемственно и безболезненно». «Высказанные мною сегодня (очевидно, Керенскому) условия по оздоровлению армии исходят из начал, вами заявленных» (см. выше)... «Если вы считаете, что минута для перехода управления созрела и требуется обстановкой, я могу приехать первого или второго сентября, если нужно ускорю, хотя нахожусь в Петрограде без всяких вещей. Но убедительно прошу держать в своих руках управление, чтобы устранить безвластие, в котором находится сейчас армия и делать распоряжения, которые подсказываются угрожающим положением неприятеля».

Как известно, объявив Корнилова мятежником, Керенский, тем не менее, оставил за ним руководство военными операциями. Из переговоров 30-го августа мы узнаем, что это произошло потому, что именно Алексеев «настаивал на необходимости полнейшей преемственности в управлении войсками». Он настаивает на ней и теперь, хотя Корнилов этим пользуется, чтобы предъявить еще один маленький ультиматум. "Чтобы я мог продолжать свою оперативную работу.., необходимо, чтобы правительство отменило распоряжения, в силу которых прекратились намеченные мною стратегические перевозки войск». «Постараюсь добиться этой отмены», примирительно отвечает Алексеев. Действительно, он добился этого, за исключением перевозок к Петрограду, Москве, на Дон и к Могилеву (соответствующий пункт мы видели в приказе 1 сентября см. выше). «От правительства зависит ответ на вашу телеграмму; мольба о сильной, крепкой власти есть общая мольба всех любящих родину... Вы можете быть уверены в самой горячей поддержке вашего призыва. Но, «разумеется, за результат Алексеев не ручается»: «я совершенно не ориентирован в общей внутренней обстановке управления».

Конечно, «ультиматум» Корнилова удовлетворен не будет. Деникин, его генералы и сам он уже утром этого дня преданы суду за мятеж. Вообще, никаких «требований» и «условий» от генерала Корнилова не примут, — и это предстоит генералу Алексееву, выяснить Корнилову по приезде в ставку. Но уже по пути туда он наталкивается на распоряжения самого Керенского и Верховского, которые совершенно грозят сорвать его примирительную миссию. Выехав 31 августа в Могилев, он в Витебске узнает, что по распоряжению Керенского в г. Орше собирается отряд подполковника Короткова «для действий против Могилева и для арестов генерала Корнилова и других лиц». «Пришлось», сообщает генерал Алексеев в своих показаниях, «остановиться в Витебске и Орше, чтобы предотвратить возможность столкновения». Только что, в три часа дня 1 сентября, Алексеев прибывает в Могилев, как тотчас же по аппарату получает новое извещение от Верховского из Москвы, где тоже готовится экспедиция. "Сегодня выезжаю в ставку с крупным вооруженным отрядом для того, чтобы покончить то издевательство над здравым смыслом, которое до сих пор имеет место. Корнилов. Лукомский, Романовский, Плющик-Плющевский, Пронин и Сахаров должны быть немедленно арестованы и препровождены — это является целью моей поездки, которую считаю совершенно необходимой. Вызвав вас к аппарату, надеялся услышать, что эти аресты уже произведены» «В то же время», продолжает генерал Алексеев, «из Петрограда по другому аппарату говорит Керенский, что в его отсутствие получен ряд сообщений, устных и письменных, что ставка имеет гарнизон из всех родов оружия, что она объявлена на осадном положении, что на десять верст в окружности поставлена сторожевая охрана, произведены фортификационные работы, размещены пулеметы и орудия». «Я» сообщает Керенский Алексееву «принимая во внимание всю обстановку, не считал возможным подвергнуть вас и следственную комиссию возможному риску и предложил Короткову двигаться». Генерал Алексеев утверждает, что за исключением факта, что Могилев и окрестности на 10 верст были объявлены в осадном положении, все остальное было вымыслом, подсказанным тем, что «у страха глаза велики».

С этим в сущности соглашается и Керенский в своих показаниях. «В то время», говорит он, «мы были осаждены целым рядом.., потом оказавшихся фантастическими, сведений, вроде окружения Могилева фортификационными сооружениями, установки пулеметов и орудий на склонах губернаторской горки и в губернском саду... Кроме того, всюду начали возникать отряды войск, которые стремились к Могилеву для задержания Корнилова». И Керенский признает, что он поощрял эти отряды. Узнав, что отряд Короткова «самочинно появился в Орше», он телеграфирует Короткову, «что бы он подготовил, организовал наступление, но чтобы он действовал только по соглашению с Алексеевым» (175). В то же время Алексееву, как мы только что видели, он сообщает, что «предложил Короткову двигаться». Объясняя эти противоречия, Керенский говорит, что, с одной стороны, подобными распоряжениями «все вводилось в известные рамки», а с другой, — «на всякий случай, нужно было считаться со всеми этими слухами». Хотя он лично и «не особенно доверял им», но боялся, в случае бездействия «оказаться уже окончательно предателем и контрреволюционером» в глазах левых. Едва ли, однако, Керенский прав, что тут с его стороны была только двойная игра. Он, очевидно, еще сохранил по отношению к заговору Корнилова то чувство, которое они с Некрасовым испытали вечером 26 августа, после заявления В.Н. Львова. Даже и потерпевший неудачу Корнилов оставался для него «опасным врагом», с которым борьба может быть «серьезной». Нужно было, как можно скорее, добить Корнилова, нужно «для собственного успокоения» как выразился сам Керенский при другом случае — давая иное назначение генералу Крымову, чтобы не видеть его во главе третьего корпуса. Ведь все-таки «террор довольно серьезный был в Могилеве» и «Корнилов так прямо и объявил, что те, кто против него, будут расстреливаться». «Вопрос о верховном командовании оставался невыясненным; в ставке, в самом сердце армии, все оставался Корнилов, продолжая отдавать технические приказания».

Это прежде всего нервировало самого Керенского. Но в своих показаниях он старается переместить центр тяжести на то, что это нервирует и массы, «которые еще и без того не пришли в себя от охватившей их паники». «На этой почве», заявляет он, «с каждым часом все быстрее росло настроение — «самим» идти «покончить» с Корниловым, раз начальство — не то не может его «убрать» из ставки, не то само с ним «стакнулось» и медлительность, с одной стороны, (Алексеева) и нервная настойчивость, с другой (Верховского), говорит Керенский, делались прямо невыносимыми. Тогда мне пришлось прибегнуть к ультимативным воздействиям по отношению к медлившим». "Если через два часа», гласил этот ультиматум, «не будет выполнено приказаний об аресте Корнилова и Лукомского, правительство будет считать генерала Алексеева пленником Корнилова и примет все меры для очистки Могилева от контрреволюционных элементов». В Петрограде утверждали, что Корнилов упорствует, что за него большая часть войск в ставке; эти силы высчитывались в 5000 человек, 12 бронированных автомобилей и 4 аэроплана.

Двухчасовой срок истек в 7 часов 10 минут вечера. Не получив ответа, Керенский приказывает своему начальнику кабинета, генералу Барановскому, послать новую юзограмму в ставку. Документ этот, продиктованный страхом, отражает настроение паники, возросшее до крайних пределов. «Главковерх требует», телеграфирует Барановский, «чтобы генерал Корнилов и его соучастники были арестованы немедленно, ибо дальнейшее промедление грозит неисчислимыми бедствиями. Демократия взволнована свыше меры и все грозит разразиться взрывом, последствия которого трудно предвидеть. Этот взрыв, в форме выступления советов и большевиков, ожидается не только в Петербурге, но и в Москве и в других городах. В Омске арестован командующий войсками и власть перешла к советам. Обстановка такова, что медлить больше нельзя. Или промедление — и гибель всего дела спасения родины, или немедленные и решительные действия и аресты указанных вам лиц. Тогда возможна еще борьба. Выбора нет. А.Ф. Керенский ожидает, что государственный разум подскажет генералу Алексееву решение и он примет его немедленно: арестуйте Корнилова и его соучастников. Я жду у аппарата вполне определенного ответа, единственно возможного, что лица, участвующие в восстании, будут арестованы... Для вас должны быть понятны те политические движения, которые возникли и возникают на почве обвинения власти в бездействии и попустительстве. Нельзя дальше так разговаривать. Надо решиться и действовать».

Это был постоянный припев с вечера 26 августа. Была только одна существенная разница: Керенский, очевидно, уже не чувствовал себя теперь свободным в своих решениях. Только что пережив панику 28 августа, созданную страхами опасности справа, из лагеря Корнилова, он два дня спустя уже переживал новую панику, чувствуя, что не может справиться с духами, вызванными его собственными действиями против корниловского «мятежа». Можно наверное сказать, что тогда 1 сентября, страхи эти были чрезмерно преувеличены. Но опасность, грозившая Керенскому в «форме выступления советов и большевиков», — та самая опасность, от которой хотел спасти его и Россию Корнилов — теперь, несомненно, становилась реальной и серьезной опасностью. И вопрос, когда она сделается непреодолимой, становился только вопросом времени.

«Невыносимое» для Керенского напряжение, наконец, разрешилось лаконическим ответом Алексеева. «Около 10-ти часов вечера генерал Корнилов и т.д. арестованы». По печатному заявлению Алексеева, Корнилов никакого упорства не обнаружил, добровольно отдавшись под арест. Отряду Короткова Алексеев запретил вступать в город. В 12 часов ночи приехала следственная комиссия и начала свою работу. Следом за ней уже мог спокойно) приехать в Могилев и новый верховный главнокомандующий. I Керенский приехал в ставку вечером 5 сентября с очень определенными намерениями. После докладов Алексеева и председателя следственной комиссии Шабловского, в вагоне Керенского состоялось совещание министров и Алексеева. «Решено произвести полную чистку ставки от контрреволюционных элементов с одной стороны, с другой — привлечь новые более молодые силы. Решено также произвести перемены в командном составе, для чего в ставку вызваны некоторые наиболее выдвинувшиеся за последнее время генералы. Это, именно, — начальник штаба западного фронта Духонин и уже известный нам генерал Черемисов».

В тот же вечер генерал Алексеев, видимо, чувствуя кругом себя новую, невыносимую для себя атмосферу, подал в отставку без объяснения мотивов. Точно так же, без объяснения мотивов, обходит этот щекотливый для него вопрос и Керенский в комментарии к своим показаниям (178). Он ограничивается коротким замечанием, звучащим при этих обстоятельствах откровенным цинизмом. «Как бы то ни было, задачу, возложенную на него по ликвидации ставки, генерал Алексеев выполнил». Ступеньку, по которой Керенский поднялся на свою новую должность, теперь можно было откинуть. «Длительное сотрудничество для нас обоих было, невозможно... Я без возражений принял отставку».

Генерал Алексеев объяснил свои мотивы позднее. «Это были: во-первых, вся постановка вопроса о суде над Корниловым; во-вторых, «непоправимое» положение армии, в-третьих, тяжелое положение офицерства. Генерал Алексеев не легко признавал положение безнадежным и казалось всегда имел какие-то надежды. Если этих надежд у него на это раз не оказалось, если, как он выразился, он «не только не мог спокойно работать, но не мог спокойно дышать», то значит, он пришел к заключению, что ни в том, ни в другом, ни в третьем вопросе, он лично ничего сделать не может. Правда, мы только что видели, что его вступление в должность начальника штаба сопровождалось такого рода распоряжениями, в которых нельзя не видеть его руку. Но в несколько дней, как только справились с Корниловым, это положение уже успело измениться. Алексеев больше не был нужен. На его место явились новые господа положения, которые более не считали нужным скрывать, напротив, сочли даже необходимым подчеркнуть свои особенные цели. Цели эти были — те самые, которые оправдывали их назначения в глазах «революционной демократии». Ставка — «последнее гнездо крамолы». Это гнездо надо разорить. Вот сущность их задачи. И об этом, вслед за Керенским — но еще определеннее его — заговорил новый фаворит Верховский. Что за дело, что еще недавно они высказывались за основные начала Корниловской программы. Если советы были против нее, а Алексеев был за нее, то этим определялась позиция Керенского и Верховского: и надо было демонстрировать эту позицию, как можно скорее.

6 сентября Верховский вернулся из ставки в Петроград, 7-го он сделал доклад во Временном Правительстве, а на следующий день обнародовал положения своего доклада через «Известия Совета рабочих и солдатских депутатов». Из доклада явствовало, что ознакомившись с положением дела на месте, Керенский и Верховский решили восстановлять дисциплину и поднимать боеспособность армии — эти задачи они продолжали признавать, — но не теми методами, которые признаны целесообразными при Корнилове. Та прежняя программа внедрения дисциплины «выработанная Временным Правительством до Корниловского мятежа, в настоящий момент должна быть отвергнута». Она была «построена на принципе усиления строгости и ставила во главу угла карательные меры». Это «при данном психологическом состоянии армии привело бы лишь к еще большему разложению ее, а может быть и к открытому возбуждению и самосуду». 8 сентября Верховский повторил свои новые открытия перед той аудиторией, для которой они собственно и предназначались — перед исполнительным советом рабочих и солдатских депутатов и перед солдатской секцией совета. «Мощная армия» может быть воссоздана «путем обновления командного состава». Такова новая исходная аксиома. В самом деле, ведь «до сего времени в армии держались лица ради их знаний» — пример тому — генерал Алексеев, этот выдающихся знаний честный человек. Но он человек иных взглядов и он уйдет. Вместе с ним уйдут все, кто так или иначе примыкал к корниловскому восстанию. Но в армии есть люди, которые разделяют мою (генерала Верховского) веру в сердце русского солдата... Керенский наметил целый ряд лиц офицерского состава, технически подготовленных, которые пойдут вместе с демократией (это его вторая чистка). Лично у Верховского есть тоже люди, которых он «выбирал, после того, как убедился, что они пойдут вместе с демократией». Они беспрекословно исполняли приказания Верховского в Москве «в тревожные Корниловские дни». Негодных — в отставку. Здоровые начала в армии нужно внушать «не пулеметами и нагайками, а путем внушения широким солдатским массам идей права, справедливости и... (все-таки) строгой дисциплины». Суть дела в том, что «старый режим оставил нам армию неправильно построенную. Девять десятых армии занимались тем, что ее обслуживали». Пусть из тыла идут в окопы: что может быть популярнее этого лозунга? Правда, лозунг будет приложен прежде всего не к торгующим в городах солдатам, а к общественным учреждениям, обслуживавшим армию с самого начала войны...

Нужно было теперь, в соответствии с новыми взглядами, издать новый приказ армии и флоту. Этот приказ, подписанный Керенским, Верховским и Вердеревским, появился 9 сентября. От прежнего приказа (1 сентября) остались «требования» правительства, чтобы армия и флот вернулись к нормальной строевой жизни и предоставили следствие и суд над подозрительными элементами законным властям. Но для того, чтобы получить возможность предъявить эти требования, приказ предпосылает им четыре обязательства. «О Временное Правительство производит смену всех начальников, которые по его мнению, неспособны вести войска к отражению врага и к дружной работе по укреплению республиканского строя в России. 2) Временное Правительство заменяет весь руководящий состав в ставке верховного главнокомандующего, поскольку он замешан в мятеже генерала Корнилова, новыми, преданными республике, опытными офицерами. 3) Временное Правительство выводит из ставки войска, принимавшие участие в мятеже, заменив их безусловно верными республике частями. 4) Временное Правительство предает суду всех, чья преступная воля выявилась во время мятежа. Этим последним обстоятельством отменялось устное указание обратного характера, данное Керенским председателю следственной комиссии: ограничить свою деятельность в военной среде по возможности только обследованием виновности главных участников». Вместе с тем, терял свое значение и принцип, усвоенный Керенским при назначении генерала Алексеева: «в кратчайший срок парализовать влияние в армии самого страшного, может быть, последствия корниловщины — возрождения в армии недоверия ко всему офицерству со стороны солдатских Macc»*.

______________________

* Дело Корнилова, стр. 174. Здесь Керенский ставит себе в личную заслугу это указание и это положение.

______________________

Вот почему, следовательно, ушел генерал Алексеев, рот почему он потерял окончательно веру в возможность сохранения строевого офицерства и восстановления боеспособности армии. «Мятеж» Корнилова армии еще не разрушил до конца. Покончили с ней меры, принятые после крушения Корниловского движения для ликвидации «корниловщины».

Подача отставки всеми министрами в ночь на 27 августа и окончательный уход некоторых министров в ближайшие дни положили конец существованию второго коалиционного правительства и начали собой новый кризис власти, еще более затяжной и болезненный, чем предыдущий. Отношение Керенского к движению Корнилова и добровольная сдача Корнилова Алексееву вечером 1 сентября, глубоко изменили положение в этом кризисе самого Керенского и тех «соглашательских» элементов, на которых держалась сама идея коалиции. Третья коалиция, после целого месяца переговоров, кое-как наладилась. Но все понимали, что это будет уже последняя попытка сохранить государственность на той позиции «буржуазной революции», которую все считали необходимой, но слишком немногие проявили готовность защищать последовательно и серьезно. Начиналась агония власти...

← П.Н. Милюков. История второй русской революции. Часть I. Противоречия революции П.Н. Милюков. История второй русской революции. Часть III. Агония власти →

Опубликовано: Милюков П.Н. История второй русской революции. Вып. 2. София, 1921.

Павел Николаевич Милюков (1859-1943) — политический деятель, историк и публицист.

На главную

Произведения П.Н. Милюкова
Монастыри и храмы Северо-запада