Д.М. Петрушевский
Очерки из истории средневекового общества и государства

СОДЕРЖАНИЕ

Характер источников

I. Характеристика хозяйственного, социального и политического строя германцев по данным Цезаря

II. Характеристика хозяйственного, социального в политического строя германцев по данным Тацита

____

С древними германцами, с их хозяйственным, социальным и политическим строем, как и с другими сторонами их частного и общественного существования, мы знакомимся главным образом по тем данным, которые сообщают нам о них Цезарь и Тацит. Как ни ценны эти данные, как ни велик авторитет писателей, их сообщающих, несомненно, делавших строгий выбор в том материале чужих и собственных наблюдений, который был у них в руках, все же это не документальные данные, не сырой, непосредственно данный материал юридического памятника, государственного акта, хозяйственной описи, народной песни. И «Записки о галльской войне» Цезаря, и «Германия» Тацита представляют собою тщательно обработанные литературные произведения, носящие печать яркой индивидуальности своих авторов с их вполне определенными общественными, политическими и философскими взглядами, симпатиями и антипатиями, воспитанными в определенной политической и социальной среде. Благодаря этому не так-то легко восстановить объективную и притом вполне конкретную картину общественного и политического строя древних германцев, тем более что сведения, сообщаемые о германцах римскими писателями, далеко не всегда отличаются полнотой и определенностью, нередко ставя перед читателем почти неразрешимые загадки. Приходится обращаться к более поздним свидетельствам, заключающимся в памятниках германского права и поэзии, появившихся значительно позже сочинений Цезаря и Тацита, но рисующих жизненный строй, в котором еще очень многое удержалось от самой ранней поры в жизни германцев, а также искать разъясняющих указаний в истории других человеческих обществ на соответствующей стадии их развития. Только таким путем мы можем прийти к более отчетливому пониманию того, что лишь слегка намечено римскими писателями.

______________________

* На русском языке обстоятельный очерк общественного и политического строя древних германцев сделан С.П. Моравским в его статье: Моравский С.П. Германцы до великого переселения народов // Книга для чтения по истории Средних веков / Под. ред. П.Г. Виноградова. Вып. 1. М., 1912.

Западная литература о древних германцах очень обширна. Назовем лишь несколько книг, по которым читатель мог бы ориентироваться в этой литературе и подробнее ознакомиться с самими германцами:

Вгиппег Н. Deutsche Rechtsgeschichte. 2 Aufl. Bd. I. Leipzig, 1906; Schroder R. Lehrbuch der deutschen Rechisgeschichte. 5 Aufl. Leipzig, 1907; Waltz C. Deutsche Verfassungsgeschichte. 3 Aufl. Bd. I. Kiel, 1880; SybelH. von. Entste-hung des deutschen Konigthums. 2 Aufl. Frankfurt-am-Main, 1881; Inama-Sternegg K. Th. von. Deutsche Wirtschaftsgeschichte. 2 Aufl. Leipzig, 1909; Fustel de Coulanges N.D. Recherches sur quelques problemes d'histoire. 2-eme ed. Paris, 1894; Wittkh W. Die Frage der Freibauern. Leipzig, 1901; HildebrandR. Recht und Sitte auf den verschiedenen wirtschaftlichen Kulturstufen. Jena, 1896; Lamprecht K. Deutsches Wirtschaftsleben im Mittelalter. Bd. I. Leipzig, 1886; MeitzenA. Sieddung und Agrarwesen der Westgermanen und Ostergermanen, der Kelten, Romer, Finnen und Slawen. Bd. I. Berlin, 1895; BaumstarkA. Ausfohrliche Erlauterung der Germania des Tacitus. Bd. I—II. Leipzig, 1875—1881; Mullenhoff A. Deutsche Altertumskunde. Bd. IV. Berlin, 1900.

______________________

Между «Записками» Цезаря (Commentarii de bello gallico) и «Германией» (Germania, иначе De situ ас populis Germaniae) Тацита прошло около полутора столетий, внесших в жизнь германцев немало весьма серьезных перемен, решительно двинувших вперед и их хозяйственное, и их политическое развитие. Цезаревские германцы (Цезарь составлял свои «Записки» в 50-х гг. I в. до Р. X.) и германцы Тацита (Тацит написал свою «Германию» в конце I в. после Р. X.) — это две стадии в развитии германского общества и государства. Не следует только слишком прямолинейно и педантично проводить эту точку зрения, рискуя в противном случае отнести к позднейшим образованиям такие явления в жизненном строе германцев, которые, несомненно, существовали у них еще в доисторическую эпоху и если не попали на страницы цезаревских «Записок», то лишь благодаря ограниченности поля наблюдений их автора и недостаточности сведений, которые ему удалось добыть от других; эти же последние условия нужно иметь в виду и вообще при сопоставлении свидетельств названных римских писателей о древних германцах.

I

Но обратимся к Цезарю. По его словам, германцы мало занимаются земледелием (agriculturae non student) и питаются главным образом молоком, сыром и мясом. Скотоводство и охота — их главные занятия, если не считать войны. Земледелие находится еще в зародыше, так как прочной оседлости еще нет, и германцы представляют собою еще полукочевой народ. Ни у кого нет собственного поля с определенными границами. Каждый год племенные власти (magistrates ас principes) назначают отдельным родовым группам (gentibus cognationibusque hominum, qui una coierunt) необходимое для каждой из них количество земли и по истечении года заставляют их переходить на другое место (neque quisquam agri mo-dum certum aut fines habet proprios, sed magistrates ac principes in annos singulos gentibus cognationibusque hominum, qui una coierunt, quantum et quo loco visum est agri attribuunt atque anno post alio transire cogunt — Caes. BG, VI, 21).

Едва ли в этих условиях может быть речь не только о частной, но и вообще о какой бы то ни было собственности на землю. Такой аграрный строй, естественно и непроизвольно вытекающий из общих хозяйственных условий стоявших на еще очень низкой ступени культурного развития германцев, изображается Цезарем как продукт сознательной социальной политики руководителей германского общества, боявшихся будто бы, чтобы оседлость, привязав германца к земле и к ее интересам, не превратила его из воина в земледельца, не развила в нем жадности к земельным владениям, заставляющей более сильных людей отнимать землю у более слабых (пе latos fines parare student potentioresque humiliores possessionibus ex-pellant), не приучила его слишком тщательно устраивать свое помещение из боязни холода и жары и не породила бы в нем страсти к деньгам, из которой рождаются партии и раздоры (ne qua oriatur pecunia cupiditas, qua ex re factiones dissensionesque nascuntur); они будто бы имели при этом в виду то соображение, что спокойствие массы будет обеспечено, когда каждый будет видеть, что самые могущественные люди не богаче его самого (ut animi aequitate plebem con-tineant, quum suas quisque opes aequari cum potentissimis videat).

Нетрудно видеть, что, вкладывая все эти соображения в головы руководителей германского общества в качестве принципов будто бы проводившейся ими социальной политики, Цезарь просто переносил в изображаемую им первобытную обстановку мысли и мечты, рожденные в обстановке высококультурного общества, раздираемого ожесточенной и непрерывавшейся борьбой резко обострившихся социальных противоречий; это были мысли и мечты его современников, задумавшихся над тем, что давала им римская действительность последнего века республики, погибавшей в кровавых столкновениях социальной борьбы. Первобытная мысль изображаемых Цезарем германцев была очень далека от этой социальной философии, но их социальный строй действительно мог представиться просвещенному римлянину тем идеалом, от которого так далека была римская действительность. Причинная связь между отсутствием в германском обществе социальной розни и борьбы, в такой резкой и кровавой форме знакомых римскому обществу, и теми аграрными порядками, которые господствовали тогда у германцев, отмечена Цезарем совершенно правильно. Отсутствие частной собственности на землю делало невозможной сколько-нибудь резкую социальную дифференциацию в германском обществе, а тем более социальную борьбу.

Говорить об экономических классах, ведя речь о цезаревских германцах, пребывавших еще в полукочевом состоянии и живших самодовлевшими родовыми группами, сообща обрабатывавшими находящуюся в их общем кратковременном пользовании землю, поскольку они занимались земледелием, а не скотоводством и охотой, а еще охотнее войной, едва ли возможно. Но и совершенно отрицать в германском обществе той поры всякие признаки социального расчленения мы тоже не имеем права. Ни о знатных, ни о рабах Цезарь ничего нам не сообщает, но на этом основании совершенно отрицать у тогдашних германцев наличность сословий, являющихся через какие-нибудь полутора столетия уже исконным фактом их социального бытия, мы не считаем возможным. Постоянно воюя, германцы эпохи Цезаря не могли не иметь рабов из взятых ими в плен и иным способом покоренных врагов, и едва ли им была чужда мысль о хозяйственном применении рабской силы. Конечно, приписывать рабскому труду важную роль в хозяйственной жизни цезаревских германцев и считать германское общество I в. до Р. X. обществом рабовладельцев мы не имеем основания: общие хозяйственные условия не давали места такому порядку.

Рабов у германцев, надо думать, было сравнительно немного, и они были лишь помощниками своих господ, разделяя с членами их семей необходимый для их общего существования хозяйственный труд, как это вообще мы наблюдаем в обществах на ранних ступенях хозяйственного развития, еще почти не вышедшего из узких рамок замкнутого, домашнего хозяйства. Рабский труд еще не мог играть роль фактора, ускоряющего процесс общественной дифференциации в смысле расчленения общества на неравные в имущественном отношении группы, возможной в совсем иных хозяйственных условиях.

Имея основание предполагать существование у германцев эпохи Цезаря рабов, мы в то же время не находим основания отрицать у них и сословие знатных, по крайней мере в смысле отдельных знатных родов, выдвинувшихся на почве присущего родовым отношениям иерархического порядка. Вероятно, из среды таких старших, знатных родов происходили те старшины, principes, которые, по словам Цезаря, творили суд по округам и тем уменьшали родовые распри, представляя собою единственную власть, какую знало германское государство, в мирное время обходившееся без общих для всего государства правителей (in pace nullus est communis magi-stratus, sed principes regionum atque pagorum inter suos ius dicunt cont-roversiasque minuunt).

Политический строй цезаревских германцев, как видим, отличался крайней элементарностью. Отдельные племена представляли собою отдельные, совершенно самостоятельные государства (civitates). Состоя из отдельных, вполне в сущности самостоятельных и самодовлеющих родовых групп, такое государство не жило почти, можно сказать, общей политической жизнью, не нуждаясь поэтому и в общих для всего целого центральных учреждениях. Только на время войны избирался общий предводитель с правом жизни и смерти (magistratus, qui ei bello praesint, ut vitae necisque habeant potestatem, deliguntur). Избирался он, надо думать, в народном собрании племени (concilium), собиравшемся, вероятно, лишь для подобного рода экстренных надобностей, выходивших за пределы повседневного обихода отдельных родовых групп, а также тех более широких общественных соединений, которые Цезарь называет regiones atque pagi, сообщая, что в них творят суд особые старшины (principes regionum atque pagorum), и которые мы только с большими колебаниями можем назвать округами, имея в виду, что речь идет о полукочевом народе, еще не утвердившемся на определенной территории, состоящем из ряда родовых групп и их более или менее тесных комбинаций. В народном собрании организовались и частные военные предприятия, не затрагивавшие непосредственно интересов всего племени и устраивавшиеся на страх и риск отдельных племенных главарей и набранных ими охотников. По словам Цезаря, какой-нибудь из главарей племени (quis ex principibus) являлся в народное собрание и приглашал всех желающих отправляться с ним, куда он их поведет (in concilio se dixit ducem fore, ut qui sequi velint profiteantur); желающие вставали и тут же выражали свое согласие присоединиться к нему; дать свое согласие и потом не пойти считалось равносильным дезертирству и измене; такой человек уже навсегда лишался всякого доверия со стороны своих соплеменников.

II

В своем месте нам уже приходилось делать краткий обзор тех отношений, как враждебных, так и мирных, какие возникали между римлянами и германцами в течение полутораста лет, отделяющих «Записки о галльской войне» от «Германии» Тацита, и мы уже знаем, что римлянам пришлось в конце концов отказаться от мысли подчинить своей власти жившие за Рейном германские племена и ограничиться оборонительной тактикой в отношении к ним, заняв для этого своими легионами берега Рейна и Дуная и приступив к сооружению знаменитого Римского вала (Limes Romanus). Если мы еще примем во внимание, что на оттесненных таким образом с запада и с юга германцев с востока напирали славянские и финские племена, а с севера с ними граничило море, то увидим, что по-прежнему вести полукочевую жизнь германцы уже не могли и волей-неволей принуждены были перейти к более прочной оседлости. Если прежде, во времена Цезаря, охота и скотоводство совершенно оттесняли на задний план земледелие, то теперь пришлось серьезно заняться пахотой и сеяньем и мало-помалу обратить в пахотные поля многие из тех тянувшихся на десятки, если не на сотни миль, пустырей, которыми, по словам Цезаря, любили окружать свои владения германские племена, как в интересах защиты от соседей, так и для цели охоты, игравшей такую важную роль в их хозяйственной жизни. Границы отдельных племен сближались, сближая и самые племена как для мирного, так и для враждебного общения и создавая почву для более широких политических соединений, которые со своей стороны вызывала к жизни непрекращавшаяся борьба с Римом, равно как и для более определенной, сильной и прочной государственной организации. «Германия» Тацита является сплошной иллюстрацией этих общих положений.

Германцы уже строят дома для постоянного обитания (domos figunt); но они все еще любят шириться и не терпят скученности и поэтому селятся не густо населенными деревнями с близко примыкающими друг к другу жилищами, а более разбросанными: каждый выбирал место по своему вкусу (пес pati quidem inter se iunctas sedes. Colunt discreti ac diversi, ut campus, ut nemus placuit. Vicos locant non in nostrum morem conexis et cohaerentibus aedificiis: suam quisque domum spatio circumdat, sive adversus casus ignis remedium sive inscitia aedificandi — Germ., 16). Земли еще сравнительно слишком достаточно, и это сказывается не только на способе поселения, но и на хозяйстве германцев.

Они по-прежнему ведут экстенсивное хозяйство, придерживаясь все той же грубопереложной системы, что и во времена Цезаря: как тогда, так и теперь они распахивали новь и сеяли хлеб, и затем бросали ее и брали под пашню новую землю; ни садоводством, ни огородничеством, ни какими-либо иными видами интенсивной культуры они совсем не занимались; знакомо им было одно лишь хлебопашество. Разница с прежним была лишь в том, что тогда вместе с полем передвигался и пахарь, теперь же этот последний уже сидел на определенном месте, что, конечно, не могло не стеснять его хозяйственной свободы, вводя практиковавшуюся им систему полеводства в определенные, хотя все еще достаточно широкие территориальные рамки.

Менял пашню не каждый отдельный хозяин, а все вместе, всей деревней. Вся деревня, вся община одновременно переходила к новой запашке, занимая для этого необходимые ей по числу ее рабочих рук определенные площади или еще вовсе не паханной, или уже достаточно отдохнувшей земли на принадлежавшей общине территории и затем распределяя их между своими сочленами по степени достаточности каждого из них (agri pro numero cultorum ab universis in vice occupantur, quos mox inter se secundum dignationem partiuntur); облегчалось это тем, что годной для обработки земли было много (facilitatem partiendi camporum spatia praebent (praestant)): меняли пашню ежегодно, а земли все еще оставалось достаточно (arva per annos mutant, et superest, ager — Germ., 26).

Как и во времена Цезаря, земля не являлась еще предметом частной собственности, но уже стала собственностью общественной, собственностью деревенской общины. Мы говорим о пахотной земле; что же касается земли, находившейся под усадьбой каждого отдельного общинника, то трудно сомневаться в том, что она уже находилась в его полной собственности, точнее — в собственности его семьи. Общей собственностью деревни, если не ряда соседних деревень, были и пастбища, леса, луга и иные угодья (т.н. впоследствии альменда, die Almende). Являясь предметом общинной собственности, пахотная земля находилась в частном пользовании временно владевших ею общинников, распределенная между ними по участкам, состоявшим каждый из совокупности полос, нарезанных в интересах справедливого распределения во всех полях деревни; черезполосность, принудительный севооборот, отдача под временное пастбище всех полей после уборки хлеба, вероятно, и тогда, как и в более позднее время, являлись характерными особенностями общинных порядков; то же, без сомнения, следует сказать и о совместном пользовании общинными угодьями. Совокупность прав каждого члена общины и его семьи на усадебную и пахотную землю и на общинные угодья впоследствии стала обозначаться словом Hufe и представляла собою нормальный общинный надел, соразмерный с потребностями и повинностями свободного германца. Едва ли можно сомневаться в том, что в эпоху Тацита германская община состояла из людей, пожалуй, еще теснее связанных между собою кровными узами, чем хозяйственными, являясь, прежде всего, родовою группой, сохранявшей еще много характерных для нее бытовых особенностей.

Как и во времена Цезаря, хозяйственная жизнь германцев и в эпоху Тацита еще сохраняла натуральный характер, ставя себе, прежде всего, чисто потребительные цели; их хозяйство продолжало оставаться более или менее организованной деятельностью, в общем чуждой приобретательских интересов и направленной, прежде всего, на производство продуктов для непосредственного потребления самого производителя и того, под чьей властью он находился (если производитель не был свободным человеком). Каждое хозяйство ставило здесь себе в сущности одни и те же цели и стремилось к ним с помощью одних и тех же средств. Эти в общем тождественные по своему строению и по своим функциям организации не нуждались друг в друге: замкнутость и самодовление — их, можно сказать, естественное состояние. Обмена между ними, в общем, не было, и быть не могло. А ведь только на почве обмена возможно хозяйство-предприятие, имеющее в виду барыш, прибыль, и только на этой почве оно получает возможность все более и более расширять свои пределы и, сосредоточивая в одних руках большие земельные комплексы, вызывать в общественном организме ряд глубоких социальных и политических изменений.

Господство в германском обществе тацитовской эпохи натурального, замкнутого, домашнего хозяйства являлось надежной гарантией и против скопления земли в немногих руках, и против соответствующего ему обезземеленья массы. Пахотная земля, как мы видели, еще и вовсе не сделалась предметом частной собственности, не стала видом частного богатства; единственным видом богатства все еще, по словам Тацита, продолжал оставаться скот (ne armentis quidem suus honor aut gloria frontis: numero gaudent, eaeque solae et gratissimae opes sunt — Germ., 5). Если некоторые члены общины и получали в пользование (как и все, во временное пользование) больше земли, чем остальные, вместо одного надела несколько (quos inter se secundum dignationem partiuntur), то это не могло иметь вредных социальных последствий, во-первых, потому, что земли еще было много (et superest ager) и всем хватало, а во-вторых, потому, что и такие сравнительно крупные хозяйства никаких целей, в сущности, кроме непосредственно потребительных, преследовать не могли и, благодаря этому, очень были далеки от крупного хозяйства в собственном смысле, лишь сравнительно немного превышая размерами хозяйство среднего германца. Тацит сообщает нам некоторые данные, позволяющие нам проникнуть во внутреннюю организацию этого «крупного» хозяйства. Если мы примем во внимание, что все свободные германского общества имели совершенно обеспечивавшие их и их семьи земельные наделы, к которым они могли приложить всю свою рабочую силу, то принуждены будем исключить всякую мысль об участии свободного наемного труда в обработке или уборке полей тогдашнего «крупного» землевладельца: такой хозяйственно-социальной категории не могло знать германское общество тацитовской эпохи; по той же причине не могли быть знакомы ему и свободные арендаторы, снимающие землю у «крупного» землевладельца и за это отдающие ему часть своего труда для обработки или уборки его собственных полей.

Остается предположить, что «крупные» поместья могли эксплуатироваться лишь с помощью несвободного труда. Мы не считали возможным отрицать существование рабов у германцев эпохи Цезаря, совсем о них не упоминающего. Не могло не быть их и у та-цитовских германцев. Тацит, впрочем, и не умалчивает о них и даже довольно точно определяет их хозяйственную роль в германском обществе. «Рабами, — говорит он, — они (германцы) пользуются не по-нашему, не путем распределения между ними обязанностей по хозяйству (ceteris servis non in nostrum morem descriptis per familiam ministeriis utuntur); у каждого из них есть своя усадьба и свой домашний очаг (свои пенаты) (suam quisque sedem, suos penates regit). Господин требует с него определенное количество хлеба, скота или одежды, как с колона, и раб только это обязан исполнять (frumenti modum dominus aut pecoris aut vestis ut colono iniungit et servus hactenus paret); обязанности по дому лежат исключительно на жене и детях (германца)» (cetera domus officia uxor ac liberi exe-quuntur — Germ., 25).

Это был в сущности самый простой для свободного, любившего больше войну и охоту германца способ освободить себя от требующих совсем иного душевного склада и совсем иных навыков хозяйственных забот, которыми он, по словам Тацита, так тяготился; взваливая их на женщин, стариков и слабосильных (delegata domus et penatium et agrorum cura feminis senibusque et innrmissimo cuique ex familia — Germ., 15) и вполне добросовестно считая совершенно несовместимым со своим достоинством добывать потом то, что можно достать кровью (pigrum quin immo et iners videtur sudore adquire quod possis sanguine parare — Germ., 14). Методически пахать землю и терпеливо ждать урожая для него было несравненно более трудным делом, чем добровольно подвергать себя всем опасностям военных приключений (пес агате terram aut expectare annum tarn facile persuaseris quam vocare hostem et vulnera mereri — Germ., 14), и еще много должно было пройти времени, чтобы под влиянием оседлой жизни хозяйственность возобладала над этими воспитанными бродячей жизнью нехозяйственными привычками германцев.

На такой стадии культурного развития рабство должно было играть значительную хозяйственную роль: рабский труд должен был не в малой мере заменять труд свободных людей, направленный на нехозяйственные цели, и вместе с трудом женщин и слабосильных членов семьи создавать хозяйственные блага, необходимые для существования семьи, будет ли то семья богатого и знатного или же семья рядового, среднего германца. Когда община распределяла землю между своими сочленами secundum dignationem, то она имела в виду, несомненно, количество рабочей силы, находившейся в распоряжении той или иной семьи, а также количество рабочего скота. Только те, у кого было много рабов и много рабочего скота, могли брать по нескольку наделов и становиться «крупными» землевладельцами. Если в хозяйстве самого малоземельного, имевшего всего лишь один надел, германца рабский труд являлся лишь подспорьем к труду его самого и членов его семьи, то в «крупном» поместье он должен был играть главную роль; если на одном из его наделов еще могла бы работать семья «крупного» землевладельца, то остальные он должен был передать исключительно в руки рабов и в полное их распоряжение, обязав их лишь доставлять ему определенное количество продуктов их труда; организовать же эксплуатацию всех своих наделов в форме одного крупного рабовладельческого хозяйства богатый и знатный германец не имел решительно никакой возможности: такое большое и сложное хозяйственное дело было бы ему совершенно не по плечу как несовместимое с его закоренелой нехозяйственностью и, кроме того, — и это главное — предполагало бы наличность таких общих хозяйственных условий (прежде всего наличность более или менее обширного рынка), которых не могло быть в германском обществе, в общем пребывавшем еще на стадии, близкой к натуральному, замкнутому домашнему хозяйству. «Крупное» поместье германцев поневоле должно было представлять собою совокупность мелких, арендных хозяйств. Не удивительно, что германский раб так напоминает Тациту и нам колона, как напоминает его нам и посаженный на землю римский раб IV и V вв.

Социальный строй германского общества вообще выступает в изображении Тацита с более определенными очертаниями, чем в «Записках о галльской войне», хотя работа Тацита все же не дает нам достаточно материала для отчетливой и конкретной характеристики групп, на которые успело уже диференцироваться германское общество. Хозяйственный строй, как мы сейчас видели, предполагает у германцев существование людей богатых и людей обычного достатка, а также свободных и рабов, но экономической зависимости между людьми, мыслимой лишь при условиях, делающих возможным превращение земли в частную собственность, скопление ее в одних руках и уход из других, он не допускает. Еще все факторы сельскохозяйственного производства находятся в руках производителя — и земля, и орудия производства, и труд, как его собственный, так и лично зависимых от него людей, — и его хозяйство представляет собою независимый, замкнутый, довлеющий себе мир. Поэтому мы напрасно стали бы искать и в германском обществе тацитовской эпохи социальных групп, которые можно было бы подвести под категории экономически властвующих и экономически зависимых и потому борющихся между собою общественных классов. Германское общество этой поры еще не знает экономических классов. К германскому обществу этой поры еще вполне применимы те социально-философские размышления, которым предавался, как мы видели, Цезарь, изображая аграрные порядки современных ему германцев.

Классовая борьба, как в ее чистом, так и в ее более или менее замаскированном виде (factiones dissensionesque), была еще незнакома тацитовским германцам, хотя имущественное неравенство у них уже существовало. Тацит упоминает о locupletissimi, говоря, что они отличаются от остальных одеждой (locupletissimi veste distinguuntur — Germ., 17); будем ли мы понимать это слово в его первоначальном смысле, понимая под locuples человека многоземельного, или же в его позднейшем, более общем смысле — просто богатого человека, употребленный Тацитом термин, во всяком случае, в достаточной мере выразителен. Основой богатства, дававшей возможность богатому человеку становиться крупным землевладельцем, являлся скот и рабы. И то, и другое легче всего можно было достать на войне, и самая крупная доля этой добычи попадала в руки тех, кто стоял во главе воевавших. А это были, если не самые знатные, то самые храбрые и предприимчивые люди, умевшие успешно довести до конца начатое дело и покрыть себя и свой род воинской славой. Потомство таких людей, если сами они не были знатного рода, уже вступало в ряды знати и «крупных» землевладельцев. Богатство и знатность здесь совмещаются в одних родовых группах. Богатство давало знатному человеку (nobilis) возможность иметь нескольких жен. Среди простых свободных (ingenui) многоженство не было распространено; по-видимому, наблюдалось оно и среди знатных далеко не у всех, а лишь у немногих, надо думать, у самых богатых и знатных, в родстве с которыми лестно и выгодно было состоять другим знатным родам (nam prope soli barbarorum singulis uxoribus contenti sunt, exceptis admodum paucis, qui libidine, sed ob nobilitatem plurimis nuptiis ambiuntur — Germ., 17). Богатство давало знатному человеку и средства набирать и содержать дружину, тоже далеко, конечно, не всякому, а лишь самым богатым, самым прославленным и самым влиятельным из сословия знатных, тем, кого Тацит обозначает столь многозначным у него словом princeps.

Когда Тацит употребляет выражение princeps civitatis, ставя его рядом с rex (rex vel princeps civitatis — Germ., 10) мы, несомненно, должны понимать, что речь идет о самом могущественном человеке в государстве, его фактическом властелине, его «некоронованном короле» (таким был, например, у херусков знаменитый Арминий, разбивший в Тевтобургском лесу Вара и истребивший его легионы); когда мы читаем у него, что в народном собрании племени избираются principes, которые творят суд по округам и деревням (eliguntur in iisdem conciliis et principes qui iura per pagos vicosque reddunt — Germ., 12), то ясно, что тут говорится о должностных лицах, об органах германского государства; их же разумеет Тацит, когда говорит, что на пирушках германцы между другими политическими делами обсуждают и возможные кандидатуры тех или иных лиц на должности principes (et adsciscendis principibus — Germ., 22); но когда Тацит сообщает нам, что особенная знатность или великие заслуги предков дают даже юношам право на титул принцепса (insignis nobilitas aut magna patrum merita principle dignationem etiam adulescentulis adsignant — Germ., 13), то мы, несомненно, имеем дело не с политической, а с чисто социальной категорией, с какой, также несомненно, мы имеем дело и тогда, когда Тацит говорит о принцепсах, стоящих во главе дружин, и дает характеристику отношений, устанавливавшихся между прин-цепсом и его дружинниками (comites — Germ., 13—15).

Принцепсы представляли собою верхний слой германской знати; это были самые знатные, богатые и могущественные ее представители, имевшие и материальную, и моральную (блестящая воинская репутация) возможность окружать себя дружиной из отборных юношей и, опираясь на нее, оказывать влияние и на международные отношения, и на внутренние дела своего племени и его подразделений (haec dignitas, hae vires, magno semper electorum iuvenum globo circumdari; in pace decus, in bello praesidium; nee solum in sua gente cuique, sed apud finitimas quoque civitates id nomen, ea gloria est, si numero ac virtute comitatus emineat; expetuntur enim legationibus et muneribus ornantur et ipsa plerumque fama bella profligant — Germ., 13). Из их среды избирались, вероятно, областные старшины, творившие суд по деревням и волостям; они же, эти principes, предварительно обсуждали все более важные дела, поступавшие потом на решение народного собрания, и окончательно решали менее важные (de minoribus rebus principes consultant, de maioribus omnes, ita tamen ut ea quoque, quorum penes plebem arbitrium est, apud principes pertractentur — Germ., 11); из их среды, при благоприятных условиях, выходили и фактические властелины племени (princeps civitatis), а иным удавалось основать и настоящую династию и поставить на настоящую юридическую основу свою королевскую власть.

Таким образом, в германском обществе эпохи Тацита мы можем констатировать существование высшего класса, опиравшегося как на свою материальную базу на сравнительно большие земельные владения, отводившиеся представителям этого класса во временное пользование и эксплуатируемые с помощью несвободного юридически труда рабов, которых у них было больше, чем у простых свободных. Без несвободного труда, при тогдашних условиях, обеспечивавших каждому свободному необходимое для него количество земли, существование этого высшего класса было бы немыслимо, и в особенности его высшего слоя, вождей дружин. Правда, средства для содержания дружины давала ее вождю война (materia munificentiae per Bella et raptus — Germ., 14), и среди мотивов, побуждавших дружину и ее вождя вмешиваться и в чужие войны, когда их собственное государство ни с кем не воевало («коснело в продолжительном мире и бездействии» (longa pace et otio torpeat) — Germ., 14), Тацит вполне определенно указывает и мотивы часто материальные, чтобы не сказать хозяйственные: необходимость добыть для дружины и боевых коней, и окровавленные победоносные копья, и продукты для ее пропитания (exigunt enim principis sui liberalitate ilium bellatorem equum, illam cruentam victricemque frameam, nam epulae et quamquam incompti, largi tamen apparatus pro stipendio cedunt — Germ., 14). Тем не менее, едва ли можно допустить, чтобы стал набирать дружину человек, у которого не было готовых средств для вооружения ее хотя бы на первое время, у которого не было больших владений и большого числа рабов, сидевших на отдельных участках и поставлявших ему все необходимое для него и для его дружины.

Положение рабов (servi) в германском обществе, при всем их бесправии, было несравненно лучше того положения, которое рабы занимают в высококультурном обществе с развитым меновым хозяйством, делающим возможным безграничную эксплуатацию как несвободного, так и свободного труда в капиталистическом производстве, с резким социальным неравенством и сопутствующим ему неравенством духовного развития. Сидя на отведенном ему земельном участке и платя своему господину оброк из продуктов своей в сущности самостоятельной хозяйственной деятельности, германский раб был почти вне контроля со стороны своего господина и менее всего был похож на его хозяйственное орудие. Да и в качестве дворового раба он не переставал быть для него человеческой личностью. Как и в других обществах на соответствующей ступени материального и духовного развития, и в германском обществе конца I в. после Р. X. господин видел в рабе еще человека, а не хозяйственную вещь, отличающуюся от других хозяйственных предметов лишь человеческим даром слова; здесь раб еще не стал для своего господина instrumentum vocale, и при всей своей грубости и нередко жестокости германский рабовладелец едва ли бы мог понять глубоко циничные хозяйственные наставления высокообразованного римского агронома и даже редко бил своих рабов, а убивал еще реже, лишь в состоянии крайнего раздражения; столь же редко сажал он их в оковы и наказывал чрезмерной работой (verberare servum ас vinculis et opere coercere rarum; occidere solent, non disciplina et severitate, sed impetu et ira, ut inimi-cum, nisi quod impune — Germ., 25); ему тем легче было не забывать в рабе человека, что нередко это был друг его детства, с которым он проходил одну и ту же воспитательную и образовательную школу, по целым дням нагишом валяясь в грязи среди домашнего скота, и с которым расставался лишь с наступлением зрелого возраста (in omni domo nudi ac sordid! in hos artus, in haec corpora quae miramur excrescunt... dominum ac servum nullis educationis deliciis dignoscas: inter eadem pecora, in eadem humo degunt, donee aetas separet ingenuos, virtus agnoscat — Germ., 20). Рабом мог стать и свободный германец, проиграв свою свободу в кости; но таких рабов немедленно продавали за границу.

Давая нам сведения о простых свободных (ingenui), о знатных (nobiles и principes) и о рабах (servi), Тацит вовсе не упоминает о несомненно исконном элементе социального строя германцев, об известном нам из позднейших источников сословии полусвободных, т.н. литое или летов (litus, letus) (иначе лаццов или лассов, lazzi, lassi), или альдиев (aldio). Весьма возможно, что Тацит смешал их с рабами, потому что и они, подобно рабам, сидели на чужих участках и давали владельцам их, своим господам, вернее патронам, оброк натурой. Возникновение этого сословия относится еще к доисторической эпохе в жизни германцев и объясняется, по-видимому, фактом добровольного подчинения сильному, победоносному племени более слабого. Само собою разумеется, что то, что мы говорили о хозяйственной роли рабов, трудом своим не в малой мере, если не совсем, снимавших хозяйственные заботы с простого свободного германца и делавших возможным существование у германцев «крупного» землевладения и «крупных» землевладельцев, знати и вождей дружин, относится и к полусвободным литам.

Почти на одной с литами юридической линии стояли вольноотпущенники (liberti). Тацит о них упоминает, говорит, что у германцев они едва возвышаются над рабами, и затем, имея, несомненно, перед своим умственным взором глубоко оскорблявшую его аристократические чувства родную картину, социальную и политическую роль вольноотпущенников в императорском Риме, прибавляет, что у германцев вольноотпущенники не имеют значения ни в домашнем хозяйстве, ни в государственной жизни, и что лишь в государствах, где уже есть королевская власть, положение их иное: там они возвышаются и над простыми свободными, и над знатными; у других же существование их лишь подчеркивает свободу остальных (liberti non multum supra servos sunt, raro aliquod momentum in domo, nunquam in civitate, exceptis dumtaxat iis gen-tibus quae regnantur. Ibi enim et super ingenuos et super nobiles as-cendunt: apud ceteros impares libertini libertatis argumentum sunt — Germ., 25). Едва ли число вольноотпущенников было значительно в германском обществе.

Как и во времена Цезаря, германцы и тацитовской эпохи селились группами (gentibus cognationibusque hominum qui una coierunt, по терминологии Цезаря) и родовые порядки продолжали еще играть серьезную роль в их общественной жизни, несмотря на то что государственная связь, соединявшая родовые группы, стала значительно крепче и выражалась в более определенно организованных политических учреждениях. Родовыми группами германцы выстраивались и в боях, и это, по словам Тацита, удвоивало их храбрость (quodque praecipuum fortitudinis incitamentum est, non casus nee fortuita conglobatio turmam et cuneum facit, sed familiae et propin-quitates — Germ., 7). Вне своей родовой группы, как индивидуум, германец был беззащитен, если только он не был сильным вождем храброй и преданной дружины или же дружинником сильного вождя. Родовая группа не только обеспечивала ему средства к существованию, но она и защищала его жизнь и его имущество, как внутри, так и со стороны внешних посягательств, исходивших от членов других родовых групп. На защиту своего сочлена вставал весь род и начинал войну против всего рода обидчика. Это были настоящие международные отношения: каждая родовая группа представляла собою еще, в сущности, самостоятельное политическое целое, и т.н. кровная месть была настоящей войной между враждовавшими родами. Тацит не оставляет у нас сомнения в существовании в германском обществе в его время кровной мести как вполне правомерного факта (suscipere tarn inimicitias seu patris seu propinqui quam amicitias necesse est — Germ., 21), но в то же время он констатирует большую распространенность у германцев родового выкупа, шедшего на смену родовой мести сообщая, что вражда между родами не всегда бывает непримиримой, что даже убийство возмещается определенным количеством крупного и мелкого скота, которое получает в виде удовлетворения весь род убитого от рода убийцы (nec implacabobes durant: luitur enim etiam homicidium certo armentorum ac pecorum numero, recipitque satisfactionem universa domus — Germ., 21). Отдельные семьи, из которых слагалась каждая родовая группа, еще во многом должны были считаться с родовыми узами, на каждом шагу дававшими им чувствовать, что они — лишь часть целого, интересы которого для них обязательны. Глава семьи не мог, например, свободно распоряжаться собственностью семьи; естественными наследниками являлись дети, а если детей не было у него, то имущество непременно переходило к родственникам, прежде всего к братьям и дядьям со стороны отца и матери, и о завещании не могло быть и речи (heredes tamen successoresque sui cuique liberti, et nullum testamentum, si liberi non sunt, proximus gradus in possessione fratres patrui avunculi — Germ., 20).

Во главе рода стоял, надо думать, родовой старшина, как это было и у других народов на соответствующей стадии их общественного и политического развития; был ли он выборный или должность эта была наследственной, об этом мы тоже ничего не узнаем от Тацита, ровно как и о том, какова была его хозяйственная и судебная компетенция в смысле регулирования хозяйственных распорядков родовой общины и улаживания возникавших между членами рода столкновений и споров.

Не многим больше узнаем мы от него и о старшинах, стоявших во главе более широких общественных и политических соединений, обозначаемых у Тацита термином pagi, об окружных старшинах. Паг представлял собою округ, занятый несколькими родами, происходившими обыкновенно от одного естественно разросшегося рода и составлявшими подразделение племени, колено. Стоявшие во главе колен старшины были единственными, по словам Цезаря, должностными лицами, которых знало германское государство в мирное время, и обязанность их, по словам того же автора, состояла в том, что они творили суд по округам, занятым коленами, и тем уменьшали родовые распри. Избирались ли они членами родов, входивших в состав колена, или же должность эта была наследственной в одном из его родов, Цезарь нам ничего об этом не сообщает; но во времена Тацита эти окружные старшины (у Цезаря они назывались principes regionum atque pagorum) уже избирались в народном собрании всего племени и, как и в прежние времена, творили суд по округам (eliguntur in iisdem conciliis et principes qui iura per pagos vicosque reddunt — Germ., 12). Тацит прибавляет еще, что при отправлении ими правосудия присутствовали сто человек из местного населения в качестве их советников, увеличивая этим их судебный авторитет (centeni singulis ex plebe comites consilium simul et auctoriatas assunt — Germ., 12). Мы склонны думать, что в данном случае Тацит невольно представил судебный строй германцев в терминах римского судоустройства, имея перед умственным своим взором картину судебного трибунала римского проконсула, творившего суд среди населения вверенной его почти неограниченной власти провинции. Судя по тому, что мы знаем о древнегерманском суде из более поздних источников, областной старшина являлся лишь председателем судебного собрания т.н. сотни (Hundertschaft, centena), лишь во всеуслышание провозглашавшим составленный собранием приговор. По словам того же Тацита, каждый округ должен был выставлять по сто воинов, когда племя вело войну с другими племенами (centeni ex singulis paglssunt — Germ., 6).

Ни о каких других функциях окружных старшин Тацит, как и Цезарь, не упоминает. Но это не дает еще нам права думать, что никаких других функций кроме председательствования на судебном собрании округа у них и не было. Едва ли можно сомневаться, что окружной старшина являлся и естественным военным вождем занимавшего округ колена, и председателем всех его собраний, решавших самые разнообразные вопросы, затрагивавшие интересы всего колена, не всегда тожественные интересам целого, часть которого оно составляло: племя далеко еще не успело изгладить политической индивидуальности своих подразделений, и бывали случаи, что одни колена данного племени оставались в мирных отношениях с тем племенем, с которым вели войну его другие колена; едва ли можно сомневаться также и в том, что в собраниях округа присутствовали или по крайней мере имели право присутствовать все свободные, жившие в его пределах.

Собрание всех свободных всего племени, его народное собрание (Цезарь и Тацит обозначают его словом concilium), является в описании Тацита постоянным, правильно функционирующим центральным учреждением германского племени-государства (civitas), органом его верховной власти. Сюда в определенные дни, обыкновенно в новолуние или полнолуние (в экстренных случаях созываются экстренные собрания), являются в полном вооружении все свободные племени решать важнейшие вопросы государственной жизни. Вопросы эти, по словам Тацита, предварительно рассматриваются в собрании окружных старшин и других главарей племени — те и другие обозначены у него словом principes, которое обыкновенно переводят русским, может быть, слишком определенным словом князья, — и только после этого передаются ими для решения народному собранию; менее важные дела собрание старшин и главарей племени решало собственною властью (de minoribus rebus principes consultant, de maioribus omnes, ita tamen, ut ea quoque quorum penes plebem arbitrium est apud principes pertractentur — Germ., 11).

За порядком в народном собрании наблюдают жрецы и имеют при этом право прибегать к дисциплинарным взысканиям с нарушителей порядка. Объясняется это, по-видимому, тем, что народные собрания препоручались с помощью особых религиозных обрядов особому покровительству богов, и место собрания на время, по крайней мере, становилось местом священным, как бы храмом, в котором наблюдение за благочинием присутствующих лежит на обязанности жрецов. В качестве ораторов в собрании выступают король (в государствах, где уже была королевская власть) и те из племенных старшин и главарей, которые могут импонировать собранию или своим возрастом, или знатностью своего рода, или своей воинской славой, или красноречием (mox rex vel princeps, prout aetas cuique, prout nobilitas, prout decus bellorum, prout facundia est, audiuntur — Germ., 11) и стараются склонить собрание к одобрению решения, принятого на их предварительном собрании. Если доводы ораторов казались народу убедительными, то он выражал свое одобрение стуком оружия; в противном случае он шумно отвергал их предложения. Вопросы о войне и мире, конечно, стояли в первом ряду вопросов, которые разрешались в народном собрании. Здесь же избирались, как нам уже приходилось упоминать, и окружные старшины. Народное собрание племени избирало и военных вождей, duces, герцогов, когда племени приходилось воевать с другими племенами. Тацит говорит, что при выборе герцога обращали внимание не столько на знатность его рода, сколько на его личные свойства, хотя мы едва ли ошибемся, если скажем, что выбирали герцогов из среды племенных главарей, вождей дружин (principes), а не из среды простых свободных. При условии хронической войны герцог, по существу временный вождь племени, избиравшийся лишь на время войны, становился постоянным военным предводителем племени, незаметно превращаясь в его короля (rex), и постепенно распространял свою власть и на другие стороны общественной жизни племени, из охранителя внешнего мира превращаясь постепенно и в охранителя внутреннего мира. В народном собрании германский юноша получал из рук кого-либо из главарей племени (principes) или из рук отца или родственника щит и копье и превращался в полноправного гражданина государства. Народному собранию принадлежала и судебная власть.

Мы уже упоминали о судебных функциях окружных собраний. Является вопрос: раз всякого рода правонарушения внутри родовой группы принадлежали к компетенции родового старшины, а междуродовые обиды влекли за собою войну между родами, кончавшуюся осуществлением родовой мести, а впоследствии родовым выкупом, то как объяснить возникновение судебных функций окружного народного собрания?

На этот вопрос можно ответить таким образом. Появление родового выкупа и создало почву для судебных функций как окружного, так и народного собрания. Родовой выкуп предполагает соглашение между двумя родовыми союзами, мирный договор между ними, в силу которого род убийцы (если вражда между родами возникла вследствие убийства членом одного рода члена другого рода) должен был заплатить роду убитого стоимость убитого, т.н. вергельд (от wer — человек и geld — деньги), первоначально выплачиваемый тем или иным количеством голов скота и лишь в более позднее время деньгами. Первоначально цифры вергельдов не были нормированы и для каждого данного случая определялись условиями заключавшегося враждовавшими родами мирного договора, и лишь мало-помалу выработались определенные обычные тарифы вергельдов, различных для людей разных сословий. Когда потерпевшая сторона не получала от другой стороны установленного мирным договором возмещения, в таких случаях она обращалась к окружному (сотенному) или народному собранию, ища у них управы на обидчика.

В качестве судебного учреждения народное собрание прежде всего рассматривало и решало дела, касавшиеся всего племени: дела об изменниках, о перебежчиках, о трусах, о людях, повинных в противоестественных пороках, причем изменников и перебежчиков оно приговаривало к повешению на деревьях, а преступников остальных названных категорий оно присуждало к потоплению в болоте. Рассматривало оно также и междуродовые тяжбы (в тех случаях, когда враждовавшие роды не могли собственными средствами достигнуть примирения) и присуждало виновных к уплате потерпевшему роду родового выкупа в виде того или иного количества голов скота, часть этого выкупа требуя в пользу народа или его короля (если королевская власть уже существовала у данного племени) (sed et levioribus deliciis pro modo poena: equorum pecorumque numero convicti milctantur, pars mulctae regi vel civitati, pars ipsi, qui vindicator, vel propinpinquis eius exsolvitur — Germ., 12) в качестве вознаграждения за труд.

Тацит совершенно ничего не сообщает о характере германского судопроизводства, но на основании данных позднейших юридических памятников (мы разумеем т.н. варварские Правды, Leges barbarorum), представляющих собою записи обычного права германских племен, слагавшегося веками и, несомненно, в основных своих чертах уже действовавшего и в эпоху Тацита, мы смело можем утверждать, что судебная процедура и тогда носила сакрально-формалистический характер, состоя в произнесении ряда формул и в совершении ряда действий, имевших целью побудить божество открыть истину, и что роль суда и сводилась в сущности к регулированию всей этой обрядности, к режиссерской роли, и к произнесению приговора применительно к тому результату, какой получался после выполнения всех этих обрядов, после произнесения каждой из сторон и ее родственниками-соприсяжниками очистительных клятв, после т.н. ордалий, т.е. испытания водой или раскаленным железом, или после судебного поединка. Это по существу был суд Божий, а не человеческий; люди здесь лишь устраивали материальную обстановку, через посредство которой божество могло бы открыть им истину, лишь вопрошали божество. Это был не столько суд, сколько гадание.

В таких чертах вырисовывается перед нами германская государственность тацитовской эпохи. Государство здесь — это сам организованный народ, решающий все свои важнейшие дела, еще не выделивший из себя особой правительственной организации. Общество живет еще замкнутыми и во многом еще самодовлеющими родовыми группами, менее узкими (родами) и более широкими (коленами), в мирное время не чувствуя почти никакой потребности в более широком общении. Соединяет эти группы в более широкое целое лишь сознание ими своего племенного единства, происхождение от общих предков, общий культ и необходимость действовать совместно против внешнего врага. Этот последний мотив едва ли и не был тем фактором, который более всего способствовал постепенному сплочению родовых групп в политическое целое и вызвал к жизни зачатки общегосударственной организации, заставляя все племя собираться для совместного обсуждения общего плана действий и для выбора общего военного вождя для предстоящего общего похода. Не удивительно, что в народное собрание германцы являлись вооруженные и стуком оружия выражали свое одобрение ораторам; не удивительно, что в качестве судебного трибунала народное собрание судило почти исключительно людей, совершавших преступления на поле битвы — изменников, перебежчиков, трусов, и что в народном собрании германскому юноше, когда он достигал совершеннолетия, вручали щит и копье. Внешние, международные отношения племени, война и мир — вот чем главным образом занималось народное собрание племени. Никаких внутренних задач ему разрешать не приходилось: их еще не было у племени как у целого, так как племя дробилось на родовые группы, разрешавшие каждая за себя свои внутренние задачи. Не всегда эти группы справлялись со своими внешними задачами, возникавшими на почве междуродовых отношений, и тогда и только тогда они обращались к содействию народного собрания племени, и оно брало на себя труд помирить враждовавшие роды, склонить своим авторитетом род убийцы к уплате роду убитого выкупа за убитого; но это была добрая воля враждовавших родов: они могли и не обращаться к содействию народного собрания, и никто их принудить к этому не мог.

Разрешая собственными силами свои немногочисленные и внешние общегосударственные задачи путем отправления каждым германцем лежавшей на нем натуральной государственной повинности — отправления на собственные средства в поход и посещения окружного и народного собрания, — германское племя, естественно, не нуждалось в особой правительственной организации. Во времена Цезаря у германских племен не было в мирное время общих для всего племени должностных лиц («in pace nullus est communis magistratus»). He было их у большинства племен и в эпоху Тацита; да и у тех племен, где уже возникла королевская власть, правительства все же еще не было.

Власть короля была ограничена (пес regibus infinita aut libera po-testas — Germ., 7) и совершенно отступала на задний план перед правами народа, осуществлявшимися им в народном собрании, сводясь к военному предводительству (из которого она и возникла) и к взиманию в свою пользу части судебных выкупов, а также, повидимому, к некоторым жреческим функциям короля как представителя племени перед богами. Появление королевской власти пока еще не вносило никаких серьезных перемен в жизнь племени, и племя по-прежнему собственными силами и средствами разрешало свои еще несложные и чисто внешние политические задачи.

Не имея особой правительственной организации, племя не нуждалось и в особом государственном хозяйстве, которое давало бы необходимые для содержания правительства и для решения им своих задач правительственные средства. Ни о каких налогах мы не слышим ни от Цезаря, ни от Тацита. Да их ни один свободный германец и не допустил бы и увидел бы в них покушение на свою свободу. У королей, как и у областных старшин, были свои земельные владения и рабы, доставлявшие им все необходимое для содержания их и их дружин; а чего не доставало, то добывали на войне. Тацит этого прямо не говорит, но это с необходимостью вытекает из общих условий изображаемой им жизни. Тацит говорит лишь о почетных подарках, которые давали германцы своим главарям в виде скота и зернового хлеба, чем доставляли им и материальную поддержку (mos est civitatibus ultra ас viritim conferre principibus vel armentorum vel frugum, quod pro honore acceptum etiam necessitatibus subvenit — Germ., 15), прибавляя при этом, что для них еще приятнее были подарки, которые они получали от соседних племен в виде ценных коней, дорогого оружия, пышного убранства для боевого коня и драгоценных ожерелий.

Остается сказать несколько слов о германской дружине (comitatus) в изображении Тацита в дополнение к тому, что уже было сказано о ней в предшествующем изложении. Мы указывали на материальные условия существования дружины и на ее роль в социальном строе германского общества как базиса социального и политического значения верхнего слоя германской знати, тех, кого Тацит называет principes. Тацит с большим интересом останавливается на дружине и подробно описывает видимо поразившие его дружинные отношения. Его в особенности поразило то, что вступление в число дружинников не считалось унизительным для свободного человека (пес rubor inter comites aspici — Germ., 13). Он не мог понять, как могли вступать в отношения личной зависимости свободные и даже знатные юноши — а эти последние едва ли не составляли главный контингент дружинников, — как они могли отказываться от своей личной независимости и добровольно отдавать себя в подчинение вождю дружины и жертвовать за него жизнью, за него, а не за отечество, не за общее дело. «В бою для вождя было бы позором быть превзойденным в доблести, а для дружины не сравняться с вождем; но уже значило бы заклеймить себя на всю жизнь — выйти живым из боя, в котором пал вождь. Защищать его, оберегать и свои подвиги ему приписывать, это — самый главный и священный долг дружинника; вожди сражаются из-за победы, дружинники — за вождя» — Germ., 14.

Со своей стороны вождь обязан был содержать дружинников, давать им вооружение и боевых коней и доставлять им возможность проявлять свою храбрость, удовлетворять свое военное честолюбие и обогащаться добычей. Дружина являлась военной школой для знатного германского юношества и в то же время почвой для развития отношений, которым предстояло в сравнительно недалеком будущем играть серьезную роль в общественном и политическом строе германских государств.

Опубликовано: Петрушевский Д.М. Очерки из истории средневекового общества и государства. 4-е изд. М. Государственное Издательство, 1922. 300 с.
3-е изд. М., Изд. Научное слово. Типогр. Т-ва. И.Н. Кушнерев и Ко. 1913. 382 с.
2-е изд. — 1908;
1-е изд. — 1907.

Дмитрий Моисеевич Петрушевский (1863-1942) — российский и советский историк-медиевист, академик АН СССР (с 1929).