А.И. Спиридович
Великая война и февральская революция

Часть 1

СОДЕРЖАНИЕ

ГЛАВА I

Взрывом патриотизма ответила Россия на объявление войны. Речь государя в Зимнем дворце как искра пронеслась по России и всколыхнула всех. Петербург кипел. В Петергофе было как-то особенно торжественно и спокойно. Мой начальник, вернувшись из Зимнего дворца, затребовал сведения о составе императорских поездов. Государь думал лично стать во главе командования армией. Но Совет Министров отговорил Его Величество, и Верховным главнокомандующим был назначен великий князь Николай Николаевич (21 июля). В столице, в военных кругах, это назначение приняли как должное. Петербург еще больше забурлил. Объявление войны Францией вызвало манифестации перед французским посольством. Толпы народа всякого звания и положения ходили по улицам с царскими портретами и флагами и пели «Спаси, Господи, люди Твоя». Кричали бесконечное ура.

22 июля в газетах появились сведения, что немцы задержали на границе поезд с императрицей Марией Федоровной и Ее Величеству пришлось вернуться в Данию. Негодование было общее.

Появилось известие о том, что великий князь Константин Константинович должен был пешком перейти границу. Все бранили немцев. К вечеру я был послан в Петербург за всевозможными справками. Погода дивная, летняя. Невский полон народу. Было уже темно, когда я вошел в один из ресторанов и едва успел сесть, как кто-то вбежал с криком — громят немецкое посольство. Я поспешил туда. По Морской бежал народ, скакали извозчики, неслись автомобили. Громадная толпа с царским портретом впереди шла к посольству. Слышались ругательства, угрозы в адрес Германии, императора Вильгельма.

Странное зрелище увидел я, подъехав к площади, где на углу Морской возвышалось суровое здание немецкого посольства. Толпы народа вперемешку с извозчиками и автомобилями запрудили всю площадь и тротуары около посольства. Эскадрон конных жандармов удалял публику с тротуара посольства. Напротив здания, к стороне Исакия, горел громадный костер. Там копошились пожарные.

— Это жгут вильгельмовские портреты, — сказал подбежавший ко мне юркий молодой человек и, прибавив, что скоро будет еще лучше, убежал.

Громадное здание посольства было освещено только внизу. Там бегали какие-то люди и выбрасывали в окна различные предметы. Скоро появился свет на втором этаже, затем и выше. Бегающие фигуры появились на всех этажах. Особенно суетилась какая-то барышня в шляпке. Кипы бумаг полетели из окон верхнего этажа и как снег посыпались листами на толпу. Летели столы, стулья, комоды, кресла... Все с грохотом падало на тротуары и разбивалось вдребезги. Публика улюлюкала и кричала ура. А на крыше здания какая-то группа, стуча и звеня молотками, старалась сбить две колоссальные конные статуи.

Голые тевтоны, что держали лошадей, уже были сбиты. Их стянули с крыши, под восторженное ура, стащили волоком к Мойке и сбросили в воду. Рядом на тротуаре стаял городовой. Кругом меня все галдело. Галдела интеллигенция. А из окон посольства все летели, летели разные предметы. Раздававшиеся при этом треск и грохот вызывали ура. Чем сильнее был треск, тем громче было ура и улюлюканье. Полиция только просила не ходить на тротуар перед посольством. Эскадрон стоял наготове. На площади был сам министр внутренних дел Маклаков, был и только что назначенный новый градоначальник князь Оболенский.

Вдруг пронеслось, что на чердаке громилы нашли труп убитого человека. То был русский, долго служивший в посольстве. В группе начальства заволновались. Со стороны эскадрона жандармов послышалась команда. Публику стали просить расходиться. Никто не слушался. Появилась пожарная машина, в толпу направили струю воды, и все с хохотом стали разбегаться. Я сел в экипаж и поехал телефонировать своему начальнику. По дороге обогнал большую толпу. Шли громить австрийское посольство, но полиция не допустила погрома. Я доложил обо всем генералу Воейкову. Он просил меня остаться в городе до утра. Утром, по дороге на вокзал, я заехал посмотреть на посольство. Жуткая картина. Колоссальное здание зияло разбитыми окнами. На крыше покосившиеся лошади: их не сумели сбить. Тротуары завалены грудами обломков и осколков. Полиция не позволяет приближаться. Публика смотрит молча. Все ходят посмотреть на Мойку, на сброшенные статуи.

23 июля стало известно, что Англия присоединилась к союзникам. Как-то сразу стало легче. Объявление нам войны Австрией уже не произвело никакого впечатления. Приняли как должное. Мобилизация протекала блестяще. У Верховного главнокомандующего, который пока разместился на Знаменке у брата, кипела работа. Назначение начальником штаба генерала Янушкевича в военных кругах было принято невосторженно. Ничем особенным генерал не отличался, и многие пожимали плечами. Я спросил моего начальника об этом назначении. Он пыхнул сигарой, сказал что-то нечленораздельное и зашагал, пуская дым, по кабинету.

26-го были собраны Государственный совет и Дума. Государь принял их в Зимнем дворце. Выйдя с великим князем Николаем Николаевичем, государь обратился к палатам с речью, которую закончил так: «Мы не только защищаем свои честь и достоинство в пределах своей земли, но боремся за единокровных братьев-славян. Уверен, что вы все, каждый на своем месте, поможете мне перенести ниспосланные испытания, что все, начиная с меня, исполнят свой долг до конца. Велик Бог земли русской».

Полное энтузиазма ура было ответом государю, после чего говорили председатели Голубев и Родзянко. Последний говорил с большим подъемом и чувством. Государь был взволнован речами, горячо поблагодарил и закончил словами: «От всей души желаю вам успеха. С нами Бог». Государь перекрестился. Крестились присутствовавшие. Запели «Спаси, Господи, люди Твоя».

Государь вернулся в Петергоф очень довольный встречей с народными представителями. Когда же все узнали, с каким подъемом прошло первое заседание Думы, как гррячо встретила Дума министра Сазонова, стало как-то спокойнее. Так, по крайней мере, казалось в Петергофе. Царь, правительство, страна в лице избранников, казалось, объединились в одном могучем патриотическом порыве: сражаться и победить.

В первые же дни войны в Петербурге заговорили о шпионаже немцев. Имя графини Клейнмихель, у которой будто бы был политический салон, где немцы черпали нужные сведения, было у всех на устах. Рассказывали, что ее арестовали. Говорили, что за измену расстреляли бывшего градоначальника Д. Все это были досужие сплетни, вздор, но им верили. Были даже очевидцы расстрела.

Ко мне приехал один из состоявших при великом князе офицеров и попросил сведения о проживающих в Петергофе немцах и об их арестах. Я направил его куда следует.

«А что же делает соответствующее отделение нашего Генерального штаба, — спрашивал я работавших целую ночь у меня в канцелярии офицеров. — Почему оно дает вам эти данные, почему вы обращаетесь к нам, когда это совсем нас не касается? Почему? А знает ли оно, это отделение, что хозяином единственной приличной гостиницы в Петергофе «Самсон» уже 25 лет состоит немец? Что летом он справлял свой юбилей, на который из Петербурга приезжали чины немецкого посольства? А знает ли оно, что чуть ли не в каждом номере «Самсона» висит портрет Мольтке, Бисмарка или иного немецкого генерала?» Офицер делал удивленные глаза. «А знает ли ваше начальство, что постройкой железнодорожной ветки, что пойдет по берегу из Петербурга к Петергофу, ведают немецкие инженеры? Ну так вот и доложите кому следует у великого князя», — закончил я. На Знаменке забили тревогу, благо великий князь еще был там.

1 августа великий князь отбыл на фронт. По дороге на вокзал он еще раз заехал попрощаться к государю.

3-го вечером государь с семьей выехал в Москву: того требовала традиция объявления войны. Для нас вопрос личной охраны государя упрощался относительно русских, но усложнялся относительно немцев. Ожидать теперь покушения на государя со стороны какой-либо русской революционной группы не приходилось. Это было немыслимо. Но среди проживавших в России немцев всегда мог найтись какой-нибудь молодой фанатик, который при общей повышенной нервозности мог совершить покушение во славу своей родины. Об этом, приехав в Москву за несколько дней до прибытия государя, я говорил с градоначальником, с военными властями. Меры предосторожности, соответствующие новой обстановке, были приняты. Тут впервые стало вырисовываться не всегда ясное и определенное отношение московских властей к немецкому вопросу в нашей внутренней жизни, что позже и привело к немецкому погрому в Москве.

4-го числа государь с семьей торжественно въехал в Москву под звон колоколов, встречаемый еще с большим, чем раньше, энтузиазмом. Теперь в нем, как в единственном верховном вожде, видели спасение родины, и здесь, как нигде, показалось неуместным присвоение этого титула, свойственного только государю, великому князю Николаю Николаевичу. Это вело к умалению царской власти, к смешению понятий и послужило позже одной из причин, побудивших принять командование над армиями, взять власть Верховного главнокомандующего в свои руки.

Блестяще прошел большой выход, прекрасны были речи, обращенные к государю, но все, что делалось в Москве, не могло затмить тех минут, которые были пережиты в Зимнем дворце 20 и 26 июля. Встреча там государя с народными представителями превосходила все. И все, что делалось в Москве, была только историческая традиция, лишенная прежнего политического значения. Было и обстоятельство, внесшее нотку горечи в пребывание государя в Москве. Наследник был болен. Не мог ходить. На выходах его носил на руках ка-зак-конвоец. В народе много про это говорили. И когда, как в сказке, по устланной лестнице и помосту проследовал блестящий кортеж из дворца в Успенский собор и скрылся, в толпе снова стали шептаться о больном наследнике, о царице.

А та, бедная, не менее его больная нравственно, чувствуя на себе укоры за больного ребенка, сжав губы, вся красная от волнения, старалась ласково улыбаться кричавшему народу. Но плохо удавалась эта улыбка царице, бедной больной царице. И теперь после прохода шествия народ по-своему истолковал эту улыбку. И не в пользу бедной царицы, так горячо и искренне любившей свою вторую родину... И когда после службы, принимая доклады, я выслушивал немногословные, но выразительные фразы, которые слышны были в толпе, про царицу и Старца, нехорошее чувство закипало у меня в адрес тех, кто провел его во дворец.

8 августа государь принял городских голов со всей России, собравшихся в Москву для разрешения вопросов о помощи раненым. Зарождался союз городов, так много принесший впоследствии хлопот правительству, так много принесший пользы и так много истративший народных денег бесконтрольно.

В тот же день государь покинул Москву и отправился в Троице-Сергиеву лавру. Отслужили молебен, приложились к мощам угодника. Архимандрит Товий благословил государя иконой явления Богоматери преподобному Сергию. Икона писана на доске от гроба преподобного. Со времен Алексея Михайловича она сопровождала государей в походах. Его Величество повелел отправить икону в ставку.

Из лавры царская семья вернулась уже не в Петергоф, а в Царское Село.

Совсем иная, не похожая на прошлые годы, началась жизнь в Царском Селе. Все было занято войной, все для войны. Повсюду устраивались госпитали. Государыня работала в них не покладая рук. Выдвигались по новой работе новые люди. Говорили о блестяще проведенной мобилизации, успех которой приписывали Сухомлинову и главным образом Лукомскому. Объявленный 3 августа манифест к полякам вызвал большие споры. Было непонятно, почему такой важный акт издан не от имени государя, а великим князем. Многие видели в этом умаление царской власти, порицали Сазонова.

Объявление 10 августа Японией войны Германии придало больше уверенности в окончательной победе. Это совпало с первыми хорошими вестями с фронта.

4 и 5 августа наши армии Северо-Западного фронта (1-я — под начальством генерала Ренненкампфа и 2-я — под начальством генерала Самсонова, под общим руководством командующего фронтом генерала Жилинского) начали наступление на Восточную Пруссию. Делалось это по настойчивой просьбе французов. Надо было оттянуть наступавших на Париж немцев. Армия генерала Ренненкампфа вторглась в Пруссию и победоносно продвигалась вперед, сметая все на своем пути севернее Мазурских болот. Южнее наступал Самсонов, обходя болота с запада. Стали приходить первые радостные вести. Донесся слух о легендарных подвигах казака Крючкова. Дошли вести об отдельных подвигах гвардейской кавалерии. Конной гвардии ротмистр барон Врангель в конном строю взял неприятельскую батарею. Но вскоре появились и нехорошие слухи. В Петербург стали подвозить раненых. Заговорили, что в армии Самсонова что-то неладно. Ставка молчала, что увеличивало тревогу. И вот наконец, стало известно что армия Самсонова потерпела поражение.

17 августа немцы окружили наши 13-й, 15-й и часть 23-го корпуса и взяли в плен около 90 тысяч человек. Пропал без вести генерал Самсонов. Говорили, что застрелился. Все эти сведения доходили в основном от раненых. Когда же появилось запоздалое сообщение ставки, ему уже не верили, над ним смеялись. Пошли разные сплетни. Стали болтать об измене генерала Ренненкампфа, стараясь этим объяснить поражение. Конечно, это был полный вздор. Возникло новое странное явление, которое неизменно продолжалось затем всю войну. Всякий нелепый слух об измене в тылу вызывал злорадство, хотя измена вредила нам же, а не кому иному.

Сильно бранили Генеральный штаб и вообще генералов. Бранили ставку за то, что она ради помощи французам пожертвовала несколькими сотнями тысяч, заведомо зная, что наступление на Восточную Пруссию обречено на неудачу. А те, кто был против войны с Германией, выставляли случившееся как первое доказательство их правоты. Заговорили о записке Дурново. Вернувшийся в Петербург Витте не стеснялся говорить о безумии войны против Германии. Доказывал, что нужно с ней покончить. Это доходило до государя и очень его сердило. Говорили о существовании у нас германофильской партии.

Между тем с юга из Галиции шли радостные вести. Армии Юго-Западного фронта (3-я — под начальством генерала Рузского, 8-я — под начальством Брусилова, 4-я — Зальца и 5-я — Плеве) под общим руководством генерала Иванова, начав наступление с 5 по 10 августа, успешно продвигались по Галиции. После упорных боев противник стал отступать. 20-го был взят Львов. 30-го австро-германская армия уже начала отступать по всему Юго-Западному фронту. Определилась наша решительная победа. Имена генералов Брусилова и Рузского как главных победителей повторялись всеми. Хорошо говорили о генералах Лечицком, Плеве, Эверте. Овладение искони русскими областями Галиции, откуда упорно изгонялось все русское и откуда насаждалось новое немецкое украинофильство, вызвало вновь взрыв патриотизма среди правой интеллигенции. Вновь вспыхнуло недоброжелательство ко всему немецкому. Все немецкое порицалось. Санкт-Петербург был переименован в Петроград. Некоторые стали менять немецкие фамилии на русские. Штюрмер сделался Паниным, хотя все продолжали звать его Штюрмером.

31 августа в Петроград приехал Распутин. Он, так энергично выступавший против войны, теперь говорил, что, раз ее начали, надо биться до конца, до полной победы. Во дворце им были недовольны, к нему охладели. Многие же дельцы, спекулянты, поставщики стали использовать его для своей выгоды. Такова была новая роль Старца.

Ввиду предстоящих выездов государя на фронт дворцовый комендант был очень озабочен формированием состава императорских поездов, выяснением лиц и частей, которые должны сопровождать Его Величество. Все мы, подчиненные ему начальники отдельных частей, получили задания. Надо было их разработать. Генерал передавал, что число лиц свиты будет минимальным. В связи с этим началась внутренняя борьба. Естественно, что сопровождать государя хотелось каждому. Государь же дал Воейкову соответствующие указания, которые тот не оглашал, но исполнял сугубо. И все обрушились теперь на генерала. Он же был непоколебим, как всегда, и делал свое дело властно.

Относительно моей части была утверждена инструкция, согласно которой в императорском поезде «Литера А» будут находиться начальник (полковник Спиридович), его помощник и 25 человек младших чинов. Последние — в форме. Также было указано, что во время войны все мои чины должны нести службу в форме. А так как все младшие чины были запасными нижними чинами гвардии, армии и флота, т.е. подлежали призыву, то по особому высочайшему повелению их служба во время войны приравнивалась к действительной. Это еще более приподняло дух отряда.

В середине сентября я выехал с генералом Джунковским в ставку Верховного главнокомандующего для ознакомления с новой обстановкой на случай царских поездок. Генерал же должен был выработать план охраны железных дорог, где главную роль играл корпус жандармов. В этих совместных служебных поездках генерал Джунковский, со многими взглядами которого на охрану я был совершенно не согласен, всегда оставался по отношению ко мне самым радушным хозяином своего салон-вагона.

ГЛАВА II

С начала войны и до августа 1915 года ставка Верховного главнокомандующего была расположена при железнодорожной станции Барановичи в нескольких верстах от прусской границы в месте расквартирования до войны одной из железнодорожных бригад. Ряды солдатских бараков и офицерских домиков в порядке и просторно раскинулись среди сосновой рощи, соединяясь аккуратными дорожками. Деревянная церковь с колокольней придавала поселку уютный вид. За ним тянулся довольно густой сосновый лес. Справа приткнулось полуеврейское местечко Барановичи со всеми незатейливыми удобствами для времяпрепровождения солдат (до войны).

Вглубь военного расположения от главного пути шла подъездная ветка, на которой и жил сам великий князь Николай Николаевич, его брат Петр Николаевич, начальник штаба генерал-майор Янушкевич, генерал-квартирмейстер Данилов и еще несколько состоящих при великом князе лиц. В поезде был вагон-ресторан, где столовались за счет великого князя все жившие в поезде. Невдалеке от главного поезда стоял второй, в котором помещались прочие чины штаба. В бараках расположились канцелярии, а в красивом домике, где жил в мирное время командир бригады, поместилось управление генерала-квартирмейстера.

Для военной охраны ставки там находился лейб-гвардейский казачий полк Его Величества, который в войну 1877 года составлял конвой тогдашнего главнокомандующего великого князя Николая Николаевича-старшего. Для охраны была команда агентов от петербургского охранного отделения под командованием ротмистра Басова, подчинявшегося коменданту ставки генерал-майору Саханскому. В само же местечко было командировано довольно много чинов общей полиции для поддержания порядка, так что дело охраны можно было считать хорошо налаженным.

Ставка переживала тогда тревожные дни. На нашем Северо-Западном фронте было неблагополучно. В конце августа (8,9 сентября) немцы начали наступление, и после упорных боев армия генерала Ренненкампфа была отброшена из Восточной Пруссии и отступила к Неману. 10-го армия отступила за Бобр и Нарев. Виновниками поражения считали Ренненкампфа и главнокомандующего Северо-Западным фронтом генерала Жилинского. Последний был сменен и заменен генералом Рузским, популярность которого в Галиции была очень велика, к тому же раздувалась либеральной прессой.

Семья Рузских в Киеве считалась на стороне общественности. Но были у генерала и враги, которые критиковали его поведение в Галиции и рассказывали о нем всякие гадости.

С назначением Рузского положение на фронте изменилось к лучшему. С середины сентября он перешел в наступление, и немцы стали отступать по всему фронту. 20 сентября войска 10-й армии с боем взяли Сувалки и продолжали теснить противника к границе. То событие было нашей большой победой, которая совпала с первой поездкой государя на фронт.

20 сентября государь отбыл из Царского Села в ставку. Его сопровождали ехавшие в одном с ним поезде министр двора граф Фредерике, флаг-капитан Нилов, дворцовый комендант генерал Воейков, гофмаршал князь Долгорукий, начальник канцелярии министра двора генерал Мосолов, начальник военно-походной канцелярии Его Величества князь Орлов, его помощник полковник Дрентельн, лейб-хирург Федоров и военный министр генерал Сухомлинов. Про последнего говорили, что как ученый специалист, знающий хорошо по прежним должностям в Киеве юго-западный театр военных действий, он может быть очень полезен в поездке государя. Комендантом поезда был начальник дворцовой полиции полковник Герарди.

На час раньше царского поезда шел его двойник по внешнему виду, поезд «Литера Б». В нем ехали помощник начальника канцелярии министра двора барон Штакельберг, заведующий отделом печати той же канцелярии Суслов, офицер конвоя Его Величества с несколькими казаками для встреч, офицер собственного Его Величества полка с несколькими солдатами, два фельдъегерских офицера, заведующий царским гаражом Кегрес, получивший во время войны офицерский чин, два чиновника канцелярии дворцового коменданта, а также начальник охранной агентуры, подведомственной дворцовому коменданту, полковник Спиридович с одним из его помощников и с командой из 25 чинов охраны. Комендантом этого поезда был полковник Ратко. Последним вагоном поезда являлся остроумно придуманный Кегресом вагон-гараж императорских автомобилей, где помещались и шоферы. Задняя стенка этого вагона при необходимости откидывалась и превращалась в сходню, по которой автомобили выходили из вагона и входили в него. По наружному виду этот вагон ничем не отличался от других вагонов поезда.

В 17 часов 30 мин 21 сентября императорский поезд подошел к станции Барановичи, где государя встретил Верховный главнокомандующий, после чего поезд был переведен в сосновую рощу, влево от домика генерала-квартирмейстера. Рядом, на другом пути поставили и наш поезд «Литера Б». Часовые железнодорожного полка охватили широким кольцом район императорских поездов, поставили пропускные посты от частей дворцового коменданта, и обрисовался район, за который отвечал уже наш генерал с подчиненными ему частями.

Лил дождь, было холодно. Уныло шумел лес.

Государь с великим князем поехали на автомобиле в церковь. Просторный, барачного типа храм был полон нижних чинов и офицеров. У подъезда государя встретили великие князья Кирилл Владимирович и Петр Николаевич, высшие чины штаба, группа офицеров. Отец Шавельский служил молебен. Впереди иконостаса была видна икона Божьей Матери, привезенная из Троице-Сергиевой лавры, о чем говорилось выше. После службы все разъехались по своим помещениям, а вечером в поезде государь долго принимал доклад Верховного главнокомандующего.

На следующий день в 10 часов утра государь один направился к домику генерал-квартирмейстера. У крыльца государя встретил с рапортом дежурный по штабу офицер, а на крыльце — генерал Данилов. Там Его Величество разговаривал с великим князем, начальником штаба и генералом Даниловым около двух часов. После доклада государь принял приехавшего с фронта генерала Рузского, поздравил его с назначением своим генерал-адъютантом, а затем до завтрака гулял в лесу.

После обеда, собравшись в салон-вагоне, мы делились впечатлениями и новостями. Французы настойчиво просили нашего наступления. В ставке весьма умеренно оценивали возможности генерала Янушкевича, считали его даже неподходящим для занимаемой должности. О генерале Данилове говорили, как о труженике и только. Много толков вызвало то обстоятельство, что к государеву докладу утром не был приглашен военный министр Сухомлинов. Этого не пожелал великий князь. Ничего хорошего эти раздоры не предвещали. Великий князь продолжал свои интриги Против Сухомлинова.

На следующий день с графом Фредериксом произошел легкий удар. Его болезнь во время войны была особенно нежелательна. Теперь он по должности командующего императорской главной квартирой имел особо важное значение. Он мог контрассигнировать любое высочайшее повеление. И, занимай эту должность человек здоровый во всех отношениях, многое впоследствии могло бы быть иначе, чем произошло. Граф понимал, что ему пора на покой, но его почтенная супруга настаивала на сохранении места, дававшего такое исключительное положение. Государь не хотел обижать графа отставкой. Так все и оставалось по-старому. С новым припадком положение ухудшилось.

В тот же день, 23-го, государь выехал в Ровно, куда прибыл утром 24-го. В Ровно находился большой лазарет, которым заведовала великая княгиня Ольга Александровна. Она встретила государя на вокзале, и на одном автомобиле они поехали в госпиталь.

Великая княгиня была удивительной работницей. В уходе за ранеными она ничем не отличалась от простых сестер милосердия, охотно выполняла любую работу, чем очень удивляла низшие чины. Раненые ее обожали.

Внимательно осмотрев госпиталь, побеседовав с сестрой, государь в час дня выехал из Ровно и вечером прибыл в Холм, где находился штаб Главнокомандующего Юго-Западным фронтом генерал-адъютанта Иванова. По пути из Холма в Гродно государь приказал остановиться в Белостоке и на приготовленных заранее военных автомобилях поехал со свитой в крепость Осовец, которая незадолго до этого мужественно выдержала страшнейшую бомбардировку. Поездка эта неожиданно даже для ставки была организована генералами Воейковым и Сухомлиновым, что окончательно настроило великого князя против военного министра.

В Осовце государь находился в зоне обстрела неприятельской артиллерии. Восторг крепостного гарнизона, увидевшего государя, невозможно передать. Встретивший государя перед крепостью комендант генерал Шульман не мог прийти в себя от неожиданности. Государь посетил церковь, пострадавшую при бомбардировке, один из фортов, осмотрел гарнизон. В разговоре со священником он спросил, было ли страшно при бомбардировке. Тот ответил государю: «Никак нет, Ваше Императорское Величество. Только мне скучно стало, когда снаряды стали ложиться близ церкви, и я пошел в храм».

Вернувшись в поезд очень довольным, государь благодарил Сухомлинова и Воейкова.

Дальше продолжали путь на Гродно. Там государь осмотрел форты и госпитали, затем проследовал в Вильно, где тоже осматривал госпитали, и 26-го вернулся в Царское Село.

Верховный главнокомандующий, придавая особое значение посещению государем Осовца, отдал следующий приказ: «Таким образом Его Величество изволил быть вблизи боевой линии. Посещение нашего державного верховного вождя объявлено мной по всем армиям, и, я уверен, воодушевит всех на новые подвиги, подобных которым святая Русь еще не видела».

Вечером 27 сентября стало известно, что князь Олег Константинович, служивший в лейб-гвардейском гусарском полку Его Величества, ранен. Князю шел 22-й год. В мае 1913 года он окончил с серебряной медалью лицей и был зачислен корнетом в гусарский полк. Как и вся молодежь, князь горел желанием встретиться с врагом, отличиться.

27 сентября после полудня вторая гвардейская кавалерийская дивизия наступала по направлению к Владиславову. В авангарде шли два эскадрона гусарского полка. Проходя близ деревни Пильвишки, передовые части столкнулись с немецкими разъездами. Началась перестрелка. Князь Олег Константинович стал просить эскадронного командира разрешить ему со взводом захватить неприятельский разъезд. Тот сперва не соглашался, но все же отдал приказание. Князь ринулся со взводом преследовать немцев. Кровная кобыла Диана занесла его далеко вперед. И когда победа была уже достигнута, когда часть немцев была уже перебита, а часть сдалась, один из раненых немецких кавалеристов лежа прицелился в князя. Раздался выстрел, князь свалился тяжело раненный. Потом его на арбе перевезли в Пильвишки, где он причастился. Затем доставили в Вильно, куда приехали на другой день в 10 часов утра. Исследование раны показало начавшееся гнилостное заражение крови. Пуля, войдя в правую ягодицу, пробила прямую кишку и застряла в левой. Решено было прибегнуть к операции. Оперировал профессор Цеге фон Мантейфель, помогали профессора Мартынов и Оппель. При операции присутствовал доставивший раненого дивизионный врач Дитман.

Князь перенес операцию хорошо. Когда днем была получена телеграмма от государя о пожаловании ему ордена Святого Георгия, он был счастлив и с гордостью показывал телеграмму профессору Оппелю. Генералу Адамовичу князь радостно говорил: «Я так счастлив, так счастлив. Это нужно было. Это поднимет дух».

Вечером, когда брат князь Игорь прочел полученную от Верховного главнокомандующего телеграмму, раненый сиял. Ночью положение стало ухудшаться. Сутра 29-го он стал впадать в забытье. Приблизительно в три часа раненого навестил великий князь Андрей Владимирович. Состояние князя Олега ухудшилось: начался бред, силы угасали. Стали давать шампанское. Вливали в руку соляной раствор. Когда вечером приехали родители, князь узнал их и сказал: «Наконец, наконец!».

Великий князь-отец привез крест Святого Георгия, деда раненого, который прикололи к рубашке. Раненый очень обрадовался, целовал крестик. Стал рассказывать, какой была атака, но опять впал в забытье. Начался бред. Пригласили священника.

Полная тишина. Чуть слышно шепчет священник отходную. На коленях у изголовья отец бережно закрывает глаза умирающему. Мать безнадежно старается согреть ему руки. В ногах, еле сдерживая рыдания, стоят брат Игорь и старый воспитатель-друг. В 8 часов 20 минут князя не стало. Императорский дом в лице юного героя понес первую жертву.

3 октября князя похоронили в родном имении Осташево. Общество и пресса отнеслись участливо к смерти князя. В нем видели начинающего талантливого поэта. Изданный князем к юбилею лицея в 1912 году выпуск четырех рукописей Пушкина, представляющих собой факсимиле гениального поэта, сохранившийся в музее лицея, останется в память о нем.

В конце сентября пришло известие о смерти румынского короля. Он был фельдмаршалом русских войск, германофилом. Теперь с новым королем появилась надежда, что Румыния станет на сторону союзников. Наследником стал принц Кароль, которого так хотели женить на одной из наших великих княжон.

Странное было тогда настроение в Петрограде. Откуда-то шли сплетни, будто государыня и ее сестра переписываются со своими немецкими родственниками. Будто государь уже хочет заключить сепаратный мир. Эти сплетни настолько были лишены какого-либо реального смысла, что можно было лишь удивляться, как их могли распространять люди высшего петроградского общества. (В 1940 году сказали бы, что это были агенты пятой колонны.) С фронта приходили слухи, что еврейское население чуть ли не поголовно занимается шпионажем. Это стало известно от строевых военных и авторитетно подтверждалось ставкой. Говорили, будто Распутин играет на руку немцам, что было совершеннейшим вздором, вздором вполне доказанным, так как Распутин находился под зорким наблюдением трех компетентных учреждений.

Первая половина октября была очень тревожной. Отвечая на нажим немцев, который стал обозначаться уже с конца сентября на левом берегу Вислы, ставка начала так называемую Варшавскую операцию. Из Галиции были переброшены на Вислу 9-я, 4-я и 5-я армии, занявшие фронт от Сандомира и почти до Варшавы. Они начали наступление, пытаясь перейти Вислу, но потерпели неудачу. Немцы даже заставили 2-ю армию Шейдемана, защищавшую Варшаву, отступить на линию фортов. Теперь стали обвинять Шейдемана и Иванова. Ставка взяла руководство операцией в свои руки. 1 октября 2-я и 5-я армии, переданные под командование генерала Рузского, перешли в наступление. Немцы стали отступать. Наши наступали уже всем фронтом от Варшавы до Сандомира. Отступление немцев ускорилось, за ними дрогнули и австрийцы, начавшие отходить от Сана. Наши армии наступали широким фронтом (до 400 верст) от Нижнего Буга до Карпат. Это была большая победа, окончательно определившаяся к 20-м числам октября. Было чему радоваться.

Последний успех несколько сгладил негодование, вспыхнувшее от дерзкого по манере начала войны с Турцией. Ранним утром 16 октября турецкий флот обстрелял Одессу, Евпаторию, Севастополь и Новороссийск без объявления войны. На такой шаг турки пошли, конечно, только под влиянием немцев. Манифест государя о войне с Турцией нашел горячий отклик в обществе. Заговорили о Константинополе, о Святой Софии. Вспоминали имена Скобелева, Гурко, Радецкого и других героев Русско-турецкой войны 1877—1878 годов.

21 октября исполнилось 20 лет царствованию государя. Утром Их Величества приобщились Св. Тайн в Федоровском соборе. День был яркий, солнечный. Через несколько часов императорский поезд нес государя в действующую армию. Его Величество сопровождали все лица первой поездки, кроме графа Фредерикса и Мосолова. Новым был Сабчин. В поезде «Литера Б>> также был новый человек, отставной генерал Дубенский, которому было поручено составление описаний поездок государя. Его прикомандировали к канцелярии министра двора, и в поездках он подчинялся непосредственно барону Штакельбергу. Купе генерала было соседним с моим, и мы стали сходиться с ним с первых же дней. Генерал внес в наше общество свежую струю. В первый же вечер, когда мы собрались после обеда в гостиной, Дубенский стал расспрашивать о Распутине, о том, почему он играет такую важную роль при дворе и т.д. Было так неожиданно и странно коснуться именно этой темы, о которой мы никогда между собой не говорили. Мы все ему разъясняли, что никакого влияния Распутин не имеет, что все это сплетни. Но в нашем поезде столкнулись два разных мнения То же было и в царском поезде. Там новизну внес лейб-хирург Федоров. Женатый на москвичке из купеческой семьи, он хорошо знал среду купечества и много говорил о его силе и укрепляющейся власти. Имена Рябушинских, Второвых, Гучковых и других москвичей пересыпали речь Федорова. Много там было неясного, недоговоренного, что уразумелось только потом.

22 октября государь прибыл в Минск и, осмотрев несколько госпиталей, выехал в ставку, куда приехали к вечеру того же дня.

В ставке царило приподнятое настроение. Отступление немецких армий по всему фронту считали победой, а на турецком фронте наши взяли Баязет. Заслугу по операциям против немцев приписывали ставке. Великий князь, генералы Янушкевич и Данилов были награждены Георгиевскими крестами. Попутно поругивали за нерешительность командующего Юго-Западным фронтом Иванова. Очевидно, его военная карьера близилась к концу. Он был стар.

24-го государь посетил свой гусарский полк, а на следующий день конную гвардию. Благодарил за подвиги, раздавал награды солдатам и офицерам.

Вечером 25 октября государь выехал в Холм, куда приехал на следующий день утром, посетил собор и госпиталь Красного Креста, который был переполнен ранеными в боях на Сане. Входя в палату, государь обычно здоровался вполголоса и после ответа начинал обходить раненых по кроватям, останавливаясь и разговаривая с каждым. Просто и хорошо говорили солдаты, хотя и волновались от восторга. «Как же ты ранен?», — спросил одного государь. «Ручной гранатой, Ваше Императорское Величество». «А вы разве близко сошлись?». «Да вот маленько подальше, как Вы, Ваше Величество, стоите передо мною».

Государь улыбнулся и подошел к следующему. Особо тяжело раненным государь вручал Георгиевские медали, а некоторым — кресты. Каждый крестился, принимая награду, целовал медаль или крест, благодарил государя. И с каким восторгом смотрели они на государя! Один тяжело раненный в Холме настолько был слаб, что не мог поднести к губам крестик. Он попросил сестру. Та поднесла крестик к его губам, и он прильнул к нему со слезами. А пока государь обходил один госпиталь, лица свиты от его имени раздавали медали по другим госпиталям, посетить которые государь не имел времени. Побыв в Седлеце, государь 27-го вернулся в ставку. Было сыро и холодно, а в лесу сплошной туман.

28-го вечером государь выехал в Ровно и провел там весь день 29-го: посещал госпитали. 30-го прибыл в Люблин, посетил собор, несколько госпиталей, осмотрел войска и после полудня прибыл в крепость Иван-город.

Мы с генералом Джунковским приехали в Иван-город еще накануне засветло и успели объехать с комендантом крепости Шварцем, только что произведенным в генералы, все те места, которые предполагалось показать государю. В рассказах молодого коменданта, грудь которого была украшена Святым Георгием за Порт-Артур, оживала вся героическая эпопея, только что пережитая крепостью.

С 26 сентября по 13 октября крепость не только отразила три атаки, но и прикрыла наши геройские корпуса (гвардейский и кавказский), содействовала их переходу в наступление, поддержала их атаку и помогла конечному успеху. Объезжая места тех удивительных сражений за Вислой, проезжая мимо, казалось бы, непроходимых болот, низин, которые проходили под беспрестанным огнем наши войска, чтобы выбить с высоких песчаных бугров и из сплошного леса немцев, невольно восхищаешься, благоговеешь перед доблестью русского солдата, русского офицера.

С воодушевлением рассказывал комендант о дружных действиях всех родов войск. Там наша гвардия заставила отступить немецкий гвардейский корпус. Там наша крепостная артиллерия помогла пехоте неустанно теснить врага и дойти до Кракова. В Иван-городе со дня на день ждали известия о взятии Кракова. Но вдруг войска остановились. Штурма Кракова не было. Для овладения им был сформирован отдельный корпус.

Все это рассказывалось Шварцем просто, без рисовки, без выставления себя, а наоборот, с подчеркиванием отличных действий других.

Государь приехал 30 октября после завтрака. Кроме начальствующих лиц государя встречал великий князь Николай Михайлович. Как только государь вышел из вагона, в крепости загремел салют и императорский штандарт взвился над ней вместо обычного флага. Шварц четко отрапортовал, закончив словами: «Атака крепости трижды отбита, и неприятель трижды отражен». Приняв рапорт, государь пожал руку коменданта и сказал: «Благодарю вас и гарнизон за доблестную оборону, в особенности крепостную артиллерию».

После представления начальников частей гарнизона государь сел со Шварцем в автомобиль и поехал в крепость. Он непрерывно расспрашивал о боях. Проезжая мимо дома коменданта, государь вспомнил, как он вместе с императором Александром III жил в нем во время маневров в 1892 году, будучи еще наследником. Причем сказал: «Как влечет меня всегда к тем местам, которые я посещал в детстве и молодости».

Среди шпалер геройского гарнизона государь подъехал к собору. На паперти с крестом его встретил протоиерей отец Иаков. Было отслужено краткое молебствие. Батюшка волновался и после молебна, обласканный государем, не дал приложиться к кресту никому из сопровождавших его лиц. После выхода государя из церкви военный министр спросил: «Что же это вы, батюшка, нас всех крестом обошли?». Батюшка смутился, а затем низко поклонился министру и проговорил восторженно: «Ваше высокопревосходительство, простите. Но когда солнце всходит — все звезды меркнут».

Государь прошел на центральный пункт управления огнем крепостной артиллерии, командир которой, подполковник Рябинин, доложил о расположении наших и неприятельских батарей. Шварц сделал подробный доклад о всех событиях обороны. Осмотрев затем отнятые у немцев тяжелые орудия, снявшись группой с офицерами гарнизона, государь поехал на линию фортов левого берега. Он вошел в полуразрушенный снарядами костел фольварка Опатство, который был сравнен снарядами с землей. Ксендз начал молебен. Сырой ветер пронзительно гулял и гудел по заваленному кирпичами храму, придавая происходившему характер чего-то необычайного, театрального. Государь поблагодарил ксендза и сделал пожертвование на восстановление костела.

Осмотрев укрепления вокруг фольварка, государь проехал на форт Ванновский, где выслушал доклады коменданта и инженеров. В это время Шварцу подали телеграмму. Государь спросил: «Ну что там?». Шварц доложил, что генерал Алексеев назначает его инспектором инженеров особой армии, формируемой для осады Кракова. «Очень рад, — сказал государь, — желаю вам и там вписать в нашу историю такую же светлую страницу, как вы сделали здесь».

Уже совсем стемнело, когда государь вернулся в поезд.

Шварц был приглашен к высочайшему обеду. Государь продолжал расспрашивать его об отдельных моментах обороны. После обеда, узнав, что на станции остановился поезд с ранеными, государь посетил его, разговаривал с ранеными, раздавал медали. На другой день, в 7 утра, государь начал смотры гвардейского экипажа, крепостной артиллерии и других войск. Также раздавал награды и затем вновь объезжал места недавних боев.

Государь спускался в окопы, осматривал блиндажи и те места, где только груды развалин да торчавшие одиноко трубы указывали на то, что там раньше бы ли поселки. На одном таком пожарище государь подошел к костру, у которого грелись двое крестьян и мальчик. Он спросил, где их дом, откуда они. Один из них ответил, что дом сожгли немцы. «Они и собаку мою убили, а я за нее и пяти рублей не взял бы». «Чем же она мешала немцам?» — спросил государь. «Да они думали, что я шпион, а она мне помогает».

Видя простоту государя, крестьянин Осип Мазурек попросил Его Величество, чтобы ему дали лучшую землю под избу, чем та, где лежали только груды развалин. Государь обещал, а пока приказал выдать обоим пособия. Продолжая осмотр, государь посетил вновь строившийся костел в Брженницах и дал денег на достройку, после чего все пошли завтракать. Вновь был приглашен Шварц, а также подполковник Рябинин и командир моряков.

После завтрака осмотр продолжался до вечера. Уже при огнях вернулись в поезд. Перед обедом Шварц был приглашен в кабинет государя. Подойдя к генералу, государь взял его обе руки и сказал: «Я еще раз хотел поблагодарить вас за доблестную оборону. Вот, возьмите это на память». И, взяв со стола футляр с Георгиевским крестом на саблю, подал генералу, обнял его и дважды поцеловал.

Уже в эмиграции, вспоминая это, генерал со слезами на глазах и дрожью в голосе рассказывал мне об этих незабываемых для него минутах.

В 10 часов вечера государь покинул Иван-город.

При объездах фронта из бесед с участниками боевых операций государь многое узнавал в ином свете, чем представляла ему ставка. В армии очень не любили некоторых генералов ставки, и причины этого становились известны государю. В последнюю поездку особенно много пришлось слышать о той самой операции, которой ставка так гордилась и за которую высшие ее чины получили Георгиевские кресты.

Многое стало известным о массовом шпионаже евреев в пользу немцев. Жаловались военные, жаловались обыватели, приводились бесчисленные примеры. Под Иван-городом простые польские крестьяне безыскусно рассказывали, как евреи шпионили и рассказывали, какая и где стоит часть.

Военные были озлоблены. Отдельные случаи обобщались. Вина изменников переносилась на все еврейское население. Евреев стали выселять из районов военных действий. Стали гнать внутрь России.

В ставку летели донесения и жалобы со всех сторон, и ставка обрушилась на еврейство рядом строгих репрессивных мер, исполнителем которых был генерал Янушкевич. Многим в тылу эти меры казались жестокими и несправедливыми, на фронте же их часто считали недостаточными.

1 ноября в 10 часов утра государь прибыл в Гродно, а полчаса спустя туда прибыла государыня с двумя старшими дочерьми. Состоялась торжественная встреча на вокзале. После завтрака государь осматривал форты. Погода была ужасная. Дул сильный холодный ветер. Государь, не замечая этого, ездил с форта на форт и спокойно выслушивал доклады генерала Кайгородова. И здесь немцы были отбиты с большими потерями.

2 ноября Их Величества посетили Двинск и осмотрели несколько госпиталей. В одном из них оказался пленный 74 лет, который был подводчиком. Государь приказал освободить его из плена немедленно. Старик, заливаясь слезами, упал перед ним на колени.

Вечером того же дня все вернулись в Царское Село.

ГЛАВА III

На другой день после возвращения я был в Петрограде и наслушался самых невероятных рассказов о войне, которые казались нелепыми, так как мы только что вернулись с фронта.

В охранном отделении я узнал о предстоящем аресте большевиков. Начальником охранного отделения был Попов. Это был честный и трудолюбивый офицер, но весьма ограниченный. Казак с хитрецой, любимец генерала Джунковского. Времена судейкиных и Герасимовых прошли. Таких офицеров, которые заставляли бы дрожать революционное подполье, сейчас не было. Молодой, не серьезный, но шустрый министр Маклаков передал дело борьбы с революцией всецело в руки своего помощника Джунковского. Последний в угоду общественности боролся больше с корпусом жандармов, чем с надвигавшейся революцией. Добившись права докладывать государю, он не доложил в свое время только одного: о том заговоре, который замышлялся против государя и царицы еще в 1915 году.

Работа большевиков в России во время войны началась с совещаний, созванных по приказу Ленина Розенфельдом (он же Каменев) в Финляндии, в Мустомяках. Там по соседству жил и Горький. 30 сентября у Каменева собрались 14 большевиков, в том числе члены Государственной думы: Бадаев, Муранов, Петровский и Самойлов. Каменев делал доклад по текущему моменту.

Большевики должны были вести борьбу против войны. Решено было созвать конференцию в начале ноября. Она состоялась в Озерках 3 ноября. На нее съехалось 11 членов большевистских организаций и члены Государственной думы: Петровский, Бадаев, Самойлов, Муранов и Шагов. Главную роль играл Каменев. Обсуждались знаменитые тезисы Ленина с их главным положением: «Лозунгами социал-демократии в настоящее время должна быть всесторонняя, распространяющаяся на войска и на театр военных действий пропаганда социалистической революции и необходимость направить оружие не против своих братьев — наемных рабов других стран, а против реакционных и буржуазных правительств и партий всех стран». Рекомендовалось организовать на местах и в войсках группы для пропаганды республик. Обсуждались и другие революционные вопросы.

По данным Московского охранного отделения, 5 ноября жандармерия арестовала конференцию, в том числе и пятерых членов Государственной думы.

Большевики были взяты с поличным, которого было вполне достаточно для осуждения арестованных по законам военного времени. Однако, к сожалению, этого сделано не было. Высшие военные власти в угоду общественности проявили необыкновенную мягкость к делу, высшие же представители Министерства внутренних дел, видимо, не понимали зловредности работы большевиков. О связи их с немецким генеральным штабом не знали, так как главный осведомитель был провален и разоблачен из-за профессионального невежества все того же генерала Джунковского. Судили большевиков лишь в начале 1915 года и вынесли весьма мягкие приговоры.

С фронта приходили то радостные, то тревожные вести. Не знали, чему верить. 12-го распространился слух о том, что один немецкий корпус попал в мешок, а затем оказалось, что он прорвался. Опять ругали Ренненкампфа.

18 ноября государь выехал в ставку. Сопровождали его все те же лица, только вместо Фредерикса ехал граф Бенкендорф, а дежурным флигель-адъютантом взяли графа Шереметева. Граф был одним из немногих друзей детства государя. Он был пожалован во флигель-адъютанты еще в 1896 году. На следующий день приехали в Барановичи. Настроение было тревожное. Государь целый день занимался с великим князем и его помощниками. Мы же в нашем поезде узнали тогда следующие сведения из непосредственных источников.

1 ноября армии Северо-Западного фронта должны были начать дружное наступление, о чем и был отдан приказ Рузского, но из-за неготовности 4-й армии наступление отложилось. Немцы сами перешли в наступление, оттеснили три наших корпуса и сделали прорыв на Лович. У нас началась перегруппировка армий, предполагалось общее наступление 5-го, но немцы заставили отступить 2-ю армию Шейдемана, а затем отступила 2-я Ренненкампфа, в результате образовался разрыв в несколько десятков верст.

Немцы устремились в прорыв, оттеснили 2-ю армию на юг, к Лодзи, и стали ее окружать. 7-го связь 2-й армии с 5-й и со штабом фронта была прервана. Положение было критическое. В тылу начиналась паника. Все могло изменить наступление 1-й армии Ренненкампфа, но она шла на помощь очень медленно, несмотря на приказания генералу.

К счастью, 8 ноября армия Плеве помешала немецкому обходу у Тушина Рогова, а 9-го, подоспевшие наконец части 1-й армии взяли с боя Стрыко и Брезины и заставили немцев разорвать кольцо, окружавшее нашу 2-ю армию у Лодзи. Немцы сами попали в петлю. Своевременный подход армии Ренненкампфа мог принести им полную катастрофу, чего в ставке и ждали. Немцы кидались во все стороны и, наконец, в ночь на 11-е прорвались, отняв у б-й сибирской дивизии Березин. Наши перешли в наступление, преследовали противника. Это был большой успех, но не тот, который мог бы быть, если бы Ренненкампф выполнил то, чего от него требовали. Его обвиняли открыто, и он был отстранен от командования армией. Государь подписал об этом приказ в поезде 18 ноября.

За два дня до этого в Седлеце состоялось совещание великого князя с командующими фронтами, их начальниками штабов Янушкевичем и Даниловым. На совещании выяснилось о некомплекте людей, офицеров, потере большого числа винтовок, недостатке снарядов. Жестокая действительность разрушила все предположения и расчеты нашего генерального штаба. Совещание решило прекратить наступление и закрепляться на зимние позиции. Таковы были сведения из первых рук. Теперь стали понятны краткие сообщения ставки, которые так интриговали своей туманностью публику, и те противоречивые сведения о мешках, которые так волновали Петроград.

В тот же день поздно вечером императорские поезда отправились в Смоленск. Предполагалось посещение нескольких городов и поездка на Кавказ. Государь уезжал с фронта с большой неохотой. Положение казалось неустойчивым, и Его Величеству хотелось быть ближе к фронту. Ставка же желала обратного.

При поездках государя по разным городам мне часто приходилось спешить заранее в данный город с нарядом охраны или же высылать вперед одного из помощников. Приехав в город, мы являлись к губернатору и работали под его руководством, но по нашим инструкциям. Сведения о том, какие места государь посетит, утверждались государем в поезде по представлению дворцового коменданта, которому проект пожеланий присылали губернаторы. Обычно вперед выезжал и генерал Джунковский. Его присутствие устраняло различные праздные вопросы на местах, но не нравилось лицам свиты. Он тоже был в свите. Частое его представление государю вызывало недовольство. Говорили, что его место в Петербурге. Ему тонко намекали об этом, но он был слишком самоуверен. В Смоленск мы приехали вместе. Его присутствие при молодом и неопытном губернаторе было очень кстати.

В 2 часа дня 20 ноября государь приехал в Смоленск. Древние кремлевские стены невольно навевали мысли о далеком прошлом. На вокзале государя встречали командующий войсками Московского военного округа Сандецкий и депутации от сословий, которые передали много денег на нужды войны. Дальше государь поехал в Успенский собор. Выслушав краткое молебствие, приложившись к чудотворной иконе Божьей Матери Одигитрии и осмотрев достопримечательности собора, государь посетил четыре больших госпиталя. Они были переполнены ранеными в последних боях. Государь подолгу беседовал с офицерами и солдатами. Много говорил с 13-летним мальчиком, который вел себя геройски, помогал солдатам в боях. Это был сын 21-го Сибирского полка Сергей Барамзин. Скромный, худенький, бледный, он мало походил на героя, но был таковым.

Уже стемнело, когда государь вернулся. Город был иллюминован. Двинулись дальше. Много говорили тогда про генерала Сандецкого. Он подтянул свои войска, что многим не понравилось. Не понравилось и великой княгине Елизавете Федоровне, о которой говорили, что, хотя в Москве и считалось, что она ушла от мира, но в действительности ее вмешательство в дела мирские было постоянным.

21-го утром прибыли в Тулу. Депутации поднесли много денег. Дворянство — 40 тысяч. Улицы были полны народу. Был праздник Введения во Храм, и государь, заехав в собор, прослушал всю обедню. После отправились на Тульский оружейный завод, основанный еще Петром Великим. Несмотря на праздник, завод работал полным ходом. Выделывали пулеметы.

Встреченный кроме начальства депутацией от рабочих с хлебом-солью, государь обошел все мастерские. Он останавливался у станков, расспрашивал рабочих о выделке ими частей оружия, был очень доволен ответами, благодарил рабочих и начальство. Государь посетил заводской лазарет, содержавшийся на средства рабочих, и вернулся в поезд к завтраку. Было много приглашенных. После завтрака государь посетил несколько госпиталей и принял дворян.

В 7 часов вечера императорский поезд тронулся дальше под звуки гимна и крики ура.

22 ноября в 8 часов утра прибыли в Орел. Вновь многочисленные депутации. Крестьянин, подносивший хлеб-соль, сказал: «Твои орловские крестьяне готовы отдать на нужды войны хлеб до последнего зерна и все достояние. Спаси тебя Христос!». Затем крестьянин поклонился государю в пояс. Эти слова произвели большое впечатление. Государь проехал в собор и оттуда в госпитали. В одном из них находилось много немцев. Государь не пошел в их палаты, но сказал старшему врачу: «Надеюсь, что не делается никакого различия в содержании раненых и мы не поступаем так, как наши противники». А потом добавил: «Пусть будет им стыдно». Около 12 часов дня государь вернулся в поезд, который двинулся на Курск.

Я Приехал в Курск часа за два до прибытия государя. Мои наряды с помощником были уже на местах. Представился губернатору Муратову и поехал проверять наряды. Массы народа заполняли улицу проезда, но все стояли за протянутыми канатами. Зная, что это не понравится государю, я именем губернатора приказал убрать их. В 3 часа приехал государь. Встреча и проезд в собор прошли особенно торжественно, с необыкновенным подъемом. Посетив пять госпиталей, государь обратил внимание на хорошо налаженное в губернии дело помощи раненым. Курское земство на оборудование своего госпиталя пожертвовало миллион рублей (400 кроватей). Дворянство — 75 тысяч, крестьяне, участники кредитных товариществ — 60 тысяч. При посещении последнего госпиталя к казаку, державшему пальто государя, подошел крестьянин и спросил: «А какое пальто государя?» «Вот это», — отвечал казак. Крестьянин взял край пальто, поцеловал, перекрестился и заплакал.

Около 8 часов вечера поезд отошел, сопровождаемый криками ура. Задержавшись на час, я видел восторг толпы на вокзале, видел слезы радости. Растроганный губернатор подошел ко мне, поблагодарил за охрану и расцеловал. Я, признаться, растерялся, так это было неожиданно. За снятие веревок он благодарил меня особенно. Мы не раз в нашем поезде вспоминали затем эту встречу государя в Курске. Помимо порядка наружного там было что-то неуловимо хорошее, невесомое. Муратов, которого считали ультраправым, был умным человеком, прямым, энергичным. Государю очень понравилось, что он был в гражданской форме, а не в военно-походной, в которую одевались тогда многие статские, не имевшие на то никакого основания и увешивавшие себя амуницией и даже револьверными кобурами. Многих называли зем-гусарами.

В 9 часов 23 ноября в воскресенье государь прибыл в Харьков.

После обычно торжественной встречи, помолившись в соборе, государь проехал в лазарет, устроенный в клиниках университета, и еще в госпиталь. В городе было устроено 96 госпиталей на 10 тысяч кроватей, а в губернии — еще 180 на 19 тысяч раненых. После завтрака с приглашенными от города государь посетил лазарет Совета съезда горнопромышленников юга России. Председатель съезда фон Дитмар доложил государю, что в ознаменование приезда Его Величества съезд жертвует на нужды раненых миллион рублей. Государь поблагодарил за щедрый дар. Посетив затем распределительные пункты для раненых на вокзале, государь вернулся в поезд. Дебаркадер был заполнен публикой. Оркестр учащихся играл «Славься».

Публика пела с оркестром. Когда поезд тронулся, раздался национальный гимн. Настроение было настолько приподнятое, что, когда поезд скрылся, на вокзале отслужили молебен и послали государю телеграмму. На нее губернатору был прислан ответ: «Благодарю вас и поручаю передать всем собравшимся после моего отъезда на молебствие благодарность за добрые пожелания. Сохраню самое лучшее воспоминание о посещении Харькова, столь тепло меня встретившего и оказавшего так много забот о доблестных наших раненых воинах. Николай».

Из Харькова поезд шел на Кавказ. Впечатление от посещенных городов было самое лучшее. Не говоря о горячем приеме государя, всюду чувствовался высокий патриотический подъем, все кипело энергией. Вера в успех и победу были полные.

ГЛАВА IV

Наместником Кавказа был член Государственного совета, генерал-адъютант граф Илларион Иванович Воронцов-Дашков.

Прослушав лекции в Московском университете, граф начал службу в конной гвардии еще при императоре Александре II. Он был флигель-адъютантом, участвовал в Туркестанском походе, за что имел крест Святого Георгия, командовал лейб-гвардии гусарским полком Его Величества и во время Русско-турецкой войны 1877— 1878 годов командовал кавалерией в отряде наследника цесаревича Александра Александровича.

Граф был дружен с покойным наследником Николаем Александровичем и после его преждевременной смерти стал другом наследника Александра Александровича. С воцарением Александра III граф был назначен начальником охраны Его Величества, а с августа 1881 года и министром императорского двора. Эту должность он занимал в течение всего царствования Александра III. Государь любил графа. Императрица Мария Федоровна рассказывала старшей дочери графа, графине Александре Илларионовне, что однажды она прочитала такую запись в дневнике своего августейшего супруга: «Сегодня был у меня дорогой Илларион Иванович. Каждый раз, когда я его вижу, у меня становится светлее на душе».

С годами должность министра двора уже не удовлетворяла графа. Его широкий государственный ум требовал большего размаха.

В тогдашнем Комитете министров голос министра двора имел первейшее значение. На него равнялись. Он был вроде первого министра, задававшего тон другим министрам, знающего намерения и пожелания государя.

Будучи министром двора и после воцарения императора Николая II, граф просил об увольнении его после ходынской трагедии, но государь отклонил эту просьбу. Граф отпросился в деревню, где и жил до окончания расследования. Однако и в это время, собираясь в путешествие по России и за границу, государь просил графа сопровождать его.

Летом 1897 года граф был назначен членом Государственного совета, а вместо него был назначен его однополчанин граф Фредерике.

На эту смену оказала влияние молодая императрица, с которой граф не сходился по некоторым хозяйственным вопросам, связанным с расходами, и, кроме того, говорили, что у императрицы не могло не остаться в адрес графа некоторой обиды за неласковый прием ее в 1889 году, за который обвиняли позже и графа, и его супругу. И даже вспоминали об этом намного позже, когда престарелая графиня так мужественно встала на защиту императрицы зимой 1913 года против некоторой группы русской аристократии.

В 1905 году граф был назначен наместником на Кавказе. Он принес туда весь свой богатый житейский и государственный опыт и по всем своим личным качествам как нельзя лучше подходил для новой должности. Это был поистине большой боярин, настоящий вельможа, оставшийся на службе государевой, несмотря на свои несметные богатства. Он знал государя Николая Александровича еще с колыбели, носил его некогда в буквальном смысле на руках, отдал молодому монарху всю любовь верноподданного и любил его по-отечески нежно.

Государь питал к графу особое уважение и любовь, согретую теплыми детскими воспоминаниями, ведь он вырос вместе с детьми графа. И это чувство к графу не ослабевало до самой его смерти. Осмотреть край и войска, порученные этому замечательному человеку-вельможе, и ехал теперь император.

В час дня 24 ноября государь приехал в столицу области Кубанского войска — Екатеринодар. Государя встречали наказной атаман генерал Бабич, депутации, среди которых была даже депутация от англичан, проживавших в области и почетный караул казаков с юбилейным войсковым знаменем и хором музыки. Все по-особому, не как везде.

Приняв встречу, пропустив казаков церемониальным маршем, государь с атаманом на автомобиле медленно направился в собор. Масса народа стояла по пути. За автомобилем следовал взвод казаков. Около собора собрался войсковой круг. Старые знамена и значки, бунчуки и перначи запорожцев, грамоты, пожалованные казачеству (Черноморскому и Линейцам), и даже мундир, пожалованный императором Александром II, — все эти реликвии были вынесены в круг навстречу державному хозяину земли русской. Государь был в кубанской форме. А кругом теснилась несметная толпа женщин, детей-казачат и стариков.

Понаехали со всей области. Все взрослое и молодое население было на войне. После молебна в соборе государь посетил два госпиталя, женский Мариинский институт и сиротский приют.

Институтки встретили государя гимном «Боже, Царя храни», а затем лихо спели старую казачью песню:

Засвистали казаченьки в поход сполуночи, Заплакала Марусенька свои ясны очи..

Как к месту, как кстати подходила теперь эта песня и какой грустью отдались ее последние слова уходящего на войну казака:

Не плачь, не плачь, Марусенька, не плачь, не журися,
Той за свово миленького Богу помолися...

Юные красавицы проводили государя с неподдельным горячим восторгом.

В 5 часов государь отбыл из Екатеринодара. Путь лежал через Терскую область и Дагестан, в обход Кавказского хребта, мимо Каспийского моря и через Баладжары на Тифлис. На следующий день мой сосед по купе, генерал Дубенский разбудил меня спозаранку, говоря, что грешно спать, когда вокруг так хорошо. И действительно, погода была дивная, весенняя. Справа виднелись Кавказские горы, слева расстилались степи. В Терской области на каждой маленькой станции было полно народу, детворы. Все махали папахами, платками, шапками, кричали ура.

Гуссейн Эфенди Гаибов, глухой старец 85 лет со слуховым аппаратом в руках, который он в ожидании государя, волнуясь, то и дело прикладывал к уху, встретил императора во главе духовенства и сказал краткую речь. Это было при входе. Государь подал старцу руку и прошел в утопавшую в коврах мечеть. Старый муфтий был так растроган встречей с царем, его лаской и вниманием, что поднял руку и, показывая ее окружающим, повторял: «Это ведь не шутка. Сам государь подал руку. Это ведь не шутка».

Посещение государем мечетей в узких восточных улицах, где едва проезжал автомобиль, произвело огромное впечатление на местное население. Оно горячо обсуждалось простым народом.

Объехав храмы, государь проехал во дворец. Его Величество прошел в комнату, где лежал больной наместник, и долго оставался у него. Во дворце из свиты разместились только граф Бенкендорф, Воейков и Шереметев (флигель-адъютант, зять наместника). Всей свите во дворце места не хватало, и на вопрос графа, кого в числе трех разместить там, государь назвал именно этих лиц.

После завтрака император посетил три лазарета и вернулся во дворец, где долго принимал доклад о положении на Кавказском фронте. Перед дворцом, как лавина, переливался народ. Вечером, когда окна дворца осветились, толпы народа все гуще и гуще заполняли площадь. Во дворце шел обед, а перед дворцом народ ожидал чего-то.

После обеда, перейдя в белый зал, выходивший на площадь, государь слушал казачий хор песенников наместника. Хор отлично исполнял казачьи песни. Императору особенно понравилась одна старая песня запорожцев: их турки взяли в плен, пленные казаки гребут на галерах и поют об утерянной воле. Песня плакала по далекой родине. И даже после государь вспоминал о ней.

Во время концерта Его Величество разрешил ввести группу простолюдинов, музыкантов-Дудукчи. Их ввели во главе с городским головой Хатисовым. Старший из них обратился к государю с приветствием и поблагодарил за то, что он принял их — представителей простого народа — по старому кавказскому обычаю. Другие поднесли Его Величеству кавказские фрукты и сладости табахами. Затем музыканты стали играть. Один забил в барабан, другой во что-то вроде бубна, а несколько человек принялись по очереди плясать кавказские танцы: кин-тоури, лезгинку и узардары. Государь с любопытством смотрел на необычайное зрелище, ласково поблагодарил туземцев и затем подошел к раскрытому окну. Толпа на улице загремела ура. В воздух полетели шапки, папахи. Государь кланялся. Восторг был неописуемый.

Вечером лица свиты, которым не хватило места во дворце, разместились в той гостинице, где был и я. Князь Орлов, не зная истинной причины происшедшего, стал обвинять в интриге Воейкова. Когда все выяснилось, он не преминул сказать о графине Воронцовой, называя ее Екатериной Великой за великолепие приема государя. Князь был не лишен остроумия, за что его некоторые и не жаловали.

Вечером князь Орлов уже подробно знал, насколько растерялся в те дни войны помощник наместника по военной части генерал Мышлаевский. Командуя фронтом, он сидел в Тифлисе и доказывал наместнику необходимость эвакуации Тифлиса. Такое паникерство не соответствовало ни положению на фронте, ни геройскому настроению войск. Но Мышлаевский был в панике. Наместник не разделял мнения своего помощника и оставался спокоен. Он был болен. Лежал. Приезд государя и его спокойствие отрезвили Мышлаевского. Ему были даны инструкции, и он поневоле вынужден был выехать на фронт. Генералу Мышлаевскому и его окружению приезд государя был весьма неприятен. При больном наместнике, при том, что ставка находится далеко, всем было спокойно. Но приезд государя нарушил этот покой. А князь Орлов все собирал и собирал сведения о том, что и как делалось в Кавказской армии.

На второй день, 27-го утром, состоялся высочайший прием военных и гражданских чинов, представителей дворянства, городского самоуправления, купечества, крестьянства. Это был день праздника 17-го драгунского Нижегородского полка, и Его Величество был в полковой форме. После завтрака государь посетил три лазарета с ранеными, много говорил с ними, многим вручил награды. Вечером перед дворцом состоялась грандиозная манифестация учащихся всех учебных заведений Тифлиса с оркестром, фонарями и флагами. Позже она переросла во всенародную. Государь несколько раз подходил к раскрытому окну, кланялся. Овации продолжались до полуночи.

28 ноября утром император посетил военный собор, военный музей, или Храм Славы, мужскую гимназию, женский институт и епархиальное училище. После завтрака был принят экзарх Грузии Питирим, приобретший позже большую известность. Он благословил государя образом от себя и от миссионерского просветительского братства, при этом присутствовала председательница общества графиня Воронцова-Дашкова. Приняв затем депутации от молокан, государь осмотрел склад Ее Величества во дворце, которым руководила сама графиня. Все работы были в полном разгаре.

Таким доскональным осмотром государь, видимо, хотел доставить удовольствие хозяйке, которая по праву гордилась своим учреждением. Затем Его Величество посетил кадетский корпус и реальное училище, где были депутации от всех учебных заведений Тифлиса.

В 5 часов государь прибыл на чашку чая к дворянам. Прием этот был устроен в роскошном особняке Сараджевой. Весь цвет кавказского дворянства был там. Среди местных красавиц — а их было много — выделялась княгиня Дадашкелиани, урожденная Гамкрелидзе.

Среди гостей была графиня Воронцова и экзарх Грузии. Государь обходил все залы, слушал музыку, очаровал всех простотой обращения. В комнате, где был сервирован царский стол, губернский предводитель князь Абхази поднес императору огромный турий рог, оправленный в серебро, с надписью по-грузински: «Великому государю нашему — грузинское дворянство, 28 ноября 1914 г.». Государь горячо благодарил и, видимо, был очень доволен. После чая он вышел из столовой и в одном из залов предводитель дворянства поднес Его Величеству бокал с кахетинским вином и провозгласил за государя здравицу. Государь сказал: «Сердечно благодарю вас за радушный прием и пью за здоровье и процветание тифлисского дворянства и за ваше здоровье, господа». Ура было ответом ему, а оркестр заиграл «Мравал-жамиер».

Государь подошел к музыкантам и попросил исполнить известную грузинскую патриотическую песню «Самшобло» (родина). Оркестр исполнил ее вместе с хором. Прослушав затем еще несколько музыкальных и вокальных номеров, горячо поблагодарив хозяев и передав благодарность госпоже Сараджевой, государь отбыл во дворец. Был седьмой час. Разъезд гостей начался намного позже.

Приезд государя в Тифлис всколыхнул весь Кавказ от его глубоких ущелий до снеговых вершин. Отовсюду народ стремился повидать царя, даже из самых глухих мест Кавказа. И 29 ноября с 10 часов утра государь принимал депутации от всех сословий и народностей: от русских, молокан, грузин, армян, ишавов, хевсур, тушинов, осетин, мусульман Тифлисской и Елизаветпольской губерний, от горцев, от православных, сирийцев, католиков, лютеран, евреев Тифлиса и от горских евреев. Государь медленно обходил депутацию за депутацией, выслушивал приветствия, принимал подношения и отвечал каждой из них отдельно, что производило большое впечатление. На этом приеме более наглядно, чем когда-либо, было видно, что для русского царя нет различий среди его подданных. Ему все равны, без различия положений, сословий, национальностей и религий.

Затем государь посетил епархиальное женское училище и военное училище. Перед юнкерами он произнес речь, проникнутую христианской любовью. Через два дня юнкера становились офицерами. Училище представилось образцово. Государь благодарил и юнкеров, и офицеров.

В два с половиной часа Его Величество принял католикоса всех армян.

Наместник вел политику благожелательную ко всем национальностям. Прием государем католикоса лишний раз подчеркивал правильность этой линии.

В шестом часу государя принимало городское самоуправление в залах артистического общества.

Городским головой был Хатисов, близко соприкасавшийся с революционной организацией «Дашнакцутюн». Кое-кто вел интриги против него, но государь не желал никого обижать, и банкет был введен в программу. Встреченный при входе Хатисовым, император прошел в зал. Хор и оркестр исполнили «Боже, Царя храни». Ура неслось навстречу. Гимн повторили три раза. Государь беседовал с гласными, принял от Хатисова альбом с видами Тифлиса и в ответ на его речь сказал: «Благодарю древний город Тифлис за горячий прием, который я встретил в стенах этого дома. Поднимаю бокал за население Тифлиса и за ваше здоровье, господа».

В седьмом часу император вернулся во дворец и в десять отбыл на фронт Кавказской армии, будучи в самом хорошем настроении от всего, что видел и слышал в Тифлисе.

Государь ехал по главному направлению, которое вело в Турцию: Тифлис, Александрополь, Каре, Сарыкамыш, Меджингерт, линия границы, Завинский перевал, позиция Ардост-Баба и далее Эрзерум. По этому пути, начиная от Карса, уже были разбросаны наши войска и их тыловые учреждения, принадлежащие к 1-му Кавказскому корпусу, которым командовал генерал Берхман. Главные силы корпуса, перейдя с началом войны границу и отбросив турок, занимали позицию Дартос — Дели-Баба, имея перед собой сильный 11-й турецкий корпус, прикрывавший Эрзерум. 11-й, 10-й и 9-й турецкие корпуса составляли армию, сражавшуюся против нас (два корпуса). Ею командовал знаменитый Энвер-паша, младотурок, идеал наших подполковников генерального штаба, которые лебезили перед Гучковым в ожидании от него будущих революционных действий.

От Тифлиса до Сарыкамыша шла железная дорога, поднимавшаяся все выше и выше в горы, а дальше — шоссейный путь. В 10 часов утра 30-го прибыли в Каре, с которым связано так много блестящих страниц русской военной истории. В 1828 году Каре был завоеван Паскевичем, в 1855 — Муравьевым и в 1877 году взят ночным штурмом, после чего и остался навсегда за Россией. На отдельной скалистой горе расположился город, над которым высится крепость. Видна и старая турецкая цитадель 16-го века.

Русский царь впервые посещал Каре.

Выехав из Тифлиса при теплой весенней погоде, здесь все очутились в зимней обстановке. Легкий мороз. Туман окутал все вокруг. Было как-то величественно-хмуро.

Посетив собор и раненых, император объехал форты, выслушал подробный доклад коменданта. Интересно было видеть, как, нагнувшись над разложенным на простом деревянном столе планом, комендант водил по нему пальцем и подробно докладывал о сложившейся обстановке. Было холодно. Дул ветер. Государь слушал внимательно, задавал вопросы. Около него находились генералы Мышлаевский и Юденич (тогда начальник штаба). Вся свита теснилась, желая услышать интересный доклад. К сожалению, туман скрывал окрестности. Вечером стали мерцать огоньки иллюминации. На цитадели сверкал вензель государя. На улицах было пустынно. Все гражданское население покинуло город, остались лишь военные и их семьи. На главной улице работал синематограф. Некоторые из свиты пошли туда, а ночью поезда двинулись дальше к Сарыкамышу.

Интересный разговор по поводу укреплений Карса состоялся в царской столовой в тот же вечер. Сидели государь и вся его свита.

Говорили о Карее. Кто-то заметил, что надо отдать должное военному министерству за целесообразное укрепление города. Государь на это быстро ответил: «Военное министерство тут ни при чем. Всем тем, что мы видели в Карее, Каре обязан работе графа Воронцова-Дашкова. Военное министерство всегда было против». Затем после короткой паузы государь, как бы стесняясь, добавил: «Но я поддерживал наместника, и нам с графом удалось довести это дело до благополучного конца».

Все выше и выше поднимался путь, по которому дви гался царский поезд. Кругом царил белый снежный по кров, морозный резкий воздух. Мгла застилала горизонт. Едва можно было различить конных казаков, охраняющих путь. Мы находились на высоте более чем 6000 футов. В девять вечера 1 декабря приехали в Сарыкамыш — маленький населенный военный поселок. На вокзале государь был приятно поражен тем, что его встречал почетный караул Кабардинского пехотного полка, шефом которого он был. Здоровый, веселый вид солдат. Молодцеватая выправка. У офицеров характерные кавказские шашки. Мой однокашник по Павловскому военному училищу, молодой полковник Тарасенков отдал государю честь.

Государь подошел к лихому на вид знаменщику с тремя Георгиевскими крестами. Командир полка доложил, что это подпрапорщик Яковенко. Он был два раза контужен. Из-за отсутствия офицеров командовал ротою, оставался в бою целую ночь и пошел в лазарет только после приказа командира батальона. Государь поблагодарил Яковенко, вручил ему Георгиевский крест первой степени и обратился к караулу со словами: «За боевую службу спасибо вам, молодцы». В ответ послышалось: «Рады стараться, Ваше Императорское Величество». В этом энергичном ответе чувствовался обет своему государю, обет, который выполнила вся Кавказская армия во славу великой России.

Депутация от населения поднесла хлеб-соль, и государь поехал в обычную гарнизонную церковь. Около нее столпилось все население: и гражданское, и военное. Женщин почти не было. После краткого молебствия государь направился на автомобиле к границе, к селению Меджингерт.

Я ехал впереди на автомобиле с генералом Дубенским и с чиновником С. Каждый делал для себя заметки. Горное шоссе поднималось все выше и выше. С обеих сторон то уходили вдаль отроги гор, то набегали и теснили шоссе. По дороге двигалась разные войсковые части и обозы. Порядка было мало. Изредка попадались оборудованные около шоссе пункты питания или санитарные пункты. Новые вывески, новые флаги, незаконченность работ заставляли думать о том, что этого всего не было бы устроено, если бы ни приезд государя. Все наскоро, все напоказ. Приезд императора в такую глушь взбудоражил всех. Больной наместник — главнокомандующий — не мог усмотреть за всем. Генерал Мышлаевский оказался не на высоте. Выдвигался новый человек — Юденич, но ему пока не давали ходу, затирали. Мой сосед ворчал, зло критикуя Мышлаевского и санитарную часть.

Раза два встретились арбы с ранеными. Жалко их стало. Здесь и не мечтали об удобствах Западного фронта. «Вот бы, — ворчал сосед, — прислать им сюда на день-два принца Ольденбургского, он бы им показал. Он бы показал!»

Через два часа приехали на русско-турецкую границу, в селение Русский Меджингерт. В полутора верстах была и самая граница. В Меджингерт были собраны по пять человек, находящихся на боевой линии. Пехотинцы, пластуны, терцы, кубанцы, артиллеристы, пограничная стража — все выстроились на большой снежной поляне. Все, включая командира корпуса генерала Берхмана, были взволнованы и приятно поражены приездом государя. Этого здесь никто не ожидал. Приехать из Петрограда на турецкую границу, в боевое расположение войск... Это просто невероятно!

Но вот показался и царский автомобиль. Подъехали. Все замерло. От сильного волнения командир корпуса едва отрапортовал государю. Тот медленно подошел к войскам, поздоровался и стал обходить выстроившихся. Каждого государь спрашивал, в каком бою участвовал, не ранен ли, и награждал Георгиевским крестом. Говорили солдаты с императором удивительно просто, все подвиги в их изложении казались такими простыми. Вот солдат 13-ого стрелкового Туркестанского полка Игнатенко, взявший в плен пятерых турок. «Как же ты это сделал?» — спросили его. «Так что, они народ очень нестойкий, — ответил он, — спервоначала постреляют, а потом, как к ним ближе подойдешь, сейчас руки вверх поднимают, кричат «алла, алла», а сами утекают. Ну мы за ними. Нас было четверо. Я разделся, скинул шинель, да и побег. Еле догнали. Они осерчали, стали бросаться на нас. Двоих из нас убили, но все же мы их здорово перекололи. Тут я и забрал пятерых. Робкий они народ».

Начало уже смеркаться, когда государь кончил обход низших чинов. Поблагодарив всех еще раз, государь высказал надежду, что все их части по примеру своих предков, послужат России и ему, государю. Генерал Берхман провозгласил здравицу за Его Величество, цариц, наследника. Гремело ура. Государь пожал руку генералу. Старый служака командир корпуса был так растроган, что расплакался и неоднократно поцеловал руку царя. Это произвело на всех большое впечатление. Нельзя было удержаться от слез. Солдаты придвинулись к автомобилю. Казаки вскочили на коней. И, когда царский автомобиль тронулся, все бросились за ним с криками ура. Казаки во главе с генералом Баратовым поскакали за автомобилем. Тот набирал ход, и казаки неслись сильнее, рискуя свернуться с шоссе и полететь с кручи. Так продолжалось, пока государь не подал знак рукой.

Уже темнело. Густые тени стали падать с гор. Горы синели вдали в полном покое, как бы храня тайну, где неприятель. А неприятель, как узнали мы немного позже, был ближе, чем мы думали. Его разъезды видели с гор царский проезд, удивлялись тому, что происходит у гяуров.

Уже было совсем темно, когда государь вернулся в Сарыкамыш. Узнав, что в госпиталь привезли новых раненых, он сейчас же пошел навестить их. И только после этого император впервые за весь день поел у себя в поезде.

Вскоре поезд отошел к Карсу. Оттуда государь послал наместнику следующую телеграмму: «Я провел сегодня памятный день среди храбрейших представителей доблестных кавказских войск и был счастлив лично раздать им Георгиевские кресты на границе, в нескольких десятках верст от боевых позиций. С такими войсками можно уповать на милость Божию и быть уверенным в победе. Впечатления мои самые радостные и светлые. То же относительно Карса и его гарнизона. Сердечный привет Вам и графине. Николай».

По пути следования императорский поезд останавливался в Александрополе, Елизаветполе, где государь принимал губернаторов и депутации. На вокзалах было много народа. Миновали Баладжары и далее двинулись на север. 3-го остановились ненадолго в Дербенте. Государь осмотрел землянку Петра Великого. Расположенная на высоком холме около города, она напоминала о гениальном царе и его деяниях.

4 декабря государь прибыл в главный город Терской области — Владикавказ. Еще в начале 16-го века вольные люди из Рязанского княжества ушли на юг и поселились у устья Терека, затем у гребней Кавказского хребта. В 1555 году царь Иван Грозный одарил их рекой Тереком. Отсюда и развилось Терское гребенское казачье войско.

Приняв представителей власти и различные депутации, государь в форме войска поехал с атаманом Флейшером в собор. За автомобилем следовал почетный конвой. После молебна император вошел в войсковой круг, собравшийся у собора. Войсковой старшина поднес хлеб-соль. Оркестр играл сначала войсковой встречный марш, затем гимн.

Государь обошел круг, беседовал с казаками, расспросил их о делах. При обходе перед Его Величеством склонялись старые боевые знамена. Затем государя приветствовали депутации от русского крестьянского населения и от различных племен: кабардинцев, осетин, ингушей, чеченцев, кумыков, салатавцев и карагасы. Осетины поднесли 10 тысяч и карагасы 5 тысяч рублей. Государь посетил шесть госпиталей с ранеными и кадетский корпус. На вокзале государь снимался со всеми атаманами и около двух часов отбыл на север.

Вечером 4-го остановились на станции Минеральные Воды, где государю представились ставропольский губернатор и депутации от кочующих калмыков, туркмен и ногайцев, которые кроме хлеб-соли поднесли изображение Будды. Туркмены, кроме того, поднесли несколько палаток.

5 декабря остановились в Ростове-на-Дону. Встречали духовные и светские власти, депутации от Ростова и Нахичевани и от мастерских Владикавказской дороги. Депутации поднесли 50 тысяч рублей. Оттуда государь послал наместнику телеграмму: «Покидая пределы Кавказа, я увожу с собой самые добрые впечатления о войсках и светлые воспоминания о горячем проявлении преданности и любви всеми слоями населения. Сердечно благодарю Вас, граф Илларион Иванович, и прошу передать мою благодарность доблестной Кавказской армии, начальствующим лицам и разноплеменным народностям вверенного Вам округа. Николай».

Государь не ошибся в оценке Кавказской армии. Не прошло и трех недель, как она доказала это на деле. Еще когда государь был на Кавказе, Энвер-паша начал смелую военную операцию. Занимая внимание войск генерала Берхмана своим 11-м корпусом на главном Эрзе-румском направлении, Энвер-паша направил 9-й и 10-й корпуса в обход наших войск для удара в тылу по Сары-камышу и Ардагану. Обход делался по горной дороге, что шла севернее Эрзерумской, через Бардусский перевал и считалась нашими штабами непроходимой. По этой непроходимой дороге прошли два корпуса с артиллерией.

14 декабря турки обрушились на Сарыкамыш. Положение было критическое.

В Сарыкамыш выехали генералы Мышлаевский и Юденич. Наместник прислал генералу Берхману телеграмму, в которой взывал к традиционной доблести кавказских войск и просил спасти участь Кавказа.

Не отвлекая главные силы генерала Берхмана от 11-го корпуса, стали формировать большую группу у Сарыкамыша. Сюда были направлены 123 молодых офицера, только что произведенных из Тифлисского военного училища, с которыми совсем недавно говорил государь и которых благословлял «в поход и на победу». Там закипела работа, и в славных легендарных боях с 14 по 23 декабря в Сарыкамыше была одержана победа, и 9-й турецкий корпус был разбит. С 16 по 22 декабря были разбиты и части 1-го и 10-го корпусов, обрушившиеся на Ардаган. Турки частично бежали, частично рассеялись по горам. Большая их часть пала смертью храбрых. А со 2 декабря по 3 января был отброшен в Эрзерумском направлении и 11-й турецкий корпус. Кавказская армия одержала блестящую победу.

От старых кавказских героев, оставшихся верными государю и историческим заветам, я лично слышал, что в том горячем порыве, в том энтузиазме, который объединил всю Кавказскую армию — от молодого солдата и юного офицера до убеленных сединами старших начальников и наместника включительно, в том почти невозможном подвиге большую роль сыграло посещение фронта и края императором.

ГЛАВА V

Утром 5 декабря государь прибыл в Новочеркасск, столицу войска Донского. Всколыхнулся тихий Дон с объявлением войны. Много бойцов дал он русской армии. Казалось, только старики, женщины, дети да подростки остались в домах. С вокзала государь поехал с наказным атаманом генералом Покотило в собор. Почетный конвой Новочеркасского училища сопровождал императора. Масса народа по всему пути восторженно встречала монарха. При выходе из собора, государь обошел казаков, выстроившихся с войсковыми регалиями. Старинные знамена, начиная с петровского времени, царские грамоты, перначи, трость Петра Великого (палка), мундиры государей начиная с Александра I — все это живо напоминало славное прошлое войска Донского.

Проехав затем ко дворцу атамана, государь был встречен почетным караулом и депутацией из двухсот стариков от всех станиц войска. Государь обошел депутацию, много говорил со стариками, пропустил конвой церемониальным маршем и вошел во дворец, где принял представителей различных ведомств, депутации от войска, дворянства, города, торговых казаков. Архиепископ Владимир поднес на нужды раненых 20 тысяч рублей.

До завтрака государь посетил два госпиталя. В одном из них он подошел к раненому кубанскому казаку Демьяну Сергееву, вручил ему медаль и сказал:

— Я был недавно на твоей родине, на Кубани. Казак сразу просветлел и спросил улыбаясь:

— Ну, что там, Ваше Величество, ничего? Государь рассмеялся и ответил:

— Ничего. Казаков там много. Очень хорошо меня принимали.

— Ну а то как же, Ваше Величество, — сказал казак, видимо, очень довольный.

Государь, смеясь, посмотрел на него ласково и пошел дальше.

В дворянском госпитале государь подошел к раненому уряднику 52-го Донского полка Никите Устинову и спросил, где и как он ранен. Тот доложил: «В Карпатских горах. Уже мы в долину Венгрии спускались. Наша полусотня с есаулом Иловайским в атаку ходила на две роты. Нас было 43 человека. Мы их почти всех перерубили. Тут под командиром лошадь убили, я принял командование и пошел дальше. Только мы на окопы нарвались, под пулемет попали. Нас всех перебили. Остались живыми четверо да есаул Иловайский. Я раненый в плен попал. Немцы меня кололи штыками, да офицер удержал своих, спас меня. Меня перевязали и отправили в госпиталь. А через пять дней наши пришли. Прогнали немцев, а меня сюда препроводили». Государь поблагодарил казака, повесил ему Георгиевский крест и пожелал скорее поправиться.

После завтрака государь посетил кадетский корпус, женский институт, женский приют и устроенные в них госпитали. В пять часов он прибыл в войсковое военное собрание, где были собраны военные и гражданские чины. Государь обходил их и со многими беседовал. Подъем был необычайный.

Когда атаман произнес небольшую речь и здравицу за государя и его семью, ура не смолкало несколько минут. Государь ответил, что он счастлив посетить старый Дон в это грозное время, и закончил так: «Я рад осушить чару за славу и несокрушимую на вечное время мощь и силу дорогого моему сердцу тихого Дона и за славу доблестных героев-казаков и за ваше здоровье, господа».

Государь провел среди казаков около двух часов. Большой хор исполнял старые казачьи песни. Вся боевая слава прошлого отражалась в них. А напротив собрания, на площади, тысячи людей кричали ура», требовали исполнения гимна, и опять бесконечное ура. В семь часов государь отбыл из Новочеркасска.

6 декабря, день своего ангела, государь решил провести в Воронеже, куда должна была приехать из Москвы царица с двумя старшими дочерьми. Государыня хлопотала много о раненых в Царском Селе и Петрограде, объезжала и другие города, где контролировала учреждения своего имени и посещала, на сколько хватало сил, госпитали. Последние дни царица провела в Москве, где производила осмотры с Елизаветой Федоровной.

В царские поезда уже дошли слухи, что там было не совсем ладно. Писали, что царица недовольна генералом Джунковским, который будто бы скрыл от Москвы время приезда Ее Величества.

Случай обобщили и развили целую интригу против царицы, которой якобы много содействовала бывшая воспитательница Тютчева. Присутствие при поездках царицы Вырубовой, которая не занимала никакой придворной должности и имя которой было тесно связано с именем Распутина, вызывало все те сплетни, которые обычно рождались только в Петрограде. Царица была устойчива в своих симпатиях, Вырубова же не желала отходить от Ее Величества и тем наносила много вреда государыне. С ней тень Распутина всюду бродила за царицей.

И среди свиты государя перед приездом государыни была некоторая тревога. Почти все нервничали, к чему-то приготовлялись. Особенно побаивался князь Орлов.

В десять часов утра 6 декабря государь приехал в Воронеж. Кроме местного начальства и депутаций на вокзале его встречал министр внутренних дел Маклаков и генерал Джунковский. На это сразу обратили внимание и стали искать тому объяснения. Дворяне и земство поднесли государю для раненых по 25 тысяч рублей, город — 10 тысяч и купечество — 17 тысяч. Через полчаса подошел поезд с царицей и двумя старшими дочерьми. Их встретили дамы с букетами и несколько депутаций.

Их Величества с детьми проехали в Митрофаньевский монастырь, где покоились мощи Митрофана Воронежского. Святитель был современником Петра Великого, сторонником его реформ и много помогал царю своими проповедями, разъясняя пользу его нововведений, и даже собирал для царя деньги на постройку флота. Царь Петр чтил старца за богоугодную жизнь и, когда тот скончался в 1703 году, приехал на его похороны и сказал: «Не осталось у меня такого святого старца, ему же буди вечная память!».

Для царицы судьба преподобного Митрофана была подтверждением того мнения, которое Ее Величество часто высказывала своим близким: не из простых ли старцев выходят впоследствии святые люди — те самые святые, которых при жизни не все признают за таких. Царская семья прослушала литургию, приложилась к мощам и посетила госпиталь монастыря. После завтрака посетили еще пять госпиталей. Разговаривали, государь раздавал награды, царица образки.

При проездах по городу масса народу не сходила с улиц, передвигаясь за экипажами. Кроме обычного ура, простой народ крестился, а те, кто попроще, крестили царскую семью. Русский царь, простоявший в день своего ангела обедню у чудотворца, был понятен русскому человеку. Понимал народ и царицу, как свою русскую, православную, когда видел, как молится она, посещает святых, навещает раненых.

Никогда за десять лет службы у государя не приходилось мне слышать ни непосредственно, ни по докладам, чтобы кто-нибудь назвал царицу немкой. Все выдумки о немке и самое это прозвище были присвоены царице нашей интеллигенцией и, главным образом, представителями так называемого высшего общества. Не умеющие правильно говорить по-русски, коверкающие до постыдного русские слова и пересыпающие их иностранными, именно эти «верноподданные» выдумывали разные небылицы, называя царицу то англичанкой, то немкой.

Но вот чего не понимал простой народ — это опрощения царицы, переодевания ее в костюм сестры милосердия. Это было выше его понимания. Царица должна быть всегда царицей. И неудивительно, что бабы в толпе , видя государыню в костюме сестры милосердия, говорили: «То какая же это царица, нет, это сестрица». Именно этот костюм советовала Ее Величеству ее подруга Вырубова, воображая, что она знает русский народ и его взгляды.

В шестом часу выехали в Тамбов, куда приехали в 11 часов утра. Там та же торжественная встреча, те же многочисленные толпы на улицах, тот же неподдельный восторг, народный гимн, ура и звон колоколов. Дворяне поднесли для раненых 15 тысяч, земство — 10 тысяч рублей. Отслушав обедню в соборе, царская семья приложилась к мощам угодника Питирима, осмотрела вырытый им колодезь, посетила один госпиталь и вернулась в поезд. Были приглашены некоторые из властей. После завтрака осмотрели три больших госпиталя и навестили статс-даму Александру Николаевну Нарышкину, вдову бывшего обер-гофмаршала Александра III.

Сухая, высокого роста старуха считалась умной и деловой. Была в большой дружбе с великой княгиней Елизаветой Федоровной, протежировала министру Маклакову. Он, проезжая Тамбов, не преминул навестить ее. Вечером Их Величества покинули Тамбов.

Утром 8 декабря приехали в Рязань. Снова торжественная встреча. Дворянство и земство поднесли по 10 тысяч рублей. Волостной старшина Пирочинской волости Бабушкин поднес государю мед собственной пасеки. Группа крестьянок в красивых местных сарафанах поднесла свои работы. Кланяясь в землю, они подавали кружева, столешники, полотенца и просто штуки холста. Царица улыбалась, давала каждой руку, те целовали, были в восторге и вновь кланялись в землю.

Жена председателя правления Казанской железной дороги поднесла 2500 подарков для раненых. Посетив затем собор и приложившись к мощам святителя Василия, первого епископа Рязанского, Их Величества навестили раненых в пяти госпиталях, беседовали, утешали, раздавали награды и образки. Во втором часу отбыли в Москву.

Москва ждала на этот раз государя не как обычно. Уже вся Россия знала, как деловито, внимательно относится государь при посещении городов ко всему тому, что ему показывают, что делается для войны. Московская администрация и все общественные организации готовились показать государю императору свои успехи. К четырем часам дня 8 декабря весь путь от вокзала до Кремля был заполнен народом. С правой стороны стояли войска, с левой — учащиеся. Были флаги, цветы, но только во всем чувствовалась какая-то серьезность, деловитость. В одежде войск и учащихся, в толпе у всех, казалось, было на уме, что это не только праздник, что теперь война.

С пяти часов на вокзал стали съезжаться власти, пришел почетный караул Александровского училища. Без четверти шесть приехала великая княгиня Елизавета Федоровна в сером форменном своей общины одеянии и почти тотчас же подошел поезд, с которым прибывали из Царского Села наследник с двумя младшими сестрами. Великая княгиня Елизавета Федоровна поднялась в салон-вагон, и через несколько минут вышел наследник, а за ним великая княгиня и княжны.

Наследник был в морской форме и выглядел молодцом. Ему рапортовали градоначальник и губернатор. Он принял рапорты серьезно, подал руку и быстро пошел в царские комнаты. За ним другие. Проходили мимо выстроенного для государя почетного караула. Заиграли встречу. Наследник отдал честь и, улыбаясь, шел дальше, смотря каждому юнкеру в глаза. Потом он с гордостью говорил сестрам, что он делал все так, как делает «papa». Ему впервые приходилось играть самостоятельную роль, и он был горд. С детьми приехали обер-гофмейстерина Нарышкина, за министра двора граф Нирод, генерал Мосолов, лейб-медик Боткин, наставник Жильяр и неизменный боцман Деревенько, смотревший важно по сторонам.

В шесть пятнадцать подошел царский поезд, и высочайшие особы поднялись в салон-вагон Их Величеств. Вскоре показался государь, за ним вся семья. Раздалась команда, заиграла музыка. Приняв рапорт и встречу, государь прошел в парадные комнаты, где стояли депутации. Городской голова Челноков поднес хлеб-соль. С ним и с предводителем дворянства Самариным государь немного поговорил. Приняв все депутации, направились к экипажам. В первый автомобиль сели Их Величества, наследник и великая княгиня Ольга Николаевна, великая княгиня Елизавета Федоровна с остальными племянницами — во второй, кортеж тронулся. За ним остальные автомобили и экипажи. Уже смеркалось. Было прохладно. Толпа приветствовала горячо. Войска, учащиеся, народ — все кричали ура, махали шапками, флажками, платками. Перекатывался волнами народный гимн. Из церквей выходило духовенство с хоругвями, трезвонили колокола.

После традиционной остановки у Иверской Божьей Матери выехали через Красную площадь в Кремль. Все заполнено народом. В блестящих ризах духовенство с крестными ходами. А над всем гудел трезвон всех колоколов кремлевских. Многие плакали.

Вечером при обсуждении маршрутов на завтра выяснилось, что произошло некоторое недоразумение с генералрм Джунковским. Пользуясь в Москве близостью к великой княгине Елизавете Федоровне, а в Петрограде служебным положением, генерал пытался было сыграть роль какого-то посредника между приехавшими и Москвою, что выразилось в представленных государю проектах программы. Генерал внес туда много полезного для Москвы и много личного. Это было замечено дворцовым комендантом. Государь остался недоволен и изменил проект по-своему. Джунковскому дали понять, что он здесь не нужен.

Настроение в Москве в высших кругах было странное. Несмотря на то, что Распутин никакого участия в поездках государя не принимал и отношения к ним не имел, московские кумушки очень им интересовались. Правда, он к этому времени завязал близкие отношения со многими московскими дамами. Нашлись поклонницы его талантов. Центром всего этого недоброжелательства в связях с Распутиным было ближайшее окружение великой княгини Елизаветы Федоровны во главе с упоминавшейся уже Вырубовой.

Сама великая княгиня, как будто отошедшая от мира сего, очень интересовалась вопросом о Распутине. Это создало около нее оппозиционный крут. Все падало на голову царицы и теперь особенно, когда она приехала в Москву в сопровождении Вырубовой, которая никакого официального положения при дворе не занимала. Ее присутствие бросало тень на императрицу, а присутствие ненавистного общественности министра Маклакова далеко не увеличивало симпатий к государю и, проще говоря, вредило ему в Москве.

Джунковский старался угодить и Москве, и Петрограду и скоро на этом попался. Уже чувствовалось, что он утратил симпатии царской четы. На императрицу все эти сплетни и дрязги, принявшие в Москве мелочный, провинциальный характер, производили самое нехорошее впечатление. Между сестрами были разговоры, выявлявшие большое различие их взглядов. Царица чувствовала себя нездоровой. Это проникло в окружавшую Их Величеств среду. Все насторожились. Смотрели друг на друга вопросительно.

9-го утром государь произвел в манеже смотр нескольким тысячам молодых солдат и остался очень доволен. Днем Их Величества с дочерьми и Елизаветой Федоровной осматривали распределительно-эвакуационный пункт Красного Креста, который представлял Самарин. Это была колоссальная, отлично поставленная организация. Их Величества обошли несколько сотен раненых и, когда узнали, что подошел поезд с новыми ранеными, обошли там всех и вновь вернулись на пункт. Среди раненых были две девушки, которые добровольно под видом солдат бежали на войну и работали с одним полком, пока не были ранены. Государь пожаловал их медалями.

Посетив затем лазарет в обители Елизаветы Федоровны, куда приехал и наследник, вернулись во дворец. Из-за невозможности Их Величеств объехать даже важнейшие госпитали — так много их было — лица свиты объезжали их и передавали медали от имени государя.

10 декабря государь делал смотр молодым солдатам второй очереди, посетил Александровское военное училище, а после завтрака вся семья осматривала передовой отряд Всероссийского земского союза. Докладывал князь Львов.

Государь знал, как много нехорошего накопилось уже у министра внутренних дел об этом союзе, но не показывал виду и был очень милостив. Царица же, узнав, что в отряде нет походной церкви, немедленно отдала приказ, и на следующий день церковь была доставлена в подарок от нее. Посетив еще несколько лазаретов, уже затемно вернулись во дворец.

После обеда в большом дворце состоялся прием депутаций от всех работавших на войну организаций. Было много народа, а также все известные общественные деятели: Самарин, Долгоруков, Челноков, Брянский, Шлиппе, Крестовников, Булочкин, Львов, Трубецкой, Рябушинский, Кишкин и другие. Представители подробно докладывали о своих организациях, некоторые показывали карты, диаграммы и т.д. Долго и внимательно выслушивал государь объяснения о работе Всероссийских земского и городского союзов: князя Львова и Челнокова. Так государю стала известна вся работа тыла. Император, видимо, был очень удовлетворен. Он благодарил всех, затем, сказал горячую речь, которую довершило общее ура. Чувствовалось всеобщее единение, порыв. Казалось, — это залог успеха.

11-го декабря государь смотрел третью очередь молодых солдат, посетил переведенный из Варшавы Суворовский кадетский корпус, а после завтрака вся семья посетила госпиталь биржевого и купеческого общества, который представлял собой огромный шестиэтажный дом.

В госпитале находилось 700 раненых. Обход всех палат занял три часа. В одной из них лежал умиравший подпоручик 8-го гренадерского полка жандармов. С лихорадочным взглядом он смотрел на дверь и ждал государя. Ждал целую ночь.

«Хоть бы увидеть государя, — шептал он, — боюсь, не успею, умру». И вот он вошел, подошел к постели. Взволнованный офицер стал говорить, как он счастлив, что может умереть спокойно. Государь ласково утешал его. Царица присела на кровать, перекрестила его, повесила на шею образок. Умиравший припал к руке, целовал, плакал. Когда ушли, офицер крестился, что-то шептал, плакал.

В одной из палат лежал солдат 137-го пехотного Нежинского полка татарин Шерахудинов, тяжело раненный в грудь и руку. Государь подал ему медаль. Тот громко поблагодарил его и сказал: «Ваше Императорское Величество, разрешите Вашу руку поцеловать». «Это не полагается», — ответил смеясь государь, но протянул руку, которую татарин набожно приложил к губам. Подошли великие княжны, Шерахудинов просто говорил с ними, а когда подошла царица и подала ему образок, он взял.

— А ты знаешь, кто с тобой говорит? — спросила его царица.

— Не могу знать, а вы кто будете? — удивленно спрашивал раненый.

— Я ее мать, — сказала царица, указывая на одну из дочерей.

— Так Вы будете государыня императрица. Здравия желаем, Ваше Императорское Величество. Так что позвольте ручку поцеловать.

Государыня протянула руку, Шерахудинов поцеловал ее осторожно и спросил:

— Я не больно поцеловал Вашу ручку, Ваше Величество?

Царица ответила «Нет» и отошла, ласково улыбаясь и кивая ему головой. Раненого обступили. Кто-то сказал:

— Ты надень образок-то на шею.

— Никак нет, — ответил он. — Я татарин. Мне Магомет запрещает носить образа. Я всю жизнь буду его беречь, но надевать по нашей вере не могу.

Государь, проходя мимо Шерахудинова, сказал: «Прощай, желаю тебе скорее поправиться». Шерахудинов ответил:

— Счастливо оставаться, Ваше Императорское Величество. Очень рад, что мог увидеть Вас с государыней и дочками.

Княжны кивали ему смеясь. Симпатичного, смешного татарина не раз вспоминали потом.

Пока царская семья была так долго в лазарете, на улице уже собралась огромная толпа. При выходе им устроили горячую овацию.

Вечером под председательством императрицы состоялось заседание комитета великой княгини Елизаветы Федоровны по оказанию помощи семьям раненых.

Была и великая княгиня Ольга Александровна. Местные работники, среди которых были Базилевский, Гучков, Новосильцев, делали доклады.

12-го декабря утром государь посетил Алексеевское военное училище и три кадетских корпуса. Днем вся семья была в лазарете в Потешном дворце. После выхода император произвел смотр школе подпрапорщиков, после чего все проехали в лазарет Коншиной на Якиманке. В шесть тридцать был прием разных депутаций, после чего Их Величества навестили митрополита Макария.

В тот же вечер царская семья покинула Москву. В 10 часов 15 минут в Царское Село уехала царица с детьми, а затем и государь в ставку. После их отъезда во многих церквах служили молебны.

Пребывание в Москве очень утомило государя, да и всех его сопровождавших. Собравшись на другой день к чаю, мы у себя в поезде делились впечатлениями. Вспоминали Кавказ, города и всю ту колоссальную работу, которую сделала Москва. Не могли скрыть и горечи, оставшейся после Москвы.

— И зачем только эту Вырубову берут с собою, да еще в Москву. Ну сидела бы себе в Царском Селе и хорошо. А то туда же. Одна грязь только, — сказал один из собеседников и махнул рукой.

— Да что она вам далась, чем она вам помешала, — сказал кто-то.

— Да мне-то она не мешает. — разгорячился генерал, — а вот Их Величествам не видно того, что видим мы. Для вас она свой человек, а мне что? Ведь все сплетни о Распутине связаны с нею. Правда это или нет — это другое дело. Но все связано с нею, и возить ее с собой — все равно что живую рекламу Гришке устраивать. Ну вот и результат.

Старик совсем разгорячился и, положив руки за кожаный пояс рубашки, ходил ковыляя по столовой, отодвигая сердито мешавшие стулья.

— Ну что же вы молчите, разве я неправду говорю? — вопрошал он.

А говорить-то было нечего. Все мы, сидевшие там, думали то же, что и он, недавно попавший в нашу среду человек. Так же думали, так же сознавали полное свое бессилие. Каждый из нас передавал свое мнение начальнику. А они вроде бы были согласны с нами, но вот докладывали ли об этом Их Величествам, сомневаюсь.

В 10 часов вечера 13-го числа государь прибыл в ставку и тотчас же принял доклад о положении на фронте. На следующий день было воскресенье. В 10 часов утра государь пошел в домик Данилова и вновь принимал доклад. На фронте было затишье. Наши войска, укрепившись на зимних позициях, удерживали их и, отбросив последние нажимы противника, заставили его успокоиться. У неприятеля уже было Рождество. Хотелось, чтобы они не начинали боев. Ставка была как будто очень всем довольна. Там с гордостью заявляли, что наши войска не дали германцам прорвать наш новый фронт, хотя те, собрав с французского фронта все, что можно было, сосредоточили против нас двадцать четыре корпуса. Нам помощи ждать было неоткуда.

Вообще нам помогать не любили. Приходилось рассчитывать только на свои силы. Поэтому ставка была довольна тем, что противник, получив последний отпор, временно успокоился.

После доклада государь поехал к обедне, где были все высочайшие особы и приехавший с докладом премьер Горемыкин. После завтрака пришедший к нам в поезд Джунковский рассказал, что, согласно полученной им с Кавказа телеграмме, турки захватили Сарыкамыш. Джунковский поделился новостью с лицами свиты. Кто-то доложил государю. Тут и пошел сумбур. От государя, видимо, ставка хотела на время скрыть неприятность. Джунковский все провалил. Ставка обрушилась на него. Какое ему дело? Зачем он вмешивается? Какое право имеют жандармы телеграфировать ему о делах военных?

В 4 часа государь встречался с Горемыкиным, причем был приглашен Николай Николаевич и Янушкевич. Вечером Его Величество вновь принимал доклад ставки. 15 декабря утром государь опять принимал доклад, произвел смотр казачьему полку, потом гулял, а после обеда вновь работал с великим князем, Даниловым и Янушкевичем.

В этот день в ставку приехали великий князь Николай Михайлович, Андрей Владимирович и командир гвардейского корпуса Безобразов.

О деятельности генерала мнения расходились. Одни считали, что он хороший боевой начальник, другие — что нет. Но он отстаивал интересы гвардии и считал, что генеральный штаб чуть ли не нарочно посылал его гвардию на верную смерть. Государь поздравил его с должностью генерал-адъютанта.

16 декабря, как всегда, государь был на докладе, затем снимался со всеми чинами, его сопровождавшими, начиная со свиты и кончая прислугою. Днем принимал великого князя Александра Михайловича, а вечером отбыл на фронт.

Государь хотел закончить год смотром гвардии, которая в течение минувших пяти месяцев все время участвовала в боях.

17 декабря император смотрел в Гарволине 1-ю гвардейскую дивизию, а в Новоминске — гвардейскую стрелковую бригаду. 18 декабря в Седлеце — 2-ю гвардейскую дивизию и атаманский полк. Государь беседовал с солдатами и офицерами, раздавал награды.

19 декабря государь вернулся в Царское Село. Резиденция нас встретила нерадостно. Императрица, утомившись от поездки, была больна. Жаловалась на сердце и Боткин предписал оставаться в постели. Наследник жаловался на ногу. Опечалило и то, что в Петроград приехал Распутин. Ничего хорошего от этого не ожидали.

ГЛАВА VI

Новый 1915 год начался с большого для царской семьи горя. 2 января подруга государыни Вырубова выехала поездом из Царского Села в Петроград. На шестой версте поезд потерпел крушение. Несколько вагонов было разбито Вырубова тяжело ранена.

Вытащенная казаком конвоя Его Величества из-под обломков вагона, она пролежала несколько часов в железнодорожной сторожке и была перевезена в Царское Село. Царица с дочерьми встретила ее на вокзале и перевезла в дворцовый госпиталь.

Туда приехал государь. Вырубова была без памяти. Ждали смерти и причастили. Вызвали из Петрограда Распутина. Его провели в палату, где лежала больная. Подойдя к ней и взяв ее за руку, Распутин сказал: «Аннушка, проснись, погляди на меня». Больная открыла глаза и, увидев Распутина, улыбнулась и проговорила: «Григорий, это ты? Слава Богу».

Распутин держал больную за руку, ласково глядел на нее и сказал как бы про себя, но громко: «Жить она будет, но останется калекой». Эта сцена произвела на всех большое впечатление. Впоследствии так и случилось. Анна Александровна не умерла. Ее оставили лежать в том же госпитале. Каждый день ее навещал кто-либо из царской семьи. Приезжал и Распутин. Это вызвало пересуды и заставило меня сделать доклад дворцовому коменданту, хотя дело и не касалось охраны. В первый приезд Распутина встретил генерал Воейков и провел в палату к больной, держа его за локоть. Это было замечено офицерами и передано в город так, будто Воейков шел, обнявшись с Распутиным. Несмотря на всю вздорность сплетни, ей верили и передавали из уст в уста. Говорили, что, когда Распутин вошел к больной, она лежала голая. Это особенно передавали и комментировали дамы, называя больную «бесстыжей» и забывая о том, что та была без сознания. Кроме того, произошел еще такой случай. Уходя однажды от больной, Распутин зашел в одну из офицерских палат и, говорили, будто бы благословил раненых. Однако на него обрушилась брань, и Распутин поспешил удалиться.

Офицеры передавали все это тем, кто их навещал, и с первых же дней всем войсковым частям Царского Села известно было о том, что происходит в госпитале. Я доложил обо всех этих слухах генералу Воейкову и высказал мнение, что Вырубову необходимо убрать из военного госпиталя, а самое лучшее — оборудовать ей палату на дому, в ее же квартире. Генерал был того же мнения, но это ничего не изменило. Больная оставалась там же, и лечение ее было поручено женщине-врачу Гедройц. Гедройц пользовалась большой симпатией императрицы, но репутация ее как врача была сомнительной. Позже, когда Вырубова осталась калекой на всю жизнь — она хромала — она сама да и многие другие говорили, что тому виной исключительно госпожа Гедройц.

Катастрофа с Вырубовой вернула ей ослабевшую в последнее время симпатию Ее Величества, послужила сближению подруг. А с возвратом подруги становится ближе ко дворцу и старец Григорий, который с началом войны отошел было в сторону и потерял прежнее внимание Их Величеств. Катастрофа пролила и новый свет на отношения между Распутиным и Вырубовой. Говорили, будто бы они были в близких отношениях. И тем более я был поражен, когда лейб-хирург Федоров сказал мне, что, делая медицинское обследование госпожи Вырубовой еще с одним профессором, они неожиданно убедились, что она девственница. Больная подтвердила это и дала кое-какие разъяснения относительно своей супружеской жизни с Вырубовым, с которым она была разведена. Это обстоятельство, исключавшее физическую близость между Распутиным и Вырубовой, заставило тогда задуматься над их отношениями.

Сам Распутин рассказывал своим друзьям, что катастрофа с Аннушкой еще теснее связала их, что он еще больше полюбил ее и что она сделалась для него «дороже всего на свете, даже дороже царей».

22 января государь выехал в ставку. Это было уже четвертое путешествие. Из новых лиц его сопровождали гофмаршал Долгоруков и флигель-адъютант Мордвинов. Долгоруков, или Валя, как называли его близкие, был одним из друзей детства государя и пожалован во флигель-адъютанты еще в 1896 году. Он был сыном от первого брака графини Бенкендорф. Мордвинов был любимым адъютантом великого князя Михаила Александровича, но оставил его из-за женитьбы.

В нашем поезде перемен не было. Сойдясь после завтрака, начали разговаривать о Распутине и катастрофе с Вырубовой. Было интересно слышать мнение людей, вращавшихся в разных кругах общества. Оказалось, всюду высказывалось одно и то же сожаление, что Вырубова выжила. С ее смертью связывали падение влияния Распутина. В этом были все убеждены. К ней все относились враждебно. Враждебно относились и все мы, ехавшие в поезде свиты, враждебно относились и лица, ехавшие с государем. И все из-за ее близости к Распутину, из-за поддержки Распутина перед царской семьей. Если бы этого не было, Вырубова была бы симпатична. Единственным человеком, расположенным к Вырубовой и Распутину, был Саблин.

Но, конечно, при встречах с Анной Александровной, все оказывались самыми расположенными к ней людьми, готовыми на любую услугу. Такова жизнь. Правда, к Распутину никто не шел. Саблин не в счет.

23 января прибыли в ставку. В лесу, куда продвинулся поезд, было красиво. Ясный морозный день. Кругом глубокий снег. Сосны, покрытые снегом, буквально застыли. Веселый зимний пейзаж. Бодрящий воздух.

Государь долго работал с великим князем и его помощниками. Настроение в ставке было спокойное, хотя немцы нажимали на Бзуре, Равке и на Карпатах. Командующий Юго-Западным фронтом Иванов приезжал в этот день в ставку и делал доклад государю. Он был спокоен. Все утро император провел в работе, а вечером — у себя в вагоне. В кабинете генерала Данилова появилась доска с надписью: «Его Императорское Величество государь император Николай II во время своих пребываний в ставке изволил ежедневно выслушивать в настоящем помещении доклад по оперативной части в 1914—1915 годах». В этот же день государь принимал варшавского генерал-губернатора Енгалычева. Был у всенощной, вечером вновь занимался с великим князем.

25 в воскресенье государь был у обедни, после чего обходил свой казачий полк. Расспрашивал о подвигах, жаловал награды. Подойдя к красавцу-уряднику 5-й сотни Семену Маслову, он спросил, за что тот получил первый Георгиевский крест.

— За атаку на эскадрон 13-го уланского Прусского полка, Ваше Императорское Величество.

— Как это было? — спросил государь.

— Это было, Ваше Императорское Величество, 29 октября 1914 года. Рано утром мы, 11 человек, вызвались пойти в разведку. Был густой туман. Шли осторожно и наткнулись на немецкий разъезд. Но все-таки мы сомневались: они или наши? До них шагов двести, стоят кучей, а туман большой. Я послал казака узнать. Тот вернулся и говорит: «Не сомневайся, Семен, это немцы». Туман-то усилился. Мы — в сторону и по лощине, за пригорком, стали обходить немцев. Навстречу попался жид. Мы его обыскали. Видим у него немецкая пропускная марка. «Ты ведь наш житель, так почему же тебя немцы так обожают, что даже марку дают пропускную?». Жид смутился. Дальше больше. Упал на колени, говорит: «Они меня послали узнать, сколько здесь войска стоит». Ну, мы тут, значит, его и зарубили. Затем встречаем польского пана. Он сам бежит к нам. «Здесь, говорит, за леском, коней сто немецких стоит, а около них спешенные уланы». Видим, что дело начинается серьезное. Стали отходить, а за нами немецкий эскадрон. Так дошли до деревни. Тут мы спешились, передали коней крестьянам-полякам. Те ничего, не бегут, держат лошадей. В деревне мы нашли наших пехотных солдат. Собралось нас 17 человек. Устроили засаду, залегли вдоль забора по халупам. Смотрим — немцы выслали разъезд из трех человек, а за ним по шоссе весь эскадрон идет. Мы их подпустили, да подряд семь залпов по ним и дали. Тут они здорово оробели, сразу остановились. Лошади их встали на дыбы и попадали. Тут у них сразу на месте шесть лошадей остались, девять ушан да один офицер. Мы на коней, да карьером за ними. Догнали. Многих перекололи, срубили, двух в плен взяли. Мы бы, Ваше Императорское Величество, с ними со всеми справились, да по нам соседние германские пехотные части огонь открыли. Те уланы, которых мы в плен взяли, сказывали, что они привезены сюда из-под Франции. Что вот там у них в полку за все время только шесть человек убито, а тут вот у нас за полтора дня полка не стало. За это дело я и урядник Болотов и получили Георгия 4-й степени, Ваше Императорское Величество.

Рассказ произвел большое впечатление и удивил своей простотой. Много и других интересных эпизодов рассказали тогда казаки государю. Его Величество был очень доволен. После завтрака он осматривал новый поезд великого князя, а вечером отбыли в Ровно.

На другой день в Ровно государя на вокзале встретила великая княгиня Ольга Александровна, и они вместе поехали в ее лазарет. После завтрака совершили большую прогулку пешком, а в 7 часов поезд направился в Киев.

27 утром приехали в Киев. Это был первый приезд государя после убийства там Столыпина. Мне было не по себе. Теперь там жили великие княгини Анастасия Николаевна и Милица Николаевна. Свита очень интересовалась, как они встретятся с государем, т.к. их натянутые отношения не были ни для кого секретом. При встрече депутациями купеческого и еврейского общества было поднесено для раненых по 100 тысяч рублей, биржевой комитет поднес 50 тысяч, а комитет помощи раненым — 25 тысяч. Государь заехал в Софийский собор, отслушал молебен, поклонился мощам Святого Макария, митрополита Киевского, осмотрел гробницу Ярослава Мудрого, принял икону «Нерушимая стена», принял совет Свято-Владимирского братства и от него икону Святого Владимира, а потом поехал в Покровский монастырь.

Киево-Покровский женский монастырь был устроен в 1889 году великой княгиней Александрой Петровной, матерью великого князя Николая Николаевича. Великая княгиня, принявшая монашество под именем Анастасии, подвизалась в монастыре до 1900 года. Там же умерла и была похоронена. При монастыре была бесплатная больница и лечебница имени императора Николая II, во время войны ставшая лазаретом для раненых. Там работали обе сестры великой княгини. Встреченный княгинями, государь отслушал краткое молебствие и пошел на могилу великой княгини. Затем направились в лазарет. Там около раненых были княжна Елена Георгиевна Романовская, герцогиня Лейхтенбергская (от первого брака великого князя), Марина Петровна и Надежда Петровна. Лазарет произвел очень хорошее впечатление. Всюду было красиво, уютно.

Посетив дворянский лазарет, государь вернулся в поезд завтракать, а после посетил Киевское военное училище, устроенный там лазарет и большой военный госпиталь. Там Его Величество прослушал доклад о лечении раненых. Многим государь пожаловал награды. Картина была тяжелая.

Уже стало смеркаться, когда государь поехал в Лавру. По традиции в Лавру он пошел пешком. Через весь запорошенный снегом двор, как две широкие черные ленты, протянулись ряды иноков. Они низко кланялись государю. В «великой церкви» было тихо. В стороне в уединенном месте видны были силуэты схимников. Мерцали свечи и лампады. От них дрожали лики святых.

Государь поклонился чудотворной иконе Успения Божьей Матери, принял благословение митрополита Амвросия, поднесшего икону, спустился в пещеры и поклонился перед ракой святителя Павла, митрополита-Тобольского. Тогда не обратили на это внимания, но каким странным кажется все это теперь.

Из Лавры государь поехал к великим княгиням, затем посетил пункт питания станции Киев, осмотрел военно-санитарный поезд и лазарет, сооруженный на средства служащих Юго-Западных железных дорог, и вернулся на вокзал.

Ко времени отхода императорского поезда в царский павильон собралось много народа. Приехали великие княгини с детьми, врачи и сестры отряда Северо-Американских штатов. Их представил предводитель дворянства Безак. Были выстроены юнкера 2-го Киевского военного училища и школы подпрапорщиков. Государь произнес небольшую, но горячую речь, закончив ее словами: «Желаю вам преодолеть с полным успехом нашего коварного и сильного врага».

В 8 часов 15 минут императорский поезд, провожаемый национальным гимном и криками ура, покинул Киев.

Утром 28-го приехали в Полтаву. Ясный морозный день. Встреча на улицах опять носила теплый, душевный, простой провинциальный характер. Зимние костюмы дам, полушубки, папахи, малороссийские платки — все было как-то особенно милым. На морозном воздухе, при зимней тишине особенно весело звучал трезвон колоколов. Только накануне с крестным ходом принесли в собор местную святыню Горбаневской Божьей Матери. Пришло много простого деревенского народа.

С вокзала государь отправился в собор, где был встречен не раз упоминавшимся преосвященным Феофаном, который представил Их Величествам Распутина. «Сожалею, что тебе придется видеть отвратительного Ф.», — телеграфировала в тот день государю его супруга. Однако тот ничем не выказал своего неудовольствия и был милостив с архиепископом, как и со всеми.

Из собора государь поехал в лазарет, устроенный на средства казаков и крестьян. Там поднесли 10 тысяч рублей, и говоривший речь малоросс упомянул, что народ особенно благодарит за запрещение продавать во время войны водку. В лазарете государь долго говорил с 15-летним красивым мальчуганом, который вместе с 176-м Переволоченским полком участвовал в боях, был ранен в левую ногу. Государь вручил ему медаль за храбрость. Большинство раненых были ранены на Карпатах, и многие разрывными пулями. Австрийцы часто пользовались ими.

Посетив затем дворянский госпиталь, государь проехал в кадетский корпус, где были собраны все раненые офицеры, находившиеся в Полтаве. Государь говорил с каждым раненым, горячо всех благодарил и желал скорейшего выздоровления. Осмотрев весь корпус, государь выразил уверенность, что кадеты будут радовать его своим поведением и занятиями.

Из Полтавы император поехал в Севастополь. Все дальше и дальше уходили царские поезда от нашего северного веселого белоснежного зимнего пейзажа, и скоро из окон вагонов уже видны были унылые, черные зимой южные степи.

Было туманное утро 16 октября 1914 года. Седая мгла висела над Севастополем. Все вокруг тихо. Город спал. Дремала эскадра, лишь вчера вернувшаяся с моря под командованием адмирала Эбергарда. Но не спали на крепостных фортах. В пять часов был получен приказ: «Положение № 1», по которому форты готовы открыть огонь в любую минуту. Ждали «Гебена».

В 5 часов 15 минут с моря раздался тяжелый выстрел, за ним другой, третий, все чаще и чаще — это «Гебен» стрелял по Севастополю. А его сотоварищи в то же утро, но часом раньше обстреляли Одессу, Евпаторию и Новороссийск. «Гебен» бомбардировал Севастополь минут двадцать. Крепость открыла по нему огонь, и он ушел. Говорили, что пострадал. Но говорили еще и то, что он был даже на минном поле, но его почему-то не взорвали. Это «почему-то» связывали с именем Эбергарда. Ему будто бы докладывали, просили разрешения, но он не позволил. Все это дошло до ставки. Назначили дознание, но все затихло. Эбергард оставался на своем посту. Теперь уже в разгар войны второй немецко-турецкий крейсер «Бреслау» 26 января произвел по Ялте сорок выстрелов. И опять заговорили об Эбергарде: «Что же он делает?»

Среднего роста, худощавый, чистенький и аккуратный, адмирал был педантичен, строг, требователен, в общем, джентльмен в полном смысле. Офицеры его любили.

Наши миноносцы и при нем рыскали по Черному морю и то и дело топили у турецких берегов их лайбы. В ставке, в синематографе все время показывали, как наши миноносцы сражались под турецким местечком Зунгулдак. 28 января флот вернулся с моря, а 29-го государь приехал в Севастополь. Его встретили местные власти и морской министр Григорович. Его Величество посетил флагманский корабль «Евстафий», крейсер «Кагул», морской госпиталь, осмотрел школу юнгов и произвел смотр молодым солдатам. Погода стояла дивная, теплая, и все, казалось, было в порядке.

На следующий день государь посетил все форты северной и южной сторон, осмотрел Романовский институт физических методов лечения, где увидел много раненых офицеров, посетил Владимирский собор, лазарет Красного Креста и вечером отбыл в Екатеринослав.

Всем увиденным в Севастополе император остался доволен.

31 января, в субботу, в широкую Масленицу, утром, государь приехал в Екатеринослав. После приема депутаций он отправился в собор по широкому проспекту, что тянется целых шесть верст от вокзала до центра города. Праздничная толпа, масса учащихся весело приветствовали государя. То там, то здесь стоявшие оркестры исполняли гимн.

В соборе архиепископ Агапит в приветственной речи отметил особое значение государевых объездов России во время войны.

— Это Ваш подвиг, Ваше Императорское Величество, — говорил владыка. — Вы трудитесь, наблюдая русскую жизнь и душу православного человека в наши скорбные, но святые дни. Вы лично видите, как святая Русь вместе со своим царем ничего не жалеет для блага своей родины.

Государь осмотрел три лазарета с ранеными, подвижной госпиталь, Запорожский областной музей имени Поля, где объяснения давал профессор Эварницкий. После принял несколько депутаций.

После завтрака с приглашенными государь отправился на Александровский южно-российский завод акционерного общества Брянского рельсопрокатного, железоделательного и механического завода.

Завод занимал площадь в несколько квадратных верст, имел до девяти тысяч рабочих, шесть доменных печей и производил до 32 миллионов пудов чугуна в год. Теперь завод работал на войну.

Встреченный администрацией, государь пошел в мастерские, при входе в которые рабочие поднесли хлеб-соль. Завод работал полным ходом. В некоторых местах стояли группы ночной смены, пожелавшие вместо отдыха увидеть государя.

Его Величество медленно проходил от одного производства к другому, среди грохота, скрипа и шума машин, лязга железа, свиста вырывавшегося пара. Инженеры делали подробные разъяснения. Государь подходил к отдельным рабочим, расспрашивал о работе, внимательно выслушивал ответы, благодарил и проходил дальше.

У доменных печей ручьем лился расплавленный чугун, направляемый к формам. Государь выслушивал объяснения. На особой площадке рабочий, когда подошел государь, направил огненный ручей чугуна по нарочно сделанной форме; и, шипя раскаленной массой и сверкая искрами, заблестели слова — «Боже, царя храни». Уже были сумерки, и это произвело особый эффект. Внимательно отнесся государь к разъяснениям в том отделе, где шла переработка чугуна в сталь для военных нужд. Государь не скрывал своего удовольствия от всего увиденного и услышанного, сердечно благодарил администрацию завода и просил передать благодарность рабочим за их усердную работу и за блестящий порядок.

В Екатеринославе различными обществами, организациями, корпорациями и сословиями было поднесено государю в общей сложности 275 тысяч рублей, в том числе от лоцманов 500 рублей и от некоего крестьянина Усаченко тоже 500 руб.

Посещение государем завода, непосредственное общение с рабочими произвели на последних огромное впечатление. Мои подчиненные докладывали потом, с каким рвением устанавливали рабочие порядок, как заботились они, чтобы никто из посторонних не проник на завод.

Я лично, переживший не одну тревожную минуту за десять с лишком лет охраны государя, был тогда спокоен, хотя Его Величество был в гуще нескольких тысяч неизвестных нам рабочих. О какой-либо опасности для государя не было и речи.

Слух о посещении императором завода распространился по всей губернии. Один из местных патриотов написал об этом брошюру и выпустил ее в большом количестве.

Из Екатеринослава государь направился в Царское Село, куда приехал утром 2 февраля.

В Царском Селе во дворце была тяжелая атмосфера. К постоянной болезни Ее Величества прибавилось крайнее переутомление от работы в госпитале, от постоянных забот и волнений. Больная подруга Вырубова еще больше раздражала своими капризами и претензиями. Здоровье наследника было также неважным. Нога давала о себе знать. Целыми неделями мальчик болел, и за ним требовался постоянный и внимательный уход.

Жильяр, бывший раньше преподавателем, стал теперь гувернером наследника, а вернее, его воспитателем. Так неожиданно для всех разрешился этот важный педагогический вопрос. Государыня не хотела вводить в семью кого-либо из свиты. Для полковника Дрентельна, которого молва метила в воспитатели, это был большой удар.

ГЛАВА VII

В начале февраля 1915 года с фронта стали доходить нехорошие вести. Начав в последние дни января наступление на наш Северо-Западный фронт, германцы, занимавшие линию Мазурских болот и позицию вдоль реки Ангеран, внезапно обрушились целой армией на фланг нашей 10-й армии, которой командовал генерал Сивере. Наши 20-й, 26-й и 3-й Сибирские корпуса стали отступать на фронт Сувалки—Августов. Погода в те дни была плохая. При массе снега бушевали бури, а затем вдруг наступила оттепель.

Двадцатый корпус не успел отступить через Августовские леса, был окружен германцами и после боев в течение недели был частью уничтожен, а частью взят в плен. Это была ужасная катастрофа. 8 февраля появилось сообщение ставки о том, что наши войска оставили Восточную Пруссию. Публика раздувала эту неудачу. Стали говорить об измене. Называли имя подполковника Мясоедова, когда-то служившего в корпусе жандармов, но давно его покинувшего.

В двадцатых числах февраля меня командировали в Гельсингфорс ввиду предстоявшей поездки в Финляндию государя. Приехав туда, я повидался с начальником Финляндского жандармского управления полковником Ереминым, когда-то служившим у меня в подчинении в Киеве. Еремин знал свое дело и обладал хорошей агентурой. Он ознакомил меня с положением вещей в Финляндии. Все благомыслящие пожилые люди относились к России лояльно, но молодежь тайно пробиралась в Германию и поступала там в войска, которые должны были вторгнуться в Финляндию, если там произойдет восстание. Именно это восстание и старалась поднять Германия. Однако наша жандармерия была начеку, и пока все было благополучно.

Бремин рассказал мне, что за время его заведования особым отделом департамента полиции, он собрал сведения о Мясоедове. Были обнаружены его подозрительные коммерческие знакомства, и только. О них было доложено тогда же генералу Сухомлинову.

Государь приехал в Гельсингфорс 25 февраля утром. Свита была та же. На вокзале встреча была более торжественной, чем где-либо: морской министр, командующий флотом адмирал Эссен, генерал-губернатор Зейн, сенаторы и депутации. Председатель городской думы, приветствуя государя, не сказал ни слова о войне. Не сказала о войне и депутация от рабочих, и только еврейская депутация говорила о ней и поднесла для раненых 10 тысяч марок.

Государь посетил Успенский православный собор. Масса народа заполняла его путь, но ура не кричали.

В соборе в речи архиепископа Сергия были слова о победе. Там собралось все русское население. Из собора государь поехал в лютеранский Николаевский собор. Собор был полон молящихся. Служили молебны на шведском и финском языках. Сев в автомобиль, Его Величество поехал к флоту, который стоял на рейде, скованный морозом. Ехали по льду. Император посетил несколько кораблей. Об адмирале Эссене говорили много хорошего. Государь очень часто встречал его в шхерах. Балтийский флот действовал во время войны очень хорошо.

Побывав затем в соборе Свеаборгской крепости, государь вернулся завтракать, а после завтрака осматривал новые крепостные сооружения. Меры обороны принимались здесь весьма серьезные, и это очень охлаждало тех политиканов, которые ожидали прихода немцев. Осмотрев большой лазарет сената и плавучий госпиталь, государь вернулся в поезд. На вокзале к этому времени собралось много народа. Группа русских бросилась к императору с криками ура. Не выдержали и холодные финны. Произошла общая манифестация.

В тот же вечер государь покинул Гельсингфорс.

Тревожными были эти дни. На северо-западном направлении немцы наступали. Шла бомбардировка Осовца. У Гродно, Прасныша шли жестокие бои. Требовалось присутствие государя в ставке.

28 февраля утром, отслушав напутственный молебен в Федоровском соборе, Его Величество выехал в ставку. Его сопровождали те же лица. Почти целый день обгоняли военные эшелоны. Солдаты высовывались из вагонов и кричали ура. Государь подходил к окну и отвечал на приветствия. Это были прекрасные минуты, чувствовалось полное воодушевление.

В пути все узнали о смерти графа Витте. Некоторые облегченно вздохнули, некоторые радовались. Граф был не в милости. Его боялись и ненавидели, ругали всюду.

Во время войны он шел вразрез с общественным мнением, что еще больше настраивало против него государя. Будучи противником императора Вильгельма и сторонником союза с Францией, Витте считал войну с Германией большой ошибкой, бранил наших дипломатов, не сумевших предотвратить войну, и доказывал необходимость скорейшего ее окончания. Это еще больше настроило против него официальные и общественные круги.

Государь встретил известие о смерти графа почти равнодушно. Так странно ушел из жизни этот большой человек, самый крупный государственный деятель последнего царствования, не потерявший интереса к политической жизни страны до самой смерти. Еще за день-два до смерти высокую, несуразную фигуру графа можно было видеть на процессе революционера Бурцева. Зная подсудимого лишь по корреспонденции и литературе, граф пришел посмотреть и послушать его воочию.

И вот он ушел из жизни, ушел почти всеми ругаемый кроме, конечно, евреев.

Государь пробыл этот раз в ставке безвыездно десять дней. Кроме обычных ежедневных занятий в штабе, у него состоялись совещания с приезжавшими в ставку лицами. Приезжал министр иностранных дел Сазонов, французский посол Палеолог, французский генерал По с миссией, с Кавказа из командировки вернулся великий князь Георгий Михайлович. Он был назначен шефом 4-го Кубанского пластунского батальона, геройство которого на Кавказе государь хотел отметить этой милостью.

Приближавшаяся весна давала о себе знать. А с ней ждали больших событий. Погода стояла неровная: то было тепло, то схватывал мороз, да еще с метелью, то вновь начиналась оттепель и веяло весной.

Государь после завтрака всегда гулял от 3 до 5 часов. Потом уезжали на автомобиле за город и там шли несколько верст пешком. Раза два ездили верст за 2 5 в Скобелевский лагерь. Была середина Великого поста. Вечером Его Величество и приехавшие с ним часто ходили в церковь. Особенно спокойно и уютно было тогда в военной церкви. Полумрак. Простая обстановка. Масса солдат. Впереди слева государь. Он молился горячо. Многие говели. В субботу 8 марта причащались. Некоторые, может быть, в последний раз.

9 марта. Начало весны. Утро солнечное. На душе как-то особенно хорошо. После 11 утра мы, несколько человек, стоявших у подъезда, увидели быстро шагавшего к императорскому поезду великого князя Николая Николаевича. Он, видимо, был чем-то взволнован. Не прошло и несколько минут, как разнеслось — Перемышль пал. Общее ликование. Государь послал царице телеграмму. Был назначен молебен. У крыльца церкви его ожидали великие князья, штаб, много офицеров. При его появлении раздалось радостное ура.

Государь был довольный, веселый. Служба была особенно торжественна. Шавельский (весьма несимпатичный священник) сказал хорошее слово. Многая лета государю и победоносному воинству неслись особенно радостно и могуче. Когда же была провозглашена вечная память всем на поле брани живот свой положившим за веру, царя и отечество — все опустились на колени, и тихие звуки вечной памяти понеслись туда, к передовым линиям.

Государь пожаловал великому князю Николаю Николаевичу орден Святого Георгия 2-й степени (звезда и крест на шею), а генералу Селиванову — 3-й степени (крест на шею).

Вечером за обедом подавали шампанское Абрау-Дюрсо.

10-го государь вернулся в Царское Село. Приближалась Пасха.

На второй день Пасхи, 21 марта, в газетах появилось официальное сообщение о раскрытом предательстве подполковника запаса армии Мясоедова и о его казни. Снова заговорили об измене повсюду. Все военные неудачи объяснялись теперь предательством. Неясно, подло намекали на причастность к измене военного министра Сухомлинова. У него были общие знакомые с

Мясоедовым. Кто знал интриги Петрограда, понимали, что Мясоедовым валят Сухомлинова, а Сухомлиновым бьют по трону.

История с Мясоедовым во всем ее развитии за время войны была, пожалуй, главным фактором (после Распутина), подготовившим почву для революции. Испытанный на политической интриге Гучков не ошибся, выдумав грязную историю с целью внести раздор в ряды офицерства. Время потом рассеяло много клеветы, вылитой на представителей царского времени, и чем больше его пройдет, тем масштабнее будет выступать моральная грязь величайшего из политических интриганов господина Гучкова.

Потомственный дворянин Сергей Николаевич Мясоедов служил в 105-м пехотном Оренбургском полку и осенью 1892 года перешел в отдельный корпус жандармов. Когда год спустя после этого я вышел молодым офицером в тот самый полк, стоявший в Вильне, я слышал от офицеров, что Мясоедов был хорошим товарищем, отличным служакой и был хорошо принят в обществе.

В корпусе жандармов Мясоедов с 1894 года занял место помощника начальника железнодорожного жандармского отделения в Вержболове, ас 1901 по осень 1907 года состоял уже начальником Вержболовского отделения.

Красивый, представительный, с хорошими манерами, знающий несколько иностранных языков, Мясоедов умел общаться с проезжавшей через пограничный пункт публикой. Его знал весь ездивший за границу Петроград. Он сумел отлично зарекомендовать себя и перед немецкими по граничными властями и 18 сентября 1905 года был даже приглашен на богослужение в церковь при имении германского императора Вильгельма в Ромингтене, в 15 верстах от Вержболова. После богослужения император беседовал с Мясоедовым, пригласил его к завтраку и за завтраком провозгласил тост «за русского ротмистра Мясоедова». Его приглашали затем несколько раз на охоту императора, и император пожаловал ему свой фотографический портрет.

Все это ставилось начальством в большой плюс Мясоедову. Товарищи ему завидовали и для железнодорожных жандармов Мясоедов, увешанный иностранными орденами, был идеалом.

В 1907 году, будучи вызванным в суд свидетелем по делу одного анархиста, Мясоедов дал правильное, но не в пользу Виленского охранного отделения показание, что очень задело департамент полиции. Столыпин принял сторону департамента и приказал перевести Мясоедова на Волгу. Тот обиделся и ушел в запас.

Он стал заниматься коммерцией в кампании с евреями. В 1909 году Мясоедов сошелся с генералом Сухомлиновым. Осенью 1910 года был снова принят в корпус жандармов и отчислен в распоряжение Сухомлинова как военного министра.

Появление около Сухомлинова жандармского офицера Мясоедова вызвало против него интриги среди многочисленных адъютантов министра. Против него был настроен и особый отдел департамента полиции, который доложил Сухомлинову о том, что Мясоедов ведет непонятные коммерческие дела с евреями. В то время против самого Сухомлинова велась интрига, которую затеял Гучков вместе с генералом Поливановым. По инициативе Гучкова в № 118 «Вечернего времени» и в «Новом времени» от 14 апреля 1912 года (где Гучков состоял пайщиком), а 23 апреля в «Голосе Москвы» (орган гучковских октябристов) появились заметки с гнусными намеками и инсинуациями о том, что дело борьбы с иностранным шпионажем поручено уволенному из корпуса жандармов офицеру, что с тех пор австрийцы стали более осведомлены о наших делах и т.д.

Фамилия Мясоедова названа не была, но всем было ясно, о ком пишут. Мясоедов потребовал от редактора «Вечернего времени» назвать информатора, тот отказался, и тогда Мясоедов нанес Борису Суворину публичное оскорбление. В «Новом времени» от 17 апреля появилось интервью с Гучковым, который, называя уже Мясоедова, подтвердил всю информацию, опубликованную в «Вечернем времени». Гучков, конечно же, лгал. Мясоедов вызвал его на дуэль. Гучков принял вызов и дрался на дуэли. В апреле же Мясоедов был уволен в запас в чине полковника, и началась проверка возведенной на него сплетни через командира корпуса жандармов и через начальника Генерального штаба.

Начальник Генерального штаба в письме от 18 апреля 1912 года № 54 сообщил, что «предположение об участии подполковника Мясоедова в деятельности Главного управления Генерального штаба и его причастность к разведывательной и контрразведывательной службе опровергаются самым категорическим образом».

Командир корпуса жандармов ответил письмом от 6 мая № 319, в котором сообщил что «каких-либо сведений по обвинению подполковника Мясоедова в шпионстве как в корпусе жандармов, так и в департаменте полиции (что подтверждено письмом директора департамента полиции Белецкого от 4 мая № 100634) не имеется».

Все эти сведения военный министр переслал в комиссию Государственной думы, председателем которой был сам Гучков.

Кроме того, по предписанию военного министра Главным военным прокурором было произведено расследование по поводу того, имелись ли в распоряжении редактора Бориса Суворина сведения о преступной деятельности Мясоедова. Расследование установило полнейшую вздорность пущенной Гучковым сплетни, и Главный военный прокурор признал, что «подполковник Мясоедов никакого доступа к секретным сведениям Главного управления Генерального штаба и главного штаба не имел и поручений по политическому сыску на него никогда не возлагалось».

16 мая в газетах появилось подробное сообщение по этому делу, и был сделан доклад Его Величеству. Так была вскрыта вся гнусность интриги члена Государственной думы Гучкова. Он оказался полным клеветником и лгуном.

Обнаружилась при расследовании и некрасивая роль генерала Поливанова. Оказалось, что он осведомлял Гучкова о намерениях Сухомлинова и не раз передавал в Думскую комиссию документы, которые брал негласно у военного министра, пользуясь своим положением. По приказу Его Величества он был отстранен от должности члена Государственного совета.

Мясоедов начал дело против газет «Вечернее Время» и «Голос Москвы». Первое дело дотянулось до войны, и тогда Мясоедов помирился с Борисом Сувориным. Последний, отвечая на письмо Мясоедова о прекращении дела, писал: «Теперь нам не время считаться, и я со своей стороны рад протянуть вам руку и предать забвению все произошедшее. Примите уверение и т.д.».

Дело же с «Голосом Москвы» было кончено миром еще осенью 1912 года, когда газета поместила статью, в которой писала, между прочим, что она «была введена в заблуждение неверными сведениями о подполковнике Мясоедове, о котором мы решительно ничего предосудительного сказать не можем, и в целях восстановления доброго имени его, несправедливо задетого в статье «Шпионаж и сыск», помещаем настоящее опровержение и просим другие газеты перепечатать».

Тем не менее грязная клевета интригана Гучкова сделала свое дело. Вокруг имен Сухомлинова и Мясоедова остался нехороший осадок. Между ними отношения испортились, они перестали видеться.

В начале войны Мясоедов был призван в ополчение как пехотный офицер и после больших хлопот, в которых ему помог Сухомлинов, он был назначен переводчиком в штаб 10-й армии. 9 ноября Мясоедов приехал в штаб и его командировали в Иоаннинсбург. Он исполнял мелкие поручения и 18 февраля был арестован и предан суду по обвинению в шпионаже в пользу немцев. Дело развернулось следующим образом.

Еще в декабре 19 И года к нашему военному агенту в Стокгольме Кандаурову явился вернувшийся из немецкого плена подпоручик 23-го Низовского пехотного полка Яков Колаковский и рассказал, что, находясь в плену, он предложил немцам свои услуги.

После нескольких с его стороны предложений с ним стали разговаривать заведовавшие разведкой немецкие офицеры. Ему предложили жалованье в размере 2 тысяч марок в месяц, поручили взорвать мост под Варшавой, за что обещали заплатить 200 тысяч. Потом приказали убить великого князя Николая Николаевича, за что обещали миллион, дали ему паспорт и направили в Россию.

17 декабря Колаковский уже был в России и дал подобное показание в Главном управлении Генерального штаба, а 24 декабря заявил следующее: «При отправлении меня в Россию из Берлина лейтенант Бауер-мейстер советовал мне обратиться в Петрограде к отставному жандармскому подполковнику Мясоедову, у которого я могу узнать много ценных для немцев сведений».

8 января на допросе в охранном отделении Колаковский уже показал, что тот лейтенант «обязал его войти в контакт с отставным жандармским подполковником Мясоедовым, который служил раньше в Вержболове. Он был им очень полезен и работал на них уже пять лет, но адреса Мясоедова в Петрограде указать не мог».

9 января Колаковский был допрошен начальником разведывательного отделения полковником Марачевским, которому он рассказал много странного о том, как он попался в плен, что будто бы при разговорах с немцами ими «особенно было подчеркнуто, что германский Генеральный штаб уже более пяти лет пользуется шпионскими услугами бывшего жандармского подполковника и адъютанта военного министра Мясоедова, с которым подпоручику Колаковскому было рекомендовано войти в связь. Германский Генеральный штаб также жаловался на отсутствие, кроме Мясоедова, крупных агентов, тогда как мелкие услуги им оказывают преимущественно евреи».

Как ни странны были рассказы Колаковского о том, с какой откровенностью говорили с ним немцы, выдававшие ему даже своего единственного хорошего опытного шпиона, как ни странно было вообще все прошлое и настоящее Колаковского, генерал Раух не счел нужным заняться прежде всего самим подпоручиком Колаковским, его проверкой, проверкой его связей, а препроводил всю переписку в ставку Верховного главнокомандующего.

В ставке показаниям более чем подозрительного и шустрого подпоручика Колаковского придали полную веру и дело направили в контрразведывательное отделение, начальником которого состоял полковник Батющин, прославившийся тем, что не боялся привлекать очень богатых коммерсантов, а некоторые его подчиненные брали большие взятки. С Батюшиным работали подполковник Рязанов и известный всему Петрограду Иван Федорович Манасевич-Мануйлов, дружившие между собою. Официальным помощником Батюшина называли жандармского подполковника Леонтовича. Общими усилиями этого прославившегося учреждения дело Мясоедова охватило большое число лиц всякого звания и положения, из них некоторых вообще нельзя было ни в чем обвинить. Но батюшинская комиссия работала.

15 февраля Колаковский был допрошен уже в ставке, причем рассказы его об откровенности немцев стали еще более подробными. Выходило так, что немцы хвастались, будто бы Мясоедов работал на них последние пять лет, служа в Вержболове, тогда как он в действительности гораздо раньше ушел со службы, жил в Петрограде и даже не служил в армии. Все эти выдумки Колаковского не казались подозрительными, и ему продолжали верить.

Между тем за Мясоедовым был учрежден надзор. К нему был приставлен шпион в качестве секретаря, некий чиновник Дистергоф. Ничего подозрительного в поведении Мясоедова Дистергоф не замечал.

В ночь с 18 на 19 февраля, согласно телеграмме начальника штаба Северо-Западного фронта, по многим городам были произведены обыски и аресты лиц, связанных родством, знакомством или какими бы то ни было отношениями с Мясоедовым. Всех арестованных надлежало направлять в Варшаву. Само же дело, как было указано в телеграмме генерала Янушкевича, «велено закончить быстро и решительно».

Сам Мясоедов был арестован в Ковно вечером 18 февраля, куда его послали со служебным поручением. Ничего предосудительного или даже подозрительного у него обнаружено не было. На квартире дамы, с которой Мясоедов жил вместе, нашли вещи, присланные им из Восточной Пруссии.

Перенесение дела в Варшаву, в Варшавский военный округ, являлось противозаконным. Там дело было поручено не военному следователю, как того требовал закон, а следователю по важным делам Варшавского окружного суда, должность которого временно занимал некто Матвеев. 16 марта из ставки последовало приказание выделить из общего производства личное дело Мясоедова и назначить его слушание в военно-полевом суде. Этот приказ говорил о желании ставки покончить с делом Мясоедова поскорее, что и было понято в Варшаве (было разъяснено командированным из ставки для наблюдения за ходом процесса прапорщиком Орловым — позже по службе у большевиков Орлинский — место которого занимал Матвеев).

Военно-полевой суд признал Мясоедова виновным и приговорил его к смертной казни через повешение. Державшийся во время суда спокойно, Мясоедов слушал приговор бледный как полотно и при словах «к смертной казни» покачнулся, прислонился к стене и закрыл лицо руками.

— Позвольте послать телеграмму государю, я хочу проститься с матерью, — как-то безнадежно воскликнул он и, теряя сознание, стал грузно опускаться на пол.

Телеграмма Его Величеству послана не была, телеграммы же матери и жене, в которых несчастный клялся в невиновности и просил умолять государя о помиловании, были задержаны и подшиты к делу. Идя на казнь по коридору крепости, Мясоедов зашел в уборную и пытался перерезать горло стеклом от пенсне. Стража помешала ему это сделать. Через пять с половиной часов после объявления приговора Мясоедова казнили.

Свершилась одна из ужаснейшых судебных ошибок, объясняющаяся отчасти обстоятельствами военного времени, а главным образом — политической интригой. Никаких данных, уличающих Мясоедова в измене, кроме вздорного оговора подпоручиком Колаковским, поступившим к немцам на службу по шпионажу, не было.

С Мясоедовым расправились в угоду общественному мнению. Он явился ответчиком за военные неудачи ставки в Восточной Пруссии. О его невиновности говорили уже тогда. «Нехороший он человек, — говорил один принимавший участие в деле генерал, — но изменником не был, и повесили его зря». Но те, кто создал дело Мясоедова, и главным образом Гучков, были довольны. В революционной игре против самодержавия они выиграли первую и очень большую карту. На этом примере они создали большой процесс с многими невинно наказанными, и главное — процесс генерала Сухомлинова, процесс, который впоследствии способствовал разложению тыла и возбуждению ненависти к государю.

Но что же делала ставка, раздувая дело Мясоедова? Ставка шла навстречу общественному мнению. Слепая толпа требовала жертв. Слабая ставка великого князя их выбрасывала, не думая о том, какой вред она наносит Родине. Вскоре ставка убедилась, как опасно играть на мнимой измене и прикрывать ею свои ошибки. Не прошло и месяца, как поползли самые нелепые слухи, что будто бы один из самых ответственных генералов ставки — изменник. Что его изменой объясняются неудачные операции ставки. Слухи дошли даже до царского дворца.

Вот каков был ужасный результат неумной политики генерала Янушкевича, пожертвовавшего ради пресловутой «общественности» правдой и справедливостью. А он тоже любил Родину и тоже хотел ей добра. Какая ужасная трагедия и какая колоссальная ответственность лежит на совести главного зачинщика дела Мясоедова, величайшего из политических интриганов — Александра Ивановича Гучкова.

Официальное сообщение ставки о казни Мясоедова подтвердило правильность нелепых слухов об изменах. А тут как на беду произошел большой взрыв на Охтинских пороховых заводах, и о немецком шпионаже в тылу заговорили еще больше. Ко всему этому прибавилась скандальная история, происшедшая с Распутиным в Москве. Во время войны в Распутине произошли две перемены. Во-первых, разными дельцами от банковских директоров до мелких спекулянтов он был вовлечен в проведение предприятий, связанных с войной, а во-вторых, он стал пить и безобразничать в публичных местах, чего раньше с ним не случалось. Болезнь его подруги Вырубовой принесла ему ту свободу, в которой он был стеснен, будучи связан Анной Александровной. С ее прикованностью к кровати он стал свободен, чем и воспользовались его друзья из другого лагеря.

Распутин стал пить и напиваться. К нему на квартиру приезжали его друзья, дамы и мужчины с запасами вина, с закуской, с гитарой, гармошкой. Пили, ели, пели, танцевали, безобразничали. Веселясь с дамами общества, Распутин не чуждался и проституток. Все около него спуталось в один клубок, в котором имена дам общества переплетались с именами падших женщин. Когда старца спрашивали, почему он стал так кутить, он смеясь отвечал: «Скучно, затравили, чую беду».

25 марта Распутин выехал в Москву, где у него было немало поклонниц. В один из дней Распутин закутил с небольшой компанией у Яра. Напился он почти до потери рассудка. Говорил всякий вздор, хвастался знакомством с высокопоставленными лицами, плясал непристойно, полуразделся и стал бросаться на хористок. Картина получилась настолько непристойная и возмутительная, что администрация обратилась к полиции. Бывшие с Распутиным дамы поспешили уехать. Сам он, немного протрезвев, обругал полицию и уехал. В тот же день выехал обратно в Петербург. Скандал получил такую громкую огласку в Москве, что растерявшийся градоначальник свиты Его Величества генерал-майор Адрианов, друживший с Распутиным, выехал также в Петербург с докладом о случившемся.

У нас в Царском шли приготовления к отъезду Его Величества в ставку, когда мне доложили о приезде генерала Адрианова. Генерал был в полной парадной форме. Вид у него был озабоченный. На мой вопрос о его столь неожиданном приезде генерал ответил, что он сделал уже доклад министру Маклакову, его товарищу Джунковскому и что оба посоветовали ему ехать в Царское, добиться, пользуясь положением в свите, приема у Его Величества и доложить о случившемся.

Вот он и приехал, но, прежде чем идти к дворцовому коменданту, зашел ко мне посоветоваться. Мы были с ним в хороших отношениях. Я был поражен тем оборотом, который придали делу Маклаков и Джунковский. Последний, по словам генерала, особенно настаивал на необходимости доложить о случившемся государю. Я сказал генералу, что скандал, устроенный мужиком в публичном месте, не является тем обстоятельством, которое бы позволяло ему, градоначальнику, делать личный доклад государю. Наскандалил мужик в ресторане — ну и привлекай его к ответственности. При чем тут государь? Если же посмотреть на дело так, что Распутин нечто большее, чем простой мужик, если смотреть на него, как на фигуру политическую, тогда доклад должен быть сделан или министром Маклаковым или его помощником Джунковским. К тому же странно было то, что его начальники советуют ему добиться аудиенции как генералу свиты Его Величества. При чем тут свита, когда в градоначальстве произошел скандал по пьяному делу?

Мы обменялись еще несколькими фразами, и генерал поехал к генералу Воейкову. Видимо, дворцовый комендант не советовал Адрианову просить аудиенции, и тот вернулся в Москву, предоставив министру самому докладывать государю о случившемся, если тот придает этому делу политическое значение. Маклаков сделал Его Величеству доклад и даже оставил его написанным. Государь сказал, что он сам поговорит с Распутиным. Император сделал старцу весьма строгое внушение, и тот должен был уехать к себе в Покровское.

Вскоре меня командировали на Брянский завод, куда должен был приехать государь. 4 апреля Его Величество выехал в ставку, и о Распутине с его скандалом временно забыли. Царица все последнее время лежала, жалуясь на сердце.

ГЛАВА VIII

Не успел я познакомиться с администрацией завода, как получил телеграмму от дворцового коменданта, из которой следовало, что я должен возвращаться немедленно в ставку, где находился государь, совершавший свою седьмую поездку на фронт. Вернувшись в Барановичи, я получил приказание выехать немедленно со своим отрядом в Галицию, во Львов, явиться к генерал-губернатору Бобринскому и принять все нужные меры охраны ввиду приезда в Галицию Его Величества. Я был поражен.

Как, государь поедет во Львов? В город, только что отвоеванный у неприятеля, где мы ничего не знаем. Как же можно так рисковать, да еще во время войны, ведь это безумие? Генерал Воейков был вполне согласен со мной: поездка эта весьма рискованная, меры приходится принимать наспех, но такова воля государя. Поездка была придумана ставкой, предложена государю великим князем. Ставка брала на себя всю организацию поездки: великий князь, Янушкевич и князь Орлов придумали и организовали ее. Когда великий князь получил согласие государя на эту поездку, он, выйдя из вагона Его Величества, с торжествующим видом объявил генералу Воейкову, что государь изволил согласиться на поездку, что дворцовый комендант не должен беспокоиться, так как штаб уже все подготовил для поездки.

Спустя несколько минут государь передал Воейкову свое согласие поехать в Галицию, сказав, что великий князь очень настаивал на этой безотлагательной поездке. Когда генерал Воейков пошел разговаривать с Янушкевичем о том, что сделано штабом для поездки, то, по красочному выражению генерала, «он увидел только палец Янушкевича, показывающий на плане Галиции маршрут следования государя, и на этом вся подготовка штабом поездки оказалась законченной».

Поговорив еще с генералом и доложив, что, по моему мнению, можно будет сделать там, в завоеванной стране, я скрепя сердце, пошел делать нужные распоряжения. Повидав затем еще кое-кого из чинов штаба и выяснив отдельные детали, я ночью выехал со своим отрядом в Галицию в специальном предоставленном ставкой поезде.

Собственно говоря, поездка государя вызывалась следующими соображениями, которые тогда, конечно, держались в строгом секрете. По плану главнокомандующего Юго-Западным фронтом Иванова, вернее, по плану его начальника штаба Алексеева, победоносное занятие нашими войсками Галиции должно было закончиться перевалом через Карпаты и занятием Венгрии. К началу апреля 3-я армия генерала Ратко-Дмитриева овладела главным Бескидским хребтом, а корпуса 8-й армии Брусилова стали спускаться с главного хребта. Ставка, относившаяся сначала к проектам Иванова и Алексеева осторожно, стала наконец на ту точку зрения, что отныне главный центр действий надо перенести на Юго-Западный фронт, что надо идти на Венгрию.

Предполагалось наступление по всему фронту.

6 апреля были отданы соответствующие указания и было решено, что перед наступлением государь посетит Галицию, куда и выедет 8-го числа. Под большим секретом передавали, что генерал Данилов не разделяет этого плана, но что Янушкевич и великий князь отстаивают его. Истинным автором плана вторжения в Венгрию был секретный советник генерала Алексеева, его друг генерал Борисов. Но оба они уже были переведены на Северо-Западный фронт, и задуманное и начатое ими предприятие пришлось осуществлять уже другим лицам.

Занятие нашими войсками Галиции и разгром австрийских армий всколыхнул наше национальное чувство, напомнил нам о нашей родной колыбели всего славянства Карпатах, напомнил о Червонной Руси, о наших братьях по вере и крови, томившихся под австрийским гнетом. Туда полетели более экспансивные националисты, члены Государственной думы. Туда обратил взоры Святейший Синод.

Все только и говорили о возвращении России древних родных областей с русским населением, которое старались ополячить, но которое, надеялись, остается в душе русским.

Двести лет тому назад католические ксендзы вместе с продажным местным дворянством выдумали униатское вероисповедание, а в последние десятилетия продажные профессора из малороссов по указке австрийского Генерального штаба стали выдумывать новые названия для населяющего Галицию русского простого народа. Всякие Грушевские и иные выходцы из Киевского университета разрабатывали по австрийской указке теорию украинской самостийности, выдумывали разные «мовы», а простой забитый русский галичанин продолжал хранить в сердце мысль о национальном освобождении, что связывалось с мыслью о Белом Царе.

И когда русские войска победоносно продвигались по Галиции, бежал поляк, уходил немец, но простой народ встречал русского солдата как своего родного, как освободителя. А соседние с Почаевской лаврой приходы толпами приходили к настоятелю монастыря, прося присоединить их снова к родной православной церкви. Начался массовый переход простолюдинов-униатов в православие, и к весне 1915 года перешло до ста приходов. Лишь недавно, месяц назад в старом русском Львове, переделанном в Лемберг, в устроенной из манежа церкви архиепископ Евлогий, назначенный в Галицию, впервые после двухсот лет служил перед десятитысячной толпой народа Христову заутреню. Для львовских галичан это было воистину Христово Воскресение.

Обо всем этом я знал. Все эти мысли не оставляли меня, пока поезд нес меня к этим старым русским землям. Но вот и они, политые русской кровью места. Скверные галицийские вагоны. Отвратительный железнодорожный путь. Поезд подозрительно пошатывается. Едем по Галиции.

Прибыв во Львов, я представился генерал-губернатору генералу графу Бобринскому. Граф приветливо встретил и просил меня делать что надо, сказав откровенно, что в мерах охраны он не компетентен. Он был поражен предстоявшим приездом государя: на днях в ставке государь сказал ему, что в этом году он не приедет во Львов, и уверенный в этом, граф даже не привез с собой парадной формы. И вот, вдруг... Кто все это выдумал?

Военным губернатором был назначенный из Киева полковник Шереметев, обещавший всяческое содействие.

Полицмейстером оказался старый знакомый по Киеву, полковник Скалой, находившийся в полном нервном расстройстве. Он откровенно заявлял, что не знает, что в городе происходит, и со слезами просил спасти положение и выручить его. Пришлось прежде всего успокоить его, убедить начать работать, сделать все возможное, а там что Бог даст.

Взвесив весьма неблагоприятную местную обстановку, приняв во внимание то, что на пути государева проезда по городу хотя и будут выставлены все имеющиеся в городе войска, но будет допущено и все население, которого никто не знает, я понял, что мой небольшой отряд охраны, взятый из ставки, потеряется, как песчинка в этих десятках тысяч людей. О серьезности охраны нашими силами при такой обстановке нечего было и думать. И невольно мысль обращалась к тем, кто толкнул государя на эту поездку, толкнул на риск очутиться среди неизвестных людей, среди войны, когда рядом с самыми преданными царю славянами могут оказаться и сознательные немцы-патриоты.

Все может быть, все может статься. Я знал, что все эти шпалеры войск по пути проезда лишь красивая декорация, так как, увидев царя, солдаты будут в таком восторге, будут настолько поглощены созерцанием царя, что при нешироких улицах, при недостатке полиции и охраны энергичный преступник всегда сумеет броситься через строй к царскому экипажу. А нашей силы так мало. Приходилось импровизировать.

Я поехал к начальнику гарнизона генералу Веселаго. С симпатичнейшим веселым генералом, любителем балета, я познакомился еще во время романовских торжеств в Ярославле. Он рассказывал мне тогда, что хороший генерал должен уметь играть даже на барабане. Я объяснил генералу мои трудности, трудности человека, ответственного за охрану государя, и просил помочь мне. Я просил его дать мне в полное распоряжение пятьсот унтер-офицеров без винтовок, разъяснив ему, что они будут распределены по пути царского проезда вместе с моими чинами охраны в форме и, действуя под руководством моих чинов, должны будут нести охрану.

Генерал с радостью выразил полную готовность помочь мне. В тот же день в десять часов вечера на одном большом дворе казарм были собраны пятьсот унтер-офицеров. Генерал сам объяснил им, что и как предстоит делать, и заявил, что они переходят в мое распоряжение, что отныне я их начальник и что они должны точно исполнять все, что будет им приказано. Поздоровавшись с людьми, я несколько часов работал затем с молодцами унтер-офицерами, разбив их по моим офицерам и по моим чинам охраны. Каждому охраннику было передано несколько унтер-офицеров. А так как мои были в форме и у каждого грудь была украшена несколькими медалями, то общий язык был найден сразу и работа закипела дружно. Началось обучение, инструктирование импровизированного отряда охраны. Выход из положения был найден. И теперь, много лет спустя, я с большим удовольствием вспоминаю про этих молодцов унтер-офицеров, с благодарностью вспоминаю генерала Веселаго с его лихими, не по летам черными, как крыло ворона, усами.

Выехав из ставки 8 апреля, государь утром 9-го прибыл на станцию Броды. Там уже стоял поезд великого князя Николая Николаевича. Приняв доклад о положении дел на фронте и позавтракав, государь выехал на автомобиле во Львов. Государь ехал с великим князем и Янушкевичем. За ним следовали автомобили, в которых находились великие князья Петр Николаевич, Александр Михайлович, принц Ольденбургский и свита. День был жаркий, и вереница автомобилей катила, окутываемая клубами пыли. По пути два раза останавливались на местах сражений. Государь выслушивал доклады. Несколько раз он подходил к белым могильным крестам, которыми был усеян столь победоносно пройденный русской армией путь. Около пяти часов подъехали ко Львову. На границе города, на холме, ожидал с рапортом генерал-губернатор Бобринский. Выйдя из автомобиля, государь принял рапорт. Великий князь стоял как статуя, стоял, вытянувшись, отдавая честь. Около него застыл Янушкевич. Затем приехавшие стряхнули пыль, и кортеж тронулся дальше. Войска, стоявшие шпалерами, и масса народа встречали государя восторженно. Встреча со стороны населения была настолько радушна (а население было не русское), что как-то невольно пропал всякий страх за возможность какого-либо эксцесса с их стороны. Казалось, что при таком восторге, при виде Белого Царя со стороны га-лицийского населения какое-либо выступление против государя практически невозможно. Убранство улиц флагами и гирляндами дополняло праздничное настроение толпы. Подъехали к громадному манежу, где была устроена гарнизонная церковь. Около нее выстроен почетный караул. Там же встречают великие княгини Ксения Александровна и Ольга Александровна. Первая — в скромном темном костюме, в шляпе, вторая — в костюме сестры милосердия, с белым платком на голове.

В церкви государя встретил и приветствовал архиепископ Евлогий — стойкий борец за русское православное дело в Холмщине. За несколько дней архиепископа предупредили от имени великого князя, чтобы в его приветственном слове государю не было никакой политики. Но не такой был теперь момент, чтобы можно было сдержать национальный порыв. Царь вступил на отнятую у австрийцев древнерусскую православную землю. На ту землю, по которой лавиной прокатилась русская армия, грозящая ныне обрушиться на Венгрию.

Горячее, проникнутое верой в русского, в Россию и Белого Царя, четко звучало навстречу царю пламенное слово архиепископа. Как избавителя ждал галицийский народ русского царя. Об этой радости, об этом счастье говорил владыка и закончил свое слово упоминанием о русских орлах, парящих над Карпатами. Слово владыки хватало за сердце. Кое-кому из скептиков оно не понравилось, но государь горячо благодарит владыку. Отслужили молебен. Он казался особенно осмысленным. После молебна государь пропустил церемониальным маршем почетный караул. На правом фланге шагал великий князь Николай Николаевич. Осмотрев затем госпиталь великой княгини Ольги Александровны и наградив многих раненых Георгиевскими крестами и медалями, государь поехал во дворец. Перед дворцом выстроился почетный конвой от лейб-гвардии казачьего полка Его Величества. Кругом масса народа. Гремит ура. Во дворце приготовлены покои для Его Величества. Угрюмые, неуютные комнаты. В спальне кровать, на которой не раз отдыхал император Франц Иосиф, один из главных виновников настоящей войны.

Вечером, пока во дворце длился обед, на который были приглашены местные власти, галичане устроили патриотическую манифестацию перед дворцом. Государь вышел на балкон, сказал небольшую, но горячую, проникнутую верой в правое дело речь. Народ ревел от восторга. Крестились и плакали. Государь был очень растроган оказанным ему галичанами приемом. После обеда он высказал это нескольким из начальствующих лиц. Высказал и архиепископу Евлогию, которого еще раз поблагодарил за приветствие в церкви. Графа Бобринского государь назначил своим генерал-адъютантом.

На другой день 10-го числа утром государь выехал поездом в Самбор, где находился штаб 3-й армии, которой командовал генерал Брусилов — герой Галиции, самый популярный в то время в России генерал. На станции Комарно встретили поезд с ранеными в Карпатах. Государь вошел в поезд и обошел всех раненых, награждая Георгиевскими медалями. В это время сравнительно легко раненные выстраивались на платформе. Надо было видеть их восторг, их счастье, когда они увидели вышедшего из поезда государя.

Государь поздоровался, обошел шеренгу, некоторых расспрашивал.

Около полудня приехали в Самбор. На станции императора встретил с рапортом генерал Брусилов. Государь трижды поцеловал его. Растроганный Брусилов поцеловал руку государя. На платформе встречал почетный караул роты Его Величества 16-го Стрелкового полка со знаменем и оркестром. Брусилов доложил, что рота, которой командовал подпрапорщик Шульгин, прибыла прямо с поля боя. Рота выдержала атаку шести австрийских рот, отбивалась огнем, ручными фанатами, штыками и прикладами и положила около себя более шестисот трупов.

Выслушав внимательно доклад, государь подошел к роте и поздоровался: «Здорово, мои железные стрелки!» Поблагодарив стрелков за славную боевую службу, государь добавил: «За славные последние бои, о которых мне только что доложил командующий армией, жалую всем чинам роты Георгиевские кресты».

В подпрапорщике Шульгине император узнал знакомого ему по Ливадии приятеля, фельдфебеля. Ему государь пожаловал Георгиевские кресты 1-й, 2-й и 3-й степеней и орден Святой Анны 4-й степени «За храбрость».

Когда же стрелки пошли церемониальным маршем и музыка заиграла тот самый марш, под который войска маршировали перед государем некогда в Ливадии, Его Величество не мог удержаться от слез.

Государь завтракал в помещении штаба с начальствующими лицами и офицерами и после завтрака назначил Брусилова своим генерал-адъютантом и вручил ему погоны с вензелями и аксельбанты. Брусилов со слезами на глазах вновь поцеловал руку императора и попросил разрешения переодеться в соседней комнате. Через минуту он вышел оттуда одетым уже по форме генерал-адъютанта. Посыпались поздравления.

В 3 часа государь отбыл из Самбора, и вскоре поезд остановился у станции Хыров, откуда на автомобилях поехали к выстроенному по берегу Днестра 3-му Кавказскому корпусу. Им командовал генерал Ирман, переименованный солдатами в Ирманова. Маленького роста, коренастый, с седой бородой и в огромной папахе, с Георгием на шее и на груди, он производил впечатление лихого старого вояки. Таких солдаты любят.

Государь обошел все части корпуса. Невозможно было не восхищаться великолепным видом войск корпуса. Это было общее мнение всех приехавших из ставки и свиты. После обхода государь объехал все части корпуса на автомобиле. В одном месте тяжелый царский автомобиль зарылся в песок, завяз. Великий князь дал знак рукой, и в один миг солдаты, как пчелы, окружили автомобиль и понесли его, как перышко.

Люди теснились все ближе и ближе, глядели с восторгом на государя. Государь встал в автомобиле и смеясь говорил солдатам: «Тише, тише, ребята, осторожней, не попадите под колеса».

«Ничего, Ваше Величество, Бог даст, не зашибет», — говорили с улыбками те в ответ. Кто не мог дотянуться до автомобиля, тот просто тянулся руками к государю, все ловили руку государя, целовали ее, дотрагивались до пальто, гладили его.

«Родимый, родненький, кормилец наш, царь-батюшка», — слышалось со всех сторон, а издали неслось могучее у-рр-аа, ревел весь корпус. Картина незабываемая.

Уже вечерело, когда государь решил наконец оставить корпус. Стоя, держась левой рукой за поручень, он благословлял кавказцев в последний раз, а затем поехал к поезду.

Вечером приехали в Перемышль. Город был пуст. Кроме военных, никого. Много оренбургских казаков. Посетив церковь, государь поехал в дом, где жил комендант крепости Кусманек. Там были приготовлены комнаты для Его Величества. Отдохнув немного и переодевшись, государь пообедал с начальствующими лицами в бывшем гарнизонном австрийском офицерском собрании, а в 10 часов уже был дома.

Для нас, охраны, день кончился. Я вышел с генералами Дубенским и Сусловым пройтись по городу. Все спали. Изредка мы встречали патрули. Прошли на мост через Сан, тот Сан, с которым так много связано воспоминаний у русской армии. По берегам копошились саперы, видимо, что-то делали даже ночью.

Дубенский, успевший уже собрать сведения от штабных, стал говорить, что некоторые из сведущих людей смотрят на ближайшее будущее очень скептически. «Вот, например, черный Данилов говорит, — начал было Дубенский. Но мы с Сусловым просто набросились на него и с жаром каждый по-своему стали доказывать, что если в ставке (а Черный Данилов это мозг ставки) считают, что наше положение в Галиции недостаточно прочно, тогда не надо было уговаривать государя ехать в Галицию. Это ставка выдумала поездку. Ставка все и организовала. Близкие люди говорили государю, что поездка эта сейчас несвоевременна, что лучше подождать до конца войны. Для чего же ставка все это сделала? Посмотрите, сколько народу понабрали в поездку, даже священника Шавельского и того прихватили. Эх, да что говорить! И мы зашагали по домам.

Утром 11-го числа государь выехал на автомобиле осматривать разбитые форты Перемышля. Целая вереница автомобилей тянулась вслед. Повсюду грандиозные руины фортов, глыбы вывороченного камня и железобетона, сотни громадных крепостных австрийских орудий, снятых с мест и уложенных, как покойники, рядами на земле, — все это производило огромное впечатление. Неужели все эти, казалось бы, непреодолимые препятствия, где природа и человек действовали воедино, чтобы соорудить нечто неприступное, неужели они были сокрушены и взяты нашими войсками? Да, можно сказать с гордостью, были взяты. Факт налицо. Некоторые форты были взяты штурмом. Имя доблестного генерала Селиванова, командовавшего войсками, взявшими Перемышль, было у всех на устах. Государь внимательно слушал доклады начальствующих лиц, вставляя свои замечания, которые ясно показывали, что он знает подробно о всех действиях доблестных войск до отдельных частей и их начальников включительно. Это, видимо, не нравилось некоторым из высших чинов штаба.

Штабы вообще не любят делить славу с непосредственными участниками боев. Но вот если неудача, то, конечно, в ней виноваты войска и их начальники. А если победа, успех — это прежде всего заслуга мыслителей и изобретателей стратегических и тактических планов. Так всегда было, есть и будет. Такова жизнь. Наша ставка вообще не любила этих непосредственных бесед государя с войсками и их начальниками. Мало ли какую правду скажет офицер государю на его прямой вопрос, глядя в его лучистые глаза. Язык не поворачивался сказать неправду. А правда не всегда нравилась ставке.

Когда приехали на главный центральный холм, все невольно залюбовались дивной картиной, расстилавшейся вокруг этого холма. Все теснились к государю, стараясь поймать каждое его слово. Толпа, окружавшая его, насчитывала более ста человек. Один из чинов свиты Его Величества подошел ко мне и не без иронии заметил: «Вы видите — это называется организация поездки Его Величества, выполняемая генералом Янушкевичем. Вам это нравится?» — спросил он насмешливо и отошел.

Там на холме государь снялся отдельно с великим князем, а затем и со всеми окружавшими его лицами.

Странное чувство охватило тогда большинство из бывших там лиц. Каждый хотел отметить, что и он был на этом славном, отмеченном русской победой месте. Был под Перемышлем, видел одно из полей сражений великой галицийской битвы. И многие брали на память с холма камни, рвали траву и цветы. Командир конвоя Граббе собрал целый букетик и вечером просил государя переслать цветы императрице.

Таковым было чарующее, притягивающее свойство славы и подвига. А они неразрывно слились с нашей армией на полях и горах Галиции.

Подобное чувство я переживал, находясь около государя на турецкой границе, в Меджингерте и в отбитых гвардией окопах под Иван-городом. Это удивительное чувство можно выразить только словами Карамзина: «чувство народной гордости». Гордости, которой невольно проникаешься, когда окинешь взором, где и кого победил русский солдат.

Вернувшись с осмотра фортов, государь позавтракал и на автомобиле поехал во Львов. По пути в деревнях знали о следовании государя, и толпы народа выходили на дорогу и приветливо кланялись. По виду это были русские люди. В 5 часов вернулись во Львов.

Перед обедом во дворец приехали великие княгини Ксения Александровна и Ольга Александровна. После обеда выехали на вокзал. Казалось, весь Львов высыпал на улицу. Все население радушно, тепло провожало государя. Энтузиазм стоявших шпалерами войск не поддается описанию.

В 9 с половиной часов император покинул Львов, и через три часа мы были уже в Бродах, где государь перешел в свой поезд. Мы, слава Богу, у себя дома. Не прошло и полчаса, как оба императорских поезда погрузились в глубокий сон.

12-го числа в воскресенье поезда еще стояли в Бродах. Утро было хорошее. Издали доносился благовест деревенской церкви. Кое-кто пошел помолиться и посмотреть, как идет служба у униатов. Приняв от великого князя последний доклад, государь попрощался с главнокомандующим, поблагодарив его за Галицию. Великому князю была пожалована сабля, усыпанная бриллиантами, с надписью: «За присоединение Червонной Руси». Императорский поезд направился на юг.

ГЛАВА IX

12 апреля провели в пути. Императорский поезд останавливался на станции Здолбуново, где стоял один из санитарных поездов, а на платформе были выстроены учащиеся с оркестром и было много публики. Последнее было новшеством, введенным, кажется, по инициативе генерала Джунковского. Публику стали допускать под ответственность железнодорожной жандармской полиции. Государь обошел учащихся и затем долго разговаривал с ранеными. К вечеру императорский поезд дошел до станции Красикова. Там и заночевали, не дойдя 40 верст до Проскурова.

Поздно вечером мы, свита, находившаяся в поезде «Литера Б», собрались в уютной гостиной, доставшейся нам от поезда старого императора — «Литера А».

В Бродах мы получили почту из Петрограда. Было много новостей. Устроились по удобным креслам. Дубенский, засунув руки за пояс блузы, ходил вразвалку по середине салона.

«Ну вот вы, господа, — начал он, глядя на нас с Сусловым, — набросились на меня там, в Перемышле, вечером на мосту, когда я вам стал говорить, что в Галицию не надо было ехать, а выходит-то по-моему». И генерал стал рассказывать, что в ставке получены кое-какие тревожные сведения. На галицийском фронте против армии Радко-Дмитриева стали заметно группироваться немецкие части. Видимо, что-то там затевается нехорошее. Черный Данилов уже ходит как туча, а Янушкевич нервничает.

«Ведь эта — генерал непочтительно выругался, — только и умеет, что нервничать. Не было бы худа». И генерал, видимо, со слов Брусилова и его окружения стал рассказывать, что Иванов — человек узкий, нерешительный, бестолковый и очень самолюбивый — не понимает создавшейся на фронте обстановки. Не понимает, что против 3-й армии генерала Радко-Дмитриева идет накопление больших неприятельских сил, а позиции Радко-Дмитриева не усиливаются, несмотря на все его просьбы.

Стали говорить о галицийском населении. Все сходились во мнении, что если простой народ и напоминает малороссов, то города производят впечатление вполне ополяченных.

Все имели одну и ту же информацию: во главе враждебной России агитации и пропаганды стояло католическое духовенство вместе с униатским митрополитом графом Шептицким. Последнего военным властям пришлось отправить в Киев.

Перешли на петроградские новости. «Ну, Глинка, теперь вы нам сообщите, что у вас там в Петербурге Григорий Богомерзкий делает», — обратился по обыкновению ко мне Дубенский, именуя так Распутина. Все расхохотались. Я рассказал, что Распутин стал много пить, чего до войны за ним не замечалось. Говорят, он очень сердился, что государя убедили ехать в Галицию, считал, что эта поездка несвоевременна, но что он молится, и потому все в ней пройдет благополучно. Мой информатор подшучивал, конечно, насчет молитв Старца, но относительно несвоевременности поездки писал серьезно и прибавлял, что некоторые очень неодобрительно отзываются за это о ставке.

Дар ясновидения у Распутина был, и то, что он предрекал в столице, как будто стало сбываться относительно Галиции. Дубенский был смущен, а мы стали смеяться говорили, что он работает заодно со Старцем. Пообщавшись еще немного, мы разошлись по купе, и Дубенский долго еще ворчал и возился по соседству со мной, что случалось с ним всегда, когда он был в дурном расположении духа.

Утром 13-го императорский поезд двинулся к Проскурову. Все местное население высыпало к дороге, по которой государь должен был ехать на автомобиле в Каменец-Подольск. Старые евреи в лапсердаках, с пейсами были очень живописны. Детвора жалась около матерей. В 10 часов царский автомобиль тронулся под крики толпы и визг детей. При проезде через деревни автомобиль замедлял ход. Толпы народа стояли по пути, кланялись; перед многими домами у дороги стояли столы, накрытые белыми скатертями с хлебом и солью. При въездах и выездах были устроены арки из зелени и полотенец. Все было наивно, хорошо и мило.

Не доезжая верст двадцати пяти до города, в придорожном лесу на уютной поляне был сервирован гофмаршальской частью завтрак для государя со свитою. Остановка нескольких автомобилей привлекла, конечно, внимание крестьян, работавших поблизости. Стали сходиться. Мы, охрана, подпустили их, насколько это было можно, построили в порядке, и после завтрака государь подошел к ним. Поздоровавшись, он стал расспрашивать, откуда они, затем долго разговаривал с ними. Крестьяне удивительно просто и толково отвечали государю. Император пожаловал каждому серебряные часы с цепочкой. Крестьяне кланялись ему в ноги. Стали целовать одежду и руки государя. Сконфуженный, государь поднял одного старика под руку. Сцена была замечательная. И этой встречей, и завтраком, и отдыхом в лесу Его Величество остался очень доволен. Так как инициатива всего этого принадлежала Воейкову, то и тот, конечно, был в восторге.

При въезде в город царя встретили губернатор и депутации. Депутации были и около собора. Все подносили деньги на нужды войны. Всего около 53 тысяч. Крестьяне подносили только хлеб-соль. У собора были и военные власти. После молебна государь произвел смотр войскам, среди которых был и Крымский конный полк Ее Величества, столь хорошо знакомый по Крыму. Посетив затем раненых в двух госпиталях, государь вернулся в Проскуров, и императорский поезд отбыл в Одессу.

В 9 часов утра 14 апреля императорский поезд плавно подошел к дебаркадеру станции Одесса. Государь вышел в форме гвардейского экипажа и принял рапорты, а также военных и гражданских чинов и депутации, которые поднесли в общем 256 тысяч 500 рублей для раненых. Государь поблагодарил городского голову Пеликана, городское самоуправление и жителей за отзывчивость. С вокзала отправились в собор. Широкая дорога была украшена флагами, зеленью, но наибольший наряд улицам придавали бесконечные цепи учащихся с цветами и флагами и многочисленная нарядная толпа. Все балконы, все окна были полны народа. На деревьях сидели мальчуганы. Все учащиеся, корпорации были уставлены по одну сторону улицы, войска — по другую. Царский кортеж двигался тихо, и ему навстречу летел целый поток цветов. Гремела музыка, неслось оглушительное ура и звон колоколов, напоминавший Москву.

При южном радостном солнце, при удивительной погоде поездка государя была особенно впечатляющей. Это была как бы привилегия нашей прелестной, широко раскинувшейся черноморской красавицы. И природа, и город (о котором заботился любивший монарха городской голова Пеликана и славный градоначальник Сосновский) много способствовали этому успеху. Чувствовалось какое-то странное отсутствие официальности, которая, по существу, была до этого всюду.

У входа в собор государь был встречен архиепископом Назарием с крестом и святой водой. Сказав краткое слово, владыка поднес государю икону Божьей Матери и большой медный крест. Крест был отлит из тех медных денег, что жертвовались в 1854 году солдатами, шедшими на защиту Севастополя, когда их благословлял в поход тогдашний одесский архиепископ Иннокентий. Ныне, поднося этот крест государю, владыка пожелал, чтобы он был водружен в Царьграде, на Святой Софии. Не ожидавший такого приветствия, государь был растроган. После молебна Его Величество особенно милостиво благодарил владыку и затем отправился на Куликово поле смотреть войска.

То, о чем у нас на севере лишь шептались, здесь в Одессе говорили громко и открыто — о десанте и походе на Царьград. Все были уверены, что прибывающие войска предназначаются для этого десанта. Владыка своим открытым приветствием подтвердил это государю. Одной из главных частей планируемого десанта был гвардейский экипаж. Им командовал великий князь Кирилл Владимирович. Экипаж имел уже боевое прошлое за эту войну. Насчитывал и убитых, и раненых. Обойдя все войска, государь вызвал вперед тех моряков экипажа, которые были представлены к Георгиевским крестам. Он расспрашивал каждого о деле, в котором тот участвовал, и лично навешивал каждому на грудь крест храбрых.

Окончив раздачу наград, государь обратился к морякам со следующей речью: «Я счастлив, что могу напутствовать Гвардейский экипаж перед началом его второго похода. Когда я уезжал из Петрограда, августейший шеф ваш просил меня передать свое благословение и привет родному Гвардейскому экипажу. Во время последней Русско-турецкой войны Гвардейский экипаж занимал Константинополь. Уверен, что Господь Бог приведет вас и ныне вступить в Царьград во главе наших победоносных войск. Дай Бог вам дальнейших успехов и окончательной и славной победы над упорным врагом. Господа офицеры, благодарю вас сердечно за первую часть совершенного вами похода, за неутомимую, ревностную, честную службу. Вам, молодцы, за совершенный уже поход, за славную боевую службу сердечное спасибо!»

Отойдя от фронта, государь, еще раз сказал: «Прощайте, молодцы».

Исторический, поднесенный архиепископом крест государь велел передать гвардейскому экипажу, где он затем и хранился как драгоценная святыня. Обойдя затем два донских казачьих полка (54-й и 55-й) и только что прибывший Кавказский стрелковый полк, государь сказал командиру бригады: «Я был рад повидать хотя бы часть молодецкой стрелковой бригады накануне выступления в поход. Передайте офицерам сожаление, что я не всех мог повидать».

Подойдя затем к выстроенным на поле раненым офицерам, государь долго беседовал с ними, расспрашивая подробно о делах, в которых они участвовали, и о здоровье. Прапорщика 57-го Модлинского пехотного полка, имевшего четыре солдатских Георгия и дошедшего из солдат до офицерского чина, государь особенно долго и внимательно расспрашивал о его здоровье. Тот был уже вторично ранен и собирался вновь ехать в полк. Государь сказал ему: «Желаю вам успеха и счастливого пути. Дай Бог вам всего наилучшего». Государь подал прапорщику руку и как-то особенно сердечно попрощался с ним. Император любил и понимал простых людей.

После смотра государь посетил два больших госпиталя с ранеными. В одном из них лежала женщина-доброволец. Государь пожаловал ей Георгиевскую медаль. Посетив затем мастерскую белья для раненых, он вернулся в поезд и после завтрака, к которому были приглашены местные власти, отбыл в Николаев.

Проводив государя, я на автомобиле помчался в Николаев, в то время как мой отряд охраны ехал туда на пароходе. Этим мы выигрывали время, и я имел в своем распоряжении целый вечер.

Николаев был важным портовым городом, имел несколько судостроительных заводов, в которых трудились около 20 тысяч рабочих. Строились дредноуты. Государь должен был посетить их. Население было провинциальным, военно-портовым. Градоначальник был моряком. Полиции крайне мало. Но мой отряд был в форме, да и условия войны благодаря всеобщему патриотическому подъему создавали особую благоприятную для охраны обстановку. Мы быстро ориентировались, столковались с начальством и спокойно ожидали следующего дня.

15-го утром прибыл государь. Погода была холодная, неприветливая. Дул сильный ветер. Море было серое, угрюмое.

После встречи на вокзале с властями государь поехал в собор. Население принимало Его Величество по-провинциальному просто. Ему не только кричали ура и махали платками и шапками, но за ним бежали. Казалось, двигалась вся улица. Бежали и мои охранники. Народ стоял на заборах, на крышах низких домов, многие сидели на деревьях и размахивали оттуда шапками.

Из собора государь поехал на Николаевский завод. Выйдя из автомобиля, император шел между двумя рядами рабочих. Рабочий Белый, социал-демократ, приветствовал царя, поднеся хлеб-соль, складной речью. «Мы верим, — сказал он, — что наши труды не пропадут даром и Россия узрит на Святой Софии, в Константинополе, православный крест вместо мусульманского полумесяца».

Государь поблагодарил и вручил Белому серебряные часы с государственным гербом и цепочкой. Этот подарок, сделанный сиюминутно, произвел большое впечатление на рабочих. Как только государь пошел дальше, Белого стали поздравлять, и сотни рук потянулись рассматривать царский подарок.

Государь пробыл на заводе три часа. Он обходил мастерскую за мастерской и интересовался буквально всем, расспрашивая не только инженеров, но и самих рабочих. Много докладывал директор завода Дмитриев, вставлял часто свое веское слово морской министр Григорович, умный, дельный, ловкий человек. В тени держался англичанин, деловой человек Крукстон. На этом заводе строился дредноут «императрица Мария». Окончив осмотр завода, государь посетил лазарет и морской госпиталь.

После завтрака император побывал на заводе «Общества Николаевских заводов и верфей», где осмотрел строившиеся военные суда, посетил все мастерские, обо всем расспрашивал, во все вникал. И здесь государь пробыл более трех часов и, покидая завод, благодарил рабочих, администрацию и начальство. Все были довольны, а государь позже в вагоне не мог нахвалиться удивительной продуктивностью Николаевских заводов.

В 6 часов государь уехал из Николаева в милый, как он выражался среди близких, Севастополь.

Уже стало смеркаться, когда 16 апреля императорский поезд прибыл в Севастополь и остановился, как всегда, у царской пристани. На рейде был весь Черноморский флот, вернувшийся лишь накануне из похода. Накануне на рассвете 12 апреля англо-французские войска произвели десант на Галлиполийский полуостров, и в то же утро наша эскадра, согласно приказу, бомбардировала укрепления Босфора. Наши уничтожили одну из береговых батарей, потопили миноносец и заставили весь турецкий флот укрыться на внутреннем рейде. Так тогда говорили. Весь Севастополь был полон рассказами об этом набеге нашей эскадры.

17-го утром государь с министром Григоровичем и флаг-капитаном Ниловым отбыл на катере на флагманский корабль «Георгий Победоносец», где командующий флотом адмирал Эбергард сделал подробный доклад о действиях флота. Государь посетил несколько кораблей и госпитальное судно и был в отличном настроении от всего увиденного. В 4 часа на пристани был произведен смотр одному из пластунских батальонов.

18-го в шестом часу утра наш флот стал выходить в море. Утро было тихое, море спокойное. Мы, несколько человек из нашего поезда, поспешили на приморский бульвар. Там уже стоял великий князь Кирилл Владимирович. Один за другим выходили корабли из бухты, оставляя за собой клубы дыма. Но вот весь флот ушел, и как-то пусто и скучно стало на рейде. Ушла его душа. Зато на берегу кипела жизнь. За городом на огромном Куликовом поле выстраивались одиннадцать пластунских батальонов, саперные и воздухоплавательные части. Все они, как говорили, предназначались для десанта, все горели желанием идти на басурмана.

В 10 часов государь посетил Адмиралтейский собор и затем прибыл к войскам. Его Величество был в форме Кубанского казачьего войска и в серой папахе. Государь медленно обходил часть за частью и благодарил за боевую службу. Все эти пластунские батальоны уже завоевали себе славу в боях с войсками Энвербея. Они принимали участие в разгроме его армии. В знак особой милости к пластунам государь объявил 3-му батальону, что назначает наследника шефом этого батальона. Остолбенев от неожиданности, батальон замер на несколько секунд, а затем разразился неистовым ура. Это был какой-то крик радости. Каждой части государь желал: «Дай вам Бог дальнейшего успеха и окончательной победы».

Пропустив войска церемониальным маршем и поблагодарив еще раз каждую часть, государь вызвал к себе офицеров. Тесным кольцом окружили кавказцы Его Величество, и начался тот простой, задушевный разговор, на который умел вызвать каждого государь Николай Александрович. Офицеры были в восторге. Говорили и о только что совершенных боевых подвигах, и о делах домашних, семейных, о старом славном прошлом своих частей. Государь, знавший военную историю не хуже любого профессора, напомнил, что 2-й и 8-й пластунские батальоны проявили себя еще при обороне Севастополя. На загорелых лицах улыбки расплывались во весь рот. Снявшись с офицерами по отдельности и в общей группе, государь отбыл под крики ура в Севастополь, а батальоны с музыкой и песнями пошли по казармам.

Лихая казачья песня неслась через Черное море к родным кавказским берегам и замирала вдали.

После завтрака государь пожелал взглянуть на столь любимый им южный берег Крыма и совершил прогулку на автомобиле за Байдарские ворота до ближайших деревень, где произошли оползни. Пострадали даже сакли. Его Величество осмотрел места катастрофы.

В 11 часов ночи государь отбыл на север. Его провожала тихая звездная южная ночь.

19 апреля императорский поезд остановился близ станции Борки, у платформы Храма Христа Спасителя на 49-й версте от Харькова, где 17 октября 1888 года царский поезд, следовавший из Севастополя в Гатчину, в котором находился Александр III со всей семьей (супруга, три сына и две дочери), потерпел крушение.

В 12 часов 14 минут в то время, когда царская семья завтракала со свитой в вагоне-столовой, поезд, шедший со скоростью 64 версты в час по насыпи высотой в 6 сажен и шириной в 4 с половиной сажени с крутыми откосами, сошел с рельс. Несколько вагонов были разбиты, несколько скатилось с насыпи. Убитых оказалось 23, раненых — 41, из которых 6 умерло.

Вагон-столовая тоже скатился с насыпи, но царская семья, слава Богу, не пострадала. По рассказу одной из великих княгинь, все почувствовали страшное сотрясение, треск и первый толчок, от которого были сброшены со своих мест. Вагон летел вниз, и произошел второй толчок, столовую повернуло слева направо. Затем третий толчок, вагон развалился, крыша упала и накрыла всех. Михаил Александрович и Ольга Александровна были выброшены на насыпь, но остались невредимы. Государь и дочери получили легкие ушибы. После первого шока, высвободившись из-под обломков и увидев, что все живы, Их Величества со старшими детьми тотчас же стали помогать раненым. Отовсюду раздавались стоны. Государь отдавал распоряжения. Подняв обломок гнилой шпалы, государь передал его жандарму. На вопросы о самочувствии государь отвечал сухо: «Ничего, я только ушиб немного правую ногу». Причины крушения, как оказалось после проведенной экспертизы, были чисто технические. Поезд шел с несоответствующей его составу большой скоростью, с двумя товарными паровозами и с не вполне исправным вагоном министра путей сообщения во главе. (Летом того же года после проезда императорского поезда по юго-западным железным дорогам начальник дороги Витте, сопровождавший поезд, подал министру путей сообщения Поссьету рапорт, в котором писал, что непомерно быстрое движение с двумя товарными паровозами, с таким тяжелым поездом, как императорский, так расшатывает путь, что поезд может вышибить рельсы, вследствие чего потерпеть крушение. Витте требовал изменения расписания его дорог, заявляя, что в противном случае он отказывается вести поезд. На рапорт не было обращено соответствующего внимания, хотя скорость для дорог Витте и была уменьшена согласно его требованию.)

Никакого в этом умышленного революционного действия не было, но среди народа пошел слух, что крушение явилось результатом взрыва бомбы, которая была подложена в форму, в которой приготовлялось мороженое. На месте крушения была воздвигнута красивая часовня, и при проезде государя там всегда служили молебен. Отслужили молебен и теперь.

20 апреля государь прибыл на станцию Болва Брянского уезда Орловской губернии. Около станции находился большой завод Брянского акционерного общества. Один завод общества Его Величество уже видел в январе, в Екатеринославе. На обоих заводах работало около 35 тысяч рабочих, которым выплачивалось до тридцати миллионов рублей в год.

Расход заводов на церкви, школы, библиотеки и больницы достигал свыше 300 тысяч рублей. Сейчас завод работал на войну — снаряды, вагоны, паровозы, но продолжал производить и сельскохозяйственные машины.

Встреченный на станции губернскими и уездными властями, заводской администрацией и депутациями от населения, государь принял хлеб-соль и пожертвования для раненых. Население заводского поселка, учащиеся и нарядная пожарная команда с оркестром стояли по обе стороны дороги к церкви. После молебна при входе на заводскую территорию у красивой триумфальной арки депутация от рабочих поднесла хлеб-соль.

Один из рабочих произнес речь: «Великий государь, рабочие Брянского завода счастливы тем, что Ты, державный хозяин земли русской, не забываешь нас и пришел посмотреть на наш труд. В эту годину наши дети и братья грудью стоят за Тебя и родину дорогую, а мы здесь не покладая рук своих с радостью отдаем свой труд и свое достояние на славу Тебе и счастье России. Милостиво прими, Державный государь, нашу хлеб-соль».

Поблагодарив депутацию и подарив говорившему речь часы, государь вошел на территорию завода. Вокруг стояли тысячи рабочих и горячо встречали государя. Спокойно и внимательно осматривал Его Величество отдел за отделом, слушая объяснения администрации и рабочих. Время от времени благодарил то одну, то другую группу, а иногда и отдельных рабочих у станков. «Я очень рад быть у вас на заводе. Большое спасибо за ваш труд», — говорил не раз государь рабочим.

Непосредственная близость государя, его простое обращение, простые, но показывающие знание дела и условий труда вопросы производили большое впечатление на рабочих. А кругом все шумело, визжало, скрипело — завод работал полным ходом. Прервав осмотр для завтрака, император поехал к поезду, по дороге остановился и посетил несколько домиков рабочих. Семьи были дома, а мужья на заводе. Удивлению женщин и детей не было предела. Они стояли как остолбенелые, но ласковые, простые, сердечные вопросы государя оживили женщин, и те скоро толково отвечали императору на его расспросы и даже угощали чем могли. Когда же государь передал женщинам подарки на память о своем посещении, вновь наступила растерянность, но затем они целовали руки государя и благодарили его.

К высочайшему завтраку были приглашены председатель правления Кошкаров, директор завода Буховцев. После завтрака осмотр продолжался еще несколько часов. В музее государю поднесли модель бронированной крепостной башни, модели двух плугов и бороны с просьбой передать их наследнику. Поднесли и альбомы завода. Расписавшись в золотой книге завода, царь беседовал с группой наиболее старых рабочих и подарил им часы. Были осмотрены больница, хлебопекарня, госпиталь. Стало уже смеркаться, когда государь окончил свое посещение, и перед его отъездом подошла еще одна депутация от рабочих, прослуживших на заводе не менее сорока лет. Они поднесли государю от имени 15 тысяч рабочих завода икону Божьей Матери в ризе, шитой жемчугом, и попросили принять ее на память о посещении завода. Государь был растроган.

В 6 часов 20 минут Его Величество отбыл со станции Болва. Весь заводской поселок и тысячи рабочих провожали уходивший поезд несмолкающим ура, оркестры играли «Боже, Царя храни».

21 апреля утром императорский поезд имел десятиминутную остановку в Москве: в поезд приезжала великая княгиня Елизавета Федоровна.

В два часа прибыли в Тверь. Тверское земство и дворянство считалось очень либеральным. Весьма понятно, что посещение Твери интриговало оба поезда. У меня заранее был послан туда офицер, подполковник Управин, окончивший Тверское кавалерийское училище. Приняв на станции начальство и депутации от всех сословий, а также пожертвование в размере 6 тысяч рублей для раненых, государь поехал в собор. На этот раз в автомобиле Его Величества сидел только министр двора. Архиепископ Серафим (Чичагов) приветствовал государя и благословил иконой Святого Михаила Черниговского. Игуменья женского монастыря поднесла иконы для царицы и наследника. Духовенство поднесло 60 тысяч рублей для раненых, а депутация от церковноприходских школ — 35 тысяч рублей на ту же надобность, но в распоряжение наследника.

Приложившись к мощам Святого Михаила, государь отбыл из собора, принял почетный караул Тверского кавалерийского училища и поехал во дворец. Там представлялись все военные и гражданские власти, был осмотрен склад и мастерские белья для раненых. Супруга губернатора Бюнтинга представила всех дам, работавших на складе. Посетив затем музей тверского края, государь прибыл в дворянский дом.

Уже за два дня до этого генерал Джунковский передал генералу Воейкову просьбу дворянства посетить прежде всего их дом, что не понравилось Его Величеству. Государь не любил, когда ему указывали, что и когда он должен делать. Было дано знать, что государь примет от дворянства чай, программа визита была оставлена прежняя. Все съехавшиеся из губернии, нарочно приехавшие из Петрограда и Москвы, с женами ждали в зале собрания. Государь был встречен речью губернского предводителя Павла Павловича Менделеева. «Светлым праздником искони было для всех городов и всей державы Ваше царское посещение, — так начал звучным голосом Менделеев и потом после короткой паузы с чисто ораторской дикцией продолжал. — Но в грозный час народных бедствий общение с царем не только великая радость, но и насущная потребность. Предстать в такой день перед Вашими, государь, очами, значит, приобщиться ко всей неодолимой мощи государства Российского». Красиво, проникновенно звучала речь. Она хватала за сердце, сжимала горло. Далее говорилось о серьезном упорном враге, об усилиях России сломить его, о вере в будущую победу. Все закончилось словами: «Непобедима мощь России, духовно слившейся с царем».

Восторженное ура естественно вырвалось у всех. Растроганный государь крепко жал руку Менделееву. Поднесли 10 тысяч рублей для раненых и ларец с пряниками для наследника. Государь обошел дворян, отдельно дам, которые поднесли складень, посетил лазарет, где комитет губернского земства поднес хлеб-соль. Когда проходили в зал, дамы поднесли целый склад белья с просьбой передать Ее Величеству. Желая знать, не имеет ли подарок какого-либо специального назначения, государь спросил: «А Ее Величество может сделать с ним все что хочет?». На что, конечно, последовал утвердительный ответ.

Зал, куда вошел государь, был так красиво убран и украшен зеленью, что у него невольно вырвалось: «Боже, какая красота». А навстречу неслось сперва ура, а затем «Боже, Царя храни». Кругом царило восторженное, но в то же время какое-то особенно задушевное настроение. Государь сразу стал разговаривать настолько просто и искренне, что это передалось и захватило всех. Подали шампанское. Менделеев поднял тост за государя. Опять ура и «Боже, Царя храни». Государь сказал: «Я сердечно тронут вашим радушным приемом и приношу вам, господа дворяне, вашим супругам и родственникам за теплые и сердечные заботы о раненых и больных наших воинах, которых я посетил и посещу еще сегодня, за те жертвы, которые вы принесли на пользу родины, свою благодарность. За ваше здоровье, за процветание тверского дворянства». В ответ опять пение «Боже, Царя храни».

Когда государь присел, завязался простой разговор. Менделеев извинился, что ввиду такого особого события дворяне позволили себе подать шампанское, несмотря на запрет на продажу крепких напитков. Государь ответил смеясь, что в день взятия Перемышля он также отпраздновал с великим князем это событие шампанским. Дворяне угощали державного хозяина. Государь ел и хвалил пасху, говоря, что он очень любит ее. Штюрмер предлагал ту самую наливку, которую государь пробовал в Ярославле в 1913 году. Его Величество рассказывал о своем путешествии. Восхищался тем, насколько все население России проникнуто удивительным патриотическим подъемом. А время шло, и министр двора напомнил, что уже пора. Государь улыбаясь ответил: «Мне здесь так хорошо» и продолжал разговаривать.

На слова Менделеева о том, что владыка огорчен, что государь не посетил его госпиталя, Его Величество сказал: «Если бы я поехал туда, я бы не был у вас».

Когда государь стал прощаться, а Менделеев начал благодарить за оказанную дворянам честь, император сказал: «Я вас всех благодарю, вы меня завалили подарками». Кто-то разбил стакан. Послышалось со всех сторон «К счастью, к счастью». Государь смеясь сказал: «Ну да, к счастью». Обступив Его Величество тесным кольцом, дворяне провожали его до экипажа. И вновь неслось восторженное ура, «Боже, Царя храни», высоко поднимались украшенные плюмажами шляпы. «Господи, как хорошо, и это у самого беспокойного оппозиционного дворянства. Ну разве это не чудо? Вот что делает война», — так говорил мне растроганный один из спутников по поезду, влезая в мой автомобиль.

Осмотрев лазарет общины Красного Креста, государь обошел собранных туда из всех лазаретов легко раненных офицеров и долго беседовал с ними. Там же Его Величеству был представлен владелец крупной мануфактуры Морозов, пожертвовавший 100 тысяч рублей на раненых. Государь горячо благодарил Морозова.

Посетив затем лазарет уездного земства, император принял альбом с видами лазарета. В семь с половиной часов в поезде состоялся обед с приглашенными. Государь несколько раз обращался к Менделееву. Услыхав, что тот говорит что-то с министром двора о немецких пленных, государь спросил, в чем дело. Менделеев рассказал, что на днях он встретил на бульваре группу немецких пленных офицеров и что почти каждый старался толкнуть Менделеева. Его Величество возмутился и, обратившись к губернатору, сказал, чтобы пленным офицерам не разрешалось впредь гулять по бульвару.

Уже было поздно, когда императорский поезд покинул Тверь. Государь был в восторге от приема. Вернувшись в Царское, он в один из первых же дней высказал свое удовольствие от посещения Твери князю Путятину, тверскому дворянину. «И откуда вы выискали такого Демосфена?» — смеялся государь, рассказывая о блестящей речи Менделеева. «Ваше Императорское Величество сами изволили принимать участие в его избрании». «Как так?» — спросил удивленно государь. Князь Путятин напомнил, что дворянство выбирает всегда двух кандидатов в предводители дворянства, а право утверждения кого-либо из них принадлежит Его Величеству. Государь рассмеялся.

Двенадцать лет спустя, разговаривая об этом приеме с Менделеевым и его супругой, я видел, с каким восторгом они вспоминали ту, последнюю встречу с государем, «государь говорил так умно, так содержательно, — рассказывал Менделеев. — Он так верно выражал нам все то, что чувствовали и переживали мы, в нем тогда соединились все мысли и чаяния русского человека. Между всеми нами и государем тогда установилась какая-то флюидная, что ли, особая близкая связь, которая, казалось, соединяла всех нас. Я, например, несколько недель ходил положительно именинником».

Почтенная же супруга Ирадиада Ивановна выразилась так: «Мы чувствовали тогда, что к нам приехал дорогой друг».

ГЛАВА Х

Странное, нехорошее настроение было и в Царском Селе, и в Петрогрде, когда мы вернулись из последней, столь богатой бодрящими впечатлениями поездки. Царица была больна почти до середины апреля: сердце, нервы. Вышла лишь 15 апреля и сразу же посетила больную подругу Вырубову, куда приезжал на полчаса и Старец. Затем стали снова говорить, что царице нездоровится. Она уже около месяца не могла работать.

Петроград был полон сплетен и, казалось, меньше всего думал о фронте. Говорили о скандале Распутина в Москве, о котором мы в путешествии почти забыли, о случившемся неделю назад большом взрыве на Охтенских пороховых заводах, который приписывали немецким шпионам. Затем уже стали буквально кричать с каким-то удивительным злорадством о начавшихся наших неудачах в Галиции.

Там было действительно неблагополучно. В то время как наши армии готовились начать наступление и вторгнуться в Венгрию, немцы стали наступать по направлению от Кракова. 18 апреля они начали ужасную по силе огня бомбардировку между Тарновым и Горлице по нашей 3-й армии генерала Ратко-Дмитриева, а 19-го прорвали фронт. 3-я армия стала отступать, что влекло за собой отход и 8-й армии. Все покатилось к Сану и Днестру. Походило на катастрофу.

4 мая в десять часов вечера государь срочно выехал в ставку, куда прибыл на следующий день в шесть часов вечера. Стояла теплая весенняя погода. Пахло лесом. Все уже зеленело. Дивная весенняя природа не соответствовала настроению ставки. Приехав, отправились в церковь ко всенощной. Кроме государя и великого князя Николая Николаевича были великие князья Петр Николаевич, Кирилл Владимирович, Дмитрий Павлович и принц Ольденбургский. Тревога и сосредоточенность видны у всех на лицах. Не мог скрыть этого и сам Николай Николаевич. После обеда он делал продолжительный доклад государю, причем был крайне расстроен. Он даже спросил государя, не думает ли Его Величество заменить его более способным человеком.

После обеда мы в нашем поезде имели полную информацию о том, что происходит в Галиции и что думает ставка.

Несмотря на геройское поведение наших войск, удар со стороны немцев был так силен, что наши продолжали отступать. На нас обрушилось много немецких корпусов. Ставка винила генерала Ратко-Дмитриева в недостаточной осведомленности и в том, что он, несмотря на отданные своевременно приказания, не укрепил в тылу позиции, что повлекло дальнейшее отступление. Обвиняли начальника штаба фронта Драгомирова, поведение и распоряжения которого были настолько непонятны, что его признали нервнобольным и сменили. Генерал Иванов снял с должности Ратко-Дмитриева. Про самого Иванова говорили, что он растерялся, выпустил командование из рук. Бранили Иванова за его план похода через Карпаты в Венгрию. Теперь, когда начались неудачи, этот план уже не приписывали авторам генерального штаба генералам Алексееву и Борисову, а относили всецело Иванову.

Выходило так, что ставка (Данилов, Янушкевич и великий князь) все знала, все предвидела, и в том, что произошло, виновны все, кроме ставки. Этому верили немногие. Все отлично знали деспотизм ставки, знали и ее растерянность в трудные минуты и ее нервозность, доходившую до болезни.

Было уже за полночь, когда в вагон-салоне, где мы беседовали, появился нарочный с письмом от генерала Джунковского на мое имя. Так как наступило уже 6-е число, день рождения Его Величества, день наград и милостей, то генерал Джунковский, получивший приказ, поздравлял меня с производством в генералы. В очень милой, любезной форме генерал выражал сожаление о том, что ему не удавалось сделать для меня то, что сделал генерал Воейков.

Тут было много правды, но много и лицемерия. Я прочитал письмо вслух, меня стали поздравлять, принесли и генеральские погоны. С производством в генералы я уходил из корпуса жандармов, зачислялся в армейской пехоте и оставался при занимаемой мной должности по-прежнему в распоряжении дворцового коменданта. Мне было сорок два года, а служил я в офицерских чинах двадцать два года. Дубенский прозвал меня генерал-поручик.

6 мая, день рождения государя, прошел тревожно и не был похож на праздник, хотя многие и получили чины и ордена. В тот день наш 1-й Железнодорожный полк был переименован в Собственный Его Величества 1-й Железнодорожный полк и получил вензеля государя на погоны. Это была большая милость. В этой награде видели, конечно, и расположение Его Величества к генералу Воейкову. Но все эти личные радости тускнели из-за тревоги о том, что делается там, в далекой Галиции, где еще недавно раздавалась веселая победная песня наших солдат, где только что государь осматривал войска. Оттуда сообщали, что сегодня немцы бомбардировали Перемышль. Тревожными были сведения и в следующие дни. Даже Троицын день, когда церковь, поезда и все штабные домики и бараки украсились молодыми березками, не казался радостным, как обычно у нас на Руси.

В эти дни узнали, что великий князь Андрей Владимирович назначен командующим лейб-гвардейской конной артиллерией. Он был серьезным человеком, состоял в распоряжении начальника штаба Северо-Западного фронта, и службой его начальство было довольно. Ему давались важные поручения. В свое время именно ему было поручено производство дознания о катастрофе в Августовских лесах Самсоновского корпуса. Дознание было произведено образцово, что и понятно, ведь великий князь окончил Военно-юридическую академию.

В один из этих дней я имел счастье быть представленным государю императору по случаю производства меня в генералы. Государь был бесконечно милостив.

11 мая немцы атаковали участок реки Сан между Ярославом и Перемышлем и утвердились на правом берегу Сана. Наша новая линия была прорвана. Новый тяжелый удар. Но известие о том, что Италия встала на сторону союзников и объявила войну Австрии, принесло некоторую радость. Но говорили, что и это очень запоздалый шаг. Никто вовремя не помогает России, и только все требуют жертв от нее — так говорилось о наших союзниках. Много нехороших слов произносилось тогда против наших дипломатов, которые забывают об интересах России. Все говорят об общих интересах, а на деле выходит иначе: интересы России союзникам не кажутся общими. Недобрыми словами вспоминали тогда Сазонова и особенно Извольского. Припоминали слова Столыпина, сказанные при назначении Сазонова: «Я за него буду думать, а он будет исполнять». Может быть, этого и не было сказано, но теперь об этом говорилось.

13 мая государь покинул ставку и на другой день вернулся в Царское Село.

Петербург кипел. Непрекращающееся отступление в Галиции и слухи о больших потерях породили всплеск ругани и сплетен. Говорили, что на фронте не хватает оружия и снарядов, за что бранили Сухомлинова и Главное артиллерийское управление во главе с великим князем Сергеем Михайловичем. Бранили генералов, бранили ставку, а в ней больше всего Янушкевича. Бранили бюрократию и особенно министров Маклакова и Щегловитова, которых уже никак нельзя было обвинить в неудачах в Галиции.

С бюрократии переходили на немцев, на повсеместный шпионаж, а затем все вместе валили на Распутина, а через него уже обвиняли во всем императрицу. Она, бедная, являлась козлом отпущения за все. В высших кругах кто-то пустил сплетню о сепаратном мире. Кто хочет, где хотят — не говорилось, но намеками указывалось на Царское Село, на двор. А там никому и в голову не приходило думать о таком мире. Там витала лишь одна мысль — биться, биться и биться до полной победы.

Но сплетни продолжались. В Москве недовольство низов прорвалось в форме немецкого погрома. Было ли это проявлением ненависти к немцам или протестом против действия местных властей, которые якобы благоволили немцам в Москве, — трудно сказать. Но только 27 числа простой народ начал громить немецкие магазины. Полное бездействие, растерянность, а попросту говоря, полное несоответствие высшей московской администрации своим должностям было причиной тому, что погром продолжался три дня, причем петербургская центральная власть не получила официально из Москвы о том уведомления.

В Петербург долетели слухи о том, что при погроме чернь бранила членов императорского дома. Бранили проезжавшую в карете великую княгиню Елизавету Федоровну. Кричали, что у нее в обители скрывается ее брат великий герцог Гессенский. Хотели громить ее обитель. Помощника градоначальника торговки схватили на базаре, помяли, хотели убить, и ему пришлось показать им нательный крест, чтобы убедить, что он не немец, и уже после этого его спасли друзья. Охранное отделение видело в происходившем подпольную работу немецких агентов и наших пораженцев.

Государь был осведомлен обо всем в полной мере, а 30-го числа председатель Государственной думы Родзян-ко счел нужным доложить о происшедшем Его Величеству, хотя это вообще не входило в круг его обязанностей, а вне времени сессии тем более. Но Родзянко в то время считал себя каким-то сверхинспектором всего происходящего в России и, разъезжая по всем частям, бранил все и вся, кричал на всех, обвинял во всем, всем докладывал. Его болтовня привела к тому, что к нему перестали относиться серьезно и, когда позже он действительно говорил дельные вещи, ему вообще уже не верили как болтуну.

В этой поднявшейся сумятице сравнительно незаметно было воспринято известие о смерти великого князя Константина Константиновича, президента Академии наук, главного начальника военно-учебных заведений, человека замечательного во всех отношениях.

Великий князь скончался в Павловске 4 июня и был похоронен со всей полагающейся ему помпой в соборе Святого Петра и Павла, в крепости 8-го числа. Царица Александра Федоровна из-за болезни не могла присутствовать на похоронах. Покойный оставил Академии наук все свои рукописи, среди которых были и его дневники, которые он завещал опубликовать лишь через 99 лет. Академии великий князь завещал кольцо Пушкина.

Ушел из жизни человек большого ума, редкого политического таланта, хорошей души, доброго сердца. Ушел человек, принесший родине много пользы, особенно в педагогической области, по воспитанию нашей военной молодежи — будущих офицеров Русской императорской армии. Такой молодежи, какую выпускали наши кадетские корпуса, не имела ни одна из европейских армий. Вероятно, с ней могла соперничать только германская, но у нашей было заложено больше добра и сердца.

В тот же день 8-го числа я был вызван к военному министру генералу Сухомлинову поговорить о том, как оформить мое положение после производства в генералы и ухода из Корпуса жандармов. Генерал Сухомлинов знал меня уже давно, еще с моей службы с ним в Киеве при Драгомирове. Он не раз откровенно говорил со мной по некоторым злободневным вопросам. И на этот раз, окончив с моим личным делом, генерал начал говорить о других делах.

Его вновь начали травить, на него взваливали всю вину за нехватку артиллерийских снарядов. Генерал с документами в руках доказывал, что великий князь Сергей Михайлович не позволяет вмешиваться ему в эту область. Об этом, конечно, отлично все знают, но он, Сухомлинов, не может это рассказать, упоминая великого князя.

Министр надеялся, что теперь с образованием особого совещания по артиллерийскому снабжению, дело сдвинется, тем более что великий князь Сергей Михайлович отстранен от совещания, а его правая рука генерал Кузьмин-Караваев снят с занимаемой должности.

Перейдя к событиям в Галиции, генерал уже не в первый раз пояснял мне ошибочность решения ставки идти на Венгрию, за что теперь все и расплачиваются. И чувствуя вину, ставка ищет козла отпущения. Генерал очень волновался, но повторял, что государь знает и понимает все. Государь знает, за что его не любит и преследует великий князь Николай Николаевич. Государь знает все, и он справедлив. На эту справедливость только и надеялся генерал. Он был очень откровенен и рассчитывал, что я передам весь разговор дворцовому коменданту и он дойдет до Его Величества.

Задержавшись в Петербурге, я побывал в охранном отделении. Там беспокойно смотрели на интриги против правительства и радовались слухам об уходе министра внутренних дел Маклакова. Несерьезный, даже легкомысленный министр носился с проектом упразднения Государственной думы, не имея для проведения подобной реформы ни достаточного ума, ни опыта, ни характера, ни людей, которые бы поняли его и поддержали. Слухи о проекте просочились в политические круги, в общество. Они возбуждали тревогу. За проектом видели реакционность государя и царицы. А между тем в тылу, которым должен был интересоваться Маклаков, царил хаос. Во все вмешивались военные, ставка.

Конечно, было трудно, но он — министр — не занимался своим делом, а интересовался лишь политикой. До смерти князя Мещерского, имея в его лице идеологического руководителя, руководителя, умудренного житейским опытом, Маклаков в глазах некоторых еще оставался определенной политической фигурой, но после смерти князя его перестали воспринимать серьезно. Сам он, чувствуя непригодность, уже просил однажды государя об отставке, но его оставили. Московским погромом Маклаков был окончательно скомпрометирован. Хотя градоначальника Москвы и уволили, но все ждали участи самого министра и его помощника генерала Джунковского. Уходу Маклакова радовались. Ожидали на его месте серьезного настоящего министра внутренних дел, а не только занятного рассказчика.

9 июня состоялся спуск дредноута «Измаил». Церемония прошла блестяще, в присутствии государя. Нельзя было не восхищаться деятельностью Григоровича. Только что на юге, в Николаеве, государь любовался работами на Черноморских верфях, теперь видел работу на Балтийских. Григорович был удачливее своего коллеги Сухомлинова. Он умел ладить с Государственной думой при том же самом государе. Он был полноправным хозяином у себя в министерстве.

После Японской войны никто из великих князей уже не вмешивался в дела флота. А вот в жизни у военного министра было все иначе. Там чуть ли не каждый пожилой великий князь в генеральских чинах считал себя знатоком и авторитетом. А интриг в их окружении было хоть отбавляй, что и выявила война.

В этот же день мы узнали об оставлении нашими войсками Львова. Теперь уже никто не сомневался и в оставлении Галиции. А то, что произошло там, называли катастрофой. Многие говорили, что ставка не справляется со своим делом.

И Черного Данилова, и Янушкевича сильно бранили. При таком настроении в Петербурге государь выехал 10 июня в ставку.

Настроение в ставке было нервное. Сознавая непоправимость положения в Галиции, высшие представители ставки решили искать опоры в обществе. Уже вечером 11-го в день приезда государя стало известно, что, уступая просьбам Николая Николаевича, государь решил заменить Сухомлинова генералом Поливановым, которого император не любил и которому он даже не доверял в полной мере, знал про его интриги против Сухомлинова, и про его связи с думскими кругами, и про его дружбу с Гучковым.

Сухомлинову государь послал следующее письмо: «Ставка, 11 июня 1915 года. Владимир Александрович, после долгих размышлений я пришел к заключению, что интересы России и армии требуют вашего ухода в настоящее время. Только что поговорив с великим князем Николаем Николаевичем, я окончательно убедился в этом. Пишу сам, чтобы вы от меня первого узнали об этом. Тяжело мне принять это решение. Сколько лет проработали вместе и никогда недоразумений у нас не было. Благодарю вас сердечно за работу и за те силы, которые вы положили на пользу и устройство родной армии. Беспристрастная история вынесет свой приговор, более снисходительный, нежели осуждение современников. Сдайте пока вашу должность Вернандеру. Господь с вами. Уважающий вас Николай».

Стало известно о том, что по совету великого князя вместо Маклакова министром внутренних дел был назначен Щербатов. Его любил великий князь. Брат Щербатова состоял при великом князе.

Щербатов был крупным полтавским землевладельцем и губернским предводителем дворянства. Князь был настоящим культурным барином, обладавшим здравым умом, энергией и деловитостью. По коннозаводству он сделал многое и умел достать у Государственной думы нужные кредиты. Во время войны князь был назначен инспектором всего конского состава армии с чрезвычайными полномочиями и принес этому делу много пользы. На новый пост его продвигал великий князь Николай Николаевич и Совет министров, видевший в нем хорошую связь с общественностью.

За вечерним чаем в нашем вагоне-столовой уже все говорили о новом политическом курсе «на общественность», который принимается по настоянию великого князя, а посредником примирения правительства с общественностью являлся вызванный в ставку умный и хитрый Кривошеий.

Наш поездный Нестор-летописец генерал Дубенский, побывав у Федорова и у Нилова и потолкавшись в ставке, уже совершенно переменился. Он вдруг стал либералом и прогрессистом. Щербатова он, оказывается, давно знал по лошадям и расхваливал его. С Поливановым, которого он всегда награждал нелестными эпитетами, он, оказывается, когда-то служил, и отношения у них были самые лучшие. Его наш Дубенский теперь восхвалял, а бедного Сухомлинова совсем разжаловал в разряд легкомысленных.

Разошлись мы поздно, старик долго затем гулял по коридору нашего вагона, шлепая туфлями.

12-го с утра мы все были встревожены и в ожидании. От генерала Сухомлинова была получена телеграмма о сдаче им должности Вернандеру. После завтрака приехал Поливанов и прямо с вокзала поехал к великому князю. Оттуда он был вызван через дежурного флигель-адъютанта к Его Величеству.

Немного спустя Поливанов вышел, и стало известно о его назначении. Все его поздравляли. Дубенский озабоченно и горячо доказывал, что лучшего выбора нельзя было и сделать, об этом он всегда говорил.

Генерал Поливанов и Кривошеий были приглашены к высочайшему обеду. Вечером уже передавалось, что государь в самых милостивых словах объявил Поливанову о его назначении, расспрашивал о его сыне и расставаясь поцеловал его, желая успеха.

13 июня в 10 утра государь, как обычно, прошел в домик генерал-квартирмейстера на доклад. У крыльца дежурный офицер рапортовал Его Величеству. На крыльце без фуражки стоял генерал Данилов. Доклад делался от Верховного главнокомандующего. Его читал генерал Янушкевич перед большой картой. Присутствовал и генерал Данилов.

На этот раз на доклад был приглашен и генерал Поливанов, что было сразу же замечено и учтено как особо хорошее отношение к генералу великого князя, который раньше не допускал на доклады генерала Сухомлинова.

После доклада государь гулял несколько минут по аллее с генералом Поливановым, выслушивал его. Симпатии к генералу еще более укрепились.

Дубенский упрашивал барона Штакельберга, чтобы тот приказал фотографу Гану (Ягельскому) немедленно снять Поливанова. Фельдъегерские офицеры, получив новое начальство, работали особенно деловито. Даже появился их начальник полковник Носов, нарядный и лихой. В Аракчеевском кадетском корпусе он выделялся и был особенно молодцеватым. Младшие кадеты старались подражать ему.

После завтрака прибыл поезд со всеми министрами во главе с престарелым Горемыкиным. Приехали Барк, Сазонов, Рухлов, Харитонов, князь Шаховской и князь Щербатов. Все были в белоснежных кителях при орденах и звездах, и только князь Щербатов, моложавый и, веселый, был в защитной форме, высоких сапогах и выглядел совсем по-военному. Горемыкин заехал к великому князю, после чего тот вышел к министрам, поджидавшим премьера на скамейках около поезда. После ухода великого князя состоялось совещание министров у Горемыкина. Горемыкин объявил о новом курсе. Этот новый курс — «на общественность» не вязался с присутствием в Совете почтенного Щегловитова и маститого Саблера. Решено было просить государя для примирения с общественностью заменить Щегловитова Александром Хвостовым, Саблера — Самариным.

После совещания Горемыкин докладывал государю и, вернувшись, сообщил, что Его Величество согласился с назначением Самарина и Хвостова и что на завтра, на два часа, назначается заседание Совета министров под председательством Его Величества. Согласился государь и на подписание декрета о новом курсе.

Это была инициатива все того же Кривошеина, который составил проект и показывал его великому князю.

Из лиц свиты заметно волновался князь Орлов. Его тучную, изнывающую от жары фигуру можно было неоднократно видеть с портфелем в руках, шествующим к поезду великого князя и обратно. Над этими визитами не раз подтрунивал за чаем государь. Особенно торжественно ходил то туда, то сюда Янушкевич.

Погода была жаркая. В огороженном пространстве, где в лесу уютно расположились поезда, было все на виду. Новости передавались из уст в уста. Политический момент был очень важным. Получив приказание от Штакельберга, фотограф Ган бегал с аппаратом и даже с помощниками, снимал и министров, и генералов, в одиночку, по два, группами. Вообще, все указывало на важность переживаемого момента.

Нилов ругался и пил от жары виски, Федоров радовался новому курсу «на общественность», Воейков, красный от жары, попыхивал сигарой и глубокомысленно ронял иногда: «Политика нас не касается». Он не любил Поливанова, с которым до этого у него были какие-то столкновения, но теперь тактично не говорил ничего против него и даже помог ему получить высочайшее разрешение на временное проживание в лицейском флигеле в Царском Селе. Государь велел предоставить и стол от двора.

Вечером были у всенощной. Потом все министры обедали у Его Величества. Позже князь Орлов беседовал с Поливановым, после чего тот имел совещание с Янушкевичем и Даниловым о предстоящей работе. Устанавливалась столь необходимая дружная работа ставки с военным министром, чего не было при Сухомлинове, которого великий князь не любил.

14-е, воскресенье. Все с утра в каком-то приподнятом, праздничном настроении. С 10 утра государь выслушивал доклад, на котором опять присутствовал Поливанов. Затем все отправились к обедне. Были и министры. Служили особенно торжественно. Пели отлично. Молебен был с коленопреклонением. На высочайшем завтраке были великие князья и все министры. Завтракали в роще под большим навесом. После завтрака под тем же навесом состоялось заседание Совета министров под председательством государя. Навес издали был окружен охраной, которой руководил сам Воейков. Заседание продолжалось от двух до пяти часов.

Кроме министров, присутствовали великий князь, Янушкевич и московский генерал-губернатор князь Юсупов. Юсупову государь предложил доложить о происшедшем в Москве погроме немцев. Волнуясь и жестикулируя, Юсупов взвалил всю вину за погром на Министерство внутренних дел и, в частности, на генерала Джунковского, которое, якобы покровительствуя немцам, возвращало из ссылки удаленных из Москвы немецких подданных. Это возмутило, наконец, простой народ, и он устроил погром. Московская полиция не сумела ни предупредить его, ни прекратить.

Доклад продолжался больше часа и произвел странное, неясное впечатление. Выходило так, что он сам натравливал население на немцев. После ухода Юсупова перешли к текущим вопросам по комплектованию армии, после чего государь удалился.

Обсудили проект высочайшего рескрипта Горемыки-ну о решимости вести борьбу «до полного торжества русского оружия», о том, что государь ожидает «от всех правительственных и общественных учреждений, от русской промышленности и от всех верных сынов родины, без различия взглядов и положений, сплоченной дружной работы для нужд доблестной армии».

Объявлялось о созыве законодательных палат в августе. Хитрый Кривошеий высказал перед великим князем мысль о необходимости и желательности и впредь подобных высоких совместных совещаний представителей правительства и ставки. Ловко и умно продвигали все выше и выше великого князя. У Янушкевича, и так променявшего всякую стратегию и тактику на внутреннюю политику, совершенно кружилась голова.

Все расходились из палатки в приподнятом настроении. Фотографы вновь ловили моменты. Вышедший из вагона государь снялся в общей группе с участниками совещания.

Вскоре император вышел на прогулку и сказал шедшему с ним Дрентельну, что он знал, что в немецком погроме виноват Джунковский. После прогулки Дрентельн передал слова государя Джунковскому, вагон которого тоже стоял в роще. Джунковский с большим возмущением сказал мне в тот же вечер, что он уже затребовал по телеграфу выслать ему немедленно из Петербурга все данные по затронутому вопросу.

Интересно было то, что Юсупов и Джунковский были в очень хороших отношениях, и поэтому обвинения Юсупова казались очень странными. Весь вечер доклад о виновности Джунковского был темой для разговоров в обоих императорских поездах. Все симпатии были на стороне Джунковского. По инициативе великого князя с Юсупова сняли командование войсками Московского округа. Он остался только главноначальствующим. Все министры еще раз были приглашены к высочайшему столу, и уже поздно вечером их поезд отбыл в Петербург.

Оставшиеся обсуждали происшедшее. Некоторые генералы ставки казались чересчур радостными. Было даже комично. Роль Кривошеина понимали, как желание заменить собой Горемыкина. Но государь верил Горемыкину. Тот был стар, честен, понимал общественность и превыше всего ставил волю монарха. Это, конечно, многим не нравилось.

Начавшийся сдвиг политики правительства в сторону общественности совпал со странными слухами, доходившими до нас. Из Москвы были получены письма, в которых говорилось про состоявшееся в Москве совещание представителей земств и городов, которое вынесло постановление добиваться устранения государя от вмешательства в дела войны, и даже от верховного управления, об учреждении диктатуры или регентства в лице великого князя Николая Николаевича. Заговорили о заключении императрицы Александры Федоровны в монастырь, и это связывалось со ставкой и с князем Орловым.

Сплетня о плане заточения императрицы распространялась среди обслуживавших государя лиц и шла от князя Орлова. В ту поездку князь Орлов позволил себе особенно резко бранить государыню, не стесняясь того, что в соседних вагонах находился сам государь, а нехорошие эпитеты князя слышали не только собеседники князя, но и прислуга, и фельдъегерские офицеры, вертевшиеся тут же в его купе-канцелярии.

Это вызывало большие разговоры. Министр двора был стар, и никто не мог воздействовать на князя.

В один из вечеров пребывания в Барановичах генерал Дубенский, большой патриот и не менее большой болтун, предложил мне прокатиться на автомобиле, так как ему, надо кое-что мне рассказать. Когда мы отъехали довольно далеко, генерал с опаской стал рассказывать мне, что существует план заточения императрицы в монастырь, что замысел этот идет из ставки, и что к нему причастен князь Орлов. Именно это так тревожит его, Дубенского. Князь рассказывал об этом лейб-хирургу Федорову. От Федорова это услышал Дубенский, и он считает, что об этом надо доложить дворцовому коменданту. Я слушал молча, обдумывая, как выйти перед ним из щекотливого положения, создаваемого рассказом, в котором была доля правды, о которой уже знал Воейков. «Что за вздор, Димитрий Николаевич, — сказал я наконец. — Заточить царицу в монастырь при живом государе. Да разве это возможно. А как же с государем будет. Ведь это же заговор, революция!».

Дубенский молчал. Видимо, он не ожидал, что я буду реагировать именно таким образом. Мы перевели разговор на другое, решив, что все это сплетни, и так вернулись к нашему поезду.

Но я был встревожен. Выступать перед дворцовым комендантом с официальным докладом по поводу только что услышанного значило обвинять близкое государю лицо в государственной измене. Для этого надо было иметь более веские основания, чем рассказ Дубенского, к словам которого мы привыкли уже относиться с большой осторожностью. Мы знали, что это прежде всего писатель-журналист. Воейков просто его ненавидел, а он боялся дворкома как огня. К тому же я знал, что Воейков уже осведомлен об этих слухах.

Слух о заточении сделался достоянием всей свиты. Знала о нем и прислуга. Дошло и до Их Величеств, знали дети. Лейб-хирург Федоров лично рассказывал мне, что, придя однажды во дворец к больному наследнику, он увидел плачущую великую княжну Марию Николаевну. На его вопрос, что случилось, великая княжна ответила: «Дядя Николаша хочет запереть «мама» в монастырь». Сергею Петровичу пришлось утешать девочку, говорить что все это неправда.

В тот же приезд в Барановичи было также обращено внимание на странную дружбу, возникшую у князя Орлова с великим князем Николаем Николаевичем. Будучи в Барановичах, князь Орлов каждый день ходил к великому князю, они часто ездили вместе кататься на автомобиле. Все это видел из окон своего вагона государь. Он не скрывал иногда тонкой иронии, указывая лицам свиты за пятичасовым чаем на уезжающих друзей.

Знавшим характер государя было ясно, что эта новая дружба не очень нравится императору.

Слухи об интриге, которую боялись назвать своим настоящим юридическим термином, т.е. заговором, были так настойчивы, что даже такой осторожный и тонкий человек, как Мосолов, и тот имел беседу с графом Фредериксом. Последний не хотел верить в серьезность слухов, называл их сплетнями. Тогда во дворце так и решили, что это великосветская сплетня, пущенная князем Орловым. Ему приписывали много удачных острот и словечек.

Но вот теперь, в связи с пришедшими из Москвы сведениями об устранении государя слух о заточении императрицы приобрел большой смысл и получил серьез ный характер.

Тогда же я получил письмо-доклад из Петербурга, в котором мне достоверно сообщали, что в кружке Вырубовой уже имеются сведения о заговоре, о том, что для этого хотят использовать великого князя Николая Николаевича, что государыня хорошо осведомлена об интригах и что уехавший 15-го числа на родину Распутин советовал остерегаться заговора и «Миколу с Черногорками». Из Царского мне писали, что настроение императрицы беспокойное. Она недовольна всем, что произошло в ставке, настроена против Орлова, Дрентельна, и Джунковского.

Тогда мы, люди соприкасавшиеся близко со всем этим, особенно сильно жалели, что на посту министра двора был уже неработоспособный, старый, угасавший с каждым днем граф Фредерике. Ему было более 77 лет. В течение дня он мог работать только каких-нибудь два часа и то в определенное время. Его рвали в это время на части для подписания нужных распоряжений. Его функции по частям исполняли разные лица свиты, но они не имели права докладывать по ним государю, и их частные доклады походили скорее на интриги. В свите был развал. За князем Орловым тянулся полковник Дрентельн. Образовалось ненормальное положение: самая ближайшая царю его часть — военно-походная канцелярия — была в оппозиции к государю и его семье, а ее главный начальник — главнокомандующий императорской главной квартирой граф Фредерике, который по должности министра двора должен был и объединить всю свиту, — был стар и немощен.

Наш дворцовый комендант Воейков отлично понимал всю серьезность тогдашнего положения. Он горой встал за государя и царицу, хотя и видел их ошибки, особенно в отношении Распутина.

Воейков был настороже, и это дало мне право сообщить в письме в Москву следующее: «Мы знаем все, что надумали в Москве на съезде, и если правительство, вернее, Его Величество, идет навстречу общественности, то очень ошибаются демагоги вроде Гучкова, полагая, что им удастся государственный переворот».

В те дни погода стояла теплая, даже знойная. Лето было в разгаре. Почти каждый день государь перед чаем выезжал прокатиться на автомобиле или гулял пешком. Обычно его сопровождали Воейков, Саблин, Дрентельн, Граббе, Федоров.

На 22-е была запланирована поездка в Беловеж. Государь был там последний раз в 1912 году. Теперь там был новый заведующий, господин Львов, женатый на сестре Штюрмера. Старый управляющий Голенко, получивший повышение в Москву, оставил в память о себе созданный после 1912 года отличный музей.

В 1913 году в Беловеже охотился в качестве гостя Его Величества князь монакский Альберт. Он остался в восторге от пущи и охоты, убил несколько зубров, скелеты которых подарил французской и английской академиям. Потом здесь охотился великий князь Николай Николаевич, а в 1914 году государь хотел пригласить на охоту императора Вильгельма. Но вот война...

Как же все быстро меняется, думал 22-го утром я по дороге в Беловеж.

Быстро летели наши автомобили. Нам предстояло сделать около 200 верст, но шофер ошибся, и мы накрутили до 300. Последние верст двадцать путь шел по самой пуще. Красота. Лес вековой. Тишина. Прохлада. Солнышко с трудом пробивалось сквозь чащу. Нет-нет да и ударит в лицо, а затем опять тень.

Наконец доехали. Поднялась суета. Государь приехал только в три часа. С фронта были получены сведения от Алексеева о немецком прорыве. Государь отменил было поездку, но, получив дополнительные сведения об успешной ликвидации прорыва, выехал. Позавтракав, осмотрели музей, много гуляли и к обеду вернулись в Барановичи. Государь был очень доволен прогулкой, и на другой день генерал Воейков передал мне лестный отзыв Его Величества о службе моего отряда.

Между тем войска Юго-Западного фронта, упорно отбиваясь, продолжали отступать. Отступление стало захватывать и фронт генерала Алексеева. Положение становилось все тревожнее и тревожнее. 27-го государь выехал из ставки и 28-го вернулся в Царское Село.

ГЛАВА XI

Императрице Александре Федоровне нездоровилось. Она нервничала, была против только что состоявшейся поездки государя в ставку, против всего того, что сделал там государь, против нового политического курса, против новых министров. Назначение Самарина и Щербатова доводило царицу до слез. Верившая в Распутина, как в Бога, царица считала, что все, что было сделано в ставке, — все от дьявола. Весь новый курс и новые назначения придуманы для того, чтобы навредить Старцу, и толку от них не будет.

Хорошо только то, что делается с его совета, с его благословения, чему он, «прозорливец», помогает своими молитвами. Все, что идет вразрез с его советами, а тем более направлено против него, — обречено на неудачу.

Государыня страдала, болела душою, старалась направить своего августейшего супруга на правильный, по ее мнению, путь, с которого его сбили враги «друга», враги «божьего человека», а следовательно, и враги государя и России, люди, идущие против самого Бога.

Из далекой Сибири приходили не всегда ясные телеграммы. Распутин поехал в Сибирь со своим другом Варнавой, архиепископом Тобольским. Варнава прислал 20-го числа царице следующую телеграмму: «Родная государыня, 1-го числа в день святителя Тихона Чудотворца во время обхода кругом церкви в селе Каробийском вдруг на небе появился крест. Был он виден всем минут 15. И так как святая церковь поет «Крест царей, держава верных утверждение», то и радую вас сим видением. Верую, что Господь послал это видение-знамение, дабы утвердить верных своею любовью. Молюсь за всех вас».

Больной царице все пожелания и предсказания Старца истолковывались зоркой хранительницей его интересов Вырубовой. Она находилась в постоянных с ним связях, так как у них были общие интересы. Накануне его отъезда она впервые после своей болезни выехала из дому. Теперь, все больше поправляясь, она с увеличивающейся энергией работала на Старца. Ей помогали его фанатичные поклонницы и те спекулянты военного времени, которые старались использовать его для своей выгоды.

Но государь был тверд в проведении нового курса, который он считал полезным для дела войны. Вслед за назначением Поливанова и Щербатова он заменил Щегловитова Александром Хвостовым, а обер-прокурора Саблера — Самариным. Все эти новые назначения были приняты обществом с радостью.

Генерал Поливанов давно считался сторонником и любимцем Государственной думы. Даже враги отдавали справедливость его уму, знаниям и работоспособности, хотя и считали большим интриганом.

Князь Щербатов пользовался большим уважением в общественных кругах, слыл за хорошего человека. В члены Государственного совета он был избран от земства. О том, подходит ли он должности министра внутренних дел, общество, конечно, не думало. Но надо отдать ему должное, что он сразу же понял, что генерал Джунковский совершенно не соответствовал посту заведующего полицией, и сразу стал думать, как достойно отправить его в отставку.

Александру Хвостову, который был членом Государственного совета и сенатором, радовались прежде всего потому, что он заменил Щегловитова, которого недолюбливала либеральная общественность и ненавидели все евреи. Явные и тайные революционеры понимали, что Щегловитов, умный и железной воли человек, мог в нужный момент задушить любую революцию, лишь бы ему дали вовремя соответствующую власть и права. Его уходу радовались потому, что его считали сторонником Распутина. Последнее было совершенно неверно.

Щегловитов совершенно игнорировал Старца, никаких его просьб не исполнял и тем навлек на себя нерасположение царицы, представ как человек черствый и жестокий. Но кто-то пустил сплетню, что он распутинец, и этому верили.

В высших общественных кругах больше всего радовались назначению обер-прокурором Святейшего Синода Самарина. Александр Димитриевич Самарин, член Государственного совета, Московский предводитель дворянства, сын известного славянофила, был человеком образованным, независимого образа мыслей, русским православным. Он пользовался большим уважением в Москве и уважением дворянства всей России. Считали, что он внесет новую, светлую струю в управление церковью и сумеет парализовать попытки влияния на ее дела со стороны приверженцев Распутина. Сразу же пошли слухи, что он принял пост с тем условием, чтобы Распутин навсегда покинул Петербург. На самом деле никаких условий он не ставил, но они так отвечали желаниям общества, что слухам верили и им безмерно радовались.

8 июля по всей России были отслужены торжественные молебны с крестными ходами о даровании победы, а 19 июля состоялось открытие сессии Государственной думы. Оно явилось триумфом генерала Поливанова, выступление которого имело большой успех. В тот же день был опубликован высочайший приказ по армии и флоту, подбодрявший войска на новые наступления и подвиги.

27 июля были сделаны следующие шаги навстречу общественности. Товарищем министра внутренних дел был назначен товарищ Председателя Государственной думы князь Волконский.

Это назначение, конечно, было не деловое, а только политическое и удивило многих не в пользу князя Щербатова. В тот же день Поливанов на закрытом заседании

Государственной думы заявил о создании по высочайшему повелению Верховной комиссии с участием представителей от законодательных учреждений для расследования непорядков по снабжению армии. Заявление было встречено восторженно. Пол Иванову устроили настоящую овацию. Это был, конечно, удар по Сухомлинову.

Враждебность к нему со стороны ставки, со стороны политических врагов, таких, как Гучков и другие, была настолько велика, что не обращали внимания даже на то, что подобный шаг наносил удар нашему престижу в глазах союзников, что всякое преследование теперь во время войны преждевременно и неуместно. Умные интриганы пользовались делом Мясоедова против Сухомлинова, а через него наносили удар по трону. Но Николай Николаевич и Поливанов были очень мстительны, а государь, видимо, не отдавал себе отчета в том, как может развернуться это дело. Некоторые правые вспоминали, как государь сдал в свое время Дурново, Владимира Трепова, Курлова. Теперь сдает Сухомлинова.

30 июля, в день рождения наследника, государь оказал новую милость казачеству. Наследник был назначен шефом Новочеркасского казачьего военного училища. Оказано было внимание и столь любимым морякам. В этот день утром перед Царскосельским большим дворцом император произвел гардемарин в офицеры. Государь обошел фронт с наследником и сказал молодежи небольшую, но весьма проникновенную речь. «Верьте, — сказал он между прочим, — как бы ни были тяжелы времена, которые переживает наша родина, она все же останется могучей, нераздельной и великой, какой мы привыкли ее видеть с детства».

Затем государь поздравил гардемарин с производством их в офицеры.

Август начался нехорошо. 1-го числа в Государственной думе Аджемов, социал-демократ Чхенкели и соц.-революционер Керенский произнесли резкие речи против правительства, а председатель правых, бывший

Нижегородский губернатор Алексей Хвостов, говоря о немецком засилье, смешал с грязью Министерство внутренних дел и высмеял непригодность ушедшего Маклакова и оставшегося Джунковского. Речь этого правого депутата, как он сам говорил о себе «человека без задерживающих центров», по резкости и нападкам на власть была гораздо хуже речей левых и потому произвела на всех особенно сильное впечатление.

4-го числа произошло событие, коснувшееся Распутина, а потому всполошившее его сторонников и противников.

Одним из ярких антираспутинцев считался генерал Джунковский, про которого даже говорили, что он якобы побил Распутина, что, конечно, являлось полнейшим вздором, но когда об этом спрашивали генерала, то он в ответ только загадочно улыбался — понимай как хочешь.

Оба они, министр и его помощник, после знаменитого скандала у Яра ничего неприятного Старцу не сделали. И вот теперь четыре месяца спустя 4 августа Джунковский, воспользовавшись правом всеподданнейшего доклада по делам полиции, сделал государю в Царском Селе доклад о Старце, взяв за основу скандал у Яра.

Джунковский, состоя в правительстве и в свите государя, по сути оставался москвичом, принадлежавшим кружку великой княгини Елизаветы Федоровны. Там были все его воспоминания о приятной службе при великом князе Сергее Александровиче, о губернаторстве.

И вот теперь, действуя в полном идейном согласии с главными московскими антираспутинскими кружками с одной стороны, с другой стороны, не будучи связанным с Маклаковым, который ушел, и поддавшись вновь поднимающейся волне общественного движения, главный исток которой опять-таки Москва, Джунковский решил выступить против Распутина. При Маклакове он получил право докладывать государю о делах охраны Его Величества, т.к. жандармерия (а он командир корпуса жандармов) охраняет государя при его следованиях по железным дорогам. Он был принят 4 августа, сделал доклад, но только не об охране, а о Распутине.

Изложив биографию и характеристику Распутина со всеми его дамскими похождениями до скандала у Яра включительно, генерал подчеркнул, насколько Распутин опасен для власти, церкви, государя и его семьи. Все враги монархии, режима стараются использовать имя Старца в борьбе с правительством, и поведение Распутина дает им отличное оружие. Доклад продолжался долго. Окончив его, генерал оставил государю письменный доклад.

Выйдя от государя, Джунковский был очень взволнован. Сев в автомобиль, где его ждал секретарь Сенько-Поповский, составлявший письменный доклад, приказал ехать в Петербург.

Взволнованный генерал рассказал, что государь выслушал доклад очень внимательно, задавал вопросы и после окончания доклада очень милостиво поблагодарил генерала, сказав, что он впервые слышит всю эту правду, что он очень рад ее узнать, и попросил генерала и впредь докладывать ему все о Распутине, но только чтобы все это оставалось в полном секрете.

Рассказывая о докладе, Джунковский был счастлив тем, что ему удалось так успешно выполнить долг не только перед Их Величествами, но и перед родиной. Генерал был в таком приподнятом настроении, что оно передалось и Сенько-Поповскому, тем более что он много работал по составлению доклада.

В тот же день они оба выехали в Москву, где должны были быть на освящении какой-то церкви.

Доклад Джунковского действительно произвел на государя большое впечатление. Его Величество очень рассердился и приказал, чтобы Распутин немедленно выехал на родину. Этот приказ был передан через Вырубову. Никогда, по словам Распутина, государь не сердился на него так сильно, как после доклада Джунковского. 5 августа Распутин выехал в Покровское.

Вырубова с сестрой привезла его на вокзал на автомобиле. Группа поклонниц провожала его. Несколько филеров охранного отделения, которые наблюдали за ним, выехали следом.

Некоторые думали, что на этот раз с Распутиным будет покончено, но напрасно. Друзья Старца дружно встали на его защиту. В Москву для проверки сообщенных Джунковским сведений о скандале у Яра неофициально был послан любимец царской семьи флигель-адъютант Саблин. С той же целью туда выехал и вошедший в доверие к Анне Александровне Белецкий. Стали собирать справки. Уволенный московский градоначальник Андрианов сообщил оправдывающие Старца сведения. Он переменил фронт. Все делалось тихо и секретно, по-семейному.

На фронте было неблагополучно. Отступление наших войск продолжалось от Юго-Западного фронта до Северо-Западного. Главнокомандующий Северо-Западным фронтом генерал Алексеев, главным советником которого являлся состоявший при нем генерал Борисов (личность довольно загадочная и неясная), все больше придерживался тактики отступления. В первой половине июля его действия вызвали протест у подчиненных ему высших начальников. Из нескольких военных центров в ставку были посланы сведения о неправильности действий генерала Алексеева и о несоответствии его занимаемой должности. Великие князья Кирилл Владимирович и Андрей Владимирович по просьбе фронтовых начальников докладывали о том, какое паническое настроение производят распоряжения и действия генерала Алексеева.

В ставке царила растерянность. Николай Николаевич был фигурой явно не деловой. Уже в середине июля генерал Поливанов, выдвинутый на его пост ставкой, сделал в Совете Министров доклад о положении в ставке и охарактеризовал ее деятельность очень нелестно. «Назад, назад и назад — только и слышно оттуда», — говорил Поливанов. — «Над всеми царит генерал Янушкевич.

Никакая инициатива не допускается. Молчать и не рассуждать — вот любимый окрик из ставки. Печальнее всего то, что правда не доходит до Его Величества. Повторяю, господа: отечество в опасности», — закончил свой потрясающий доклад Поливанов.

В середине июля немцы перешли Вислу. 22-го мы оставили Варшаву, а 23-го — Иван-город. Начались атаки Осовца. Генерал Алексеев окончательно растерялся. Его паническое настроение настолько сильно действовало на окружающих, что у штабных офицеров возникла мысль убить генерала Алексеева ради спасения фронта. Великому князю Андрею Владимировичу пришлось долго убеждать офицеров не делать этого, чтобы не вносить еще больше беспорядка.

4 августа пала крепость Ковно. Комендант бежал. Сдача Ковно вызвала слухи об измене. Ставка сама приучила к тому, что всякую ее неудачу объясняли какой-нибудь изменой, чего на самом деле не было. Но теперь этой новой сплетне верили.

6 августа пал Новогеоргиевск. В этот день Поливанов заявил в Совете Министров следующее: «Военные условия ухудшились и усложнились. В сложившейся обстановке на фронте и в армейских тылах можно каждую минуту ожидать непоправимой катастрофы. Армия уже не отступает, а попросту бежит. Ставка окончательно потеряла голову».

10 августа пал Осовец. Эвакуировался Брест-Литовск. Ставка Верховного главнокомандующего перешла из Барановичей в Могилев. Мирное население при отступлении бежало внутрь страны.

Повсюду идет насильственная эвакуация еврейского населения, которое заподозрено в массовом шпионаже на немцев. Все эти русские и еврейские беженцы, как саранча, движутся на восток, неся с собой панику, горе, нищету и болезни. Новая власть не успевает организоваться, всюду беспорядок, хаос. Имя генерала Янушкевича на устах у всех, его ругают все — и статские, и военные, а еврейское население его просто проклинает.

Популярность великого князя Николая Николаевича падает с каждым днем.

В Петербурге и в правительственных кругах во всем винят Янушкевича, которого больше всех своими потрясающими докладами громил генерал Поливанов, которому верила вся общественность. Его называли в качестве премьера на место Горемыкина.

Тяжелое положение усугублял ось поведением Государственной думы, которая, вместо того, чтобы помогать правительству, играла в оппозицию и сеяла смуту, стремясь к расширению своих прав. Дума хотела добиться ответственного министерства, что прикрывалось пока фразами о правительстве, пользующемся доверием страны. В думе муссировались слухи, что царица хочет сепаратного мира. Говорили о желательности регентства великого князя Михаила Александровича.

Слухи эти очень беспокоили и без того подозрительную и мало кому доверявшую царицу. Ей передавали, что главная интрига против Их Величеств ведется в Киеве великими княгинями сестрами-черногорками. Они желали видеть на престоле великого князя Николая Николаевича. Одна из придворных дам, игравшая некогда роль при дворе, была принята великой княгиней Ми-лицей Николаевной. Последняя так резко выражалась о царице, что почтенная дама заметила, что не может продолжать разговора, если великая княгиня не прекратит своих резкостей. Конечно, все это доходило до царицы.

Великие княгини сестры-черногорки, бывшие когда-то подругами царицы и поклонницами Распутина, теперь ненавидели царицу, и она отвечала им тем же. Сестры добивались возвышения Николая Николаевича. Царица защищала мужа и сына и их права. Она раскрывала интриги и настаивала на принятии против них мер.

Будучи нервнобольной, религиозной до болезненности, она в этой борьбе видела прежде всего борьбу добра со злом, опиралась на Бога, на молитву, на того, в чьи молитвы она верила, — на Старца.

Старец, которому великие княгини Анастасия Николаевна и Милица Николаевна когда-то кланялись до земли и целовали руку, которого еще не так давно защищали от полиции, мстил им. Мстил им с той же горячностью, с какой они теперь вредили ему за то, что он не оправдал их надежд и променял их на Вырубову, которую они же познакомили с ним. Да и Старца не кто иной, как они продвинули к Их Величествам.

Государь знал обо всех этих замыслах, но, видимо, не верил им. Безусловно, не верил он в то, что Николай Николаевич принимает в этом личное участие, хотя Маклаков, будучи министром, докладывал ему о секретных отношениях великого князя с Гучковым: перед своим уходом он доложил о перехваченном письме Гучкова к великому князю, письме, которое очень компрометировало их обоих и о котором в то время много говорилось в свите.

Знал государь и обо всех связях ставки с некоторыми министрами, о вмешательстве ее в дела внутреннего правления, знал, как все больше и больше зазнавался Янушкевич, и понимал, что все это не могло делаться без ведома великого князя.

Уже известно, как относился государь к странной дружбе великого князя и князя Орлова. В результате доверие императора к великому князю упало. К Орлову оно совсем исчезло. Был заподозрен полковник Дрентельн (некогда друживший с Вырубовой). С ними связывали Джунковского.

Пока дело касалось лично государя, пока речь шла о личных против него интригах, государь — большой фаталист и человек искренне веривший в верность армии и ее начальников, — не хотел принимать какие-либо предупредительные меры. Но когда неудачи на фронте стали угрожать чести и единству России, государь начал действовать.

Отлично осведомленный обо всем, что происходило в ставке, в армиях, в тылу, хотя правду часто старались скрыть от него, переживавший как никто из-за неудач последних месяцев, государь после падения Ковно решил сменить Верховного главнокомандующего и стать во главе армии.

Оставлять великого князя с его помощниками на их постах было нельзя. Заменить его кем-либо без ущерба было невозможно. Выход один — верховное главнокомандование должен был принять на себя сам государь. Понимая всю ответственность предпринимаемого шага, понимая возложенный на него долг перед Родиной, ради спасения чести России, ради спасения ее самой, государь решился на этот шаг в критическую минуту войны.

Решение было задумано, зрело продумано и принято государем по собственному побуждению. Принимая его, государь исходил из религиозного сознания долга перед Родиной, долга монарха — ее первого слуги и защитника.

Поддержку своему решению он находил в царице Александре Федоровне. И если император смотрел на предстоящий шаг с точки зрения интересов России и войны, то государыня видела в нем также и предупреждение государственного переворота, задуманного против ее августейшего супруга, против ее любимого сына.

8 августа военный министр Поливанов выехал по приказу государя в Могилев, куда была переведена ставка Верховного главнокомандующего, с письмом от Его Величества к великому князю.

8 своем письме, с которым государь ознакомил Поливанова, Его Величество сообщал, что переживаемый на фронте момент настолько тревожен, положение настолько серьезно, что государь считает своим долгом стать во главе армии, что он берет себе начальником генерала Алексеева. Великому князю предлагалось быть наместником Кавказа вместо увольняемого по болезни графа Воронцова-Дашкова, причем в качестве помощника по военной части ему предлагается генерал Янушкевич. Предлагается взять на Кавказ и князя Орлова.

9 августа вечером Поливанов вручил письмо великому князю, которому доложил предварительно о принятом государем решении. Великий князь перекрестился широким крестом и старался казаться спокойным и довольным. 10-го Поливанов передал генералу Алексееву в Волочиске приказ Его Величества и днем 11-го вернулся в Царское Село.

В тот же день государь принял генерала и, выслушав доклад о поездке, поблагодарил его и трижды поцеловал.

В тот же день государь отправил письма о своем решении наместнику Кавказа больному графу Воронцову-Дашкову, поручив отвезти его на Кавказ флигель-адъютанту графу Дмитрию Шереметеву, женатому на дочери графа Ирине Илларионовне. На вопрос графа, должен ли он доложить об этой командировке начальнику военно-походной канцелярии князю Орлову, государь ответил: «Нет».

После возвращения генерала Поливанова слух о намерении государя принять верховное главнокомандование распространился по Петербургу.

Благородный порыв императора не был поддержан ни Советом Министров, ни обществом, ни Государственной думой. Все сходились во мнении, что и великого князя, и Янушкевича с Даниловым, конечно, надо сменить, но все были против того, чтобы государь брал на себя верховное главнокомандование. Важные люди находили это опасным: отвлечение государя от дел а управления государством, удаление из Петербурга. Все боялись влияния на ход войны со стороны царицы и стоявшего за ее спиной Распутина, в которых совершенно несправедливо видели немецких сторонников.

Последнее мнение сыграло главную роль и вызвало большой протест против решения государя.

Совет Министров, поставленный в известность о решении государя Поливановым, поручил князю Щербатову поговорить с дворцовым комендантом Воейковым, доказать ему всю пагубность предполагаемого шага и просить его помочь отговорить Его Величество от принятого решения. Щербатов виделся с моим начальником, говорил с ним и как один из доводов в пользу непринятия командования выделил тот, что государя в новой его роли будет трудно, даже невозможно, охранять. Последний довод был, конечно, несерьезен. Воейков не был согласен с точкой зрения министров и высказывал твердое убеждение, что принятие государем командования спасет положение и будет принято в армии с восторгом.

Попытки отговорить государя, сделанные министрами Сазоновым, Щербатовым и председателем Государственной думы Родзянко, оказались неудачными. На слова Родзянко о том, что при неудаче государь подвергнет риску свой трон, государь ответил: «Я знаю, пусть я погибну, но спасу Россию». Слова пророческие.

Министр двора Фредерике тоже выступил было с переубеждением. Он начал сразу заступаться за великого князя перед государем, но тот, хлопая рукой по папке, сказал: «Здесь накопилось достаточно документов против великого князя Николая Николаевича. Пора покончить с этим вопросом».

После этого разговора граф, руководимый генералом Мосоловым, высказывался за то, что государю необходимо было принять командование, чтобы спасти положение, но что позже можно передать командование в руки какого-либо другого генерала.

15 августа вернувшийся из Могилева генерал Джунковский срочно был приглашен к министру внутренних дел князю Щербатову.

Князь объявил генералу, что он только что получил записку от императора следующего содержания: «Уволить немедленно генерала Джунковского от занимаемых им должностей с оставлением в свите». Удар был неожиданным и сильным. Только десять дней тому назад после доклада о Распутине государь был очень милостив. Пораженный случившимся, генерал 16-го отправил государю письмо, прося как милости отчислить его из свиты и уволить в отставку, с тем чтобы после лечения просить о поступлении в действующую армию. Ответа на это письмо не последовало, оно было сочтено за демонстрацию.

Увольнение Джунковского вызвало много шума, и это было сразу же приписано немилости императрицы и проискам Распутина. Дело в том, что о докладе генерала узнали многие. Говорили, что ездившие в Москву Саблин и Белецкий привезли неблагоприятные для Джунковского сведения, сообщенные будто бы Юсуповым и уволенным градоначальником Адриановым. Последний искал теперь поддержку у Вырубовой и заявлял, что в знаменитом апрельском скандале у Яра Распутин ничего не делал и был оклеветан.

Эти слухи подогрели общие симпатии к уволенному Джунковскому. Он был завален письмами и телеграммами с выражением сочувствия. Принц Ольденбургский предлагал ему место при себе. Эти выражения симпатии были приняты в Царском Селе как демонстрация против государыни. Это окончательно уронило Джунковского в глазах Их Величеств, особенно когда до них дошли слухи, что приехавший в Москву Джунковский почетно был принят в московское дворянство, удостоился чествования дворянами и, не стесняясь, рассказал о своей борьбе с Распутиным и о его зловредной роли.

От Гучкова генерал получил письмо, в котором тот, выражая свои сочувствия, писал, что когда придет момент, новая Россия не забудет заслуг генерала. Поблагодарив Гучкова за внимание, генерал ответил ему, что изменником своему государю он никогда не был и не будет.

Позже, стараясь полнее осветить истинную причину увольнения Джунковского и постигшей его немилости государя, я узнал следующее. Его начальник князь Щербатов считал, что его уволили за то, что в появившейся в прессе статье о Распутине государь нашел некоторые фразы, тождественные фразам доклада Джунковского. Дворцовому коменданту Воейкову государь сказал в те дни по поводу доклада Джунковского так: «Джунковский меня очень удивил, подняв вопрос, уже поконченный на докладе Маклакова два месяца тому назад».

Саблин передавал мне со слов государя следующее. Сделав императору устный доклад, Джунковский оставил Его Величеству письменный доклад о Распутине. В нем государь нашел сведения, о которых генерал не доложил ему. Царь рассердился, назвал такой поступок трусостью.

Мне же лично кажется, что истинная причина увольнения генерала кроется еще и в другом. От генерала Джунковского государь никогда не слышал предостережения о том, что готовится заговор. Не считал ли государь (а царица, наверное, считала) это молчание странным, если не подозрительным со стороны того, кто по должности должен был бы первым знать об этом и доложить Его Величеству.

Не докладывалось ничего на эту тему государю и со стороны князя Щербатова. Позже князь писал мне: «Относительно вашего второго вопроса могу заверить, что ни от кого из моих коллег по Совету Министров, ни от Маклакова (с которым я был еще в Полтаве в хороших отношениях), ни от кого-либо из подчиненных или знакомых я никогда не слышал о замышлявшемся государственном перевороте в пользу великого князя Николая Николаевича, тем более не имел я основания говорить на эту тему с государем».

Все следующие дни разговоры велись о Распутине, тем более что в «Биржевых ведомостях» и в «Вечернем времени» появились статьи о нем. И если в первой газете там была вполне приличная биография, то во второй, считавшейся по имени Суворина правой и националистической, была сплошная клевета и клевета.

Этому не удивлялись, потому что Борис Суворин дружил с Гучковым. О Распутине говорили, что он якобы агитирует за сепаратный мир, пользуется покровительством немецкой партии, что за ним числится несколько судебных дел, прекращенных Щегловитовым. Все это было неправдой, но общество всему верило, полагая, что за всем этим стоит императрица. Считавшийся патриотом Борис Суворин вел тогда самую престутогую антипатриотическую деятельность.

Все это печаталось при наличии военной цензуры. Возмущенный государь вызвал начальника округа генерала Фролова и сделал ему строгий выговор. Генерал пригласил соредактора «Биржевых ведомостей» Гакке-буша-Горелова и уже выругал его по-военному, грозя и ссылкой, и Сибирью. Горелов ссылался на разрешение военной цензуры и был прав.

За него перед Фроловым заступился заведовавший военной цензурой генерал Струков, добряк-старик, уж никак к роли цензора, да еще во время войны, неподходящий, и дело заглохло.

Но в Царском Селе считали, что все, что касается печати, зависит от министра внутренних дел Щербатова, а потому и винили его в излишней мягкости, в попустительстве. Его считали ставленником и сторонником великого князя Николая Николаевича.

18-го августа вернулся с Кавказа с письмом от графа Воронцова флигель-адъютант граф Шереметев.

Мудрый старец, знавший государя еще ребенком, склонялся перед волей монарха стать во главе армии и считал необходимым, чтобы армия под начальством Его Величества была победоносной. Назначение же великого князя Николая Николаевича наместником Кавказа считал весьма желательным. «Великому князю, — писал граф, — легче управлять Кавказом, чем простому смертному, таково уж свойство Востока».

В тот же день были подписаны указы о назначении Янушкевича помощником наместника Кавказа по военной части, Алексеева — начальником штаба Верховного главнокомандующего, Рузского — главнокомандующим Северным фронтом, а Эверта — главнокомандующим Северо-Западным фронтом.

О назначениях Поливанов протелеграфировал в ставку и осведомил Совет Министров. Все министры были довольны происшедшими переменами, но на следующий день по решению большинства попросили Горемыкина, чтобы государь принял Совет Министров, с просьбой не принимать командования. Инициатива принадлежала Кривошеину, которому хотелось спасти положение великого князя Николая Николаевича и наладить работу с общественностью. Он все еще думал, что заменит Горемыкина на посту премьера.

20-го после обеда в Царском Селе состоялось экстренное заседание Совета Министров под председательством государя. Все министры, за исключением Горемыкина и министра юстиции Александра Хвостова, убеждали государя не принимать верховного командования. Косвенно императора поддерживал Горемыкин. Государь, волновавшийся еще за обедом перед заседанием, был совершенно спокоен и, выслушав все доводы, твердо заявил, что его воля непреклонна и что через два дня он выезжает в ставку.

В одной из модных пьес, шедших в Петербурге во время первой революции, один из героев говорит другому: «Жандарм — это человек, занимающийся государственными делами по ночам». Эта остроумная фраза всегда вспоминалась мне, когда я подъезжал к охранному отделению.

Там, действительно, самая горячая и ценная работа происходила с вечера и часов до двух-трех ночи: время, когда туда стекались со всех концов столицы секретные сведения, полученные из разных кругов, групп, организаций, партий. Потом они поступали в распоряжение самого начальника, расшифровывались, обрабатывались в течение ночи, продумывались и уже утром поступали в виде гладких докладов градоначальнику, директору департамента полиции, а иногда министру.

В изложении первому и последнему сведения обезличивались, теряли свои остроту и ценность. Я говорю, конечно, о самых секретных, политических, так называемых агентурных сведениях. Здесь, в охранном отделении агентурными сведениями являлись слова людей, работающих в той или иной революционной организации, слова непосредственные, часто понятные начальнику политического розыска, заставляющие реагировать, принимать то или иное решение. Это была борьба. Для высшего начальства это была лишь литература, иногда прикрашенная, формальная

Этими сведениями дорожил ответственный за информацию человек — начальник охранного отделения. Потом их воспринимал и понимал уже по-своему высокий начальник, который знал лишь, что эти сведения получаются каким-то секретным путем из каких-то секретных источников. Для одних это нужные люди, которых нужно оберегать, для других это дрянь продажная, которых можно проваливать, как это сделал Джунковский с Малиновским. Надо быть такими министрами, как Плеве, Дурново, Столыпин, чтобы правильно понимать и начальника розыска, и агентурные сведения. Понимать политический розыск и по его данным решать, что и как делать.

Столыпин был последним. После него приходили люди, думали, что они понимают происходящие события, делают полезное для родины дело, и уходили бесславно, а иногда с вредом для родины. Такими были Макаров, Маклаков, Алексей Хвостов и Протопопов.

В последнее время охранное отделение помещалось в особняке, принадлежавшем принцу Ольденбургскому, на МыЦинской набережной. Громадные комнаты, лепные потолки, зеркала, люстры. В огромном дубовом кабинете я беседовал с генералом Глобачевым. Неглупый, работящий, исполнительный и очень порядочный человек, Глобачев был типичным жандармским офицером, проникнутым чувством долга и любви к царю и Родине. Но он был мягок и не мог по характеру наседать на начальство. Для мирного времени он был хорош, для надвигающейся смуты не подходил. У него не было ничего от Герасимова, который когда-то с Дурново и со Столыпиным скрутили первую революцию.

Удобно в кожаных креслах. Со стен смотрят портреты высочайших особ. Глобачев находил политический момент очень серьезным. Неудачи на фронте и в тылу почти полные. Вся левая общественность решила использовать момент и старалась вырвать у государя ответственное министерство. А куда это приведет, Бог его знает. Некоторые депутаты в своих мечтаниях доходили до Учредительного собрания. По инициативе Милюкова из членов Думы и Государственного совета организуется сплоченное большинство, или прогрессивный блок. Он выставляет либеральную программу с требованием в первую очередь правительства, пользующегося доверием страны. Первый шаг к ответственному министерству. Все министры склоняются на сторону прогрессивного блока. Против — Горемыкин. Он не сможет сойтись с блоком. Неизбежно столкновение.

Из Москвы только что телефонировали, что на закончившемся так называемом Коноваловском съезде представители кадет и прогрессистов постановили добиваться правительства, облеченного доверием страны. Московская Дума приняла подобное постановление и даже выбрала депутатов, чтобы просить об этом государя. Очевидно, что это решение облетит всю Россию и такие же просьбы и ходатайства пойдут со всех сторон. Новый министр внутренних дел князь Щербатов все это знает и понимает, но он совершенно не тот человек, который нужен сейчас. Это не Витте и не Столыпин.

Было уже поздно, когда мы расстались, а мне надо было еще повидаться с одним старым приятелем, журналистом, связанным с Министерством внутренних дел.

Гостиная красного дерева, музейные вещи, на стенах целая коллекция чудного Поповского фарфора. Камин, бронза. В соседней комнате стучит машинка. Подали чай. Тут целый ворох сведений о министрах, но в них надо осторожно разбираться. Военный министр Поливанов, как всегда, интригует и бранит всю ставку с Янушкевичем. После первых дней его назначения ставка перестала осведомлять его о действиях на фронте и о своих планах. А он наивно думал, что будет знать все. Ну и ругается, и критикует все.

Сазонов 11ервничает и дошел до истерики. Самарин — барин из Москвы, настраиваемый Москвою, — выступает против Царского Села и буквально революционизирует Совет Министров. Несмелые к нему прислушиваются, идут за ним. Ведь это же «общественность».

Все бранят Горемыкина и подсовывают прессе кандидатуры будущих премьеров: то Поливанова, то Кривошеина. Кривошеий льстит Поливанову, а сам думает, как бы того обойти и прийти на финиш первым. Но сам говорит о необходимости совместной работы с общественностью, с Государственной думой. Или нужна диктатура, а диктатора не найдешь, или надо ладить — вот его формула. Это, конечно, самый гибкий из всех министров, но уже очень исполитиковался.

А Горемыкин, гордый царским доверием, не хочет , знать никаких левых взглядов, говорит, что всякие общественности — это ерунда, что примет царь главнокомандование — и все придет в порядок. Ни на какие уступки теперь идти не надо. Не время. Все это будет хорошо после войны. Вот как думает старик.

Необходимо рассказать о Распутине. О нем все говорят, говорят много. Его в Петербурге нет. Он в Покровском. Приезжал на несколько дней, но царь его прогнал. Все это знают в Думе, и все-таки его именем агитируют. Агитируют против Царского Села, против государя. Поднимается волна. «Помните, Александр Иванович, как мы переживали с вами девятьсот пятый и шестой годы?», — так говорил мой собеседник. Он много знал и понимал обстановку хорошо. Не раз вспоминали мы, как говорил когда-то знаменитый Зубатов, что революцию у нас сделают не революционеры, а общественность.

«Но зачем же ваша газета, — сказал я наконец, —пишет ложь и инсинуации с намеками на Царское Село? Ведь это же мерзость, гадость. Ведь это же преступление — писать подобные вещи во время войны, ведь это значит играть на руку немцам и только. И это ваша газета, правая газета, претендующая на патриотизм, национализм».

Мой собеседник рассмеялся, поправляя свой шикарный лондонский галстук. Других он не носил. Он стал оправдываться, что, мол, все газеты подчинены военной цензуре, следовательно, если она пропускает — значит, это можно публиковать. Все идет от ставки, а затем от генерала Звонникова. Если что проскальзывает — это уж их вина. «Наше дело репортерское, нам тоже есть хочется. Да потом, скрывать не стану, нашу газету поддерживает ставка. Хозяину нечего бояться», — добавил он.

Высокие религиозно-нравственные побуждения, которыми руководствовался император Николай II, принимая на себя верховное командование в тот критический момент, когда в полной панике пребывали и некоторые главнокомандующие, и министры, понимали тогда лишь его семья да немногие из окружавших лиц.

21 августа государь приобщался Св. Тайн в Федоровском соборе. После завтрака Их Величества поехали в Петербург, молились у гробницы Царя-Миротворца, у образа Спаса Нерукотворенного, в домике Петра Великого и в Казанском соборе.

Они были на Елагином острове у императрицы Марии Федоровны. Атмосфера Елагинского дворца не нравилась царице Александре Федоровне. Там считали, что она имеет пагубное влияние на своего супруга, не разделяли ее религиозного увлечения отцом Григорием, которого считали нехорошим человеком.

Вдовствующая императрица знала, кто такой Старец, знала и то, насколько хорошо лицемерит он, изображая человека святой жизни. Слышала императрица даже рассказ о похождениях Старца при поездке в 1909 году в Покровское от самой госпожи С., участницы той поездки, так горько разочаровавшейся в Старце.

Их Величества пробыли в Елагинском дворце более двух часов. Императрица уговаривала сына не принимать верховного командования, по крайней мере, советовала оставить великого князя Николая Николаевича в ставке, но безуспешно. Во время разговора государя с матушкой царица Александра Федоровна беседовала в другой комнате с великой княгиней Ксенией Александровной и высказала большое неудовольствие великим князем Николаем Николаевичем.

Проводив Их Величеств в Царское Село, я вернулся в Петербург, где мне необходимо было собрать сведения о том скандале, который произошел в Совете Министров в связи с проектом императора.

Произошло же следующее. Все министры, за исключением Хвостова и больного Рухлова, недовольные председателем Горемыкиным, не поддержавшим их на совещании с государем, составили открытую Горемыкину оппозицию. 21-го на дневном заседании Совета Министров, начав обсуждать ответную тел еграмму московскому городскому голове, морской министр Григорович предложил сделать еще одну попытку отговорить государя не принимать командования и не сменять великого князя, но только уже в письменной форме. Мысль, видимо, всем понравилась. Но Горемыкин протестовал и доказывал необходимость подчиниться категорически выраженной воле монарха. Начался спор, принявший страстный характер. Все, кроме Хвостова, поддерживали предложение Григоровича и высказывались за отставку при несогласии государя. Особенно горячились Сазонов, Самарин и Щербатов. Сазонов и Харитонов даже позволили себе весьма рискованные выражения. Начались нападки на Горемыки-на, который несколько раз просил министров умолить императора освободить его от должности.

«Та агитация, — говорил он, — которая идет вокруг этого вопроса и связывается с требованием министерства общественного доверия, является стремлением левых кругов использовать имя великого князя для дискредитации императора. Весь шум вокруг его имени есть не что иное, как политический выпад против государя. От своего понимания долга служения царю—помазаннику Божию я отступать не могу. Поздно мне менять свои убеждения. Убедите государя меня убрать. Когда Его Императорское Величество в опасности, откуда бы она ни шла, я не считаю себя правым заявлять, что я не могу больше служить государю».

Наконец выступил, долго слушавший споры министр юстиции Хвостов. «Я все время, — начал он, — воздерживался от участия в споре о существе и объеме власти монарха. Для меня этот вопрос разрешен с момента присяги. Предъявление царю требования об отставке я считаю для себя абсолютно недопустимым. Поэтому ни журнала, ни доклада, ни иной декларации я не подпишу. Призывы, исходящие от Гучкова, левых партий Государственной думы, от Коноваловского съезда и от руководимых этим съездом общественных организаций, явно рассчитаны на государственный переворот. В условиях войны такой переворот неизбежно повлечет за собой полное расстройство государственного управления и гибель Отечества. Поэтому я буду бороться против них до самого конца. Пусть меня судит царь, моя совесть говорит мне так. Чтобы вы ни сделали, господа Чхеидзе и Керенский будут недовольны и не перестанут возбуждать общественное мнение разными обещаниями».

Министр юстиции говорил спокойно и на реплики отвечал документальными данными. Его выступление охладило пыл зарвавшихся министров. Споры прекратились. Стали вырабатывать проект телеграммы для Москвы и, утвердив его, разошлись.

Но, сговорившись затем в течение дня, министры-оппозиционеры собрались вечером на секретное совещание в квартире министра иностранных дел Сазонова. Там они составили безупречное по корректности и деликатности письмо императору, в котором, во-первых, высказывали свое мнение, что принятое государем решение относительно верховного командования грозит, по их разумению, России, государю и династии тяжелыми последствиями. Во-вторых, заметив коренное расхождение между председателем Совета Министров и ними, они теряют веру в возможность с сознанием пользы служить государю и Родине».

Письмо подписали «верноподданные» Харитонов, Кривошеий, Сазонов, Барк, Щербатов, Самарин, Игнатьев и Шаховской.

Военный и морской министры не подписали письма, но обещали доложить Его Величеству о их солидарности с подписавшимися. Поливанов взялся доставить письмо через фельдъегеря по назначению, но завтра.

Стали разъезжаться. У подъезда щеголеватый пристав полковник Келлерман отдавал честь. «Почему вы здесь?» — спросил его Поливанов. «В наряде по случаю совещания Совета Министров, Ваше Высокопревосходительство», — отвечал полковник. Кто-то рассмеялся. Секретное совещание!

22 августа в нескольких утренних газетах появились заметки об уходе Горемыкина. Кандидатами на его пост называли Поливанова, Кривошеина и Сазонова.

Утром государь с семьей приехал в Петербург. Дежурным флигель-адъютантом был Саблин. В 1 1 часов в Белом зале Зимнего дворца открылось заседание особых совещаний для объединения мероприятий по снабжению армии и по обороне государства. Присутствовали все министры и члены совещаний от Государственного совета и Государственной думы. Было торжественно. Государь и все военные в парадной форме. Император произнес речь, призывая всех к дружной работе. Ему отвечали Поливанов и председатели Государственного совета и Государственной думы. Перейдя затем в гостиную, государь знакомился отдельно с членами совещаний. В это время Шингарев вручил Его Величеству записку членов военно-морской комиссии Государственной думы о недочетах в военном деле за подписью восьми человек, в том числе архиправого Маркова.

Вскоре в гостиную вошла императрица с наследником. Царице были представлены члены совещаний. Затем Куломзин провозгласил ура за Их Величества, и торжество закончилось. Их Величества вернулись в Царское Село. В поезде Саблин как дежурный флигель-адъютант вручил государю принятый от фельдъегеря пакет с письмом министров-оппозиционеров.

Государь прочел его и был, как говорил Саблин, взволнован. Вечером в б часов состоялся очередной доклад Поливанова. Уходя, Поливанов столкнулся с дежурным Саблиным и спросил его, был ли передан пакет.

Саблин ответил, что да и немедленно. Поливанов, предполагая, очевидно, что тот в курсе события, заметил: «С таким председателем мы можем дойти и до революции». Государю это стало известно.

В 10 часов вечера Его Величество выехал в Могилев в ставку.

Наш поезд «Литера Б» вышел на час раньше. Мы засиделись в столовой после вечернего чая. Злободневной темой была опала князя Орлова.

Еще накануне государь вычеркнул князя из числа едущих с ним. Его заменил Дрентельн. На днях должно было состояться официальное назначение Орлова помощником наместника Кавказа по гражданской части. Положение исключительной важности, но для князя это было опалой. Так странно закончилась служба князя при государе.

Не отличаясь особым умом, он продержался около него пятнадцать лет. Был одно время близок к государю и в трудное время 1905 и 1906 годов играл политическую роль. Так говорили. Затем понемногу отошел от дел и, наконец, попал в опалу. Как и многим лицам ближайшей свиты, ему, князю Орлову, не хватало политического образования, и потому уход его особого ущерба не принес, но военно-походная канцелярия Его Величества с уходом князя теряла много. В делах канцелярии князь был очень незаменим. За все это время он много сделал добра государю. Подчиненные очень любили князя как доброго и хорошего человека. Придворная прислуга в следующие дни устроила целое паломничество, приходя прощаться к князю. Молва придала даже этому прощанию демонстративный характер, чего на самом деле не было. Прислуга просто любила князя. Эта публика при дворе отлично разбиралась в людях и умела по-своему их ценить. В князе Орлове она видела еще и вельможу на старый манер, что в наше время уже было редкостью.

Лично я терял с уходом князя расположенного ко мне человека, который понимал нашу службу и ценил ее. Терял человека, который после убийства Столыпина имел мужество заступиться за меня перед Его Величеством, не говоря мне об этом. Я видел от князя только хорошее и потому жалел его, хотя мой непосредственный начальник был с ним в последнее время в довольно холодных отношениях.

ГЛАВА XII

Могилев-губернский (47 591 жителей по переписи 1897 года) раскинулся на высоком берегу Днепра в 734 верстах от Петербурга и в 563 от Москвы. На самом возвышенном его месте, над рекой, располагались губернаторский дом и здания присутственных мест. Около дома был сад. А неподалеку, над самым откосом — городской общественный садик, из которого открывался прекрасный вид на реку и Заднепровье.

Петр Великий, ведя войну с Карлом XII, жил в Могилеве в 1704 году. Екатерина Великая принимала здесь Франца Иосифа II. Тогда императрица заложила в городе собор Святого Иосифа. В нем хорошо сохранились несколько икон кисти Боровиковского, писанные на медных досках. Хранится в церкви и Евангелие высотой в один аршин и шириной в 11 вершков, заделанное в серебряный оклад, весом один пуд двадцать пять с половиной фунтов, подарок императрицы Елизаветы Петровны.

Армия Наполеона также частично проходила через Могилев, и маршал Даву, которого Толстой назвал французским Аракчеевым, жил в губернаторском доме.

В городе почти не было интеллигенции. Вид толпы довольно серый, много евреев. Магазины неважные, театр без труппы и два плохих кинематографа. Губернатором был Александр Иванович Пильц, правовед, образованный и хороший человек. О нем говорили, что его предок при Петре Великом занимал то же место. Начальником губернского жандармского управления был назначен полковник Еленский, проходивший службу в Петербургском охранном отделении, а для заведования регистрацией населения и для проверки приезжающих туда лиц прислали опытного жандармского подполковника Дукельского, которого я знал давно. С этими лицами мне предстояло встречаться по работе.

23 августа в полдень государь приехал в Могилев, где теперь располагалась царская ставка. На дебаркадере его встречали великий князь Николай Николаевич и начальствующие лица. Царские поезда были отведены на отдельную ветку, проведенную в рощу, принадлежавшую одному частному лицу. Кругом охрана Железнодорожного полка. Далее мои посты. Государь остался пока жить в поезде. От поезда до губернаторского дома, где жил великий князь, было версты две.

К высочайшему завтраку были приглашены великий князь, Янушкевич и Данилов. Настроение было тяжелым. Кроме государя и великого князя никто почти не разговаривал. Перед завтраком уже было известно, что передача власти совершилась, что государь переговорил с великим князем. Великий князь предполагал уехать в деревню 25-го числа. Днем государь принял доклад от нового начальника штаба генерала Алексеева, но в присутствии великого князя.

Был отдан следующий приказ: «Приказ армии и флоту. 23 августа 1915 г. Сего числа я принял на себя предводительствование всеми сухопутными и морскими вооруженными силами, находящимися в театре военных действий. С твердой верой в милость Божию и с непоколебимой уверенностью в конечной победе будем исполнять наш святой долг защиты Родины до конца и не посрамим земли русской. Николай.»

Вторая половина приказа была написана государем на подлиннике собственноручно. В тот же день был подписан рескрипт на имя великого князя, а он отдал свой прощальный приказ по армии.

Перед обедом Его Величество телеграфировал царице: «Благодарю за вести. Свидание прошло удивительно хорошо и просто. Он уезжает послезавтра, но смена состоялась уже сегодня. Теперь все сделано. Нежно целую тебя и детей. Николай».

Высочайший обед, к которому был приглашен великий князь и некоторые генералы ставки, прошел оживленно. Государь и великий князь шутили и смеялись. После обеда у меня состоялось несколько интересных встреч. Оказалось, что под внешним спокойствием в настроениях скрывалось и другое. Государь очень волновался, подписывая приказ. Великий князь до последней минуты надеялся, что он оставит его при себе в ставке. Окружавшие великого князя лица очень муссировали этот слух, хотя о неудачной попытке экспансивного великого князя Дмитрия Павловича уже знали.

Теперь, когда передача власти уже произошла, у некоторых из окружавших великого князя лиц прорвалось озлобление по поводу случившегося. Пошел слух, что великого князя свергла немецкая партия, что теперь скоро заключат сепаратный мир с немцами.

Слыша эти клеветнические сплетни, я лишний раз говорил себе — значит, доходившие до нас сведения об интригах, что плелись вокруг великого князя, были правильны. Теперь это прорывалось то у одного, то у другого без меры усердного поклонника великого князя.

Перед сном в тот же день я сделал следующую запись в дневнике: «Конечно, старое командование уезжает совершенно сконфуженным. И если ничего не говорят о самом Николае Николаевиче, который отлично понимает, что он первый год войны проиграл, то все рады и довольны полной смене штабных руководителей. День был нервный. Все встревожены. Толкаются, как мухи, спрашивают друг друга: «Ну, что, как?» Если кто что и знает, не говорит. Странная обстановка!».

24-го в 10 часов утра государь поехал в собор, где был отслужен молебен, после которого Его Величество проследовал в Штаб. Совершался формальный прием новой должности.

25-го в 2 часа дня великий князь Николай Николаевич прощался со штабом. К шести часам на вокзале собрались высшие чины штаба: назначался отъезд великого князя. Приехал государь со свитой и вошел в вагон великого князя. Выйдя из него, Его Величество попрощался с отъезжавшими с великим князем лицами. Уезжал и генерал Янушкевич. Данилов за несколько часов до этого покинул Могилев.

Великий князь попрощался с министром двора и со свитой, и в шесть часов поезд тронулся. Великий князь, вытянувшись в струнку у окна вагона, отдавал государю честь. Тот, слегка улыбаясь, отвечал по-военному.

После отъезда великого князя стало как-то легче, как будто разрядилась гроза. Кто знал истинный смысл совершившегося, крестились. Был предупрежден государственный переворот, предотвращена государственная катастрофа.

Впервые к высочайшему обеду были приглашены губернатор и предводитель дворянства, военные представители Англии и Франции. Гофмаршальская часть устанавливала свой порядок.

Поздно вечером после обычного чая и партии домино в кругу ближайшей свиты с Ниловым, Граббе и Саблиным государь получил присланную от генерала Иванова телеграмму, в которой говорилось что наша 11-я армия генерала Щербачева атаковала в Галиции две немецкие дивизии, из которых одна гвардейская, и взяла в плен 150 офицеров, 7 тысяч солдат, 30 орудий и много пулеметов. Это случилось тотчас же, как войскам стало известно о принятии государем командования.

Государь был обрадован, поделился новостью со свитой и написал письмо царице: «Это поистине Божья милость, и какая скорая».

27 августа государь переехал жить в губернаторский дом, переехала и свита, перебрались и мы, жившие в поезде «Литера Б». Губернаторский дом был двухэтажным, или по-французски состоял из рэ-де-шоссе и одного этажа. Один длинный фасад его выходил на площадь, вокруг которой были расположены правительственные учреждения, другой — в сторону Днепра, в сад, примыкавший к дому справа. Постройка старая, комнаты средней величины, скромно обставленные.

Государь разместился на верхнем этаже. Там первым от передней шел довольно большой белый зал с окнами на площадь. Белые стулья с ярко-желтой штофной обивкой. Ярко-желтые портьеры, рояль и царские портреты.

Из зала одна дверь вела в столовую, другая в комнату, ставшую рабочим кабинетом государя. В нем стоял большой дубовый на тумбах с ящиками резной письменный стол, обтянутый обычным сукном цвета бордо. Старинные диван и кресла красного дерева. Люстра в стиле модерн со стекляшками спускалась с потолка, а скромная электрическая лампа с зеленым абажуром стояла на письменном столе.

Из кабинета дверь вела в комнату, где устроили спальню для государя. Она выходила окнами в сад и на Днепр. Там стояла складная железная, так называемая из стволов, кровать и немного мебели красного дерева. Высокая кафельная с лепными украшениями печка в углу. Люстра в стиле ампир. Из спальни была дверь в столовую.

На одном этаже с государем разместились граф Фредерике и генерал Воейков, а также камердинер государя. На нижнем этаже расположились гофмаршал Долгоруков (для близких Валя), генерал-адъютант Нилов, лейб-хирург Федоров и флигель-адъютант Дрентельн, принявший от ушедшего Орлова должность начальника военно-походной канцелярии.

Прочие лица, сопровождавшие государя, жили в одном из правительственных зданий на площади и в гостиницах.

Установившийся порядок дня государя был таков. Вставал император в 7 часов и пил чай у себя в комнате. В 9 часов в фуражке и защитной рубашке с кожаным поясом, в высоких сапогах он выходил из дома и, поздоровавшись со стоявшими у подъезда часовыми, направлялся в штаб, до которого было не более ста шагов. Его сопровождали дворцовый комендант, дежурный флигель-адъютант и дежурный урядник-конвоец.

У наружного подъезда штаба государя встречал с рапортом дежурный по штабу офицер. Государь подавал ему руку и уже только в сопровождении дежурного входил в здание штаба. На верхней площадке государя встречали начальник штаба Алексеев и генерал-квартирмейстер Пустовойтенко. Входили в зал. На столах и на стенах были карты. Алексеев начинал доклад.

После доклада государь возвращался домой, встреченный дворцовым комендантом и дежурным флигель-адъютантом, и шел в свои комнаты. В час государь выходил в зал, где уже были все приглашенные к завтраку и свита. Он здоровался и проходил в столовую. После завтрака император беседовал с кем-либо из приглашенных, а затем, поклонившись всем, уходил в свои комнаты. В это время государь говорил дворцовому коменданту о предстоящей прогулке, тот предупреждал меня, и делались соответствующие мероприятия.

Около двух с половиной часов подавались автомобили, и государь ехал в сопровождении нескольких лиц свиты на прогулку за город. Отъехав на большое расстояние, он совершал обычно длительную прогулку пешком и возвращался домой лишь к чаю.

С момента выезда государя из дворца охрана Его Величества возлагалась на мой отряд. Но при проезде императора по городу все виды полиции были, конечно же, начеку. Особенно внимательно все выполняли свое дело, ожидая возвращения государя, когда публика толпилась, желая видеть Его Величество. Восторженное ура и махание платками встречали и провожали автомобили. Ласково улыбаясь, государь прикладывал руку к козырьку.

В 5 часов в столовой подавали чай, на котором кроме государя была только свита. После чая царь работал у себя в кабинете.

В 7 с половиной часов был обед с приглашенными, список которых составлялся гофмаршалом заблаговременно и утверждался государем. После обеда Его Величество разговаривал с лицами ему интересными и удалялся в свои комнаты, откуда со свитой выходил к вечернему чаю в 10 часов. После чая, поиграв иногда в домино со своими всегдашними партнерами, государь, попрощавшись со свитой, уходил в свой кабинет, где работал до ночи.

С первых же дней вступления государя в должность командующего самым близким для него советником по ведению войны стал начальник штаба генерал Михаил Васильевич Алексеев, которого государь знал давно и к которому питал большую симпатию, называя его иногда «мой косой друг».

Генералу Алексееву шел пятьдесят восьмой год. Он был сыном небогатых родителей, окончил Тверскую гимназию и Московское юнкерское училище (которые в то время отличались от других военных училищ), откуда в 1876 году поступил прапорщиком в 64-й пехотный Казанский полк.

С полком он участвовал в Русско-Турецкой войне и, прослужив в нем девять лет, поступил в Академию Генерального штаба. По окончании в 1890 году академии Алексеев служил в главном штабе и в течение шести лет был профессором академии.

В Японскую войну он был генерал-квартирмейстером 3-й армии и заслужил Георгиевское оружие. После войны вновь служил в главном штабе, затем был начальником штаба Киевского военного округа, командиром 13-го корпуса, а настоящую войну сперва был начальником штаба Юго-Западного фронта (у Иванова), а затем главнокомандующим армиями Северо-Западного фронта.

На этой должности он подвергся, как уже говорилось, большим нареканиям и критике со стороны подчиненных ему генералов. Критиковала его и старая ставка, и, когда состоялось его последнее назначение, злые языки не без иронии говорили, что вот, мол, сдал все крепости немцам и получил повышение.

Среднего роста, худощавый, с бритым солдатским лицом, седыми жесткими усами, в очках, слегка косой, Алексеев производил впечатление не светского, ученого, статского военного. Генерал в резиновых калошах. Говорили, что он хороший и порядочный человек. У него была жена, которая, по слухам, придерживалась левых взглядов, сын, служивший в лейб-гвардейском Уланском полку Его Величества.

Назначение Алексеева на высокий пост вызвало много разговоров среди генералов. Некоторые его приветствовали, а некоторые, как, например, генерал Рузский, считали его несоответствующим новой должности. Рузский особенно сильно критиковал Алексеева за его работу на войне. Единственное, на чем все сходились, это то, что Алексеев — человек необыкновенной работоспособности. Выбор его объясняли личной симпатией государя.

В качестве генерал-квартирмейстера Алексеев привез с собой генерала Пустовойтенко. Это был средний, ничем не проявивший себя до сих пор генерал Генерального штаба, назначению которого удивлялись, разводя руками и пожимая плечами. По виду это был щеголеватый, среднего роста генерал, дополнявший своей франтоватой наружностью то, чего не хватало его начальнику.

Дополнять недостававшие генерал-квартирмейстеру стратегические качества должен был привезенный Алексеевым, взятый из отставки некий генерал Борисов, однополчанин Алексеева, его друг, советник и вдохновитель. Алексеев держал его на каких-то неофициальных должностях, что навлекало на него большие нарекания по двум прежним должностям.

Борисов имел какую-то историю в прошлом, был уволен в отставку, и это прервало его карьеру. Маленького роста, кругленький, умышленно неопрятно одетый, державшийся всегда в стороне, он заинтриговал сразу многих, а с прежних мест службы Борисова стали доходить целые легенды о его закулисном влиянии.

Позже мне пришлось слышать от одного весьма авторитетного лица, что генерал Поливанов оценивал способности Борисова как граничащие между гениальностью и умопомешательством. Прочие лица ставки оставались на местах. 3 сентября с фронта из Вильно приехал с особым поручением великий князь Борис Владимирович, командовавший лейб-гвардейским Атаманским казачьим полком. За блестящее дело полка при Лежно (25 октября 1914 г.) великий князь получил Святого Георгия 4-й степени, а 23 ноября был произведен в генерал-майоры и пожалован в свиту Его Величества. Его любили в полку, он был популярен, и это доходило до государя. Генерал Олохов прислал его доложить в ставке о положении в гвардейских частях, которые дрались в те дни в районе Вильно.

Старая ставка не жалела гвардию. В этом обвиняли Генеральный штаб в целом, некоторых генералов ставки персонально. Великий князь Борис Владимирович был уполномочен доложить государю, что в настоящее время в двух гвардейских корпусах насчитывалось лишь одиннадцать тысяч человек. Великий князь был в восторге от того, что государь принял командование. Он знал все недочеты старой ставки. Ему пришлось однажды в Царском Селе лично слышать от государя, что ставка скрывает от него правду, что он не знает, что происходит в армии. Великий князь не мог не выразить своего удивления и посоветовал государю поставить прямой провод ставка — дворец и требовать ежедневных докладов. Отсутствие такого провода казалось тем более странным, что кабинет великого князя Николая Николаевича был соединен прямым проводом с киевской квартирой его супруги.

По словам великого князя Бориса Владимировича, известие о принятии государем командования было встречено в гвардии с большой радостью. «Старик боится, — говорили солдаты о Николае Николаевиче, — а государь с нами». Офицеры гвардии знали хорошо реальную ценность ушедшего главнокомандующего.

Во время свидания со своим двоюродным братом у государя возникла мысль сделать его походным атаманом всех казаков и держать его при ставке, что связало бы ближе казачество с государем во время войны. Это и было сделано немного позже, а пока великий князь вернулся в полк.

По странному совпадению в тот самый день, когда государь беседовал в Могилеве с Борисом Владимировичем, Царица Александра Федоровна в Царском Селе приехала на чай к его матушке великой княгине Марии Павловне.

За двадцать последних лет это был первый случай, когда царица приехала без мужа. Между двумя немецкими по рождению принцессами чувствовался всегда холодок. Когда юная принцесса Алиса приехала впервые в Россию погостить к своей сестре, великая княгиня Мария Павловна отнеслась к ней очень любезно и даже покровительственно. Когда принцесса Алиса стала императрицей, великая княгиня Мария Павловна, будучи старше ее по годам и опытнее в жизни и будучи женой дяди государя, полагала, что, зная хорошо Россию и столичное общество, сможет руководить молодой царицей в ее первых шагах. Этого не произошло. Скрытная, замкнутая для всех, кроме мужа, молодая императрица оставалась недоступной для какого бы то ни было влияния. Этим вызвала определенный холод по отношению к себе. Вопрос о престолонаследии добавил еще больший холод. И вдруг царица приехала по собственной инициативе и удивила великую княгиню (тетку) долгим и откровенным, шедшим от сердца разговором.

Царица жаловалась, что ее не понимают, и потому все, что она делает, истолковывается против нее. Она жаловалась на великого князя Николая Николаевича и приводила доказательства того, как он оттеснял государя от армии, как скрывал от него правду. Говорила об интригах сестер-черногорок против государя и наследника. Все, о чем говорила царица, произвело большое впечатление на великую княгиню. Много лет спустя, говоря со мной о той беседе, великий князь Андрей Владимирович повторял не раз: «государыня рассуждала тогда логично и правильно».

10 сентября в ставку приехал брат государя великий князь Михаил Александрович, блестяще командовавший на войне Кавказской конной дивизией, которую называли дикой.

Объявление войны настигло великого князя в Лондоне, где он жил со своей морганатической супругой Натальей Сергеевной Брасовой.

Остававшиеся в России друзья великого князя сразу же после объявления войны послали ему телеграмму, что они ждут его возвращения. Побывав у короля и узнав от него о том, что Англия скоро присоединится к России, великий князь в телеграмме просил у государя разрешения вернуться в Россию, чтобы стать в ряды войск. Наталья Сергеевна была против этого и уговаривала мужа поступить в английскую армию.

Государь ответной телеграммой разрешил возвратиться и просил заехать по пути в Данию за императрицей Марией Федоровной. На это великий князь телеграфировал, что он предполагает выехать с семьей, что исключает возможность заехать за императрицей, и просил разрешения въехать в Россию его жене. Убежденный одним из бывших адъютантов великого князя, что тот не любит свою жену, государь колебался. Однако некоторые великие князья доказали ему, что сведения экс-адъютанта неверны, и государь дал разрешение на въезд Наталье Сергеевне.

Приехав, великий князь поселился с женой в Европейской гостинице в Петербурге. Это произвело целую сенсацию, пошли всякие толки, и великий князь, купив небольшой дом с садом в Гатчине, перевез туда семью. Великий князь был произведен в генерал-майоры и зачислен в свиту Его Величества. 30 августа, в день Святого Александра Невского, великий князь впервые надел генеральскую форму и отправился в Петропавловскую крепость на панихиду по державному отцу и деду.

Вскоре состоялось и назначение великого князя начальником «дикой» дивизии. Кавказская конная дивизия была составлена из кавказских горцев, сведенных в шесть полков по национальностям: Кабардинский, Дагестанский, Чеченский, Татарский, Черкесский и Ингушский. Многие всадники даже не говорили по-русски. Офицеры были кадровыми, многие из гвардии, многие из знатных кавказских фамилий. Начальником дивизии был назначен сначала князь Орбельяни, но, как только стало известно о возвращении великого князя Михаила Александровича, наместник граф Воронцов-Дашков попросил государя в знак внимания и милости к народам Кавказа назначить начальником дивизии своего августейшего брата.

Так состоялось назначение великого князя начальником дивизии, покрывшей себя неувядаемой славой в Великую войну, как и большинство частей Русской императорской армии.

Командиром первого полка дивизии — Кабардинского — был сын наместника полковник граф Илларион Воронцов-Дашков, единственный адъютант великого князя, оставшийся при нем в период немилости. И теперь, командуя полком, граф продолжал носить простые адъютантские аксельбанты.

В декабре 19 И года «дикая» дивизия находилась уже на Карпатах в составе армии генерала Щербачева. В ночь на 17 декабря состоялось ее боевое крещение. Полки Кабардинский и Дагестанский в пешем строю по глубокому снегу взяли штурмом деревню Береги-Горны, отбросив отряды австрийских альпийских стрелков. Они заняли перевал Оссады и деревню Вишлины и заночевали в следующей деревне в узком ущелье.

18-го днем к продвинувшимся вперед сотням приехал великий князь Михаил Александрович. В курной избе, прокопченной дымом, где размещались командир первой бригады князь Багратион и командир Кабардинского полка граф Воронцов-Дашков, устроился и великий князь со своим начальником штаба генералом Юзефовичем. Там великий князь провел ночь на 19 декабря.

«Было страшно, — рассказывал мне после один из ночевавших с великим князем начальников. — Мы уже вырвались вперед, спускались с перевала. Наши главные силы были далеко позади. Против нас стояли альпийские стрелки. Что там происходит у них, мы не знали, а ведь с нами брат государя. Жутко было!»

Дивизия отступила назад, а через несколько дней было приказано наступать вновь и взять перевал Оссады.

И снова горцы взяли с боем знакомую уже деревню Береги-Горны, а 26-го штурмовали перевал Оссады, но взять его уже не удалось. Противник успел сильно укрепить его. Пулеметы косили атакующих.

Там, на Карпатах, в глубоком снегу и встретил великий князь со своей дивизией Рождество Христово. Туда к самому Новому году была доставлена одним из чинов моей охраны, специально для этого посланным, посылка из Петербурга графу Воронцову-Дашкову от его невесты с елкой и рождественскими подарками. Был там и подарок для великого князя. Мой охранник блестяще выполнил поручение, ведь разыскать адресатов было нелегко.

29 мая 1915 года дивизия проявила себя на Днестре, при Звеничи и Залещики. Великий князь находился со штабом около железнодорожной станции Звеничи. Спокойно смотрел великий князь на разрывавшиеся кругом снаряды. Он, как всегда, был весел и рвался туда, где была опасность. Дивизия очень полюбила его. Офицеры любили его за душевные качества. Дикие горцы-всадники—за храбрость и еще больше за то, что «наш Михаил — брат государя». Тут любовь переходила в обожание. Горцы его боготворили. «Через глаза нашего Михаила сам Бог смотрит», — говорил один умиравший в госпитале горец, когда великий князь отошел от его кровати.

Великий князь всегда стремился быть впереди. Начальник штаба Юзефович не останавливал его, за что офицеры даже критиковали его: «Нельзя так, это же брат государя». Однажды, едучи на автомобиле с Юзефовичем и доктором Катоном, великий князь попал в район расположения неприятеля. Только ловкость и смелость великого князя выручила их тогда, и они не попали в руки противника.

Приехав в ставку после беспрерывной годовой боевой службы, великий князь имел за боевые заслуги Георгиевское оружие и Георгия 4-й степени. Его приезд совпал со взятием очередной позиции с его дивизией.

По получении телеграммы государь вызвал для доклада графа Воронцова. Граф получил за это дело Георгиевское оружие. Командиры Кабардинского полка князь Амилах-вари и Дагестанского полка князь Бекович-Черкасский, начальники пехотных частей и артиллерии, многие солдаты и всадники получили Георгиевские кресты.

Пробыв в ставке несколько дней, великий князь вернулся на фронт.

Были в ставке по нескольку дней и великие князья Кирилл Владимирович, командир гвардейского экипажа, Георгий Михайлович, которого государь посылал с особыми почетными по армии поручениями, и Дмитрий Павлович.

Его вмешательство в отставку великого князя Николая Николаевича, видимо, не изменило хорошего к нему отношения государя.

Вообще при государе в новой должности ставка стала ближе с находившимися на фронте великими князьями, нежели это было раньше. Николай Николаевич не жаловал своих родных и относился к ним высокомерно, а иногда и резко. Подобное отношение не оправдывалось поведением более младших по чинам и годам членов династии, которые все без исключения вели себя на фронте безупречно и служили, действительно, примером для солдат и офицеров.

Хотя назначение государя прекратило политическую интригу то го времени, политический кризис еще не был разрешен.

28 августа состоялось объединение фракций и групп Государственного совета, Государственной думы в так называемый прогрессивный блок. Блок считал, что победа над немцами возможна только при существовании сильной, твердой и деятельной власти, а такой властью может быть только власть, опирающаяся на народное доверие. Это возможно только при создании правительства из лиц, пользующихся доверием страны и согласившихся с законодательными мерами относительно выполнения в ближайший срок определенной программы и приемов управления. Блок наметил ряд мер. Иными словами, пользуясь критическим положением страны, либералы решили попытаться ограничить власть монарха. Был сделан нажим на министров.

Почти все они стояли на том, что Государственную думу надо распустить, заменить Горемыкина новым, приемлемым для общественности человеком, подобрать министров, которые бы работали в соответствии с законодательными нормами. Все это должен был сделать государь.

Горемыкин был решительно против такого плана. Его поддерживала царица, видевшая в плане попытки ограничения власти монарха.

Горемыкин прибегнул к новой тактике. Воспользовавшись отъездом государя, он стал навещать в Царском Селе с докладами по государственным делам царицу. Царица была привлечена к обсуждению этих дел. Она стала высказывать свои мнения по этим делам государю, убеждала государя принять то или иное решение. Иногда в своем мнении она руководствовалась мнением Распутина. О поездках премьера в Царское Село появлялись заметки в газетах. Пошли новые толки и пересуды о вмешательстве царицы в дела управления.

30 августа Горемыкин приехал в Могилев с докладом к Его Величеству. Государь решил продолжать прежний курс политики. Он подписал указ о роспуске Государственной думы с 3 сентября. Для урегулирования вопроса о взаимоотношениях премьера с министрами обещал пригласить Совет Министров в Могилев.

Совет Министров состоялся в Могилеве 16 сентября. Открыв заседание, государь выразил недовольство по поводу коллективного письма министров, спросил их: «Что это, забастовка против меня?»

После государя говорил Горемыкин о возникших между ним и министрами несогласиях и закончил свою речь словами: «Пусть министр внутренних дел скажет, почему он не может со мной служить».

На это последовал краткий и сдержанный ответ князя Щербатова о принципиальном различии их взглядов по вопросам текущего момента. Затем против Горемыкина говорил Кривошеий, произнесший довольно резкую речь. И уже в совершенно истерических тонах говорил против Горемыкина Сазонов. Самарин говорил резко, но спокойно: «Ваше Величество, Вы укоряете нас за то, что мы не хотим Вам служить. Нет, мы по заветам наших предков служим не за страх, а за совесть. А что против нашей совести, то мы делать не будем».

Видимо, удивленный страстностью и прямотой речей государь сидел очень взволнованный и, когда наступило молчание, не знал, что делать. Из неловкого молчания вывел князь Щербатов. Попросив слова, он спокойным тоном высказал причины разногласия большинства министров с премьером следующими словами: «Причин, вызывающих разномыслие, бывает много. Военный и статский, юрист и администратор, земец и бюрократ часто мыслят различно. Но есть другие причины разномыслия, более естественные и трудноустранимые. Это разница в людях двух поколений. Я люблю моего отца, я очень почтительный сын, но хозяйничать с ним в одном имении я не могу. А мой отец ровесник уважаемому председателю Совета Министров».

Спокойная речь Щербатова разрядила обстановку.

«Да я скорее столковался бы с отцом, чем с сыном», — сказал улыбаясь Горемыкин.

Совещание кончилось без видимого результата. Государь встал, сухо пожал руки присутствовавшим и удалился. Министры отбыли в Петербург.

На другой день государь писал царице: «Вчерашнее заседание ясно показало мне, что некоторые из министров не желают работать со старым Горемыкиным. Поэтому по возвращении должны произойти перемены».

Горемыкин рассказывал в Петербурге, что государь дал министрам нахлобучку. В свите говорили, что император проявил твердость и властность. Министр юстиции Александр Хвостов находил поведение некоторых своих коллег на том заседании недопустимым, выражал крайнее негодование и высказал это самому государю.

Политический кризис затянулся.

Принятие государем верховного командования было принято на фронте хорошо. Большинство высших начальников и все великие князья (не считая Петра Николаевича, брата ушедшего) были рады происшедшей перемене. Исторические предсказания изнервничавшихся министров не оправдались.

«Мы стояли и разговаривали втроем, когда принесли телеграмму о принятии государем командования, генерал Крымов, командир местного пехотного полка и я, — так рассказывал мне бывший комендант г. Львова граф Ддлерберг. — Я выразил большую радость, радовался генерал Крымов. Пехотный командир полка перекрестился. Я спросил его, почему он крестится. Разве так плохо было раньше? И командир начал рассказывать, как много неправильного сделала старая ставка. Теперь все переменится, говорил командир. Будет правда царская».

И действительно, из новой царской ставки повеяло спокойствием, правдой и справедливостью.

Переломом к лучшему на фронте явилась так называемая Вильно-Молодечненская операция. Вот в чем она заключалась. К концу августа, продолжая наступать по всему фронту, немцы перешли за линию Вилькомир— Гродно—Пружаны—Кобрин. Наш Северо-Западный фронт, которым теперь командовал генерал Эверт, тянулся от озер, что севернее Свенцян, на Троки—Ораны— Мосты—Зельва—Ружаны и озеро Черное у истоков Ясельды. Левый фланг этого фронта упирался в болотистое Полесье, которое отделяло этот фронт от Юго-Западного.

Севернее фронта генерала Эверта тянулся Северный фронт, подчинявшийся генералу Рузскому. Стык между Северным и Северо-Западным фронтами был занят нашими слабыми по численному составу кавалерийскими частями. На это слабое место и обрушились немцы в начале сентября. Собрав сильную ударную часть войск в районе Вилькомира, немцы атаковали участок между Двинском и Вильно и прорвали его.

Левый фланг нашего Северного фронта отступил, загнувшись к северо-востоку, а правый фланг Северо-Западного отступил, загнувшись к юго-западу. В образовавшийся проход устремилась вся германская кавалерия. 1 сентября немцы заняли Свенцяны. Их кавалерия с конной артиллерией продвинулась вглубь до района железной дороги Молодечно—Полоцк.

К 4 сентября их конные части проникли еще глубже в тыл по направлению к Минску. Положение нашего Северо-Западного фронта стало критическим. Его правый фланг был обойден. Противник зашел в тыл.

Новое командование (государь и Алексеев) с честью вышло из этого критического положения. Согласно распоряжению царской ставки было выполнено следующее. Северо-Западный фронт Эверта, упорно сражаясь, медленно отходил, пока не достиг линии Сморгонь—Вишнев—Любча—Ляховичи.

В это же время на правом фланге загнутого северозападного фронта была сформирована из взятых с фронта корпусов новая армия. Эта новая, созданная среди непрерывных боев армия и начала наступление на противника. Армия Рузского помогала своим наступлением. Наша конница действовала в тылу кавалерии противника. Мало-помалу совокупными геройскими действиями всех войск был достигнут блестящий успех. Уже к 10-му числу положение в районе прорыва значительно улучшилось. 15-го критическое положение миновало. К 17 сентября загнутый фланг был выправлен окончательно.

Смелый маневр германцев был побит искусным контрманевром русского главного командования и доблестью русских войск и их начальников. Эти бои вошли в военную историю под названием Вильно-Молодечненская операция.

В официальном сообщении царской ставки от 19 сентября были следующие строки: «Удар германцев в направлении Вилейки был решительно отбит, и план их расстроен. В многодневных тяжелых боях, о напряжении которых свидетельствуют предшествовавшие сообщения, противник был последовательно остановлен и, наконец, отброшен. Глубокий клин германцев по фронту Солы—Молодечно—Глубокое—Видзы уничтожен, причем врагу нанесен огромный ущерб. Планомерный переход наших войск от отступления к наступлению был совершен с уменьем и настойчивостью, доступными лишь высоко доблестным войскам».

Военный историк расскажет когда-нибудь беспристрастно, как часто многое в той операции, казавшееся почти невозможным, выполнялось блестяще только благодаря магическим словам: «По повелению императора», «государь указал», «государь приказал», которые повторялись тогда в телеграммах генерала Алексеева разным начальникам.

Беспристрастный военный историк должен будет указать и на то, какую большую роль сыграл в успехе этой операции лично император, помогая генералу Алексееву своим спокойствием, а когда нужно было и твердым, властным словом. Еще будучи недавно растерянным (в роли главнокомандующего Северо-Западным фронтом), генерал Алексеев возродился, нашел себя, собрал свои ум и талант. Так влиял на него спокойный и вдумчивый государь. Это счастливое сочетание разных по характеру людей (государь и Алексеев) спасло в те дни русскую армию от катастрофы, а Родину от позора и гибели.

Генерал Алексеев, знавший, какую роль сыграл в те дни император Николай II, просил Его Величество наградить себя за Вильно-Молодечненскую операцию орденом Святого Георгия 4-й степени.

Государь горячо поблагодарил Алексеева, но отказал ему в этой просьбе. Об этом мало кто знал, но это исторический факт. Полковник генерального штаба Носков, заведовавший в то время в ставке отделом прессы, — напишет об этом в своей брошюре «Nicolas II inconue».

22 сентября в 4 часа дня государь отбыл из ставки в Царское Село, куда прибыл 23-го утром.

Сбылось предсказание Распутина, сделанное месяц тому назад, о том, что государь пробудет в ставке не десять дней, а месяц. Об этом много говорили тогда во дворце. Те, кто верил в необыкновенные качества Старца, получили новое тому подтверждение.

ГЛАВА XIII

Маленький, полный, чистенький, с круглым розовым лицом и острыми, всегда смеющимися глазками, с тоненьким голоском, всегда с портфелем и всегда против кого-либо интригующий, князь Андроников умел проникать если не в гостиную, то в приемную каждого министра.

Он обладал средствами, нигде не служил, но уже несколько лет числился чиновником для поручений при министерстве внутренних дел только для того, чтобы иметь возможность когда надо надеть форменный вицмундир. При Маклакове его отчислили из министерства, и он устроился в Святейший Синод. Маклакову он, конечно, жестоко мстил потом. Князь состоял в нескольких коммерческих предприятиях и занимался делами, суть которых для всех оставалось тайной. Себя он называл адъютантом Господа Бога, человеком в полном смысле, гражданином, желающим как можно больше принести пользы своему Отечеству.

Княжеский титул, излишний апломб, беглый французский язык, красивая остроумная речь, пересыпанная то едкой бранью, то умелой лестью и комплиментами, а также большой запас сведений о том, что было, а чего не было, — все это делало князя весьма интересным и нужным человеком. Его принимали, хотя за глаза ругали, так как отлично знали, что нет той гадости, мерзости, сплетни и клеветы, которыми бы он не стал поливать человека, пошедшего на него с войной.

Последней его жертвой был генерал Сухомлинов, который выгнал князя из своего дома за то, что тот стал сплетничать его жене. Князь стал его смертельным врагом и принес генералу не меньше зла, чем Гучков.

Андроников не скрывал своих гадостей, бравировал ими как бы говоря всем — вот я каков, для меня нет ничего святого.

Министр князь Щербатов не принял Андроникова, и тот стал кричать повсюду: он спустил меня с лестницы, а я спущу его с министерства, стал высмеивать, ругать и сплетничать на Щербатова.

С князем дружил сам председатель Горемыкин. Добившись представления министру двора, Андроников стал являться в приемные дни к графине Фредерике с громадными коробками конфет. И его принимали, ведь он был таким милым, занимательным. Когда генерал Воейков был назначен дворцовым комендантом, князь попросил принять его.

Тот по-военному строго ответил, что ему нет времени. Князь по-светски пожаловался графу Фредериксу, и Воейкову пришлось назвать случившееся недоразумением. Андроников бывал у моего начальника, засыпал его сведениями о том, что происходит в Петербурге, его общественных, политических и финансовых кругах. Он знал обо всем, кроме революционного подполья. Это его не интересовало, он сознавался, что в этой области он уступает Ваничке Манасевичу-Мануйлову. Они презирали друг друга, тонко поругивали, но при встречах дружески пожимали руки, французили и осыпали друг друга комплиментами.

Летом 1914 года Андроников познакомился с Распутиным, причем инициатива знакомства принадлежала Старцу. Они стали бывать друг у друга. Когда Распутина ранила Гусева, Андроников выразил ему в телеграмме сочувствие и не раз писал ему в Сибирь письма, что Старцу очень нравилось. Когда Распутин вернулся, Андроников сошелся с ним поближе. Он сумел понравиться Старцу. Большая фотография Старца появилась в кабинете князя. Старец очень ценил ту массу сведений, которые доносил Андроников. У Распутина князь познакомился с Вырубовой и сумел обворожить ее, расхваливая политическую мудрость Старца, его прозорливость и бескорыстную преданность Их Величествам. Эти знакомства приблизили его ко двору, и через Вырубову князь даже послал однажды письмо царице с двумя иконами. Дружба князя с Распутиным и Вырубовой крепла с каждым днем. И когда императрица пожелала, чтобы Распутин познакомился с премьером Горемыкиным, в этом принял участие Андроников.

Андроников привез Распутина к Горемыкину. Их пригласили в кабинет. Горемыкин поздоровался и предложил сесть.

— Ну, что скажете, Григорий Ефимович? — обратился премьер.

Распутин молчал и лишь внимательно смотрел на премьера.

Горемыкин улыбнулся и сказал:

— Я вашего взгляда не боюсь. Говорите, в чем дело. Распутин хлопнул премьера по колену и спросил:

— Старче Божий, скажи мне, говоришь ли ты всю правду царю?

Премьер опешил от неожиданности и снисходительно, по-стариковски улыбнувшись, сказал:

— Да, обо всем, о чем меня спрашивают, я говорю.

Разговор завязался. Распутин говорил о нехватке продовольствия, еще о чем-то. Горемыкин подавал реплики и иногда с удивлением посматривал на Андроникова. Наконец Распутин сказал:

— Ну, старче Божий, на сегодня довольно, — встал и попрощался.

Горемыкин произвел на Распутина хорошее впечатление. Он прозвал его мудрым. Его мнение о премьере стало известно, конечно, во дворце. Андроников расхвалил беседу Вырубовой. Та рассказала обо всем царице. Положение Андроникова в глазах Распутина благодаря этой беседе еще больше упрочилось, и, когда осенью 1915 года Распутин уехал на родину, князь изредка писал ему. Это льстило Старцу.

Речь о немецком засилье, произнесенная в Государственной думе депутатом Алексеем Хвостовым, обратила на него внимание дворца. О ней много говорили во всех кругах, она встревожила князя Андроникова, так как грозила срывом его большого коммерческого предприятия, в котором он был весьма заинтересован. Это заставило князя познакомиться с Хвостовым.

Бывший Нижегородский губернатор, выдвигавшийся на министерский пост после смерти Столыпина, щеголявший своими правыми взглядами и своим патриотизмом, честолюбивый и не стеснявшийся говорить, что он человек «без задерживающих центров», Хвостов понравился Андроникову. Они поняли друг друга, быстро столковались и решили, что Андроников, пользуясь своими связями и знакомствами, включая Вырубову и Распутина, начнет выдвигать Хвостова в министры внутренних дел на место князя Щербатова. Несоответствие последнего должности сознавалось многими, говорил об этом и Горемыкин Андроникову. От Вырубовой Андроников слышал, что Щербатовым якобы недовольны во дворце. Все это подбодряло Андроникова, желание отомстить Щербатову, не скрывавшему своего презрения к Андроникову, воодушевляло его на новую интригу.

Но Хвостов был полным невеждой в политике. Андроников решил помочь Хвостову с помощью бывшего директора департамента полиции сенатора Белецкого. С ним Андроников был давно в хороших отношениях, ценил его работоспособность, ловкость и полицейские знания. Белецкий благоговел перед княжеским титулом Андроникова, его светскостью, связями, знакомствами. Он отлично понял всю заманчивость предложения и пошел на все условия. Главное было то, что он должен был работать рука об руку с Андрониковым.

Андроников свел Хвостова с Белецким, и три новых друга, вполне договорившись, смело пустились в большую политическую интригу, действуя по плану Андроникова. Белецкий ежедневно встречался с Хвостовым, натаскивал его на роль министра внутренних дел, технику которого он так хорошо знал. Андроников в свою очередь подготовил почву у Вырубовой, выставляя Хвостова умнейшим и энергичнейшим правым человеком, который имеет большой вес в Государственной думе и к тому же беспредельно любит Их Величества. Он, по словам Андроникова, в курсе всех интриг. Он сумеет ловко их пресечь и завоевать доверие Государственной думы. Хвостов и Белецкий якобы ограждают друга царской семьи Распутина от всяких на него нападений: в прессе, в Государственной думе и от террористов. Они оба понимают и ценят Григория Ефимовича. За последнее ручается сам князь Андроников, любовь которого к Старцу хорошо известна Анне Александровне. Анне Александровне казалось, что лучшей кандидатуры и быть не может. Сам Хвостов очаровал Вырубову. Она в восторге повторяла затем: «Он такой умный, энергичный, он так любит Их Величеств. Он так любит Григория Ефимовича. Он не как все. Он так хорошо все знает, как и что надо делать, чтобы все были довольны. Он готов умереть из любви к Их Величествам». И зачарованная подкупающей искренностью и кажущейся простотой Хвостова, его «наивными, такими хорошими и светлыми глазами», внешностью такого «хорошего и доброго толстяка», Анна Александровна расхваливала его ежедневно императрице. Андроников умно и ловко подталкивал ее к этому.

Стали известны и действия Хвостова как человека глубоко религиозного и верующего. Он сделал что-то очень хорошее по отношению к святому Павлу Обнорскому. И государыня Александра Федоровна, несмотря на мудрое противодействие Горемыкина, считавшего Хвостова непригодным к должности министра внутренних дел, не видя никогда Хвостова и зная его только по расхваливаниям Вырубовой, стала в письмах в ставку просить государя взять на место князя Щербатова именно Хвостова. Делала она это настойчиво всю первую половину сентября, браня попутно Щербатова и доказывая его непригодность к занимаемой должности.

Вместе с Хвостовым Андроников продвигал и Белецкого. Белецкий, считавшийся противником Распутина, вдруг сделался его поклонником и, введенный в дом Вырубовой, совершенно покорил наивную Анну Александровну. Он покорил ее знанием революционного подполья, знанием всех, кто интриговал когда-либо против Их Величеств, против нее самой, против Распутина. Стали известны сплетни о том, как перехватывали письма императрицы, как интриговали князь Орлов, Джунковский, как интригуют Самарин и Щербатов.

От всего этого (так доказывал он) надо было умело оградить государя с семьей, ее и Распутина. Ведь когда он, Белецкий, был у власти, никто не смел трогать Распутина. А после него при Джунковском Гусева чуть было его не убила. Чудом спасся. И Анна Александровна поверила Белецкому безгранично. Они с Хвостовым устроят все как надо. В далекую Сибирь Распутину пишутся письма и телеграммы о том, каких полезных для него людей предполагается взять к власти. Пишет и Андроников. Распутин это одобряет. А относительно его, Старца, у новых друзей уже готов целый план. Его будут охранять, опекать, оплачивать его расходы, будут исполнять его просьбы, будут поддерживать его перед Их Величествами. Таким образом они будут использовать Старца согласно своим планам и желаниям. Он ведь все-таки мужик, и им ли не справиться с ним.

Анна Александровна расхваливала Хвостова и Белецкого перед царицей. 17 сентября Александра Федоровна приняла Алексея Хвостова. В течение часа Хвостов красноречиво докладывал государыне, что и как должно делать правительство. Он критиковал работу Самарина, Поливанова, Щербатова и Гучкова, а также выдвигаемую Горемыкиным кандидатуру Нейгардта. Выставлял себя сторонником Распутина. Указал на недопустимость того, чтобы министр показывал кому-либо телеграммы, которыми обменивается Распутин, что делает якобы Щербатов. Не выставляя, конечно, своей кандидатуры, а говоря только как член Государственной думы, он ловко льстил государыне.

Обо всем этом Хвостов рассказывал затем Андроникову, приехав к нему после аудиенции. Там же был и Белецкий. Положение казалось выигранным. С общего согласия Андроников передал Вырубовой, что Хвостов бесконечно счастлив приемом у Ее Величества, что он очарован ее государственным умом и правильным взглядом на происходящие события. Тонкая лесть, конечно, сейчас же была передана царице, чего и добивались друзья. Все это произвело должный эффект. Государыня была полностью очарована Хвостовым. Он казался ей умным, энергичным, талантливым, а главное искренним и безгранично преданным Их Величествам, думающим только об интересах Родины. Наконец-то нашелся действительно подходящий человек, который так. нужен государю и России. С этого дня царица настойчиво просит супруга сделать Хвостова министром внутренних дел.

Друзья продолжали готовить почву. Андроников осторожно старался убедить Горемыкина, что Хвостов будет полезен и для него. Он писал письма министру двора и дворцовому коменданту, ловко восхваляя нового кандидата. Он представил Хвостова состоявшему при императрице Марии Федоровне князю Шервашидзе, стараясь заручиться симпатией последнего. Делалось все возможное, чтобы создать благоприятную для Хвостова обстановку.

19-го числа друзья узнали от Вырубовой, что Его Величество примет Хвостова в день возвращения из ставки. Ликование было полным. Уговорили Вырубову принять Белецкого. 20-го он был у нее. Белецкий говорил о том же, что и Хвостов. Он рассказал о всех старых сплетнях об Орлове, Джунковском, Самарине, Щербатове, показал добытые из департамента полиции письма. Все было пущено в ход, чтобы доказать, как много он обо всех знает, как они с Хвостовым сумеют пресечь все интриги против Их Величеств, против Вырубовой и Распутина. Был составлен целый конспект данных для передачи царице.

Дамам казалось, что именно Белецкий и нужен Хвостову для заведования делом полиции. При нем нечего будет бояться и за жизнь Распутина. Он и Хвостов так любят бедного Григория Ефимовича и уж, конечно, защитят и уберегут его, ведь Старца надо защитить: только что приходившая к Анне Александровне жена Распутина очень жаловалась на то, что все нападают на ее мужа, клевещут, и все за то, что он так любит Их Величеств и так много всем помогает.

Вернувшись из ставки утром 23 сентября, государь в шесть часов вечера принял Алексея Хвостова. Аудиенция была продолжительной. После приема Хвостов и Белецкий были у генерала Воейкова. Затем Андроников пригласил меня на обед. С моим начальником мы решили, что я должен принять приглашение, и он уехал в деревню.

Моя квартира в Петербурге была в одном доме с квартирой Андроникова — на Фонтанке, знаменитый дом графини Толстой.

При встрече мы с князем раскланивались, затем во время войны он нанес мне визит, а позже в ставке я получал от него несколько раз журнал для передачи генералу Воейкову. А однажды получил икону с просьбой вручить ее срочно генерал-адъютанту Иванову. Так завязались отношения.

В назначенное время я был у князя. Гостеприимный хозяин выбежал встретить меня в прихожую со словами: «Здравствуйте, дорогой генерал, наконец-то вы пожаловали ко мне». Подхватив меня под руку, ввел в свой кабинет. Уютный кабинет. Удобная кожаная мебель Большой письменный стол весь заложен аккуратно сложенными папками с бумагами. Много книг. Свод законов в хороших переплетах. Стены сплошь увешены фотографиями иерархов церкви, бывших министров, дам. Громадный портрет Распутина рядом с большими фотографиями генерала Сухомлинова и его красавицы-жены.

Любезный хозяин хлопотал передо мной, стараясь усадить меня поудобнее. Уловив мой взгляд на портрете Сухомлинова, с каким-то сладострастием стал быстро говорить: «Да, мы были дружны когда-то. Дорого обошлось генералу то, что он отказал мне в дружбе. Очень, очень дорого. Когда его уволили, — продолжал с удовольствием князь, — я, конечно, связался с прелестной его супругой Екатериной Викторовной и передал ей мои горячие поздравления, а также добавил, что жду с нетерпением того дня, когда смогу поздравить ее и с арестом супруга». И князь разразился скверным ядовитым смехом и, чмокнув языком, стал говорить благочестивым тоном о своей дружбе со смотревшим из рамы почтенным иерархом. «А вот и Григорий Ефимович, — продолжал князь. — Умный мужик, о-о-очень умный. И хитрый. Ах какой хитрый. Но дела с ним можно делать. И его можно прибрать к рукам, и мы это пробуем».

Степенный лакей доложил, что обед подан, и мы прошли в столовую. Первое, что бросилось мне в глаза, это большой серебряный самовар, стоящий на столике в простенке между окнами. Крышка самовара и верхушка крана были украшены большими императорскими коронами. Весь самовар с подносом, полоскательной чашкой и водруженной на него трубой был очень красив и эффектен.

«Хорош, не правда ли», — с гордостью проговорил князь, делая широкий плавный жест в сторону самовара, и больше ни звука. Понимай как знаешь. Хочешь принимай за высочайший подарок. Были и такие наивные, которые верили в это.

За обедом (который был на редкость хорош), князь подробно рассказывал о готовящихся переменах, интересовался моим мнением о Белецком, которого иначе как Степаном не называл, говорил о его знании полицейского дела, его деловитости и трудоспособности. С особой серьезностью говорил о генерале Воейкове и иронически посмеивался над Вырубовой. «Что вы хотите — дама».

Было видно, что хозяин меня изучает. Приходилось быть начеку.

«Нет, представьте, дорогой генерал, будущий министр Хвостов говорит как-то мне: «Мы посмотрим». «Как мы посмотрим, — кричу я ему, — как мы посмотрим? Вы министр, вы должны работать, а не смотреть. Это мы, обыватели, мы можем смотреть на вас. Вот я, князь Андроников, обыватель, я могу смотреть. Я как зритель в театре, сижу в первом ряду и смотрю на сцену. А вы, министры, вы актеры. Вы играете, и, если играете хорошо, я вам аплодирую, а если плохо — я вам свищу. Свищу и буду свистеть, если вы будете плохим министром». Князь задребезжал мелким смехом, нехорошим смехом, и в маленьких глазах его бегали недобрые огоньки.

После кофе князь похвастался мне своей спальней-молельной. Громадная широкая кровать и целый угол икон. Как в доброе старое время у глубоко религиозного человека.

«Вот это больше всего понравилось Григорию Ефимовичу, — пояснил князь и продолжал: — Я люблю здесь уединиться, сосредоточиться, ведь я очень религиозный человек, верующий, набожный», — и князь истово перекрестился. А петербургская молва говорила совсем иное об этой спальне. Князь не любил женщин. Здесь, говорят, он принимал своих молодых друзей. А лики икон смотрели строго на нас, и свет лампады трепетал на них. Мне стало как-то неловко. Ведь не мог же он думать, что мне неизвестно то, что известно всему Петербургу.

При расставании князь сказал мне, что, как только состоится назначение Хвостова, он сейчас же пригласит меня, так как хочет со мной познакомиться. Через несколько минут мой автомобиль нес меня в Царское Село. Вот странный человек, думал я о князе. Ведь никакого места ему не надо. Никаких денег он своими интригами не заработает, и все-таки он интригует, подличает, как сподличал с Сухомлиновым. Вот и теперь проводит в министры Хвостова, выдвигает снова Белецкого. Для чего? Неужели только для того, чтобы играть в большую политику? Мысль перенеслась на Анну Александровну Вырубову, на императрицу. Впервые за мою службу три ловких политических интригана отнеслись к царице Александре Федоровне не как к императрице, а как к простой честолюбивой женщине, падкой на лесть и не чуждой послушать сплетни. Отбросив всякие придворные этикеты, они вели интриги с помощью подруги императрицы Вырубовой.

То, что нам, служившим Их Величествам, не могло прийти и в голову, со всей смелостью и цинизмом было проделано тремя друзьями: Хвостовым, Белецким и Андрониковым, использовавшим отсутствие государя, все внимание которого было занято войной.

26 сентября министр внутренних дел князь Щербатов был официально уволен от должности. За два дня до этого он был с докладом у государя. Государь, как всегда, милостиво и внимательно выслушал доклад и согласился на назначение одного рекомендованного министром губернатора. По окончании доклада, встав, государь, как бы конфузясь, объявил министру об его увольнении. «Я почувствовал, — писал мне позже князь, — что у меня гора с плеч сваливается, и я искренне сказал: — Покорнейше благодарю, Ваше Величество». Государь обнял князя, выразил сожаление и объявил о назначении его членом Государственного совета. Князь поблагодарил, но отказался, мотивируя это тем, что он должен вернуться в имение. Немного удивившись, государь ничего не сказал и молча пожал князю руку.

На другой день Щербатов получил фотографию императора с подписью. Министр был уволен без пенсии.

В тот же день 29 сентября вышел указ о назначении Алексея Хвостова управляющим Министерством внутренних дел. Друзья торжествовали. Андроников ездил по городу и, где можно было, хвастался торжествующим тоном: «Князь Щербатов велел спустить меня с лестницы, а я спустил его с министерства». Белецкий буквально не отходил от Хвостова и, когда тот делал визиты, сопровождал его на автомобиле и терпеливо дожидался его возвращения. После представления государю по случаю назначения Белецкий привез Хвостова к Андроникову, и там в спальне-молельной был отслужен благодарственный молебен. Служил приехавший из Москвы архимандрит Августин, друг Распутина.

Я получил приглашение от Хвостова побывать у него 29 сентября. Утром я приехал к министру, который еще был у себя на квартире. В гостиной ожидало несколько журналистов. Меня встретил сиявший от счастья Белецкий. Он расцеловал меня и повел к новому министру. В кабинете мне навстречу поднялся среднего роста толстяк с симпатичным, румяным с черной бородкой лицом, с задорными смеющимися глазами. Прическа ежиком, военные манеры. Он принял меня самым любезным образом. Говорил много и весело о предстоящей работе, о том, как надо прибрать к рукам Государственную думу и прессу, что, конечно, он и сделает. Сказал об охране несколько комплиментов и мило попросил жить в дружбе. Мы дружески распрощались.

В зале я вновь попал в объятия «Степана»: «Ну что, как, понравился?». Я, конечно, отвечал комплиментами, и мы расстались. Новый министр произвел на меня более чем странное впечатление. Такого министра, да еще внутренних дел, не приходилось видеть. Какой-то политический авантюрист. Но в те дни государь в разговоре с генералом Воейковым сказал следующее: «Мне Хвостова рекомендовал еще покойный Столыпин, когда тот был Нижегородским губернатором, когда Столыпин хотел уйти из министров и остаться только премьером».

Вместе с князем Щербатовым был уволен обер-прокурор Святейшего Синода Самарин, получивший предварительно краткое письмо об этом от государя. Царица Александра Федоровна за последние годы невзлюбила Самарина за принадлежность к кружку высшего московского общества, который вел агитацию против Распутина. В свое время она была против его назначения обер-прокурором, доказывая государю, что он не принесет успокоения в духовные сферы, и события подтверждали ее мнение.

При Самарине развернулось дело епископа Варнавы о прославлении мощей святителя Иоанна Тобольского. Уже более года тому назад Синод постановил канонизировать Святого Иоанна, но дело почему-то затянулось. Кафедру в Тобольске занимал епископ Варнава.

Он был выходцем из крестьян, огородником, пошел в монахи, дослужился до игумена и слыл за очень хорошего, деятельного и умного человека. Религиозный Петербург знал его. Он был вхож к великому князю Константину Константиновичу, был даже представлен Их Величествам, но на его беду уже давно, еще по Сибири, был знаком и дружил с Распутиным.

В 1912 году при поддержке Саблера (обер-прокурора Синода) Варнава был возведен Синодом в сан епископа, и так как за него хлопотал Распутин, то в известных кругах его стали бранить за необразованность, за то, что он из мужиков, был простым огородником, а стал епископом. Все доброе прошлое Варнавы было забыто. На нем срывали всю ненависть к Распутину.

Не получая никаких указаний из Синода о прославлении Святого Иоанна, епископ Варнава летом 1915 года обратился непосредственно к государю и получил разрешение Его Величества. В июне епископ Варнава прославил Святителя, а общество приняло это за канонизацию. Дело дошло до Синода, и, когда обер-прокурором был назначен Самарин, епископа Варнаву привлекли к ответу за неправильные действия. Обе стороны проявили большую страстность.

Обер-прокурор настаивал на том, что епископ не имел права действовать без ведома Синода, епископ же ссылался на высочайшее разрешение.

Самарин осложнил дело, придав ему выражение распутинского влияния на церковь. Вызвав епископа Варнаву в Петербург, Самарин не ограничился делом прославления, а начал выговаривать епископу за его дружбу со Старцем, упрекал его за поддержку Распутина и доказывать необходимость того, чтобы епископ Варнава доложил Его Величеству о непотребной жизни Распутина.

Варнава, оставшийся под епископским одеянием все тем же мужичком, покорно выслушал обер-прокурора, но, уйдя из Синода, рассказал своим друзьям обо всем, чему учил его Самарин. Рассказал и Вырубовой, и Андроникову. Передал Варнава и то, как непочтительно отзывались о государыне Самарин и тобольский губернатор. Рассказывал, что губернатор называл царицу сумасшедшей, а Вырубову так ругал, что и передать нельзя. О том же, что говорили Самарин и тобольский губернатор о Распутине, и говорить не приходится. Все это дословно передал епископ Варнава, и эти сведения были переданы во дворец.

Друзья вступились за Варнаву. Андроников взял его жить к себе на квартиру и стал его юридическим советчиком. Делу был придан серьезный характер. Государыня расценивала его как дело, затрагивающее верховные права монарха, имя императрицы, с помощью которого хотят умалить значение власти монарха, продолжить прежние интриги. Хвостов и Белецкий в разговорах с Вырубовой развивали именно эту точку зрения, а Хвостов даже ловко доложил ее и императрице.

Андроников как нельзя лучше руководил действиями епископа Варнавы. Самарин был уволен, а Святейший Синод командировал в Тобольск архиепископа Тихона (будущего Всероссийского Патриарха), который обследовал мощи Святителя, и канонизация Святого Иоанна была совершена по всем правилам церкви и без ущерба престижа верховной власти. Такое разрешение этого церковного дела уже после увольнения Самарина ясно показало, насколько был не прав Самарин, придав этому религиозному делу политический характер.

Увольнение одним указом Щербатова и Самарина произвело большое впечатление в общественных и политических кругах. Поднялась волна недовольства против царицы и государя. Недовольство было проявлено демонстративным образом. Относительно Щербатова всколыхнулись харьковские и полтавские дворянские и земские круги. По поводу увольнения Самарина на верховную власть ополчилась вся дворянская Москва.

В Петербурге после опубликования указа передние квартир уволенных министров были переполнены посетителями, оставлявшими карточки или расписывавшимися. Они получали много сочувственных телеграмм и писем. Газеты выражали сожаление об их уходе.

Полтавское губернское земство вторично единогласно выбрало князя Щербатова членом Государственного совета, и князь, отказавшийся принять это назначение от государя, принял его от земства. В то же время князя выбрали харьковским губернским предводителем дворянства, что, однако, не было утверждено чисто по формальным причинам. В обоих случаях при выборах в адрес верховной власти были высказаны резкие суждения.

На такое демонстративное проявление недовольства верховной властью тогда не было обращено должного внимания ни во дворце, ни со стороны окружавших государя лиц.

Мой начальник, видимо, не учитывал всего того, что происходило вокруг, или поддался бахвальству нового министра Хвостова. 29 сентября Воейков вернулся из имения. Его, конечно, стали рвать во все стороны. Я пришел с докладом и постарался представить ему ясно все, что творится вокруг императрицы. Я говорил о многом, хотя мне было известно, что Андроников уже успел информировать генерала обо всем по-своему. Генерал был озабочен, пыхтел, попыхивал сигарой и всем своим существом и краткими репликами давал понять, что все это нас не касается. На все воля Их Величеств. Мы расстались. Мне было грустно и тяжело.

В Петербурге считали, что генерал Воейков имел большое влияние на государя. Но это было не так. Генерал не имел никакого политического влияния. Государь воспринимал его как преданного военного и только. В последние месяцы генерал был в большой немилости у царицы Александры Федоровны. В августе генерал наговорил много ненужного Вырубовой о Распутине, что было передано императрице. Он занимал неясную позицию в вопросе смены великого князя Николая Николаевича как Верховного главнокомандующего. При конфликте Горемыки-на с министрами генерал высказал императрице, что Горемыкин не улавливает духа времени. Он поддерживал князя Щербатова. Все это очень не нравилось грсударыне, и она не стеснялась говорить о генерале в своем кругу довольно резко. Генерала предупреждали об этом. Предупреждал его и я, но генерал не верил.

Достаточно самодовольно и самоуверенно он ответил мне: «Вы ошибаетесь. Я только что видел императрицу и Ее Величество была со мной очень милостива».

Конечно, генерал имел полную информацию от друга его семьи Вырубовой. Но всегда ли Анна Александровна была с ним искренна и откровенна? Уверен, что не всегда. Для нее важнее была и императрица, и Распутин. Последний не любил Воейкова.

Шум и сплетни в Петербурге усилились с возвращением 28 сентября из Сибири Распутина. В политических кругах стали говорить об усилении реакции, о возросшем влиянии Старца. Стали открыто говорить о необходимости государственного переворота. Говорили, что так дальше продолжаться не может — необходимо назначение регента, которым мог быть великий князь Николай Николаевич. Походило на то, что сторонники великого князя, потеряв надежду на замышлявшийся переворот, теперь разрабатывали другую тактику. Слухи дошли до дворца. В имение Першино, где великий князь задержался дольше, чем ему было разрешено, было дано знать, что пора уезжать на Кавказ, и великий князь выехал в Тифлис.

Самые резкие суждения можно было слышать тогда и от некоторых из великих князей. Так, великий князь Николай Михайлович, бывая в английском клубе, открыто критиковал действия правительства и его внутреннюю политику.

Будучи приглашенным в те дни на завтрак к французскому послу Морису Палеологу, великий князь в присутствии английского посла Бьюкенена и одного приехавшего из Парижа генерала стал резко критиковать происходящее в Петербурге. Видя, что дипломаты его не поддерживают, великий князь начал горячиться, стал еще более резок и, наконец, заявил: «Господа послы, настоящий спектакль, на котором вы присутствуете в течение нескольких месяцев, не напоминает ли вам мартовскую драму 1801 года — смерть Павла I?». Удивленные дипломаты старались сгладить, замять неловкость. Великий князь окончательно рассердился, вскочил, бросился к выходу и уехал.

Об этом случае Морис Палеолог, с которым я сблизился после революции, живя в Париже, подробно и не раз рассказывал мне и даже подарил несколько страниц манускрипта своих воспоминаний, где был описан этот случай, предоставив мне право опубликовать его, когда я сочту нужным.

При таком настроении политических кругов государь выехал 1 октября на фронт, взяв впервые с собой наследника.

ГЛАВА XIV

1 октября государь выехал в ставку в Могилев. Кроме обычной свиты с государем выехали наследник и великие князья Павел Александрович и Дмитрий Павлович. С наследником ехали гувернер Жильяр и дядька — матрос Деревенько. Проводить в павильон приехали государыня со всеми дочерьми. Алексей Николаевич, стройный, красивый, в шинели солдатского образца, в защитной фуражке, перетянутый кожаным поясом, держался с сестрами важно. Иногда посматривал на свои высокие сапоги. Видимо, выезд в ставку очень льстил его самолюбию. Ведь он почти такой же большой, как и Дмитрий Павлович. И одеты они одинаково, только у того шашка да шпоры.

Отбыв в два часа дня, в семь были в Пскове. На станции государь принял доклад командующего фронтом генерала Рузского. Приехала из города великая княгиня Мария Павловна (младшая), дочь великого князя Павла Александровича. Она была старшей сестрой милосердия госпиталя Евгеньевской общины Красного Креста. Работала она хорошо и имела большую популярность у солдат и у офицеров. Обед с молодежью прошел особенно приятно и оживленно.

После обеда государь произвел на платформе смотр Псковскому кадетскому корпусу. Пропустив корпус церемониальным маршем, государь похвалил кадет за их молодцеватый вид, за блестящий смотр и велел освободить на несколько дней кадет от занятий. Наследник, стоя рядом с императором, с любопытством глядел на кадет, особенно на тех, которые были с ружьями. После смотра императорский поезд тронулся в путь под оглушительный крик опьяневших от счастья кадет и звуки «Боже, Царя храни».

Не думалось тогда никому о том, что произошло на этой самой станции полтора года спустя с участием того же генерала Рузского, о той трагедии отречения. Как все казалось тогда крепким и надежным, как все дышало молодым задором, весельем и счастьем.

На другой день государь остановился в Режице и на обширном поле произвел смотр 21-му армейскому корпусу. Совсем недавно корпус блестяще дрался на полях Галиции. Некоторые его полки успели переменить за время войны свой личный состав по три и даже по четыре раза. Артиллерийские орудия сгорели. На севере корпус вновь пополнялся. Государь с наследником тихо объезжал часть за частью.

Утро было ясным, солнечным. Настроение войск радостное. Вид корпуса деловито блестящ. Пропустив войска с распущенными знаменами мимо себя, и поблагодарив их за прекрасный боевой вид, государь еще раз объехал войска, обходил части, разговаривал с солдатами и офицерами, расспрашивая о службе, благодарил каждого за проявленную доблесть и геройство. После государь не раз называл этот корпус чудным.

Наследник жадно всматривался в солдат, ловил каждое слово. Все, что он видел и слышал, произвело на него большое впечатление. Такова была его первая встреча с боевыми частями.

3 октября утром приехали в Могилев. 4-го был праздник конвоя Его Величества. 5-го праздновали день Ангела наследника. Была отслужена обедня в присутствии государя и именинника. К царскому завтраку было приглашено около 50 человек. После завтрака государь с наследником и свитой катался на лодке по Днепру. День был чудесный. Настроение наследника самое праздничное. Еще вчера он получил все предназначавшиеся ему от семьи подарки. Больше всего был рад перочинному ножу. Он даже спрятал его на ночь под подушку.

Наследник размещался в спальне с государем. Ему поставили складную металлическую кровать рядом с государевой. Небольшой столик разделял их. На столике и над ним образки. Появилась в спальне и балалайка наследника в футляре. На небольшом шкафчике, что у стены, прибавилось фотографий. В большой комнате стало уютнее, теплее.

Наследник просыпался между 7 и 8 часами и начинал разговаривать с еще не проснувшимся государем. Видя, что отец хочет спать, наследник умолкал и терпеливо дожидался, пока ровно в 8 часов не входил камердинер будить Его Величество. После утреннего чая наследник шел в сад, где его встречал дядька Деревенько. Начиналась маршировка с палкой вместо ружья, причем пелись военные песни. После часовой прогулки начинался урок с Жильяром. Методичный, серьезный, доброй души Жильяр относился к своей задаче на редкость сознательно и ответственно, что было нелегко.

Завтракал наследник за общим столом, сидя слева от государя.

Он особенно любил, когда его соседом был великий князь Георгий Михайлович. Он шалил с ним, и государю приходилось иногда сдерживать сына. После завтрака — получасовой перерыв, а затем прогулка на автомобиле с государем. Уезжали за город и, выбрав хорошее место, гуляли. У берега реки разводили костер, строили печку, жарили картошку.

После прогулки подавался чай дома, а потом наследник, расположившись за своим столиком в кабинете государя, готовил уроки к следующему дню, поглядывая иногда на занимавшегося за своим столом императора.

Обедал наследник в 7 часов отдельно с Жильяром. В разговоре между ними подводился итог минувшего дня.

Перед тем как ложиться спать, Алексей Николаевич молился, громко читая все молитвы. Государь иногда поправлял его, когда он слишком быстро произносил молитву. Попрощавшись с сыном, государь уходил вновь работать в кабинет. Свет в спальне гасился, оставалось лишь мерцание лампадки перед образом.

В тот же день было опубликовано о пожаловании великой княгине Ольге Александровне Георгиевской медали «За храбрость». Великая княгиня много работала, руководя не только своим госпиталем, но и исполняла обязанности сестры милосердия. Ее очень любили солдаты и офицеры. 21 и 22 мая великая княгиня, будучи шефом 12-го гусарского Ахтырского полка, провела на позиции полка в зоне действительного артиллерийского огня противника. Она лично руководила перевязкой раненых гусар и артиллеристов и там же командующий 2-м кавалерийским корпусом поднес ей Георгиевскую медаль 4-й степени. В сентябре государь утвердил это награждение.

Тогда же 5 октября государь подписал манифест об объявлении войны Болгарии. Он был опубликован 7-го числа. Собственно говоря, это не удивило никого. О том, что царь болгарский — Фердинанд Кобургский — враг славянства, знали давно. Он давно находился под влиянием императора Вильгельма. Ждать от него благодарности России за то, что она когда-то сделала для Болгарии, не приходилось.

11 октября, в полдень, государь с наследником и свитой выехали из Могилева для осмотра некоторых войск Юго-Западного фронта генерал-адъютанта Иванова. В 9 часов утра прибыли в Бердичев, где государь принял доклад Иванова, а затем с наследником обошел на станции чинов штаба Южного фронта. В 11 часов отбыли в Ровно — место штаба генерала Брусилова. Там после доклада генерала сели в автомобили и отправились к войскам, которые были построены на обширном поле верстах в двадцати от станции. Погода была пасмурная, неприятная. Над полем реяли аэропланы-сторожа: как бы немцы не сделали налета. На днях цеппелин сбросил в Ровно несколько снарядов. Рассказывали, что впечатление было ужасно, особенно когда он реял над городом.

Государь с наследником обошел войска, беседовал с офицерами и солдатами, роздал некоторым награды, пропустил войска мимо себя и горячо их благодарил. Уже стемнело, когда Его Величество попрощался с войсками. Автомобили зажгли фонари. Крутом был какой-то хватавший за сердце хаос. Гремело оглушительное ура, играла музыка, пели «Боже, царя храни», все толпились к автомобилям. Откуда-то появилась группа сестер милосердия. Они бросились к наследнику, со слезами благодарили государя за то, что он привез наследника. «Спасибо, Ваше Величество, спасибо», — кричали они.

Государь остановился. Все столпились, облепили автомобиль. Государь стал раздавать медали сестрам. Кругом крики, восторг, слезы. Наконец автомобили кое-как тронулись. Было совершенно темно. Узнав, что вблизи на станции Клевань недалеко в лесу расположен перевязочный пункт, государь пожелал посетить его. Подъехали к небольшому зданию. Крутом мерцали факелы. Государь вошел в лазарет. Стал обходить раненых. Кругом доктора, сестры, офицеры, не верят своим глазам, как государь так близко к боевой линии. Государь с наследником подошел к раненым солдатам 58-го Пражского полка Якимчуку и Шелкушеву. Доктор что-то тихо докладывал государю. Раненые смотрели удивленно.

Государь вручил каждому медаль. Якимчук взял медаль и стал осторожно дотрагиваться до шинели государя. Он думал, что это видение, призрак. «Неужели это царь?» — тихо спрашивал Шелкушев.

Государь задержался около них. Когда садились в автомобиль, столпился весь персонал. Опять простые, искренние слова благодарности, слезы сестер милосердия. Опять ура с маханием платками. Было особенно хорошо на душе. Хотелось плакать.

В десятом часу императорский поезд продолжил свой путь. В 9 часов 13 октября были уже в Галиции, на станции Богдановка. Это был район армии генерала Щербачева, которого знали как умного, образованного генерала, хорошего человека. На автомобилях приехали к полю, где были собраны войска всех родов. После обхода и беседы с офицерами и солдатами государь поблагодарил войска за их геройскую службу и попросил передать привет и царское спасибо всем товарищам, которые не могли быть на смотре. Ура раздалось в ответ.

Когда оно стихло, государь громко и отчетливо произнес: «За вашу геройскую службу награждаю командующего армией генерала Щербачева орденом Святого Георгия 3-й степени». Все как-то замерло. Государь подал генералу большой белый крест. Щербачев растроганно поцеловал руку императору. Генерал Иванов надел крест на шею генерала.

Оправившись, Щербачев скомандовал: «Слушай на краул!». Звякнул отчетливо почетный прием. «Во славу нашего державного вождя — ура!» — скомандовал Щербачев, и ура понеслось по полю, пока государь знаком руки не прекратил его.

Ознакомившись по плану с ближайшим расположением наших войск и противника, Его Величество пожелал осмотреть Печерский пехотный полк. Это было в сторону противника. Генерал Пеанов старался отговорить государя от этой поездки, но тщетно. Царский автомобиль тронулся, а за ним потянулась вереница военных автомобилей. Каждый хотел сопровождать государя. На одном разветвлении дорог царский автомобиль остановился. Меня подозвал дворцовый комендант и отдал приказание, чтобы вся следовавшая за мной вереница автомобилей не ехала дальше, а здесь ожидала возвращения государя.

Генерал Иванов попросил о том государя; чтобы не привлекать внимания неприятеля, аэропланы которого то и дело появлялись над окрестностями. Место у леса, где расположился Печерский полк, на днях было обстреляно артиллерией противника.

До боевой линии было пять верст. Оставив автомобиль в лесу, государь с наследником и небольшим числом сопровождавших его лиц пошел к полку. Полк спешно выстраивался. Обойдя ряды, поговорив с солдатами и офицерами, император обратился к полку: «Я счастлив, что мог вместе с наследником повидать вас недалеко от ваших боевых позиций и мог лично от всего сердца поблагодарить за геройскую службу Родине и мне. Дай вам Бог дальнейших успехов и победы над дерзким и упорным врагом. Всем вам за боевую службу сердечное спасибо». Ура, не менее сердечное, чем слова государя, было ему ответом.

Вскоре автомобили неслись уже к войскам генерала Лечицкого. Это был выдающийся генерал, хороший человек, которого любили солдаты и офицеры. Уже позже, после революции, в добровольческой армии Деникина офицерство не ругало только двух генералов — Лечицкого да Щербачева. При отступлении в 1915 году в августе Лечицкий по собственной инициативе перешел со своей 9-й армией в контрнаступление и отбросил немцев. Своими армиями его поддержали Щербачев и Брусилов. В результате была одержана победа всего Юго-Западного фронта и взято много тысяч пленных.

Проехали около 50 верст. Уже наступал осенний вечер, когда мы подъехали к построенным войскам. Раздалась команда: «Парад, шашки вон, пики в руку, слушай на краул, господа офицеры!» Неслись звуки национального гимна. А высоко над полем реял сторожевой аэроплан. Издали доносилась артиллерийская канонада. Государь обошел фронт, сопровождаемый лишь Лечицким, генерал-квартирмейстером Головиным и дежурными. Наследник остался у автомобилей.

«Трудно передать словами, — рассказывал позже генерал Головин, — те чувства, которые были у каждого из нас. Ощущалась гордость принадлежности к великой русской армии, действительные герои которой представлялись своему державному вождю, выйдя из объятий смерти и перед тем, как опять вернуться на свой крестный путь».

Государь обходил медленно, всматривался в лица офицеров и солдат, иногда останавливался и спрашивал о полке, о службе. Он поражал знанием полков, частей, операций. После обхода Его Величество взял Наследника за руку и пошел с ним на середину поля. Тишина полная. Государь стал говорить. Говорил четко, просто, задушевно. Он благодарил войска за подвиги, призывал любить Родину, служить ей, как служили до сих пор. На поле стало еще тише, а потом грянуло ура, да какое ура! «Такого могучего ура я никогда не слышал, — говорил тот же Головин и прибавлял: — Да и не услышу».

Государь вернулся к начальствующим лицам. К нему подвели представленных к наградам. Каждому император сказал ласковое, бодрящее слово. По просьбе командира 2-го корпуса Сахарова Лечицкий попросил государя о помиловании находящегося на параде рядового Исакова, который еще совсем недавно был полковником и начальником инженеров 11-го корпуса. Исаков совершил проступок, был приговорен военно-полевым судом к расстрелу, но расстрел был заменен разжалованием в рядовые. Теперь в последнем бою Исаков проявил себя, как инженер содействовал взятию укрепленного пункта, и ближайшее начальство представило его к солдатскому кресту Святого Георгия. Командир корпуса Сахаров ходатайствовал о помиловании его с производством в первый офицерский чин, что поддерживал и сам Лечицкий.

Государь приказал вызвать Исакова. По полю понеслось: «Рядового 23-го саперного батальона Исакова к Его Императорскому Величеству-уу!». Далеко из рядов построения выделилась фигура и направилась к государю. Это был Исаков. В трех шагах он замер перед государем и взял на караул. «К ноге!» — скомандовал государь. Тот исполнил. «Твои командующий армией и командир корпуса доложили мне о проявленной тобой доблести при взятии опорного пункта на высоте. Награждаю тебя Георгиевским крестом 4-й степени». «Рад стараться, Ваше Императорское Величество», — ответил Исаков. Государь стал прикалывать ему белый крестик и продолжал: «Мне было также доложено, что при взятии этого опорного пункта тобой была проявлена не только замечательная доблесть, но и большое знание военно-инженерного дела. Рядовой Исаков, я возвращаю тебе все твои чины и ордена». Затем государь особенно задушевно, добавил: «Полковник Исаков, носите крест, который я вам сейчас накалываю, столь же доблестно, как вы его заслужили».

Слезы хлынули из глаз Исакова, он прильнул к руке государя, поцеловал ее. Текли слезы у Лечицкого, Сахарова, у всех генералов, у свиты, плакал старый Иванов. Наследник смотрел на Исакова широко раскрытыми глазами. Он даже взял государя за рукав.

Уже очень темнело, когда стали усаживаться в автомобили. Государь предложил Лечицкому: «Платон Алексеевич, хотите, я вас подвезу по дороге?». Тот ответил откровенно: «Никак нет, Ваше Императорское Величество, нам не по дороге, я слишком долго отсутствовал в штабе армии и мне нужно принять длинный доклад начальника штаба, он ждет меня». Некоторые переглянулись. Государь ласково улыбнулся и пожал руку Лечицкого. Автомобили двинулись. Всадники «дикой» дивизии бросились за ними по обеим сторонам дороги. Вспомнилась поездка на Кавказ, как провожали автомобили казаки с генералом Баратовым. Всадники отстали по знаку государя.

Скоро совсем стемнело. Один за другим летели автомобили с офицером Генерального штаба, который должен был вывести нас на станцию Богдановку, где нас ожидали императорские поезда. Но по пути мы сбились с дороги. Раза два меняли направление и, наконец, уже в полной темноте подкатили к горевшей огнями станции, но оказалось, что попали вместо Богдановки на станцию Волочиск. Мой автомобиль пришел за государевым. Автомобиль с дворцовым комендантом проскочил в Богдановку. На станции поднялся переполох. Там находился пункт питания княгини Волконской. Все бросились к государю.

Изумление и восторг были неописуемыми, особенно когда увидели наследника. Протелефонировали в Богда-новку чтобы подали императорские поезда. Приходилось ждать. Государь, видимо, довольный происшедшим, стал осматривать пункт питания. Время было самое обеденное. Никто, кроме наследника, не ел с утра.

Наследник питался бутербродами. Любезные хозяева пункта стали предлагать пообедать. Чем богаты, тем и рады! Быстро накрыли стол, и государь с наследником и Дмитрием Павловичем стали с аппетитом есть то, что давалось проходившим через пункт раненым. Как говорили, пункт обслужил за время войны уже 260 тысяч человек.

Незадолго до конца обеда мимо пронесли на носилках тяжело раненного в бою подпрапорщика. Государь подошел к нему, задал несколько вопросов, поблагодарил за службу, произвел в следующий чин. Раненый был в восторге. Персонал тоже.

Вскоре подошли поезда, и государь отбыл на север. Все был и уставши от дневной езды и пережитых впечатлений. Следующий день нигде не останавливались. В нашем вагоне велись несмолкаемые споры с генералом Дубенским и другими о вчерашнем дне. Некоторые находили, что не следовало подвергать государя риску, да еще с наследником, не следовало ездить в зону огня противника. Вопрос был спорным. Но впечатление от всей этой поездки, от всего увиденного и услышанного было самым сильным. Вера в войска, в конечную победу была полной. Досталось в пересудах и тому офицеру-колонновожатому который сбился с дороги и привез государя в Волочиск вместо Богдановки. Вспомнили, как в начале войны шофер по ошибке привез варшавского губернатора в зону неприятеля.

В ночь на 15 октября прибыли в Могилев. Ночевали в поездах.

Утром 15-го прибыла с дочерьми царица Александра Федоровна. Выехав из Царского 12-го вечером, государыня посетила Тверь, Ржев, Лихославль, Великие Луки и Оршу, где и осматривала лазареты, госпитали, перевязочные пункты и пункты питания. Государь с наследником встретили приехавших. В 12 часов все поехали в дом Его Величества, но жить царица с дочерьми осталась в поезде. Приезд государыни внес какое-то беспокойство и в свите, и в штабе. Надо сказать, что государыню вообще не любили. По-разному поводу о ней говорили, очень часто несправедливо, но не любили. Такова была судьба этой женщины, так полюбившей Россию и русский народ и старавшейся от всего сердца принести им пользу, но добившейся в последние годы лишь обратных результатов. Трагически сложилась ее судьба еще при старом режиме, до революции.

В этот приезд Ее Величества видна была ее холодность к генералу Воейкову и очень немилостивое отношение к генералу Поливанову, приезжавшему в ставку с докладом. После обеда 17 октября царица, удостоившая своим разговором всех высших чинов, не сказала ни одного слова Поливанову, что, конечно, было замечено и подвергнуто всяческим пересудам. И все, конечно, не в пользу государыни.

16 октября государь с наследником снимался с чинами штаба.

17-го государь, идя на обычные занятия в штаб, взял с собой наследника. При Алексееве государь объявил сыну, что награждает его медалью на Георгиевской ленте за посещение войск фронта. Восторгу наследника не было предела. Все его поздравляли, называли Георгиевским кавалером. А несколькими днями спустя генерал Иванов обратился к государю с телеграммой, в которой, указывая на посещение наследником 12 октября раненых в зоне дальнего огня неприятельской артиллерии, а также ввиду пребывания наследника 13 октября в районе расположения корпусных резервов 11-й и 9-й армий ходатайствовал о награждении великого князя Алексея Николаевича серебряной медалью на Георгиевской ленте 4-й степени. Это ходатайство явилось как бы оформлением пожалования Его Величества.

18 октября Их Величества с детьми выехали в Царское Село, куда и прибыли 19-го.

Последние два дня я провел в Москве. После бодрящей, здоровой атмосферы фронта я попал в отравленную сплетнями и интригами атмосферу тыла. Казалось, все и вся было настроено против правительства. Очень враждебно относились к царице. Вся интеллигентная Москва негодовала по поводу увольнения Самарина. Самарина любило все московское дворянство, уважало купечество и знала вся Москва с лучшей стороны. К нему особенно хорошо относилась великая княгиня Елизавета Федоровна. В Петербурге увольнение Самарина задело политические и общественные круги. Казалось, что увольнение Самарина обидело саму Москву. Бранили Петербург, бюрократию, правительство, и все это сгущалось в одном чувстве недоброжелательства к царице Александре Федоровне. Царица, Вырубова и Распутин были самыми ненавистными людьми для Москвы. Настроение недовольства переходило и на государя. Самарина чествовали банкетами. От официальных чествований Самарин отказался.

К всплеску негодования за увольнение Самарина был причастен и Джунковский. Московская аристократия не забывала своего любимца. Его выбрали в московское дворянство, устроили банкет. К двум этим именам прибавили пострадавшего князя Орлова. По московским рассказам, Орлов и Джунковский были чуть ли не единственными верноподданными государя, которых отстранили. Слышать все это было забавно. Здесь рассказывали небылицы о Петербурге и дворе. Многое шло из окружения великой княгини Елизаветы Федоровны. Чуть что, ссылались на Вырубову и сестру Джунковского. Насколько это было правильно, судить, конечно, было трудно, но в Царское Село, во дворец имена этих двух фрейлин уже давно были переданы. Первую связывали с кружком Самарина, вторую — с братом. Обеих считали подругами великой княгини Елизаветы Федоровны.

Какую-то странную роль играл градоначальник Климович. Он хотел всем угодить, но поругивал задним числом ушедшего князя Юсупова, которого ругали за прошлое многие из аристократии, опять-таки прибавляя, что ведь это было в Петербурге.

Среди купечества выделялся небольшой, но по духу революционный центр. Позже он проявил себя. Так оппозиция сплеталась с революцией, но буржуазной, купеческой. Не было только революционных партий. Вспоминался известный Зубатов, который давно говорил, что революцию в России сделают не революционеры, а общество, что и произошло в феврале 1917 года. Но в те дни это упускали из виду.

В Петербурге благодаря отсутствию Государственной думы было тихо. Но, побыв в других местах, я убедился, что в столице, в правительстве, велась небывалая по смелости политическая интрига, главные роли в которой исполняли: Хвостов, Белецкий, Андроников, Вырубова и Распутин. Скорый отъезд в ставку не позволил тогда сразу разобраться в происходившем, но было ясно, что начатая Хвостовым и Белецким интрига несет ко дворцу только грязь.

Поездки государя по фронту, осмотры войск, беседы с солдатами и офицерами, не говоря уже о беседах с высшими начальствующими лицами, производили самое благоприятное впечатление на войска, поднимали их настроение, содействовали успеху войны. 21 октября это было официально засвидетельствовано Георгиевской думой Юго-Западного фронта, постановившей: «Георгиевская дума Юго-Западного фронта на заседании 21 октября 1915 г. сочла своим долгом сказать о высоком значении изложенного в телеграмме верховной ставки от 16 октября сего года события: посещении 12 и 13 октября Его Императорским Величеством и наследником Юго-Западного фронта, причем Георгиевская дума считает, что присутствие императора на передовых позициях вдохновило войска на новые геройские подвиги и дало им великую силу духа, что, посетив воинскую часть, находящуюся на боевой линии, Его Императорское Величество показал пример истинной военной доблести и самоотвержения, что, пребывая в местах, неоднократно обстреливаемых неприятельской артиллерией, государь подвергал опасности свою жизнь, желая выразить лично войскам свои благодарность и пожелания дальнейшей боевой славы. На основании вышеизложенного Георгиевская дума Юго-Западного фронта единогласно постановляет: передать через старейшего Георгиевского кавалера генерал-адъютанта Иванова императору следующую просьбу: оказать войскам великую милость и радость, соизволив наградить себя орденом Святого Великомученика и Победоносца Георгия 4-й степени.

Постановление было подписано председателем генерал-лейтенантом Калединым и генералами Баташевым, Ломновским, Марковым, Ступиным, князем Барятинским, Стоговым и полковником Духониным.

Это постановление с орденом было направлено в Петербург с генералом свиты Его Величества князем Барятинским.

25 октября государь принял князя Барятинского в Александровском дворце в Царском Селе в присутствии канцлера императорских орденов графа Фредерикса.

Князь Барятинский доложил государю просьбу Георгиевской думы и, став на колени, поднес Его Величеству постановление и орден Святого Георгия.

Государь принял орден и послал генералу Иванову ответную телеграмму: «Сегодня генерал-майор князь Барятинский передал мне орден Святого Великомученика и Победоносца Георгия 4-й степени и просьбу Георгиевской думы Юго-Западного фронта, поддержанную Вами, о том, чтобы я возложил его на себя. Несказанно тронутый и обрадованный незаслуженным мной отличием, соглашаюсь носить наш высший боевой орден и от всего сердца благодарю вас, Георгиевских кавалеров, и горячо любимые мной войска за заработанный их геройством и высокой доблестью белый крест. Николай».

26 октября состоялось увольнение министра земледелия Кривошеина, сопровождавшееся милостивым рескриптом и пожалованием ордена Святого Александра Невского. Умный, ловкий, трудолюбивый Кривошеий занимал министерский пост более десяти лет. Ему едва ли не в большей степени, чем Столыпину, принадлежит заслуга принятия закона 1907 года о хуторах. Его не раз считали кандидатом на пост премьера. Но в последние месяцы он открыто стал на сторону общественности, на сторону прогрессивного блока.

На милостивый рескрипт Кривошеий ответил государю письмом, в котором писал: «Если мне и удалось быть сколько-нибудь полезным Вам, государь, и России, то только потому, что во всех моих начинаниях я имел великое счастье пользоваться Вашей могучей поддержкой. С ней работать было легко, а без нее ни у кого ничего не выйдет. За эту поддержку, за десять незабвенных для меня лет благосклонности Вашей позвольте принести Вашему Императорскому Величеству безграничную мою благодарность, а за все, в чем не сумел оправдать Ваших ожиданий или в чем погрешил невольно, прошу Вас, государь, великодушно забыть и простить». Так писал старый, умудренный опытом государственный министр, искренне оценивший значение работы самого государя.

Как мало походило это на речи тех министров, которые, входя впервые с докладом в государев кабинет, уже считали себя всезнающими и понимающими, готовыми поучать самого государя, забывая одно — он, государь, правил Россией двадцать лет, и за это время Россия преуспевала во всех отношениях.

Увольнение Кривошеина усилило слухи о реакции.

27 октября в 11 часов вечера государь выехал с наследником в Ревель. Его сопровождали генерал-адъютант Фредерике, Бенкендорф, Нилов, свита генерала Воейкова и Граббе, флигель-адъютанты, великий князь Дмитрий Павлович, Шереметев, Дрентельн и Саблин, лейб-хирург Федоров. С наследником ехал Жильяр.

28-го утром прибыли в Ревель. На вокзале встречал морской министр Григорович, местные власти, командующий Балтийским флотом вице-адмирал Канин, на которого после смерти адмирала Эссена возлагали много надежд.

Приняв почетный караул и начальников отдельных частей, государь начал объезд крепостных сооружений. Утро было холодное, морозное. Государь внимательно осматривал все постройки, выслушивал доклады, интересовался всем, смотрел войска. Наследник, держась около государя, вслушивался во все. На одном из укреплений полковник Дрентельн, с которым я был в добрых отношениях в течение десяти лет, отвел меня в сторону. «Ну что, — сказал он, кивая на Воейкова, — разгоняет всех, чтобы властвовать одному. Прогнали Орлова, Джунковского. Скоро уйду и я. А ваш дружит с Хвостовым?».

И Дрентельн, отлично знавший Хвостова, стал мне его отчитывать и доказывать, что никакого толку из его назначения не выйдет. Выйдет один скандал. Ему он и руки при встрече не подаст.

Я заступался за Воейкова, доказывая, что он тут ни при чем, что ему, как дворцовому коменданту, надо ладить со всеми, поддерживать хорошие отношения. Но Дрентельн был категорически настроен против Вырубовой и, если открыто не говорил, то давал понять, что он против влияния царицы. Отъезд прервал наш разговор.

Как все быстро меняется, думал я, сидя в автомобиле: Дрентельн, еще недавно любимец всей царской семьи и самой Анны Александровны, участник ее вечеринок, услаждавший всех игрой на рояле, сейчас был против них.

После завтрака государь посетил корабль «Европа» и несколько подводных лодок. Среди них были две английские, сумевшие проскользнуть в Балтийское море. Они потопили несколько германских боевых судов и пароходов. Лейтенантов английского флота Гутхорта и Кро-ли государь наградил орденами Святого Георгия. Один из них только что вернулся с моря, потопив немецкий корабль «Ундина». Рассказывали, что предварительно англичанин снял с «Ундины» маленькую собачку.

Государь много расспрашивал моряков об их действиях и, видимо, был очень доволен. О подвигах наших моряков писалось тогда мало. Все было тайной. Геройство наших моряков и их подвиги были видны воочию. Придворный фотограф сделал тогда много снимков и был немало удивлен, что все пленки затребовал дворцовый комендант для цензуры.

Государь осмотрел кораблестроительный завод Русско-балтийского общества и выразил восхищение продуктивностью его работы. Там достраивался, кажется, уже десятый по счету миноносец. Рабочие, стоявшие вплотную к царю, приветствовали его восторженно. Не имея времени посетить завод Беккера, государь лишь проехал по его территории. Рабочие были в восторге. Царь здоровался с ними. Посетив затем военно-морской госпиталь, государь вернулся в поезд. После чая государь принимал доклад Канина в присутствии Григоровича. В 9 часов вечера покинули Ревель. В 12 часов 15 минут прибыли в Псков. В вагон государя вошел генерал Рузский и пробыл там больше часа. Это многих заинтриговало, т.к. Рузский не ладил с генералом Алексеевым. Около двух часов поезд двинулся дальше.

29 октября государь смотрел войска Рижского укрепленного района. В 8 утра поезд остановился в Вендене. Для доклада прибыл командующий армией генерал Горбатовский. Он был в приподнятом настроении. Ночью его войска отбили десять немецких атак. Было чему радоваться. Погода ужасная, лил дождь. Около часа прибыли в Ригу. Все как будто замерло. Фабрики, заводы молчат. На Двине, где обычно лес мачт и труб, пусто. Только у мостов охрана на плотах бодрствует. Поезд тихо двинулся за город, за Двину. Проехали мимо сильно разрушенных домов. Подсевший в наш поезд жандармский полковник рассказал, какое сильное впечатление производят появляющиеся ночью цеппелины. Зловещий шум моторов среди ночной тишины и затем взрывы бомб действовали ошеломляюще. Сегодня утром уже был аэроплан.

Императорский поезд остановился за городом. Высоко в облаках летали наши аэропланы. Издали доносились выстрелы тяжелой артиллерии. Немцы в 16 верстах по одному направлению и в 25-ти по другому.

Недалеко от железнодорожного полотна построено несколько Сибирских полков, завоевавших во время войны вполне заслуженную славу. Некоторые части пришли из окопов. Государь беседовал с ними, благодарил их, желал успеха в борьбе с сильным врагом. Наследник был рядом и жадно ловил каждое слово. В ответ Горбатовс-кий провозгласил ура в честь государя. Кричали восторженно. Посетив после смотра вторую городскую больницу, государь отбыл из Риги.

30-го числа в 2 часа дня прибыли в Витебск. Шел дождь. Государь проехал в лагерное расположение 78-й пехотной дивизии. Полки этой дивизии стяжали бессмертную славу в боях на Карпатах и в Галиции. Здесь дивизия пополнялась. Придя сюда, дивизия вместо восемнадцати тысяч человек насчитывала лишь девятьсот восемьдесят. Остальные пали геройской смертью храбрых. Теперь дивизия была доведена до пятнадцати тысяч. Под проливным дождем государь обходил полк за полком и благодарил за подвиги. Перед прохождением полков государь заметил группу полковых дам, мокнувших под дождем, чтобы увидеть государя с наследником.

Его Величество послал флигель-адъютанта пригласить дам в приготовленную для него палатку, которой он не пожелал воспользоваться. На обратном пути в поезд государь заехал в собор. Он был переполнен народом. Народ стоял на улицах, несмотря на отвратительную погоду. В 5 часов отбыли из Витебска и в 8 вернулись в Могилев. Стоял теплый, хороший вечер. Остались ночевать в поезде, а на следующее утро государь с наследником поехали во дворец.

31-го числа наследник, шаля на стуле, ушиб левую руку. Появилась опухоль. Он провел беспокойную ночь и весь день 1 ноября оставался в постели. 2-го числа опухоль спала, но мальчик был бледен, и у него даже открылось небольшое кровотечение из носа. Тем не менее он был днем с государем в военном кинематографе. Показывали жизнь на фронте и операции Черноморского флота.

3 ноября — день рождения великой княжны Ольги Николаевны. Государь заказал молебен. Церковь была полна генералов, офицеров, солдат. К высочайшему завтраку было приглашено офицеров больше обычного.

4 ноября наследник был в кинематографе. На экране было показано, как он играл в саду со своей собакой Шот. Он остался очень недоволен собой. «Это очень мне не нравится, — заявил он. — Я занимаюсь здесь какими-то пируэтами. Шот и тот ведет себя умнее, чем я. Я не хочу, чтобы меня показывали в таком виде».

5 ноября приезжал с докладом Алексей Хвостов. В свите боялись, как бы не произошло какой-либо неловкости при встрече его перед высочайшим столом с Дрентельном. Был предупрежден государь. Однако враги встретились спокойно, пожали друг другу руку. Государь пристально смотрел на них.

В ночь на 6 ноября государь выехал с наследником для осмотра войск Южного фронта. Я накануне слег, простудившись еще в Ревеле. Лейб-хирург Федоров навестил меня и доложил, что я ехать не могу. Это была единственная за всю войну поездка, в которой я непосредственно не участвовал. Меня заменили мои помощники: полковники Управин и Невдахов, исполнительные, знавшие свое дело офицеры. Информацию о том, как прошла поездка, я имел, конечно, полнейшую.

7 ноября в 11 утра государь прибыл в Одессу, где на вокзале был встречен великими князьями Кириллом Владимировичем и Борисом Владимировичем. Приняв почетный караул и начальство, государь с наследником на автомобиле поехали в собор. Народ, учащиеся заполняли улицы. Играла музыка, с тротуаров неслись комплименты в адрес наследника. После молебна архиепископ Назарий благословил государя иконой Касперовской Божьей Матери, и государь поехал в порт. Там он посетил крейсер «Прут», который был оборудован из затонувшего в марте 1915 года турецкого крейсера «Меджидие», посетил госпитальное судно «Экватор» и корабль «Руслан».

После завтрака состоялся смотр на лагерном поле войскам из армии генерала Щербачева. Было собрано около 25 тысяч человек. Государь объезжал войска верхом, наследник — на автомобиле с министром двора. При прохождении казаков во главе их был походный атаман великий князь Борис Владимирович. Его прекрасный рыжий конь обращал на себя всеобщее внимание. Государь любил выдвигать великих князей, тогда как прежний Верховный главнокомандующий старался держать их в тени. Иногда даже незаслуженно третировал.

В Одессе государь покончил с вопросом о десанте против Турции. Предполагалась высадка целой армии в Румынии, поход на юг, захват проливов, занятие Константинополя. Кое-кто обсуждал даже вопрос, какая часть, моряки или нет, войдет первой в Царьград. Это была идея морских кругов, к которой сумели привлечь и государя. Была создана отдельная армия, командующим которой в октябре был назначен Щербачев, а начальником штаба — Головин.

Оба генерала перед поездкой государя в Одессу были вызваны в ставку, где Алексеев посвятил их в план проектируемого десанта. Сам он как будто был против него. Щербачев и Головин высказались категорически против десанта, считая его настоящей военной авантюрой. С ними согласился и Алексеев. Было решено, что в Одессе Щербачев доложит государю свое мнение и постарается убедить его отказаться от десанта. Алексеев обещал поддержать Щербачева.

В 4 часа государь принял Щербачева, который в откровенном подробном докладе доказал Его Величеству всю неприемлемость выработанного плана, его неосуществимость и опасность. Щербачев своей честной прямотой переубедил государя. Перед обедом Щербачев был приглашен к Его Величеству. Государь поблагодарил его за высказанную ему открыто правду относительно десанта. «Вы убедили меня, — сказал государь. — Я отменю десант. Все дальнейшие приготовления должны продолжаться, но уже чисто с демонстративными целями. Я особенно ценю вас за то, что вы высказали свою точку зрения, не задумываясь над тем, понравится она мне или нет». И государь назначил Щербачева генерал-адъютантом, поцеловал его и вручил ему генерал-адъютантские погоны и аксельбанты.

Тут же государь предложил Щербачеву снять китель и приказал камердинеру надеть генералу погоны с вензелями и желтые аксельбанты.

8 ноября утром император смотрел корпус войск недалеко от станции Бремеевки и остался очень доволен и видом, и подготовкой корпуса, насчитывавшего до 20 тысяч солдат. В 2 часа уже был смотр дивизии в Тирасполе, после чего поезд направился к границе Румынии и заночевал на станции Кульмской.

9 ноября в 9 часов утра императорский поезд прибыл в город Рени, что на юге границы с Румынией. Рени — небольшой городок Измаилского уезда Бессарабской губернии, расположившийся в садиках на левом высоком берегу Дуная, верстах в 70 от моря. Ниже его, на том же берегу, верстах в 40 — город Измаил, откуда начинался килийский рукав дельты Дуная, ниже — поселки Килия и Вильково и, наконец, море. Весь этот берег — южная часть нашей границы с Румынией. Верстах в 18 ниже Рени — Ферапонтов монастырь, где на берегу памятник: там при Николае I состоялась переправа русских войск через Дунай во время войны с турками. В 1915 году тут была построена дамба и наведен понтонный мост на ту сторону, где выше города Исакча была построена пристань. Это на случай нашего наступления на Турцию.

Дунай у Рени широк и величественен, мутно-желтого цвета. На противоположной стороне сперва обширные заросли камыша — так называемые плавни, а потом уже вдали твердый берег Добруджа.

В Рени по инициативе морских кругов была устроена так называемая экспедиция особого назначения на Дунае, своеобразная организация из разного рода войск, чинов и учреждений, во главе которого стоял капитан 1-го ранга флигель-адъютант Веселкин, энергичный и неглупый человек, умевший хорошо выпить, большой весельчак и хороший рассказчик анекдотов. Его знал и любил государь и называл толстяком. Он состоял в каком-то подчинении у ближайшего командующего армией, но вел себя самостоятельно и прославился борьбой с Министерством иностранных дел и его представителем в Румынии.

Целью экспедиции было снабжение Сербии необходимыми жизненными и военными запасами, но через нее приходило и кое-что существенное из Греции. Экспедиция состояла из 3 пассажирских и 11 буксирных пароходов, 130 больших шаланд, 15 брандеров с большим штатом чинов разных специальностей, солдат и офицеров. В нее входили и возводимые невдалеке укрепления для защиты реки Прут.

У Веселкина было три помощника, а адъютантом состоял лейтенант Самарский, которого государь знал по службе в Балтийском флоте. Он тоже был большим весельчаком, нарядным, как все моряки, покорителем сердец дамского общества Рени. Веселкин встретил государя на предыдущей станции Траянов Вал.

«Здравствуйте, мой наместник на Дунае», — пошутил государь, приняв рапорт Веселкина. До Рени Веселкин успел сделать весь доклад. Миссия его была сложной и деликатной. На этой почве у него и происходили всякие недоразумения с нашими дипломатами.

В Рени государь поехал в собор. Встреча была восторженной, собор полон народа. За день до приезда государя Веселкин обратился в местную городскую думу, созвал туда каких-то представителей населения всех национальностей и объявил им о предстоящем высочайшем приезде и о том, что он возлагает охрану Его Величества на местное население и что на них падет вся ответственность за пребывание государя в Рени.

Польщенные таким доверием, представители начали работу каждый по своей национальности. Особенно отличились евреи. В городке не осталось ни одного невыясненного, ни одного непроверенного обывателя. Мой помощник, вернувшись из той командировки, занятно рассказывал мне, как работали разные Мовши и Янкели в качестве начальников охранных участков. Лучше их трудно было работать.

Из собора государь поехал в штаб Веселкина, где в устроенной Веселкиным церкви отслушал краткий молебен. Государь осмотрел затем, как были размещены те два чудных образа в киотах, которые Их Величества пожертвовали Рени церкви для военных.

Об отзывчивости Их Величеств на все, что касалось веры и церкви, уже не раз писалось. О ней мало кто знал, а она была безгранична. Веселкин не забыл обратить внимание государя и на то, что под одной крышей с этой православной церковью размещалась и католическая часовня. К изумлению государя Веселкин доложил, что он сторонник объединения церквей.

Государь посетил лазарет, произвел смотр частям экспедиции и 3-й стрелковой Туркестанской бригаде, был восхищен ее великолепным видом. «Как гвардия», — сказал государь. Перед завтраком состоялось знакомство с представленными к наградам. Подойдя к почтенному ротмистру пограничной стражи Фоссу, государь спросил: «Сколько вы лет в чине ротмистра?». «Двенадцать лет, Ваше Императорское Величество», — ответил тот.

«Нахожу это вполне достаточным, — заметил государь. — Поздравляю вас с чином подполковника».

Иеромонаху экспедиции государь пожаловал орден Святой Анны 3-й степени. Едва ли кто был тогда счастливее его.

Завтракал государь в штабе, на пароходе «Русь». Главным блюдом завтрака были пельмени. Государю их подавали три раза. И хозяева, и повар были этим полыцены. С разрешения государя наследнику было предложено пиво. На вопрос Веселкина, понравилось ли пиво, наследник ответил серьезно: «Ничего себе, пить можно».

После завтрака государь с наследником объехал строившиеся укрепления. В двух верстах выше Рени в Дунай впадает Прут, по которому на север и идет наша граница с Румынией. У слияния рек — деревня Джурджелеты, у которой строилась батарея с крепостными орудиями. Тут остановился государь. Впереди за долиной Прута виднелся Галац на левом берегу Дуная. Около него Дунай делал поворот: он течет к нему с юга, а от него поворачивает на восток. В луку, образуемую рекой против Галаца, на правом берегу подошел отрог Добруджи, высота с седловиной, которую русские и прозвали Седлом.

Государь засмотрелся на Дунай, на Седло, на Галац. Дунай близок русскому сердцу. Здесь когда-то вершил свои подвиги Святослав Киевский. Здесь гремели Суворов-Рымникский и Румянцев-Задунайский. Здесь покрыли себя славой русские, сражаясь за освобождение Болгарии. Той самой Болгарии, которая выступала теперь против нас, благодаря чему и приходилось строить эти самые укрепления. Через год с небольшим с высоты Седла, на которую смотрел государь, немецкая артиллерия обстреливала наш Рени, и ее заставили замолчать те самые укрепления, которые осматривал теперь государь.

Государь беседовал с артиллеристами, устанавливавшими платформу, разговаривал с работавшими. Он интересовался всем.

Потом он снялся с чинами экспедиции, много беседовал с ними. При обратном проезде на вокзал народ бежал за царским автомобилем. Молдаване вставали на колени. Евреи были в особой экзальтации. На вокзале государь принял депутацию от румынских скопцев из пяти человек. Они поднесли кулич и икону. Крайне серьезный по осмотру день дальше длился как-то проще и веселее. Причиной этому были моряки.

К ночи императорский поезд двинулся дальше в путь. Ехали всю ночь и в 10 часов утра 10 ноября прибыли в Балту.

Балта — уездный город Подольской губернии на севере границы с Румынией, верстах в 5 0 к востоку от Прута и верстах в 250 севернее Рени.

Государь смотрел Кавказскую кавалерийскую дивизию, в которой был и Его Величества Нижегородский драгунский полк. Государь был в форме полка. Дивизия представилась великолепно. После прохождения государь разговаривал с каждым полком особо. Вахмистр 1-го эскадрона Нижегородского полка рапортовал Его Величеству, а вахмистр 1-го эскадрона Тверского полка рапортовал наследнику как шефу полка.

Этот вахмистр — Ковун — получил за войну четыре Георгиевских солдатских креста, а на Персидском фронте заработал три Георгиевские медали. Государь благодарил полки, а на прощанье особенно задушевно сказал: «Еще раз от всего сердца спасибо вам, мои богатыри». В ответ послышалось: «Рады стараться». Затем крики ура. Когда автомобили тронулись, народ бросился за ними. Полки, оставив строй, понеслись по обе стороны автомобилей. Они обогнали их, выстроились у станции и еще раз проводили государя восторженным ура. Было уже поздно. Очень холодно. Но настроение у всех было приподнятое. Смотр и встреча государя произвели на всех огромное впечатление. Очевидцы смотра говорили, что по задушевности это было нечто исключительное.

Утром 11-го государь прибыл в Херсон. На вокзале многочисленные депутации. От населения поднесли 33212 рублей на нужды войны. И тут восторг и энтузиазм при виде наследника. Посетив собор, государь смотрел войска, а через два с половиной часа был уже в Николаеве, где также смотрел войска и остался очень доволен. Вечером выехали на север, ночью 13-го вернулись в Могилев, а утром 14-го государь переехал во дворец. Он был очень доволен результатом объезда войск. На всем фронте от Ревеля до Черного моря войска пополнились и вновь представляли грозную силу. Вид людей был великолепен, настроение не оставляло желать лучшего. Государь рассказал о своем впечатлении генералу Алексееву. Наш летописец генерал Дубенский рассказывал об этом всем кому мог.

17-го ноября государь выехал в Царское Село, куда прибыл 18-го. Государь не любил возвращения в тыл после посещения фронта.

ГЛАВА XV

Государыня чувствовала себя нехорошо. Доктор Боткин вновь обнаружил расширение сердца и укладывал Ее Величество в постель. Царица не соглашалась и, когда кто-нибудь говорил, что у нее нервы, сердилась. Два последних месяца она больше, чем когда-либо, была подвержена влиянию со стороны Распутина, который действовал через Вырубову, как медиум. Сама того не замечая, царица ловко была вовлечена в сеть политических интриг, в которых главные роли исполняли Хвостов, Белецкий и Андроников. Они использовали Вырубову и Распутина. Эти интриги не могли не отразиться на нервах царицы.

Разыгрывался второй акт пьесы «Хвостовщина», первое действие которой закончилось назначением Хвос-това и Белецкого на высокие посты. Как уже было сказано, через два дня после их назначения, 28 сентября, в Петербург из Сибири вернулся Распутин. Находясь там, он с помощью телеграмм велел то, чего добивались в Петербурге через Вырубову Хвостов, Белецкий и Андроников. Вырубова действовала только по указанию Распутина. Против его воли она никогда не шла. Она в полном смысле была его медиумом.

Теперь с приездом Распутина случилось то, чего еще не происходило в верхах русской бюрократии. Хвостов и Белецкий цинично, откровенно вошли с Распутиным в совершенно определенные договорные отношения о совместной работе. Он должен был поддерживать выдуманные ими планы, продвигать их во дворце. Вырубова и Андроников должны были содействовать этой работе. Впервые два члена правительства фактически признали Распутина и его влияние.

Сейчас после возвращения Распутина у Андроникова состоялся обед, на котором были Хвостов, Белецкий, Распутин. Распутину был предложен следующий план. Прежде всего его обещали охранять, обещали поддерживать его перед Их Величествами как человека полезного, богобоязненного, любящего беззаветно царя и Родину и думающего только о том, как принести им пользу, помочь им.

Ему обещали регулярную денежную поддержку и выполнение его просьб, а также выдвинуть на пост обер-прокурора Синода человека, который бы хорошо относился к нему и исполнял его пожелания относительно духовенства. Уже подготовленный отчасти письмами Вырубовой в Покровское Распутин понял всю выгоду нового положения. Он пошел на соглашение.

Но в нем сразу же проявилась та самоуверенность, которая дается важностью занимаемого места и положения. Союза с ним искали министры и ничего за это не требовали, кроме поддержки на верхах.

Была усилена охрана Распутина. Хвостов и Белецкий цинично льстили Распутину и Вырубовой. Они нахваливали Распутина Анне Александровне. Хвостов доложил государю, что познакомился с Распутиным и находит его человеком религиозным, умным и нравственным. Все то нехорошее, что делает Распутин, является результатом влияния дурных людей. И от этих дурных людей Хвостов и Белецкий теперь будут оберегать его. Не будет скандалов, не будет пищи для газет. Так докладывал министр внутренних дел государю, так рассказывала царице Вырубова. Наконец-то нашелся министр, который понял Григория Ефимовича и знает, как надо ему помогать. Так казалось.

Распутину деньги на проживание давал Андроников. На экстраординарные расходы давал Белецкий. Андроников виделся с Распутиным ежедневно. Он был своего рода гувернером Старца, должен был принимать от Распутина все поступающие к нему просьбы, письма, разбираться в них и передавать Хвостову с Белецким. Но вся эта затея не удалась с самого начала. В квартире Распутина (Гороховая, 64) в его приемной с утра толпилось много народа. Люди всяких званий. Больше всего дам.

Бывали священники, иногда даже офицеры, очень молодые. Много несчастных. Распутин выходил в приемную и обходил просителей. Расспрашивал, давал советы, принимал письменные просьбы. Все очень участливо, внимательно. Иногда шарил у себя в карманах и совал просящим деньги. Одна интеллигентная женщина жаловалась, что муж убит, пенсии еще не вышло, а жить не на что: «Помогите, не знаю, что делать». Распутин зорко посмотрел на нее, потрепал свою бороду, быстро окинул взглядом просителей и сказал одному хорошо одетому господину: «У тебя ведь есть деньги, дай мне». Тот вынул из бокового кармана бумажник и подал что-то Распутину. Посмотрев, Распутин взял женщину за плечи, провел ее до выходных дверей со словами: «На, бери, голубушка, Господь с тобой». Выйдя на лестницу и посмотрев, что сунул ей Распутин, она насчитала пятьсот рублей.

Некоторым он давал записки к разным министрам. На восьмушке простой бумаги он ставил сверху крест. Затем следовало: «Милой, дорогой, сделай ей, что просит. Несчастна. Григорий», или «Прими, выслушай. Бедная. Григорий». Все было написано страшными каракулями и безграмотно.

Некоторых дам принимал особо, в маленькой комнатке с диваном. Иногда дамы выскакивали оттуда раскрасневшись. Некоторых по серьезным делам принимал по договоренности в назначенный час. Это устраивал ось через его доверенное лицо Акилину. Акилина договаривалась, сколько надо заплатить. Она же была шпионкой, приставленной Гучковым следить за всем, что делается у Распутина. Ее умно устроили как сестру милосердия для императрицы. Устроила, конечно, Вырубова.

Некоторые лица, получив такую писульку, исполняли просьбу и даже сообщали об этом по телефону на квартиру Распутина. Распутин бывал очень доволен. Некоторые рвали послание и отказывали в просьбе. Об этом просители обычно сами жаловались Старцу. Тот, как правило, говорил: «Ишь ты, паря, какой строгий. Строгий!».

При случае он говорил о таком нелюбезном человеке: «Недобрый он, недобрый!».

Установившийся на Гороховой порядок совершенно парализовал гувернерство Андроникова, которым хотели обуздать Распутина. Кроме того, Старец сам иногда невзначай приезжал к Хвостову или Белецкому на службу, что уже совсем не устраивало тех, так как они вообще хотели скрыть свой дружбу с Распутиным. Белецкий долго скрывал это даже от своей жены. Он же придумал держать Старца в руках двумя начатыми против него делами. Делами, которые при их естественном ходе могли совершенно скомпрометировать, если не потопить Распутина.

Еще летом того же года, проезжая на пароходе по Тоболу в сопровождении агентов, Распутин напился, наскандалил, оскорбил лакея и вообще вел себя так буйно, что по распоряжению капитана парохода был высажен на берег. Пострадавший лакей подал на него жалобу. Началось дело, которое попало в руки губернатора Станкевича, а тот препроводил его министру внутренних дел — ныне Хвостову.

Второе дело возникло тоже в Сибири летом. В пьяном виде Распутин позволил себе непристойно выразиться об императрице и об одной из великих княжон. Завели дело об оскорблении Их Величеств.

Дознание производилось в Тобольском жандармском управлении и было представлено в Петербург с весьма нехорошей для Распутина аттестацией. Оно попало в руки Белецкого. Хвостов и Белецкий, вместо того, чтобы дать делам законный ход, задержали их и решили тем самым держать ими в руках самого Распутина. Белецкий сообщил о делах Распутину. Тот струсил и просил не говорить о них даже Вырубовой. Но Хвостов и Белецкий, конечно, осведомили о них Вырубову и предстали перед ней доброжелателями Старца, которые постараются выручить его из этих грязных историй. Та, конечно, рассказала обо всем царице. Распутин сжался и стал побаиваться и Хвостова, и Белецкого. О первом он говорил одному своему приятелю: «Толстый-то ненадежен». О Белецком выразился так: «Уж больно много знает!».

Думая, что Распутин уже у них в руках, Хвостов и Белецкий решили удалить на некоторое время его из Петербурга для посещения святых мест и прежде всего Верхотурьевского монастыря. В качестве компаньона и руководителя решили приставить к нему его приятеля игумена Тюменского монастыря иеромонаха Мартемиана. Тот любил выпить и был лично известен Хвостову по службе в Вологодской губернии. Хвостов был уверен, что Мартемиан сумеет устроить интересное для Распутина путешествие, споить его и задержать надолго вне столицы. Деньги на поездку дадут Мартемиану. Игумена вызвали телеграммой в Петербург.

Этот план должны были поддержать находившиеся в Петербурге тобольский епископ Варнава и архимандрит тобольский Августин, оба приятели Распутина, простые люди. Они жили в квартире Андроникова из любезности князя. Их убедили в полезности планируемой поездки, и они обещали уговорить Распутина. Приехавший Мартемиан остановился также у Андроникова. У нас в доме острили, что у Андроникова целый монастырь. Когда приехал Мартемиан, стали реализовывать план. Хвостов лично занялся Мартемианом. Варнаву, Августина, Мартемиана хорошо снабдили деньгами. Получил хорошую сумму и Андроников за издержки гостившего у него духовенства. Распутин поддавался туго. Его задобрили тем, что Хвостов устроил назначение в Самару его недруга, тобольского губернатора Станкевича, а в Тобольск был назначен из Перми Ордовский-Танаевский, которого почему-то Распутин любил и за которого неофициально хлопотала Вырубова.

Распутин как будто соглашался на отъезд. С ним говорили о святых местах. Вырубова ничего не говорила. Тогда был сделан решительный шаг. Белецкий привез на квартиру Вырубовой оба дела Распутина и как доказательство расположения со стороны Хвостова и его, Белецкого, отдал эти дела Вырубовой с просьбой доложить об этом во дворце. Он подтвердил, что дела считаются окончательно ликвидированными. Вырубова благодарила.

С этого момента вся обстановка изменилась. Распутин успокоился. Он заявил категорически, что никуда из Петербурга не поедет. Вырубова уклонилась от каких-либо объяснений по этому вопросу. Хитрый мужик обманул министра и его помощника. Андроников заливался мелким смехом по поводу того, как опростоволосились министры. Духовенство уехало из его гостеприимной квартиры. А Хвостов уже позже рассказывал мне, что поездка была задумана им с целью сбросить Распутина с площадки поезда. Это должен был сделать игумен Мартемиан, которого даже назначили архимандритом. Все испортил Белецкий, который выведал у пьяного Мартемиана этот замысел и расстроил поездку. «Конечно, Белецкий перехитрил меня. Я оказался глупым младенцем», — говорил Хвостов. Лично я в этот замысел Хвостова не верю.

Получив оба дела из рук властей, Распутин стал смелее. Его силу признавал сам министр. Он стал наглее, не принимал ни руководства, ни контроля со стороны Андроникова, повздорил с князем из-за денег. Не одобрял князь его кутежи, рестораны и женщин. В этом отношении он был человеком скромным, к тому же антифеминистом.

Эту сторону жизни Распутина он порицал и открыто говорил о его безобразиях Вырубовой. Распутина это злило. Кроме того, он не встречал со стороны князя того раболепства, которое было у Хвостова, Белецкого и многих других. Князь все-таки держался с ним барином. Князь тяготил мужика, и Распутин хотел от него отделаться. Лишним Андроников стал и для Хвостова. Он успешно сыграл свою роль в его сближении со Старцем и Вырубовой и больше не был нужен. К тому же князь компрометировал своей близостью министра в Петербурге. Шокировал министра в политических кругах. Надо было заменить его кем-то другим. Выход нашел все тот же Степан, как называли обычно Белецкого.

По предложению Белецкого в Петербург был вызван из провинции легендарный жандармский полковник Комиссаров, гремевший в столице еще во время первой революции как офицер петербургского охранного отделения. Он был приставлен охранять Распутина, быть его постоянным компаньоном и собутыльником. Комиссаров был дружен с Белецким, предан ему и обязан ему многим по службе в прошлом. На него Белецкий мог вполне положиться. Пить, дебоширить с женщинами он мог как никто другой и в этом отношении являлся лучшим компаньоном для Распутина. Вырубовой было рассказано обо всех замечательных качествах Комиссарова, она осведомила о новом плане императрицу. Хвостов сделал доклад государю, представив дело так, что при новой комбинации Старец будет и охранен, и огражден от всех дурных извне на него влияний. Хвостов и Белецкий только возвысились в глазах Их Величеств от такой заботы об их друге.

Началось последнее действие пьесы. Комиссаров — высокий, здоровый мужчина с красным лицом и рыжей бородой, настоящий Стенька Разин — начал с того, что подстерег в павильоне приехавшую в Петербург Вырубову и разодетый в парадную форму представился ей, отрапортовав, кто он, и к кому приставлен. Смущение Вырубовой было безграничным. Остроумия Комиссарову занимать не приходилось. Распутин разъезжал на казенном автомобиле в сопровождении Комиссарова, который был произведен в генералы, но переоделся в статский костюм. Комиссарова по прежней службе в Петербурге хорошо знали все рестораны и ночные увеселительные заведения. Теперь он являлся туда с Распутиным как лицо официальное. Он командовал. Им отводились укромные кабинеты. Там и проводили время. Для ужинов и деловых разговоров с Хвостовым и Белецким была снята конспиративная квартира. Там сговаривались, как действовать.

Хвостов и Белецкий, пользуясь Вырубовой, доводили до сведения дворца все, что им было нужно и в каком им было угодно свете. В то время как Хвостов действовал путем официальных докладов государю, Белецкий делал доклады Вырубовой для передачи сведений императрице, чтобы склонить ее на сторону Хвостова. Белецкий приносил все те сведения, которые могли опорочить неугодных им лиц. Приносились сведения, касающиеся и великих князей, читались перлюстрированные письма. Вырубовой вручались заметки, конспекты, о которых надо было доложить императрице. У Анны Александровны образовалась своеобразная кухня по интригам против тех лиц, которых новый министр считал нужным отстранить от центра. Обо всем Вырубова докладывала царице. Больших интриг, чем те, которые вели Хвостов, Белецкий и Вырубова, при дворце никогда не было. В глазах Вырубовой Белецкий с его вкрадчивым, бархатным голосом был лицом всезнающим. Казалось, что при нем и безопасность Распутина, и безопасность царской семьи, а стало быть, и России, была налажена лучше, чем когда-либо.

Белецкий был официально принят императрицей, удостоился беседы и благодарности за заботы о Распутине. Положение Хвостова и Белецкого казалось прочным, как гранит. В этом едва ли не самую главную роль сыграла Вырубова.

Бытовало весьма распространенное мнение, что Анна Александровна была глупой женщиной. Многие говорили об этом категорически. Но это не так. Она не блистала особым умом, но и не была глупа. Чтобы удержаться в фаворе у Их Величеств в течение двенадцати лет под напором всеобщей ненависти, надо было обладать определенным разумом. Ее святые глаза, наивная улыбка и казавшийся искренним тон помогали ее карьере.

Не надо забывать и о том, что за нею стоял ее отец — мудрый и умный Танеев. Вырубова втянулась в политическую интригу. Новые друзья, конечно, использовали ее для того, чтобы доводить до сведения дворца все, что находили нужным. Сначала интриговали против Горемыкина, проводя на его место самого Хвостова. Интриговали против министра финансов Барка, продвигая на его место своего человека графа Татищева из Москвы.

Все эти интриги объяснялись в Петербурге довольно легко. Этим усердно занимался Андроников, которого Хвостов стал отстранять и отношения с которым становились все более и более натянутыми. Просачивалось в публику и все, что делалось около Распутина. Слухи появлялись в редакции газет, муссировались, доходили в разные круги общества, до военных включительно. Сплетни кончались скабрезными намеками на дворец. Только влиянием во дворце объясняли этот сплошной политический скандал, что разыгрывался Хвостовым.

О многом из рассказанного я докладывал генералу Воейкову. Воейков всей душой ненавидел Распутина и видел в нем только вред. Он неоднократно говорил о нем с Вырубовой, которая была подругой его жены. Однажды Вырубова передала разговор царице, а та пожаловалась даже государю и несколько изменилась по отношению к Воейкову. Вырубова осведомила Белецкого. Друзья поняли, что в этом есть участие и генерала Спиридовича, и стали придумывать, как бы дать ему повышение, но удалить из Царского Села. Было использовано во вред мое новое семейное положение. В ноябре я женился вторым браком на москвичке. (После революции в Париже мы развелись, и я женился в третий раз на дочери генерала Гескета Нине Александровне.)

В то время хотели сменить петроградского градоначальника. Меня называли как кандидата на эту должность. Хвостов отверг мою кандидатуру. Князь Оболенский остался на своем месте. Мне Белецкий по поручению Хвостова предложил пост астраханского губернатора и атамана астраханского казачьего войска. С назначением так спешили, что мне на квартиру были доставлены из министерства некоторые дела по Астрахани, особенно интересовавшие тогда министра. На все уговоры Белецкого я отвечал, что ничего не ищу и очень доволен моим положением при государе. Но делавшееся мне предложение было настолько лестным, что Белецкий с Хвостовым не оставили своего намерения убедить меня принять его. Царице через Вырубову было доложено, что я настраиваю Воейкова на Хвостова, о чем та в свою очередь сообщила государю.

24 ноября государь выехал в ставку с наследником. На другой день прибыли в Могилев.

В тот же день генерал Воейков пригласил меня и сообщил, что телеграммой на его имя министр внутренних дел предлагает мне пост астраханского губернатора, который я должен совмещать с должностью атамана астраханского казачьего войска. Генерал поздравил меня, но я не принял предлагаемого назначения. Генерал убеждал меня подумать хорошо и просил зайти с окончательным ответом на следующий день утром. Утром я подтвердил мой отказ, и генерал послал соответствующую телеграмму в Петербург. Там были удивлены, и Белецкий снова говорил Вырубовой о том, что я порчу отношения генерала Воейкова и Хвостова, это вредит делу. Царица письмом в ставку предупредила об этом государя и просила не назначать меня петербургским градоначальником. Для меня лично это было к лучшему.

26 ноября, день Святого Великомученика и Победоносца Георгия, покровитель нашего ордена «За храбрость», был отпразднован в ставке величественно. Были вызваны Георгиевские кавалеры по одному офицеру и по два солдата из каждого корпуса. Так же и от флота. В десять утра Георгиевские кавалеры были построены перед дворцом. На правом фланге стоял великий князь Борис Владимирович. Государь с наследником обошел кавалеров, поздоровался и поздравил с праздником. Отслужили молебен. Прошли церемониальным маршем. Государь поблагодарил отдельно офицеров и солдат. Алексеев провозгласил ура державному вождю русской армии и Георгиевскому кавалеру! Затем была обедня и завтрак. Государь пришел в столовую солдат-кавалеров и выпил квас за их здоровье. После завтрака офицеров, на котором было 170 человек и сам государь, Его Величество обошел офицеров и разговаривал буквально с каждым. Это заняло полтора часа и произвело на всех огромное впечатление. Когда после обхода государь поздравил кавалеров с производством в следующий чин, восторг выразился криками ура и достиг апогея.

Праздник вселял глубокую веру в победоносный исход войны. Но пришедшие газеты влили ложку дегтя в бочку меда. В «Биржевых ведомостях» была помещена статья Пругавина «Книга Илиодора», в которой говорилось о книге «Святой черт», где под именем Илиодор выступал его бывший друг Распутин. Сердце сжималось за тыл, за все то, что происходило в Петрограде djrheu Хвостова, Белецкого, Распутина и Комиссарова.

27 ноября ставку покинул, уехав в Одессу, флигель-адъютант Саблин. Его назначили командиром одного из батальонов гвардейского экипажа. После Вырубовой Саблин был самым близким лицом для царской семьи. Государыня считала его верным и преданным другом государя. «Он наш», — говорила не раз государыня в кругу близких людей. Мужу она писала: «Его жизнь так слилась с нашей за все эти долгие годы, когда он разделял с нами радости и горести, что он вполне наш и мы для него самые близкие и дорогие». Государыня очень жалела, что Саблин покидает ставку и что государь лишается его общества. В это время императрица составила список тех, кого она считала «нашими» и «не нашими». В числе «наших» был и адмирал Веселкин. Но когда царица узнала, как он неодобрительно относится к Старцу, он был вычеркнут из «наших». Один из камердинеров не преминул предупредить об этом Веселкина письмом.

28 ноября полковник Дрентельн, исполнявший после ухода князя Орлова его обязанности по военно-походной канцелярии Его Величества, был назначен командиром 7-го лейб-гвардейского Преображенского полка с производством в генерал-майоры и с назначением в свиту Его Величества. Назначение почетное, милость большая, и в то же время удаление от государя.

Умный, образованный, тактичный, едва ли не единственный из свиты государя человек, который разбирался в политических событиях государственной важности, он десять лет нес на себе всю тяжесть работы по военно-походной канцелярии, так как Орлов работать не любил. С Дрентельном государь любил разговаривать. Ему прочили хорошее будущее возле государя. Он мог быть действительным воспитателем наследника. Десять лет служил при императоре, долгое время пользовался расположением царицы. Одно время дружил с Вырубовой. Вместе увлекались музыкой.

Когда-то его познакомили с Распутиным, но Дрентельн не пришел от него в восторг и не подружился с ним. В последние годы считал Распутина несчастьем для России, для царской семьи. Этого было достаточно, чтобы царица стала причислять Дрентельна к тем, кто шел против нее. Понимая, что положение его становится шатким, он принял новое назначение с радостью. Уход Дрентельна явился потерей для дела военно-походной канцелярии. Начальствовать стал полковник Кирилл Нарышкин, один из друзей детства государя, человек невзрачный, скромного ума, со странностями, вегетарианец. Но он был сыном гофмейстерины Елизаветы Алексеевны Нарышкиной.

ГЛАВА XVI

1 декабря в Царском Селе в государевом дворце скончалась фрейлина княжна Софья Ивановна Орбельяни. Несколько лет она была прикована к постели параличом и медленно угасала. Ее очень любила вся царская семья. Когда-то княжна была близка к государыне. Дружба царицы с Вырубовой и болезнь Софьи Ивановны оттеснили ее. С княжной отходили в вечность последние воспоминания о тех годах, когда молодая, веселая, здоровая царица Александра Федоровна ездила с княжной верхом, в Крыму, была свободна от сомнительных влияний. Но все, увы, прошло. «Еще одно верное сердце ушло», — сказала с грустью императрица. Императрица Мария Федоровна приезжала на панихиду из Петрограда. Царица Александра Федоровна с дочерьми присутствовала на панихидах, на выносе, на похоронах. 3-го все было кончено. Царица в то утро причастилась Св. Тайн. Было ясно, но холодно, пятнадцать градусов мороза. Потом пошел снег.

3 декабря государь с наследником выехал из Могилева для осмотра войск гвардии. Эта поездка едва не стоила жизни наследнику. Еще накануне Алексей Николаевич простудился и схватил сильный насморк. 3-го от сильного чиханья началось кровотечение, продолжавшееся с перерывами весь день. Это было уже в поезде, в пути. Лейб-хирург Федоров признал положение опасным и вечером посоветовал государю вернуться в Могилев. Императорский поезд повернул обратно, а царице была послана телеграмма с просьбой приехать на 6 декабря, день Ангела государя, в Могилев. Утром 4-го приехали в Могилев. Наследник очень ослаб. Температура 39 градусов. Федоров доложил государю, что считает необходимым немедленно везти больного в Царское Село. Государь съездил в штаб, и в 3 часа выехали в Царское Село. Днем температура спала, самочувствие улучшилось, но к вечеру жар поднялся. Силы падали, кровотечение не унималось. Несколько раз останавливали поезд, чтобы переменить тампоны в носу. Ночью положение ухудшилось. Голову лежавшего наследника все время поддерживал матрос Нагорный. Два раза мальчик впадал в обморок. Думали, что умирает. В Царское послали телеграмму, чтобы никто не встречал.

В 6 часов 20 минут утра больному стало лучше. Кровотечение прекратилось. В 11 часов утра поезд подошел к павильону Царского Села. Встречала одна императрица. Государь успокаивал ее, сказав, что кровотечение прекратилось, стало лучше. Царица спросила Жильяра, когда именно перестала идти кровь. Тот ответил: «В 6 часов 20 минут». «Я это знала», — сказала императрица и показала полученную от Распутина телеграмму, в которой значилось: «Бог поможет, будет здоров». Телеграмма была отправлена Распутиным в б часов 20 минут утра.

С большой сторожностью больного перевезли во дворец. Вновь открылось кровотечение. Сделали обычное прижигание железом, не помогло. Царица была вне себя от отчаяния. Бедный мальчик лежал белый как воск с окровавленной ватой у носа. Казалось, что умирает. Царица приказала вызвать Григория Ефимовича. Он приехал. Его привели к больному. Распутин подошел к кровати. Пристально уставился на больного и медленно перекрестил его. Затем сказал родителям, что серьезного ничего нет, им нечего беспокоиться. И как будто усталый, он вышел из комнаты. Кровотечение прекратилось. Больной мало-помалу оправился. Естественно, что императрица приписала спасение сына молитвам Старца. Вера в Старца, в его причастность к Богу еще более окрепла в ней. Она была несокрушима, как гранитная скала. В ней была вся сила Распутина.

Стояла настоящая северная зима. По вечерам мороз доходил до 20 градусов по Реомюру. Снегу было много. Однажды Кегрес, царский шофер, произведенный во время войны в прапорщики, катал меня на сконструированном им автомобиле-санях. Мы летели целиной по снежному полю, преодолевая сугробы.

Надо было видеть удивление останавливавшихся на дороге крестьян, когда наш автомобиль-сани пересекал их дорогу и несся по ровному полю вдоль нее. На одном из заводов были заказаны двое автомобиль-саней для Его Величества и такая же машина для моей части. После войны, уже во Франции, Кегрес, выросший в компаньона «Ситроена», сконструировал по этому образцу машину, на которой пересек Сахару.

В один из тех зимних вечеров меня посетил в Петрограде необычный гость — известный революционер Бурцев. Горячий патриот, социалист, Бурцев после объявления войны стал на позицию защиты Родины и борьбы с врагом до победного конца. 3 сентября 1914 года он приехал в Россию и был арестован на границе. Тогдашние руководители Министерства внутренних дел Маклаков и Джунковский не понимали всей выгоды правительства в приезде Бурцева, не понимали, как можно было его использовать. Его предали суду за прежние преступления, судили и по суду в феврале 1915 года сослали в Туруханский край. В августе того же года благодаря заступничеству французского посла Мориса Палеолога Его Величество даровал Бурцеву помилование. Вернувшись из Сибири, Бурцев поселился в Твери, откуда выезжал иногда в столицу. И вот однажды вечером меня вызвали по телефону в моей петроградской квартире. На мой вопрос: «Кто говорит?» — я услышал — «Владимиров».

— Какой Владимиров? Я не имею чести знать вас, кто вы такой?

— Я Бурцев, Владимир Львович Бурцев, — послышался ответ.

У меня, знавшего Бурцева отлично по его революционной деятельности и по его литературным трудам, но никогда его не видевшего в глаза, как-то невольно вырвалось: «Ах, это вы, Владимир Львович, здравствуйте, чем могу служить?».

В постоянной борьбе с революцией как-то невольно становятся знакомы ее деятели, и при столкновении с ними в жизни на этой почве происходят довольно курьезные случаи. Бурцев хотел повидаться со мной. Я предложил приехать ко мне на ту самую квартиру, куда он мне звонит, через два часа, ровно в 8 часов вечера. Он, видимо, удивился и обещал приехать.

Повесив трубку, я невольно улыбнулся. Ко мне, начальнику государевой секретной охраны, приедет Бурцев и приедет без всякой конспирации, открыто. Чего только не делает война и общий фронт против немцев. Взгляд упал на книжные шкафы, где целая полка была занята изданиями Бурцева: «За сто лет» и «Былое». Я перелистал «За сто лет», считавшуюся редкостью. Стал перебирать в памяти прошлое Бурцева. Вспомнил, как он уговаривал моего начальника Зубатова начать работать на революцию, против правительства. Вспомнил, как он, шеф красного розыска, пытался всегда все выпытать, узнать у собеседника. Как он выпытал ловко в свое время у Лопухина, что Азеф был шпионом. Многое пришло на память. Надо быть осторожным. Что ему нужно?

Ровно в 8 в передней раздался звонок. Я открыл дверь. Встретились, как старые знакомые. Я попросил гостя в кабинет, предложил кресло около письменного стола, сам сел на свое кресло за столом. Бурцев осматривался, сморкался с холоду, протирал очки. Книжные шкафы привлекли его внимание. Посмотрел на стену за моей спиной.

Бурцев начал с просьбы дать ему ту мою книгу, что я написал об Азефе. Я разъяснил, что специальной книги о нем я не писал, но что в изданной мной книге «Партия социалистов-революционеров и ее предшественники» много о нем говорится. Я предложил ему эту, только что изданную книгу. Он с любопытством стал рассматривать довольно объемный том. Разговор завязался. Бурцев сел на своего конька — Азефа. Он уверял меня в провокаторстве некоторых чинов политической полиции. Уверял меня, что, давая сведения генералу Герасимову, Азеф в то же время готовил цареубийство. Я просил предоставить доказательства, назвать соучастников. Бурцев отвечал, что не имеет права назвать их, но довольно туманно рассказывал, как готовилось покушение на государя в Ревеле и как этому способствовал какой-то весьма важный чиновник, носивший мундир и ордена. Я повторил, что без имен все это бездоказательно. Не доказана ни провокация в данном случае Азефа, ни вина Герасимова.

Затем разговор перешел на войну, на правительство. К моему большому удивлению, передо мной был не социалист-интернационалист, а русский патриот. Я нападал на него за ту систематическую ложь, что преподносят читателям в своих газетках наши революционеры-эмигранты.

«Ну вот вы, Владимир Львович, издаете вашу газету. Думаете, что это серьезный орган. И вдруг я нахожу в ней статью «Три бога». И по той статье оказывается, что я, полковник Спиридович, один из трех богов, встречаю иногда в Царском Селе Распутина, затем императрицу Александру Федоровну и везу их обоих на свидание в какую-то парикмахерскую. Вы понимаете, Владимир Львович, что все это настолько неправдоподобно, настолько смешно и нелепо, что на этот вздор даже не сердишься. Над ним просто хохочешь. А ведь ваша газета претендует на серьезность. И вы считаетесь крупным публицистом. Ну разве это не стыд? Ну где же тут серьезность?».

Бурцев был смущен, а я, достав из шкафа его газету, показывал ту злосчастную статью, которая думала утопить и меня, и еще двух богов. Сконфуженный Бурцев оправдывался, что статья была прислана ему одним чиновником из департамента полиции. Он интересовался государем, его привычками, что он читает, говорят ли ему правду лица, его окружающие. Спрашивал, веду ли я дневник, и настойчиво советовал писать и записывать все, что происходит вокруг меня.

Не обошлось и без курьеза. За дверью в соседней комнате послышался густой бас и чей-то разговор. Бурцев насторожился. Я успокоил его, сказав, что там больная и что к ней пришел доктор. Бурцев заинтересовался моей библиотекой. Я похвастался некоторыми редкими революционными изданиями и показал ему его «За сто лет», ставшую уже тогда библиографической редкостью. Он был доволен. Книги нас как-то сблизили. Я предложил гостю чаю. Казак Андрей подал нам. Разговор пошел проще.

А пока мы разговаривали, на Фонтанке около нашего дома суетились наблюдавшие за Бурцевым филеры охранного отделения. Установив, что наблюдаемый вошел в мой квартиру, они были в смятении. Сообщили начальнику отделения. Тот доложил Белецкому, который осведомил даже Хвостова. Когда же Бурцев ушел, я доложил по телефону кратко дворцовому коменданту, а на следующий день рано утром рассказал ему все подробно. Я оттенил, какую большую пользу могло бы извлечь из его приезда правительство, если бы Маклаков и Джунковский не поступили с ним так нелепо.

В десять утра при очередном докладе Воейков доложил государю о моем свидании. Посмеялись. И когда Хвостов на аудиенции стал докладывать об этом государю, Его Величество сказал смеясь: «Знаю, знаю» — и сам сообщил министру те подробности, о которых тот не мог знать, так как я никому, конечно, кроме моего начальника, об этом не говорил.

12-го днем государь выехал в ставку, но уже без наследника. Вместо графа Бенкендорфа ехал гофмаршал князь Долгоруков (среди друзей Валя). Сопровождали флигель-адъютанты Нарышкин, Мордвинов, Силаев. Прибыв на следующий день в Могилев, государь принял в поезде доклад Алексеева и около полуночи отбыл на юг.

В пятом часу 14 декабря прибыли в Киев. После сильных морозов Царского Села здесь нас встретила оттепель. Государь принимал в поезде высшее начальство. Приехали и оставались у государя до отхода поезда сестры — великие княгини Ксения Александровна и Ольга Александровна и великий князь Александр Михайлович.

15 декабря в 8 часов утра государь приехал на станцию Черный Остров Подольской губернии. Кругом обширные черные поля. Грязь непролазная. Но погода летняя, хорошая. Государь принял доклад генерал-адъютанта Иванова и рапорт начальника гвардейского отряда Безобразова. Встречал почетный караул Кавалергардского полка. Было странно видеть их в черных дубленых полушубках. На соседнем поле выстроилась 1-я гвардейская кавалерийская дивизия, а также два казачьих полка и три конные батареи. Объехав все части, государь пропустил их мимо себя.

Граф Фредерике прошел мимо государя на правом фланге 4-го эскадрона конной гвардии как шеф эскадрона. Держался на коне отлично, чем поразил всех. Великий князь Дмитрий Павлович был перед взводом 1-го эскадрона. Кавалерия, несмотря на полтора года войны, представилась блестяще. Государь поблагодарил части за службу и передал кавалергардам и кирасирам Ее Величества (вдовствующей императрицы) «ее горячий привет и благословение». После смотра командирам частей был предложен завтрак и чай в поезде, а поезд двинулся к Волочиску.

После 12-ти прибыли туда. Шел мелкий дождь. На грязном, черном поле стояла 3-я пехотная гвардейская дивизия, стрелки, батальон гвардейского экипажа, саперы, артиллерия. Государь медленно объезжал части, разговаривал с офицерами, солдатами, благодарил их и из-за сильной грязи мимо себя маршем не пропускал. Государь отметил, что вид у войск был блестящий. К завтраку были приглашены генералы, великий князь Кирилл Владимирович и флигель-адъютант Саблин. После завтрака государь поздравил Саблина с производством в капитаны первого ранга. Теперь это был готовый будущий командир для яхты «Штандарт».

В 3 часа 35 минут государь был уже в Подволочиске. Его встречал почетный караул лейб-гвардейского Преображенского полка. В нескольких верстах за местечком выстроилась 1-я и 2-я гвардейские дивизии с их артиллерией. Подъехав к полю на автомобиле, государь медленно объезжал полки, беседовал, благодарил, объехал даже дважды и по внутренней линии, чтобы видеть больше народу, и когда окончил объезд, уже стемнело. Шавельский стал служить молебен. Гвардия готовилась к походу. Предстояла большая операция на Южном фронте. Молились перед выступлением. Темными силуэтами вырисовывался на возвышении священник и певчие. Торжественно неслось пение. Раздалось величественное «Многая, многая лета». А когда государь, сев в автомобиль, прокричал войскам «Прощайте!» и автомобили тронулись, бросая на поле свет, все темное поле огласилось буквально каким-то ревом уррр-а-а-а. И этот рев провожал государя, пока не доехали до станции.

К высочайшему обеду были приглашены начальники отдельных частей. В этот день государь осмотрел 84 тысячи войск гвардии и как державный хозяин гостеприимно накормил у себя в поезде 105 командиров. Гофмаршальская часть оказалась вполне на высоте. Государь остался доволен смотрами.

После девяти вечера императорский поезд отбыл на север. В ночь на 17-е прибыли в Могилев. Утром государь переехал во дворец.

18 декабря в ставку приезжал Белецкий. С ним в здоровую атмосферу фронта хлынул поток грязи тыла. Сначала говорили о почтенной по годам фрейлине Васильчиковой, потом об императрице. Русские люди, считавшие себя патриотами, распространяли самые гнусные сплетни о том, что государыня как немка хочет заключения сепаратного мира, что того добивается вся немецкая партия при дворе. Эти сплетни не имели никакого серьезного основания. Никакого немецкого влияния при русском дворе во время войны не было. Не было и ничего похожего на какую-то немецкую партию. Государь и царица Александра Федоровна более чем кто-либо были проникнуты русским национализмом, неприязнью, если не ненавистью, к императору Вильгельму, непримиримостью к немцам и верностью союзникам. И все это они доказали в полной мере своей жизнью до последней минуты. Эпизод с фрейлиной Васильчиковой как нельзя лучше доказывает это русско-союзническое настроение Их Величеств.

Фрейлина Мария Александровна Васильчикова, дочь гофмейстера Васильчикова, занимавшего пост директора императорского Эрмитажа с 1879 по 1888 годы и умершего в 1890 году. Ее мать — урожденная графиня Олсуфьева. Ее хорошо знали все члены династии. Она была очень дружна с великой княгиней Елизаветой Федоровной. Когда та жила с мужем в Петербурге, подруги виделись почти ежедневно. Они не раз гостили друг у друга в имениях. В хороших, дружеских отношениях была Васильчикова и с братом государыни великим герцогом Гессенским.

Государыня Александра Федоровна, подружившись с Васильчиковой, полюбила ее. Во время Японской войны Васильчикова помогала царице по заведованию складом в Зимнем дворце. Последние годы перед войной Васильчикова жила в своем небольшом имении Клейн Вартенштейн, близ Вены, в Австрии. У нее были большие связи с австрийской аристократией и в дипломатических кругах Вены и Берлина.

В феврале 1913 года Васильчикова приезжала в Петербург. Она была принята Их Величествами и однажды ее пригласили на завтрак, на котором была только царская семья. После завтрака, прощаясь с Васильчиковой в кабинете, государь сказал: «Живите спокойно в Австрии, но изредка приезжайте нас проведать. Бог даст, войны, сколько это будет в моей власти, не будет». Прощаясь, государь поцеловал руку Васильчиковой и, когда та, сконфуженная неожиданностью, что-то сказала, государь со свойственной ему чарующей улыбкой ответил: «Можно старому другу».

С объявлением войны Васильчикова была под домашним арестом в ее имении Клейн Вартенштейн.

25 февраля 1915 года. Васильчикова по инициативе высших немецких властей обеих немецких империй отправила Их Величествам первое письмо с целью начать переговоры о мире. В то время русская армия победоносно наступала в Галиции. Только что был занят Перемышль. Немцы начали переброску корпусов с французского фронта на русский. В этом письме Васильчикова сообщала следующее. К ней явились два немца и один австриец, не дипломаты, но люди с большим положением и лично известные императорам Германскому и Австрийскому и находящиеся с ними в тесных связях. Они просили Васильчикову довести до сведения государя, что, может быть, теперь, когда все в мире убедились в храбрости русских и пока все воюющие находятся в равном положении, может быть, именно теперь государь возьмет на себя инициативу по установлению мира. «Не будете ли Вы, государь, — так передавала Васильчикова слова, сказанные ей ее посетителями, — властитель величайшего царства в мире, не только царем победоносного войска, но и царем мира».

«У Вас у первого явилась мысль о международном мире, и по инициативе Вашего Величества созван был в Гааге мирный конгресс. Теперь одно Ваше могучее слово — и реки крови остановят свое ужасное течение. Ни здесь, в Австрии, ни в Германии нет никакой ненависти против русских. Одно Ваше слово — и Вы к Вашим многочисленным венцам прибавите венец бессмертия», — так говорили немцы М.А. Васильчиковой. На вопрос ее, чем она может помочь в этом деле, посетившие ее ответили так: «Так как теперь сделать это дипломатическим путем невозможно, поэтому доведите до сведения русского царя наш разговор. Тогда стоит лишь сильнейшему из властителей, непобежденному, сказать слово — и, конечно, ему пойдут всячески навстречу».

«Ваше Величество, — так заканчивала свое письмо Васильчикова, — я себя чувствовала не в праве не передать все вышеизложенное, которое теперь вследствие того, что ни в Германии, ни в Австрии нет Вашего представителя, пришлось высказать мне. Молю меня простить, если Ваше Величество найдете, что я поступила неправильно. Конечно, если бы Вы, государь, зная Вашу любовь к миру, пожелали бы через поверенное близкое лицо убедиться в справедливости изложенного, эти трое, говорившие со мной, могли бы лично высказать в одном из нейтральных государств, но эти трое — не дипломаты, а так сказать эхо обеих враждующих стран». Далее следовала подпись Васильчиковой.

Письмо это через Швецию было послано императрице Александре Федоровне, которая 22 марта переслала письмо государю в ставку, причем написала: «Я, конечно, более не отвечаю на ее письма».

Никакого ответа на свое письмо Васильчикова не получила.

17 марта 1915 года Васильчикова вновь послала письмо государю уже лично. Упомянув о том, что государь, вероятно, не получил ее первое письмо, она сообщала, что к ней вновь приезжали все те же три лица и просили повторить Его Величеству все написанное в первом письме. Германия и Австрия желают мира с Россией. Государь как победитель может первым произнести слово «мир», и реки крови иссякнут и страшное теперешнее горе превратится в радость.

Англия намерена завладеть Константинополем, чтобы оставить его за собой, из Дарданелл сделать второй Гибралтар. С Японией она переговаривается, чтобы позволить Японии занять Манчжурию. «О если бы Пасхальный звон возвестил бы мир», — писала Васильчикова и поздравляла с праздником Пасхи. После подписи имелась приписка: «Если Ваше Величество желали бы прислать доверенное лицо в одно из нейтральных государств, чтобы убедиться, здесь устроят, что меня освободят из плена и я могла бы представить этих трех лиц Вашему доверенному лицу».

И на это второе письмо ответа не последовало. Но берлинская дипломатия не покидала надежды добиться начала переговоров о мире. В мае 1915 года к Васильчиковой приехал нарочный из Берлина. Ее приглашали приехать в Берлин, чтобы повидать находившегося там в плену ее племянника. Она поехала. С ведома императора Васильчикова пользовалась в Берлине полной свободой. Ей были предоставлены права и льготы, которыми не пользовались другие иностранцы: показали лагеря, где помещались русские пленные, которые произвели на нее самое лучшее впечатление, давали возможность разговаривать с русскими пленными — те ни на что не жаловались и говорили лишь, что им скучно без русской бани, так как раз в неделю им разрешается купаться в бассейне.

В Берлине Васильчикову посетили многие ее знакомые из дипломатического мира, и несколько раз с ней подолгу беседовал ее старый знакомый министр иностранных дел фон Ягов. Ей было заявлено, что император Вильгельм желает заключения мира. Все сказанное фон Яговым было выражено в неком резюме на французском языке. Фон Ягов просил вновь написать письмо государю и переслать ему резюме, заключавшее в себе то, что хочет император Вильгельм, немецкая дипломатия, хочет Германия.

14 мая 1915 года Васильчикова отправила из Берлина государю свое третье письмо. Она рассказала императору, как вызвали ее в Берлин, что она там видела и слышала, упомянула о двух своих прошлых письмах и переслала составленное фон Яговым резюме.

Вкратце содержание этого резюме таково. Все здесь придерживаются того мнения, что мир Германии и России — вопрос жизни и смерти для обеих стран. В мир должна быть включена и Австрия. Необходимо прекратить войну именно теперь, когда ни одна из сторон не разбита. Россия больше выиграет, если заключит мир с Германией. Англия не является верным союзником. Она любит, чтобы другие таскали для нее каштаны из огня. Германия нуждается в России сильной и монархической, и оба соседние царствующие дома должны поддерживать свои старые монархические и дружеские традиции. Продолжение войны является опасностью для династии. Здесь отлично понимают, что Россия не хочет покинуть Францию, но и в этом вопросе — вопросе чести для России — Германия понимает ее положение и не будет ставить ни малейших препятствий к справедливому соглашению.

Далее говорилось о Царстве Польском, Италии, военнопленных, об ошибках, которые делает великий князь Николай Николаевич. Затем Васильчикова сообщала, что она сама была приглашена на завтрак в Вольфсгартен к великому герцогу Гессенскому, который с любовью говорил об Их Величествах, о том как он искренне желает мира и радуется тому, что фон Ягов решился откровенно высказаться.

«Смею просить, —писала Васильчикова, —приказать дать мне ответ, который я могу передать фон Ягову. Я буду ждать его здесь, а потом, увы, должна вернуться в Клейн Вартенштейн. Если бы Ваше Величество решили с высоты престола произнести слово «мир», Вы решили бы судьбу народов всего мира, и, если Вы пришлете доверенное лицо, одновременно такое же лицо будет послано отсюда для первых переговоров».

После подписи была приписка: «Если бы Ваше Величество пожелали, чтобы я лично передала все услышанное и все, что видела здесь и в Германии, Вы облегчили бы мне путешествие в Царское Село, но я должна все же вернуться в Австрию до окончания войны».

Подождав некоторое время ответа на свое письмо и не получив его, Васильчикова вернулась в Клейн Вартен-штейн. Немцы начали наступление в Галиции.

В декабре 1915 года те же лица, два немца и австриец, вновь приехали к Васильчиковой в Клейн Вартенш-тейн и стали уговаривать ее съездить в Россию и лично передать Его Величеству все то, что она писала в своих письмах по поводу мира, что излагала в резюме. Васильчикова колебалась, но желание посетить Россию, где у нее скончалась мать, взяло верх. С немецким паспортом в сопровождении доверенного лица Васильчикова отправилась сначала в Дармштадт к великому герцогу Гессенскому. Великий герцог желал прекращения войны и независимо от писем Васильчиковой делал попытки завязать переговоры о мире, но безуспешно.

В середине апреля 1915 года герцог отправил письмо своей сестре императрице Александре Федоровне, в котором высказал мысль, что следовало бы строить мост для мирных переговоров. Он даже сообщил, что послал в Стокгольм доверенное лицо, которое могло бы вступить в переговоры частным образом с тем лицом, которое пришлет государь. К концу апреля это доверенное лицо герцога было в Стокгольме, но напрасно. Царица, получив письмо от брата в то время, когда государь был в ставке, немедленно дала знать в Стокгольм, чтобы присланный не ждал и что время для мира еще не настало. Письмом государю она сообщила об этом, прибавив, что поспешила закончить все до его приезда, зная, что происшедшее будет для него неприятно.

Теперь, узнав о поездке Васильчиковой, герцог отнесся к ней очень сочувственно и сопроводил ее письмом к Их Величествам. В письме он выражал надежду на то, что Их Величества выслушают Васильчикову, поздравлял с Новым годом и говорил о том, что он принесет мир. Затем Васильчикова приехала в Берлин, где встречалась с фон Яговым и получила резюме для вручения Его Величеству. Это резюме по существу было повторением того, что было отправлено 14 мая 1915 года.

Через Данциг Васильчикова приехала в Стокгольм, где в посольстве получила русский паспорт. Обедала у нашего посла. Далее поехала в Хапаранду, где ее документы были просмотрены консулом. При просмотре документов на границе Васильчиковой посоветовали по приезде в Петербург побывать в штабе армии на Дворцовой площади, что она и обещала сделать. Ехала Васильчикова от Торнео до Петербурга одна и в 6 часов утра 2 декабря приехала в Петербург, остановилась в гостинице «Астория», где с трудом выбила для себя комнату.

Тотчас по приезде Васильчикова написала письмо императрице, прося принять ее, как делала обычно, приезжая в Петербург, и отправила с ним письмо герцога Гессенского и резюме.

Вскоре из дворца сообщили, что письмо вручено по назначению. В тот же день Васильчикова зашла в штаб на Дворцовой площади, где ее допросили о причине ее приезда, на что она сказала, что отпущена из Австрии в Россию на три недели под поручительство великого герцога Гессенского ввиду смерти ее матери, и что, если она не вернется, ее имение будет конфисковано.

6 декабря начальник штаба Северо-Западного фронта генерал Бонч-Бруевич сообщал о Васильчиковой генералу Алексееву и спрашивал, можно ли допустить выезд ее заграницу и если да, то можно ли при выезде подвергнуть ее тщательному допросу и осмотру. Генерал Алексеев вынес резолюцию: «Пропустить можно. Опрос учинить можно, а досмотр только при сомнениях. Нет надобности наносить лишнее унижение, если в этом нет крайней нужды».

Ожидая ответа о приеме из дворца, Васильчикова отправила по почте письмо великой княгине Елизавете Федоровне и никуда из Петербурга не выезжала. Но ответа не было. Между тем, благодаря обширным связям Васильчиковой и родству в высшем обществе распространился слух о ее приезде и пошли сплетни о ее якобы измене, о том, что она шпионка. Эти слухи дошли до Васильчиковой. Видя, что дело принимает странный оборот, она обратилась к министру иностранных дел Сазонову, прося принять ее. Сазонов назначил час приема. Принял он ее нелюбезно и даже сердито. Сазонов сказал, что он знаком с ее письмами к государю, который давал ему их читать, знаком хорошо и с резюме. Он очень пренебрежительно говорил об императоре Вильгельме и о герцоге Гессенском и заявил: «Пока я у Цепного моста и пока Германия и Австрия не будут стерты в порошок — мира не будет». Они расстались.

Неудача приезда была для Васильчиковой очевидна. Царское Село хранило полное молчание. Васильчикова решила ехать обратно. Но в Петербурге уже поднялся настоящий скандал. Председатель Государственной думы Родзянко и многие другие кричали, что приехавшая из Австрии Васильчикова хлопочет о сепаратном мире, что того добивается немецкая партия при дворе, что того хочет царица Александра Федоровна.

Сплетня росла и обрастала подробностями. Уже говорили, что навстречу Васильчиковой было послано доверенное лицо, что ее очень ласково, но тайно приняли в Царском Селе и что она выезжала туда неоднократно. Говорили о целом немецком заговоре, во главе которого стоит императрица. Больше всех говорил Родзянко. Слухи эти дошли и до Их Величеств. Государь был очень недоволен всем происшедшим и приказал министру внутренних дел Хвостову ликвидировать все дело, а Васильчикову выслать из Петербурга.

В отсутствии Васильчиковой в ее номере был произведен обыск, но ничего обнаружено не было. Явившийся министр Хвостов с Белецким объявил Васильчиковой, что по высочайшему повелению она подлежит аресту и высылке из Петербурга. На вопрос, за что, Белецкий пояснил, что английский посол Бьюкенен заявил, что он не может спокойно спать, пока Васильчикова находится в Петербурге.

В министерском вагоне в сопровождении жандармского офицера, чиновника министерства двора и четырех чинов охраны Васильчикова была отвезена в имение своей сестры Милорадович, что около Боровичей Хорольского уезда Черниговской губернии. Там она и жила до самой революции.

О Васильчиковой иначе не говорили как о шпионке.

В более низшие слои общества эти слухи дошли как нечто неясное, но нехорошее, во что была замешана императрица. Газеты клеветали на Васильчикову. Она сама просила министра двора или принять меры против печатания оскорбительных для нее статей, или снять с нее звание фрейлины. Последнее было исполнено.

Приехавший с докладом Белецкий доложил, какие меры приняты для наблюдения за Васильчиковой. Он доложил, что делу придано совершенно неправильное освещение, и обвинял в этом главным образом Родзянко, который на заседании бюджетной комиссии дал ряд неверных об этом сведений. Сведения эти впоследствии были использованы прессой.

Из приезда Васильчиковой устроили скандал, который неблагоприятно отражался на императрице. Враждебное отношение к Ее Величеству было даже среди высшего общества. Назревала революция. Их Величества в угоду общественному мнению пожертвовали тогда Васильчиковой, которую давно и хорошо знали. Она этого не заслуживала.

19 декабря вечером государь выехал на фронт для осмотра войск. Утром 20-го прибыли на станцию Заморье на Западном фронте. Главнокомандующий Эверт рапортовал государю. В качестве почетного караула выступал лейб-гренадерский Екатеринославский полк. Парадом командовал генерал-адъютант Куропаткин, некогда популярный военный министр, главнокомандующий армией во время Японской войны, сторонник «терпения, терпения». Великий князь Николай Николаевич не любил его, и при нем Куропаткин не мог ничего получить на фронте. Алексеев, бывший в свое время учеником Куропаткина, помог ему. Куропаткина назначили командиром Гренадерского корпуса.

Сегодня его корпус представлялся государю, стоя на правом фланге войск. Осмотрев войска, пропустив их мимо себя и поговорив с офицерами и солдатами, государь обратился к войскам с речью, в которой были следующие слова: «Я сказал в начале войны, что не заключу мира, пока мы не выгоним неприятеля, и заключу его не иначе как в полном согласии с нашими союзниками, с которыми мы связаны не бумажными договорами, а истинной дружбой и кровью».

Эти слова являлись лучшим опровержением тех слухов и сплетен, которыми был полон Петербург в последнее время. Да и не один Петербург.

Затем государь еще раз обошел войска, поговорил с ними и поблагодарил всех за службу. Генерал Эверт произнес здравицу за государя, на что все отозвались восторженным ура. К столу были приглашены генералы и начальники отдельных частей.

21 декабря утром, сев в автомобиль, государь посетил расположение гренадерских полков: Самогитского, Киевского и Московского. В Самогитском полку Его Величество входил в землянки, осматривал их. В Киевском полку зашел в походную церковь и прослушал там молебен. Затем государь прошел на наблюдательный пункт 3-й батареи Иван-городского тяжелого дивизиона, расположенного на высоте. Это было важное место. Эверт предупредил государя и император пригласил с собой только его, Куропаткина, начальника артиллерии и дивизиона. Вернувшись с пункта, государь обедал в 16-й роте Самогитского полка. Обед ему понравился, и он поблагодарил кашевара, а также все полки за прием.

На автомобиле государь поехал к Московскому полку, который был расположен в сосновом бору близ деревни Юшкевичи. Государь обходил роты, выстроенные перед землянками. Заходил в землянки и заметил, что в одной дымила печь. Доложили, что она еще не обгорела, так как была лишь накануне сделана. Осмотрел нары солдат и остался всем доволен. Поблагодарив полк, государь пошел к кухням. Попробовав еду у кашевара 12-й роты, государь сказал: «Еда у тебя отличная!». Поблагодарив еще раз офицеров, государь снялся с ними общей группой и поехал в штаб корпуса в деревню Чернихово. Государь принял доклад начальника штаба, осмотрел помещение и, поблагодарив Куропаткина, отбыл на станцию Погорельцы. Там его встретил командующий 3-й армией Леш. Предстоял смотр 9-го корпуса.

В час дня государь подъехал к Вологодскому полку. Солдаты были возле землянок вне строя. Приняв рапорты дежурного по полку и командира полка, Его Величество обошел роты, поздоровался, поблагодарил. Затем прошел к Архангелогородскому полку, который успел выстроиться в резервной колонне. Государь также поблагодарил за службу и пошел в церковь Костромского полка, которая была устроена в сарае. Вместо колоколов звонили в подвешенные куски рельсов. Солдат-звонарь демонстрировал колотушкой прелестный перезвон. Два священника в полном облачении встретили государя с крестом и Евангелием. Звонарь трезвонил. Начался молебен. Пел дивный хор. И вдруг со стороны неприятеля стала доноситься канонада.

Неприятель открыл сильный артиллерийский огонь. Выйдя из церкви, государь направился к палаткам. Офицеры окружили его, шли вместе. «Благодарю вас, господа, за честную и беззаветную службу мне и Родине», — говорил государь. «Рады стараться Ваше Императорское Величество!» — отвечали офицеры просто, восторженно, искренно. Государь поблагодарил солдат. Пройдя к кухне 1-й роты, государь поел, спросил кашевара, как его зовут, откуда он, кого оставил в деревне. «Еда у тебя вкусная, — сказал государь. — Спасибо, кашевар!». Тот ответил: «Рад стараться, Ваше Императорское Величество!».

Пошли к землянкам. Государь входил в них, осматривал все и выразил удовольствие начальнику дивизии. Командиру Вологодского полка император сказал: «Благодарю вас. Полк в отличном состоянии».

В 2 часа 10 минут под крики ура государь отбыл в расположение 42-й пехотной дивизии. Автомобиль тихо ехал по проселочной дороге. Вдоль пути стояли солдаты, крестьяне, сестры милосердия. Все попросту махали, кто чем мог, кричали ура. Улыбаясь, государь отдавал честь. Кругом восторг.

Через двадцать минут приехали в деревню Новоселки. В боевой амуниции был выстроен 169-й Луцкий полк, а у землянок стоял без оружия 168-й Миргородский. Была и артиллерия, и разные команды. Приняв рапорт начальника дивизии, государь обошел все части, осмотрел землянки, спрашивал, не тесно ли, тепло ли. В землянке 11-й роты перед образом горели восковые свечи. Государь перекрестился. В землянке офицерского собрания государь поинтересовался, не темно ли там. Выйдя из собрания, государь остановился. Офицеры тесным кольцом окружили его. Его Величество поблагодарил их за службу и сказал, что не заключит мира, пока не доведет войны до конца в тесном союзе с союзниками.

Государь говорил с офицерами-артиллеристами. Говорил со знанием их дела. Священник 42-й артиллерийской бригады Кошубский продекламировал свои стихи. Государь поблагодарил батюшку.

Встретив кубанских казаков, государь также благодарил их. Те отвечали могучим ура. Обойдя Луцкий полк, император благодарил солдат и офицеров. В три с половиной часа государь отбыл на станцию Погорельцы, где были осмотрены лазареты великой княгини Марии Павловны и члена Государственной думы Пуришкевича. Государь поблагодарил командира корпуса Парчевского за прекрасное состояние войск На ночевку ввиду возможного обстрела императорский поезд отвели на станцию Койданово.

22 декабря императорский поезд вновь продвинулся на фронт, на станцию Уши по линии Минск—Молодечно. Государь осмотрел полки Кавказской гренадерской дивизии. На ночь опять отошли на станцию Ратомка, а 23-го в 9 с половиной часов поезд уже был на станции Вилейка. Государь осмотрел войска 2-й армии, полевой госпиталь, после чего отбыл в Царское Село. 24-го, в Сочельник, вернулись в Царское Село.

Поздно вечером в Сочельник меня затребовал дворцовый комендант. Поздравляя, генерал Воейков вручил мне ленту, звезду и крест ордена Святого Станислава 1-й степени. Генерал объяснил мне, что незадолго до этого императрица Александра Федоровна сказала ему, чтобы он не забыл вручить мне к празднику эту награду. Это совпадало с тем временем, когда, уступая просьбам Хвостова, царица просила государя не назначать меня градоначальником в Петербург. Лица, приближенные к Ее Величеству, передавали мне, что, сделав это, царица чувствовала некоторую неловкость по отношению ко мне и свою неправоту. Хорошей в душе была царица женщиной, но слишком самонадеянной.

Генерал поздравил меня с наградой, поблагодарил за службу. Я же благодарил его за доброе ко мне отношение.

Петербургское общество только и говорило, что о раскрытой измене Васильчиковой, центр которой был в Царском Селе. Никто не считался с безупречным поведением Их Величеств в деле Васильчиковой. Родзян-ко, Сазонов и Хвостов каждый по-своему выставляли себя спасителями Отечества, которому в том деле никакой опасности не угрожало. Каждый приписывал себе заслугу в том, что миссия Васильчиковой провалилась. А между тем это настоятельное желание немцев покончить войну было весьма показательным. Будь тогда на месте Сазонова более талантливый и ловкий дипломат, может быть, он вместе с дипломатами союзных стран и принял какое-нибудь более выгодное и для России, и для союзников решение относительно предложения немцев.

А ведь немцы тогда делали это предложение на всех фронтах, всем союзникам. Но наш Сазонов лишь молился на союзников. А в деле Васильчиковой ругался. Наши либеральные круги и высшее петербургское общество не нашли ничего лучшего, как клеветать на государыню как на немку. Это настроение столицы отравило тогда праздники.

Император Николай II весь отдавался войне. Верховный главнокомандующий оттеснил в нем монарха. Он недооценивал того, что происходило в тылу, в политике.

Тыл со всеми интригами был ему противен. Его тянуло на фронт, как каждого военного. Он был чересчур военным человеком. Это был его недостаток как монарха, сказавшийся во время ее, обусловленный войною, ее злободневными интересами. И теперь в этот щекотливый момент государственной жизни России, когда присутствие монарха в центре политической жизни страны было необходимо, государь стремился на фронт, к армии. И, желая встретить Новый год на фронте, со своей армией, которую он так сильно любил, государь 30 декабря выехал в ставку, куда прибыл 31-го утром.

31 декабря государь обратился к армии и флоту со следующим приказом: «Минул 1915 год, полный самоотверженных подвигов моих славных войск. В тяжелой борьбе с врагом сильным числом и всеми средствами они истомили его и своею грудью, как непреодолимым щитом Родины, остановили вражеское нашествие. В преддверии нового 1916 года я шлю вам привет, мои доблестные воины. Сердцем и мыслями я с вами в боях и окопах, призывая помощь Всевышнего на ваши труды, доблесть и мужество. Помните, что без решительной победы над врагом наша дорогая Россия не может обеспечить себе самостоятельной жизни и права на пополнение своих богатств. Проникнитесь сознанием, что без победы не может быть и не будет мира. Каких бы трудов и жертв нам это ни стоило, мы должны победить. Не так давно я приветствовал некоторые полки на прославленных сентябрьскими боями полях Молодечно и Вилейки. Я сердцем чувствовал горячее стремление и готовность всех и каждого до конца исполнить свой святой долг защиты Родины.

Я вступаю в Новый Год с твердой верой в милость Божию, в духовную мощь и непоколебимую твердость и верность всего русского народа и в военную доблесть моих армии и флота.»

Двенадцатый час ночи в Могилеве под новый 1916 год. Легкий мороз. Бледно светит луна. Несется колокольный звон. По направлению церквей идут горожане, офицеры, команды солдат: идут встречать Новый год за общей молитвой с царем. Государю нездоровилось, но он приехал в штабную церковь. Начался молебен. Отец Шавельский сказал хорошее слово. Когда читали молитву о даровании победы, государь, а за ним вся церковь опустились на колени. Молебен кончился. Приложились к кресту. На душе было радостно. Несколько спутников нашего вагона поезда «Литера Б» пришли ко мне встретить по традиции Новый год с бокалом вина. Благодаря любезности полицмейстера удалось припрятать заблаговременно несколько бутылок шампанского.

Выстрелила пробка. Выпили за здоровье державного вождя с семьей. Чокнулись за здоровье родных, друзей, знакомых. Поздравили по телефону дворкома, как называли моего Воейкова, закусили, и началась беседа. Говорили о том, что может принести новый год. Прочитали государев приказ. Он очень всем понравился.

Русский царь никогда не лгал в своих обращениях к народу. Ныне он вновь на весь мир сказал твердое слово о том, когда может быть заключен мир. Только глупцы, политические сплетники и интриганы, эти бессознательные пособники немцев могут утверждать что-либо противное. Так говорил один из присутствующих. И все с ним соглашались. У всех была твердая вера в успех на фронте. Но все боялись за тыл.

Сплетни, развал в тылу пугали каждого человека. «Нет настоящего министра внутренних дел», — сказал X. Нет энергичного премьер-министра. Нет человека, в которого бы верили, за которым бы шли. Вот когда приходится лишний раз вспомнить Петра Николаевича Дурново, вспомнить Столыпина. Они бы зажали тыл. Они бы навели порядок. С этим нельзя было не согласиться. «А Старец?» — спросил кто-то. «Да ну его» —запротестовали все. «Москва, Москва плоха, вот в чем главное дело», — спокойно добавил X, попыхивая сигарой. Завязался спор, но X, женатый на богатой москвичке, знал, что говорил. Наговорившись вдоволь, облегчив душу, стали расходиться. Что же даст Бог? На все Божья воля.

Часть вторая →

Опубликовано: «Великая Война и Февральская Революция 1914—1917 гг». Нью-Йорк. Всеславянское Издательство. 1960.

Александр Иванович Спиридович (1873—1952) — российский государственный деятель, генерал-майор Отдельного корпуса жандармов, служащий Московского и начальник Киевского охранного отделения, начальник императорской дворцовой охраны.

А.И. Спиридович
Великая война и февральская революция

Часть 1

На главную

Произведения А.И. Спиридовича

СОДЕРЖАНИЕ

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ГЛАВА VIII

ГЛАВА IX

ГЛАВА X

ГЛАВА XI

ГЛАВА XII

ГЛАВА XIII

ГЛАВА XIV

ГЛАВА XV

ГЛАВА XVI

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ГЛАВА VIII

ГЛАВА IX

ГЛАВА Х

ГЛАВА XI

ГЛАВА XII

ГЛАВА XIII

ГЛАВА XIV

ГЛАВА XV

ГЛАВА XVI

На главную

Произведения А.И. Спиридовича

А.И. СпиридовичВеликая война и февральская революция

Часть 1

На главную

Произведения А.И. Спиридовича

СОДЕРЖАНИЕ

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ГЛАВА VIII

ГЛАВА IX

ГЛАВА X

ГЛАВА XI

ГЛАВА XII

ГЛАВА XIII

ГЛАВА XIV

ГЛАВА XV

ГЛАВА XVI

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ГЛАВА VIII

ГЛАВА IX

ГЛАВА Х

ГЛАВА XI

ГЛАВА XII

ГЛАВА XIII

ГЛАВА XIV

ГЛАВА XV

ГЛАВА XVI

На главную

Произведения А.И. Спиридовича

А.И. Спиридович
Великая война и февральская революция