А.И. Спиридович
Великая война и февральская революция

Часть II

На главную

Произведения А.И. Спиридовича

СОДЕРЖАНИЕ


ГЛАВА XVII

1 января 1916 года в Могилеве была снежная буря. Намело много снегу. С вокзала сообщили, что поезда запаздывают из-за снежных заносов. Государь утром принимал поздравления, в 10 часов был в церкви и затем, как всегда, занимался с Алексеевым. В этот Новый год, очевидно, ввиду нового положения государя шефские части не прислали поздравительные телеграммы государю, поздравил по-прежнему лишь Эриванский полк. Иностранные военные представители, полюбившие наследника, послали ему поздравительную телеграмму и получили ответ. Распутин прислал государю цветок. Из многих английских полков были получены поздравительные открытки, которые государю вручил английский военный представитель.

4 января я имел счастье поднести Его Величеству мою книгу «Партия социалистов-революционеров и ее предшественники». Книга была издана на мои средства, печаталась в типографии штаба корпуса жандармов и как содержавшая в себе многое, что не разрешалось цензурой, к продаже широкой публике не предназначалась. Вот какую запись сделал я в тот день об этом памятном для меня событии: «Сегодня один из счастливейших дней моих. Накануне вечером я был приглашен в ложу к инспектору императорских поездов Ежову. Во время антракта меня пригласили к нему и передали приказание дворцового коменданта, чтобы 4-го я явился во дворец с книгой к 10 часам утра. Я заволновался и все время затем был сам не свой. После театра у меня пили чай. Было как-то не по себе. Когда гости ушли, я стал было просматривать книгу, но скоро лег спать. Велел разбудить меня рано. Автомобиль заказал на 9 часов. Спал неспокойно. Проснулся рано, в 8 часов был уже на ногах. Одевшись и захватив на всякий случай в картонке папаху и ордена, я поехал и в 9 часов 30 минут был у дворцового коменданта. Он осмотрел, как я одет, дал мне книгу, которая была мной ему вручена раньше, и, сказав, чтобы я ждал в комнате Федорова, пошел одеваться и наверх к Его Величеству. Я вошел к Федорову, поздоровался и, так как он тоже ушел наверх, остался один. Стал дожидаться. Готовился, что и как скажу государю. Представлял перед зеркалом, как буду держать в левой руке фуражку, перчатку и книгу. Все сразу. Да и книгу боялся почиркать. Пока все это проделывал, пришла горничная убирать комнату. Я вышел в переднюю. Наверху пили чай. Часы показывали начало одиннадцатого. Около десяти с половиной задвигали наверху стульями, послышались шаги. Спускались Нилов, Граббе, Мордвинов, Силаев, Федоров. Я поздоровался.

Вышел Климов и сказал: «Вас просят». Схватив книгу в коробке, я пошел наверх. Жутковато. Наверху в зале стояли Воейков и Нарышкин. Нарышкин поблагодарил меня за передачи ему книги. Воейков сказал: «Станьте вон там, у рояля, коробки не надо». Через несколько секунд из противоположной двери в зал вошел государь император. Его Величество был в пальто и фуражке. Он шел на доклад в штаб. Кажется, я поклонился издали, а затем, когда увидел, что государь направился ко мне, я сделал к Его Величеству несколько шагов и, остановившись, сказал:

— Вашему Императорскому Величеству имею счастье поднести мою книгу — «Партия социалистов-революционеров и ее предшественники». Государь стоял почти вплотную. Он смотрел ласково, добро, как может только он, смотрел и улыбался. Отрапортовав, я подал книгу. Государь принял, поблагодарил, посмотрел снаружи, раскрыл и сказал:

— Ведь это вторая часть книги, правда, ведь первую вы мне дали.

— Так точно, Ваше Императорское Величество, но это самостоятельная работа.

— Дали года два тому назад.

— Так точно, Ваше Императорское Величество, в Крыму передал через дворцового коменданта.

— Об этой книге вы мне говорили. Помните, в шхерах, на одном из островов.

— Так точно, Ваше Императорское Величество.

— Уже тогда вы начинали ее.

— Так точно, Ваше Императорское Величество.

— Сколько времени вы ее писали?

— Полтора года, Ваше Императорское Величество, при условии, что материалы и документы были все собраны и подготовлены. Я пользовался официальными, их партийными документами.

— Ну да, конечно. И по личному опыту.

При последних словах Его Величество особенно ласково улыбнулся и кивнул головою, как бы подтверждая свои слова. Затем государь спросил:

— А сколько вы отпечатали экземпляров?

— 3 тысячи экземпляров, Ваше Императорское Величество, у меня их все приобрел товарищ министра Белецкий.

— Ага, конечно, это им нужно.

Государь стал перелистывать книгу, читал заглавия некоторых глав и, заметив даты годов, сказал:

— Здесь по годам, удобно проследить, — и, остановившись на одном из приложенных в конце книги документов, добавил:

— Тут документы.

Я ответил, что приложены ценные документы, перепечатанные с подлинных экземпляров, и что там есть, например, «Проект основного закона о земле», внесенный в Государственную думу.

— Это в Первую Думу? — спросил государь.

— Во вторую, — ответил я, — внесли «трудовики», их поддержала оппозиция, а выработан был проект у центрального комитета партии социалистов-революционеров.

— Вот как, у них. Это интересно. Благодарю вас еще раз. Буду читать. Это будет моя настольная книга.

Его Величество милостиво, подал мне руку, попрощался и пошел обратно в свой кабинет, туда, откуда вышел. Я же пошел вниз. Внизу был Воейков. Я поблагодарил его. В голове что-то смутное. Я направился к барону Штакельбергу и поблагодарил его за напоминание Воейкову Теперь я счастлив. Царь, безусловно, заинтересовался книгой. Он ее прочтет. Это ясно. И как хорошо, что он узнает из нее многое без обиняков, начистоту, узнает правду. Сегодня у меня на душе большой праздник. Сегодняшний день дает мне толчок к новой работе. Да, я забыл, государь еще сказал, что у нас такой книги до сих пор не было. Я ответил, что нет, что только они, эсеры, о себе писали.

Такова запись моего дневника, сделанная под живым впечатлением происшедшего. Домой в Царское Село я послал, конечно, об этом телеграмму. Тогда я разослал многим мою книгу. Послал некоторым великим князьям, чего не советовал делать мой начальник. Он их недолюбливал, считал, что почти все они часто подводят государя и много вредят ему своими разговорами. Какое произвело на государя впечатление чтение моей книги, я не знаю. Но в Париже, в 1923 году, судебный следователь Соколов, производивший дознание об убийстве царской семьи, говорил мне, что в числе книг, найденных в комнате государя в Екатеринбурге, была и моя. Об этой книге, дающей картину деятельности наших террористов эсеров, гордящихся тем, что они являются прямыми наследниками цареубийц-народовольцев, я получил в то время два отзыва от интересных людей: один — от моего учителя Зубатова, застрелившегося при вести об отречении государя от престола, и второй — от революционера Бурцева. Оба они играли большую роль в истории революционного движения царской России, и поэтому я считаю уместным привести извлечения из их писем. Зубатов писал: «Труд ваш «Партия социалистов-революционеров и ее предшественники», вещь капитальная.

Я прочитал ее с захватывающим интересом. Написан он прекрасным языком и местами полон драматизма. Душа этой доморощенной партии неисправимых утопистов, органических беспорядочников и сантиментального зверья — террор — схвачена, усвоена и прослежена вами превосходно, а вывод ваш — террор, и особенно центральный, — вот главное средство борьбы, к которому обратится партия социалистов-революционеров, лишь только наступит время, благоприятное для борьбы, — зловещ, но вполне верен, и всякая политическая маниловщина в этом отношении преступна. Верность охранным принципам и твердость тона в их направлении проведена прелестно. По сим причинам очень и очень признателен за ваш труд, крепко меня взволновавший».

Это писал человек, создавший школу политического розыска в России, не превзойденную никем, и внедривший свою агентуру среди партии социалистов-революционеров так, что знал каждый вздох ее руководителей. Бурцев же писал следующее: «С большим вниманием я прочел обе ваши книги, генерал, особенно вторую. Они требуют подробного публицистического разбора. Признаюсь, прежде всего меня поразил тон ваших книг, способ изучать события — то и другое таковы, что между нами возможен спор. Это уже много. Очень жалею, что при издании «Будущего», когда я был заграницей, я не имел под рукой таких книг, как эти ваши два тома».

Бурцев полемизировал затем горячо со мной по поводу Азефа и заканчивал свое длинное (на восьми с половиной страницах) письмо такой фразой: «Примите, генерал, мое искреннее уверение в том, что я с огромным интересом прочитал оба тома вашего сочинения и впредь буду с таким же интересом следить за всем, что будет вами издано, тем более что ваше отношение к вопросам освободительного движения таково, что спор возможен. А где возможен спор, там есть надежда на отыскание истины. Влад Бурцев».

Я дал прочитать письмо Бурцева моим спутникам по поезду, и о нем было доложено Его Величеству. Другая книга, о которой упоминает Бурцев и о которой вспомнил при аудиенции государь, была написана мной в 1914 году под заглавием «Революционное движение в России. Выпуск 1-й. Российская социал-демократическая рабочая партия». Восемь лет спустя она была переработана мною, дополнена и отпечатана в Париже под заглавием «История большевизма в России: от возникновения до захвата власти 1883—1903—1917. С приложением документов и портретов».

Полный титул книги, которую я поднес государю и о которой пишут Зубатов и Бурцев, таков: «Революционное движение в России. Выпуск 2-й. Партия социалистов-революционеров и ее предшественники».

Судьба этой книги интересна. После отречения государя деятелями Временного правительства в бывшем департаменте полиции был обнаружен целый склад этой книги. Эсеры были тогда в моде. По приказанию Керенского, который сам состоял в партии, книга была изучена несколькими знатоками и одобрена ими. Часть была передана в Комитет Красного Креста Веры Фигнер, часть в Центральный комитет партии, и отдельная часть поступила в продажу.

Автор книги находился в крепости. Уже будучи освобожденным, при большевиках, я пересмотрел книгу, значительно ее дополнил, ввиду новых цензурных условий, нашел издателя-мецената, и вышло второе издание книги в количестве 15 тысяч экземпляров с 50 портретами. В это время ее автор был уже за пределами России. Все это происходило в 1918 году. Большевики конфисковали все издание, но при нэпе выпустили его в продажу. В книге Литвин-Молотова «История социализма» моя книга указана для большевиков как труд, необходимый при изучении революционного движения в России. В 1937 году в Париже книга была издана под заглавием «Histoire du terrorisme russe».

6 января в Могилеве состоялся Крещенский парад с водосвятием. В 1 Lyrpa после торжественной службы из Церкви крестный ход пошел на реку. На всем пути шпалерами стояли войска. Звучала молитва «Коль славен». За высокопреосвященным Константином, несшим крест на голове, следовал государь, за ним свита, генералы, начальство, народ. Народ стоял по всему пути. Красивым и необычайным для Могилева было это шествие с государем. Приятно было смотреть на радостные лица толпы. При погружении креста в Днепр загремел орудийный салют — сто один выстрел. Процессия двинулась назад. Раздалась та же военная молитва «Коль славен». Я стоял около моста, заполненного народом. Проходя мимо меня, государь улыбнулся и, показывая на толпу, спросил смеясь: «Мост не провалится?». Я ответил, улыбаясь, что нет, было сделано испытание. Поднявшись, государь пошел в штаб.

На фронте было спокойно, только в Галиции наши начали наступление, чтобы хоть как-то помочь героям-сербам и союзникам на Балканском полуострове. Странные оттуда доходили слухи. Капитулировала Черногория. Говорили о колоссальном по масштабу подкупе. Говорили много.

Уже с неделю государь гулял только у себя в садике, расчищая лопатой снег.

8 и 11 января в городском театре был устроен показ фильма для учащихся всех школ, и государь оба раза посетил его. Восторг учащихся не поддается описанию.

12-го в ставку приехал и был принят государем Митрополит Питирим. Зимой предыдущего года он был вызван с Кавказа для присутствования в Синоде и вскоре затем назначен петроградским митрополитом вместо Владимира, назначенного в Киев. Владыка дружил с Распутиным. Поддержка последнего, как говорили, сыграла некоторую роль в его назначении. Это разнеслось по Петрограду в общественных кругах. Толковалось не в его пользу. Пошли слухи, что он хочет играть некую роль в политике и будто бы имеет влияние во дворце. Последнее было совершенно неверно. В эту аудиенцию владыка, поговорив о Синоде и духовенстве, высказал государю свое мнение о необходимости созыва Государственной думы.

Такое вмешательство владыки в чуждую для него сферу очень удивило государя. Сделал это владыка под влиянием бесед с Манасевичем-Мануйловым. Последний сдружился с Осипенко, другом и приемным сыном владыки, бывшим у него за секретаря. Он подружился с владыкой, сумел заинтересовать его, стал информировать о политике, скреплял его дружбу с Распутиным. Мануйлов сумел расположить к себе владыку, в котором было много провинциального. Столицы с ее политической игрой он не знал и не мог знать. По совету Мануйлова он даже высказал государю мнение о необходимости сменить слишком старого Горемыкина и предложил на пост премьера Штюрмера. Это был ловкий ход Мануйлова, который ратовал за Штюрмера. Он узнал, что в это время царица Александра Федоровна настойчиво выдвигала на пост премьера Штюрмера, и потому совет Питирима оказался очень уместным.

13 января в ставку съехалось много военных и гражданских чинов для совещания с Алексеевым по вопросам продовольствия. Приехал и московский городской голова Челноков, он же председатель союза городов. В окружении государя его считали одним из виднейших представителей оппозиционной общественности. Приехавшие были приглашены к высочайшему обеду, перед которым государь принял у себя в кабинете Челнокова. Челноков передал благодарность войскам от Москвы за сердечный прием московской делегации, ездившей на фронт для раздачи подарков. Челноков понравился государю, но он так волновался при приеме, что государь даже заинтересовался его здоровьем. Аудиенция Челнокова, инициатива которой принадлежала государю, вызвала в ставке разговоры.

14 вечером государь переехал в свой поезд и ночью отбыл в Бобруйск, куда прибыл 15-го в 10 утра. Бобруйск — крепость, расположенная при слиянии рек Бобруйки и Березины, недалеко от города того же имени. Она находилась рядом с Полесьем в Минской губернии. На станции государя встретил почетный караул и главнокомандующий Западным фронтом Эверт. Приняв караул и доклад Эверта, государь произвел смотр полков 1-й казачьей Забайкальской дивизии и Кубанской дивизии. День был ясный, солнечный, но была гололедица. При прохождении падало много лошадей. Это всегда производит нехорошее впечатление. Казаками государь остался доволен. Вечером вернулись в Могилев.

15-го в полдень Его Величество выехал в Оршу. Прибыв туда в 2 часа, он произвел смотр двух Кубанских и одной Уральской дивизий казаков. Все местное еврейское население Орши собралось возле места смотра. Смотр продолжался около трех часов. Государь остался очень доволен. В 6 часов императорский поезд отбыл в Царское Село.

В поезде узнали, что в ночь на 15-е в Алупке скончался бывший министр двора, бывший наместник Кавказа, член Государственного совета граф Воронцов-Дашков. Ушел из жизни настоящий вельможа, настоящий русский барин, просвещенный и мудрый государственный деятель, человек, нежно любивший государя.

17 января в 12 дня прибыли в Царское Село. Стояла снежная, морозная зима.

Находясь в Петрограде, я встретился с нужными мне людьми. В общественно-политических кругах, в редакциях газет много говорили о том, как отпраздновал Старец свой день Ангела. В день своего Ангела, 10 января, рано утром Распутин в сопровождении двух охранявших его агентов отправился в церковь. Долго и истово молился. По возвращении домой его встретил Комиссаров и от имени Хвостова и Белецкого вручил ему ценные подарки для него и для семьи. Вручил и деньги. Распутин был очень доволен. Принесли поздравительную телеграмму из дворца. Обрадовавшись, Старец тут же отправил в Царское Село телеграмму: «Несказанно обрадован. Свет Божий светит над вами. Не убоимся ничтожества».

Еще больная, Вырубова поздравила его по телефону. Хотя Распутин требовал, чтобы приехала, она не приехала. Еще со вчерашнего вечера в квартиру то и дело приносили подарки от разных лиц: мебель, картины, серебро, посуду, цветы, ящики вина, пироги, кренделя, торты. Пачками поступали письма и телеграммы. Многие лица разного положения являлись поздравить лично. Дарили деньги и ценные вещи. Более близких приглашали в столовую. Там с полудня за обильно уставленным всякими яствами и винами столом шло угощение. Пили много. К вечеру сам именинник валился с ног. Его увели и уложили спать. Вечером один из рестораторов прислал полный ужин на много персон. К ужину были приглашены только близкие друзья.

Ужин вскоре перешел в попойку. Явился хор цыган поздравить именинника. Началась музыка, песни, танцы. Пустился в пляс протрезвившийся и вновь начавший пить именинник Веселье шло по нарастанию и скоро перешло в оргию. Цыгане, улучив минуту, уехали. Напились и мужчины, и дамы. Несколько дам заночевали у Старца.

Утром на следующий день все время звонил телефон. Явились мужья заночевавших у Старца жен. Все грозило перерасти в колоссальный скандал. Мужья требовали впустить их в спальную. Пока домашние уговаривали мужей, уверяя их, что дамы уехали от них еще вчера вечером, дам выводили черным ходом. Затем также увели и Распутина. Уже после этого Акилина разрешала мужьям лично убедиться, что в квартире их жен нет.

Распутин, проспавшись и опохмелившись, послал Вырубовой с именин бутылку мадеры, цветы и фрукты. Вырубова рассказала царице, как трогательно прошли у Старца именины, дома, среди родных и близких, как именинник был счастлив тем, что Их Величества не побоялись поздравить его открыто телеграммой, как он был дома весел и очарователен.

А простые люди оплевывались, вспоминая, как вела себя на именинах «интеллигенция». Знали правду Белецкий и Хвостов, но не в их интересах было рассказывать об этом.

К этому времени Распутин втайне от Белецкого и Хвостова тесно сошелся с бывшим чиновником департамента полиции сотрудником «Нового» и «Вечернего времени» Манасевичем-Мануйловым. Я давно знал Мануйлова и уже не раз говорил о нем. Он просил повидаться с ним, и мы уговорились, что я заеду к нему на Жуковскую.

Квартира Мануйлова представляла собой настоящий музей редкостей и была известна среди коллекционеров. В салоне стояла прекрасная мебель из красного дерева. По стенам на многочисленных полочках находилась единственная в своем роде коллекция статуэток «старого Попова». В соседнем маленьком кабинете, обставленном мебелью из карельской березы екатерининского времени, в двух столиках-витринках хранилась гордость хозяина — коллекция старинных часов и несколько табакерок.

Мануйлов в безукоризненном английском костюме, прелестном галстуке, идеально выбритый, слегка надушенный был весел, остроумен и как-то особенно праздничен. Похваставшись последним приобретением — часами-луковицей» и прелестным из красного дерева «бобиком», Иван Федорович усадил меня в удобное кресло и скомандовал подать чаю, начал свой рассказ, предупредив что по старой памяти он будет совершенно откровенен. Он рассказал, как сдружился с Распутиным, и после начал говорить о Штюрмере. Мануйлов, старался продвинуть в премьеры своего старого знакомого Штюрмера. Член Государственного совета Штюрмер имел большой административный стаж был новгородским и ярославским губернатором, директором департамента общих дел, министом внутренних дел. В 1903 году прославился как ревизовавший по высочайшему повелению Тверское земство. Член Государственного совета с 1904 года. Обер-камергер. Это вполне русский человек, несмотря на свою фамилию. Его отец был ротмистром.

Мать — урожденная Панина, жена — урожденная Струкова. Чего же еще лучше. Он всегда считался очень умным, энергичным, ловким и умеющим со всеми ладить человеком. С 1914 года у Штюрмера был самый видный в Петрограде политический салон правого направления. Штюрмер не был проникнут никакими германофильскими симпатиями. В его салоне обычно раз в неделю собирались многие выдающиеся члены Государственного совета и Сената. На собраниях обсуждались все политические события жизни России. Польский вопрос, Галиция, деятельность земского и городского союзов, антидинастическое движение — все эти вопросы обсуждались на собраниях Штюрмера. К решениям этих собраний прислушивались. Горемыкин, бывший со Штюрмером в хороших отношениях, очень им интересовался, зачастую находил в суждениях его салона моральную для себя опору.

Штюрмер по придворному званию имел и придворные связи. О деятельности его салона был в курсе министр императорского двора. Его знал, конечно, и государь. Штюрмер мечтал занять какой-нибудь выдающийся пост, но внимание Его Величества на нем не остановилось, к тому же ему было 68 лет. Возраст, правда, немолодой.

Опыт князя Андроникова, сумевшего провести в министры Алексея Хвостова, подал Мануйлову мысль провести Штюрмера в премьеры. Дни Горемыкина были сочтены. Старик одряхлел. Общественность его не любила. Государь уже давно хотел заменить его, но только не знал кем.

Переговорив со Штюрмером и все обсудив, Мануйлов взялся за дело. Он расхваливал Штюрмера Распутину, Вырубовой и митрополиту Питириму, сумел каждому из них по-своему представить Штюрмера как лицо наиболее почтенное, серьезное и подходящее на пост премьера. Мануйлов сумел уверить всех троих, что по своим личным и административным качествам Штюрмер как умный, ловкий и опытный человек сумеет поладить и с Государственной думой, но в то же время будет держать твердый правительственный курс. (Сам Мануйлов в это не верил.)

Распутин, Вырубова, Питирим должны были предложить кандидатуру Штюрмера царице Александре Федоровне, она — государю. План удался вполне. Мануйлов познакомил Штюрмера с митрополитом Питиримом. Последний побеседовал со Штюрмером несколько раз, решил охотно поддержать его кандидатуру перед Их Величествами и уже сам внушал Распутину желательность назначения именно Штюрмера. Мануйлов свел Штюрмера с Распутиным, и Штюрмер сумел расположить к себе Старца. Вырубова знала Штюрмера по дому своих родителей. Началось деликатное давление на царицу, и вскоре та стала советовать государю назначить именно Штюрмера. Государь хорошо знал прошлое Штюрмера и считал его подходящим новому высокому положению. Совет митрополита Питирима в ставке назначить Штюрмера явился последней каплей для этого назначения. Когда владыка вернулся из Могилева, он сказал Мануйлову, что назначение Штюрмера практически решено. После возвращения государя в Царское Село Вырубова принесла ту же новость из дворца.

Все это Мануйлов красочно изобразил мне, не скрываясь и то, что за оказанную Штюрмеру услугу Штюрмер обещал определить его вновь на государственную службу и назначить состоящим при себе чиновником. У Мануйлова уже разыгралась фантазия относительно департамента полиции. Положение Хвостова и Белецкого он не считал прочным. Он их обошел, несмотря на всю хитрость Степана. Желание Хвостова самому получить место премьера лишь вызывало смех.

Смеялся даже Старец. Эта интрига лишь доказывала, насколько Распутин провинциален, не серьезен и легкомыслен. Кроме того, продолжал Мануйлов, отношения Хвостова с Распутиным испортились. В конце концов, все закончится большим скандалом. Увидя мой изумленный взгляд, Мануйлов сказал: «Вот увидите, Александр Иванович, что все закончится большим, очень большим скандалом». И Мануйлов залился смехом и пообещал предупредить меня о нем вовремя. На прощанье он добавил, что, по словам Распутина, царица очень недовольна генералом Воейковым, которого недолюбливал Старец. Мы расстались. Сведения Мануйлова были верны, но только он преувеличивал свою роль. Штюрмер был вызван к государю, несколько дней не общался ни с кем даже по телефону, а 20 января состоялось его назначение председателем Совета Министров. Горемыкин, не веривший в свой уход до последнего момента, получил очень милостивый рескрипт и чин действительного тайного советника.

Давнее желание широких политических кругов сбылось. Горемыкин ушел. Однако назначение Штюрмера было встречено с недоумением и сначала очень сдержанно. Когда же в общество стали просачиваться слухи, при чьей поддержке он получил свое назначение, к нему начали относиться недоброжелательно и даже враждебно. Сперва его просто бранили за то, что он стар и ставленник Распутина, но вскоре на него стали клеветать. Говорили, что он немец, сторонник сепаратного мира с Германией, член немецкой партии. Позже, когда стало известно, что назначению Штюрмера содействовала царица, клевета в адрес Их Величеств лишь усилилась.

28 января государь выехал на фронт. Царица по нездоровью даже не могла проводить его. Весь январь государыня чувствовала усталость, пребывала в подавленном настроении. Отсутствие Ее Величества обсуждалось среди сопровождавших государя лиц. Его нельзя было не жалеть: ему приходилось так много работать и дома у него было неспокойно. Болели два самых дорогих существа — жена и наследник.

29 января государь прибыл на Двинский, или Северный, фронт, войсками которого командовал генерал Плеве. Маленький, скрюченный, крайне болезненный Плеве отличался необычайной твердостью, энергией и железной волей. Везде, где бы он ни был во время великой войны, он покрыл себя заслуженной славой. Его правой рукой, главным помощником с начала войны и до назначения его главнокомандующим фронтом являлся генерал Миллер. В ночь перед приездом государя у Плеве было кровоизлияние, и утром бледный как полотно он насилу держался на ногах.

В тот день императорский поезд остановился на станции Вышки в 28 верстах от крепости Двинск. На платформе встречал почетный караул Кабардинского Его Величества полка. В 1914 году караул этого же полка встретил Его Величество на Кавказе, в Сарыкамыше. Видимо, государю было приятно вновь видеть своих кабардинцев. Кроме Плеве, встречали командующий армией генерал Гурко и генерал Миллер. Среднего роста, сухощавый, живой, Гурко привлекал невольно внимание и тем более, что по слухам он дружил с Гучковым, считался либералом и его причисляли к тем офицерам генерального штаба, которых называли младотурками. Название, появившееся после Японской войны. Поехали к войскам. В четырех верстах от станции около шоссе близ леса было выстроено две тысячи человек: по два человека с офицером от каждой роты, эскадрона, команды и в полном составе две кавалерийские дивизии и одна казачья. Парадом командовал лихой кавалерийский генерал Павлов, несколько лет тому назад командовавший лейб-гвардейским уланским Ее Величества полком в Петергофе. О нем и в мирное время ходило много легенд.

Было ясное, морозное утро. Государь тихо объезжал войска, отдельно говорил с частями, благодарил солдат и офицеров. Затем обратился с общей ко всем речью: «Я счастлив, что мог прибыть сюда и увидеть хотя бы представителей вашей доблестной пятой армии, — звонко звучали слова государя. — Горжусь тем, что нахожусь во главе одной из наших армий, которую составляете вы, молодцы». Речь государя была особенно задушевна. Не менее задушевное неслось и ура в ответ ему. А когда оно стихло, подавшийся вперед на стременах генерал Гурко в лихо заломленной папахе как-то особенно вдохновенно произнес: «В свидетельство нашей готовности отдать все силы за царя и Родину и во славу императора самодержца православной Руси наше русское громовое ура». И из тысячи уст вырвалось действительно громовое ура.

Этот смотр в 15 верстах от неприятеля, охраняемый целой эскадрой аэропланов, произвел тогда особенное впечатление. Имена Плеве и Гурко (имя последнего было связано с именем его отца — героя Русско-Турецкой войны) укрепляли непоколебимую веру в победу. Это посещение фронта имело самое благотворное влияние. По словам генерала Миллера, почти целый месяц после него военная цензура фронта знакомилась с рядом восторженных писем солдат на родину о приезде государя, о его беседе, о том, какой он. Письма отражали тот высокий моральный подъем, который принес приезд государя. Только после революции некоторые генералы почему-то забыли о том благотворном влиянии, которое оказывали на войска смотры государя. Но много и других открытий сделала революция.

На ночлег императорский поезд был отведен на станцию Сиротино, а утром 30 января в 10 часов государь прибыл на станцию Дрисса. Это уже был район Северо-Западного фронта генерала Эверта. Встречали Эверт, командующий армией генерал Литвинов, генерал Орановский. На смотр были собраны две кавалерийские и Сибирская казачья дивизии. Вид людей, состояние лошадей были отличными. Нельзя было не радоваться тому, как возродилась армия после осеннего надлома. После завтрака, к которому были приглашены начальствующие лица, императорский поезд вновь был отведен на ночевку на станцию Сиротино.

31 января в 11 часов утра государь прибыл на станцию Берковичи Риго-Орловской железной дороги. Приняв хлеб-соль от крестьян, государь отправился на третий смотр кавалерии, двух кавалерийских дивизий, который показал кавалерию в таком же блестящем виде, как и два прошлых смотра. За завтраком, к которому также были приглашены начальствующие лица, Его Величество высказал о виденной им за три дня кавалерии такое мнение: «Я в Красном Селе не видел конницы в таком отличном состоянии, в таком порядке, с таким составом лошадей и с такими офицерами и людьми. Она сослужит нам службу».

В 2 часа государь отбыл в ставку, куда приехал в 11 вечера. Ночевать остались в поезде. 1 февраля утром переехали в свои помещения. Государь пошел в штаб. Его Величество был в очень хорошем настроении благодаря тому, что он видел на фронте.

3 февраля в ставку приехал Верховный начальник санитарной части принц Александр Петрович Ольденбургский, гроза всех тех, кто соприкасался с санитарной частью. Энергия принца была неиссякаемой. Он горел в работе, несмотря на свои годы, отдавал войне все свои знания, весь ум, всего себя без остатка. Принц долго докладывал государю. Он привез новые модели противогазовых масок. После завтрака император прибыл на вокзал, где стоял поезд принца. Один из вагонов был наполнен желто-бурым ядовитым газом. Снаружи, в окнах вагона можно было видеть, как сдох впущенный туда зверек. В вагон вошли три офицера и два химика в новых масках. Они пробыли там 30 минут и вышли совершенно не пострадавшими. Между тем тяжелый, отвратительный запах ядовитых газов был слышен даже снаружи вагона. Государь смотрел на всю эту картину, стоя у окна вагона, слушая доклад принца, а затем поблагодарил и принца, и тех, кто участвовал в опытах.

Около четырех часов дня по ставке разнеслась радостная весть о взятии штурмом крепости Эрзерум. Великий князь Николай Николаевич прислал следующую телеграмму: «Господь Бог оказал сверхдоблестным войскам Кавказской армии столь великую помощь, что Эрзерум после пятидневного штурма взят. Счастлив донести о сей победе Вашему Императорскому Величеству». Государь в ответной телеграмме поздравлял великого князя и Кавказскую армию и благодарил «за их геройский подвиг и за радость, доставленную России удачным штурмом турецкой твердыни». Было захвачено в плен 235 офицеров, 12753 солдат, 9 знамен, 323 орудия и большие склады оружия, патронов и продовольствия. Командующему Кавказской армией генералу Юденичу, выдающемуся, талантливому полководцу великой войны, государь пожаловал орден Святого Георгия 20-й степени (звезда и шейный крест).

После узнали, что вся операция и штурм Эрзерума были выполнены Юденичем вопреки решению и желанию великого князя и его начальника штаба Палицына. Последний приезжал к Юденичу и уговаривал отказаться от операции, но ничего не добился. В конце концов великий князь согласился на операцию только после личного настойчивого доклада Юденича по телефону и при условии, что генерал Юденич возьмет на себя всю ответственность за последствия, которые произойдут в случае неудачи. Юденич отвечал твердо, что он берет на себя всю ответственность. Тут сказалось все: и военный талант и решимость Юденича, с одной стороны, и гражданская трусость великого князя, бесталанность его ближайших военных советников, с другой стороны. Известие о разгроме турецкой армии и взятии Эрзерума подняло настроение в тылу и имело решающее значение для войны на Кавказском фронте.

5 февраля вечером у меня собрались несколько человек пить чай. Героем вечера был генерал Дубенский. Он только что вернулся из корпуса генерала Куропаткина, куда ездил ввиду принятого государем решения назначить Куропаткина главнокомандующим Северным фронтом вместо больного Плеве.

Скомпрометировав себя в Японскую войну и войдя в историю с тезисом «терпение, терпение, терпение» и «мы их иконами, а они нас шимозами», Куропаткин был в тени. Великий князь Николай Николаевич не любил его и не давал ему назначения в армию. Генерал Алексеев как бывший подчиненный протежировал Куропат-кину и уговорил государя дать ему гренадерский корпус. Теперь Алексеев выдвигал его на командующего фронтом. В последнее время после смотров гренадерского корпуса о Куропаткине говорили много, и наш летописец Дубенский, всегда державший нос по ветру, конечно, уже пел ему дифирамбы и считал, что тот совершит большие дела и покажет себя. Почти все горячо спорили с Дубенским. По общему, весьма распространенному в России мнению Куропаткин считался хорошим администратором, но плохим, а главное несчастливым полководцем.

Через несколько дней Куропатки получил новое высокое назначение и вновь как командующий армиями не оправдал ни надежд, ни доверия, был заменен генералом Рузским.

7 февраля государь выехал на фронт генерала Эверта, чтобы произвести смотр 1-го Сибирского корпуса. Императорский поезд остановился на станции Сеславино, откуда государь на автомобиле поехал к месту, где был собран корпус, около Горной Дядины. Корпус отдыхал и укомплектовывался. По скверной ухабистой, заснеженной дороге едва-едва двигались автомобили. Вся свита отстала и приехала к месту смотра, когда государь объехал уже половину войск. Корпус представился блестяще. Государь поблагодарил войска за участие в трех войнах — Китайской, Японской и настоящей и просил помочь ему «окончательно одолеть нашего упорного и коварного врага». После смотра в усадьбе графа Тышкевича Дунилово состоялся завтрак, данный государю от корпуса. Щи, каша, рубленые котлеты, мороженое и кофе — таким было меню. Государь провел среди начальников отдельных частей и генералов корпуса около полутора часов, разговаривая все время о делах корпуса, нуждах и заботах его отдельных частей. В 7 часов царские автомобили с трудом добрались до Сеславино, и императорский поезд отбыл в Царское Село.

8 февраля утром государь прибыл в Царское Село с целью посетить Государственную думу. Решение это было принято 4-го числа после доклада графа Фредерикса, который убедил государя сделать этот шаг, чтобы примирить правительство с народным представительством. Едва успел я войти в квартиру, как Мануйлов протелефонировал мне из Петрограда, прося приехать и переговорить по важному делу. Он намекнул о новом скандале, в котором задействован Распутин. Мой помощник, остававшийся в Царском Селе, доложил, что во дворце очень тревожились из-за этого скандала. В Могилев до нас дошли кое-какие сведения об этом, но мы отнеслись к ним с большей осторожностью. Однако, зная, что скандал касается Распутина, генерал Воейков в последний день пребывания в ставке поспешил сделать доклад о Старце.

После обычной прогулки вдали от города государь пригласил Воейкова в свой автомобиль. Они были вдвоем. Генерал очень ярко представил, как все враги правительства стараются использовать каждый шаг Распутина, как они пользуются каждым проступком всех тех поклонниц Старца, которые, желая угодить Ее Величеству, лишь подают новый повод для лишних сплетен. Генерал высказал мысль о необходимости пресечь то, что происходит, отправив Распутина на продолжительное время в Сибирь, на родину. В случае же возвращения его в Петроград генерал предлагал изменить условия его жизни.

Приехав в Царское Село, государь передал царице о докладе генерала Воейкова. Царица пересказала все Вырубовой. Последняя, уже и так встревоженная за жизнь Старца, разнервничалась еще больше. 8 февраля она была на завтраке у Воейковых, на котором обрушилась на генерала с упреками за то, что он своими разговорами о Распутине лишь расстраивает государя. Генерал вспылил и попросил Анну Александровну ответить прямо: пьянствует Распутин по кабакам или нет. Вырубова стала увиливать от прямого ответа. Генерал еще больше начал горячиться и наговорил гостье много лишнего. Он доказывал необходимость немедленного отъезда Распутина в Сибирь. Вырубова как будто соглашалась с этим. Но генерал опять вспылил и сказал, что, впрочем, все равно «через два дня после отъезда его выпишут обратно».

В общем, за завтраком произошел неприятный разговор. Дежуривший у генерала жандармский унтер-офицер Кургузкин, находившийся около столовой, слышал весь разговор. Вырубова, как всегда, передала о нем царице. Царица рассердилась на Воейкова.

8 тот же день Воейков поехал в Петроград, где встречался с военным министром генералом Беляевым, который 6-го числа был вызван к царице, просившей его о помощи Вырубовой. Я тоже поехал в Петроград для подготовки завтрашней поездки Его Величества и видел кое-кого из лиц, знавших уже о начавшемся скандале. Мне передали, что у Штюрмера возникла мысль поручить генералу Спиридовичу произвести расследование о том, что случилось. Поздно вечером я говорил с генералом Воейковым, прося отклонить это расследование.

Я доказывал, что управление дворцового коменданта должно оставаться в стороне от этого дела, что оно касается Министерства внутренних дел и, может быть, Министерства юстиции. Пусть они и разбираются. Генерал был с этим согласен, но я заметил, что он со мной не откровенен, что-то скрывает и что мы с ним не сходимся в оценке поведения министра Хвостова. Я бранил Хвостова, находил его поведение неприемлемым. Генерал молчал, попыхивая сигарой, но краснел, что было признаком того, что он волнуется. Тогда и я замкнулся и ушел. На ночь я уехал в Петроград, чтобы побывать еще в охранном отделении и с утра обеспечить охрану пути Его Величества.

9 февраля 1916 года — знаменательный день: император посетил Государственную думу и Государственный совет.

В 1 час 45 минут государь подъехал к подъезду Таврического дворца. Его сопровождали великий князь Михаил Александрович, граф Фредерике, генерал Воейков и дежурный флигель-адъютант. Чиновник министерства двора, заведовавший прессой, и генерал Спиридович держались вместе.

Председатель Думы Родзянко и целая толпа возбужденных членов Думы встретили государя в вестибюле горячим ура. Государь волновался. Прошли в Екатерининский зал, где был отслужен молебен по случаю взятия Эрзерума. Присутствовали Штюрмер, все министры, послы Бьюкенен и Палеолог.

Затем государь, видимо, волнуясь, произнес речь. Родзянко отвечал своим громовым голосом с большим подъемом. «Великий государь, — закончил он свою речь, — в тяжелую годину войны еще сильнее закрепили Вы сегодня то единение Ваше с верным Вам народом, которое нас выведет на верную стезю победы. Да благословит Вас Господь Бог Всевышний. Да здравствует великий государь всея Руси. Ура!». Окруженный тесным кольцом депутатов, государь прошел в зал заседаний. Раздалось ура. Далее исполнили национальный гимн и опять ура. Государь расписался в золотой книге, обошел некоторые помещения, поговорил с депутатами. Улучив удобную минуту, Родзянко просил Его Величество воспользоваться моментом и объявить о даровании стране ответственного министерства.

Улыбаясь, государь ответил, что подумает. Государь отбыл, провожаемый восторженными криками. Подъем был необычайный. Я задержался на некоторое время в Думе. Там остался великий князь Михаил Александрович. Ему приготовили ложу. С ним оказалась и его супруга Брасова. Настроение оставалось приподнятым. С отъездом государя из своих комнат выходили социал-демократы и другие члены Думы, не желавшие видеть монарха. Депутат — министр внутренних дел Хвостов широко улыбался. Его товарищ Белецкий казался смущенным. Он о чем-то хлопотал, хотя в сущности там ему совершенно нечего было делать, разве что смотреть и наблюдать.

Сессия открылась в 3 часа 15 минут речью Родзянко, который отметил историческое значение приезда в Думу монарха. Ему много аплодировали. Затем впервые говорил новый премьер Штюрмер. Осанистый старик читал свою речь едва слышным голосом и произвел жалкое впечатление. Было неловко за то, что это главный представитель правительства. Говорившие после него военный министр Поливанов, любимец общества, и министр иностранных дел Сазонов имели большой успех.

В тот же день государь посетил Государственный совет, где встреча была солиднее и задушевнее. Его Величество чувствовал себя там свободнее.

Однако проявлению внимания государя к народному представительству не суждено было повлиять на положение в тылу, на что надеялись оптимисты. Причиной тому был начавшийся в те дни скандал Хвостов—Белецкий—Распутин—Ржевский, подобного которому еще никогда не видела русская бюрократия.

Расстроенный началом этого скандала, государь принял 10 февраля министра Хвостова, который осветил его так, как было выгодно ему, и обманул государя в полной мере. В тот же день государь выехал в ставку.

11 февраля в 4 часа дня государь приехал в Могилев. На платформе кроме генерала Алексеева и иных лиц, обычно встречавших императора, были вызванные на совещание главнокомандующие фронтами Куропаткин, Эверт и Иванов с их начальниками штабов, а также военный министр Поливанов. Государь поздоровался с встречавшими, принял доклад от Алексеева и в 6 часов был уже на военном совете. Обсуждался вопрос о ближайших действиях всех фронтов.

7 февраля немцы начали атаковать французскую крепость Верден. Надо было вновь помогать нашей союзнице. Но нам никто не помогал, когда на нас наступали. Военный совет продолжался два дня, после чего главнокомандующие разъехались. Говорили, что предстоит наступление для отвлечения сил противника с Западного фронта.

8 то время в ставке находилось несколько великих князей. Каждый из них старался во время войны принести посильную помощь общему делу и каждый честно выполнял свой офицерский долг.

С 1 февраля в Могилеве жил великий князь Сергей Михайлович, инспектор артиллерии. Он был очень болен, но работал. Как фактический руководитель нашей артиллерии до войны и во время войны он был сильно скомпрометирован нехваткой снарядов. И хотя виновником этого являлся Сухомлинов, все-таки все сознавали, что во многом виновато главное артиллерийское управление, где все делалось по указанию великого князя.

Вся артиллерия наша оказалась настолько блестящей и по личному составу, и по боевой подготовке, и по действиям в боях, что за все это нельзя было не отдать должной благодарности великому князю. Это прежде всего его заслуга, результат его энергичной деятельности до войны.

13 февраля великий князь Александр Михайлович делал доклад государю по авиации. Он был создателем нашей авиации до войны. Во время войны авиационная часть хромала. Дело было новое, и на этой почве у великого князя шел принципиальный спор с представителями Генерального штаба Ставки. Так, кажется, до конца войны они ни о чем и не договорились. Одни авиационные части подчинялись великому князю, другие — ставке.

Великий князь Борис Владимирович служил как походный атаман казачьих войск при Верховном главнокомандующем. Это очень не нравилось Алексееву.

Вернулся из командировки великий князь Георгий Михайлович, прелестный человек, исполнявший отдельные поручения Его Величества.

Появился молодой жизнерадостный великий князь Дмитрий Павлович, уезжавший в отпуск, о котором говорили разное.

10 февраля в ставку прибыли английский генерал Артур Пэджет и капитан лорд Пемброк с поручением английского короля вручить государю жезл фельдмаршала английской армии. Они были встречены флигель-адъютантом капитаном 1-го ранга Кедровым и назначенным при них поручиком бароном Рамзай.

В 7 часов вечера депутация прибыла в зал дворца, где к тому времени собралась свита государя и генералы Алексеев и Пустовойтенко.

Когда появился государь, генерал Пэджет обратился с речью: «По повелению Его Величества Короля я имею честь поднести Вашему Императорскому Величеству жезл фельдмаршала британской армии. Мой августейший повелитель верит, что Ваше Императорское Величество примет этот жезл как знак его искренней дружбы и любви и как дань уважения геройским подвигам русской армии». Упомянув затем, что армии объединены решимостью победить врага и не заключать мира, пока победа не будет обеспечена, генерал закончил свою речь словами: «Британская армия, которая разделяет восхищение Его Величества Короля русскими товарищами, приветствует Ваше Императорское Величество как британского фельдмаршала, и король твердо верит, что русская и британская армии вместе с их доблестными союзниками обеспечат своим странам прочный и победоносный мир».

Генерал поднес жезл. Государь принял его и просил передать королю Георгу благодарность Его Величества и выразил надежду, что скоро настанет время, когда английская и русская армии будут сражаться плечом к плечу.

На другой день генерал и капитан были приглашены к высочайшему завтраку, во время которого государь провозгласил тост: «Я с большим удовольствием пью за здоровье короля Георга, моего дорогого двоюродного брата, друга и союзника». Так искренно думал и верил тогда государь.

17 февраля Его Величество выехал в Царское Село. Там, в столице, все больше накалялся политический скандал, нанесший монархии и династии один из самых сокрушительных ударов.

ГЛАВА XVIII

Желая иметь к возвращению государя полную информацию о происходящем в Петрограде скандале, дворцовый комендант отправил меня несколькими днями раньше общего возвращения. По собранным мной данным, скандал Хвостов—Белецкий—Распутин—Ржевский возник и развился следующим образом. Алексей Николаевич Хвостов, достигший поста министра внутренних дел, при поддержке Распутина и Вырубовой захотел получить пост премьера. Он начал интриговать против Горемыкина. Но кроме его самого, никто не считал его подходящим на должность председателя Совета Министров. Его интрига не удалась. Перехитрили другие. Распутин помог получить этот пост Штюрмеру, а в близком кругу все смеялись над Хвостовым, говоря, что «толстопузый много хочет». Хвостов обозлился. И видя, с одной стороны, что Распутин перестал его поддерживать, с другой стороны, сознавая, что его дружба со Старцем становится известна в столице и может его окончательно скомпрометировать, Хвостов решил уничтожить Распутина, поручив осуществить это Белецкому и Комиссарову. Они его охраняют, они организуют убийство и они же, если не сумеют уберечь его, будут ответственными за это.

Таким образом Хвостов сразу освободится от трех человек, которые его же притесняют. С ними сойдет со сцены и Штюрмер, а он, Хвостов, как спаситель, опираясь на правую часть Государственной думы, пройдет в премьеры. Опьянявшая его мечта будет достигнута. Таков был план министра. И Хвостов предложил Белецкому и Комиссарову уничтожить Распутина, воспользовавшись охранявшими Старца филерами. И если Белецкого он соблазнил будущей карьерой, которую обещал ему, то Комиссарова подкупил большой суммой денег. Однако министр ошибся. Белецкий и Комиссаров были карьеристами, но не убийцами. Первый был религиозным человеком, а второй — офицером. Обсудив странное предложение Хвостова, Белецкий и Комиссаров решили не допустить убийства, усилить охрану Старца, Хвостову же каждый дал свое согласие на организацию убийства, чтобы тем самым усыпить бдительность министра и расстроить его планы.

Подготовкой убийства Распутина занялся якобы Комиссаров, отказавшийся принять от Хвостова необходимую для этого сумму денег. Решено было Старца отравить. Комиссаров съездил в провинцию и, вернувшись, доложил Хвостову, что яд он добыл и даже сделал опыты, отравляя кошек, и показал Хвостову какой-то порошок и жидкость. Тот поверил и поторопил его. Однако Комиссаров и Белецкий под разными предлогами затягивали дело. Хвостов сердился. Чтобы несколько успокоить Хвостова, два друга предложили жестоко избить Распутина с целью вынудить его уехать лечиться. Хвостов согласился, но Распутин избежал ловушки благодаря прозорливости Мануйлова. Это еще более рассердило Хвостова.

Все описанное происходило еще в конце прошлого года. Когда же 19 декабря Белецкий удостоился Высочайшего приема и когда государь поблагодарил его за заботы о Старце, Белецкий стал охранять Распутина еще серьезнее и еще внимательнее стал следить за поступками министра. Хвостов начал догадываться, что с организацией покушения что-то не ладно, что два подчиненных ему хитрят, и он начал действовать независимо от них.

Хвостов привлек к делу некоего молодого человека Бориса Ржевского, хорошо известного ему еще по Нижнему Новгороду. Маленького роста, блондин, худощавый, с лисьей физиономией и бегающими глазами, Ржевский сотрудничал в нескольких газетах и когда-то в Нижнем Новгороде исполнял для Хвостова щекотливые поручения. Хвостов зачислил Ржевского при себе чиновником, дал хорошее содержание, неофициально поручил ему организовать в целях агентуры клуб журналистов. Туда был привлечен на службу инженер Гейне. В то же время Ржевский состоял на службе как уполномоченный Красного Креста, где занимался мошенническими операциями по продаже разрешений на перевозку товаров. Ржевский имел автомобиль, хорошую квартиру, жил весело и красиво.

Именно ему Алексей Хвостов и поручил организовать убийство Распутина, пообещав большую сумму денег. Ржевский рассказал об этом своей возлюбленной, а перед Гейне похвастался, что скоро они будут с большими деньгами. По выработанному Хвостовым плану Ржевский выехал под вымышленной фамилией через Финляндию в Норвегию, чтобы войти там в соглашение с бывшим монахом Илиодором, врагом Распутина, и привлечь его к организации покушения с помощью преданных ему в России лиц. Некоторые считали, что покушение, совершенное на Распутина в Покровском в 1914 году, было инспирировано Илиодором. Но Белецкий зорко следил за Хвостовым и его подозрительными приятелями. Как только он узнал о таинственной поездке Ржевского, он решил вывести Ржевского из игры.

За время отсутствия Ржевского Белецкий приказал произвести дознание о его мошеннических операциях по Красному Кресту. Были добыты все улики, достаточные для высылки Ржевского административным порядком в Сибирь. Принял Белецкий и меры к установке официально маршрута Ржевского при его поездке. На границе в Териоках при первом проезде Ржевского был спровоцирован при просмотре документов маленький скандал с жандармами, составлен протокол и разоблачен псевдоним, под которым ехал Ржевский и его якобы жена, и установлено также, что он ездил с секретным поручением министра Хвостова. Все делалось втайне от Хвостова.

Когда в начале февраля Ржевский вернулся в Петроград, он немедленно был вызван Белецким. Накричав на него по поводу скандала на границе с жандармами, Белецкий потребовал объяснений о его мошеннических операциях, стращая высылкой в Сибирь. Ржевский так перетрусил, что принес Белецкому полную покаянную, рассказал ему о своей поездке к Илиодору и раскрыл всю подготовку убийства Распутина. Получив все, что ему было нужно, Белецкий еще более горячо стал распекать Ржевского как чиновника за то, как смел он выдавать секрет, порученный ему министром, как смел заявить о своей секретной командировке на пограничном пункте. Ржевский совсем растерялся.

Белецкий во всеоружии добытых от Ржевского сведений явился к Хвостову и доложил ему о мошеннических операциях Ржевского, предложил передать дело на рассмотрение особого совещания с целью высылки Ржевского. Обо всем остальном, узнанном от Ржевского, Белецкий умолчал, делая вид, что он ничего не знает о секрете Хвостова и Ржевского. Хвостов также продолжал скрытничать и заявил Белецкому, что он может поступать с Ржевским, как ему угодно. Хвостов предал Ржевского. Белецкий назначил срочно особое совещание для рассмотрения дела Ржевского.

Ржевский, узнав о предстоявшей высылке, чем уже стращал его Белецкий при первом свидании, обезумел. Он бросился к своему другу Гейне. Гейне в тот же день 4 февраля рассказал все так называемому секретарю Распутина еврею Симановичу, который устраивал через Распутина свои еврейские дела. Симанович оповестил Распутина. Распутин, уже и так нервничавший несколько дней, перетрусил. В квартире началась настоящая паника. Незадолго до этого по совету Белецкого, чтобы напугать Старца, Комиссаров накричал на него так сильно, что тот пожаловался в Царское Село в полной уверенности, что против него что-то замышляется. Предчувствие усилилось, когда Комиссаров вдруг снял охрану.

И вот теперь, когда Симанович передал, что Распутина хотят убить, хочет сам Хвостов, все стало ясно. Акилина была в гневе. 5 февраля, когда вернувшийся лишь в шестом часу утра пьяным Распутин проспался, состоялось совещание о том, что дальше делать.

В известность обо всем происшедшем была поставлена Вырубова. Написали письмо императрице с просьбой защитить.

Во дворце были встревожены. Государь находился в ставке. Дворцовый комендант отсутствовал. К кому же обратиться, если министр внутренних дел, органы которого охраняют Старца, сам организует убийство? Дамы решили искать защиты у помощника военного министра генерала Беляева, которого Вырубова знала по Петрограду. Беляев был вызван во дворец 6 февраля. Белецкий, узнав о тревоге у Распутина, приказал вновь поставить охрану около Старца.

6 февраля вечером генерал Беляев явился в Царскосельский дворец. Его провели в гостиную. К нему вышла

Вырубова. На костылях, взволнованная, перепуганная, она просила генерала охранять Распутина, которого хотят убить. Рассказала, кто именно. Она плакала. Генерал был поражен и старался как мог успокоить Анну Александровну. Вскоре вышла императрица. Спокойная, холодная, величественная царица рассказала генерал), какую большую дружбу питает она к Анне Александровне, как та расстроена и как она хотела бы помочь подруге. Ее Величество ни слова не проронила о Старце и только прибавила, что ей было бы приятно, если бы генерал помог подруге. Императрица подала руку. Аудиенция была окончена. Гоф-фурьер проводил генерала. Удивленный до крайности всем происшедшим, генерал Беляев, вернувшись в Петроград и посоветовавшись с кем надо, понял, что это не его дело. Генерал переговорил по телефону с Белецким и последний уверил генерала, что примет все меры, чтобы охранять Распутина, и что предполагаемый убийца ему известен и будет арестован.

В ночь с 6 на 7 февраля по приказу Белецкого охранное отделение произвело обыск у Бориса Ржевского и арестовало его. При обыске было найдено письмо Ржевского к министру Хвостову о переговорах Ржевского с Илиодором по поводу Распутина. Жандармский офицер упомянул о письме в протоколе обыска и приобщил к нему, несмотря на протест Ржевского. Утром 7-го числа Хвостов горячился, узнав об обыске у Ржевского и о том, что адресованное ему письмо приобщено к протоколу. Он вызвал начальника охранного отделения и офицера, производившего обыск, и сделал им выговор.

Генерал Беляев по телефону успокоил Вырубову, сказав что преступник арестован. Белецкий торжествовал. А к генералу Беляеву, которому только во дворце и доверяли, явился друг Распутина (он же секретарь) Арон Симанович, подробно рассказал ему, что он узнал о подготовке убийства Распутина от Гейне и от гражданской жены Ржевского, которая ездила за границу вместе с ним и была в курсе всего.

В этот момент на сцену выходит Манасевич-Мануйлов. Он встретился с Распутиным и узнал все подробности, поговорил с Белецким, Симановичем и, как выгодно может использовать всю эту грязную историю его патрон премьер Штюрмер против Хвостова. Он сделал доклад Штюрмеру, а тот сообщил, что к нему уже обращалась по телефону Вырубова, прося помощи и защиты от Хвостова.

В общем во дворце, у Вырубовой, в квартире Старца, у Штюрмера, у Хвостова и Белецкого и даже в контрразведке Генерального штаба, у генерала Беляева — всюду был большой переполох, тем более что 8-го числа должен был приехать государь.

8 февраля по возвращении Его Величества произошло описанное в предыдущей главе. Государь был очень расстроен.

Воейков виделся с Беляевым и Хвостовым. По инициативе Мануйлова к Штюрмеру был вызван и допрошен Арон Симанович, он и дал показание против Хвостова. Ржевский написал письмо к Распутину, в котором сознавался перед Старцем в подготовке по инициативе Хвостова убийства, просил прощения и умолял защитить его. У Гейне, в Союзе журналистов, был произведен обыск, причем было обнаружено письмо Илиодора, которое говорило о готовности Илиодора участвовать в деле. Допрошенная «жена» Ржевского дала формальное показание жандармскому офицеру о поездке с Ржевским в Христианию, о переговорах с Илиодором и о плане использования для покушения его поклонников-фанатиков.

Развертывание дела очень встревожило Хвостова, однако его отвлекло посещение государем Думы. Настраиваемый, Андрониковым, Хвостов решил свалить все дело на Белецкого. Он пустил слух, что устранение Распутина готовилось именно Белецким, и спроектировал немедленное, но весьма почетное удаление Белецкого в Сибирь на пост иркутского генерал-губернатора.

Хвостов вызвал Белецкого и упрекал его за неискренность и интриги. Белецкий обвинял в том же Хвостова, доказывая, что если бы он, Хвостов, не скрыл от него, Белецкого, своего дела с Ржевским и Илиодором, то никакого скандала не произошло бы и вместе они сумели бы избавиться от Старца. Белецкий лгал, конечно. Лгал и Хвостов. Каждый хотел перехитрить другого. Теперь Белецкий стал уговаривать Хвостова свалить Старца открытым, законным путем.

Он предлагал подать государю подробный доклад о Распутине, обосновав его документами охранного отделения и скрепив подписями начальника охранного отделения и начальника личной охраны Старца Комиссарова. Хвостов, чтобы усыпить бдительность и подозрительность Белецкого, сделал вид, что придуманный проект ему очень понравился, и приказал составить такой доклад немедленно. Целую ночь в охранном отделении составляли настоящий обвинительный акт против Распутина, подкрепляя его документами. Доклад подписали генералы Глобачев и Комиссаров. Белецкий вручил два экземпляра доклада Хвостову. Тот сделал вид, что он в восторге. Хвостов обещался 10-го числа вручить Его Величеству доклад. А в ночь на 10-е Хвостов, не предупредив Белецкого, приказал арестовать Симановича. Это возбудило подозрение Белецкого, но он смолчал.

10 февраля утром Хвостов был с докладом у Его Величества, но сделал доклад не против Распутина, а против Белецкого. Хвостов обвинил Белецкого в интригах против него, министра, и против Распутина. Хвостов просил государя удалить почетно Белецкого из столицы, назначив его иркутским генерал-губернатором. Государь, не знавший тогда еще всей правды и веривший Хвостову, немедленно написал повеление Штюрмеру.

Вернувшись с аудиенции из Царского Села в отличнейшем настроении, Хвостов рассказал поджидавшему его с нетерпением Белецкому, что все устроилось отлично. Государь оставил доклад у себя. Он очень рассердился на Распутина и даже тотчас же имел крупный разговор с царицей в соседней комнате. Хвостов красочно изображал, как именно сердился государь, как он барабанил по стеклу окна пальцами, что у государя всегда являлось признаком крайнего неудовольствия. Министр торопился и, извинившись, постарался выпроводить Белецкого. Они расстались.

Однако Белецкий уловил фальшь в рассказе и поведении министра. И после его ухода поинтересовался содержимым министерского портфеля, с которым Хвостов ездил к государю. Оказалось, что оба экземпляра доклада о Распутине привезены обратно и ни на одном нет ни резолюции, ни обычной пометки государя о прочтении. Белецкий понял, что Хвостов его обманул, что он лгал. В тот же день Андроников со злорадством сообщил Белецкому новость о назначении в Иркутск, а на следующий день он выслушал о своем назначении и от самого Хвостова. Обескураженный, со слезами на глазах, Белецкий только и мог произнести: «За что?» Хвостов расхохотался, развел руками, а затем, делая легкий поклон, заметил насмешливо, что все поправимо, стоит лишь ликвидировать Старца.

13 февраля появился указ о назначении сенатора Белецкого иркутским генерал-губернатором. Вместо него товарищем министра внутренних дел был назначен Могилевский губернатор Пильц. Потерю опытного в полицейском деле Белецкого Хвостов восполнил (как он думал), добившись у государя назначения директором департамента полиции московского градоначальника генерала Климовича. Это был опытный и ловкий молодой генерал, рекомендованный Хвостову одним московским финансистом, которого Хвостов выдвинул на пост министра финансов. К тому же Климович был знаком с неким господином Решетниковым, другом Распутина, дававшим Вырубовой немало денег на ее госпиталь. Климович сразу понял обстановку около Хвостова и при первом же знакомстве предложил Вырубовой в дар землю в Крыму, от чего Вырубова, однако, отказалась. Климович Вырубовой не понравился. Не понравился он своею слащавостью и Распутину. Зато Алексей Хвостов был от него в восторге.

Свалив Белецкого, Хвостов торжествовал. Он всюду хвастался, что разделался с самым главным покровителем Распутина, что теперь он свалит и самого Старца, арестует всех его друзей, вышлет его самого. Хвостов не церемонился и с Вырубовой. Среди друзей Распутина началась паника. Сам Распутин нервничал, кричал на Вырубову. Анна Александровна стала бояться Хвостова. А тот, пользуясь отсутствием государя, отсутствием дворцового коменданта, самодовольно хвастался, позволяя себе даже скабрезные намеки на Царское Село. Отъезжающий Белецкий видел весь цинизм разошедшегося министра и решил с ним бороться. Он обратился за помощью к Распутину, к Вырубовой, к митрополиту Питириму. Не стесняясь, рассказывал, как Хвостов уже давно готовил убийство Распутина. Но Белецкому уже не верили: почему же он вовремя не предупредил об этом, почему вовремя не разоблачил Хвостова.

Белецкий обратился за поддержкой ко мне, но я отказался быть ему полезным. Он приехал ко мне в Царское Село, заверял меня в своей дружбе и обещал, что, если он получит обратно пост товарища министра, возьмет меня на должность директора департамента полиции. Рассмеявшись, я напомнил ему, что незадолго до этого Хвостов добивался моего назначения на этот пост, однако именно он, Белецкий, отказал ему в этом, сказав, что тогда в Царскосельском дворце будут знать все, что делается у них в министерстве. Белецкий вскочил, отыскал глазами образ, и перекрестившись широким крестом, повторил свое обещание. Я обратил все в дружескую шутку и пожелал ему счастливого пути и хорошо устроиться в Иркутске.

Между тем скандал разрастался. О министре, который готовил убийство, говорили всюду, особенно в редакциях газет и кулуарах Государственной думы. Царица знала обо всем. Таким было настроение в Петрограде 18 февраля, когда в Царское Село вернулся из ставки государь. Я сделал доклад генералу Воейкову, но он слушал рассеянно, очень торопился и почти немедленно уехал в свою деревню. Там у него велась большая операция по финансированию его предприятия «Кувака». В его отсутствие государь просил Штюрмера произвести расследование дела. Им занялись друг Штюрмера и его семьи видный чиновник Гурлянд и состоявший при Штюрмере Мануйлов. Гурлянд, опытный и пожилой чиновник, старался выгородить Хвостова и если не замять дело, то окончить его без нового скандала для правительства. Мануйлов старался потопить Хвостова. В нем больше говорил журналист.

Ржевский на первом же допросе дал вполне искреннее показание против Хвостова. Гурлянд стал влиять на него и после нескольких допросов в неофициальной обстановке Ржевский отказался от самых важных против министра показаний. Хвостов объяснил Штюрмеру, что он посылал Ржевского к Илиодору, чтобы купить у того рукопись его книги «Святой черт».

В Петрограде Хвостов всем рассказывал, что он боролся с Распутиным и его за это преследуют. Хвостов первый пустил слух, что Распутин немецкий шпион. Министр-авантюрист не постеснялся лично передать эту сплетню представителям прессы, заявив, что Распутин принадлежит к группе интернационального шпионажа. Хвостов говорил, что дворцовый комендант поддерживает Распутина. Это придавало вес его словам и окрыляло его. А Воейков как нарочно отсутствовал. Царица думала, что он уехал нарочно и не одобряла его поведения. Она говорила, что он держит нос по ветру, когда это в его интересах.

25 февраля генерал Воейков вернулся. Хвостов выслал ему навстречу по железной дороге Андроникова, который ехал с генералом в поезде часа полтора и уже до Петрограда успел информировать его так, как это нужно было Хвостову. Я встретил генерала на вокзале. Мой первый по его возвращении доклад, видимо, мало заинтересовал Воейкова. В Петрограде он встретился с Хвостовым и, вернувшись в Царское, передал мне, чтобы 26 утром я был у министра внутренних дел, что он мне сделает какое-то предложение, чтобы я надел парадную форму. Никакого настроения против Хвостова у генерала я не заметил.

26-го в назначенный час со всеми орденами и в ленте я был в роскошной приемной министра. Мне пришлось подождать, так как Хвостов принимал редактора «Нового времени» Суворина и редактора «Речи» Гессена.

Хвостов встретил меня как хорошего давнишнего знакомого, усадил в удобное кресло. Начал с извинения, что не может предложить мне ни поста петроградского градоначальника, ни поста московского градоначальника. Первый еще занят, а в Москву по желанию царицы Александры Федоровны назначается генерал Шебеко. При этих словах Хвостов нехорошо улыбнулся и развел неопределенно руками. Он предложил мне пост Одесского градоначальника, сказав, что переведет оттуда Сосновского губернатором в Тверь на место Бюнтинга, которого устроит в Государственный совет. Я поблагодарил и спросил, как скоро может состояться мое назначение. Министр ответил, что в самое ближайшее время, как только ему удастся провести в Совет Бюнтинга.

Затем, быстро переменив разговор, откинувшись поудобнее в кресло и приняв какой-то особенно игривый тон, Хвостов предложил поговорить о Распутине или, как он выразился, о Гришке. Сказав мне: «Вы все равно все знаете», — Хвостов довольно цинично рассказал о том, как он дружил с Гришкой, как бывал с ним в веселых домах и как решил избавиться от него. Он рассказал мне, как еще в прошлом году пытался отправить Распутина в поездку по монастырям, с тем чтобы на одном из переездов игумен Мартемиан столкнул бы пьяного Распутина с площадки вагона под поезд. Но все расстроил хитрый Степан (Белецкий). «Я ведь, — говорил Хвостов, — человек без сдерживающих центров. Мне ведь решительно все равно, ехать ли с Гришкой в публичный дом или его с буфера под поезд сбросить».

Я не верил своим ушам. Казалось, что этот упитанный, розовый, с задорными, веселыми глазами толстяк был не министром, а каким-то бандитом с большой дороги. А он продолжал рассказывать, как его в этом деле одурачил Белецкий. Он ведь опытный старый полицейский, а Хвостов лишь любитель. Он рассказал, что под видом охраны за Распутиным ведется тщательное филерское наблюдение, что ему известно все, что Распутин делает. «А знаете ли вы, генерал, — как-то особенно выразительно сказал Хвостов, — ведь Гришка-то немецкий шпион!». И, взяв пачку филерских рапортов, он бросил их перед собой на стол, прихлопнув рукой. Я насторожился. «Да, да, немецкий шпион», — продолжал, все также весело улыбаясь, Хвостов, но повышая тон. Я принял сразу серьезный тон. «Ваше превосходительство, — сказал я, — со шпионажем трудно бороться, когда не знаешь, где он, когда не знаешь, за кем смотреть. Но если известно хоть одно лицо к нему причастное — нет ничего легче раскрыть всю организацию. Благоволите сообщить в контрразведывательное отделение главного штаба, генералу Леонтьеву, дайте имеющиеся у вас сведения, и я уверен, что в течение недели-двух вся организация будет выяснена и все будут арестованы вместе с Распутиным».

Такого простого, но твердого ответа Хвостов не ожидал. Он как-то беспокойно заерзал на своем шикарном кресле. Его пальцы менее решительно барабанили по рапортам. Он что-то довольно несвязно стал объяснять мне и, наконец, поднялся. Аудиенция окончилась. Мы распрощались. Министр любезно проводил меня до дверей. Я поехал завтракать. Часа в три меня позвали к телефону. Один из приятелей сообщал мне, что, придя после разговора со мной в свою столовую, Хвостов рассказывал смеясь, как он только что одурачил Спиридовича предложением ему одесского градоначальства, что, конечно, он не получит никогда Одессы, но пообещать ему надо было, чтобы иметь его на своей стороне. Переданная мне гадость ничуть меня не удивила — Хвостов был для меня совершенно ясен. Я расхохотался, поблагодарил за информацию и принял ее к сведению.

Спустя полчаса я ехал на автомобиле в Царское Село. Невесело было у меня на душе. Дорога отвратительная.

Кругом такая белая пелена снега, что больно глазам. За час с лишком езды передумалось многое. Министр произвел на меня удручающее впечатление, ведь его сплетня, что Распутин шпион, метила дальше. Ведь это все из той же серии: измена, сепаратный мир и т.д. И это творит министр внутренних дел. Какая низость, какая подлость!

Когда Воейков принял меня, я доложил о своем разговоре с Хвостовым, доложил о том, что Распутин назван немецким шпионом. Я особенно подчеркивал то, что у меня с Хвостовым нет никаких иных отношений, кроме официальных. Его сведения о причастности Распутина к шпионажу требуют немедленного разъяснения, так как Распутин иногда посещает дворец. Генерал Воейков слушал внимательно. При мне он вызвал одного из высших чинов своей канцелярии и приказал немедленно, сославшись на доклад генерала Спиридовича, запросить официальным письмом министра внутренних дел, какие у него имеются данные о причастности Распутина к шпионажу и какие он, министр внутренних дел, принял по этому поводу меры.

Хвостов ответил дворцовому коменданту, что никаких сведений о причастности Распутина к шпионажу у него не имеется, что, очевидно, генерал Спиридович чего-то не понял или перепутал, почему и произошло видимое недоразумение. Воейков удовлетворился ответом. Он понял все и даже не осведомил меня об этом.

Но после революции, когда я и Воейков сидели арестованными в Трубецком бастионе Петропавловской крепости, это обстоятельство было выделено одним из следователей чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, так как в бумагах Воейкова нашли эту переписку. Меня, Воейкова, Хвостова следователь допрашивал. Расследование лишь подтвердило вздорную болтовню Хвостова. В свое время эта клевета министра, лидера правой фракции Государственной думы, принесла много вреда.

27 февраля, в субботу, отговев на первой неделе Великого поста, Их Величества с детьми причащались в

Федоровском соборе. Все они причастились, как обычно, перед царскими вратами. Когда же отец Василий вернулся со Святыми дарами в алтарь, он причастил стоявшего в алтаре в течение всей обедни Распутина. До службы он был проведен туда ктитором собора полковником Ломаном, который даже не предупредил об этом дворцового коменданта.

После службы по переданному через полковника Ломана приглашению Распутин был проведен во дворец для беседы, где и принес поздравление царской Семье. Его угостили чаем. О причащении Распутина за одной службой с Их Величествами узнали, конечно, в Петрограде и досужие сплетники исказили то, что произошло. В некоторых светских гостиных с ужасом передавали, что в отсутствие государя царица и Вырубова причащались с Распутиным при какой-то особенной обстановке. Сенсационную сплетню донесли иностранным послам.

Сам же Распутин, вернувшись после причастия из Царского Села в Петроград, с гордостью рассказывал о причастии за одной службой с государем, как поздравлял Царскую Семью и как за чаем просил государя защитить его от Хвостова, который хочет его убить. Государь успокоил Григория (он так называл его) и сказал, что хочет снять Хвостова с должности министра внутренних дел. Эта новость дошла до Хвостова, и он явился к Штюрмеру и убедил его начать действовать, чтобы Старец уехал на родину. В его отсутствие Хвостов надеялся вновь упрочить свое положение. По совету Хвостова Штюрмер решил действовать против Распутина через митрополита Питирима.

1 марта государь был по обыкновению в Петропавловской крепости на панихиде по деду, убитому революционерами, императору Александру II. После панихиды дворцовый комендант предложил мне сесть с ним в автомобиль. Он был встревожен тем, что происходит в Петрограде, и просил меня после отъезда государя остаться в Петрограде и разузнать, что происходит вокруг Хвостова. Я подумал, что, видимо, генерал говорил с государем. Что-то поколебало его спокойствие и самоуверенность, которые так не нравилась царице.

Едва успел я вернуться домой, проводив Его Величество, как зазвонил телефон: Белецкий и Мануйлов разыскивали меня и желали срочно повидаться. Это очень кстати, подумал я и попросил их приехать. Через полчаса они оба были у меня и привезли с собой близкого митрополиту человека — его секретаря Осипенко. Возбужденный, веселый, одетый с иголочки, Штюрмер приехал в Лавру к митрополиту. Туда же вызвали Распутина, которого привез Мануйлов, исполнявший с этого времени по поручению Штюрмера обязанности начальника охраны Распутина. С уходом Белецкого Комиссаров был устранен. Началась беседа. Штюрмер стал уговаривать Распутина уехать на время из Петрограда. Распутин вспылил и стал кричать на Штюрмера: «Вот ты каков. Вот ты каков. Мне папа и мама приказали здесь оставаться, сами приказали, а ты меня гонишь. Ты заодно с убийцами. Не поеду, слышь, не поеду». Распутин бегал, как бешеный. «Убить меня хотите по дороге, как тогда. Всех моих друзей арестовать хотите. Не поеду. Папа, мама приказали остаться, и останусь, останусь. А ты, старый, слышь, смотри сам к весне полетишь. Я тебе, старому, покажу!».

Штюрмер пытался успокоить Старца. Митрополит крестился и шептал какую-то молитву. Распутин носился по комнате и продолжал кричать на Штюрмера. Успокоившись немного, попросил у владыки перо, бумагу и чернила. Осипенко принес. Усевшись за столом и поставив на бумаге крест, Григорий заявил, что пишет письмо самому папе. Он просил государя «защитить его от убийц», просил «гнать всех убийц вон». Письмо вложили в конверт и с нарочным от имени митрополита отправили в Царское Село Его Величеству.

Засунув руки в карманы шаровар, Распутин широко шагал по комнате, а затем, уставившись на Штюрмера, снова стал кричать на него и, наконец, схватив за рукав Мануйлова, с криком «Пойдем, ну их!» выбежал из зала. Штюрмер бросился за Старцем. Все стали уговаривать остаться. Он и остался было, сел, щипал бородку, но вдруг решительно встал и уехал с Мануйловым домой.

Живой, с интонацией и жестами, рассказ Мануйлова подтверждал кивками головы, вставками слов Осипенко, бывший свидетелем всей сцены. Белецкий кивал головою, поглаживая бородку. Когда рассказ кончился, Белецкий мерным, бархатным голосом стал утверждать, что Хвостов сильно сплетничает по городу, не щадя Их Величеств, и всюду афиширует, что его, мол, поддерживает генерал Воейков.

Белецкий просил меня во имя старой дружбы доложить обо всем этом генералу Воейкову и предупредить его, насколько сильно компрометирует его Хвостов. Я обещал доложить обо всем, не ручаясь, конечно, за результаты. Гости уехали.

Повидав еще кое-кого, я сообщил генералу, когда могу его видеть. Он попросил встретить его на вокзале, так как он едет обедать к тестю. Мы встретились. Он взял меня в автомобиль. Я обо всем доложил ему и особенно подчеркнул то, что Хвостов слишком связывает себя с ним.

Расставшись, я вернулся в петроградскую квартиру. Вскоре мне позвонил некто X. — деловой и почтенный человек, прося разрешения приехать с Григорием Ефимовичем. Он подчеркнул, что это по срочному и нужному делу. Я был очень удивлен и ответил, что жду их. Я знал, что X. ведет с Распутиным какое-то дело, но только не в политике. Велел приготовить чай. Они не заставили себя долго ждать.

Распутин, в голубой шелковой рубахе, в поддевке, черных бархатных шароварах, высоких лаковых сапогах, чистый и причесанный, казался встревоженным. Поцеловавшись трижды, он поблагодарил меня за то, что я сразу их принял. Сели в гостиной. Теребя бородку, Старец стал жаловаться, что ему не на кого положиться: «Нет, паря, верных людей. Все убийцы». Он жаловался, что Хвостов хочет его убить, просил, чтобы я взял на себя его охрану.

Тогда он будет спокоен, иначе его убьют. «Все убийцы», — говорил он.

Я стал успокаивать его тем, что Петербургское охранное отделение хорошо исполняет свое дело, что ни я, ни мой отряд не можем его охранять — не имеем права. У нас одна забота, одна обязанность — это охрана государя и его семьи. «Вы знаете это отлично, Григорий Ефимович. Ведь кроме государя с семьей и императрицы-матери мы никого не охраняем. Даже великих князей и тех охраняет петербургское охранное отделение». Я старался быть убедительным. Он слушал внимательно. Казалось, он хотел прочесть мои мысли. Глаза его кололи, как иглы. Казалось, он все понял. Казак доложил, что готов чай. Пошли в столовую. Распутин попросил мадеры. Ее не оказалось. Случайно нашлась бутылка шампанского. Он обрадовался. Выпив стаканчик-два, повеселел, стал говорливее. Рассказал, что у него произошло вчера со Штюрмером у митрополита. Все сходилось с тем, что мне уже было известно. Все хотят, чтобы он уехал, а он никуда не уедет, ни за что.

— Они, милой, по дороге-то убьют меня! Непременно убьют! А если не убьют, то так сошлют, что и сам царь не узнает, куда упрятали.

Старец разволновался, говорил о Хвостове. Рассказал, как Хвостов старался навредить мне у государя, когда узнал, что дворцовый комендант выставил мою кандидатуру на пост петроградского градоначальника.

— Он, Хвостов, против тебя, милой. Он настроил папу против тебя, парень. Понимаешь ли, настроил, — подчеркивал он.

И вновь посыпались упреки и жалобы на Хвостова: нехороший человек, обманщик. Все взял, что надо было, и обманул. Совести нет. Жулик. Просто жулик. Ну и капут ему. Капут!

Распутин рассказал, что государь приказал Штюрмеру указать трех кандидатов на место Хвостова. Что некоторые уже забегали к нему.

— А я сказал, что это не мое дело. Папа сам знает. Буду вот звонить сегодня папе, пусть не принимает завтра Толстого. Ом добивается. Пусть откажет. Гнать его надо, убийцу. Убивец! Убивец!

Старец осушил стакан, вскочил и, засунув руки в шаровары, зашагал по комнате. Казак убирал со стола. «Ишь ты, всю бутылку осушил один», — заметил он. «Да, пьет здорово», — ответил я. Видимо, что-то произойдет, думал я, если Распутин так сильно перетрусил и обращается к нам за защитой. Не верит Петрограду. Все изолгались. Вот результат работы первого министра из рядов Государственной думы.

Я спешил одеться и поехал в Царское на автомобиле. Было уже поздно. Миновали город. На душе нехорошо. Десять лет я в Царском Селе. Государь знал и ценил мою службу. Был милостив, верил. И вот является министр от общественности, лжет, клевещет государю — и доверие падает. Так из-за чего же тогда служить. Пора уходить. Было уже очень поздно, когда добрались до Царского. Утром предстоял отъезд в ставку, надо было собираться.

2 марта в 10 утра я вошел к дворцовому коменданту. Накануне, приглашая меня на этот час, генерал сказал смеясь: «И я вам дам отчет о моих свиданиях». Это была, конечно, шутка. Генерал умел молчать.

«Ну, я был у них, — начал он, торопясь и укладывая несессер. — Мне все говорили про внутреннее положение, точно это мое дело, точно я могу тут что-либо сделать, чему-либо помочь. Ну, а Хвостов, тут что-то очень не чисто, очень». Вот и все, что я услышал от генерала. Он укладывал маленькие бутылки «Куваки». Тон его был настолько прост, шутлив и неофициален, что и я позволил себе в том же тоне сказать ему: «Да не поддерживайте Вы его, Ваше превосходительство. Ведь дрянь же он чистейшая. Подведет Вас. Вы сами видите, как он запутался, как увяз». Генерал расхохотался и со словами: «Да, да, конечно», — стал прощаться, торопясь во дворец. Кургузкин уже подавал шашку.

А во дворце в это время решался вопрос о министре внутренних дел. Об удалении Хвостова государь уже решил твердо. Он так ясно понимал всю суть этого дела, что держать Хвостова просто не мог. Ведь он читал все документы до покаянных писем Ржевского и Илиодора включительно. Он знал дело лучше всякого Штюрмера. Еще накануне Штюрмер по требованию государя представил список трех кандидатов на пост министра вместо Хвостова: князя Николая Голицына, графа Алексея Бобринского и егермейстера Петра Стремоухова. Государь министром внутренних дел назначил Штюрмера.

Ровно в полдень императорский поезд унес государя в ставку.

Оставшаяся в Царском Селе царица была глубоко потрясена всем случившимся. У нее начались невралгические боли головы. Пришлось прибегнуть к массажу. Морально царица очень страдала, вполне сознавая свою вину в деле назначения Хвостова министром. «Я в отчаянии, — писала она 2 марта государю, — что мы через Григория рекомендовали тебе Хвостова. Мысль об этом не дает мне покоя. Ты был против этого, а я сделала по их настоянию. Им овладел сам дьявол, нельзя этого иначе понять».

Однако и этот наглядный урок не научил царицу в дальнейшем не давать советов своему августейшему супругу. Искренне веря, что помогает государю, она продолжала это делать. Царица советовала удалить адмирала Нилова, сменить Поливанова, Сазонова, Бонч-Бруевича, выдвигала Иванова на пост военного министра, предостерегала государя относительно Игнатьева и даже Воейкова. Она была твердо убеждена, что весь круг преданных и верных людей государю — это Распутин, Вырубова, Саблин да еще несколько человек и все. Все остальные на подозрении.

Она сама верила в это и убеждала в этом государя. Но государь отлично все понимал и очень часто действовал вразрез с ее советами, руководясь своим опытом. Но иногда его решения совпадали с желанием царицы. Утверждать, что император делал все по наставлению — значит не знать фактов и не знать характера и принципов Его Величества. Император Николай И вовсе не был так прост и бесхарактерен, как думали многие.

ГЛАВА XIX

Невесело было в нашем вагоне на этот раз по пути в Могилев. Все разговоры касались хвостовского скандала. Все ругали Хвостова. На одной из станций узнали об остановке императорского поезда. Путевой сторож Павел Орлов вовремя заметил лопнувший рельс и остановил поезд, в котором следовал государь. Орлову государь пожаловал часы с государственным гербом и сто рублей. Не знаю, кто доложил Его Величеству об этом случае, но награда казалась мне недостаточной.

3 марта в Орше императорский поезд встретился с эшелоном лейб-гвардейского Литовского полка. Государь пожелал видеть солдат, которые тут же высыпали из вагонов веселые, радостные. Государь дважды обошел их, поблагодарил за службу, пожелал успехов. В 2 часа 45 минут прибыли в Могилев.

На вокзале среди встречавших был новый губернатор Явленский.

Через час после приезда государь уже работал с генералом Алексеевым. Вскоре на фронт поступили депеши о предстоящем наступлении. Приводился в исполнение план, разработанный на предыдущем военном совете с целью помочь французам. События у Вердена интересовали государя и всю ставку. Его Величество горел желанием помочь союзникам наступлением. Государь относился к Франции особенно тепло. Почти все русские царского режима, сами не зная за что и почему, любили Францию. Этому способствовал тонкий дипломат французский посол Морис Палеолог. Прошедший хорошую школу, Морис Палеолог (его настоящая фамилия совершенно другая) быстро разобрался в русском обществе, в партиях, завел где надо было агентуру, отлично использовал некоторых дам русского высшего общества в качестве осведомительниц и в результате ловко выбрал правильную линию поведения. Его любили, любил и государь. Как это ни парадоксально, но представитель республики пришелся у нас больше ко двору, чем представитель королевской Англии. Республиканский посол сумел быть более лояльным по отношению к Их Величествам, чем королевский посол. В то время как Бьюкенена вспоминают теперь с ненавистью, к Палеологу относятся с симпатией, хотя и он частенько удивлял Россию.

27 февраля Палеолог был приглашен во дворец на сеанс просмотра фильма. Показывали оборону Вердена. На другой день государь на аудиенции обещал ему помочь Франции при первой же возможности. Наше наступление началось 9 марта, несмотря на неблагоприятные климатические условия. Наши войска имели большой успех, но несли и большие потери. Немцы должны были взять с французского фронта несколько дивизий. Но наступившая 15 марта оттепель заставила приостановить наступление. Дороги были испорчены. Окопы залиты водой. Не было никакой возможности сражаться. Стихия побеждала волю человека. Приходилось ждать. В Могилеве стояли туманы. Днепр разлился. Был ледоход. Быстро неслись льдины, сталкивались с треском, наваливались одна на другую, громоздились в кучи и падали с грохотом. Нам, петербуржцам, вспоминалась Нева.

6 марта старый губернатор Пильц, назначенный товарищем министра внутренних дел вместо Белецкого, покинул Могилев. Хороший человек, честный служака, тактичный и образованный, он сумел понравиться государю и свите. Воейков был с ним в самых добрых отношениях. На последней аудиенции он позволил себе предостеречь государя относительно Распутина. Это было, конечно, несвоевременно, потому что он лишь ехал принимать должность, благодаря которой и должен был узнать истинную роль Старца. Поэтому все сказанное не могло иметь значения для государя. Делу это не помогло, а службе его в Петербурге помешало. Царица, узнав об этом от государя, очень на Пильца рассердилась. И как только через несколько дней появилась вакансия на пост генерал-губернатора в Иркутск, Пильц был туда назначен.

Вскоре меня вновь послали в Петроград. Хвостов, получив 3 марта отставку, был взбешен. Он имел нахальство рассказывать повсюду, что не знает, за что в сущности его уволили, и даже написал об этом письмо Его Величеству, но государь переслал письмо Штюрмеру, положив резолюцию, что примет Хвостова, если он заслужит это своим дальнейшим поведением. Хвостов продолжал сплетничать, обвиняя по-прежнему во всем Белецкого и распространяя всякие вздорные слухи о Вырубовой. Он даже имел наглость показывать в кулуарах Государственной думы письмо, которое он получил от Вырубовой, с вопросом, правда ли, что он хочет арестовать Распутина.

Анна Александровна была в панике. Она боялась какой-либо новой выходки со стороны Хвостова против нее и против Старца. Государыня была расстроена. В конечном счете, все нарекания обрушились на нее. Штюрмер воображал, что он благодаря Гурлянду решит дело тихо и спокойно. Нельзя выставлять на показ публике министра как организатора политического убийства. Но произошел новый скандал. Редактор «Биржевых ведомостей» Гаккебуш-Горелов в беседе с Белецким, получил от него полную информацию об интересующем его деле со всеми именами и подробностями. Как настоящий журналист Горелов поместил в газете все интервью с сенатором Белецким.

Сенсация была полной, так как публике преподносился весь скандал с организацией предполагавшегося убийства как занятный бульварный роман. А через день или два появилось в газете и разъяснительное письмо самого Белецкого, которое косвенно подтверждало все сообщенное Гаккебуш-Гореловым. Все дело Хвостова и компании было предано огласке. Толпа ликовала. Но выходка Белецкого, вынесшего на страницы газеты информацию о деле, по которому еще производилось расследование, встретила самое горячее осуждение в правительственных и политических кругах. С выгодной позиции обвинителя он попал в обвиняемые. Он зарапортовался. Ему пришлось подать прошение об увольнении его с поста генерал-губернатора. С большим трудом удалось добиться того, чтобы его не лишили звания сенатора. В конце концов дело осталось в руках у Штюрмера, а Хвостову и Белецкому было предложено уехать на время из Петрограда.

13 марта по совету высоких друзей на родину уехал и Распутин. Уезжал он неохотно, боясь, что по дороге его убьют. Перед отъездом прислал во дворец фрукты и цветы.

Так закончился этот грандиозный скандал, который настроил общество против правительства, против режима, против Их Величеств. Он вынес на публику всю закулисную кухню распутинщины. В ярких красках был представлен разврат моральный, в котором были замешаны высшие представители правительства. Вина Алексея Хвостова усугублялась тем, что он первый пустил сплетню о том, что Распутин немецкий шпион, что у него, министра, имеются на то доказательства. Сплетня была подхвачена во всех кругах общества и повторялась затем многими до революции и во время революции.

Именно он, Алексей Хвостов, — автор этой ужасной клеветы. Посредством Распутина эта гнусная клевета падала на голову императрицы и позорила самого государя. Сплетня повторялась из года в год и вошла даже в книгу Соколова об убийстве царской семьи как показание некоторых из опрошенных им лиц, которые ссылались на министра Хвостова, как на первоисточник..

(Чтобы полностью разобраться в этой истории со шпионажем Распутина, я рекомендую познакомиться с моей книгой: «Распутин». Там обо всем сказано подробно.) Здесь же ограничусь следующим доказательством.

После февральского переворота 1917 года при Временном правительстве была образована чрезвычайная следственная комиссия для расследования действий высших чинов царского правительства. Следователи чрезвычайной комиссии с особым вниманием изучали вопрос о государственной измене лиц, окружавших Их Величеств и, главным образом, Распутина. Вот что пишет по этому поводу бывший судебный деятель Гирчич, состоявший в следственной комиссии: «До конца сентября 1917 года я заведовал 27-й следственной частью комиссии, где была сосредоточена вся информация об измене со стороны высших представителей империи и даже членов императорского дома. Все сведения были полностью проверены, беспристрастны, ведь в подобных делах не проверенное до конца подозрение как недорубленное дерево, по выражению Суворова, быстро отрастает. Честь России и честь подозреваемых требовали правды в расследовании того дела. Среди близких к царю людей было мало верноподданных в истинном значении этого слова, но не было изменников. Распутин, этот умный, с огромной волей мужик, сбитый с толку петроградским высшим светом, не был шпионом и изменником».

Таковым было самое авторитетное, самое категорическое опровержение сплетни, пущенной Алексеем Хвостовым. Она повторялась затем охотно всеми, кто хотел так или иначе через Распутина навредить Их Величествам.

Никто не нанес царскому режиму и престижу царской власти удара более предательского и рокового по своим последствиям, как нанесли министр внутренних дел, лидер монархической партии Государственной думы Алексей Николаевич Хвостов, потомственный дворянин Орловской губернии, и его помощник Степан Петрович Белецкий.

Пока высшие чины министерства внутренних дел занимались интригами, в военно-промышленном комитете в Петрограде готовилась революция. Ее готовила рабочая фракция комитета под председательством социал-демократа меньшевика Гвоздева, которому покровительствовали Гучков и Коновалов. Они наивно полагали, что при перевороте, о котором они мечтали, рабочие будут орудием в их руках.

Рабочая группа состояла из десяти представителей от рабочих Центрального военно-промышленного комитета, в котором председательствовал Коновалов, и шести представителей областного Петроградского комитета, где председательствовал Гучков.

Образовавшись окончательно в конце предыдущего года, группа стремилась стать руководящим органом всего рабочего класса. Она выработала ряд резолюций с революционными требованиями и огласила их 3 декабря 1915 года на собрании Центрального военно-промышленного комитета. Тогда же она приняла ряд мер для организации подобных групп по всей России. Гучков и Коновалов содействовали деятельности рабочих групп. Первый поддерживал ее требования в правительстве, второй помог образованию самостоятельной рабочей группы при Московском военно-промышленном комитете.

Характернее всего то, что для московской группы не нашлось иного секретаря, как харьковский гласно-поднадзорный Соломон Моносозон. Москва — сердце России. Московская группа сразу же зарекомендовала себя, и 22 февраля на пленарном заседании Московского областного военно-промышленного комитета рабочий Черногородцев выдвинул от имени петроградских и московских рабочих революционные требования. В них Государственной думе настоятельно рекомендовалось: «Решительно встать на путь борьбы за власть и добиваться создания правительства, опирающегося на организованные силы всего народа».

Тогда же, в феврале, организовалась рабочая группа в Киеве, где ее поддерживал председатель Киевского военно-промышленного комитета миллионер Терещенко.

С 26 по 29 февраля в Петрограде состоялся Всероссийский съезд представителей военно-промышленных комитетов. На нем Гвоздев огласил декларацию революционного характера, где говорилось о мире без аннексий и контрибуций, о том, что спасение возможно при коренном изменении политических условий и вручении власти правительству, выбранному народом и ответственному перед народом. Ему горячо аплодировали.

Представитель от Самары, еврей Кацман, был еще откровеннее. Он закончил свою речь так: «Мы, рабочие, не только на словах призываем к борьбе за власть, но и умеем это делать. Предлагаем вам, предпринимателям; поддержку со стороны рабочих, не считаясь с жертвами». Председатель Коновалов не протестовал против этих призывов к революции. Присутствовавшие аплодировали. Другие ораторы из рабочих говорили в унисон. Представители буржуазии говорили в рамках прогрессивного блока. И только представитель военного ведомства запротестовал, когда один из ораторов стал поносить армию. 29 февраля на общем собрании была принята резолюция, где в числе разных требований к Государственной думе были и такие: полная амнистия по политическим и религиозным делам и восстановление в правах депутатов — членов социал-демократической фракции. Это касалось большевиков, арестованных в начале войны и затем сосланных по суду. Резолюция предлагала Государственной думе встать на путь борьбы за власть. «Только этот путь приведет нас к миру без аннексий и контрибуций», — говорилось в ней.

Так представители буржуазии помогали организации рабочих-революционеров. В их присутствии оглашались резолюции о необходимости мира без аннексий и контрибуций в то самое время, когда те же господа Гучков, Коновалов, Некрасов нападали на правительство за то, что оно хочет заключить сепаратный мир. Такова была двойственная, лицемерная политика Гучкова, Коновалова и компании, мечтавших не о победе над немцами, а о победе над самодержавием. Они стремились к власти.

Победа русской армии для них была страшна, так как она лишь укрепила бы самодержавие, против которого они боролись. В недрах военно-промышленных комитетов работали рука об руку на государственный переворот представители рабочих и буржуазии. Пока им было по пути.

Все это с горечью докладывали мне в охранном отделении, показывали документы. Начальник отделения генерал Глобачев был хорошо осведомлен о том, что делается для подготовки революции. Но он был бессилен, так как на верхах министерства все слишком были заняты личными интригами и в сущности не понимали того процесса, который происходил в недрах общества, в его разных классах.

По военно-промышленным комитетам докладывали Поливанов и Алексеев. Государь считал, что за тактику комитетов отвечает военный министр, т.е. Поливанов, почему и ругал за революционные выпады съезда именно Поливанова. Достаточно популярный в думских кругах, Поливанов не пользовался любовью государя и был очень не любим большинством министров, коллег по кабинету. Мелочный, желчный, мстительный, неприятной наружности, он мало с кем ладил. Надеясь на общественную поддержку, он позволял себе резкие выходки против Совета Министров и самого Штюрмера. Государь знал это. Не пользовался он симпатиями и среди лиц, окружавших государя. От военных, которые разговаривали с государем откровенно, Его Величество знал много нехорошего о Поливанове. В самое последнее время государю стали известны факты, характеризовавшие Поливанова с плохой стороны. Особенно много шума наделал случай с полковником К. Открылась вакансия на один очень важный пост по военному снабжению и по военным поставкам. По просьбе заинтересованного в этом Гучкова и при поддержке Родзянко, который, кажется, даже не знал полковника К. Поливанов ходатайствовал перед государем о назначении на этот пост именно полковника К. Между тем К был изгнан официально из одного столичного клуба за игру в карты.

Жена его была большевичкой и находилась в Швейцарии. Я был тогда в Петрограде. Предполагаемое назначение вызвало большой шум. Ко мне приехали два лица, знавшие хорошо, за что был исключен К., возмущавшиеся предполагаемым назначением, тем более что санкцию на назначение должен был дать государь, значит, и новые нарекания за позорное назначение были бы в адpec государя. А для войны этот пост в тылу был очень важен. Проверив сообщенные мне факты, я срочной шифрованной телеграммой предупредил об этом генерала Воейкова. Воейков выполнил свой долг. Представленный Поливановым кандидат был государем отклонен.

Наконец начали интересоваться военно-промышленными комитетами. С 7 по 13 марта у Поливанова проходило обсуждение этого вопроса в связи с забастовкой на Путиловском заводе. Поливанов выступал в Думе, не считаясь ни с Советом Министров, ни с его председателем. А 13 марта, вопреки распоряжениям правительства, в прессе появились сведения о закрытом заседании Государственной думы 7 марта, о прениях и резолюциях, появлению которых способствовал Поливанов. Это переполнило чашу терпения государя. В тот же день Его Величество письмом сообщил генералу Поливанову, что освобождает его от занимаемой должности, так как не доволен его политикой в отношении военно-промышленного комитета. 16-го числа государь подписал приказ, пометив его 15-м числом. Почти все министры были рады уходу Поливанова. Правые тоже. Оппозиция считала, что Поливанова сняли благодаря царице Александре Федоровне.

Новым военным министром был назначен генерал Шуваев. Он зарекомендовал себя как главный интендант, был фигурой серой, невзрачной. Многие были удивлены этому назначению. Говорили тогда и о том, что Поливанов был уволен без рескрипта, без всякой гласной благодарности. В письме генералу государь поблагодарил его «за девятимесячные труды в это кипучее время».

12 марта состоялось высочайшее утверждение заключения 1-го департамента Государственного совета о назначении судебного следствия над генералом Сухомлиновым. В таком исходе дела большую роль сыграл Поливанов. В угоду общественности он старался уничтожить своего старого врага.

15 марта по просьбе Вырубовой я заехал к ней. Она очень волновалась. История с Хвостовым на нее сильно повлияла, она даже похудела. Ее засыпали анонимными письмами, пугали тем, что убьют. В общем, вопрос шел о ее охране. Я посоветовал ей кое-что в смысле техническом, советовал не очень доверять высказываемым в глаза симпатиям, быть настороже, не гулять в парках общего пользования.

Странно было давать эти советы больной женщине на костылях. Казалось бы, ну кто может на нее напасть. Но тогда вся общественность была настроена против нее и против императрицы. В этом большую роль сыграл Хвостов с его сплетнями. Особенно были возбуждены военные, так как главной сплетней был шпионаж.

В те дни Хвостов вел свои интриги, находясь в Москве. Стараясь успокоить Анну Александровну, я сказал ей, что, так как ее дом посещают иногда Их Величества, я установлю постоянную около него охрану. Старший из охранников будет действовать вместе с ее санитаром при выходе из дома, особенно когда она садится в экипаж. Я ее успокоил за наше Царское Село, посоветовав относительно Петрограда переговорить со Штюрмером, и, уверив, что генералу Глобачеву она может доверять, советовал ездить в Петроград предпочтительнее автомобилем, а не поездом, разъяснил, почему именно. Я обещал охранять ее при ее поездке в Евпаторию.

Дома Анна Александровна была обаятельна: ее невинные глаза ласкали, улыбка, голос притягивали к себе. Вспоминались слова Старца: «Аннушка украла мое сердце». Живи она с ним «На Горах» Мельникова-Печерского, была бы «богородицей».

12—13 марта происходили съезды земского и городского союзов в Москве. Настроение было приподнятое. Оппозиция усиливалась. Земский съезд еще оставался на старой позиции — создать министерство доверия, городской же союз уже высказывался за ответственное министерство. Последнее отстаивалось все решительнее. Об этом много говорили правые. Это дошло и до дворца. Бывший министр Маклаков добился того, чтобы его приняла царица, и умолял государя не соглашаться на требование съездов.

Он настраивал царицу против съездов, забыв, что в свое время сам проглядел их создания и что только благодаря его и Джунковского политической близорукости союзы образованы и бесконтрольно существовали. Оба съезда, однако, проходили вполне лояльно. Оба прислали телеграммы Его Величеству и удостоились милостивых ответов. Были посланы телеграммы и великому князю Николаю Николаевичу, который в ответе был чрезвычайно любезен. Все говорило о том, что оппозиция усиливается и что правительство бессильно что-либо сделать против этого.

19 марта государь вернулся в Царское Село и пробыл там неделю, затем выехал на Юго-Западный фронт. Злободневной темой для разговоров было смещение главнокомандующего этого фронта генерала Иванова. Его не любил Алексеев. Ставка была им недовольна.

17 марта государь подписал рескрипт Иванову и назначил его состоять при своей особе. Старик брюзжал, что он устал плакать от обиды. А позже болтал, что будто бы Алексеев объяснил смещение желанием императрицы и Распутина.

Это была очередная сплетня. Кто ее выдумал, трудно сказать. Главнокомандующим Юго-Западным фронтом был назначен генерал-адъютант Брусилов, которого Алексеев тоже не любил. Брусилов пользовался популярностью среди войск и показал себя выдающимся вождем. В противоположность Иванову Брусилов придерживался тактики наступления. В пути узнали о смерти генерала Плеве. Он умер в Москве.

28 марта государь прибыл в Каменец-Подольск. Его встречали почетный караул и Брусилов. Последний имел доклад у государя. Ему оказывали особое внимание. Он держался уверенно и независимо. Война набивает цену генералам, особенно в их собственных глазах.

На другой день состоялся смотр частей 9-й армии, которые находились под Хотином. Погода была скверная. Шел дождь и град, дул сильный ветер. До места смотра добрались на автомобилях, ехали верст сорок. Высоко реяли наши аэропланы. Их было очень много ввиду того, что противник стал совершать налеты: вчера был сброшен снаряд в районе вокзала в Каменец-Подольске. Неприятельский аэроплан обстреляли, но безуспешно. Вечером узнали, что Брусилов, боясь обстрела императорского поезда, советовал государю не задерживаться в Каменец-Подольске, но Его Величество пожелал выполнить всю намеченную программу.

30 марта был теплый день. Императорские автомобили долго неслись к месту, где была построена Заамурская дивизия. Во время смотра появился неприятельский аэроплан. Наши зенитные батареи, бывшие настороже, начали его обстреливать. Государь продолжал обход войск, как бы ничего не замечая. А высоко вверху то там, то тут вспыхивали белые клубы взорвавшихся снарядов. Когда вернулись к поездам, стало известно, что недавним налетом неприятельской эскадрильи одним из сброшенных снарядов был убит часовой у моста через Днестр, по которому мы дважды проезжали накануне. В те дни императорский поезд подвергался действительно большой опасности, которая была предотвращена нашими аэропланами и артиллерией.

Выехав в тот же день в ставку, государь прибыл туда 31-го в 9 часов 30 минут вечера.

1 апреля в ставке под председательством императора как Верховного главнокомандующего состоялся военный совет, в котором участвовали: главнокомандующий Северо-Западным фронтом генерал-адъютант Куропаткин со своим начальником штаба Сиверсом, главнокомандующий Западным фронтом генерал-адъютант Эверт с начальником штаба Квицинским, главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал-адъютант Брусилов с начальником штаба Клембовским, генерал-адъютант Иванов, военный министр Шуваев, генерал-инспектор артиллерии великий князь Сергей Михайлович, адмирал Русин, начальник штаба ставки генерал Алексеев и генерал-квартирмейстер Пустовойтенко.

Открыв совещание в 10 часов утра, государь сообщил, что главный вопрос, который подлежит обсуждению, это план предстоящих военных действий, и передал слово Алексееву.

Алексеев сообщил, что летом предстоит общее наступление. Западный фронт, которому будет передан общий резерв и тяжелая артиллерия, находящиеся в распоряжении ставки, начнет главный удар в направлении на Вильно.

Северо-Западный фронт Куропаткина начнет наступление с северо-востока на Вильно, помогая Западному фронту. Он также получит часть тяжелой артиллерии и часть резерва.

Юго-Западный фронт Брусилова должен придерживаться сначала оборонительной тактики, а пройти в наступление лишь тогда, когда наметится успех действий двух первых фронтов. Куропаткин, медлительный, осторожный и нерешительный, заявил, что при укрепленных немецких позициях надеяться на прорыв немецкого фронта трудно, и что мы понесем крупные потери, учитывая нехватку снарядов для тяжелой артиллерии.

Алексеев не соглашался с Куропаткиным, но подтвердил, что тяжелых снарядов пока действительно недостаточно. Великий князь и Шуваев заявили, что пока в изобилии будут даваться лишь легкие снаряды.

Эверт, слишком методичный и пассивный, но упорный, присоединился к мнению Куропаткина и считал, что, пока тяжелая артиллерия не будет снабжена тяжелыми снарядами, лучше держаться оборонительно.

Живой, энергичный и порывистый Брусилов, к которому Генеральный штаб относился презрительно, так как он не окончил академии, не согласился с высказанными мнениями Куропаткина и Эверта. Не разделял он и мнения Алексеева. Он считал, что необходимо общее наступление всех фронтов, что его фронт должен наступать одновременно с другими, а не бездействовать, когда те будут сражаться. Брусилов ручался за успех своих армий и просил разрешения на наступление. Такое мнение не могло не понравиться государю. Алексеев заявил, что в принципе он ничего не имеет против того, что высказал Брусилов, но только он предупреждает Брусилова о невозможности дополнительного усиления и снабжения его армий. Брусилов отвечал, что он на это не рассчитывает.

После энергичного выступления Брусилова (он был настоящим кавалеристом, военные называли его берейтором) отяжелевшие Куропаткин и Эверт спохватились и заявили, что, конечно, и их армии могут наступать, но только ручаться за успех они не могут.

В конце концов было решено, что все три фронта должны быть готовы к наступлению к середине мая. Были обсуждены и еще некоторые менее важные вопросы. Государь не стеснял генералов в их мнениях, давал им полную возможность высказываться свободно. Только он как Верховный главнокомандующий мог делать окончательные выводы. Рядом с государем сидели Куропаткин и Брусилов, напротив — Алексеев, а рядом с ним Эверт и великий князь. Иванов сидел в конце стола и не проронил ни слова.

Совещание прерывалось для завтрака у государя и окончилось в 6 часов. Участники совещания были сфотографированы за столом и приглашены к высочайшему обеду. Поздно вечером все отбыли к местам службы.

В те дни мне принесли очень интересный документ: Записку по поводу операций на Юго-Западном фронте в декабре 1915 года и на Северном и Западном фронтах в марте 1916 года. Это был научно-военный разбор и спокойная, деловая, жесткая критика тех военных действий и действий высших начальников (Куропаткина, Эверта, Щербачева и других), составленные в ставке под редакцией и при главном участии Алексеева. Некоторые части были написаны Борисовым. Записка давала целый ряд указаний высшим начальствующим лицам о допущенных ими ошибках и инструктировала их, что и как впредь надо делать. Она была разослана во все армии и являлась более чем своевременной ввиду предполагавшегося наступления. В записке критиковались действия генералов и по распределению и использованию артиллерии, указывалось на неумелую организацию артиллерийского снабжения. Так как она была составлена ставкой и рассылалась по приказу Верховного главнокомандующего, имела бесспорное авторитетное значение.

Наступила весна. Шла Страстная неделя. Присутствие государя в те дни в ставке носило в себе что-то трогательное, так как каждому православному хочется быть в эти дни со своими близкими. Император был в центре своей многомиллионной армии, посещал все службы. В пятницу вынос плащаницы совершали государь, Нилов, Иванов и Алексеев. Народ смотрел с изумлением. Царила особенная тишина. Государь был как никогда серьезен. Кто его знал, те понимали, как бы он хотел быть теперь среди своей семьи, но гораздо большее значение имело то, что Его Величество остался среди армии.

Царица Александра Федоровна еще больше чувствовала себя одинокой во время Страстной седмицы и приближения Пасхи. Рядом с ней не было ни любимого мужа, ни ее религиозного учителя Старца. Последняя кампания против него лишь увеличила к нему симпатии Их Величеств. Вот что писала царица в те дни государю: «Во время вечернего Евангелия я много думала о нашем Друге, как книжники и фарисеи преследовали Христа, утверждая, что на их стороне истина, как они теперь далеки от этого. Действительно, пророк никогда не бывает признан в своем отечестве. А сколько у нас причин быть благодарными, сколько молитв было услышано. А там, где есть такой слуга Господний, лукавый искушает его и старается делать зло и совратить его с пути истины. Если бы они знали все зло, которое они причиняют. Он живет для своего государя и России и выносит все поношения ради нас. Как я рада, что все мы были у святого причастия вместе с ним на первой неделе поста».

Комментарии излишни. В этом письме виден весь смысл отношения царицы к Старцу. Достаточно отметить, что везде слово «друг» написано с большой буквы.

Перед Пасхой Распутин прислал из Сибири царице следующую телеграмму: «X. В. праздником дни радости в испытании радость светозарнее; я убежден церковь непобедимая, а мы семя ее. Радость наша вместе с воскресением Христа».

6 апреля у наследника заболела рука. В Сибирь Старцу была послана телеграмма с просьбой помолиться. Медицина не помогала. Царица просила государя поздравить Старца со Светлым Праздником.

Могилев. 9 апреля. Суббота. В 9 часов вечера генерал Воейков сообщил дежурному офицеру штаба, что через полчаса туда придет государь. Доложили Алексееву. Он, как всегда, встретил государя на верху лестницы. За Его Величеством шел лишь вестовой казак-конвоец. Он нес на левой руке пальто государя и сверток. Взяв у казака сверток, государь прошел с Алексеевым в кабинет. Там он назначил Алексеева своим генерал-адъютантом и вручил погоны с вензелями и желтые аксельбанты. По рассказу Алексеева, государь был очень ласков, спросил о его семье и пошутил над тем, почему жена Алексеева приезжает к мужу тогда, как уезжает государь.

Весть о высоком пожаловании и о том, как оно произошло, облетела ставку. Большинство радовались. В общем Алексеева любили.

У заутрени был уже генерал-адъютант Алексеев.

10 апреля. Пасхальная заутреня в присутствии императора казалась еще светлее и радостнее. После заутрени государь разговлялся с лицами свиты. Были приглашены старшие чины ставки, военные иностранные представители, местные власти. Утром в 10 часов 30 минут Его Величество принимал поздравления и христосовался с духовенством, чинами ставки, чинами всех частей охраны, с прислугой. Едва ли не впервые за все царствование это христосование происходило без царицы. Государь сам вручал каждому яйцо. На прелестных фарфоровых яйцах с ленточками был вензель государя. Свите, а также Иванову, Алексееву, Пустовойтенко и Шавельскому царица прислала мраморные яички.

Я со своими офицерами и младшими чинами охраны после христосования пошел сниматься. Придворный фотограф, очень симпатичный и любезный Ган-Ягельский, снял нашу большую группу. То же самое проделывали и другие, удостоившиеся этой большой чести. Время войны и место особенно отмечали ее. Мы снимались на воздухе недалеко от штаба. День был теплый, солнечный. Колокольный звон весело разносился над городом. Разлившийся по полям Днепр переливал серебром под лучами весеннего солнца. Хорошо и радостно было на душе. Особенно весело раздавалось повсюду «Христос воскресе».

После завтрака государь проехал на автомобиле к пристани и затем катался по Днепру с Ниловым. При проезде к пристани и обратно народ особенно восторженно приветствовал государя. Махали платками. Некоторые дамы, дети кричали «Христос воскресе!» Государь кланялся улыбаясь. Едва ли когда-либо еще Могилев переживал так радостно этот праздник.

Общее радостное настроение увеличилось, когда узнали подробности взятия нашей Кавказской армией 5-го числа турецкого Трапезунда.

На Кавказском фронте дела шли хорошо. Все успехи приписывали Юденичу.

19 апреля государь выехал в Царское Село и пробыл там 10 дней.

Тревога за внутреннее состояние России беспокоила тогда многих. Даже в департаменте полиции составили записку, в которой указывалось возрастающее оппозиционное движение интеллигенции и рабочих. Департамент подтверждал то, что уже неоднократно докладывал высшему начальству начальник Петроградского охранного отделения. Общественные круги добивались ответственного министерства. Говорили, правда, исподволь, о необходимости государственного переворота. В столичном высшем обществе называли кандидатов на престол.

20 апреля производивший следствие по делу Сухомлинова сенатор Кузьмин арестовал генерала. Сплетни в Петрограде усилились: значит, все верно, что говорили об измене. «Измена, немецкие влияния», — передавалось по Петрограду и летело на фронт. «Все это сплетни и интриги», — отвечали люди, знавшие хорошо Сухомлинова. Не верил в его измену и Алексеев. И опять в близких к государю кругах с горечью говорили: «Как же мог государь допустить во время войны арест бывшего военного министра, своего генерал-адъютанта? Ведь один факт ареста лучше всяких революционных прокламаций развращал народ и солдатскую массу».

А политиканы из общественности во главе с Гучковым ликовали: дело Сухомлинова касалось трона.

23 апреля, в день Ангела императрицы, из Сибири вернулся Старец. За ним царица послала в Покровское двух дам, и те привезли его. Он был горд тем, что его вызвали: значит, он нужен. Когда Распутину сказали об аресте Сухомлинова, он укоризненно покачал головой и промолвил: «Малесенько неладно. Ма-ле-сень-ко». Простым мужицким здравым умом Распутин верно понял весь абсурд и вред ареста Сухомлинова, чего не понимало правительство. Русский мужик сказал тогда то, что позже высказал один из виднейших английских политических деятелей.

Арест Сухомлинова был нужен и полезен только тем, кто готовил тогда государственный переворот.

24 апреля государь выехал в ставку в Могилев.

ГЛАВА XX

Вечером 25 апреля государь приехал в ставку. Кроме обычной свиты, его сопровождали друг его детства флигель-адъютант граф Шереметев и князь Игорь Константинович. Погода стояла прекрасная. Кругом все в зелени. Для высочайших завтраков и обедов в саду дворца разбили большую палатку. Первое сведение, которым встретила ставка, — обстрел крейсером «Бреслау» нашей Евпатории. Как же это могло случиться, где же наш флот?» — было у всех на устах. И снова стали критиковать Эбергардта. Алексеев положил на телеграмме весьма нелестную резолюцию. Кое-кто злорадствовал над моряками вообще, которых так любит государь. Федоров подшучивал над Ниловым, а тот сердился и чаще требовал сода-виски.

27-го приехали французские министры Тома и Вивиани. Состоялись совещания с Алексеевым. Последний встретил министров сдержанно. К их требованию прислать на французский фронт солдат он относился критически. Отношение Алексеева к союзникам было вообще более серьезным, чем у старой ставки. При великом князе Николае Николаевиче в ставке союзников обожали, для них жертвовали своими интересами. При Алексееве к союзникам стали относится по-деловому. От них, кроме прекрасных слов, стали требовать взаимной и своевременной поддержки, фактической, наделе. Гостей пригласили к высочайшему обеду, за которым государь много и оживленно беседовал с ними. Министры получили высочайшие подарки.

2 мая император был в кино, в театре. Показывали фильм о военных действиях на Кавказе. Взятие Эрзерума и Трапезунда было представлено интересно. Опять все вспоминали Юденича.

5-го в Могилев приехала царица с детьми. Уже за два дня до этого можно было заметить, как начали нервничать в свите. В день приезда я записал в дневнике: «Сейчас приехала императрица. Все трепещет».

Все приехавшие остались жить в поезде. Дневной чай государь пил с семьей в поезде. Все, кроме наследника, были у всенощной и обедали у Его Величества. Никто, кроме свиты, не был приглашен к обеду. После обеда государь проводил семью до поезда.

6 мая — день рождения государя. После торжественной службы, на которой присутствовала вся семья и великие князья Кирилл Владимирович, Борис Владимирович и Сергей Михайлович, все поздравляли Его Величество.

В зале дворца спиной к окнам стояли Ее Величество, цесаревич, великие княжны. Государыня и княжны в белых платьях и белых шляпах с перьями. Свита одета официально. Мы подходили один за другим. «Имею счастье поздравить Ваше Императорское Величество», — произнес я. «Благодарю Вас», — ответил государь и подал руку. Затем последовали поцелуй руки Ее Величества, великих княжон, поклон наследнику, который подал руку.

Государь, как всегда в подобных случаях, смотрел ласково и улыбался. Царица стояла с серьезным выражением лица, сжав губы. Ольга Николаевна улыбалась так же хорошо, как государь. Татьяна Николаевна смотрела пытливо. По-детски приветливо выглядели Мария Николаевна и Анастасия Николаевна. Наследник играл взрослого, стоял навытяжку. Он был в форме, с медалью, не хватало только оружия. После приходилось слышать, что царица производила неприятное впечатление на чинов ставки. «Какая она злая, несимпатичная», — говорили те, кто ее не знал. На самом деле все было не так. Всегдашняя застенчивость и недомогание царицы придавали ей этот серьезный, неверно истолкованный вид. А тут еще доходившие на фронт слухи о ее нехорошем влиянии на государя. Сплетням верили. Это еще больше отталкивало от царицы всех, кто ее не знал. Государыня, уверяемая своими друзьями, думала, что ее в армии любят и что ее приезду все рады.

В 6 часов в городском театре демонстрировался фильм для офицеров. На нем присутствовала вся царская семья, великие князья. Все прошло очень торжественно, совсем не так, как это было при одном государе. Великие княжны и наследник остались довольны. Обед был особенно многолюден. Царица сидела рядом с государем, справа — наследник, слева от государя сидел Алексеев. В тот день собственный Его Величества Железнодорожный полк получил права гвардии. Его ловкий командир генерал Цабель сумел завоевать расположение Воейкова, и тот назначил его на эту должность. Надо сказать, Цабель заметно подтянул прежний батальон и нес службу исправно. Мы в нашей гофмаршальской столовой отпраздновали это событие, выпив по бокалу шампанского.

7 мая у государя завтракала вся семья и члены династии. Юный князь Игорь Константинович так подходил к царским детям.

После завтрака государь с семьей поехал в императорский поезд, в который были включены вагоны семьи, и в 3 часа 20 минут все отбыли на юг.

8 мая императорский поезд остановился в Виннице. Их Величества посетили несколько госпиталей и складов. Шел проливной дождь. На великих княжон было жалко смотреть, как они усаживались без зонтиков под ливнем. Веселым и довольным был, кажется, только наследник. Он в высоких военных сапогах вышагивал по лужам, шалил.

9-го числа государь смотрел вновь сформированную дивизию в Бендерах. Там его встретил Брусилов.

Как уже говорилось, его недолюбливал Генеральный штаб. Но на своем фронте он был популярен. Государь отдавал Брусилову должное. Он давно и хорошо знал его по службе в Петрограде, по Красному Селу. Брусилов считался когда-то любимцем великого князя Николая Николаевича. В свите его хвалили, на войне он проявил себя и заставил замолчать весь Генеральный штаб. Надо признать, что в адрес офицеров Генерального штаба говорили много нелестного. «Черное войско», — так называли его. Насколько эта оценка правильна, судить не берусь. Но доля правды, наверное, в этом есть. Не любил Генеральный штаб и Брусилов, а они, как уже говорилось, прозвали его берейтором. Во время войны блестяще проявили себя только два генерала: Юденич и Брусилов.

10 мая в 6 часов вечера государь с семьей прибыл в Одессу. На вокзале состоялась обычная торжественная встреча, которая в Одессе всегда была более праздничной, чем где-либо. Там градоначальствовал симпатичный Сосновский. А в городе блистала его красивая жена, во всем поддерживавшая своего супруга.

С вокзала царская семья поехала в собор, где ее ожидал весь цвет одесской интеллигенции. Проезд по широким, нарядным, разукрашенным улицам был великолепен.

Правая Городская дума, умевший со всеми ладить градоначальник и умный жандармский генерал Заварзин общим взаимодействием достигали блестящих результатов. Энтузиазм населения, восторг детей, растянувшихся с гирляндами цветов и флажками по всему пути, веселые крики ура и над всем этим перекатывавшиеся волны «Боже, Царя храни», а также звон церковных колоколов — все это давало удивительно радостную картину.

После собора Их Величества посетили один из госпиталей и вернулись в поезд. Государыня устала и к обеду не вышла.

Вечером я обедал с несколькими приехавшими с государем лицами и с одесситами, крайними правыми, занимавшими в городе важные общественные посты. Этим обедом интересовался государь. Все прошло отлично. Мы обменялись мнениями, сообщили друг другу много интересного. И самый обед был хорош. Один из одесситов уже за сладким начал речь, похожую на тост. Говорил красиво, в основном о том, что для укрепления правительства, режима надо немедленно начать организацию погромов, сначала немецких, а затем еврейских. Это, по его мнению, поднимет настроение народа и поможет войне. После его речи был какой-то нехороший осадок. Стали заминать его, вышучивать.

Кто-то из приехавших стал говорить о том, что такие методы неприемлемы, что в свое время местный Кишиневский погром принес много вреда режиму и монарху. Беседа была испорчена. Было досадно. Расстались мы все-таки дружески, но чувствовалось, что здесь, на юге, еще много провинциализма, много старой крушеванщины.

На следующий день государь смотрел сербскую дивизию, составленную из австрийских пленных славян. Дивизия была хороша, но у нее не было артиллерии.

Вечером царская семья выехала в Крым. Один мой помощник с людьми уже заблаговременно был послан туда. 12 мая утром прибыли в Севастополь. День был великолепный.

На царской пристани состоялась обычная парадная встреча. Моряки в белоснежных кителях, чрезвычайно нарядный Эбергард. В палатке было много дам. Повсюду цветы, зелень. Красивый широкий ковер был застлан до самой воды. На рейде спокойно стоял только что вернувшийся из похода флот. Удивительно быстро построенные дредноуты «Екатерина Великая» и «Императрица Мария» приковывали всеобщее внимание. Государь и вся семья были в самом хорошем расположении. Царица улыбалась. Я уже не раз говорил, как сильно они любили флот и моряков.

После встречи Их Величества без предупреждения проехали в недавно открытый Романовский институт физических методов лечения — последнее слово науки, гордость Крыма. Надо было видеть, что произошло там, когда узнали, кто приехал: переполох, суета, радость, волнение. Их Величества были очень довольны тем, что удалось увидеть все так, как обычно, без особых приготовлений.

После завтрака государь с детьми поехал на эскадру. Парадный катер под брейд-вымпелом императора находился на рейде. С кораблей неслось ура. Государь прежде всего посетил «Георгия Победоносца», на котором Эбергард сделал подробный доклад о действиях Черноморского флота. Флот действовал слаженно, но Ставка им была недовольна. Начав затем с дредноутов, государь посетил все боевые корабли, беседовал с офицерами и матросами, расспрашивал о подвигах, благодарил. На дредноуте «императрица Мария», которым командовал князь Трубецкой, государю поднесли от корабля почетную саблю вместо жетона. Сделано это было с разрешения Григоровича, но против желания Эбергарда. Государь был очень доволен.

На миноносце «Дерзкий» император узнал молодого офицера Федосеева. Федосеев был артиллерийским офицером и хорошо себя зарекомендовал. 25 мая миноносцы «Дерзкий» и «Гневный» атаковали крейсер «Бреслау». Минная атака крейсера не удалась, но меткий артиллерийский огонь «Дерзкого» вызвал пожар на «Бреслау», и тот был вынужден отступить. Позже узнали, что па «Бреслау» были убиты командир и несколько десятков матросов. Лейтенанта Федосеева награждали Георгиевским оружием. Наследник очень обрадовался, увидев его, дружески поздоровался с ним и внимательно выслушал его рассказ о бое с «Бреслау».

13-го числа из Евпатории к царской семье приехала отдыхавшая там Вырубова. Она пробыла в царском поезде несколько часов. Семья была довольна, а в свите этому были не рады. Анна Александровна хотела, чтобы Их Величества приехали в Евпаторию. Следующий день прошел в осмотрах некоторых военных учреждений по окрестностям.

15-го были в церкви. Государь посетил несколько укреплений, и к вечеру поездом выехали в Евпаторию. Посещение государем Севастополя имело для войны большое значение. Решено было заменить Эбергарда молодым и энергичным. Вскоре на его место был назначен адмирал Колчак. Эбергарду был пожалован орден Александра Невского. Он был назначен в Государственный совет. Все это произошло по предложению министра Григоровича, которого поддержал Алексеев. В широких общественных кругах эта перемена была встречена одобрительно.

Поездка Их Величеств в Евпаторию явилась триумфом для таврического губернатора, свиты Его Величества генерала Княжевича. Назначенный губернатором в ноябре 1914 года, Княжевич проявил себя как администратор и уже успел многое сделать для своей губернии, продвинул железнодорожное строительство в Крыму.

Благодаря своим связям Княжевич добился того, что правительство выделило деньги на постройку железнодорожной ветки от станции Сарабаз (магистраль Харьков—Севастополь) до Евпатории. Эта ветка, правда, пока недоделанная, была построена в три с половиной месяца, и уже 21 октября 1915 года состоялось ее открытие. Отныне на первоклассный, единственный в Европе грязелечебный курорт Саки (Сакские грязи) и в Евпаторию можно было доехать по железной дороге. Княжевич принялся за сооружение в Евпатории грандиозной грязелечебницы — здравницы, как стали называть ее по-модному.

Предполагалось назвать ее именем наследника, который на себе испытал все действие этих грязей. Создавался новый курорт, где после грязей можно было отдохнуть на Евпаторийском пляже. Работа кипела. Городское самоуправление оценило всю пользу предпринятой губернатором работы, и в Евпатории уже появился (может быть, и преждевременно) бульвар генерала Княжевича. На самой ветке одна из станций была названа Княжевичи.

Тихо двигался императорский поезд по новой ветке среди огромной песчаной пустыни. От станции Саки стали встречаться живописные места, и, наконец, открылась морская даль. Последние несколько верст до Евпатории дорога шла вблизи морского берега.

На станции прошла торжественная встреча. Княжевич приподнес царице огромный букет белой акации, перевязанный старинным татарским полотенцем. Букеты роз подносились другими. Их Величества с детьми проехали в собор, оттуда в мечеть и в караимскую кеннасу. Кажется, государь посещал караимскую молельню впервые.

Убранство кеннасы, старинные хрустальные люстры, спускавшиеся с потолка, пение, напоминавшее иногда наши православные мотивы — все это произвело на нас, православных, сильное впечатление. Служил главный караимский гахам Шаптал, человек с университетским образованием, красивой наружности. Служил он красиво и говорил хорошо. Тогда же он сумел понравиться Вырубовой, подружился с ней, и ему благоволили во дворце. После службы государь задал ему много вопросов. Затем Их Величества посетили несколько госпиталей, но уже один государь поехал со свитой и губернатором на место предполагаемой грязелечебницы. Княжевич изложил императору свой грандиозный проект. На него уже были отпущены два с половиной миллиона рублей на первые работы. Для больных и раненых возводилось грандиозное здание. Фантазия Княжевича создавала отдельные помещения для сербов, французов, англичан, итальянцев. Масштаб проекта был грандиозен. Государь одобрил проекты Княжевича, видя, как он работает не только на словах, но и на деле, и обещал ему где надо поддержку. Начато было большое общегосударственное дело.

К завтраку все вернулись в поезд. Губернатор, городской голова, еще несколько человек местных властей были приглашены к столу.

После завтрака вся царская семья поехала в гости к Вырубовой, на ее дачу, которую она снимала у Дувана.

Дача выходила на море, и царская семья провела несколько часов спокойно на берегу. Об охране беспокоиться было нечего. На даче с Анной Александровной для ее охраны жили все время три моих стражника. Царица называла их желтыми людьми по цвету их кителей. В одном из писем царицы к Вырубовой из Царского Села Ее Величество просила передать им свой привет. Надо ли говорить, как мои люди были счастливы и как горд был я.

Я расположился с одним из спутников по поезду на пляже. Чтобы не привлекать внимания публики, мы легли на солнце. Стоял жаркий день. На море штиль. Так и хотелось войти в воду и не выходить оттуда. Бесконечно длинный пляж подтверждал то, что говорил энергичный губернатор о развитии в Евпатории первоклассного курорта.

Пока это было захолустье. Евпаторийцы уже хвастались тем, что их курорт будет гораздо лучше утопающей в цветах и зелени красавицы Ялты. В их воображении уже вырастал богатый парк генерала Княжевича, около него уже бродили диковинные звери из соседней Аскании, уже журчали фонтаны, как когда-то в Бахчисарае. А бесконечная желтизна песков, насыщенный солью воздух, и полное отсутствие зелени под палящими лучами знойного южного солнца пока давали безмолвный, но красноречивый ответ, чего можно и чего нельзя ожидать от Евпатории.

Перед обедом Их Величества покинули Евпаторию. Восторженная толпа, преимущественно простого народа, с энтузиазмом провожала дорогих гостей. И вновь плавно, осторожно, потихоньку царский поезд двинулся по новой железной дороге.

— Конечно, — с апломбом говорил, попыхивая сигарой у себя в купе, Воейков, — по условиям военного времени Его Величество может ездить и по таким железным дорогам, но, вообще говоря, это недопустимо.

— Ревнует к Княжевичу — сострил ухмыляясь лейб-хирург Федоров, намекая на разногласия двух генералов-однополчан. А в царском купе уставшая царица наслаждалась ароматом белых акаций, которые поднес Княжевич. Великие княжны с любопытством рассматривали замысловатую татарскую вышивку.

— Какая замечательная идея, — сказала императрица, глядя на цветы. Этими немногими словами подводился итог поездки в Евпаторию. В Сарабузе, на магистрали, государь попрощался с Княжевичем, поблагодарив его за кипучую деятельность. Императорский поезд пошел обычным нормальным порядком на север. Чины инспекции императорских поездов вздохнули свободно.

После последних хлопотных дней приятно было спокойно отдохнуть в комфортабельном купе императорского поезда. Мы, пассажиры поезда «Литера Б», обменивались нашими впечатлениями от всего увиденного.

Нельзя было не удивляться той большой созидательной военной работе, которая энергично велась повсюду. Не договаривали, храня формальную тайну, но знали, что вот-вот должно начаться большое наступление. За фронт не боялись. «На фронте-то мы победим, — говорил старик-генерал. Рано или поздно, но победим. А вот наш проклятый тыл. Вот тут может выйти очень плохо».

В тылу, действительно, было не все хорошо. 16-го числа возобновляла работу Государственная дума, следовательно, вновь начиналась агитация против правительства с открытой трибуны. Это могло только ухудшить и без того смутное положение в тылу. Беда была в том, что у нас еще не привыкли к парламентаризму и его приемам, у нас еще принимали всерьез речь каждого депутата. Как когда-то для простого народа каждая печатная строчка считалась непреложной истиной, так теперь верили каждому слову, которое произносилось с трибуны Государственной думы. А говорилось там нередко много всякого вздора и вздора вредного. 1916 год особенно показал, что правительство не умело умно и авторитетно парировать этот вздор.

Штюрмер, опытный бюрократ и человек умный, не мог не видеть и не понимать, что происходит в тылу, тем более что он знал многое из закулисных действий. Но помочь делу он не мог и прежде всего потому, что был уже очень стар. На одном большом заседании в Москве он заснул. Вызвав меня однажды в Петрограде к себе в 9 часов вечера, он задремал при разговоре. Конечно, не такой премьер и не такой министр внутренних дел нужен был теперь России. Понимая, что нужно что-то предпринимать, Штюрмер в начале мая вызвал в Петроград 15 губернаторов из более важных губерний. Позже предполагалось вызвать и других. Съехавшимся было предложено высказаться о положении на местах, а также о том, что надо предпринять после победоносного конца войны. У первой группы состоялось пять заседаний, и никто из вызванных губернаторов не высказал какой-либо серьезной тревоги за будущее, имея в виду государственный переворот. Никто не коснулся вопроса о Распутине, о котором говорила вся Россия.

8 мая Штюрмер подал государю доклад о результате съезда губернаторов. В докладе говорилось о подпольной работе немцев по развалу тыла, о противоправительственной работе земского и городского союзов, о пропаганде среди крестьян и рабочих, а также о полном материальном достатке крестьян, о том, что дворянство, как и раньше, является надежным оплотом режима и правительства. По докладу выходило, что внутри страны все обстоит благополучно. Позже мне пришлось слышать, что многие из съехавшихся тогда губернаторов в частных беседах с министром говорили о тревожном настроении в связи с именем Распутина, говорили об упадке престижа монарха. Если это так, то приходится заключить, что ни у одного из 15 губернаторов не хватило смелости заявить об этом официально, на заседаниях. Не хватило мужества и у министра Штюрмера поднять эти вопросы. Иными словами, представляя государю доклад о полном благополучии, Штюрмер сознательно обманывал государя, скрывая от него правду.

Император прочитал этот доклад в Севастополе. Два главных положения доклада — достаток крестьянства и верность дворянства не могли не действовать на него успокоительно. Государь положил на докладе резолюцию, которой благодарил губернаторов и выражал надежду, что все «доложенное будет принято в серьезное соображение всеми ведомствами».

17 мая прибыли в Курск. На станции, как всегда, торжественная встреча. Старик-крестьянин с седой бородой, депутат от крестьян стоял с деревянным блюдом, на котором была горка денег. Когда государь подошел к нему, старик просил принять эти деньги от «их общества».

«На что же вы хотите, чтобы я употребил эти деньги?» — спросил государь. Старик молчал. Блюдо дрожало у него в руках. Глаза заморгали и он расплакался.

«На что хочешь, царь-батюшка, тебе это лучше знать», — чуть слышно шептал он. Государь подхватил чуть-чуть не упавшее блюдо и обласкал старика. Сцена эта произвела на всех незабываемое впечатление.

В Курске царская семья разделилась. Государыня с дочерьми, пересев в свой поезд, продолжала путь в Царское Село. Государь с наследником направился в Могилев.

В начале мая итальянская армия потерпела поражение. На нее обрушилась сильная, хорошо снабженная артиллерией австрийская армия под командованием эрцгерцога Евгения. Итальянское командование просило нашей помощи наступлением. Ставка решила ускорить наше общее наступление, которое было решено на военном совете.

На рассвете 22 мая по всему фронту генерала Брусилова загремела наша артиллерийская канонада. Артиллерия сметала проволочные заграждения врага, уничтожала убежища, укрепления.

Вслед за этим началось наступление по всему Юго-Западному фронту. К полудню 24 мая нами было взято в плен 900 офицеров, свыше 40 тысяч солдат, 77 орудий, 134 пулемета, 49 бомбометов. Войска одерживали победу за победой. К 27 мая в плен уже было взято 1240 офицеров, свыше 71 тысяч низших чинов, захвачено 94 орудия, 157 пулеметов, 53 бомбомета и миномета и громадное количество другой военной техники. В ставке царило приподнятое настроение. Радовались нашим победам, радовались, что помогли итальянцам. Австрийцы приостановили наступление и стали перебрасывать оттуда войска против нас.

Это настроение было несколько омрачено известием о гибели ехавшего в Россию английского главнокомандующего Китченера. 25 мая была получена телеграмма, что крейсер, на котором находился Китченер, был потоплен. Государь не скрывал своего огорчения в разговорах после завтрака и обеда. Царица прислала телеграмму, в которой говорила: «Как ужасна гибель Китченера». Об этом же она писала в письме к императору: «Какой ужас произошел с Китченером. Сущий кошмар, и какая это утрата для англичан».

Через некоторое время кем-то была пущена несуразная гнусная сплетня о том, что Китченер погиб потому, что о его нахождении царица Александра Федоровна предупредила императора Вильгельма. Сплетня пронеслась по всей России. Надо полагать, что ее распространяли немецкие агенты для развала тыла, для подрыва престижа монарха. Русские люди подхватили тогда эту сплетню, и многие испытывали удовольствие, обсуждая ее.

23 мая по высочайшему повелению государя в ставку была привезена из Москвы икона Владимирской Божьей Матери, главная святыня Успенского собора. Заступничеству именно этой иконы Богоматери народная молва приписывала много военных успехов в истории России.

По преданию эту икону писал евангелист Лука. Написав, он показал ее Богоматери. Пречистая сказала: «Отныне ублажат меня все роды. Благодать родившего от меня и моя да будет с этой иконой».

Из Иерусалима икона перешла в Царьград.

В XII веке икона была перевезена в Киев сыном Владимира Мономаха великим князем Мстиславом, племянник которого, Андрей Боголюбский, увез икону во Владимир на Клязьме и построил для нее великолепный храм. Икона сопровождала князя в походе против крымских татар, и, когда князь с войском служил молебен перед ней, икона вдруг озарилась необычайным светом.

В 1185 ив 1238 гг., при нашествии Батыя икона чудом уцелела при пожаре храма.

Летом 1395 года при нашествии Тамерлана великий князь Василий Дмитриевич, встретив врага у Коломны, по решению военного совета обратился за помощью к Богоматери. За иконой во Владимир был снаряжен отряд. С плачем и рыданием провожали владимирцы свою святыню. Десять дней перевозилась икона в Москву, сопровождаемая множеством народа. Вся Москва с духовенством и семьей великого князя вышла встречать икону на Кучково поле. И чудо совершилось. В это время Тамерлан в испуге проснулся у себя в шатре под Коломной. Он увидел странный сон: с большой горы к нему спускаются многие святители с золотыми жезлами, над ними в воздухе, в неописуемом величии парила Святая Дева в сиянии золотых лучей, тьмы ангелов с огненными мечами окружали Деву. Тамерлан созвал своих мудрецов и с ужасом рассказал им сон, требуя его объяснения. «Это мать христианского Бога, Бога русских, — отвечали мудрецы. — Она их заступница. Не сладить нам с ними».

Приказал Тамерлан своим полчищам повернуть обратно. Татары ушли. «И бежал Тамерлан, гонимый силой Пресвятыя Девы», — записал летописец это событие.

А на месте той встречи Москвы с иконой 26 августа 1395 года построили Сретенский монастырь. Икону установили Б московском Успенском соборе. Для Владимира Рублев сделал копию этой иконы.

Иконе Владимирской Богоматери приписывает народ избавление от врагов в 1408, 1459 и 1480 годах. Перед ней молились, собираясь в поход, великие князья и цари московские. При избрании патриарха жребий трех кандидатов клали на эту икону, с верой, что Богородица укажет имя достойнейшего. Перед ней знатные люди присягали в верности царям своим. Верил народ, что и в 1547 году при сильном пожаре в Кремле, когда пытались вынести икону из Успенского собора, она не сдвинулась с места и как бы приросла к нему. Отмечали и то, что Бородинская битва, подорвавшая силу Антихриста, произошла 26 августа. В этот день, а также 21 мая и 23 июня в Москве совершались крестные ходы с иконой. Сама Москва часто называется в летописях домом Богоматери.

Все эти факты, предания, легенды дошли до наших дней. И, когда в 1912 году наследник впервые приехал в Москву, московское дворянство поднесло ему образ именно Владимирской Божьей Матери, окруженной собором московских святителей. Вот и теперь царица советовала государю перевезти перед наступлением на время икону в ставку и, где возможно, на фронт. Государь и Алексеев исполнили просьбу.

Государь со свитой и высшими чинами ставки встретил икону на вокзале. Затем икона с крестным ходом с множеством народа была пронесена городом к церкви штаба. Государь с наследником, встретив икону, вернулся домой на автомобиле и вышел вновь к крестному ходу, когда он подошел ко дворцу.

С иконой император вошел в церковь, где она и была установлена. Государь прослушал всенощную.

Прибытие иконы произвело на солдат большое впечатление. Холодно к этому событию отнесся протопресвитер Шавельский. Он был священником-реалистом, в большей степени дипломатом.

30-го числа перед иконой отслужили молебен перед дворцом, на котором присутствовал государь с наследником. После молебна Его Величество приложился с сыном к иконе и пошел работать. Народ прикладывался к святыне под проливным дождем. Затем икону отвезли на Западный фронт. Там все готовился и никак не мог перейти в наступление генерал Эверт, а он должен был поддержать Брусилова. Говорили, что Эверт просто боялся сплоховать перед Брусиловым, который был настоящим героем последних дней. На фронте осуществлялся Луцкий прорыв.

ГЛАВА XXI

Быстро прошел в ставке июнь. На фронте дела шли хорошо. Наступление армий генерала Брусилова успешно продолжалось. К 10 июня подчиненные ему армии взяли в плен 4013 офицеров, около 200 тысяч солдат, захватили 219 орудий, 644 пулемета, 196 бомбометов, 46 зарядных ящиков, 38 прожекторов, до 150 тысяч винтовок, много вагонов и всякого воинского снаряжения. После некоторого перерыва 21 июня армии Леша и Каледина вновь перешли в наступление и к 1 июля заняли прочное положение на реке Стоход.

Отлично проявил себя Сахаров, продвинулся вперед Щербачев, занял район Делатыня Лечицкий. Имя генерала Брусилова было у всех на устах. Но в ставке осторожно говорили о том, что Эверт струсил и под разными предлогами не начинает своего наступления. То есть Брусилова не поддерживают и этим дают возможность неприятелю перебрасывать свои войска против него. Алексеев подтверждал нерешительность Эверта. Брусилов негодовал. Его фронт сражался один.

С чувством особого удовольствия говорили в ставке, что брусиловское наступление ослабило нажим немцев на Верден. Они вынуждены были снять с французского фронта несколько дивизий и перебросить их против нас. Государь работал больше обычного. Только после завтрака он уезжал на моторной лодке с наследником за несколько верст от Могилева, где и гулял с сыном. Алексей Николаевич был произведен 25 мая в ефрейторы. Чувствовал он себя не совсем хорошо, и в конце июня начался курс лечения его грязями.

В середине июня начали усиленно говорить о диктатуре в тылу. Все понимали, что в тылу большой хаос, что надо с ним покончить, поэтому и возникали мысли о диктаторе. Забывали одно — диктаторы не назначаются. Они появляются самостоятельно, берут власть в свои руки, не спрашивая никого, нравится им это или нет. Все разговоры прекратились после расширения некоторых прав Штюрмера как премьера. Пользы это не принесло. Большинство министров были настроены против него. Штюрмер постарел, плохо справлялся с бременем лежавшей на нем власти. К тому же против него велась теперь интрига его товарищем по должности товарища министра внутренних дел Степановым и директором департамента полиции Климовичем. Каждый из них старался привлечь на свою сторону Распутина, через него — Вырубову, а в конечном результате найти поддержку в лице императрицы.

Положение Распутина было более прочным, чем когда-либо. С возвращением Вырубовой он чувствовал себя лучше. Около него появилась новая поклонница фрейлина Никитина, дочь генерала — коменданта Петропавловской крепости. Она была другом семьи Штюрмера, и в Петрограде шутили, что она секретарь министра внутренних дел при Распутине. Распутин сердился на ее связь со Штюрмером, а Вырубова сердилась на появление Никитиной около Распутина.

Красивая, крупная брюнетка, с большими глазами, Никитина не нравилась Вырубовой, но все как-то уладилось благополучно. Свидания Штюрмера с Распутиным стали происходить или в квартире коменданта крепости, или в квартире одного из чиновников Штюрмера.

Первое обставлялось особой конспирацией и потому сделалось известно в высших кругах, заинтриговало некоторых и было сообщено одним из информаторов французскому послу Палеологу, о чем он позже сам говорил мне смеясь. Однако прежние дружеские отношения были испорчены. Распутин уже не доверял Штюрмеру, требовал особого внимания. Штюрмер боялся огласки, хитрил и начал отдаляться от управления министерством внутренних дел. Только это и нужно было Степанову с Климовичем.

24 июня в ставку приезжал председатель Государственной думы Родзянко. Ни государь, ни окружавшие его лица не принимали Родзянко всерьез. Некоторые знали его по петербургскому свету. Отдавали должное его громкому голосу, но и только. Самомнение его возрастало с каждой сессией. В этот приезд он смело посоветовал государю заменить Штюрмера адмиралом Григоровичем, а вместо князя Шаховского, о котором в Петрограде говорили, что его поддерживает Старец, он советовал взять его товарища по Государственной думе Протопопова. Государь поблагодарил за советы и затем вышучивал за них Родзянко. Царица не любила Родзянко за его явно недоброжелательное отношение к Старцу и за излишнюю болтовню.

28 июня государь принимал Совет Министров, причем подчеркнул свое милостивое отношение к Штюрмеру.

На этом совещании был закрыт вопрос о диктатуре. Вместо диктатуры на утверждение государю 1 июля принесли постановление Совета Министров «О возложении на председателя Совета Министров объединения мероприятий по снабжению армии и флота и организации тыла». Конечно, это было не под силу Штюрмеру.

3 июля Штюрмер был вызван в ставку, и в этот приезд он сумел, не предупредив никого из своих друзей, получить от государя назначение вместо Сазонова на пост министра иностранных дел, который всегда был его сокровенной мечтой. Об этом не знал никто, даже царица.

Государь отправил Сазонову письмо, которым освобождал его от должности. Это письмо Сазонов получил 7 июля, находясь на даче в Финляндии, и тотчас ответным письмом поблагодарил государя за оказанное ему в ответственные моменты доверие и пожелал «долго и славно» царствовать.

Государь считал, что в России министр иностранных дел должен быть лишь исполнителем воли государя, который один руководит имперской политикой, один направляет ее. Так завещал ему отец Александр III. И он уже давно был недоволен Сазоновым. Сазонов слишком много уделял внимания союзным державам и слишком любил угождать им. Это не нравилось. Государь был самым верным другом наших союзников, но он не допускал, чтобы его министр был впереди его. Иностранная политика — это дело монарха. Он один ответственен перед Россией и историей.

К тому же Сазонов слишком усердно принял сторону общественности и прогрессивного блока. Его истерическое, неприличное поведение в июле и августе 1915 года не было забыто. Таких вещей государь не забывал. Государь лучше чем кто-либо знал и понимал все достоинства и недостатки Сазонова. Последней каплей, переполнившей чашу терпения государя, был вопрос о даровании Польше конституции.

Сазонов, заискивавший с поляками, 16 июня представил государю проект этой конституции. Государь велел обсудить этот вопрос в Совете Министров, который постановил, что дарование конституции полякам в данный момент несвоевременно. Этот факт и решил окончательно отстранение Сазонова.

Новое назначение Штюрмера произвело сенсацию в обществе и среди дипломатического мира. Сплетники приписали это назначение проискам немецкой партии при дворе, царице и Распутину. Они даже предприняли кое-какие шаги, чтобы отстоять Сазонова, чем еще больше навредили ему в глазах государя. Министр иностранных дел, которого слишком любят иностранцы и их дипломаты, подозрителен для своего монарха, для своей страны.

Но вместе с назначением Штюрмер добился у государя в ту поездку в ставку и еще двух новых назначений. Министром внутренних дел был назначен сенатор Александр Хвостов (занимавший пост министра юстиции), а министром юстиции — сенатор Макаров. Назначения были подходящие. Это были честные, благородные люди с соответствующим служебным стажем и опытом. Но назначения были сделаны без предварительного согласия этих лиц, чего обычно государь не делал.

Все эти назначения, и особенно назначение Штюр-мера, очень смутили царицу. Она не одобряла их, была удивлена и решила немедленно ехать в ставку, считая, что там кто-то нехорошо влияет на государя.

Штюрмер, по мнению царицы, не годился на новую должность. Макаров уже скомпрометировал себя на посту министра внутренних дел, а Хвостов, дядя Алексея Хвостова, несправедливо преследует Сухомлинова, настаивает на его аресте.

К тому же и Старец, который «понимает и чувствует все правильно», узнав о назначении Штюрмера, пришел в ярость. Он встретился с Вырубовой и все повторял: «С этим ему будет конец, крышка». По просьбе Старца царица взяла с собой Вырубову и 6-го числа выехала в Могилев.

Приехав в Могилев 7 июля, царица пробыла там до 12-го числа. Едва ли она не понимала женской интуицией ту антипатию, с которой ее встречали военные, исключая, конечно, свиту государя. Но царица считала, что долг жены повелевает ей приезжать время от времени и поддерживать морально государя. Старец не раз говорил, что поездка царицы на фронт принесет помощь войскам. Царица верила в это. А в ставке перешептывались: «Опять приехала».

На императора приезд супруги производил всегда самое благотворное влияние. Близкие люди знали, как любил он царицу. Их Величества являлись идеальными супругами. Трудности, сплетни лишь сплачивали их. И, будучи доволен приезду царицы, государь считал, что и все окружающие довольны этому. В этом он ошибался, ему, конечно, об этом никто не говорил.

Пребывание царицы в Могилеве совпало с видимым затишьем на фронте. С 1 по 15 июля в армиях Брусилова шла перегруппировка войск. 15 июля все его армии снова перешли в наступление. На Ковельском направлении шли упорные бои. С большими потерями наши армии одерживали все новые и новые победы. По общему подсчету за время с 22 мая по 30 июля армиями фронта генерала Брусилова было взято в плен 8255 офицеров, 370153 солдата, захвачено 496 орудий, 144 пулемета, 367 бомбометов и минометов, около 400 зарядных ящиков, около 100 прожекторов, громадное количество винтовок, патронов, снарядов.

В конечном результате армии Юго-Западного фронта заняли на севере часть нашей территории, а в центре и на левом фланге вновь завоевали часть Восточной Галиции и всю Буковину. Вся эта операция была связана с именем Брусилова. Его имя и имена командовавших армиями Лечицкого, Щербачева, Каледина, Сахарова, Леша передавались с гордостью. В то же время критиковали бездействие генерала Эверта, не поддержавшего наступление Брусилова. Бездействие было настолько очевидным, что это поняли даже простые солдаты. Молва называла Эверта изменником и считала, что он не наступал, чтобы тем самым помочь немцам.

Следующие месяцы наступление брусиловских армий продолжалось не менее интенсивно и к концу октября приостановилось. К тому времени наши армии взяли в плен около 450 тысяч солдат и офицеров и вывели из строя у противника убитыми и ранеными до полутора миллиона человек. Эта самая блестящая страница русской военной истории.

18 июля государь принимал члена Государственного совета графа Олсуфьева и члена Государственной думы Протопопова. Оба они были в составе той парламентской группы, которая ездила летом с визитом в союзнические страны. Протопопов возглавлял группу. Возвращаясь в Россию, в Стокгольме они встречались с немецким агентом Варбургом. Встреча эта наделала много шума. После назначения Протопопова министром она истолковывалась левой общественностью как шаг к заключению сепаратного мира, делавшийся чуть ли не Их Величествами. Ввиду последней сплетни об этой встрече нужно сказать подробнее.

Александр Дмитриевич Протопопов, товарищ председателя Государственной думы, руководил группой визитеров. Он произвел за границей большое впечатление, со всех сторон ему говорили комплименты, а английский король даже посоветовал государю назначить его министром. И Протопопов, и Олсуфьев любили поговорить, и часто больше, чем надо было. В Стокгольме известный русский журналист Колышко пригласил их на завтрак, после которого Олсуфьев изъявил желание побеседовать с кем-нибудь из интересных немцев. Колышко (который при Временном правительстве привлекался за шпионаж) вызвался это устроить. Часа через три у него состоялось чаепитие, на котором были Олсуфьев, Протопопов, супруги П., стокгольмский банкир Ашберг и немец Варбург, прикомандированный к Германскому посольству как консультант по продовольственным делам, его брат — банкир в Гамбурге. Часа полтора длилась интересная беседа.

Варбург высказал мысль, что Германия ничего против России не имеет, что дальнейшее продолжение войны бессмысленно, что войну вызвала Англия, что она одна хочет извлечь из нее пользу, хочет мирового господства, и что дружба с Германией дала бы России гораздо больше, чем союз с Англией — Англия не позволяет государю заключить сепаратный мир. Все сказанное было логичным, кое-кто противоречил и, наконец, разошлись так же просто, как сошлись.

По приезде в Петроград Протопопов со свойственным ему легкомыслием рассказывал повсюду о стокгольмской беседе, причем мало-помалу придал ей некое серьезное значение, которого она не имела. Разговор заинтересовал министра Сазонова. Он пригласил к себе Протопопова, доложил государю, и государь по совету министра вызвал и Протопопова, и Олсуфьева. Протопопов подробно доложил обо всей поездке группы и передал с точностью разговор с немцами. Он произвел на государя самое хорошее впечатление. Сам же Протопопов был очарован Его Величеством и, как любил повторять затем, влюбился в государя. Беседой заинтересовались и обе императрицы.

Граф Олсуфьев, камергер, член Государственного совета по выборам от Саратовского земства, один из инициаторов прогрессивного блока, богатый человек, либерал и большой говорун, был лично известен Их Величествам. Его родственница состояла при великой княгине Елизавете Федоровне. Он знал всю свиту. Был приглашен к высочайшему столу. Свита хотела, чтобы и он рассказал государю о поездке парламентской группы. Гофмаршал Долгорукий учил его: «Когда после обеда в саду государь на тебя уставится, ты подходи и начинай».

«Кончился обед, — рассказывал мне граф, — все в саду. Государь гулял с Лейхтенбергским. Потом остановился и посмотрел на меня. Я решил, что наступил подходящий момент для разговора, и подошел. Мы отошли в аллею. Государь стал расспрашивать о поездке, просил рассказать попросту. Я доложил свои впечатления.

Англичане поразили графа своей национальной силой, сознанием ее, верой в нее. Французы — героизмом. Бриан был очень важен, высокомерен, даже не предложил сесть. Пуанкаре просил передать Его Величеству, премьеру и министру путей сообщения Трепову просьбу, чтобы Мурманская дорога была закончена к осени. Министры были об этом проинформированы, но ни один из них не доложил о этом государю. Государь вспомнил Пуанкаре, вспомнил как тот, предвидя войну, говорил: «Ваше Величество, я чувствую войну в воздухе».

Государь спросил графа, не встречался ли он с Альбертом Томасом, и, услыхав, что нет, сказал: «Жаль, что вы с ним не познакомились, это замечательный человек». Разговор продолжался 25 минут. Вскоре подошел наследник. Олсуфьев не удержался сказать: «Ваше Императорское Величество, какая прелесть Ваш наследник цесаревич». Государь улыбнулся и ответил: «Это единственное мое утешение».

Граф Олсуфьев был очень доволен беседой. Государь показался ему «здоровым, очаровательным, тонким человеком». О разговоре с немцами в Стокгольме Олсуфьев не говорил. Графу показалось, что в ставке на государя очень давили представители иностранных держав. Давили, старались влиять, но и только. Никто так твердо и самостоятельно не вел русскую национальную линию с иностранцами, как император Николай II. Слабость в этом отношении Сазонова, его угодничество перед союзниками были одной из причин его увольнения. Этой излишней угодливостью страдала ставка великого князя Николая Николаевича.

Граф Олсуфьев был принят императрицей Александрой Федоровной. Государыня показалась ему сухой, холодной, не знающей о чем говорить. Это не удивительно, ведь царица считала графа москвичом и близким к оппозиционному окружению великой княгини Елизаветы Федоровны.

У императрицы Марии Федоровны прием графа был очень теплым.

Зимой 1916 года граф Олсуфьев оказался в явной оппозиции правительству. Одна из его речей в Государственном совете была очень резкой.

21 июля вернулся из отпуска мой начальник генерал Воейков. Его возвращение произвело настоящую сенсацию. В ту поездку он, кажется, закончил операцию по финансированию своей «Куваки». Он показал чек на миллион рублей наследнику, с которым очень дружил. Наследник рассказал о миллионе государю, свите и всей прислуге. Вскоре все только и говорили о Воейкове, «Куваке» и миллионе. Мы, подчиненные генерала, кажется, радовались больше всех.

27 июля в Могилев вновь приехала царица. Ей снова нездоровилось. Накануне своего отъезда государыня встречалась у Вырубовой со Старцем. Он лишь несколько дней назад вернулся из Сибири, успел передать через Вырубову, что на фронте не надо очень упорно наступать, что все равно победа будет на нашей стороне, не надо лишь торопиться, это только увеличивает потери. Царица привезла и лично передала Алексееву образок от Старца.

Пробыв в Могилеве неделю, царица уехала 3 августа в Царское Село. Это был период прилива ее религиозного увлечения Старцем. Он совпадал обычно с его отсутствием, вызывался предстоящим отъездом. 6 августа царица снова виделась со Старцем у Вырубовой. Он передал для государя привет и цветок. 7-го царица исповедовалась, а 8-го причащалась. 9-го Распутин уехал в Сибирь. С ним поехали его поклонницы Вырубова и Ден. Они ехали в Тобольск поклониться мощам вновь прославленного угодника. Перед отъездом Распутин имел длинный разговор со Штюрмером и советовал ему почаще встречаться с царицей, советоваться с ней по всем государственным делам. «Она, ты знаешь, парень, ух какая, все знает, все понимает лучше нас», — так говорил Старец.

Совет этот Штюрмер выполнил. В этот время по Петрограду пошла сплетня, что царица хочет быть регентом, чтобы помочь государю. Слух пошел от одной дамы, близкой Штюрмеру, и поэтому все верили ему. Эта сплетня дошла и до иностранных посольств, которые тоже поверили ей, слишком полагаясь на своих светских информаторов. У посла Палеолога об этой сплетне говорилось даже в его воспоминаниях, изданных в Париже.

В начале августа Румыния после долгого колебания и бесконечных переговоров стала на сторону союзников. Штюрмер считал это своим дипломатическим успехом. Кто знал, как работал над этим Сазонов, посмеивались. Генерал Алексеев к присоединению к нам Румынии относился скептически. Румынская армия находилась в весьма плачевном состоянии: необучена, плохо снабжена. Присоединение Румынии к союзникам лишь увеличивало длину нашего фронта и возлагало на Россию новую тяжелую обязанность по охранению румынской территории и по оказанию помощи румынской армии. Эта была для нас тяжелая обуза. Военные, понимавшие дело и знавшие истинное состояние дел, бранились. Дальнейшее показало, насколько они были правы. Вскоре в ставке появилась Румынская военная миссия: это были блестящие, в красивых формах офицеры.

18 августа Юго-Западный фронт перешел в наступление всеми своими армиями. Снова стали приходить хорошие вести об успехах.

В этот день государь принимал генерала Безобразова, о чем много говорили. Безобразов Владимир Михайлович, лейб-гусар Его Величества по началу службы, бывший командир Кавалергардского Ее Величества Марии Федоровны полка, командир гвардейского корпуса, один из представителей русской родовитой аристократии, подвергся жестоким нападкам и нареканиям за действия на Стоходе. В прошлое наступление фронта Брусилова Безобразов как начальник гвардейского корпуса на Стоходе со своим начальником штаба графом Игнатьевым, как утверждали тогда военные того фронта, были виновниками больших потерь гвардии.

Вследствие плохой предварительной разведки часть гвардии была заведена при наступлении в болото и подверглась жесточайшему артиллерийскому, пулеметному и авиационному огню неприятеля. Действительными виновниками этой катастрофы были два офицера Генерального штаба, производившие разведку, но ответственность легла прежде всего, на высшее гвардейское начальство. Это начальство — Безобразов, командиры 1-го корпуса — великий князь Павел Александрович, 2-го корпуса — генерал Раух и начальник штаба граф Игнатьев, по утверждению Брусилова, — не отвечало своим постам.

Гвардия находилась в прекрасном состоянии для мирного парадного времени, но не для войны. Отовсюду шли жалобы. Родзянко, у которого сын служил в Преображенском полку, а три племянника в Кавалергардском, после боев на Стоходе посетил некоторые места того фронта, беседовал с Брусиловым и выслушал много жалоб как от Брусилова, так и от молодежи. Все возмущались и просили доложить царю. По уговору с Брусиловым Родзянко написал ему об этом письмо, а тот сообщил все Алексееву, прося доложить государю о смене высшего начальства. Со своей стороны и царица неоднократно писала государю о том, что все винят Безобразова за напрасные потери, и советовала сместить его.

Выслушав доклад Алексеева, посовещавшись с ним, государь сместил Безобразова, великого князя Павла Александровича, Рауха, Игнатьева и еще нескольких более мелких начальников. Начальником гвардейского отряда, который стали называть особой армией, был назначен генерал Гурко.

Теперь, представившись государю, Безобразов получил отпуск для лечения на Кавказ и просил Его Величество, если поправится, дать ему соответствующее назначение на фронте, что ему и было обещано.

23 августа в Могилев приехала царица с детьми и с Вырубовой. Все остались жить в поезде. Приезду великих княжон после государя больше всех был доволен князь Игорь Константинович, дежурный флигель-адъютант. Отлично воспитанный молодой князь, оставаясь родственником, не успел еще научиться правильной манере почтительного обращения к государю при посторонних, что безукоризненно делали старшие великие князья. У Игоря Константиновича это выходило как-то угловато. Великий князь Дмитрий Павлович выделялся своею элегантностью и красивой развязностью. Тогда он еще не был настроен против Их Величеств и был любим всей царской семьей, много забавлял всех тем летом. Позже я спрашивал себя, не в этот ли приезд царицы с Вырубовой, встречавшийся с ними ежедневно в поезде Дмитрий Павлович стал понимать пагубное влияние Вырубовой и Старца, что впоследствии натолкнуло его на участие в заговоре против Распутина.

После описанных выше случаев с предложением мне министром Алексеем Хвостовым должностей астраханского губернатора и одесского градоначальника я попал в кандидаты на получение какой-либо должности в администрации. Почему я решил уйти с моего места при государе? Не знаю. Я не буду затрагивать этот вопрос, а скажу только одно — судьба.

В августе приехавший в ставку новый министр внутренних дел Александр Хвостов сообщил генералу Воейкову об освободившихся вакансиях градоначальников в Ростове-на-Дону и в Ялте, где умиравший генерал Думбадзе подал в отставку. Министр просил предложить государю мою кандидатуру. Воейков доложил Его Величеству и, вызвав меня к себе, передал следующее: «государь велел сообщить министру внутренних дел, что генерала Спиридовича Его Величество в Ростов-на-Дону не отпустит, а в Ялту никого другого, кроме Спиридовича, не назначит».

Этот приказ Его Величества уже был передан министру внутренних дел. Объявив мне об этом, генерал Воейков поздравил меня с таким лестным отзывом Его Величества и посоветовал поехать на вокзал представиться министру и поблагодарить его. Я поблагодарил генерала. Мы расцеловались. Никто не выдвигал меня так по службе, как генерал Воейков. Переодевшись в соответствующую форму, я поспешил на вокзал. Я представился своему будущему начальнику и поблагодарил за выставленную им мою кандидатуру. Хвостов заявил мне, что он тут ни при чем, и поздравил меня с хвалебной оценкой моей службы, которую он услышал здесь, и с тем, что государь в такой почтительной форме сделал это назначение. Я откланялся.

Вскоре, увидев меня у пристани, государь подошел ко мне и сказал: «Поздравляю вас с назначением на должность ялтинского градоначальника. Но не торопитесь туда уезжать. Поживите еще здесь». Государь милостиво пожал мне руку. Я поблагодарил Его Величество. С этого момента меня все начали поздравлять с новым назначением.

Моим заместителем был назначен один из моих помощников полковник Невдахов. На это место претендовал мой старший помощник полковник Эвальд-Измайлов, которого не хотели отзывать из Киева, где он с командой нес охрану императрицы Марии Федоровны. Это было несправедливо, так как Эвальд-Измайлов был и старше и опытнее Невдахова, был выдающимся офицером и прекрасным чиновником по своим нравственным качествам. Но случилось совершенно обратное.

24 августа опять на пристани государь подошел ко мне, подал руку и сказал: «Я второй раз подписал ваше назначение».

Должно быть, моя физиономия очень ярко выразила удивление, потому что государь улыбнувшись добавил: «Я подписал приказ по военному ведомству».

Его Величество назначил меня и начальником Ялтинского гарнизона. Совмещение этой должности с должностью градоначальника государь считал необходимым для Ялты. Я был этому очень рад.

24 августа уезжал в отпуск лейб-хирург Федоров. Я попрощался с ним и проводил на вокзал. Он уверял меня, что я скоро вернусь обратно в Петроград, но как и почему, не объяснял, а только загадочно улыбался и говорил: «Увидите». Так как он очень часто разговаривал с государем и дружил с Ниловым, можно было делать всякие хорошие предположения.

25 августа я больше часу провел с доктором Ее Величества Боткиным. Я пришел к нему попрощаться, а он по поручению царицы прочел мне целую лекцию об организации госпиталей для раненых в Ялте и дал указания, что там надо делать, на что обратить внимание. По его мнению, там предстояло много работы, и он советовал мне побывать в Петрограде у принца Ольденбургского, чтобы получить от него указания и полномочия. Я съездил с ним в поезд, и договорился с Вырубовой, когда я смогу приехать к ней попрощаться. Затем мы еще немного поговорили с Боткиным.

Днем мне позвонил Воейков и сказал шутливым тоном: «Я только что прочел в агентских телеграммах, что состоящий в распоряжении дворцового коменданта генерал-майор Спиридович назначен ялтинским градоначальником. Я поздравляю вас, я этого не знал!» — дальше он снова поздравлял и говорил много хорошего.

Я пошел помолиться у Владимирской Божьей Матери.

Вечером в военном кинозале великие князья Сергей Михайлович и Георгий Михайлович много шутили со мной, вспоминая Ялту. Георгий Михайлович просил зайти, так как ему надо о чем-то серьезно поговорить.

Сергей Михайлович шутил над тем, с кем же он будет собирать грибы. Однажды мы собирали с ним грибы в лесу около моей дачи, он подружился с моей дочерью, пил затем у нас чай. В частной жизни он был приятный, остроумный собеседник. Затем я встретился с Базили, чиновником из дипломатической канцелярии. Он стал критиковать мой отъезд, надеялся что мы все-таки встретимся скоро по службе, но не в Крыму, а в Петрограде. Граф Граббе, командир Конвоя, присоединился к нему и тоже желал скорейшей встречи в столице.

28 августа, договорившись с дворцовым комендантом, я уже не пошел, как всегда, на пристань с Его Величеством. Генерал представлял всем полковника Невдахова как моего преемника. Нервы были напряжены до предела, казалось, что-то должно произойти.

29-го числа в три часа дня государь осматривал у вокзала санитарный поезд члена Думы Пуришкевича. На платформе выстроилась большая, около батальона, воинская часть и прислуга поезда. Сам Пуришкевич в походной форме, в погонах статского советника, с Владимиром на шее отчетливо отрапортовал императору. И когда государь подал ему руку, тот низко склонился и поцеловал ее. Момент был особенно памятным. Государь поздоровался со строем. Ответили лихо, весело. Осмотрев весь поезд, Его Величество был очень доволен. Особенно понравилась солдатская походная библиотека. Государь поблагодарил Пуришкевича и весь персонал. Когда он уходил, все кричали ура, весь батальон махал фуражками, сестры платками. Пуришкевичу жали руку, поздравляли. Среди солдат и офицеров на фронте он был очень популярен.

В тот же день я попрощался с командой, поблагодарил за службу, пожелал успехов, передал, что дворцовый комендант принял от меня в последний раз наградной список и обещал, что к 6-му декабря все награды будут вручены. Мне поднесли икону Спасителя. Я расцеловался со всеми. У многих выступили слезы на глазах, некоторые просто плакали и благодарили, а потом меня схватили и начали качать. Вынесли в автомобиль на руках. После такого прощания я был очень расстроен.

30 августа дворцовый комендант передал мне, что на вопрос, когда Его Величеству будет угодно принять меня, он получил ответ, что Его Величество сообщит, когда примет меня. В эти последние дни генерал Воейков почти каждый вечер приглашал меня к себе после обеда. Мы много говорили с ним о будущем. Он посвятил меня в организацию здравниц Ее Величества, в частности в Крыму.

Наступили дни прощальных визитов. Я начал с великих князей. Великий князь Сергей Михайлович был болен, не мог меня принять, и я у него лишь расписался. Великий князь Георгий Михайлович спросил, правда ли, что в войсках идет большая пропаганда.

Я ответил, что да и высказался о том, что фронт прежде всего надо оградить от таких господ, как Гучков и ему подобные. «Гучкова, — сказал я, — нельзя и близко подпускать к фронту. Он вносит разврат в среду старших начальников и в офицерство. Для армии это самый опасный человек».

Великий князь выслушал внимательно и сказал, что при случае он передаст наш разговор Его Величеству.

С великим князем Дмитрием Павловичем прощание прошло еще более необычно. Он встретил меня очень любезно, сказал, что сперва он не любил меня, так как ему наговорили обо мне кучу всяких гадостей, но с годами, узнав меня поближе, он изменил свое мнение и вот теперь, расставаясь, даже говорит мне об этом и заверяет меня в своей симпатии. Я поблагодарил и стал откланиваться, но великий князь задержал меня, вновь усадил, предложил курить, сам закурил и спросил, каково мое мнение о Распутине. Зная, что князь храбрый офицер (он даже получил Георгия), но очень легкомысленный и несерьезный человек, я уклонился от ответа, отшутившись тем, что он как родственник может легче, чем мы, говорить с Его Величеством на эту тему. Князь расхохотался и попросил высказать ему мнение насчет генерала Джунковского. «Только откровенно» — прибавил он. — Правду скажите».

Я знал, что сестра Джунковского, фрейлина, была воспитательницей великого князя и его сестры Марии Павловны, когда они были детьми, в Москве. Великий князь любил генерала. Вопрос поставил меня в трудное положение. Но я решил быть искренним и сказал следующее: «Генерал Джунковский очень хороший человек и по отношению ко мне всегда был любезен, но как товарищ министра, заведующий полицией, он был никуда не годным и принес делу много вреда. Во-первых, он прекратил работу политической полиции по освещению войск, т.е. уничтожил агентуру в войсках и флоте. Поэтому правительство не знает, что делают революционеры в войсках, а работа у них идет, особенно на флоте. Гучков по приказу Джунковского освобожден от негласного наблюдения, которое за ним велось. А он ведет самую пагубную интригу против государя. Во-вторых, совершенно не понимая дела политического розыска, не зная революционного движения, Джунковский ликвидировал охранные отделения в провинции и передал агентуру снова в руки губернских жандармских управлений, т.е. вернулся к той старой, отжившей системе политического розыска, которая была изменена умным и опытным министром Плеве, большим знатоком революции и полицейского дела, которого и убили социалисты-революционеры. Сделал это Джунковский, чтобы угодить общественности. Ему пели дифирамбы. Думали, что он ликвидировал розыск совсем, но он не ликвидировал его, а только из опытных, хороших рук передал в неопытные, неграмотные. В-третьих, и это самое главное, Джунковский провалил самого главного информатора, сотрудника департамента полиции большевика Малиновского, который под руководством Белецкого вел подрывную деятельность среди большевиков и доносил информацию о центре большевизма — о Ленине и его окружении.

Это было уже не только ошибкой, не только политическим невежеством, а должностным преступлением. За подобное действие, за раскрытие сотрудничества Евно Азефа с департаментом полиции, Лопухина судили и по суду сослали в Сибирь. Вот, что такое Джунковский — очаровательный светский генерал и вредный для государства высший начальник политической полиции.

«Если у нас произойдет революция, в этом будет большая доля вины Джунковского», — так закончил я.

Я увлекся, вышла целая лекция. Князь слушал внимательно, поблагодарил. Мы попрощались. Уже позже в эмиграции, когда я читал лекции по истории России в организации Дмитрия Павловича, великий князь сам напомнил мне однажды об этом разговоре. Он согласился с тем, что революцию делают далеко не одни партийные революционеры.

Потом я пошел попрощаться к генералу Алексееву. Пожелав мне успеха на новом месте, генерал сказал: «Ну что ж, была у вас служба, теперь в Ялте будет жизнь!».

В морском отделе ставки мне разъяснили, что как начальник Ялтинского гарнизона я подчиняюсь начальнику морских сил адмиралу Колчаку.

Я навестил Вырубову в ее купе в поезде Ее Величества. Беседа имела чисто светский характер: ни слова о политике, поговорили о здоровье, о том, была ли она довольна моими людьми в Крыму, в общем, говорили друг другу приятные вещи, но были неискренними. Я не подавал виду, что знаю о ее интриге против меня с Хвостовым.

Она смотрела на меня ясными, по-детски невинными глазами и мечтала о Крыме, о том, как хорошо в Ялте. Сказала, что Их Величества очень довольны тем, что у них в Ялте будет свой человек. Я ответил, что счастлив этому, и пригласили ее в Ялту. Вырубова попросила писать ей о раненых.

Потом я нанес визиты старшим чинам ставки. Попрощался с лицами свиты, со всеми спутниками по поезду «Литера Б». Трогательно расстался с адмиралом Ниловым, который был замечательным человеком, с которым много тревожных часов пережили мы за годы революции. Мало кто знал об этом, так как это касалось охраны.

Я дружески попрощался с бароном Штакельбергом, человеком долга и принципа.

Затем я посетил состоявшего при ставке генерала Александра Давыдовича Гескета, бывшего начальника Привислянских железных дорог. Он очень был дружен с моим покойным начальником, дворцовым комендантом Дедюлиным. Отец Гескета, происходивший из древнего английского рода, в молодости был воспитателем принца Александра Георгиевича Ольденбургского, того самого, который теперь во время войны наводил на всех страх по санитарной части. (Младший его сын, Александр Давыдович, к которому я тоже сделал прощальный визит, окончил 1-й Кадетский корпус, Николаевское инженерное училище и Николаевскую инженерную академию, участвовал в Русско-Японской войне. Великая война застала его Начальником Привислянских железных дорог.) Потом генерал Гескет был прикомандирован к ставке. Его считали большим знатоком своего дела и очень ценили.

31 августа меня пригласили к прощальному высочайшему завтраку. Я был в парадной форме. За завтраком была вся царская семья. Завтракали в палатке, в саду. Вот меню того памятного для меня завтрака. На толстой бумаге, украшенной золотым государственным гербом, было написано: «Завтрак 31 августа 1916 года: суп-похлебка, пирожки, сиги на белом вине и раки с рисом, левашники с яблоками, слива».

За завтраком я дважды встретился глазами с императрицей. Она опустила глаза. То же невольно сделал и я. После завтрака я прощался с великими княжнами и наследником. Они смеясь говорили про Ялту. Я звал их поскорее туда. Мне было сказано, что Ее Величество еще не прощается со мной, а примет меня в Царском Селе. К Его Величеству я должен был явиться в 4 часа дня.

В назначенный час я был во дворце в парадной форме. Камердинер Его Величества пригласил меня в кабинет государя. Я вошел, волнуясь. Государь стоял около письменного стола. Подав мне руку, поздравил еще раз с назначением. «Как бы я хотел быть на вашем месте и ехать в Ялту», — сказал государь улыбаясь. Потом он стал вспоминать все десять лет моей службы при нем, в Царском Селе. Это была простая, задушевная беседа. Поблагодарив несколько раз за службу, государь подал руку. Я встал на колени и поцеловал ее. Император поднял меня за локоть и, взяв со стола большой свой портрет с подписью, подал мне его со словами: «Это вам на память о службе при мне».

Едва вышел я за дверь, как генерал Воейков с присущим ему шармом отобрал от меня портрет, сказав, что его сейчас привезут ко мне домой. Через полчаса ко мне в гостиницу явился гоф-фурьер с большим футляром. В нем находился пожалованный мне Его Величеством портрет, но вложенный в великолепную раму серого птичьего глаза с серебряной отделкой. Императорская корона украшала раму сверху. Четыре венка с концами в стиле ампир были по углам, а два двуглавых орла украшали ее по сторонам. Эта была последняя и самая дорогая для меня награда за всю мою 25-летнюю службу царю и Родине.

В тот же день я уехал в Царское Село сдавать должность. Там же я должен был попрощаться окончательно с генералом Воейковым.

Заехать в Киев и представиться императрице Марии Федоровне мне по обстоятельствам военного времени не удалось. Я увидел вдовствующую императрицу уже после революции, в Крыму, и тогда просил у Ее Величества извинения, что не мог представиться в 1916 году.

В Царском Селе я сдал должность полковнику Невдахову. Донесли рапортами дворцовому коменданту. Формально все было кончено.

Через несколько дней меня приняла вернувшаяся из Могилева императрица Александра Федоровна. Я был приглашен в Александровский дворец. Мне пришлось довольно долго ждать, так как царица принимала нового обер-прокурора Синода. Видимо, государыня заговорилась с ним.

Меня попросили в гостиную Ее Величества. Государыня стояла, сложив руки. Она казалась очень усталой. Улыбнувшись и сжав губы, императрица подала руку с легким поклоном головы. Она обратилась ко мне с несколькими фразами о Ялте: вспомнила нескольких ялтинских дам, принимавших участие в благотворительном базаре. Попросила не беспокоить жену генерала Думбадзе с выселением из их казенной квартиры, где лежит больной генерал. Я успокоил Ее Величество, что подыщу себе квартиру и думаю, что министерство не откажет мне в деньгах. Потом царица стала кланяться, подала мне руку, и я вышел.

Какая странная женщина, думал я по дороге домой. Ни слова благодарности за десятилетнюю службу по охране ее супруга, ее сына, а за охрану Вырубовой в Крыму в письме благодарила моих людей. Странная, но, безусловно, хорошей души человек.

Позже генерал Воейков писал мне: «Когда заходила речь о вашей деятельности, царица всегда лично мне выражала полное к вам доверие и расположение, но в одном вопросе была против моего постоянного ходатайства перед Его Величеством — о назначении вас петроградским градоначальником».

И действительно, 22 сентября того же года в письме государю царица писала между прочим: «Протопопов ищет заместителя Оболенскому, так как это более чем необходимо. Он было наметил Спиридовича, я сказала, что нет, что мы с тобой это обсудили еще раньше и нашли, что он больше подходит для Ялты, чем для столицы».

Прощальной аудиенцией у царицы ставился последний штрих на моей службе в царской охране. Десять с половиной лет я мог с успехом выполнять возложенную на меня почетную обязанность только благодаря моим подчиненным и моим начальникам. Моими подчиненными были младше чины охраны, т.е. запасные унтер-офицеры армии, гвардии и флота и жандармские офицеры: полковники Эвальд-Измайлов, Управин, Невдахов, Озеровский. Такие подчиненные, с их исключительными служебными и нравственными качествами, могли быть только в Русской императорской армии.

Моими начальниками были министр императорского двора граф Фредерике как главный начальник охраны Его Величества (1906—1916) и дворцовые коменданты генералы Трепов (1906—1907), Дедюлин (1907—1913) и Воейков (1913—1916). Эти разные по характеру и уму четыре человека были по отношению ко мне великодушными начальниками. Я затрудняюсь сказать, кто из них был лучше.

Они своим доверием, своей поддержкой, своими поощрениями лишь помогали нам исполнять наш долг.

Наконец, я попрощался и с генералом Воейковым. Мы были связаны только службой. Но эта служба сблизила нас, и я унес о нем наилучшие воспоминания как о человеке и начальнике.

ГЛАВА XXII

Осенью общественно-политические круги столицы были в большом волнении. «Батюшинская комиссия» (контрразведка Северо-Западного фронта и комиссия по борьбе со спекуляцией) арестовала за спекуляцию банкира Рубинштейна, известного всем под именем Мити Р., а департамент полиции во главе с директором Климовичем арестовал Манасевича-Мануйлова. Об этих событиях говорил и спорил весь Петроград. Оба арестованные дружили с Распутиным. Рубинштейн давал деньги на благотворительные учреждения Вырубовой, говорил об этом повсюду, устраивая приемы, вел крупные дела.

Мануйлов состоял в распоряжении Штюрмера и исполнял обязанности начальника личной охраны Распутина. Прославился в деле Ржевского— Хвостова. Дела двух арестованных как-то странно сплелись в один клубок с именами Распутина и Вырубовой, что еще больше увеличивало сенсацию. Догадкам и предположениям не было конца. Особенно интриговал всех арест Мануйлова. Директор департамента полиции Климович, ставленник Алексея Хвостова, продолжал политику интриг своего патрона. Угождали Старцу и Вырубовой, Климович в сущности интриговал против них, а также против их друзей: Штюрмера и Мануйлова. Воспользовавшись отсутствием Распутина, он подстроил арест Мануйлова, которого своим непротивлением предал Штюрмер. По плану Климовича, Хвостов, родственник уволенного Алексея Хвостова, договорился о каком-то деле за определенный гонорар. Хвостов принес Мануйлову несколько тысяч рублей, пронумеровав бумажки. Сделка состоялась. Но как только Хвостов вышел из квартиры Мануйлова, туда поднялась сидевшая в засаде полиция. Произведя обыск, нашли помеченные деньги, составили протокол и арестовали Мануйлова. Дальше к расследованию были привлечены показания Хвостова.

Так была осуществлена эта провокация. Штюрмер понял, что арест его чиновника за взятку мог отразиться и на нем, и еще больше ополчился на Климовича, от которого уже давно хотел избавиться. Мануйлова хватил удар, а Климовичу пришлось уйти из департамента полиции после доклада Штюрмера государю. Климович ушел, но ушел в Сенат, место в котором ему было обеспечено при согласии быть при Алексее Хвостове директором. Но Мануйлов был тесно связан с Распутиным, был своим человеком в нескольких газетных редакциях, знаком с артистическим миром, а главное уже двадцать лет был чиновником Министерства внутренних дел и носил Владимира в петлице, которого действительно заслужил. Не мудрено, что об его аресте говорили все.

Обладая весьма посредственными умственными способностями, Климович не понимал, что арестом Мануйлова он прежде всего подрубал тот сук, на котором сам сидел. Своим усердием он уже нанес вред правительству, поддерживая некогда в Москве группу правых террористов, а позже он также навредил и белому движению при Врангеле, будучи одураченным большевиками с их трестами.

Почти одновременно с Климовичем был уволен и министр внутренних дел Александр Хвостов. Общественно-политические круги волновались: кто будет назначен на этот важный пост, всегда имевший в России главное значение. Мне благодаря новому назначению пришлось тогда побывать во многих учреждениях, познакомиться с новыми людьми, говорить о текущем моменте. Впервые после десяти лет службы при государе со мной говорили просто о дворе, о Царском Селе, не боясь, что я оттуда и подчинен дворцовому коменданту. В этих откровенных разговорах имя Распутина упоминалось всегда, и всегда в нехорошей окраске. Распутин лишь в первых числах сентября вернулся из Сибири, куда с ним ездили его поклонницы на богомолье святителю Иоанну Тобольскому. В Петербурге об этом много говорили. В серьезный религиозный характер поездки не верили, а он, безусловно, был. Оказывается, мы, царскоселы, гораздо серьезнее относились к идейной, религиозной стороне распутинщины. Здесь на все, что было связано с ней, смотрели гораздо проще, чем мы.

Императрица воспринималась просто как женщина со всеми женскими недостатками. Мы же относились к ней по-другому, как к императрице. Мы знали обо всем, что делал Распутин: и о хорошем, и о плохом. Здесь, в Ялте, верили только дурному, не желая знать ничего хорошего. Для нас Вырубова была его фанатичной религиозной поклонницей, здесь же она считалась его любовницей и только.

Образ жизни Распутина в Петрограде давал право смеяться над всеми этими религиозностями, богомольями по святым местам. К этому времени Распутин уже совершенно определился как человек пьющий без удержу. Когда домашние в слезах упрашивали его не пить, он лишь безнадежно махал рукой и говорил: «Все равно не запьешь того, что станется. Не зальешь вином того, что будет». Махал рукой и снова пил. Больше, чем когда-либо, он был окружен разными женщинами. После ареста Мануйлова его уже совершенно никто не сдерживал.

Распутин осмелел как никогда. Среди своих поклонниц и приятелей он высказывался по всем вопросам, волновавшим тогда общество. Годы войны развили его политически. Теперь он не только слушал, как бывало, а спорил и указывал. Спекулянты всех родов окружали его. Из-за выбытия по разным причинам князя Андроникова, Мануйлова, Комиссарова его политическим наставником в последний период жизни стал доктор тибетской медицины Бадмаев. Умный, опытный, старый человек, он знал многое в Петрограде. Бадмаев был очень хорошим врачом, лечил методами тибетской медицины и имел в Петрограде большую клиентуру, огромную популярность. Но Распутин ему не доверял. Самым близким Распутину был услужливый, ловкий, когда-то совсем мелкий комиссионер, а теперь разбогатевший при войне делец, еврей Арон Симанович. Он был обязан Распутину излечением сына и был предан Старцу как никто другой. В деле заговора Ржевского он оказал Распутину большую услугу, был выслан Хвостовым, затем возвращен и остался верным при нем человеком.

В это же время около Распутина, как и в начале его карьеры, появляется окружение из духовных лиц. Но если десять лет тому назад это были хорошие, порядочные люди хотя и не совсем душевно здоровые, то теперь к нему приблизились весьма сомнительные личности духовного звания. Сблизился с ним и приехавший с Кавказа епископ М. Служивший, он фальшиво, стараясь быть похожим на отца Иоанна Кронштадского. О нем говорили тогда много нелестного. Но самой приближенной особой к Распутину был бывший епископ Вятский Исидор. За неподобающее сану поведение он был лишен кафедры, был совершенно опустившимся, спившимся человеком. Оба эти духовных лица часто бывали у Распутина. Распутин ввел их в дом Вырубовой, которая, в свою очередь, перестав к этому времени вообще разбираться, с кем она знакомилась, представила их императрице.

Они сумели произвести хорошее впечатление, тем самым возвышая в глазах царицы духовную ценность Старца. Архиепископ Варнава и митрополит Питирим подтверждали эту ценность Распутина.

Атмосфера полного религиозного фанатизма окружала императрицу, за всем этим стоял Старец с его молитвами, который особенно влиял на государыню. Царица преклонялась перед Старцем, как перед Божьим человеком. Все, что исходит от него — это от Бога, считала она. «Я всецело верю в мудрость нашего Друга, — писала царица государю 4 сентября, — ниспосланную ему Богом, чтобы советовать то, что нужно тебе и нашей стране. Он провидит далеко вперед и поэтому можно положиться на его суждение».

Три дня спустя царица писала: «Слушай его — он желает тебе лишь добра, и Бог дал ему больше предвидения, мудрости и проницательности, нежели всем военным вместе. Его любовь к тебе и к России беспредельна. Бог послал его тебе в помощники и руководители, и он так горячо молится за тебя».

Распутин в это время сильнее чем когда-либо влиял на Вырубову, заставляя ее передавать царице то одно, то другое его мнение.

Этим и воспользовался Бадмаев, чтобы через Распутина продвинуть Протопопова на должность министра внутренних дел. Протопопов стал видеться с Распутиным, льстил Старцу, разыгрывая из себя человека, уверовавшего в его святость. Тактика была совсем иной, чем у Алексея Хвостова. Хвостов действовал методом попойки и разврата вместе с Гришкой, Протопопов же с помощью мистики, благочестия, веры в угодность Богу «Григория Ефимовича». Пусть это было шарлатанство, но оно было более приемлемым для высоких покровителей Царского Села.

Бадмаев уверял Распутина, что Протопопов полюбил его. Он сам льстил Распутину и играл на его благочестии. Лесть нравилась Распутину. Старец угадывал в Протопопове несерьезного человека, но знал, что этот мягкий человек не предаст его, не убьет, как тот «толстяк, разбойник».

Вырубовой говорили, что Протопопов сумеет обеспечить Распутину и личную безопасность, и оградить его от нападок Государственной думы, ведь он там свой человек. Все это Вырубова передавала царице, и та решила, что Протопопов самый подходящий человек для должности министра внутренних дел. А когда Распутин стал сам хлопотать за него, благословил выбор именно его, царица решительно стала на сторону Протопопова и, как раньше настойчиво хлопотала она за Хвостова, так же настойчиво начала она советовать государю назначить именно Протопопова. Государь, которому при встрече понравился Протопопов, которого советовал ему и Родзянко, но для Министерства торговли и промышленности, остановил свой выбор на Протопопове.

Петербург волновался, все ждали указа.

Одновременно с хлопотами о Протопопове Бадмаев усердно продвигал и своего старого друга и клиента генерала Курлова. Еще великий князь Николай Николаевич назначил было его в Ригу, но общественность этого не одобрила; его отчислили, назначили ревизию, и, хотя ничего не нашли, невиновность приходилось доказывать. Курлов был дружен с Протопоповым: они были однополчане. Ожидаемое назначение Протопопова воодушевляло его. Он начал действовать, заехал ко мне. Правая нога у него загребала. Видно было, что удар оставил последствия. После убийства Столыпина мы с ним не встречались. Приезд его удивил меня. Мы уселись в кресла. Павел Григорьевич закурил обычную сигару и стал пускать клубы дыма. Немного щуря один глаз, он рассказал, что министром внутренних дел будет назначен Протопопов, его давнишний друг, что сам он будет призван вновь к работе и что директором департамента полиции будет назначен его старый приятель Васильев.

Я ахнул от изумления. «Да что вы, Павел Григорьевич, да ведь он только пьет! Пьет и в карты играет. Какой же он директор департамента полиции, да еще в теперешнее-то время!». Курлов ухмылялся. Я вспомнил, что с Васильевым у него старые денежные отношения. Наш разговор не клеился. Мы смотрели на вещи по-разному. Я знал, что он снова затеял какое-то дело. Живые, острые глаза, слегка насмешливая улыбка из-за дымившейся сигары напоминали мне прежнего умного генерала Кур-лова, но осторожная поступь и загребание ноги указывали на пережитый паралич. Нет, думал я, провожая его, пора в Сенат. Он думал иначе.

Мне позвонил Белецкий. После ухода Хвостова он старался сойтись со мной, хотел перед моим отъездом повидаться, не верил, что я долго останусь в Крыму. Он тоже говорил о Протопопове, как о своем старом друге. Как же, думалось мне, эти два врага Курлов и Белецкий, поделят министра? Очевидно, метят оба попасть ему в товарищи. Белецкий сказал, что завтра привезут подписанный указ. Я высказал сожаление, что я завтра уезжаю, взят билет и следовательно не узнаю, кто же новый министр.

Белецкий очень предупредительно предложил устроить наше свидание с министром завтра утром, до получения указа. Вскоре он сообщил, что Протопопов просил меня приехать завтра к нему на квартиру в 10 часов утра.

Без пяти минут десять я был у входной двери в квартиру Протопопова. Меня пригласили в кабинет. Навстречу быстро шел улыбаясь симпатичный блондин среднего роста с усами. Он протянул мне обе руки со словами: «Я давно, давно знаю вас, хотя мы и не знакомы. Мой друг и однополчанин Павел Григорьевич Курлов так много рассказывал о вас». Я поблагодарил. Хозяин старался усадить меня поудобнее. Передо мной был обаятельный, весьма интересный, красиво говоривший человек. Он сразу же начал с моего назначения в Ялту, сказав, что это только на время, так как он считает, что меня необходимо назначить петербургским градоначальником. «Вы согласны, надеюсь?» — говорил он.

Я, конечно, поблагодарил. Потом он говорил о необходимости хорошего командира для корпуса жандармов и попросил сказать откровенно, кого бы я считал подходящим для этой должности. Я назвал генерала Герасимова и еще одного жандармского генерала, которого я не мог терпеть. Протопопов вскочил смеясь: «Да ведь они вас так не любят!» Я ответил, что и я их не люблю, но ответил на его вопрос по совести, сказал правду. Он стал превозносить Курлова, считая, что он будет идеальным командиром корпуса жандармов и что это назначение станет для него реабилитацией за все несправедливости, понесенные по делу Столыпина. С этим я не мог не согласиться.

Зазвонил телефон. Я сделал движение выйти в салон, хозяин радушно удержал меня и подошел к телефону. Невольно слыша разговор, я старался отвлечься рассматриванием кабинета. Богато, уютно, удобно. По-русски. Стены в фотографиях, в картинах, среди которых выделялся большой портрет Гучкова. Ну, ну, подумал я, думцы, общественность.

А хозяин оживленно беседовал с председателем Государственной думы Родзянко. Разговор закончился.

— Вот, видите, — начал он быстро, подойдя ко мне вплотную, — оказывается я не имел права принимать назначения от Его Величества, не спрося разрешения у Родзянко.

Протопопов волновался и стал пересказывать мне свой разговор с Родзянко. Судя по разговору, в Думе уже узнали о состоявшемся в ставке назначении, и некоторые были недовольны тем, что Протопопов входит в кабинет Штюрмера. У нас уже начали играть в парламентаризм.

— Да ведь Родзянко сам предлагал вас государю на пост министра торговли, — сказал я.

— А вы знаете это? Ну да, сам предлагал. А вот когда государь назначил меня на пост министра внутренних дел, не спрося об этом Родзянко, оказывается, я должен был отказаться.

Разговор взволновал хозяина. Перейдя в столовую, где подали утренний кофе, хозяин понемногу успокоился и стал говорить о планах на будущее. Он очень тепло говорил об Их Величествах и особенно о государе. «Я положительно влюбился в него. Какой шарм. Какое образование, как быстро схватывает каждый вопрос!».

Продержав меня более двух часов, любезный хозяин, наконец, проводил меня до передней, пожелав мне на прощанье еще раз доброго пути. Мы расстались. «Какой очаровательный человек, — думал я о нем по дороге домой. — Но как мало похож он на министра, да еще внутренних дел.»

Повидав еще кое-кого из тех, кто должен был писать мне в Крым и информировать меня обо всем, условившись о способе пересылки корреспонденции, чтобы она не попадала в руки надзорных бюро, которые, к слову сказать, не имели ничего общего с жандармерией, я вечером выехал в Крым.

Интересная служба по охране священной особы императора и его семьи, незабываемых десять лет оставались позади. Должен ли я был уходить оттуда, следовало ли мне оставаться там? Кто знает! На все воля Божия!

ГЛАВА XXIII

Ялтинское градоначальство было учреждено по желанию императора Николая II18 июня 1914 года и сразу же после переворота 1917 года было упразднено Временным правительством. Оно занимало Южный берег Крыма от Байдарских ворот и мыса Ласпи до деревни Ускута, что восточное Алушты включительно что составляло полосу земли до ста километров длиной.

Северной границей градоначальства был горный хребет Крымских гор высотой около 555—800 сажен, называемый в общежитии Яйла, хотя, собственно, словом «яйла» (пастбище) обозначают плоскую верхнюю поверхность самого горного кряжа.

Вся Яйла со своими вершинами: Аи-Петри (576 с.), Кемал-Егерек(716 с.), Демир-Капу(721 с.), самой высокой Роман-Кош (723,4 с), Зейтин-Кош (718,9 с.), Чатыр-даг (714,5 с.) и Демерджи представляла собой могучую более ста верст длиной стену, которая и защищала Южный берег от северных ветров и холодов.

У Байдарских ворот эта могучая стена теснилась к морю и даже устремлялась в него огромными скалами Фороса, но затем, как бы испугавшись, отступала от моря у Алупки на4 версты, у Ялты — на 6 верст, а у Алушты — до 8 верст.

К градоначальству относился и Козьмо-Демьянский монастырь и находящаяся около него Царская охота, из-за которой вся эта местность и была отнесена к градоначальству.

Южный берег был весь изрезан большими и малыми бухтами, часто с пляжами, и врезался с запада в Черное море мысами Ласпи, Сарыч с маяком, Кикенеиз, Ай-Тодор с маяком, Никита, Аюдаг и Плака.

Это прекрасное сочетание горного хребта, береговой линии и теплого моря создало под горячими лучами южного живительного солнца из Южного берега Крыма благодатный край, огромную теплицу, царство зелени, плодов и цветов, где созревали виноград и различные фрукты, зрели оливки, винная ягода, раскинулись табачные плантации, круглую зиму цвели розы и фиалки, росли кипарисы, лавровое и масличное дерево, магнолии и олеандры.

Громадная дача южнобережного лесничества, начавшись у Массандры, перекинулась через Яйлу на север гигантским лесным ковром сосны, бука, тиса и орешника и соединяло Южный берег с великолепной дикой Царской охотой с горой Чечуль в центре.

Великолепное шоссе — гордость русских путейских инженеров, бежало через все градоначальство от Севастополя до Алушты. А в Алуште и Ялте от него шли шоссе в Симферополь и Бахчисарай. Между Мисхором и Ориандой, Ялтой и Гурзуфом было хорошее нижнее шоссе.

На этой замечательной территории, бережно укрытой с севера, согреваемой южным солнцем и ласкаемой теплым морем, были расположены: два города — столица края красавица Ялта и ее ревнивая соперница Алушта, с их дворцами, виллами, громадными имениями, садами, парками, виноградниками и плантациями — города, о которых можно говорить бесконечно; двадцать татарских деревенек с садами, виноградниками и табачными плантациями, из которых упомяну лишь Кикенеиз, Алупку, Кореиз, Ай-Даниль, Аи-Никиту, Дегерменкой и Биюк-Ламбат; большое количество местечек, разросшихся возле культурных центров, около огромных богатейших имений, как, например, Симеиз, Мисхор, Алупка, Кореиз, Гурзуф, Суук-Су, Профессорский уголок; богатейшие имения частных лиц, перечень которых занял бы много места, из которых стоит назвать: Тесели — имение Плаутиной, Форос —Ушакова, Алупку —Воронцовой-Дашковой, Кореиз — князя Юсупова, графа Сумарокова-Эльстона, имения Токмакова, княгини Долгорукой, Трубецкой, графини Паниной, за Ялтой — имения Бекетова, Наумова, Денисова, Федосеева, Соловьевой, Партенит-Раевских и другие; имения великих князей Александра Михайловича — Ай-Тодор, Георгия Михайловича — Харакс, Николая Николаевича — Чаир, Петра Николаевича —Дюльбер, Дмитрия Константиновича — Чикмене; удельные имения — Ай-Даниль, Чукурлар, Кучук-Ламбат.

А венцом всего частного землевладения были принадлежавшие императору великолепные имения Ливадия, Массандра и Орианда с их замечательными виноградниками, подвалами, парками, садами, цветниками, удивительный по замыслу императорский Никитский сад, с его школами, лабораторией, питомниками и винным подвалом магарыча.

На территории находилось южнобережное лесничество, оберегавшее край от хищнического истребления лесов.

Все это утопало в зелени виноградников, парков и садов и создавало нашу русскую ривьеру, равной которой по красоте, природной роскоши и богатству нет в мире.

Я высадился в Симферополе и поехал в Ялту на автомобиле через Алушту. В Алуште меня встретили с цветами, думая, что я еду с женой. Часов в шесть я добрался до Ялты, отслужил молебен в соборе и устроился в гостинице «Россия», пока не найду квартиру, так как императрица просила не беспокоить семью Думбадзе на казенной квартире градоначальника.

На следующее утро я явился в градоначальство. Во дворе было довольно много простолюдинов, в основном татары. Когда я подошел, все опустились на колени. Я был смущен, просил встать. Это были просители. В канцелярии мне объяснили, что таков обычай. Я сказал, что это не приемлемо и прошу впредь такой встречи не делать.

Потом я познакомился со служащими, съездил в полицейское управление, принял полицию. Многих я знал, знал хорошо полицмейстера Гвоздевича.

Всех просил служить по закону и на совесть. Я заявил, что прежних обычаев по службе, укоренившихся в течение долгой болезни бывшего градоначальника, я не признаю, слышать о них не желаю, прошу их забыть и предупреждаю, что всякий противозаконный поступок будет мной преследоваться строжайшим образом.

В первые же дни моей службы прежний градоначальник генерал Думбадзе скончался. Похоронили его со всеми полагающимися ему военными и гражданскими почестями. Ушел из жизни хороший человек, верный слуга царя и Родины, администратор безукоризненной честности. Мне было легче приняться за искоренение тех традиций, которые установились в градоначальстве за время его болезни, без его ведома.

Больным вопросом было отношение к евреям. Их заставляли периодически подавать прошения о праве жительства, оплачиваемые гербовым сбором. Пришлось объяснить, что этим установили незаконный налог. Я собрал приставов, напомнил мое требование — все должно быть по закону. Они дали обещание его выполнять. Но не прошло и нескольких дней, как приехавший в Ялту и остановившийся в «России» известный петроградский адвокат-еврей подвергся нажиму со стороны полиции. Адвокат послал две телеграммы в Петроград, в которых обвинял, конечно, градоначальство. Меня предупредили. Я вновь вызвал пристава. В чем дело? Тот бросился на колени, просил прощения. Я предложил урегулировать дело. Закон был восстановлен. Адвокат послал телеграмму, в которой предыдущие просил считать недействительными.

Вскоре ко мне явилась группа общественных деятелей и очень деликатно просила объяснить, как я буду относиться к евреям. Я не скрыл моего удивления подобным вопросом и ответил: «По закону».

Визитеры думали, что я шучу. Я разъяснил, что для меня выражение «по закону» есть нечто очень серьезное, основа всего. Я разъяснил, что и для меня, и для самих евреев будет все просто и понятно, если мое отношение к ним будет регулироваться законом, и только законом. «Ведь, посудите сами, господа, если я стану действовать по усмотрению, то сегодня оно может оказаться удобным для евреев, а завтра мое усмотрение окажется для них невыгодным. А закон ясен. Будем руководствоваться законом — и все будет в порядке», — сказал я. На меня смотрели с удивлением, но возражать не стали и ушли.

Прошло несколько дней. В градоначальстве стали выселять евреев из местечек, где они имели право по закону селиться, и предлагали переехать в Ялту.

Я получил письмо от великой княгини Ксении Александровны, которая просила не выселять из Алупки одну еврейку. Оказывается, эта еврейка нашла подход к великой княгине через одного из бывших у меня визитеров по еврейскому вопросу и через одного доктора.

Я был возмущен и поехал к великой княгине, чтобы доложить всю деликатность моего положения по установлению в крае законности. Я обещал похлопотать о еврейке, но только в Ялте. Великая княгиня поняла меня и на своей просьбе не настаивала. Еврейка была перевезена в Ялту на моем автомобиле, размещена хорошо.

Закончив хлопоты с еврейкой, я пригласил бывших у меня визитеров и пристыдил их: «Как же, господа, ведь согласились, что лучше действовать по закону. А что же вышло? Чтобы обойти закон, обратились к великой княгине. И я должен был не исполнить просьбы Ее Высочества. Что же вы думаете, господа, что это приятное и легкое для меня дело не исполнить просьбы великой княгини, не исполнить просьбы сестры императора? Что же это, хорошо с вашей стороны? Вот каковы вы, господа общественники. Вот что такое закон для вас». Много я наговорил тогда представителям общественности, хотя и с улыбкой. А на прощание их заверил, что и впредь в градоначальстве все будет делаться по закону.

По условиям войны весь наш чудный край представлял теперь одну колоссальную лазарет-здравницу. Всюду были устроены госпитали или комитеты императрицы Александры Федоровны или Красного Креста, Земгора или иных благотворительных организаций или частных лиц.

Не было ни одной интеллигентной семьи, в которой бы кто-либо из дам не работал на раненых. Все, кто не мог устроиться на фронт, работали, как могли, на местах. Многие богатые люди имели у себя лазареты на дому. У многих жили выздоравливающие офицеры. В Ливадии был устроен большой лазарет, отчеты о котором ежедневно отсылались императрице Александре Федоровне.

Будучи по должности представителем верховного начальника военно-санитарной части моего градоначальства, я представился в Петрограде принцу Ольденбургскому. Его Высочество дал мне руководящие указания и просил при замеченном где-либо упущении сообщать ему непосредственно. И когда я воспользовался однажды этим разрешением по поводу одного лазарета, на администрацию которого ко мне поступило несколько жалоб офицеров и рапорт коменданта, принц не замедлил в этом разобраться.

Все в крае жило для войны. Я окунулся в новое для меня дело, и оно вскоре захватило меня полностью.

С первых же дней мне пришлось сталкиваться с членами императорского дома. Приехав в Ялту, я еще застал в Ливадии великую княгиню Марию Павловну-старшую. Она была во главе большой организации по снабжению выходящих из госпиталей одеждой. Организация охватила всю Россию. Но на Южном берегу Крыма было сосредоточено такое количество организаций, находившихся под покровительством царицы, что возникли вопросы о разграничении компетенции высоких покровительниц.

Великая княгиня приняла меня в Ливадийском саду, в садовом кресле, среди цветов. Она сообщила, что центр деятельности ее комитета будет устроен в Симферополе и что в мое распоряжение на нужды выздоравливающих будет передано пять тысяч рублей. Великая княгиня упомянула о широкой организации Ее Величества и пожелала мне всяческих успехов.

Сопровождавший ее сенатор Нейгард не замедлил передать мне деньги, причем подчеркнул, что район градоначальства не входит в круг деятельности великой княгини, так как тут все делается по указанию Ее Величества. Я все понял. Еще в Петрограде я слышал, что императрица недовольна пребыванием великой княгини в Ливадии. Ее Величество была задета тем, что великая княгиня обратилась за разрешением остановиться в Ливадии не к ней, а к императору.

Дня через два я приехал проводить Ее Высочество. Она уезжала на север. Наши выздоравливавшие снабжались отличными теплыми вещами из комитета великой княгини в Алуште.

В Ай-Тодоре, в своем имении, жила с детьми великая княгиня Ксения Александровна. Она приняла меня с той мягкостью и простотой, которая была свойственна вдовствующей императрице. Ее свита — полковник князь Орбелиани с женой Верой Владимировной — были на редкость симпатичны и предупредительны.

Неподалеку, в Кореизе, жила дочь великой княгини — княгиня Ирина Александровна, по мужу Юсупова, с родителями своего мужа. Ненадолго приезжал и ее муж, молодой князь Юсупов, граф Сумароков-Эльстон.

В Мисхоре недолго, находясь на отдыхе после командования корпусом, жил великий князь Павел Александрович с супругой. Спросив по телефону, когда я могу представиться, я был приглашен к чаю. Великий князь казался усталым, но вновь готовился работать по инспекции гвардии. Его жена, княгиня Ольга Валерьяновна, была женщина-дипломат. Приехав с мужем в Россию, она сумела из баварской графини Гогенфельзен стать русской княгиней Палей, добившись этого просто героически. Она познакомилась с Распутиным и добыла от него личное письмо к царице с просьбой исполнить ходатайство о даровании ей титула княгини Палей. Великий князь, попросив аудиенции у императрицы, лично вручил это письмо Старца. Государыня была так поражена неожиданностью, что с ней случилось головокружение. Оправившись, государыня лишь смогла довольно сухо сказать великому князю, что просьба будет исполнена. Утром 15 августа 1915 года Ольга Валерьяновна была сделана княгиней Палей. Старца она уважала до его смерти, а после убийства не постеснялась навестить семью убитого. И все-таки сердце царицы она не покорила и симпатии Ее Величества не завоевала, хотя всячески старалась это сделать. Но высокое положение супруги дяди государя Ольга Валерьяновна несла достойно, оставаясь для столицы дамой великосветского петроградского общества.

Одна из ее дочерей по первому браку была замужем за графом Крейц, другая, Марианна, вторым браком была за Дерфельденом. Обе они были знакомы с Распутиным, и в квартире графа Крейца состоялось знакомство Распутина с французским послом Палеологом — лучшее доказательство того, что никаких данных об участии

Старца в каком-либо шпионаже не было. Если бы была хоть тень подозрения на это, хитрый Палеолог не стал бы знакомиться. Все устраивала Ольга Валерьяновна.

В Крыму она совсем была мила, любезна. Черты былой красоты были налицо. Встречавшиеся с ней были от нее в восторге.

Около Ай-Тодора, на одной из дач Шелапутина, в семье московского фабриканта Гужона отдыхал великий князь Михаил Александрович со своей супругой Натальей Сергеевной Брасовой. Я представился великому князю. Здесь царила буржуазная простота. Красивая и обаятельная Наталья Сергеевна окружила своего доброго и мягкого супруга атмосферой московской коммерческой буржуазии со всеми ее характерными чертами, что совсем не шло ни к великому князю, ни к его высокому положению.

За Ориандой, на нижнем шоссе, за имением Его Величества Курпаты, высоко над морем на обрыве стоял только что отстроенный дворец великого князя Дмитрия Константиновича Кичкине (маленький) в мавританском стиле. Великий князь отдыхал там. Я представился. Князь принял меня радушно, как старого знакомого по Царскому Селу и Павловску. Угостил завтраком. Разговор касался только военных дел. Симпатичная столовая с видом на море и особое прелестное, я бы сказал, царское радушие навсегда остались у меня в памяти. Пожилые великие князья Константиновичи, Николаевичи, Михайловичи сохраняли эту старую традиционную привычку обращения времен императора Александра II.

Немного спустя я доложил великому князю о том, как я, сам того не желая, видимо, огорчил его сестру, вдовствующую королеву Эллинов великую княгиню Ольгу Константиновну. Вот, что произошло. Русское правительство стало выселять с Южного берега Крыма турецких подданных. Под эту категорию попали безобидные местные татары, живущие давно в Крыму и считавшие себя турками только по вере. Они начали хлопотать о том, как бы легально остаться в Крыму. Все это началось еще до моего приезда. Ловкий греческий консул в Севастополе быстро понял, что на этом можно заработать, и начал выдавать татарам удостоверения о принадлежности их к греческому подданству. Брал недорого. Местная власть смотрела на это сквозь пальцы. Начался настоящий хаос. Я собрал татар и обещал им покровительство, но при условии, что они не будут скрывать своего турецкого подданства, будут оставаться турками и работать, как работали, не прибегая к помощи греческого консула. Перекрасившихся в греков турок обещал раскрывать и наказывать по закону. К консулу перестали обращаться. Он, очевидно, пожаловался в Петроград. Я получил телеграмму от королевы Эллинов великой княгини Ольги Константиновны с просьбой не преследовать греков.

Я ответил Ее Величеству подробной телеграммой, где не постеснялся раскрыть всю махинацию консула и происшедшее из-за этого недоразумение.

Послав телеграмму королеве, я, конечно, отчитался перед министром внутренних дел, и дело замяли. Обо всем этом я и рассказал великому князю Дмитрию Константиновичу. Князь посмеялся над ловкой находчивостью консула и обещал при случае написать королеве.

На несколько дней в Ялту приезжал и великий князь Николай Михайлович со специальной миссией от Его Величества. В Ялте жила в то время на даче княгини Барятинской дочь императора Александра II и его морганатической супруги светлейшей княгини Юрьевской княгиня Екатерина Александровна Барятинская, красавица с чудным голосом. Княгиня в 1910 году потеряла мужа и выходила замуж за князя Оболенского. Посаженым отцом должен был быть государь.

Однажды я получил об этом телеграмму из ставки от генерала Воейкова с указанием, что заместителем Его Величества на свадьбу явится великий князь Николай Михайлович. На меня возлагалось поручение приобрести образ Спасителя, которым великий князь благословит невесту от имени Его Величества. Образ я должен был вручить великому князю.

Времени было всего один день, и мне пришлось выбрать образ в местном магазине, взять то, что было в наличии. Переволновался я изрядно. Великий князь остановился в Кореизе в имении Юсуповых.

Князь принял меня в доме около въездных ворот. Я доложил о телеграмме из ставки и вручил образ. Великий князь был в дурном расположении духа. Его Высочество знал меня, и не так давно я лично поднес ему мою последнюю книгу о социалистах-революционерах.

В градоначальстве при большом количестве госпиталей довольно часто умирали офицеры. Жены, матери умерших обращались ко мне за помощью, так как не хватало денег на похороны. Обсудив вопрос с комендантом, решили создать кассу первой помощи семьям умерших. Я обратился через газеты к людям, написал письмо дворцовому коменданту. Он был человеком добрым, отзывчивым и понимал ситуацию. Не прошло и несколько дней, как генерал Воейков сообщил мне, что Его Величество одобрил мое предложение и пожертвовал в кассу пять тысяч рублей. Мы были счастливы. Телеграмма о государевой милости была помещена в рамку и вывешена позже в военном доме. Начались пожертвования и от простых людей. А по госпиталям с благодарностью вспоминали о государе.

Думали мы и о здоровье офицеров, приезжавших в Ялту отдохнуть. Взяли в аренду дом, устроили номера, столовую, читальню, бильярдную. Получился своего рода военный дом. Мы хотели отвлечь молодежь от тех сомнительных заведений, которые обычно они посещали. Молодежь на Южном берегу Крыма была разболтана и частенько вела себя не так, как подобает. Надо было ее чем-то занять. Наш военный дом должен был стать местом отдыха любого офицера. Он был отдан под контроль коменданта полковника Ровнякова, энергичного, работящего, дисциплинированного офицера.

Было объявлено, что в этом доме можно в меру употреблять и вино, но на улицу своего веселья не выносить. А своеволия в первые дни после моего приезда было несколько случаев. Один молодой вояка даже подрался в парикмахерской. Пришлось усадить его в мой автомобиль и выдворить за пределы градоначальства.

Плохо было то, что в градоначальстве отсутствовала военная гауптвахта, дисциплинировавшая молодежь. Я сговорился с севастопольским градоначальником адмиралом Веселкиным, и он с большим удовольствием согласился принимать на свою гауптвахту наших офицеров. И уже одно сообщение об этом, правда, в связи с высылкой одного молодого кавалериста, произвело магическое действие: всякие происшествия прекратились. Любезностью Веселкина даже не пришлось ни разу воспользоваться.

Как начальник гарнизона я подчинялся командующему флотом адмиралу Колчаку. Как градоначальник — одесскому генерал-губернатору Эбелову.

Я поехал представляться. Адмирал Колчак (будущая знаменитость) принял меня любезно. Я доложил ему о всех наших трудностях, облегчить которые он мог, и он пошел нам навстречу: разрешил освещать улицы по вечерам в городах фонарями (пользоваться по вечерам на автомобилях и в экипажах фонарями было запрещено, чтобы неприятель с моря не мог определить месторасположение наших поселений). Все бытовые неудобства сваливались на распоряжения морских властей, о которых те зачастую ничего и не знали.

Адмирал выразил уверенность, что на стоверстной прибрежной полосе градоначальства нет военнопленных немцев. Тут я его разочаровал, сказав, что у нас работают свыше двух тысяч. Адмирал ужаснулся. Я обещал удалить их за Яйлу, что и выполнил к большому неудовольствию некоторых хозяев. В общем мы расстались с адмиралом хорошо. Его начальник штаба адмирал Погуляев, которого я знал по шхерам, был по-прежнему красив и предупредителен.

Со стороны генерала Эбелова я получил только одно содействие.

7 октября 1916 года в Севастополе произошло событие, весь ужас которого может понять только моряк, плававший под Андреевским флагом. 6 октября флот вернулся из похода на рейд. А в б часов 10 минут утра 7-го потрясающий громовой удар разбудил весь Севастополь. На рейде на дредноуте «императрица Мария» раздавались взрывы. Дредноут был окутан дымом. Как молния сверкали огни. Объявлен приказ — боевая тревога.

50 минут грохотал дредноут и, наконец, лег на бок и опрокинулся килем вверх. Все судовые средства спасали тонувший экипаж.

Что, как, почему — никто не знал, никто ничего не понимал. Загадка происшедшего несчастья остается неразгаданной и сейчас.

С первых же дней я увидел многие неудобства войны для населения, которые не замечал при прежней службе, как меня не касавшиеся. Некоторых продуктов не было совсем, очередь у магазинов, дороговизна на многие товары. Местный виноград невозможно купить — дорого. Извозчики дерут втридорога, за проезд на автомобиле до Севастополя требуют 500—600 рублей, что кажется просто дикостью. Отовсюду жалобы, помогите, примите меры. А в городе по вечерам темнота, совсем нет освещения. В магазинах тоже нет света. Извозчики вечером без фонарей, автомобили тоже. На вопросы почему, отчего — один ответ: война, запрещено из Севастополя.

Я присмотрелся, поговорил кое с кем, собрал сведения от обывателей, и начал кое-что предпринимать, чтобы помочь городским жителям, облегчить далеко не сладкую во время войны жизнь. От моих подчиненных первое время не получил никакой помощи, а скорее нашел скрытую оппозицию.

Полицмейстер на все мои вопросы отвечал со сладкой улыбкой: «Война, ваше превосходительство, война». Я понял, что и тут оппозиция. Тогда я обратился к общественности: побеседовал с городским головой Еленевым, просил помочь его в интересах населения. Он был, видимо, удивлен, но обещал помочь. Затем я встретился с некоторыми коммерсантами, с общественными деятелями. Все ответили очень сочувственно и, как казалось, искренно, но было видно и их удивление, что к ним за советом и за помощью обращается сам градоначальник.

Приемная с утра полна, все обращаются с просьбами, порой самыми странными. Приходила молоденькая, модная дама и жаловалась, что хозяйка дорого берет за комнату, а комната без удобств. Я объяснил, что это меня не касается. «Как так, — набросилась на меня барыня. — А вот Иван Антонович...», — и начала рассказывать о предыдущем градоначальнике. Другая, посолиднее, жаловалась, что в пансионе ей не позволяют готовить на примусе, поспорила с хозяйкой, та ее толкнула ну и пошло-поехало. Она так разнервничалась, что пришлось воды давать. Третья прибежала с жалобой — муж побил. Просит заступиться. Я понял, что край этот патриархальный, и все мои заверения, что, в сущности, это меня не касается, здесь не сработают. «А вот Иван Антонович, а вот генерал Думбадзе», — говорили все вокруг. Пришлось приспосабливаться.

С другой стороны, кое-кто жаловался на полицию. Есть привычки традиционные, которые хотелось бы искоренить. Однако полицмейстер уж очень старый, старой школы. Вижу, что мы с ним не уживемся.

Начал я с продовольствия. Пошел к двум мясникам, познакомился, разговорились. Я пытался выяснить, почему то мяса нет, а когда есть — очередь огромная, все жалуются, все бранятся. Мясники были довольны: сам генерал пришел, никогда такого не было. Посоветовали просить разрешения пропускать скот с Кавказа. А насчет очереди предложили открыть в другом конце две заколоченные лавки. «А мы уже поставим колоды для рубки, ну и будем продавать в трех местах, вот и очередей не будет» сказали мне счастливо мясники. Я обратился к городскому голове. Открыли заколоченные лавки, поставили колоды, и пошла продажа в четырех местах. Дело оказалось проще простого.

На Кавказ послал я письмо князю Орлову, напомнил о Ялте, как и он пользовался ее прелестями, просил помочь: разрешить вывоз, когда можно, скота для Ялты. Князь откликнулся со свойственными ему добротой и вниманием, и мы скоро получили первую партию скота через Керчь.

Поступали постоянные жалобы на недостаток сахара. Правительство при урегулировании вопроса об отпуске сахара отнесло Ялту, как уездный город, к третьему разряду, а не приравняло его к курортам. Ялта фактически была не просто курортом, а целой всероссийской здравницей. Я послал мотивированную телеграмму министру земледелия и получил в ответ, что помимо разверстки я буду как градоначальник получать в мой адрес, под мою ответственность ежемесячно два вагона сахара. Эта новость у нас быстро распространилась, и к нам стали пришвартовываться пароходы с продовольствием, шедшие с Кавказа на Одессу. Приезжали капитаны, просили сахара для команд. «А вы что нам можете дать, по какой цене?» — спрашивали мы и за излишки сахара получали в обмен прессованное сено для извозчиков и еще кое-что. А чтобы не было спекуляции, учредили в порту комиссию с моим представителем, которая и устанавливала цену на привозимый продукт, чтобы никому не было обидно. Извозчики были особенно этим довольны.

Но как сбавить цены на продукты? Одних принудительных мер будет мало. И об этом я советовался с одним старым опытным русским коммерсантом: «А вы, ваше превосходительство, прикажите под страхом штрафа выставлять на всех продуктах цену на видном месте: на корзинках, лотках, прилавках и особенно во время базаров на возах. Вы увидите, что произойдет».

Я принял постановление. Цены, действительно, упали. Стыдно стало спекулировать листным виноградом. А на базаре произошла ссора между продавцами, дошедшая до драки. Товары привозили из-за Яйлы. В конце концов цены установились средние, но ниже прежних, когда каждый брал, сколько хотел. Я поблагодарил за дельный совет старика-коммерсанта. Вот что значит свободная конкуренция, но без контроля власти.

Труднее было справиться с извозчиками. Они что хотели, то и делали. Я помог им сеном, но и на них обрушился за невыполнение таксы. Штрафовал сильно, но делу это помогало мало.

Бешеные цены за проезд на автомобилях до Севастополя удалось сбить следующим способом. Я обратился с просьбой к находившемуся в Одессе адмиралу Хоменко, ведавшему всем транспортом по Черному морю, о восстановлении пассажирского сообщения Ялта—Севастополь. Адмирал пошел мне навстречу, и скоро мы получили пароход, который дважды в неделю делал рейсы между Ялтой и Севастополем. Конечно, без гарантии безопасности плавания от неприятеля. Публика была очень довольна. Это напоминало мирное время. Бешеная цена за проезд на автомобилях сразу упала.

Пришлось подумать и о развлечениях. Городской клуб обратился за разрешением возобновить несколько раз в неделю лото. Обсудив этот вопрос и приняв во внимание все за и против, я дал разрешение, но с условием отчисления определенного процента в пользу местного благотворительного общества для раненых.

По-новому для Ялты разрешался и один деликатный вопрос: разрешать или нет гостиницам отдавать номера внаем на время менее суток и ночью. Иными словами, разрешать ли приют парочкам на короткое время. Ко мне явился владелец вновь устраиваемой гостиницы, и мы начали обсуждать эту проблему.

Прежде всего я обратился к закону. Закон у нас не воспрещал сдачу помещения внаем на короткий срок и срока не указывал. Это самое главное. Всякие же административные воспрещения для гостиниц результата не имели. Хозяева гостиниц лишь стали брать с клиентов большую плату, чем следует, а полиция или брала за молчание, или закрывала глаза на это явление. Выходило сплошное лицемерие со стороны власти, оправдываемое только желанием или понравиться высшей духовной власти за борьбу с безнравственностью, или заслужить похвалу забывших веселую молодость престарелых дам — покровительниц такого, рода заведений.

Вопрос был решен наилучшим образом. Прежнее распоряжение было отменено. Отныне никому не нужно было уезжать из Ялты и искать приюта в каком-нибудь месте.

Много интересных деловых людей заезжало ко мне, узнав о моих проектах по развитию Ялты и курортов на Южном берегу Крыма. Побывал инженер, заведовавший постройкой уже разрешенной железной дороги Севастополь—Ялта. Я старался доказать ему, что сейчас надо приступать к работам, пользоваться моментом, пока есть много рабочих рук — военнопленных. Потом мы долго спорили о месте для вокзала.

Приезжал ко мне и один крупный петроградский банкир-делец, намеревавшийся купить гостиницу «Россия» и переделать ее на манер заграничных роскошных отелей по последнему слову моды. Я поощрял его в этих намерениях, которые отвечали всем моим планам.

Я встречался и с владелецем Гурзуфа Денисовым, банкиром, дельцом с американской хваткой, молодым, энергичным, общительным. Он посвятил меня в свои планы о развитии Гурзуфа, об устройстве там после войны казино, рулетки или чего-либо подобного. Я развил его план, стараясь доказать, что думать только о Гурзуфе мало, надо охватить все градоначальство, весь Южный берег. Необходимо устроить все так, чтобы богатый турист, попав в Гурзуф, мог поехать отдохнуть и к Байдар-ским воротам. Для этого там нужно построить хорошую гостиницу с рестораном, чтобы можно было остановиться на ночь, поужинать и поутру любоваться восходом солнца, смотреть, как разбиваются о скалы ворот и Фороса плывущие облака, как вырисовывается и развертывается во всей красе голубое море. Устроить все так, чтобы туристы могли пятичасовой чай пить на Ай-Петри, где находилась бы небольшая постройка с террасой, откуда можно было бы любоваться безграничной картиной моря, бегущей к нему зеленью с группами домиков, дворцов, и все это под розовыми лучами уплывающего вправо к Байдарам солнца, которые постепенно краснеют и нежат все окружающее.

А Алушта с Чатырдагом, Демеожджи с их сталактитовыми пещерами? И ведь это я перечислил только пограничные, крайние пункты градоначальства. Я не коснулся главной красавицы — Ялты с ее ближайшими окрестностями. Не надо забывать, что столица всего края, всего Южного берега — Ялта. Здесь должно быть и роскошное казино, и театр, и купальни, и все это будет, уверяю вас. Но надо еще многое сделать.

«Вы найдете в моем лице большую поддержку, но только надо смотреть на дело шире. Не давайте пробираться к нам иностранцам. Видите, у вас под боком англичане хотят приобрести Суук-Су. Не давайте. Откупите. Это должно быть ваше, раз уж Соловьева решила с ним расстаться. Не зевайте, действуйте!» — говорил я Денисову.

Денисов удивленно смотрел на меня, но, видимо, как человек широкого полета понимал меня. Пожертвовав изрядную сумму на выздоравливающих раненых, он распрощался, пообещав, что к весне придет ко мне от него инженер с проектами заведений на Аи-Петри и у Байдарских ворот, где он возьмет в аренду нужные земли, а от Гурзуфа до Ялты начнут ходить моторные катера. Мы расстались по-дружески. Каждый горел своими проектами, которые затем были смыты нахлынувшей революцией, как и многое другое в России.

В Ялте, конечно, было много опытных общественных деятелей, желавших родному городу всяческого процветания, но было у городского самоуправления и немало инертности. Еще в 1910 году доктор медицины Иванов, директор санатория для диетических и физических методов лечения, прочитал в Ялтинском медицинском обществе замечательный доклад о насущных нуждах Ялты как курорта.

Указав, почему Ялту должны считать климатолечебной местностью, докладчик заявил: «Все, что дано Ялте от Бога в климатическом отношении, все это по большей части благотворно для лечения больного организма». Но, перейдя затем к тому, что уже сделано, чтобы использовать эти дары природы, он сказал, что сделано еще очень мало и «в итоге Ялта за последние годы начала терять свое значение курорта, и если срочно не принять меры, начнутся необратимые последствия».

Докладчик перечислил, что необходимо выполнить в ближайшее время. Прежде всего, разбить парк или большой приморский сад, попросить о разрешении пользоваться парком Массандры; устроить пешеходные дорожки, удобные для гуляний и восхождения; исправить горные тропы Боткинскую и Штангеевскую и проложить новые; устроить защищенные от ветров и дождя галереи и веранды; улучшить купальные заведения; взять в руки городского самоуправления дело лечения виноградом и организовать его самым рациональным способом; улучшить канализацию, водоснабжение и мостовые; учредить бесплатную городскую больницу; упорядочить надзор за пансионами и меблированными комнатами, за молочными фермами и тд.

Перейдя к вопросу о культурных развлеченях и жизненных удобствах, докладчик заявил: «Мы должны констатировать, что они представлены в Ялте довольно жалким образом». Доктор Иванов указал на необходимость постройки хорошего современного казино по примеру Висбаденского. Работа должна быть выполнена городским самоуправлением, а медицинское и техническое общества должны быть ему помощниками. Население должно подключиться к этому делу, прежде всего материально.

Также докладчик говорил и о том, что многое может быть достигнуто только при правительственной помощи. Он считал, что нужно добиться введения курортного положения, т.е. законоположения «о санитарной охране курортов и официального признания Ялты курортом». Организовать немедленно курортную комиссию при городской управе, которая должна выработать план общего благоустройства Ялты и начать ходатайства перед правительством и заведующими разными отраслями курортного дела.

Докладчик наметил и программу работы медицинского общества, поставив в пример работу доктора Дмитриева, и закончил свою речь так: «Милостивые государи и милостивые государыни, общими дружными силами за работу. Первый шаг к улучшению курорта попробуем сделать мы, врачи. В Ялте мы являемся наиболее массовой научной группой и в силу местных условий, занимаем наиболее видное, но и наиболее ответственное положение. Поэтому мы и начнем. Итак, за работу!».

Все это говорилось в 1910 году. И только говорилось.

Летом 1915 года было основано Крымское общество для развития, усовершенствования и благоустройства крымских лечебных местностей, учредителями которого были Еленев, Богданов, Ассеев, Томашевич, Российский, Силич, Макаровский, Шаповалов и Ивашин-Надтон. Но дело не продвигалось. И, приехав в 1916 году, я застал все то же положение, которое так хорошо описал шесть лет тому назад доктор Иванов. Кто в этом был виноват — трудно сказать. Но факт был налицо. Можно было лишь удивляться, как при частых поездках в Ливадию Их Величеств, ни местная власть, ни городское самоуправление не сумели использовать это для своих целей — для благоустройства Крыма.

Положение было удручающее. Я начал действовать. Надо было многое сделать.

Я часто беседовал с городским головой, с местными деятелями, работниками, но сознавал, что без широкой правительственной поддержки дело не получит настоящего размаха. Но все уже начали действовать. Однажды городской голова попросил меня приехать на их собрание с участием некоторых местных деятелей. Я поехал, слушал речи, мнения. Я снова в духе доктора Иванова, призывал их активно работать, чтобы они не ждали, что уделы подарят им часть Массандры, советовал торопиться и купить земли по берегу в направлении Ливадии. Но свою заветную мечту — образование комитета из нескольких министров под высоким покровительством Его Величества, который бы и двинул все дело преобразования Ялты, конечно, не высказал, считая это без предварительных переговоров в Петрограде преждевременным.

Меня поблагодарили, а через некоторое время я узнал, что город выкупил землю госпожи Желтухиной на берегу к Чукурлару. Начало было положено. Это подбодряло на дальнейшую работу.

С помощью энергичных сотрудников и главное добрых отзывчивых людей нам удалось организовать кассу первой помощи семьям умерших и военный дом, о которых уже говорилось, устроить ясли для детей, куда бесплатно принимались на рабочие часы дети матерей-работниц. Началось обустройство в предоставленном в мое распоряжение городом помещении большого общежития для раненых с мастерскими, где должно было происходить бесплатное обучение полезным, доходным ремеслам. Предполагалось начать с сапожной мастерской.

Познакомившись с водолечебным заведением доктора Иванова, который из любезности и человеколюбия принимал клиентов из разных госпиталей для военных, я начал с ним переговоры, по результатам которых сделал представление в Елизаветинский комитет о приобретении в казну этого учреждения, с тем чтобы доктор Иванов остался во главе его как заведующий директор-распорядитель

Мое предложение имело такой успех, что комитет уполномочил меня приобрести учреждение доктора Иванова и выделил на это необходимую сумму. Это был огромный успех. Таково было начало того огромного проекта, который я замышлял.

Я получил телеграмму от Главного управляющего государственным здравоуправлением в империи Рейна о том, что по соглашению с министром внутренних дел на меня возлагалось дело по оценке имения Форос, принадлежавшего Ушакову.

В Петербурге хотели приобрести это имение в казну для устройства там сначала громадного госпиталя, а затем лечебного курорта.

Имение Форос находилось на берегу Черного моря под Байдарскими воротами в 38 верстах от Севастополя по Ялтинскому шоссе и в 43 верстах от Ялты. Оно занимало 860 кв. с, из которых старый парк, прилегающий к морю, — 7,200 кв. с., новый парк и фруктовый сад —62,774 кв. с. Земля, пригодная для разбивки дачных участков, занимала 236,154 кв. с., остальная земля —364,33 кв. с.

Имение имело около двух верст береговой линии. Форос защищался отвесными скалами и стеной гор (Яйлы) с севера и по своей красоте и размеру площади являлся одним из лучших имений Южного берега Крыма. Как писал тогда харьковский земельный банк: «Недаром английские капиталисты обратили на него свое внимание и составили грандиозный проект по созданию из него первоклассного курорта с расходами в 27 миллионов рублей».

Имение включало каменный господский дом с флигелями и многими постройками, здание бывшего конного завода с конюшнями, лазаретом, парк, фруктовый сад, вновь закладываемые виноградники, виноградники под люцерной.

Проработав несколько дней на месте, комиссия оценила имение в три с половиной миллиона рублей, о чем и был составлен соответствующий акт. К акту я счел нужным приложить заключение о водах Фороса, составленное техником путей сообщения М.Н. Казариновым, и мнение гидролога Педдакоса о том, что имение богато водой.

Кажется, эта работа была последней серьезной работой для градоначальства перед революцией.

Приближалось 26 ноября, день памяти Великомученика и Победоносца Георгия, орден имени которого считался почетнейшим в русской армии. Его носил сам государь и многие великие князья.

Мы задолго начали готовиться к празднику. В градоначальстве жило много Георгиевских кавалеров, в том числе председатель Георгиевского комитета великий князь Михаил Александрович. Хотелось устроить настоящий праздник для героев, привлечь к нему членов династии, живших в градоначальстве, но это сделать оказалось очень трудно. Великие князья отказывались принимать какое-либо участие, что грозило неприятным скандалом в глазах всех простых Георгиевских кавалеров.

Я решил идти напролом и привлечь всех членов династии к участию в празднике. Город решил устроить обед для всех Георгиевских кавалеров-солдат. Я решил дать обед всем Георгиевским кавалерам-офицерам в гостинице «Россия». Вечером должен был состояться парадный спектакль в городском театре. Утром — парад, но парад в тот день без великих князей — вещь недопустимая, думал я. Я решился на крайнее средство: никого не предупредив, послал телеграмму дворцовому коменданту с просьбой о помощи. Я был уверен, что Воейков как человек военный и понимающий политический момент поймет меня. Я ждал ответа. А на месте надо было примирить членов династии из-за «женского вопроса». Отношения между великокняжескими семьями не были нормальными. Я пригласил великую княгиню Ксению Александровну с дочерью княгиней Ириной Александровной Юсуповой на офицерский обед в гостиницу «Россия». Великая княгиня обещала быть. Великого князя Михаила Александровича с супругой я попросил почтить своим присутствием парадный спектакль в театре, на что тоже получил согласие. Оставался парад. Я волновался. Вдруг около полуночи, 25 ноября, раздался звонок от великого князя Дмитрия Константиновича: он просил немедленно к нему приехать. Я поехал на автомобиле. Великий князь, взволнованный, сообщил мне, что получил телеграмму от императора, в которой Его Величество поручает великому князю как старшему генерал-адъютанту в градоначальстве принять 26-го числа парад Ялтинского гарнизона. Великий князь, показывал телеграмму, недоумевал, в чем дело, почему это так. Я обрадовался, но слукавил и на вопрос, в чем дело, ответил полным неведением. Мы начали говорить о параде. Я обещал приехать завтра и доложить все подробно. Зная, что великий князь — большой знаток проведения парадов, я заранее извинялся, что, может быть, я допущу какую-либо ошибку и потому прошу меня заранее извинить. Великий князь шутил и ободрял меня.

Наступил день 26 ноября. Наши газеты вышли с соответствующими статьями. Город был украшен флагами. Парад проходил на большой рыночной площади. Великий князь перед парадом заехал ко мне на квартиру. Меня уже там не было, и Его Высочество принимала моя дочка Ксения. Она сделала соответствующий реверанс и так заинтересовала рассказами великого князя, что он потом об этом вспоминал.

Парад прошел отлично. Великий князь был великолепен, приветлив к раненым героям. Пехота, пограничная стража, артиллеристы, жандармы, полиция — все отлично проходили строем и заслужили похвалу великого князя. Была и публика, которая часто кричала ура, и отлично играл оркестр учеников местной гимназии. Никакой ошибки не делал и я,генерал Спиридович, не посрамил своего родного первого военного Павловского училища. Фотография этого памятного для меня парада, когда я салютовал великому князю, хранилась у меня долго.

На завтраке в гостинице «Россия» собралось около 200 офицеров. Великая княгиня приехала с дочерью. Я немного опоздал, и их встречала моя жена с дочерью. Великая княгиня и княгиня Ирина Александровна очаровали офицеров. Офицеры, большинство которых впервые видели высочайших особ и имели счастье говорить с сестрой Его Величества, были в восторге. Милая простота при некоторой застенчивости великой княгини и изумительная красота княгини Ирины Александровны покорили всех. Двадцать лет спустя офицеры — участники этого завтрака с восторгом вспоминали их и благодарили за доставленное им тогда счастье.

Вечером на спектакль приехал великий князь Михаил Александрович с супругой Натальей Сергеевной. Они попросили мою жену и дочь быть с ними в ложе. Спектакль прошел великолепно. Публика была в восторге. Играли гимн, кричали ура, овации были восторженные.

В общем, в Ялте прошло все хорошо. В Алуште и Алуп-ке лазареты устроили празднование собственными силами. Я побывал на празднике в Алупке, но пробыл там недолго.

На следующий день я ездил благодарить высочайших особ, а дворцовому коменданту послал подробный отчет и особенно благодарил его за парад. Великий князь доложил Его Величеству об исполненном высочайшем повелении и получил в ответ благодарность императора.

Два раза моя мирная работа по обеспечению продовольствием и благоустройству нашего края была нарушена чуждыми нам проблемами, от которых мы были, как нам казалось, так хорошо защищены Яйлой.

Взволнованным пришел ко мне однажды редактор нашей официальной газеты и доложил, что получил телеграфное поручение из Москвы, от газеты «Русское слово», взять интервью у Милюкова, находившегося в Гасп-ре у Астровых или у графини Паниной. Редактор спрашивал, как ему поступить. Я посоветовал поехать к Милюкову и выполнить поручение «Русского слова». Милюков в своем интервью описал полную программу того, как настойчиво будет действовать Государственная дума против правительства с целью добиться ответственного министерства и как она его добьется и сбросит, наконец, Протопопова.

Действие намечалось легально-парламентарское, но в отношении борьбы с правительством было революционным итогом. Редактор был взволнован и снова не знал, как поступить. Я посоветовал передать интервью в «Русское слово», а там уже дело московской цензуры, печатать эту статью или нет. Он так и сделал. Я же обо всем сообщил и московскому градоначальнику, и министру внутренних дел.

Вторая проблема, взволновавшая нас, была связана с убийством Распутина.

О выстрелах по Распутину стало известно и у нас. В Кореизе жили родители и жена молодого князя Юсупова. Я знал о телеграммах, полученных в связи с убийством, но это меня не касалось, и я никому об этом не говорил. Но редакторов двух наших местных газет я пригласил к себе и сказал им, что теперь, когда получена официальная телеграмма об убийстве Распутина, они могут перепечатывать все, что будут печатать столичные газеты, но своих статей и комментариев я просил не делать, не писать во избежание недоразумений. Террор есть террор, убийство есть убийство, а причастность к убийству семьи живущих у нас Юсуповых, да еще одного великого князя, — все это заставляет отнестись к делу особенно осторожно. Лучше не высказывать своего личного мнения, а ограничиться перепечатками из столичных газет. Общественность будет вполне информирована, а это все, что надо. Редакторы согласились с правильностью такого взгляда. Но не прошло и дня после нашей беседы, как в газете «Русская ривьера» появилась следующая статья: «Из записной книжки. Великосветские молодые люди собрались играть в карты, но начали не сразу, прежде всего созвали гостей. Много гостей. Говорят, около 250 человек. Были среди них графы, князья, представители разных газет, общественности. Были поющие, играющие, танцующие и был один неизвестный.

Милый хозяин дома, правда, несколько задумчивый, насколько мог развлекал гостей. Было весело и шумно. Пили вино, смеялись. Гремела музыка. Но чем больше разгорался пир, тем ярче вырисовывались на стене роковые слова: «Мене, факел, фарес».

Но лишь эта фраза принимала яркие очертания и бросалась в глаза неизвестному, он хмурил брови и срывался со своего места. Но молодой хозяин с ласковой улыбкой подходил к нему и развлекал приятными разговорами.

Пир закончился. Собирались разъезжаться по домам. Когда неизвестный поднялся, молодой хозяин сказал решительно: «Пора!» и, обратившись к присутствующим, произнес: «Друзья, сыграем в карты. Пора!». Все, в том числе неизвестный, пошли в соседнюю комнату, где были приготовлены столы.

— Туз выбирает место, — решили игроки.

— Туз! — крикнули присутствующие и посмотрели на молодого хозяина.

В ответ раздались выстрелы. Неизвестный грохнулся на белый блестящий паркет, забился в предсмертной агонии.

Игра была окончена. Неизвестного уложили в автомобиль и увезли. Его везли, а за ним гнались, кричали: «Держи, держи!». И вместо роковой фразы «Мене, факел, фарес» раздалась другая фраза, радостная, мощная, звучная, сказанная с необычайной твердостью: «Не мешайте! Совершается всероссийское дело».

И фраза эта пронеслась по России, коснулась миллионов сердец. Вскружились головы, раздалось мощное, дружное ура, прозвучал народный гимн.

И все — и любители азарта, и ненавидящие карточную игру — все в этот день поклонились «Тузу». Н. Дулин».

Дулин, как доложили мне, имел какое-то отношение к Союзу русского народа, что и придавало ему смелости играть в либерализм. В статье было много фантазии, много лжи, но по существу она правильно отражала тогдашнее общественное мнение в России. По-обывательски, не заглядывая в будущее, как и большинство интеллигенции, порадовался я исчезновению Старца, но как представитель власти, как градоначальник, да еще в местности, тесно связанной с царской семьей, я не мог не разобраться с автором статьи Дулиным. Не мог оставаться равнодушным к прославлению террора.

Я поговорил с представителем прокуратуры и, не найдя в нем нужной поддержки, арестовал Дулина в порядке усиленной охраны. Затем я представил дело генерал-губернатору Эбелову, и Дулин был выслан из градоначальства. В общем, у нас, в Ялте, все были довольны исчезновению Распутина, но здесь яснее чувствовался страх за то, что будет, что произойдет. Здесь более чем где-либо многие знали действительное значение, значение мистическое, Распутина для царской семьи.

Сочувствия Вырубовой по поводу убийства Старца в те дни я не высказал, но, поздравляя ее с Новым годом, сказал несколько слов по поводу постигшего ее горя.

ГЛАВА XXIV

С осени либеральная оппозиция перешла в открытое наступление против правительства. Боролись за ответственное министерство, что в условиях режима означало государственный переворот. К нему и шли. На закрытых и конспиративных собраниях все чаще и чаще говорили о низвержении государя и передаче трона наследнику. Из-за того, что был еще молод, думали назначить регента, в качестве которого мог быть и великий князь Михаил Александрович, и великий князь Николай Николаевич, и великий князь Кирилл Владимирович. Говорили, что первых двух выдвигали представители общественности, а последнего рекомендовала великая княгиня Мария Павловна. Создавалось впечатление, что против государя существует заговор даже среди династии. Это было неправдой, сплетней, но ей верили.

Наступление на правительство началось с осени, после возвращения из-за границы депутации Государственной думы и Государственного совета. Некоторые говорили, что во время посещения некоторых стран кое-кто из депутатов получил руководящие указания от масонского центра с обещанием моральной поддержки.

Ходили сплетни о том, что царица, будучи немкой, работает на Вильгельма. Говорили, что с целью подчинения государя влиянию царицы его опаивают каким-то дурманом, что ослабляет ум и волю Его Величества. Клеветали, что Распутин состоит в интимных отношениях с царицей, не щадили клеветой даже детей Их Величеств.

Грязные сплетни не знали пределов и проникали даже на фронт. Теперь, когда после февральского переворота образованная Временным правительством чрезвычайная следственная комиссия доказала абсурдность этих слухов, теперь, когда переписка государя с его супругой была опубликована; когда были опубликованы и многие другие документы, все стало ясно, но тогда верили каждому нелепому слуху. Среди членов Государственной думы. была такая сильная уверенность в том, что царица Александра Федоровна помогает немцам, что депутат Крупенский даже спросил об этом министра Сазонова.

— Вы знаете, — ответил Сазонов, — я не люблю императрицу, но я вам категорически заявляю, что это неправда.

Этому серьезному, авторитетному заявлению Сазонова все-таки не все верили. А когда молодой и неуравновешенный великий князь Дмитрий Павлович пускал сплетню о том, что государя спаивают каким-то дурманом, этой галиматье верили, и мы знаем теперь, какую роль сыграла именно эта сплетня в решении князя Юсупова убить Распутина.

Во всех кругах общества была одна цель — как можно сильнее скомпрометировать, опорочить верховную власть и ее правительство. А между тем никто в России так чистосердечно не желал полной победы над немцами, как император Николай II, и едва ли кто-либо другой отдавал общему делу союзников все свои силы и помыс-лы. Казалось, что большой успех, достигнутый в последние месяцы на Юго-Западном фронте, дал новое основание и надежду на победоносный исход ужасной войны. Этот успех на фронте больше всего толкал оппозицию на совершение переворота. «Надо спешить, а то не успеем добиться конституции. С победой самодержавие усилится и, конечно, не пойдет на уступки. Надо спешить», — так говорили повсюду. Будущий герой революции, Керенский однажды не побоялся высказать эту мысль на общем собрании присяжных поверенных в Петрограде. Призывая собрание к борьбе с властью, Керенский в пылу спора с председателем собрания Карабчевским бросил такую фразу: «Поймите, наконец, что революция может удастся только сейчас, во время войны, когда народ вооружен. Иначе этот момент может быть упущен навсегда».

Все политики в тылу говорили о борьбе с немцами, а в действительности все боролись со своим правительством, боролись с самодержавием. С тем самым самодержавием, победить которое мечтали немцы, да и одни ли немцы. Все, считавшие себя патриотами, приближали ту самую революцию, о которой так мечтали немецкие генералы, начиная с Людендорфа, понимая, что в ней залог их успеха и конец России. Все обвиняли правительство в германофильстве и вели себя, как заправские немецкие агенты и провокаторы. Немцам только оставалось раздувать и усиливать это полезное для них разрушительное настроение в тылу. И они, конечно, делали это самым тонким и умным способом через своих действительных агентов. Одним из важных центров этой немецкой работы была Швейцария.

В борьбе с правительством весомую роль сыграл Гучков, который вел опасную, конспиративную работу по организации заговора против государя среди высшего состава армии. В этом деле ему помогал Терещенко. Он с Коноваловым прикрывал революционную работу рабочей группы военно-промышленного комитета. Рабочие не верили, конечно, ни Гучкову, ни Коновалову, но, признавая их пользу в подготовке революции, шли с ними рука об руку. В данный момент Гучков широко распространял свое письмо к генералу Алексееву, в котором он выступал против отдельных членов правительства. В нем он раскрывал такие тайны правительства военного времени, за оглашение которых любой военный следователь мог привлечь его к ответственности за государственную измену. И только за распространение этого письма он, Гучков, мог бы быть повешен по всем статьям закона куда более заслуженно, чем подведенный им под виселицу несчастный Мясоедов.

Штюрмер доложил государю о происках Гучкова и о письме Гучкова к Алексееву.

Государь допросил Алексеева. Тот ответил, что он не переписывается с Гучковым. Этим дело и закончилось. Слабость правительства и генерал Алексеев спасли тогда Гучкова. Верил ли государь в его революционную деятельность — трудно сказать. Но царица правильно оценивала весь приносимый им вред и правильно считала, что его надо арестовать и привлечь к ответственности.

В октябре в Петрограде состоялось собрание общественных деятелей, в числе которых были Милюков, Федоров, Гучков, Терещенко, Шидловский и еще несколько человек. Председательствовал Федоров. Обсуждали вопрос, что дальше делать. Было решено, что император Николай ГГ не может больше царствовать. Необходимо добиться его отречения. Почти все высказались, что отречение должно быть добровольным. Престол должен перейти к законному наследнику Алексею Николаевичу, а из-за его малолетства надо учредить регентский совет во главе с великим князем Михаилом Александровичем.

Гучков, имевший уже свой план об отречении, в добровольное отречение не верил, своего плана, конечно, не раскрывал, Милюкова, как и всю его партию кадетов, просто ненавидел. Он уехал задолго до конца собрания и на тесном совещании со своими главными сообщниками решил продолжать свое дело. Уже после переворота, хвастаясь перед чрезвычайной следственной комиссией своей работой по подготовке революции, Гучков говорил: «План заключался в том (я только имен не буду называть), чтобы захватить по дороге между ставкой и Царским Селом императорский поезд, вынудить отречение, затем с помощью воинских частей, на которые здесь в Петрограде можно было рассчитывать, арестовать правительство. Потом объявить как о перевороте, так и о лицах, которые возглавят новое правительство».

В действительности все был о решено в конце 1916 года. Если бы государь не отрекся, его убили бы. Об этом заговоре никакая полиция ничего не знала. Кое-что было известно от одного из участников.

Принятое на совещании под председательством Федорова решение о государственном перевороте было доведено до сведения лидеров земского и городского союзов.

Для координации действий оба эти союза проводили съезды своих представителей в Москве в конце октября. По результатам совещания представителей земского союза его представитель князь Львов послал председателю Государственной думы Родзянко письмо, в котором, раскритиковав все действия правительства, упоминал об измене и предательстве, о желании заключить сепаратный мир и приходил к заключению, что такое правительство не может управлять страной. Князь Львов заканчивал свое письмо фразой о том, что «собравшиеся единогласно уполномочили его довести до сведения Государственной думы, что в решительной борьбе Государственной думы за создание правительства, способного объединить все народные силы и вести нашу Родину к победе, земская Россия будет стоять заодно с народным представительством».

Представитель от союза городов Челноков также прислал Родзянко письмо, где обвинял во многом правительство и даже в том, что оно нарочно расстраивает тыл, чтобы затруднить ведение войны, и готовит заключение сепаратного мира. Он заканчивал свое письмо таю «Главный комитет Всероссийского союза городов поручил мне просить Вас довести до сведения Государственной думы, что наступил решительный час — промедление недопустимо, должны быть приложены все усилия к созданию, наконец, такого правительства, которое в единении с народом приведет страну к победе».

Таким образом официально и открыто лидеры зем-гора подталкивали Государственную думу на свержение власти. Конспиративно они в эти дни уже даже наметили будущее Временное правительство. Лидеры-либералы собрались негласно у Челнокова и наметили на случай переворота Временное правительство во главе с князем Львовым. В него входили все будущие министры

Временного правительства, кроме Керенского и Некрасова. Начальник московского охранного отделения, умный, толковый и блестящий жандармский офицер Мартынов получил тогда подробную об этом информацию и доложил о случившемся исполнявшему временно обязанности градоначальника, полковнику Казанскому. Сам же градоначальник, генерал Шабеко, находился в это время случайно в Петрограде, куда ему и был послан подробный доклад в департамент полиции. В Петрограде с докладом ознакомился генерал Курлов, который исполнял обязанности товарища министра внутренних дел и был правой рукой Протопопова. Генерал Курлов не придал ему серьезного значения, отнесся даже иронически и наложил на нем резолюцию, что он уже пережил одну революцию и что новая будет подавлена с таким же успехом, как это было сделано в 1905 году.

Министр Протопопов отнесся к докладу еще более легкомысленно. Не обратил на него должного внимания и директор департамента полиции Васильев. Узнав об этом, полковник Мартынов мог лишь пожать плечами.

Между тем один из видных общественных деятелей счел своим патриотическим долгом предупредить о задуманном перевороте дворцового коменданта Воейкова. Он приехал в Могилев и осветил положение дел Воейкову довольно подробно.

Генерал Воейков был настолько встревожен всем услышанным, что в тот же вечер отправился с докладом к государю и доложил о привезенных из Москвы сведениях. Куря папиросу, государь долго и спокойно слушал Воейкова, а затем вдруг перевел разговор на хозяйственные вопросы, касающиеся Ливадии, и стали говорить о решетке для Ливадийского дворца. Так был пропущен первый, едва ли не самый важный момент по предупреждению задуманного нашими либералами государственного переворота во время войны. Государь был большим фаталистом и еще более патриотом. По своей глубочайшей моральной честности он не мог поверить, не мог себе представить, чтобы русские серьезные политические деятели пошли бы на заговор, на государственный переворот во время войны. Такое легкомыслие, такое преступление против родины просто не укладывалось в сознании государя.

Позже, после революции, на мой заданный генералу Воейкову вопрос о том, предупреждал ли его тогда Протопопов о задуманном перевороте, Воейков писал мне: «Официального доклада о задуманном перевороте, о составлении списков Временного правительства от Министерства внутренних дел, насколько мне помнится, я не получил. Сведения об этом доходили до меня разными путями. Протопопов при каждом со мной разговоре клялся, что в этих сведениях нет ничего серьезного и чтобы я не беспокоился, так как в случае чего-либо подобного первым, кто будет знать обо всем от него, буду я».

Таково было поведение легкомысленного, одурманенного властью, уже не совсем психически здорового министра внутренних дел Протопопова.

Со времени назначения Протопопова министром влияние царицы на государя все больше усиливалось. Штюрмер и Протопопов втягивали государыню в дела управления страной. Были и другие министры, которые, льстя царице, посвящали ее в дела своих министерств. Так поступал адмирал Григорович. Сам государь в это время уже признавал, что Ее Величество приносит ему большую пользу и является помощницей во всем, она его глаза и уши в столице во время его отсутствия.

Это влияние царицы и ее непосредственное участие в разрешении некоторых государственных дел натолкнули некоторых рьяных ее поклонников на мысль, что она может стать, если понадобится, даже регентом. Этот слух шел от самых близких Штюрмеру лиц, причем ссылались на слова самого Штюрмера, а он, дескать, говорил об этом на основании бесед с императрицей. Сплетне верили, она распространялась по Петрограду, и неприязнь к царице все больше увеличивалась. Сплетня доходила до иностранных посольств наших союзников и производила самое неблагоприятное впечатление. Имя Штюрмера у них было синонимом германофильства. Это было совершенно не верно, но этому все же верили. И все это снова обращалось во вред царице.

3 октября царица приехала в ставку и пробыла там до 12-го, а 18-го государь приехал в Царское и пробыл до 25 октября. В опасность положения в тылу Его Величество не верил. Протопопов уверял, что справится со всеми проблемами. Государь верил ему и был спокоен.

25 октября император выехал в ставку с наследником. Кроме обычной свиты, Его Величество сопровождали великий князь Дмитрий Павлович, граф Шереметев и Саблин — самые близкие люди, которым доверяла императрица.

27 октября Его Величество вместе с Наследником уже был в Киеве, где жила императрица Мария Федоровна, и был встречен на вокзале ею и великими князьями Павлом Александровичем и Александром Михайловичем. В Киеве также были Ольга Александровна и Мария Павловна-старшая.

Все они отрицательно относились к Распутину, были хорошо информированы обо всем том, что происходило в тылу, и потому поездка государя в Киев интриговала многих. Думали, что, может быть, близкие императору люди, пользуясь отсутствием царицы Александры Федоровны, расскажут многое, чего он, как думали, не знает. Генерал Алексеев даже просил великого князя Георгия Михайловича передать его просьбу великому князю Александру Михайловичу, чтобы тот повлиял на императрицу-мать, чтобы она посоветовала государю снять с должности Штюрмера и заменить его другим премьером. Эту же просьбу передал великому князю Александру Михайловичу один из сопровождавших государя флигель-адъютантов. Князь обещал исполнить ее. Все взоры императорской семьи, в широком смысле слова, были устремлены на Киев. Царица Александра Федоровна волновалась. Государь пробыл в Киеве два дня. Его Величество смотрел выпускной класс школы прапорщиков и произвел их в офицеры. Как всегда, государь сказал слово молодежи, напутствуя их на ответственную службу царю и Родине. Затем посетил военные училища и несколько лазаретов, в том числе лазарет великой княгини Ольги Александровны, где дал сестре формальное разрешение на брак с ротмистром Николаем Александровичем Куликовским. Оба дня государь завтракал и обедал с императрицей-матерью и проводил с ней вечера в долгих беседах. Царица-мать много сказала тогда государю довольно откровенно. Государь писал 30 октября своей супруге о тех беседах так: «Из Киева я вынес самые лучшие впечатления. Мама была очень добра и ласкова. Мы по вечерам во время игры в пюцль вели долгие разговоры». В этих беседах царица-бабушка коснулась вопроса о воспитании великих княжон-внучек и просила двух старших отпустить погостить к ней в Киев.

30 октября государь вернулся в Могилев. Услышанное в Киеве от своих близких очень расстроило его. Он казался нервным, что бывало с ним редко.

1 ноября — знаменательная дата того года. Вечером государь принимал великого князя Николая Михайловича. Под влиянием императрицы-матери и великих княгинь Ольги Александровны и Ксении Александровны, чувствуя их поддержку, князь решился на откровенную беседу с государем. Он обрисовал Его Величеству истинное положение дел в России, но главным образом коснулся его супруги Александры Федоровны. Великий князь советовал государю не поддаваться влиянию царицы потому, что ее обманывают близкие ей люди, а она, веря им, невольно вводит в заблуждение самого императора. Он предупреждал государя, что тот находится накануне больших волнений и даже покушений. Благодаря самым различным знакомствам он многое знал, но знал в самых общих чертах, и его сведения не имели ничего конкретного. Он очень волновался. Государь был совершенно спокоен, ничего не оспаривал и своей любезностью даже поразил великого князя. Он предложил закурить, а когда у того несколько раз гасла папироска, каждый раз передавал спички, помогал закуривать.

Государь распрощался с князем очень приветливо и, когда тот вручил ему письмо, в котором излагал все сказанное, любезно взял его. Он переслал его царице, которая была им рассержена до крайности. Она помнила все те пересуды, которые позволял себе князь в яхт-клубе, считала его вредным болтуном, достойным быть высланным в Сибирь. «Он воплощение всего злого, — писала царица в ответ государю 4 ноября. — Все преданные люди ненавидят его, даже те, которые не особенно к нам расположены, возмущаются им и его речами. Он и Николаша — величайшие мои враги в семье, если не считать черных женщин и Сергея».

Царица показала письмо Распутину, который сказал: «Не проглянуло нигде милости Божьей, ни в одной черте письма, а одно зло, как брат Милюков, как все братья зла».

В тот день 1 ноября в Петрограде лидер кадетской партии Милюков произнес в Государственной думе речь, которую позже сам назвал «штурмовым сигналом». Делая вид, что у него имеются какие-то документы, он резко нападал на правительство, особенно на премьера Штюрмера, оперируя выдержками из немецких газет. Он упоминал имена Протопопова, митрополита Питирима, Манасевича-Мануйлова и Распутина и назвал их придворной партией, благодаря победе которой и был назначен Штюрмер и которая группируется «вокруг молодой царицы». Милюков заявлял, что от английского посла Бьюкенена он выслушал «тяжеловесное обвинение против того же круга лиц в желании подготовить путь к сепаратному миру». Перечисляя ошибки правительства, Милюков спрашивал неоднократно аудиторию: «Глупость это или измена — и сам, в конце концов, ответил: — Нет, господа, воля ваша, уже слишком много глупости. Как будто трудно объяснить все это только глупостью».

Дума рукоплескала оратору. Со стороны правых неслись крики «Клеветник, клеветник!». Председатель не остановил оратора, а сам оратор на выкрики протестующих правых сказал: «Я не чувствителен к выражениям Замысловского».

Произнося свою речь, Милюков, конечно, понимал, чего стоят во время войны утверждения немецкой газеты, на которую он ссылался. Он знал, что никаких данных об измене кого-либо из упоминавшихся им лиц не было. Он клеветал намеренно. И эта клевета со скоростью молнии облетела всю Россию. Вычеркнутые из официального отчета слова Милюкова были восстановлены в нелегальных изданиях его речи. Листки с полной речью распространялись повсюду.

Монархист депутат Пуришкевич с помощью своего санитарного поезда развозил по фронту целые тюки этой речи. Все читали об измене, о подготовке сепаратного мира и верили. Правительство молчало. Храбрившийся тем, что он остановит революцию, министр Протопопов просто не понял этого первого удара революции. Ни один из шефских полков государыни не обрушился на клеветника. Таково было общее настроение. Безнаказанность поступка Милюкова лишь окрылила оппозицию и дала ей понять, что при министре внутренних дел Протопопове и при министре юстиции Макарове возможно все. Кто хотел, тот продолжал работать на революцию.

7 ноября в Ставку с Кавказа приехал великий князь Николай Николаевич с братом великим князем Петром Николаевичем. На Кавказе около князя образовался своего рода центр самой большой ненависти к царице. Об этом отлично знали в Царском Селе. Царица с большим подозрением относилась к окружающим великого князя лицам, хорошо помня, какие интриги плелись около него в прошлом году. Государыня знала, что самые близкие князю лица желают государю всяческих неудач в надежде, что общественность вспомнит бывшего Верховного главнокомандующего и обратится к нему.

Николай Николаевич имел резкий, откровенный разговор с государем. Он уговаривал императора создать ответственное министерство, предостерегал, что он может потерять корону. Государь был невозмутимо спокоен, и это только нервировало импульсивного великого князя. Он старался вывести государя из терпения, надеясь, что тогда ему будет легче спорить с ним. Но государь оставался невозмутимым. Он слушал, и только. Князь упрекал Его Величество за то, как мог он в прошлом году усомниться в его верности, как мог поверить, что великий князь мечтает овладеть престолом.

На следующий день великий князь уехал обратно на Кавказ. Государь, сообщая царице о состоявшейся беседе с Николаем Николаевичем, писал: «До сих пор все разговоры проходили благополучно». Насколько царица была права в своем недоверии к великому князю, насколько правильно предостерегала ее чуткая женская интуиция и некоторая осведомленность — покажут дальнейшие события.

Царица Александра Федоровна не придала речи Милюкова должного значения. Она относилась к ней, как к личному выпаду против Штюрмера, и только. Штюрме-ром она уже давно была недовольна, к тому же он и в министры иностранных дел попал вопреки ее желанию. Протопопов, по-видимому, сам не понимал значения происшедшего и укреплял царицу в ее мнении относительно речи. Но все-таки государыня склонялась к тому, что Штюрмер должен уйти, но раньше якобы по болезни, уехать в отпуск. Государь относился к происходящему намного серьезнее. Он понял, что Штюрмер должен оставить свои полномочия, ибо оказался слаб как премьер. На это место нужен сильный, с характером человек. За внешнюю политику государь не беспокоился: он один занимался ею. И каким бы ни был министр иностранных дел, он всегда будет лишь исполнителем воли государя. А государь был самым идейным, самым фанатичным сторонником союза с Францией и Англией, самым рьяным сторонником продолжения войны до полного и победоносного конца.

9 ноября вызванный в ставку Штюрмер был принят государем, который объявил об освобождении его от занимаемых должностей. Он представил тогда очень важный доклад, который, очевидно, из-за перемен остался незамеченным.

В тот же день государь принял министра путей сообщения Трепова Александра Федоровича и предложил ему пост премьера. Польщенный высоким назначением, Трепов высказал императору откровенно свое мнение о текущем политическом моменте и просил снять Протопопова с поста министра внутренних дел. Государь согласился. Согласился он и на смещение еще двух министров, которые были непопулярны, потому как являлись поклонниками Распутина. В тот же день Штюрмер и Трепов выехали в Петроград, а государь на следующий день послал царице обычное письмо, в котором сообщал о намеченном уходе Протопопова. Государь писал между прочим: «Мне жаль Протопопова. Он хороший, честный человек, но у него нет твердой позиции, одного определенного мнения. Я это с самого начала заметил. Говорят, что несколько лет тому назад он был не вполне нормален после известной болезни (когда обращался к Бадмаеву). Рискованно оставлять в руках такого человека Министерство внутренних дел, да еще в такие времена. Только прошу тебя, не вмешивай в это нашего Друга. Ответственность несу я и поэтому хочу быть свободным в своем выборе».

Трепов, которого государь назначил на должность премьера, был старым, убежденным бюрократом с большим жизненным и административным опытом, умным, ловким и энергичным человеком, понимающим необходимость совместной работы с Государственной думой. Предлагая государю уволить некоторых министров, он намеревался сформировать такой кабинет, который бы устраивал Думу. Но он не мог предложить государю подходящего министра внутренних дел. Только он сам подходил тогда на эту должность. Не мог не помнить Трепов и того, что фамилию его семьи общественность связывала с правыми взглядами. Еще недавно имя Трепова было для левых крайне ненавистным.

10-го числа Штюрмер и Трепов вернулись в Петроград и были приняты императрицей. Хитрый Штюрмер воздержался говорить царице о предстоящих больших переменах. Трепов был откровеннее. В Петрограде оппозиция уже трубила победу над Протопоповым. Бадмаев и сотоварищи нажали на Распутина, на Вырубову. Царица, получив 11-го числа письмо от государя, была поражена. В проекте Трепова, которого она вообще не любила и считала, что он дружит с Родзянко, она увидела интригу, направленную главным образом против ее влияния. И царица употребила все свое влияние, чтобы помешать плану Трепова, чтобы спасти прежде всего Протопопова. Телеграммами и письмами она умоляла государя не смещать Протопопова, не делать новых назначений, не принимать с докладом Трепова до личного свидания с нею: «Не сменяй никого до нашего свидания, умоляю тебя, давай спокойно обсудим все вместе, — писала царица мужу 11 ноября и продолжала: —Еще раз вспомни, что для тебя, для твоего царствования и для всей нашей семьи тебе необходимы прозорливость, молитвы и советы нашего Друга».

12 ноября государыня с дочерьми выехала в Могилев. С ней ехала и Вырубова. Свидание Их Величеств изменило принятые государем решения. Протопопов остался на своем посту. Приехавший с докладом Трепов вынужден был согласиться с высочайшей волей. Вскоре он уронил себя в глазах Их Величеств. Он поручил генералу Мосолову, своему шурину, переговорить с Распутиным, предложить ему 150—200 тысяч рублей сразу, а затем ежемесячную помощь с условием, чтобы он не вмешивался в его министерские распоряжения. Распутин сначала разгорячился, а затем, выпив с генералом, успокоился и сказал, что он посоветуется с «папой», и даст ответ дня через два. Приехав в Царское Село, Распутин рассказал обо всем Их Величествам. Попытка подкупить Старца провалилась. Теперь царица потеряла вся-кое доверие к Трепову, что очень затрудняло его дальнейшую работу.

15 ноября государем был принят председатель Государственной думы Родзянко. Родзянко говорил о том вреде, который приносит родине вмешательство в государственные дела царицы Александры Федоровны. Говорил о вреде Распутина, о непригодности Протопопова как министра, о заискиваниях некоторых министров перед Старцем. Доложил о разных слухах, волнующих общество, в том числе и о слухах об измене. Государь слушал спокойно, молча, курил. После слов Родзянко об измене и шпионах он спросил насмешливо: «Вы думаете, что я тоже изменник?». Когда же Родзянко стал уверять, что Протопопов сумасшедший, государь заметил улыбнувшись: «Вероятно, с тех пор, как я сделал его министром». Доклад Родзянко не имел успеха. Государь вообще не принимал всерьез услышанного. На этот раз он остался им недоволен и даже не разрешил гофмаршалу пригласить его к высочайшему столу. Это вызвало в ставке большие пересуды. В Петербурге провал Родзянко вызвал различного толка разговоры, как в Думе, так и в высшем кругу общества и дал лишний повод к нареканиям в адрес царицы.

В те дни окончательно слег генерал Алексеев. Доктора советовали срочно ехать в Крым. Государь также настаивал на этом, и 12-го числа генералу был дан отпуск и он уехал в Севастополь. Штабные не были согласны с таким решением. Царица была довольна, она не доверяла Алексееву. До нее доходили какие-то неясные слухи о его враждебности к ней. Ей не нравились его отношения с Гучковым. Недобрые предчувствия ее не обманули. Уже после революции в своей книге «На переломе» Милюков, ссылаясь на слова князя Львова, писал, что генерал Алексеев собирался перед своей болезнью арестовать императрицу, если бы она приехала в ставку. Мельгунов в книге «На путях к дворцовому перевороту» уточнил эти замыслы. По его данным, в ноябре к генералу Алексееву приезжал от князя Львова человек, которому генерал сказал следующее: «Передайте князю Львову, что все, о чем он просит, будет исполнено». Подтверждают участие Алексеева в заговоре в своих книгах и Брусилов, и Керенский, и Лемке. Видимо, болезнь Алексеева помешала тогда плану заговорщиков. Во всяком случае, ни дворцовый комендант с его органами охраны, ни министр внутренних дел с его политической разведкой — никто не знал тогда об этом заговоре. Заместителем уехавшего Алексеева был назначен генерал Гурко. Скоро последовало и еще одно новое назначение: генерал-квартирмейстером ставки, вместо генерала Пустовойтенко был назначен генерал Лукомский, умный, ловкий генерал-администратор, женатый на дочери покойного генерал-адъютанта Драгомирова. Я знал его еще по службе в Киеве в 1903—1905 годах. Тогда он был молодым капитаном Генерального штаба. Его ценил тесть, ценил его и генерал-адъютант Сухомлинов, который впоследствии взял его в Петербург, где он продолжил свою карьеру.

Между тем борьба за власть в Государственной думе накалялась. Выступление Милюкова 1 ноября, оставшееся безнаказанным, имело огромный успех по всей России. Клеветническим речам верили. Торгово-промышленная Москва отозвалась на это выступление письмом на имя председателя Государственной думы, которое заканчивалось словами: «Торгово-промышленная Москва заявляет Государственной думе, что она душой и сердцем с нею». Письмо было подписано представителями московского биржевого комитета, купеческой управы, комитетов хлебной биржи, мясной биржи и биржи пищевых продуктов.

Через военно-промышленные комитеты в рабочую среду доходили мнения о необходимости преобразования государственного строя и о поддержке в этой борьбе Государственной думы.

19 ноября возобновились заседания Государственной думы. На трибуне впервые появился новый премьер Трепов. Левые встретили его такой обструкцией, что понадобилось исключение восьми депутатов, в том числе Керенского, Скобелева и Чхеидзе. Только на четвертый раз Трепов мог произнести свою речь. Она не имела успеха. Дума уже ни с кем не считалась, шла на открытую борьбу с властью. Прения открыл вышедший накануне из фракции правых монархистов Пуришкевич. Он резко обрушился на правительство, упоминал о темных силах, которые окружают государя, нелестно отзывался о деятельности дворцового коменданта Воейкова. Он заявил, что тот получил от министерства путей сообщения миллион рублей на постройку в свое имение ветки с минеральной водой «Кувака». Эта была ложь, которую через три дня опроверг с той же трибуны сам министр. Ни одной копейки Воейков не получил, а железнодорожная ветка туда никогда и не проводилась. Но клевета эта облетела всю Россию. Нужно было дискредитировать представителей власти, близких к царю. Но при Дворе отлично знали честность Воейкова по отношению к казенным деньгам, знали и о намеренной лжи Пуришкевича. При предшественнике Воейкова генерале Дедюлине Пуришкевич получал от него ежегодно 15 тысяч рублей. Воейков перестал выдавать деньги Пуришкевичу. За это Пуришкевич стал всюду критиковать и бранить Воейкова и вот теперь громил его с его водой «Кувакой». Врагов у Воейкова было много, и речь Пуришкевича имела большой успех. Его прозвали генералом от кувакерии. Партийные страсти в Думе разгорались. 22 ноября правый депутат Марков выступил с возражениями против нападок на власть и с опровержениями речи Милюкова и Пуришкевича. Речь Маркова затронула оппозицию. Поднялся шум, крик, ругательства. Председатель Родзянко не принял мер к их прекращению. Когда сам Марков подал резкую реплику в адрес шумевших, то Родзянко призвал выступающего к порядку, а затем прервал его речь и потребовал ухода с кафедры. Возмущенный явным пристрастием, Марков сказал председателю: «Мерзавец, мерзавец, мерзавец!» Обратившись затем к Думе, Марков пояснил, что он считает мерзавцами и весь прогрессивный блок. Скандал получился громкий. Маркова исключили на 15 заседаний. Родзянко большинство депутатов и министры выражали сочувствие. Когда о скандале узнали в городе, многие завозили Родзянко визитные карточки. Сочувствие выражали и иностранные послы. 26 ноября государь приехал из ставки в Царское Село с семьей.

ГЛАВА XXV

За время пребывания государя в Царском Селе с 26 ноября по 4 декабря окончательно окреп Протопопов, провалился Трепов, влияние Распутина достигло своего апогея. Этому способствовала неудачная попытка Трепова подкупить Распутина.

В Царском Селе вера в бескорыстие и искренность Распутина возросла как никогда. Распутин в этот последней месяц своей жизни особенно ценился Ее Величеством. Репутация Трепова была окончательно испорчена. Доверие к нему пропало. Неудача Трепова в попытке ликвидировать Протопопова нашла широкий отклик в политических кругах. Во всем обвиняли императрицу, предпринимались последние попытки повлиять на нее.

26 ноября к царице приехала великая княгиня Виктория Федоровна, жена великого князя Кирилла Владимировича. Ее родная сестра была королевой Румынской, и благодаря присоединению Румынии к союзникам Виктория Федоровна стала связующим звеном между двумя царствующими домами и ее личные отношения с Их Величествами к этому моменту улучшились. Последнее обстоятельство и толкнуло ее на разговор с царицей.

Расцеловавшись при встрече, как обычно, царица спросила, не о Румынии ли хочет поговорить великая княгиня. Виктория Федоровна стала рассказывать все, что она слышала от тех лиц, которых общество выдвигало в состав правительства. Царица разволновалась. Она не соглашалась с княгиней и заявила, что уступка общественности — это первый шаг к гибели. Те, кто требуют уступок, — враги династии. «Кто против нас? — спрашивала царица и тут же отвечала: — Группа аристократов, играющая в бридж, сплетничающая, ничего в государственных делах не понимающая. Русский народ любит государя, любит меня, любит нашу семью, он не хочет никаких перемен». В доказательство своей правоты царица указала на многочисленные письма, полученные ею со всей России от простых людей, от раненых солдат и офицеров. Как последний довод княгиня просила разрешения пригласить на аудиенцию оставшегося у адмирала Нилова ее супруга, великого князя Кирилла Владимировича, который может подтвердить все то, что сказала она. Царица не пожелала. Они расстались. Государыня после разговора пришла к заключению, что «Владимировичи» настроены против нее, против ее влияния на государя. Болезненное воображение говорило, что они мечтают лишь о наследовании престола после смерти наследника.

В это же время княгиня Софья Николаевна Васильчикова, жена князя Васильчикова, члена Государственного совета, прислала царице резкое письмо о Распутине. Их Величества были настолько возмущены неуместностью и невежливостью письма, что княгине 2 декабря было предложено выехать в ее имение в Новгородской губернии, куда с ней поехал и муж. Высылка княгини всполошила всю Петроградскую аристократию. Одна из родственниц стала собирать подписи под коллективным протестом. Но многие дамы во главе с почтенной графиней Воронцовой-Дашковой, вдовой покойного наместника Кавказа, были против. Протест не состоялся. Но высланная княгиня получила большое количество сочувственных писем. «Она, мечтательница, думала сделать доброе дело, — говорила о княгине одна знакомая, — но, конечно, она должна была знать, в какой форме следует писать Ее Величеству».

Много было тогда и анонимных писем в адрес царицы, а еще больше получала их ее подруга Вырубова.

Тогда же с письмом к государю обратился член Государственного совета, обер-егермейстер Иван Петрович Балашов. Сказав много откровенного по текущему моменту, он советовал отстранить царицу и Распутина от всякого влияния на дела. Царица негодовала и упрашивала государя лишить Балашова звания члена Государственного совета.

Сделала тогда усилие повлиять на царицу и ее сестра великая княгиня Елизавета Федоровна. По судьбе своего убитого взрывом бомбы мужа, по ужасам последнего немецкого погрома в Москве Елизавета Федоровна хорошо знала, что такое наша политическая борьба. Ее окружение хорошо осведомляло ее о том, что происходит в общественных московских кругах. Близкие люди, друзья и некоторые московские общественные деятели, убедили ее поехать и повлиять на Их Величеств. О том, кто такой Старец и каково его окружение, она отлично знала, зачастую даже с преувеличением, от Тютчевой.

3 декабря к вечеру великая княгиня приехала в Царское Село. Она хотела поговорить с государем, но царица категорически заявила, что он очень занят, завтра утром уезжает в ставку и увидеться с ним невозможно. Тогда Елизавета Федоровна стала говорить с царицей-сестрой. Она старалась открыть ей глаза на все происходящее в связи с Распутиным. Произошел серьезный спор, окончившийся разрывом. Александра Федоровна приняла тон императрицы и попросила сестру замолчать и удалиться. Елизавета Федоровна, уходя, сказала ей: «Вспомни судьбу Людовика XVI и Марии-Антуанетты». Утром Елизавета Федоровна получила от царицы записку о том, что поезд ее уже ожидает. Царица с двумя старшими дочерьми проводила сестру. Больше они не виделись.

О том, что произошло в действительности между сестрами, даже во дворце знали лишь немногие, самые близкие лица. В Москве из окружения великой княгини в общественные круги сразу же проник слух, что княгиня потерпела полную неудачу. Распутин был в апогее своего влияния. Это только усилило и без того крайне враждебное отношение к царице. В Москве больше, чем где-либо царицу считали главной виновницей всего происходящего, и оттуда этот слух распространялся повсюду. От самой же великой княгини близкие люди узнали и о последней ужасной фразе, брошенной сестре. Та фраза стала известна даже французскому послу Палеологу. Надо полагать, что это последнее свидание двух сестер и было причиной тому, что великая княгиня Елизавета Федоровна так сочувственно отнеслась к убийству Старца, а после революции даже не сделала попытки повидаться с царской семьей.

4 декабря государь с наследником выехал в ставку. Накануне Их Величества были у Вырубовой и встречались с Распутиным. Прощаясь, государь хотел, чтобы Григорий перекрестил его, но Распутин как-то странно сказал: «Нет, сегодня ты меня благослови». Больше его государь уже не видел.

6 декабря, в день Ангела, император назначил великую княжну Ольгу Николаевну шефом 2-го Кубанского пластунского батальона, а великого князя Бориса Владимировича шефом 5-го батальона. В тот день в ставке почему-то ждали дарования государем конституции, которой объявлено, конечно, не было. Вероятно, кто-то пустил этот слух, слыша кое-что о готовящемся особом Высочайшем приказе. Приказ был подписан 12-го декабря. Приказ носил характер политического и явился ответом на вздорные сплетни о сепаратном мире. В нем говорилось, что Германия истощена, предлагает союзникам вступить в переговоры о мире, но что время еще не наступило, и что мир может быть принят «лишь после изгнания врага из наших пределов». Приказ был краток, академичен и прошел совсем незамеченным. Автором приказа являлся генерал Гурко, а в составлении политической части принимал участие его брат, член Государственного совета.

Находившийся тогда в ставке Главноуполномочен-ный Красного Креста Кауфман-Туркестанский взял на себя смелость доложить государю о пагубном влиянии Распутина. Государь выслушал доклад спокойно, поблагодарил Кауфмана, проводил его до дверей кабинета, а через несколько дней Кауфман отправлен из ставки в

Петроград. Случай этот широко комментировался затем в Петрограде.

Между тем вся организованная общественность, уже переставшая при никчемном министре внутренних дел Протопопове бояться правительства, перешла в дружное наступление. С 9-го по 11-е декабря в Москве был сделан ряд попыток собраний съездов земского и городского союзов. По распоряжению Протопопова полиция старалась помешать им состояться. Но съезды все-таки приняли заготовленные резолюции и разослали их по всей России. Резолюция земского съезда, принятая под председательством князя Львова, требовала создания нового правительства, ответственного перед народным представительством.

Представители того же земского союза, союза городов, военно-промышленных комитетов, московского биржевого комитета, хлебной биржи и кооперативов выпустили резолюцию явно революционного характера. Резолюция объявляла: «Отечество в опасности» и говорила между прочим: «Опираясь на организующийся народ, Государственная дума должна неуклонно довести начатое великое дело борьбы с нынешним политическим режимом до конца. Ни компромиссов, ни уступок. Пусть знает армия, что вся страна готова сплотиться для того, чтобы вывести Россию из переживаемого ею гибельного кризиса».

Съезд представителей областных военно-промышленных комитетов принял 14 декабря резолюцию, которой призывал на борьбу за создание ответственного министерства, призывал все общественные организации «не терять бодрости и напрячь все свои силы в общей борьбе за честь и свободу страны». В заключение съезд обращался к армии и говорил: «В единении усилий страны и армии лежит залог победы над общим врагом и скорейшего водворения в России, требуемого всем народом, измененного политического строя».

Рабочая делегация совещания областных военно-промышленных комитетов 13— 15 декабря пошла в своих требованиях еще дальше. Она требовала использования текущего момента «для ускорения ликвидации войны в интересах международного пролетариата». Заявляла, что пролетариат должен бороться за заключение мира без аннексий и контрибуций и что очередной задачей для рабочего класса является «решительное устранение нынешнего режима и создание на его месте Временного правительства, опирающегося на организующийся самостоятельный и свободный народ».

В Москве в первый день недопущения съездов после 10 часов вечера у князя Львова собрались по его приглашению Федоров, Челноков, Кишкин и Хатисов. Князь Львов обрисовал общее положение дел и как выход из него, предложил свержение государя Николая II и замену его новым государем, ныне великим князем Николаем Николаевичем, а также формирование ответственного министерства под председательством его — князя Львова. Свою кандидатуру князь мотивировал желаниехм большинства земств. Государя Николая II предполагалось вывезти за границу, царицу заключить в монастырь. Поговорить с великим князем Николаем Николаевичем было поручено Хатисову. При согласии великого князя Хатисов должен был прислать Львову телеграмму, что «госпиталь открывается», при несогласии — что «госпиталь не будет открыт». Хатисов это предложение принял и через несколько дней выехал в Петроград, а затем в Тифлис, где и выполнил данное ему поручение.

Против правительства выступило и объединенное дворянство, считавшееся до сих пор опорой трона. На съезде 28 ноября новым председателем был избран вместо Струкова Самарин. А в принятой 1 декабря резолюции говорилось о том, что «Необходимо решительно устранить влияние темных сил на дела государственные, создать правительство сильное, русское по мысли и чувству, пользующееся народным доверием и способное к совместной работе с законодательными учреждениями». За оппозиционную резолюцию из 126 участников проголосовало 121. Правого депутата Маркова даже не допустили на съезд. Среди депутатов-оппозиционеров съезда некоторые носили придворные мундиры. В пылу спора Крупенский крикнул одному из них: «Да вы, господа, прежде чем делать революцию, снимите ваши придворные мундиры. Снимите их, а потом и делайте революцию».

Государственная дума не замедлила ответить на присылавшиеся ей из Москвы призывы. В заседаниях 13—15 декабря депутаты резко нападали на правительство. Тучами прокламаций разносились по России принятые на съездах резолюции. Участники съездов непосредственно по разным городам России распространяли директивы о подготовке государственного переворота и сами стали продолжать на местах начатые на съездах действия. Повсюду происходил могучий напор на правительство, напор, подготовлявший не только переворот, но и революцию, напор соединенных общественно-революционных сил. Справиться с таким напором могло только сильное, решительное, действующее дружно заодно с монархом правительство, как это было у нас в 1905 году, во время первой революции. Но в данный момент, такого правительства не было. Витте, Дурново, Столыпин, душившие одной рукой революцию и анархию и производившие другой необходимые реформы, — это были сильные люди, подобных которым сейчас не было. Правительство 1916 года по своему личному составу было слабым, не способным противодействовать тому, что уже происходило и что еще только готовилось. В такое исключительно важное время у нас не было в сущности министра внутренних дел. Его место занимал психически неуравновешенный, болтливый интриган. Помогавший нелегально ему генерал Курлов был физически нездоров и под давлением общественности должен был уйти. 3 декабря был принят указ Сената о его официальном назначении и увольнении. Вместо него с конца ноября никто не был назначен. Председателя Совета Министров в действительности тоже не было. Трепов, потерявший всякое доверие монарха, со дня на день ждал увольнения. Так как двух важных политических фигур не было, никто и не боялся действовать почти открыто, революционно.

Ни дворцовый комендант, ни политическая полиция Министерства внутренних дел ничего не знали о заговорах против монарха.

Переживая тогда часто случавшиеся приливы особо повышенной религиозности и веры в молитвы и богоугодность «Друга», императрица решила совершить паломничество в Новгород: там древние святыни, простой провинциальный народ, хороший губернатор Иславин. Вызванный в Царское Село обер-прокурор Синода князь Жевахов доложил все нужные исторические справки, дал даже адрес одной прорицательницы. С государыней поехали все четыре дочери, фрейлина графиня Гендрикова и Вырубова. Участие в поездке Вырубовой было нежелательным, но этого хотел Распутин: она — человек, реализующий его волю.

11 декабря в 9 часов утра императорский поезд подошел к дебаркадеру Новгорода. Встречали губернатор, предводитель дворянства и начальник гарнизона. Губернатор рапортовал. Царица любезно подала всем руку. В зале вокзала губернаторша Иславина с двумя дочерьми встретила с букетами цветов. Во дворе вокзала маршевый эскадрон лейб-гвардии Ее Величества уланского полка в конном строю приветствовал своего шефа. Эта была последняя встреча полка со своим любимым шефом.

Затем все сели в автомобили и направились к знаменитому Софийскому собору. По пути шпалерами стояли войска. За ними народ. Кричали ура, махали шапками, платками. В кремле состоялась восторженная встреча учащихся всех школ: они махали флажками, бросали цветы, кричали ура. В соборе архиепископ Арсений, человек уважаемый и почтенный, встретил царицу задушевным словом, которое ей понравилось, что не всегда случалось. Собор был полон народу. Обедня и молебен продолжались два часа, но царица не чувствовала утомления. После службы приложились к святыням, посетили епархиальный лазарет, беседовали с больными. Государыня дарила образки. Прошли в музей древней иконописи, где Ее Величество, сама большая художница, восхищалась старым письмом. Затем вернулись к завтраку в поезд. Царица, утомившись, завтракала одна в купе, к столу великих княжон были приглашены князья Иван Константинович и Андрей Александрович. Они были в строю со своими полковыми эскадронами из кричивецких казарм (лейб-гвардейского Кавалергардского и конного полков). Затем князья все время были при великих княжнах. В 2 часа приехали в земский лазарет, оттуда — в Десятинный женский монастырь, где поклонились мощам Святой Варвары великомученицы. Царица навестила игуменью Людмилу и пожелала встретиться с прорицательницей Марьей Михайловной. Это внесло некоторое смятение, ее попытались отговорить. Не помогло. Прорицательница была известна по всей округе. Знал ее и Петроград. Многие приезжали к ней, прося молитв, советов, предсказаний. Лежала она уже много лет в темной комнатке, молилась. Около лежали вериги, которые раньше она носила, теперь же по слабости уже не могла. Идя к прорицательнице, захватили свечку. С царицей вошли игуменья, архиепископ, великие княжны. На кровати лежала старушка. У нее было худощавое овальное лицо, лучистые глаза. Вся седая. Она поздоровалась, улыбаясь, сказала царице: «Ты, царица, не серди своего мужа. Передай ему от меня этот образ, а сыну дай это яблоко». Потом стала говорить государыне что-то на ухо. Царица просияла и стала целовать прорицательницу. Позже Ее Величество рассказала, что старуха говорила ей: «А ты, красавица, тяжелый крест несешь. Не страшись». Государыня послала к ней князей и Вырубову. Затем посетили беженский детский приют и Юрьевский монастырь. На пути автомобиль застрял в снегу. Толпа бросилась к царице, ее хватали за руки, целовали, плакали. Пожилые крестили автомобиль. Крестились, глядя на государыню. Из монастыря поехали в дворянское собрание. Там был великолепный лазарет. Были приготовлены санитары поднять царицу в кресле на второй этаж. Она сказала губернатору: «Я так себя хорошо чувствую у вас, что готова подниматься по какой угодно лестнице, мне не надо санитаров».

Дамский комитет встретил Ее Величество радушно и поднес 5 тысяч рублей для раненых. После обхода был предложен чай. К нему пригласили офицеров и сестер милосердия. Царица попросту разговаривала с Иславиной, высказала ей похвалу за то, что они с дочерью работают сестрами милосердия. Рассказала, как сама работает, как конфузится, когда приходится вести заседания как председателю. Потом поехали в Знаменский собор. Приложились к чудотворной иконе Знамения.

Царица купила маленькую иконку для государя. Послав ее в ставку, просила повесить над кроватью. В собор привезли и икону Николая Чудотворца. Все к ней прикладывались. Царица восторгалась храмом. Затем посетили часовню с новоявленной чудотворной иконой, лазареты земского и городского союзов и к б часам вернулись на вокзал. Хор трубачей запасного гвардейского кавалерийского полка встретил уланским маршем. Городской голова и купеческий староста поднесли икону, букет, фрукты. Дебаркадер был полон народу. Царица сердечно поблагодарила Иславина, передала ему поклон от государя и пообещала приехать с ним весной.

Под звуки гимна и крики ура поезд тронулся, и через четыре часа царица с семьей уже была у себя в Царском Селе. Она была в восторге от посещения Новгорода, от всего того, что видела, слышала и перечувствовала. «Я вам говорила, — повторяла она близким, — что народ нас любит. Против нас интригует только высшее общество и Петербург».

На следующий день царица готовила подарки для новгородских церквей и монастырей, и скоро князь Жевахов повез туда несколько ящиков царских подарков. Иконку, украшенную драгоценными камнями, передали прорицательнице Марье Михайловне. Она скончалась 1 февраля 1917 года. На гроб был послан царицей белый крест из живых цветов.

12 декабря государыня обедала у Вырубовой с Распутиным. Она рассказывала о своих впечатлениях от посещения Новгорода, о восторженной встрече. Старец слушал довольно равнодушно. Все последние дни очень нервничал, был не в себе. По телефону ему то и дело угрожали, что убьют. Протопопов, а особенно Бадмаев, Белецкий и Мануйлов, каждый по-своему растолковали ему, что готовится в России, что надо предупредить обо всем царицу. И вот, выслушав государыню, он начал говорить. Дума, союзы, либералы, революционеры, газетчики — все против царя, против нее. Трепову верить нельзя — якшается с Родзянко. Верить можно только Протопопову. Только на него можно положиться. Надо действовать. Царица верила предостережениям Старца: он предчувствует, он провидец. И, встревоженная, она старалась повлиять на государя, умоляла его в письмах начать действовать против надвигающейся опасности, распустить Государственную думу, принять ряд других мер.

«Будь Петром Великим, Иваном Грозным, Императором Павлом, сокруши всех, — писала царица мужу 14 декабря. — Я бы повесила Трепова за его дурные советы. Распусти Думу сейчас же. Спокойно и с чистой совестью перед всей Россией я бы сослала Львова в Сибирь. Отняла бы чин у Самарина. Милюкова, Гучкова и Поливанова — тоже в Сибирь. Теперь война, и в такое время внутренняя война есть высшая измена. Отчего ты не смотришь на это дело так, я, право, не могу понять?».

Так думала царица, так говорила она мужу, и, надо признаться, что в смысле репрессий она была во многом права, но только начать устранения надо было с Распутина.

А по Петербургу уже ползли слухи, что Распутина убьют, убьют и Вырубову, убьют и царицу. В то время в кабинете одного положительного правого журналиста собралась группа офицеров гвардейских полков, которые серьезно обсуждали вопрос, как убить императрицу. Один гвардейский офицер предупреждал тогда Вырубову о предстоящем террористическом акте, но это казалось бравадой, шуткой, и ему не поверили.

15 декабря Распутин приезжал к Вырубовой. Он хотел лично поблагодарить царицу за помилование его друга Мануйлова. Царица не пожелала приехать. Старец был огорчен.

16 декабря Государственная дума была распущена на рождественские праздники. В этот день царица поручила Вырубовой отвезти Старцу в Петербург икону, привезенную ею из Новгорода. На оборотной стороне иконы государыня, все четыре дочери и Вырубова написали свои имена. Вырубова исполнила поручение. Она пила у Распутина чай с Головиной, Шаховской и Сухомлиновой. Старец сказал, что вечером он приглашен к молодому князю Юсупову и познакомится с княгиней Ириной Александровной. Вернувшаяся из Петербурга Вырубова передала благодарность и эти слова Старца государыне. Царица удивилась и ответила, что Ирина Александровна в Крыму и что тут какое-то недоразумение. Поздно вечером к Распутину заезжал ненадолго епископ Исидор, затем министр Протопопов, а около часа ночи за ним заехал князь Юсупов и увез Старца к себе в гости.

ГЛАВА XXVI

В ночь на 17 декабря 1916 года в России произошло самое важное политическое событие последнего царствования — убийство Распутина. Убийство описано и разобрано в моей монографии «Распутин», опубликованной в Париже в 1935 году. Здесь мы остановимся лишь на тех ужасных и пагубных последствиях для России, которые были результатом этого убийства.

Продиктованное любовью к Родине, наивно задуманное с целью спасения России, плохо продуманное, выполненное гадко и аморально, это убийство явилось не спасением России, а началом ее гибели. Стрельба по Распутину была первым выстрелом русской революции. По словам поэта Блока, «пуля, прикончившая Распутина, попала в самое сердце царствующей династии». Поэт был прав, но он не сказал всей истины. Та пуля убила не только царя и его семью и многих членов династии, но убила и весь политический и социальный строй императорской России и нанесла глубочайшую рану нашей Родине.

Психоз кровавого военного времени, атмосфера сплетен, самонадеянность молодежи, политическая наивность и большая доля аморальности и авантюризма обусловили выполнение это го убийства, не говоря о возможном влиянии и еще одной силы, игравшей большую роль в русской революции.

Распутин был убит в квартире молодого князя Юсупова, графа Сумарокова-Эльстона, в доме его отца на Мойке в Петрограде.

Убийство было задумано молодым Юсуповым и явилось результатом заговора, в котором кроме Юсупова участвовали великий князь Дмитрий Павлович и член Государственной думы Пуришкевич. В ту ночь князь Юсупов, прельстив Распутина обещанием познакомить его со своей женой (которая в действительности находилась в Крыму), привез его к себе в гости, где для него уже была приготовлена западня. Юсупов услаждал Распутина пением цыганских романсов под аккомпанемент гитары и угощал его усердно отравленным цианистым калием вином и пирожными. Распутин пил и ел много, но яд не действовал.

Обескураженный хозяин посоветовался с находившимися наверху сообщниками, откуда слышались и голоса, и смех, и звуки граммофона, и решил воспользоваться револьвером. Заинтересовав Распутина красивым распятием, он дважды выстрелил в него в тот момент, когда тот рассматривал его. Тяжело раненный, Распутин упал, но, когда Юсупов стал ощупывать его, он очнулся и поднялся. Юсупов в ужасе убежал к сообщникам. Распутин же вышел во двор и побежал к воротам. За ним погнался Пуришкевич, выстрелил по нему несколько раз и добил его окончательно. С Юсуповым произошел нервный припадок. Труп внесли в дом. Между тем во двор пришел привлеченный выстрелами постовой городовой и справлялся, в чем дело. Ему ответили сначала, что ничего не случилось, а затем позвали в комнаты и там Пуришкевич, назвав себя, объявил ему, что он убил Распутина и просил никому об этом не докладывать. Городовой ушел. Труп завернули в ковер и свезли на Петровский мост, что через Неву, где и бросили в реку, в полынью, которая была заранее облюбована Пуришкевичем. Все это сделали Пуришкевич и служившие у него в санитарном поезде доктор Лазаверт, поручик Сухотин и солдат из поезда. Отвез же их туда с трупом великий князь Дмитрий Павлович на своем автомобиле, сам им управляя. Казалось, что теперь в буквальном смысле и концы в воду. Но это только казалось.

Окончив операцию, великий князь отвез спутников в город, распрощался с ними около своего дворца, и они уехали в свой поезд. Князь передал автомобиль прислуге. Убирая автомобиль, прислуга обнаружила одну калошу-бот Распутина и заметила, что коврик запачкан кровью. Доложили об этом князю. Он приказал калошу и коврик сжечь, вызвал, состоявшего при нем прежнего воспитателя генерала Лайминга. Ему он рассказал обо всем, что случилось, и лег спать.

В квартире Распутина часов с семи утра 17-го числа началась тревога. Распутин не возвращался. Дочери, племянница Акулина стали волноваться, наводили справки по телефону у знакомых. Его нигде не было, исчез. Приехал Симанович, епископ Исидор. Стали искать. Предупредили по телефону Вырубову и передали ей, что прошел слух, что Распутин убит. Взволнованная Вырубова отправилась во дворец и рассказала о случившемся императрице. Вскоре и министр Протопопов доложил по телефону, что Распутин исчез и что есть основания предполагать, что он убит ночью во дворце князя Юсупова, что в дело замешаны великий князь Дмитрий Павлович, Пуришкевич и еще несколько лиц, полиция производит розыск.

Царица была потрясена. Ведь если это правда, то все погибло: и больной сын, и государь, и вся Россия, все, все. Кошмарному известию не хотелось верить. Этого не может быть, это какое-то недоразумение. Царица надеялась, молилась и просила Протопопова действовать энергичнее. К себе государыня вызвала Лили Ден. Шли беспрерывные переговоры с Петроградом, откуда разные лица сообщали все новые и новые сведения о слухах в городе.

К уже написанному очередному письму государю императрица приписала следующие строки карандашом: «Мы сидим все вместе. Ты можешь себе представить наши чувства, мысли — наш Друг исчез. Вчера А. видела его, и он ей сказал, что Феликс просил его приехать к нему ночью, что за ним заедет автомобиль, чтобы он мог видеть Ирину. Автомобиль заехал за ним: военный автомобиль с двумя статскими. И он уехал. Сегодня огромный скандал в юсуповском доме. Большое собрание. Дмитрий, Пуришкевич пьяные. Полиция слышала выстрелы. Пуришкевич выбежал, крича полиции, что наш Друг убит. Полиция приступила к розыску, и тогда следователь вошел в юсуповский дом — он не смел этого сделать раньше, так как там находился Дмитрий. Феликс намеревался сегодня ночью выехать в Крым, я попросила Калинина (Протопопова) его задержать. Феликс утверждает, будто он не являлся в его дом и что он никогда не звал его. Это, по-видимому, была западня. Я все еще полагаюсь на Божье милосердие, что его только увезли куда-нибудь. Калинин делает все, что может. Я не могу, я не хочу верить, что его убили. Да смилуется над нами Бог. Такая отчаянная тревога, я спокойна — не могу этому поверить. Приезжай немедленно».

Не имея около себя тогда ни одного серьезного человека, императрица в 4 часа 37 минут отправила государю телеграмму с просьбой прислать генерала Воейкова.

Днем государыне доложили, что князь Юсупов просит принять его. Государыне уже раньше было доложено, что Юсупов побывал у градоначальника и министра юстиции и уверил их в своей невиновности. Используя свое родство с династией, а также обладая необыкновенным шармом и великосветской беззастенчивостью, князь Юсупов не только покорил и генерала Балка, и министра Макарова, но и в полном смысле одурачил их. Градоначальник отменил распоряжение об обыске в его квартире, а министр юстиции закрыл уже начатое было следствие и обнадежил князя в полной его неприкосновенности и в праве уехать из Петрограда.

Полный уверенности в своем положении, князь, прося аудиенции у государыни, хотел обмануть и Ее Величество. Но государыня приказала в приеме отказать и предложить Юсупову сообщить ей письмом, что ему нужно.

Приехав к великому князю Дмитрию Павловичу, Юсупов начал сочинять свое письмо вместе с князем и с вызванным на помощь Пуришкевичем.

Письмо было составлено и к вечеру доставлено с нарочным во дворец. Вот его содержание: «Ваше Императорское Величество, спешу исполнить Ваше приказание и сообщить Вам все то, что произошло у меня вчера вечером, чтобы пролить свет на то ужасное обвинение, которое на меня возложено. По случаю новоселья, ночью 16 декабря я устроил у себя ужин, на который пригласил своих друзей, нескольких дам. Великий князь Дмитрий Павлович тоже был. Около 12 часов ночи мне позвонил Григорий Ефимович, приглашал ехать с ним к цыганам. Я отказался, говоря, что у меня самого вечер, и спросил, откуда он звонит. Он ответил: «Слишком много хочешь знать» — и повесил трубку. Когда он говорил, то было слышно много голосов. Вот все, что я слышал в этот вечер о Григорие Ефимовиче. Вернувшись к своим гостям, я им передал мой разговор по телефону, чем вызвал у них неосторожные замечания. Вы же знаете, Ваше Величество, что имя Григория Ефимовича во многих кругах было весьма непопулярно. Около трех часов мои гости начали разъезжаться и, попрощавшись с великим князем и двумя дамами, я с другими пошел в свой кабинет. Вдруг мне показалось, что где-то раздался выстрел. Я позвал человека и приказал ему узнать, в чем дело. Он вернулся и сказал, что слышен был выстрел, но неизвестно откуда. Тогда я сам пошел во двор и лично спросил дворника и городового, кто стрелял. Дворники сказали, что пили чай в дворницкой, а городовой сказал, что слышал выстрел, но не знает, кто стрелял. Тогда я пошел домой, велел позвать городового и сам позвонил Дмитрию Павловичу, спросил, не стрелял ли он. Он мне ответил смеясь что, выходя из дому, он выстрелил несколько раз в дворовую собаку и что с одной дамой сделался обморок. Когда я ему сказал, что выстрелы вызвали тревогу, он мне ответил, что этого быть не может, так как никого другого не было. Я позвал человека, пошел сам во двор и увидел одну из наших дворовых собак, убитой у забора. Тогда я приказал человеку зарыть ее в саду.

В четыре часа все разъехались, и я вернулся во дворец великого князя Александра Михайловича, где я живу. На другой день, т.е. сегодня утром, я узнал об исчезновении Григория Ефимовича, которое связывают с моим вечером. Затем мне рассказали, что как будто видели меня у него ночью и что он со мной уехал. Это сущая ложь, так как весь вечер я и мои гости не покидали дома. Затем мне говорили, что он кому-то сказал, что поедет на днях познакомиться с Ириной. В этом есть доля правды, так как, когда я его видел в последний раз, он просил меня познакомить его с Ириной и спрашивал, тут ли она. Я ему сказал, что жена в Крыму, но приезжает числа 15-го или 16 декабря. 14-го вечером я получил от Ирины телеграмму, в которой она сообщила, что заболела, и просит меня приехать вместе с ее братьями, которые выезжали вечером.

Я не нахожу слов, Ваше Величество, чтобы сказать Вам, как я потрясен всем случившимся идо какой степени мне кажутся дикими те обвинения, которые на меня возводятся. Остаюсь глубоко преданный Вашему Величеству Феликс».

«Когда письмо было закончено и запечатано, — писал позже Пуришкевич, — Дмитрий Павлович вышел из кабинета, чтобы отправить его по назначению, но мы все трое чувствовали некоторую неловкость друг перед другом, так как все написанное в письме было продуманной ложью и выставляло нас в виде незаслуженно оскорбленной добродетели».

Пуришкевич слишком снисходителен. У каждого порядочного человека письмо это вызывает брезгливое, презрительное чувство.

Государыню письмо не обмануло и не ввело в заблуждение, на что рассчытывали его составители. Оно лишь явилось беспощадной характеристикой, написанной себе самому князем Юсуповым. Императрица приказала отправить письмо министру юстиции, министр Протопопов был поставлен в известность о невыезде Юсупова из Петрограда.

Вечером государыне показали вечерний выпуск газеты «Биржевые ведомости», где было напечатано: «Сегодня в шестом часу в одном из аристократических особняков центра столицы после раута внезапно окончил жизнь Григорий Распутин-Новых».

Последняя искра надежды исчезла. Из Петрограда передавали, что там среди интеллигенции настоящее ликование, что совершившееся — лишь начало террора, что готовятся новые покушения, что следующей будет Вырубова.

Государыня приказала ей остаться ночевать во дворце. Лили Ден попросила переночевать у Анны Александровны и утром явиться во дворец и выполнять, что надо по части приемов.

Вечером была получена телеграмма от государя с советом обратиться за помощью к Протопопову. Около десяти вечера Протопопов доложил по телефону, что приказ относительно задержания отъезда Юсупова выполнен, что князь Юсупов, приехавший на Николаевский вокзал с князьями Федором Александровичем, Никитой Александровичем и Андреем Александровичем, чтобы уехать в Крым, жандармскими офицерами был задержан, вернулся во дворец великого князя Александра Михайловича, где и живет.

После этого доклада императрица послала государю последнюю за этот тревожный день телеграмму следующего содержания: «Калинин (Протопопов) делает все возможное. Пока еще ничего не нашли. Ф., намеревавшийся уехать в Крым, задержан. Очень хочу, чтобы ты был здесь. Помоги нам, Боже».

Протопопов предупредил о возможности покушения Вырубову. В ее квартире расположился усиленный наряд охраны. Госпожа Ден провела там беспокойную ночь, боясь нападения. Охранное отделение установило в те дни курьезный факт. Оказалось, что все сплетни и слухи о предполагавшемся террористическом акте распространялись несколькими молодыми дамами высшего общества, знакомыми с участниками убийства. В их числе была и Марианна Эриковна Дерфельден, урожденная Пистолькорс. Лет шесть тому назад она была замужем за гвардейским гусаром Дурново. Она вела знакомство с Распутиным. Однажды Дурново, явившись внезапно на небольшое собрание почитателей Старца, застал момент, когда Старец обнимал его жену. Сильным ударом гусар сбил Старца с ног, увел жену, а Распутин, лежа, кричал: «Я тебе припомню». Вскоре супруги развелись. Именно эта Марианна, по свидетельству Вырубовой, вела теперь среди рабочих агитацию против императрицы.

К вечеру 17-го числа весь великосветский Петроград, посольства, думские крути, редакции, вся полиция — все уже были уверены, что Распутин убит и что убили его великий князь Дмитрий Павлович, Юсупов и Пуришкевич. «Биржевые Ведомости» оповестили об убийстве весь Петроград.

Этой осведомленности помогали и следы преступления, и сами участники дела. Пуришкевич послал в Москву телеграмму: «Все окончено», и ее копия уже находилась у Протопопова.

Князь Юсупов сам явился к своему дяде Родзянко, который знал о готовившемся убийстве. Увидев племянника, госпожа Родзянко со слезами на глазах обняла и благословила его. Родзянко, как писал позже Юсупов, «своим громовым голосом обратился ко мне со словами одобрения». От Родзянко, конечно, обо всем по секрету, узнали некоторые его великосветские и думские знакомые.

Юсупов рассказал о случившемся и своему другу, английскому офицеру Рейнеру, служившему в английской разведке в Петрограде, начальником которой был известный сэр Самуэль Хоар. Это был один из способов, которым освещались двор и придворные круги. Потом обо всем узнал и английский посол Бьюкенен.

Французский посол Палеолог имел хорошую агентуру, многие сведения ему доносили великосветские дамы.

Пресса получила сведения от полиции и из квартиры Распутина, где Акулина, епископ Исидор и так называемый секретарь Симанович открыто и с негодованием называли имена убийц.

В яхт-клубе за обедом обсуждали сенсационную новость. Великий князь Николай Михайлович, поговорив по телефону с премьером Треповым, авторитетно и громко заявлял, что слух об убийстве — вздор и «что все это новая провокация Протопопова». Но приехавший обедать великий князь Дмитрий Павлович, поразивший всех своей бледностью и севший отдельно за стол, сказал кому-то, что Распутин исчез и что, возможно, он убит. После обеда князь отошел в сторону с графом Олсуфьевым. Граф спросил, замешан ли он в этом деле. Дмитрий Павлович ответил, что нет и что князь Горчаков уже спросил его: «Ну что, Митя, ты убил Распутина?». На что был его ответ — категорическое нет. В обоих вопросах по тону видно было сочувствие тому, что произошло. Великий князь уехал из клуба в Михайловский театр, но привлек к себе настолько сильное внимание публики, что уехал оттуда.

Поздно вечером пришел телеграфный ответ из Верхотурья от ревностной поклонницы Распутина Лохтиной, которая спасалась там в скиту около блаженного Макария. К ней обратились с просьбой передать Макарию, чтобы он помог в случившемся несчастье. Лохтина телеграфировала, что блаженный Макарий ответил: «Я мертвых не воскрешаю». Ответ передали императрице.

Районная полиция и охранное отделение уже все знали. По приказанию Протопопова специальное дознание вел жандармский генерал Попов. Это обеспечивало полное беспристрастие и независимость от каких-либо влияний. Таким образом министр внутренних дел Протопопов имел полную осведомленность о случившемся преступлении, не хватало только самого трупа. Судебные власти из-за непростительной оплошности министра юстиции Макарова бездействовали.

18 декабря принесло много нового. Накануне 17-го числа вследствие честного исполнения своего служебного долга городовым Власюком, слышавшим ночные выстрелы во дворе князя Юсупова, начались розыск и дознание. Вечером, когда во все отдаленные участки дошла циркулярная телеграмма о розыске трупа, выспавшийся после трудной ночной службы городовой района Петровского моста доложил, что утром 17 декабря, проходившие рабочие говорили ему, что на мосту много следов крови. Обследовать что-либо из-за наступившей ранней зимней темноты было невозможно. Вот почему полиция начала осмотр Петровского моста на рассвете 18 декабря, обнаружила следы крови, а по ним уже обнаружила и одну калошу-бот, которую показали дочерям Распутина и те опознали ее.

Были вызваны водолазы и начались поиски трупа около моста. Из квартиры Распутина позвонили Вырубовой. Протопопов доложил о находке императрице, подчеркнув при докладе, как накануне министр юстиции не позволил власти начать судебное следствие и он, Протопопов, должен был ограничиться своим дознанием генерала Попова. Он же доложил вскоре, что Юсупов переехал жить во дворец великого князя Дмитрия Павловича. Ясно было, что, исчерпав вчера все средства, чтобы доказать властям свою невиновность, князь ищет теперь защиты в неприкосновенном великокняжеском дворце Дмитрия Павловича. Императрица распорядилась, чтобы генерал-адъютант Максимович, исполнявший обязанности министра двора, отправился немедленно к великому князю Дмитрию Павловичу и сообщил ему, что он арестован. Максимович все исполнил. Великий князь просил было, чтобы императрица приняла его, но Ее Величество ответила категорическим отказом. Ему, как и князю Юсупову, во дворце уже не верили.

Государыня отправилась в церковь и после обедни телеграфировала государю: «Только что причастилась в домовой церкви. Все еще ничего не нашли. Розыски продолжаются. Есть опасение, что эти два мальчика затевают еще нечто ужасное. Не теряю пока надежды. Такой яркий солнечный день. Надеюсь, что ты выедешь сегодня. Мне страшно необходимо твое присутствие».

В три часа императрица телеграфировала: «Приказала Максимовичу твоим именем запретить Дмитрию выезжать из дому до твоего возвращения. Дмитрий хотел видеть меня сегодня, я отказала. Замешан главным образом он. Тела еще не найдено. Когда ты будешь здесь?».

Между тем из Петрограда во дворец продолжали передавать, что в высшем обществе все ликуют. Передали, что во дворце Дмитрия Павловича веселятся, поют, играют. Однако с объявлением ареста настроение несколько упало. Но с переездом Юсупова сюда нахлынула волна сплетен. Появилась сплетня, что будто бы сторонники Распутина хотят отомстить и решили устроить покушение на великого князя. Юсупов попросил охраны, но охране Протопопова не доверяли и обратились к премьеру Трепову. Трепов помимо министра внутренних дел Протопопова распоряжался и особой военной охраной, чем косвенно подтверждал абсурдный слух о возможности какого-то покушения. Шла явная борьба Трепова с Протопоповым. Конечно, все это передавалось во дворец, императрице.

Наконец государыня получила телеграмму о том, что государь выехал в Царское Село, а около 8 часов вечера принесли и вторую телеграмму: «Только сейчас прочел твое письмо. Возмущен и потрясен. В молитвах и мыслях вместе с вами. Приеду завтра в 5 часов».

Вечером Протопопов доложил по телефону, что с наступлением темноты работы в реке пришлось прекратить, но что они возобновятся утром. 19-го утром поиски трупа около моста возобновились. Наконец около одной полыньи нашли примерзшую изнутри подо льдом шубу, а затем и примерзший ко льду труп Распутина. Съехались власти. Полиция торжествовала. В 12 часов 30 минут на берег реки около моста, где на салазках лежал труп Распутина, прибыл знаменитый в Петрограде судебный следователь Середа. Началось судебное следствие с опозданием на 36 часов из-за трусости министра юстиции Макарова.

Сконфуженный министр тоже побывал у моста. Теперь он по просьбе прокурора палаты Завадского стал добиваться, чтобы генерал Попов прекратил свое дознание, доказывая, что осуществляемое параллельно со следствием оно лишь будет мешать следователю. Протопопов уступил.

При осмотре трупа были обнаружены три огнестрельные раны в голову, в грудь и спину. Труп был слишком замерзший и делать более подробный осмотр тут на месте было невозможно. Труп отвезти в здание Чесменской богадельни, что на Царскосельском шоссе за городом, чтобы там после оттаивания произвести надлежащее судебно-медицинское освидетельствование.

Распутин оказался одетым в голубую шелковую рубашку, вышитую колосьями. Все это Протопопов по телефону подробно доложил Ее Величеству, упомянув и о поведении министра Макарова.

Дамы, дети плакали. В два часа государыня отправила навстречу Его Величеству телеграмму, в которой была фраза: «Нашли в воде».

Все во дворце с нетерпением ждали государя.

В Петрограде слух о находке трупа распространился быстро. Великий князь Николай Михайлович привез эту новость во дворец Дмитрия Павловича. Настроение участников дела стало унылым.

В Могилеве в ставке в эти дни происходило следующее.

17 декабря в ставку съехались на военный совет главнокомандующие фронтами генералы Брусилов, Эверт, Рузский и военный министр Беляев. Они были приглашены к высочайшему завтраку. После завтрака государь совершил обычную прогулку на автомобиле в архиерейский лес и вернулся к чаю. Подали первую телеграмму от Ее Величества с сообщением об исчезновении «Друга» и с просьбой прислать Воейкова.

Государь, видимо, не обеспокоился поговорив о телеграмме после чая с Воейковым, поручил ему справиться о поездах и отправился на военный совет.

На совете обсуждался план военных действий на 1917 год. Государь и заместитель Алексеева генерал Гурко настаивали на проведении в жизнь программы, принятой на военном совещании союзников в Шайти в ноябре 1916 года. Но государь, председательствуя, не высказывал своего мнения, чтобы не стеснять присутствующих. Перед обедом был объявлен перерыв, а государь, выслушав доклад Воейкова о том, что поездов сегодня нет, телеграфировал Царице: «Сердечно благодарю. Ужасно, что нет поезда до завтра. Не может ли помочь Калинин (Протопопов)». Затем государь снова председательствовал на совете.

Между тем слух об убийстве Распутина дошел и до ставки. Из Петрограда было передано сообщение «Биржевых ведомостей». Генерал Воейков доложил об этом Его Величеству. Поздно вечером подали телеграмму от государыни о задержании Юсупова.

Государь взволновался. Свита была в смятении. Вышедший через несколько минут от государя камердинер сказал, что Его Величество в ужасном расстройстве и ничего не хочет слышать. Все разошлись по своим комнатам. Воейков, вызвавший в такой неурочный час своего начальника канцелярии, сказал только о том, что произошло. В свите сторонников Старца не было. С ним дружил только Саблин. Но к убийству все отнеслись серьезно и ожидали больших последствий. Барон Штакельберг долго беседовал с Воейковым, а вернувшись к себе, еще дольше разговаривал о случившемся с генералом Дубенским, сын которого дружил с великим князем Дмитрием Павловичем и отец, естественно, волновался за сына, не замешан ли он. Он уже узнал, что офицерство в ставке ликует. В столовой потребовали шампанского. Кричали ура.

18-го, в воскресенье, государь с наследником были у обедни. Многие с любопытством вглядывались в государя, стараясь прочесть что-либо по его лицу, но напрасно. Государь, как всегда, был спокоен. После обедни он пошел в штаб. Доклад должен был делать генерал-квартирмейстер Лукомский. Сдержанно, спокойно государь поздоровался, закурил. «Ну, что нового», — послышался обычный приветливый голос. Генерал начал докладывать. Как рассказывал он мне позже, от волнения о случившемся ему не спалось почти всю ночь. Служивший последние годы в Петербурге, генерал разбирался в событиях. Убийство Распутина встревожило его. Оно казалось началом чего-то нехорошего. Он хотел предупредить государя. И вот он один на один с императором. Удобный момент. И не отдавая себе отчета, как он будет говорить, Лукомский, закончив доклад, не без волнения попросил у государя разрешения сделать доклад по вопросу постороннему, не относящемуся к военному делу. Его Величество поднял на Лукомского глаза, как-то особенно внимательно посмотрел на него и затем, взяв генерала за руку, сказал мягко, с доброй улыбкой: «Нет, Лукомский, у нас нет времени. Нас ждут на совещании. А вот я вижу у вас два набитых портфеля, так я вам помогу и возьму один». Как ни старался растерявшийся генерал помешать Его Величеству, государь взял один портфель. Много лет спустя Лукомский, волнуясь, описывал мне эту сцену. Государь спокойно провел совещание.

На высочайшем завтраке в числе приглашенных был и великий князь Павел Александрович. Государь был спокоен и приветлив, как всегда, между тем перед самым завтраком он получил взволнованную телеграмму от царицы.

После завтрака Его Величество спросил генерала Гурко, много ли осталось вопросов на совещании, которые требуют его личного участия. Генерал ответил, что потребуется час времени. Тогда государь сказал, что в таком случае, закончив совещание, он сегодня же выедет в Царское Село.

Затем император сообщил генералу, что он хочет сказать в заключительном слове на совещании. Эти слова вполне соответствовали взглядам и желанию Гурко. Так совещание и было закончено государем. На нем было решено произвести весной 1917 года общее наступление, причем главный удар предполагалось нанести армией генерала Брусилова. Все армии были уже настолько готовы к этому, что в успехе предстоящего решительного удара по противнику можно было не сомневаться. Веря в армию, в ее вождей, государь был в этом вполне убежден.

После трех часов государь с наследником приехали в царский поезд. Император несколько минут прогуливался с генералом Гурко, говорил о делах, но ни одним словом не обмолвился о петербургском событии.

После обеда императорский поезд отбыл в Царское Село.

Как только императорский поезд отошел, как из штаба привезли телеграмму для Его Величества от государыни об аресте великого князя Дмитрия Павловича. Ее передали вслед поезду.

За пятичасовым чаем государь оживленно беседовал со свитой по разным темам. И когда разговор перешел на старообрядцев, Его Величество внимательно слушал рассказ графа Шереметева, как он в качестве флигель-адъютанта Его Величества объявлял в Москве в 1906 году Высочайшую волю об открытии церквей. Государь расспрашивал подробности, Видно было, что это его действительно интересует.

Перед Оршей был встречен фельдъегерь с почтой из Петрограда и передана телеграмма, что шла вслед поезду из ставки. Полученное письмо от царицы от 17-го числа ознакомило государя подробно с тем, что случилось в Петрограде. Государь был крайне взволнован и из Орши отправил Ее Величеству ответную телеграмму.

Эта телеграмма показывает действительное отношение государя к убийству Распутина. Эта смерть задела самые сокровенные чувства государя, которые он не скрывал только от царицы, так как это святая святых души государевой. Для всех остальных государь — монарх. Вот почему, послав царице телеграмму, государь за обедом и после него кажется всем спокойным, как всегда. Даже с генералом Воейковым, единственным человеком, с которым государь говорит об убийстве, даже с ним он разговаривает так, что тот введен в заблуждение и думает, что император как будто чувствует некоторое облегчение от ухода из жизни Распутина. Между тем смерть Распутина очень сильно впечатлила государя, надломила его.

19-го числа в Малой Вишере в два часа дня Его Величество получил телеграмму от царицы, в которой было сказано, что труп найден.

В 6 часов император приехал в Царское Село. Государыня с дочерьми встречала супруга. Выглядела очень взволнованной: красные пятна заливали ее лицо, крепче обычного были сжаты губы. На двух автомобилях проследовали во дворец.

Как только генерал Воейков вошел в свою квартиру, он тотчас же позвонил министру внутренних дел Протопопову и пригласил с докладом к Его Величеству в 9 с половиной часов. Генерал высказал ему несколько соображений по поводу того, что это ошибка — сообщать результаты розыска трупа широкой публике. Это было странное, мало понятное мнение Воейкова, с которым не соглашался Протопопов. Перед докладом Протопопов заехал к Воейкову, поговорили о случившемся. Воейков считал, что тело Распутина надо увезти скорее в Покровское, на родину. Протопопов соглашался с этим мнением и обещал заехать к генералу после доклада.

Во дворце Протопопов был встречен очень милостиво. Его энергичные действия по дознанию об убийстве и по розыску трупа получили полное одобрение. Докладывая как министр, он изображал в то же время не только сторонника, но и поклонника Старца, который был для него Григорием Ефимовичем, провидцем, молитвенником. Это было ложью, политической игрой.

Он политиканствовал с Распутиным так же, как некогда политиканствовал первый парламентский министр Алексей Хвостов. Но только тот спекулировал на живом Распутине, а Протопопов, понимая отношение Ее Величества к Старцу, стал спекулировать мертвым Распутиным. Милостивый прием приободрил его. Он сделал подробный доклад Их Величествам.

Пользуясь перлюстрациями, он доложил, что о готовившемся убийстве знали многие, что молодых подталкивали на убийство люди с положением, люди, которых знала царская семья, что были мысли об устранении не только Распутина, но и Вырубовой и даже самой императрицы. Министр представил две телеграммы великой княгини Елизаветы Федоровны. Первая была следующего содержания: «Москва. 18 декабря, 9 часов 38 минут. Великому князю Дмитрию Павловичу. Петроград. Только что вернулась, проведя неделю в Сарове и Дивееве, молясь за вас всех дорогих. Прошу дать мне письмом подробности событий. Да укрепит Бог Феликса после патриотического акта, им исполненного. Елла». Вторая телеграмма: «Москва. 18 декабря, 8 часов 52 минуты. Княгине Юсуповой. Кореиз. Все мои глубокие и горячие молитвы окружают вас всех за патриотический акт вашего дорогого сына. Да хранит вас Бог. Вернулась из Сарова и Дивеева, где провела в молитвах десять дней. Елизавета».

Также Протопопов представил копию письма княгини Юсуповой-матери к сыну от 25 ноября. Юсупова писала: «...Теперь поздно, без скандала не обойтись, а тогда можно было все спасти, требуя удаления управляющего (т.е. государя) на все время войны и невмешательства Валиде (т.е. государыни) в государственные вопросы. И теперь я повторяю, что, пока эти два вопроса не будут ликвидированы, ничего не выйдет мирным путем, скажи это дяде Мише от меня».

Представил министр и копию письма жены Родзянко к княгине Юсуповой от 1 декабря, в котором была такая фраза: «...Все назначения, перемены, судьбы Думы, мирные переговоры — все в руках сумасшедшей немки, Распутина, Вырубовой, Питирима и Протопопова».

Протопопов доложил государю, как отнеслись к этому делу премьер Трепов и министр юстиции Макаров. Когда императрица спросила о том, где будут хоронить Распутина, Протопопов, знавший желание поклонниц похоронить его в Царском Селе, высказался, что именно здесь, приведя в числе доводов и тот, что перевозка тела в Сибирь вызовет в пути демонстрации.

Протопопов имел полный успех. Государь благодарил его и поручил поблагодарить полицию. Сам Протопопов был утвержден в должности министра внутренних дел. Покидая дворец, Протопопов чувствовал себя настолько окрепшим в своем положении, что даже не заехал, как обещался, к дворцовому коменданту, а уехал на машине в Петроград.

Генерал Воейков в тот вечер окончательно уронил себя в глазах императрицы. Не будучи тонким психологом, а глядя на дело прямо, честно, по-военному, генерал не учел всей деликатности этого момента в отношении «мистицизма» царицы. Он, как и многие тогда, наивно полагал, что с физическим, исчезновением Распутина прекратилось и его влияние. Допустил он и некоторую оплошность при разговоре с Протопоповым. Он раскритиковал его действия по розыску трупа, которыми Протопопов по праву гордился, так как его полиция блестяще выполнила свою обязанность и в короткий срок раскрыла дело, не побоявшись высокого положения преступников и несмотря на пассивность самого генерал-прокурора, министра юстиции.

Генерал, очевидно, не понимал, что за эти дни действительным генерал-прокурором, воодушевлявшим всех на работу, являлась императрица Александра Федоровна. Генерал считал, причем совершенно правильно, что тело убитого надо увезти в Сибирь. Повидав тогда Вырубову, он старался убедить ее в этом, но напрасно. Он доказывал, что погребение в Царском Селе, чего хотела Вырубова, приведет лишь к скандалам, а могилу Старца просто будут осквернять. Вырубова спорила и, конечно, передала все царице.

Сейчас после отъезда из дворца Протопопова в двенадцатом часу ночи генерал Воейков был вызван к Их Величествам.

Императрица прямо поставила вопрос, где, по его мнению, надо хоронить, и генерал так же прямо ответил, что надо увезти тело в Сибирь и похоронить на родине, таким было желание покойного, высказанное близким. Это была неудачно придуманная ложь, о которой отлично знала императрица, что сразу настроило царицу против генерала. Когда же генерал доложил, что здесь, в Царском, могила подвергнется осквернению, государыня рассердилась. Для царицы осквернение могилы Старца казалось просто святотатством.

В конце концов, Их Величества решили, что погребение состоится на земле, принадлежащей Вырубовой, между Александровским парком и деревней Александровкой. Погребение было назначено на 21-е число. На этом и расстались. Когда же на следующий день генерал Воейков, узнав о желании государя быть на погребении, попытался уговорить Его Величество не делать этого, государь лишь молчал, а императрица еще больше разгневалась на генерала.

Доклад Протопопова, рассказы императрицы и дам с бесконечными комментариями из Петрограда, ввели государя в полный курс всех событий истекших дней со всем их ужасом и мельчайшими житейскими подробностями. Безысходное горе императрицы охватило и государя тяжелым чувством потери близкого человека. Ожидание неизбежной катастрофы, нависшей над императором, сразу при известии о смерти Распутина здесь в Царском Селе стало длительно напряженным. Атмосфера во дворце была подавляющей. Вырубова рассказывала, что государь не раз повторял тогда: «Мне стыдно перед Россией, что руки моих родственников обагрены кровью этого мужика». Государыня же была буквально убита письмами и телеграммами, представленными Протопоповым. Все, что казалось раньше только гадкими сплетнями, оказалось жестокой правдой. Государыня «плакала горько и безутешно».

Отношение к делу заинтересованных, но не оправдавших доверие государя министров нашло суровую и правильную оценку Его Величества. 20-го числа Макаров был снят с должности министра юстиции и заменен сенатором Добровольским, которого государь и принял того же 20-го числа. Он уже раньше был рекомендован Щегловитовым и за него хлопотал Распутин.

В тот же день был принят с докладом и освобожден от должности премьер Трепов. Умный и энергичный человек, Трепов своей попыткой денежного подкупа Распутина в начале премьерства и странным, непонятным поведением после его убийства окончательно скомпрометировал себя в глазах Их Величеств как человек нехороший и потому неподходящий.

Тяжелым по настроению был этот вечер во дворце. Государь записал в дневнике: «После обеда вечер провели вместе».

А в 10 часов вечера в покойницкой палате Чесменской кладбищенской церкви известный профессор Косоротов в присутствии полицейской и следственной властей произвел вскрытие и осмотр трупа Распутина. Были установлены три пулевые раны: одна через левую часть груди в желудок и печень, вторая через правую сторону спины в почки и третья через лоб в мозг. Мозговое вещество издавало спиртной запах. Присутствие яда не обнаружено.

На покойном оказался нательный золотой крест со словами: «Спаси и сохрани». На руке браслет из золота и платины с застежкой, на которой буква «Н» с короной и двуглавым орлом. Эти вещи и голубая рубашка покойного были вытребованы через несколько дней во дворец и следователь выдал их под расписку министра юстиции.

После полицейского медицинского осмотра и вскрытия к трупу были допущены дочери, племянница покойного Акулина и Муня Головина. Последнюю в этот день князь Юсупов предупреждал по телефону, чтобы она не была на похоронах, так как возможно, будут бросать бомбы. Муня не поверила. Акулина убирала тело. Наступило 21-е число. Приехали епископ Исидор и друг покойного Симанович. Тело уложили в гроб. Акулина положила в гроб икону, которую 16-го числа Вырубова привезла Распутину от императрицы. Она была привезена из Новгорода. На оборотной стороне государыня, все великие княжны и Вырубова написали свои имена.

Епископ Исидор отслужил заупокойную обедню (чего не имел права делать) и отпевание. После говорили, что митрополит Питирим, к которому обратились с просьбой об отпевании, отклонил ее. В те дни была пущена сплетня, что при вскрытии и отпевании присутствовала императрица. Сплетня эта дошла и до английского посольства. Это была очередная типичная сплетня, направленная против императрицы.

После отпевания дубовый гроб был перемещен в фургон и в сопровождении родных и Акулины направлен к Царскому Селу к месту погребения. Это место находилось к северо-востоку от так называемой Елевой дороги царскосельского Александровского парка, между парком и деревней Александровкой, у опушки леса. Оно было куплено Вырубовой для постройки на ней подворья. Там уже была приготовлена могила, куда и опустили гроб в присутствии священника Федоровского собора отца Александра Васильева. Приехали порознь Вырубова и госпожа Ден. Было серое, морозное утро.

В 9 часов, проследовав мимо фотографов, на двух машинах прибыли Их Величества с четырьмя дочерьми. Никого из свиты не было, не было даже дворцового коменданта, которому своевременно доложили о заказе экипажей. Императрица держала в руках белые цветы. Отец Александр, духовник Их Величеств, отслужил литию. Царица поделилась с детьми и дамами цветами. Их бросали в могилу с землей. Стали закапывать. Потом Их Величества отбыли во дворец. Государь совершил обычную утреннюю прогулку, и начался прием министров.

Предупреждение генерала Воейкова сбылось: через некоторое время могила была осквернена. Пришлось для охраны установить военный пост. Часовому вменялось в обязанность охранять находившиеся вблизи лесные склады. Часовой был выделен от артиллерийской команды подполковника Мальцева, ведавшего батареей воздушной охраны. Он был подчинен дворцовому коменданту. Вот когда генералу Воейкову пришлось-таки ведать охраной Распутина. Чины подчиненной ему охраны наблюдали за дорогой, которая вела к могиле. Туда иногда во время прогулки заезжала царица с кем-либо из дочерей или с Вырубовой и привозила на могилу Друга цветы. Там царица черпала бодрость и энергию.

За исключением Их Величеств и их детей, вся царская фамилия встретила повсюду известие об убийстве Распутина с радостью. В убийстве видели избавление России от величайшего зла. На убийство смотрели, как на большой патриотический акт.

Даже умудренная годами вдовствующая императрица Мария Федоровна, по словам великого князя Александра Михайловича, который первый сказал Ее Величеству об убийстве, реагировала так: «Слава Богу, Распутин убран с дороги. Но нас ожидают теперь еще большие несчастья».

Как императрица, она сочувствовала, но как христианка она не могла не быть против пролития крови, какими бы ни были побуждения виновников. И как только императрица получила достоверные сведения о происшедшем, Ее Величество телеграммой просила государя прекратить дело. Хлопотать за виновных стали приехавшие в Петроград отец Дмитрия Павловича великий князь Павел Александрович и тесть князя Юсупова великий князь Александр Михайлович. (Последний в детстве дружил с государем — мальчиком Ники. В первые годы царствования они также общались. Он имел на него влияние, был в полной мере членом семьи императора Александра III). Стали думать, как помочь виновным, и все бывшие в Петрограде члены династии.

21-го числа у больного великого князя Андрея Владимировича, по инициативе великого князя Павла Александровича собрались его матушка, оба брата, великие князья Павел Александрович и Александр Михайлович. Обсуждали положение и решили, что Павел Александрович и Александр Михайлович от всей фамилии будут просить государя прекратить дело, мотивируя это политической обстановкой страны.

Великий князь Павел Александрович рассказал, что Дмитрий Павлович поклялся ему, что его руки не запачканы в крови, что он уже был у государя и просил его об освобождении сына, но получил письмом отрицательный ответ. Он составил проект письма государю и прочел его, текст письма всем понравился. На этом и расстались.

Великий князь Александр Михайлович получил аудиенцию у государя на 9 часов 22-го числа. Государь встретил князя тепло и радушно, что сразу сбило у того агрессивный тон. Великий князь произнес горячую защитительную речь в адрес виновных, прося не относиться к Юсупову и Дмитрию Павловичу, как к обыкновенным убийцам, а как к патриотам, ставшим, правда, на ложный путь, но вдохновленным желанием спасти Родину. Государь слушал внимательно, сказал даже комплимент по поводу красноречия великого князя и возразил лишь, что никому, ни мужику, ни великому князю не дано права убивать. С этим спорить было невозможно. Прощаясь, государь обещал быть милостивым при выборе наказания.

Великий князь старался воздействовать и на министра юстиции, и на Трепова, но Трепов был бессилен, Добровольский сам считал, что дело надо прекратить. Наши законы не предусматривали суда над членом династии. Чтобы поставить великого князя Дмитрия Павловича на одинаковый уровень с другими обвиняемыми, его надо лишить прерогатив династии. Уже одно это вызовет скандал. А сам суд — новый скандал. Здравый смысл требует прекращения дела.

Все говорило за прекращение дела, а главное — просьба императрицы-матери. И 23 декабря государь телеграфировал императрице Марии Федоровне: «Благодарю за телеграмму. Дело будет прекращено. Целую. Ники».

23 декабря Его Величество, не касаясь производившегося следствия, велел прекратить судебное преследование лиц, замешанных в убийстве Распутина или в сокрытии следов преступления, велел князю Юсупову выехать немедленно в его имение в Курской губернии, что и было выполнено в тот же день.

Утром великий князь Дмитрий Павлович был вызван к генерал-адъютанту Максимовичу, и ему было объявлено высочайшее повеление отправиться немедленно на персидскую границу в распоряжение начальника действовавшего там отряда генерала Баратова. Поезд был назначен на 2 часа ночи. Для сопровождения великого князя был назначен генерал Лайминг и флигель-адъютант Кутайсов.

Почти все члены династии заехали попрощаться к высылаемому и в 2 часа ночи на 24 декабря великий князь Дмитрий Павлович выехал по назначению.

Таким образом, виновники сенсационного убийства остались безнаказанными. Нельзя было считать наказанием командировку боевого офицера из одной армии в другую или высылку молодого человека в имение. О Пуришкевиче вообще и не говорили. За его неприкосновенность как за члена Думы горой стоял Протопопов.

Наступил Сочельник, 24 декабря. Утро в Царском Селе было ясным, морозным. Государь с семьей ездил в Федоровский собор к обедне. Дежурным флигель-адъютантом по желанию императора был Саблин. Он был приглашен к высочайшему завтраку. Перед пятичасовым чаем во дворце была зажжена елка для царских детей и для офицеров частей охраны. В 6 часов 30 минут царская семья была у всенощной. К семейному обеду были приглашены Вырубова и Саблин. Саблин был близким человеком, десятилетним другом царской семьи, единственным другом государя после смерти генерала Орлова. Когда-то он был молодым лейтенантом «штандарта», в которого были влюблены все дети, теперь это уже солидный капитан первого ранга, командир одного из батальонов гвардейского экипажа, который воевал на фронте. Приехав на отдых в Петроград, он перед убийством Распутина предупреждал императрицу о том нехорошем настроении, которое царило в столице. Теперь у государыни даже мелькнула мысль о назначении его командиром сводного полка вместо полковника Ресина. Ресин, будучи строгим для солдат, распустил офицеров (так думала императрица). Надо их прибрать к рукам. Николай Павлович сумеет это сделать. И потом это свой верный человек. На него можно положиться.

С Саблиным говорят откровенно даже о политике. В тот день, разговаривая о министрах, государь высказал ему, что при назначении их он руководствуется только пользой дела и никогда не считается и не будет считаться с мнением общественности.

Вечером во дворце стало известно, что в тот же день председатель Государственной думы Родзянко завтракал у великой княгини Марии Павловны-старшей и что там после завтрака происходило совещание, на котором критиковались переживаемые события и все порицали императрицу Александру Федоровну. Разговор принял настолько резкий характер против Их Величеств, что Родзянко, извинившись, уехал домой. Все удивлялись дружбе «Владимировичей» с Родзянко.

25 декабря, Рождество Христово. Хороший солнечный, морозный день. Царская семья ездила к обедне в Федоровский собор. В два часа в манеже была зажжена елка для первой очереди низших чинов различных частей охраны. Как всегда, прелестно играл оркестр балалаечников Собственного полка, пел хор песенников, лихо танцевали лезгинку казаки. Государь благодарил.

Младшие великие княжны развлекались около елки. Великая княгиня Ольга Николаевна раздавала подарки за императрицу. Они доставляли много радости не только детям, но и всем взрослым людям. Уловить на себе мимолетный взгляд Их Величеств, услышать ласковое слово государя, детский смех царских детей было счастьем.

Вернувшись с елки, государь гулял с великой княгиней Ольгой Николаевной, играл с любимыми собаками, затем принимал Протопопова. Третий раз в течение шести суток министр внутренних дел делал доклад Его Величеству. Это было непривычно, указывало на тревожность переживаемого времени. Министр доложил об обыске, произведенном по его ордеру у Марианны Дерфельден, дочери княгини Палей от первого брака. Это был отзвук убийства. Обыск касался компании великосветских агитаторов-сплетников, был произведен в особом порядке генералом Поповым, и отобранная по обыску переписка была сдана директору департамента полиции.

После чая государь принял члена Государственного совета, старого князя Голицына, состоявшего председателем комитета по оказанию помощи русским военнопленным. По этой должности князь довольно часто имел доклады у императрицы Александры Федоровны и заслужил доверие Ее Величества. Он был приглашен к государыне, но, когда явился во дворец, был принят самим государем. Государь сказал, что царица пока занята, и начал с ним беседовать, но затем, улыбнувшись, сказал: «Я с вами хитрю. Вас вызвал я, а не императрица. Я долго думал, кого назначить председателем Совета Министров вместо Трепова, и мой выбор пал на вас». Поблагодарив, Голицын заметил, что при его преклонных годах ему будет трудно справиться с новой трудной заботой. Государь как будто согласился с ним и милостиво распрощался, через два дня был опубликован указ о его назначении.

После обеда вся царская семья, кроме наследника, провела вечер у Вырубовой. Туда была приглашена и семья Распутина. Их Величества радушно встретили детей убитого. Все были растроганы.

В следующие два дня прошли обычные елки для второй и третьей очередей частей охраны. Все, казалось, было как всегда. Только отсутствовала по нездоровью императрица. Но на третий день Наследник, играя, ушиб руку. Это причинило ему большие страдания. Ничто не помогало.

Императрица принесла вытребованную от следователя голубую рубашку Распутина, положила больному под подушку и просила перед сном подумать об ушедшем Старце — он поможет. После говорили, что наследнику стало лучше. Императрица приписала это влиянию Друга.

28-го числа по старому обычаю в 12 с половиной часов дня митрополит Питирим с братией «славили Христа» у Их Величеств. Им было затем устроено соответствующее угощение. А к завтраку были приглашены Вырубова и генерал Гротен. Последний получил назначение помощника Дворцового коменданта, т.е. Воейкова. Блестящий строевой гвардейский генерал, бывший офицер лейб-гусарского Его Величества полка, бывший командир Сумского гусарского полка, Гротен с осени 1915 года командовал лейб-гвардейским конно-гренадерским полком. Он пользовался любовью Их Величеств и был в давних хороших отношениях с Вырубовой и Воейковым. О его назначении генерал рассказал мне следующее. Ощутив той зимой необходимость иметь официального помощника по делам охраны, он решил провести на новую должность одного давно известного ему по совместной службе генерала. Он осторожно высказал эту мысль государю, не назвав, однако, фамилии генерала. Через некоторое время Его Величество совершенно неожиданно сказал Воейкову: «А я нашел вам помощника». Удивленный, генерал поинтересовался, кого именно. Государь назвал одесского градоначальника Княжевича. «Вы понимаете, — говорил Воейков, — что, учитывая наши взаимные отношениям, это невозможно». Необходимо было предложить равнозначную кандидатуру. Самый подходящий — Гротен. Воейков поблагодарил государя и сказал, что Его Величество забыл одного своего генерала. Удивленный, государь спросил: «Кого?». Воейков ответил: «Из свиты Вашего Величества, генерал Гротен». Государь улыбнулся и сказал: «В самом деле, вы правы».

Императрица одобрила выбор. Генерал получил отличного помощника, но только не по охранной части.

В тот же день к государю явился и новый председатель Совета Министров князь Голицын, по случаю его назначения. Ему было 66 лет. Он имел богатый административный опыт. В 188 5 году он уже был архангельским губернатором. В 1903 — сенатором, в 1915 — членом Государственного совета, принадлежал к правой его группе. Имел отличную репутацию.

Арест великого князя Дмитрия Павловича, его высылка и резкий ответ государя на ходатайство за него объединили в те дни всех членов династии в общем недоброжелательстве против императрицы. Всеобщее злорадство по поводу убийства Распутина и дальнейшие разговоры и критика всего, что делали в Царском Селе, были настолько резки и открыты, что в тогдашней ситуации сложилось впечатление о заговоре великих князей. Центром заговора считали великую княгиню Марию Павловну-старшую и вообще всех «Владимировичей». Их через жену великого князя Кирилла Владимировича, Викторию Федоровну связывали с английским посольством. Слухи о заговоре распространялись. Правда заключалась в следующем.

Члены династии, желая помочь высланному Дмитрию Павловичу, совещались, как это сделать ему, и по чьей-то инициативе решили обратиться к государю с письменной просьбой. Было составлено письмо, авторство которого княгиня Палей (жена великого князя Павла Александровича) приписывает себе, в котором родственники, ссылаясь на слабое здоровье Дмитрия Павловича, просили заменить высылку на персидский фронт разрешением жить в имении Усово или Ильинском.

29-го днем во дворце великой княгини Марии Павловны собрались все те, кто согласился подписать письмо. Подписались Ольга (королева Греции), Мария (старшая), Кирилл, Виктория, Борис, Андрей, Павел, Мария (младшая), Елизавета (Маврикиевна), Иван, Елена, Гавриил, Константин, Игорь, Николай Михайлович, Сергей Михайлович.

Среди собравшихся было большое возбуждение. Не скрывалось резкое негодование против императрицы. Молодежь и дамы были особенно воинственно настроены, а великий князь Николай Михайлович говорил об императрице просто грубо. Кто-то предложил даже не ехать во дворец с новогодним поздравлением, но эту мысль не поддержали. Поставив подписи, члены семьи разъехались.

Письмо было отправлено, а вечером Их Величества уже знали все подробности о царившем во дворце Марии Павловны настроении и обо всех разговорах.

На следующий день это коллективное письмо было прислано обратно великому князю Павлу Александровичу, который жил в Царском Селе, со следующей резолюцией императора: «Никому не дано права заниматься убийством. Знаю, что совесть не дает многим покоя, так как не один Дмитрий Павлович в этом замешан. Удивляюсь вашему обращению ко мне. Николай».

Эта резолюция окончательно настроила всю семью против императрицы, влиянию которой и приписывали резкость ответа. Нелестные разговоры продолжались, слух о заговоре разрастался. Был пущен еще один вздорный слух об аресте великого князя Андрея Владимировича.

Из всех членов династии больше всех критиковал великий князь Николай Михайлович. Он и до этого вызывал к себе разных политических деятелей, в том числе революционера Бурцева. Он критиковал все, рассказывал о своем письме от 1 ноября государю и даже читал его некоторым из своих гостей. После убийства Распутина великий князь особенно горячился. Высылка Дмитрия Павловича привела Николая Михайловича в чрезвычайно нервное состояние.

Главным местом, где великий князь любил много и громко говорить, был яхт-клуб. Русские члены клуба, знавшие хорошо великого князя, серьезного значения его разговорам не придавали, но иностранцы к ним прислушивались, ведь говорил их весьма почтенный великий князь, генерал-адъютант Его Величества, к тому же историк, писатель, автор многих трудов.

Государя предупреждали о поведении великого князя. Его Величество решил положить этому конец. 29-го вечером по приказу государя министр двора граф Фредерике пригласил к себе великого князя, передал ему о неудовольствии императора и попросил прекратить неподобающие его положению разговоры. Князь дал министру разъяснения и написал государю письмо, в котором повторил сказанное министру. На свое письмо великий князь получил 31 декабря следующий ответ от государя: «Очевидно, граф Фредерике что-то перепутал. Он должен был передать тебе мое повеление об отъезде из столицы на два месяца в Грушевку. Прошу это исполнить и завтра не являться на прием. Комиссией для выработки мирных переговоров заниматься больше не надо. Возвращаю бумаги разных министров по юбилейной комиссии. Ники. 31 декабря 1916 года».

Вечером великий князь был приглашен к великой княгине Марии Павловне и встретил у нее Новый год со всеми «Владимировичами». 1-го числа некоторые из знакомых нанесли визиты великому князю, и в тот же день он выехал в Москву.

Высылка великого князя произвела большое впечатление на всех членов династии и на высшее общество. Стали говорить осторожнее. Вскоре почти все члены династии разъехались по своим делам. Но великий князь Кирилл Владимирович был командирован государем на север, что расценивалось семьей как почетная высылка. Великий князь Андрей Владимирович уехал по болезни в отпуск на Кавказ, а в середине февраля уехала на Кавказ и сама великая княгиня Мария Павловна.

Говорили, что будто бы великая княгиня сказала одному генералу, что вернется в столицу, когда все кончится. С разъездом слухи о заговоре в Петрограде прекратились, но они распространились в провинции и на фронте.

Такими были последствия убийства Распутина, отразившиеся на взаимоотношениях царской фамилии.

Через «Владимировичей» легенда о заговоре великих князей связывалась с английским посольством. Английский посол сэр Джордж Бьюкенен, джентльмен, настоящий англичанин, да еще дипломат, считал, что отлично понимает Россию и знает, что и как надо делать русскому правительству и монарху. На Россию и на все в ней происходящее Бьюкенен смотрел глазами оппозиционеров прогрессивного блока и московских коммерческих кругов. Он дружил с Милюковым, принимал Гучкова и князя Львова, с москвичами и их взглядами его объединял умный и энергичный консул Локарт, под большим влиянием которого находился Бьюкенен. В общем, как настоящий парламентарий Бьюкенен относился к нашей Государственной думе, как к английскому (в своем роде, конечно) парламенту и искренне был уверен, инспирируемый своими русскими друзьями, что Россия управляется какими-то фантастическими темными силами.

Царская семья и двор освещались английской разведкой полковника Самуэля Хоара и личными связями посла и его семьи с петроградским высшим светом и главным образом с великой княгиней Викторией Федоровной, женой великого князя Кирилла Владимировича.

Семью Бьюкенена с княгиней Викторией Федоровной связывало то прошлое, когда Виктория Федоровна (тогда Виктория Мелита) принцесса Кобург-Готская, внучка английской королевы Виктории, была замужем первым браком за великим герцогом Гессенским, Эрнестом Людвигом, братом императрицы Александры Федоровны, которая была также внучкой королевы Виктории по матери. В то время представителем английского правительства в Гессене был Джордж Бьюкенен. Брак великогерцогской четы не был счастливым, и королева Виктория, желая знать истинную причину семейного разлада своих внука и внучки, потребовала от Бьюкенена подробного освещения этого деликатного вопроса. Представленные данные были не в пользу великого герцога. Состоялся развод, это было началом тесной дружбы Виктории Федоровны с семьей Бьюкенена.

Прекрасный портрет одного члена семьи Бьюкенен, великолепная работа самой Виктории Федоровны, украшал ее будуар. Но тот момент, завязавший узел дружбы английской принцессы Виктории Мелиты с Бьюкенен был и моментом начала недоброжелательных отношений ее с сестрой мужа — императрицей Александрой Федоровной. Императрица поддерживала брата. Недоброжелательство усилилось, когда великая герцогиня вышла замуж за великого князя Кирилла Владимировича и стала русской великой княгиней Викторией Федоровной. Это привело к дальнейшим недоразумениям с великим князем Владимиром Александровичем, со всеми «Владимировичами». Теперь эта старая неприязнь царицы и великой княгиней снова ожила, приобрела новую окраску. А старая дружба Виктории Федоровны с Бьюкенен в глазах Их Величеств была неким политическим заговором, направленным против государя.

Весьма своеобразно освещалась эта дружба в высших кругах. В Петрограде верили в слух, что английское посольство помогает русской революции. Это настраивало Их Величеств против всех «Владимировичей», причем считалось, что всю интригу возглавляет как старшая по годам и положению великая княгиня Мария Павловна.

Резкие фразы Марии Павловны подливали масла в огонь. Столкнулись три сильных, властных, неуживчивых женских характера.

Английский посол Джордж Бьюкенен верил в сплетню о германофильстве императрицы Александры Федоровны, верил в ее деятельность по заключению сепаратного мира с Германией. Как англичанин, он думал, что все спасение России заключается в общественности, в Государственной думе как парламенте, на которую и должен опираться государь. Встревоженный слухами о темных силах, настраиваемый своими русскими друзьями и некоторыми бывшими министрами, а в том числе Коковцевым, Сазоновым, Бьюкенен решил дать государю несколько политических советов. С разрешения правительства он попросил аудиенции у государя, и она была назначена на 30-е число. По заведенному международному порядку министр иностранных дел осведомлял предварительно монарха, о чем будет говорить иностранный представитель. Вот почему Его Величество был подготовлен к темам доклада. За несколько дней до этого государь принимал французского посла Мориса Палеолога. И когда тот по собственной инициативе попытался было коснуться внутренней политики России, государь резко перевел разговор на внешнюю политику и спросил посла, как поживает царь Болгарский, и только. Вот почему Морис Палеолог, у которого уже давно были хорошие отношения с Бьюкененом по прежней совместной службе в одних и тех же городах, не советовал ему говорить о внутренней политике, но тщетно.

Государь, осведомленный о дружбе Бьюкенена с представителями оппозиции, принял его строго официально, по этикету и холодно, даже не пригласил сесть. Выслушав все о внешней политике, император сообщил, что вместо умершего в Лондоне нашего посла графа Бенкендорфа туда предполагается назначение Сазонова. На неуместные слова Бьюкенена о необходимости изменить внутреннюю политику государь дважды дал резкий ответ, а на третью попытку распрощался с послом. Бьюкенен был обескуражен. Вернувшись в Петроград, он пригласил к себе Мориса Палеолога и рассказал ему о своей неудаче.

А во дворце еще прочнее закрепилось мнение, что английский посол стоит на стороне тех, кто готовит переворот. В некоторых гостиных перешептывались, что будто бы Бьюкенен поддержит выдвижение на престол одного великого князя. Сплетня была абсолютно нелепая, но время было таким, когда только подобного рода слухи и могли возникать. Недаром один из убийц Распутина серьезно говорил после убийства о возможности возведения его на царский престол.

Время было ужасное.

Великий князь Александр Михайлович, вспоминая о своем пребывании в те дни в Петрограде, писал: «Самое печальное было то, что я узнал, как поощрял заговорщиков британский посол при императорском дворе сэр Джордж Бьюкенен. Он вообразил себе, что этим своим поведением он лучше всего защитит интересы союзников. Император Александр III выслал бы такого дипломата за пределы России, даже не возвратив ему его верительных грамот». Так говорит великий князь, критикуя то время.

Позже полковник Самуэль Хоар, сделавшийся знаменитостью, сетовал в своих воспоминаниях на то, что правые круги считали его подстрекателем к убийству Распутина. Он признавался, что Пуришкевич сообщал ему лично, что они планируют убийство Распутина. Было бы интересно знать, кого же из русских властей предупредил тогда полковник Хоар о готовящемся убийстве. А если он никого не предупредил, то как надо рассматривать подобный его поступок?

Правда, после русской катастрофы сэр Самуэль Хоар писал: «Я понял позже, что было бы лучше, чтобы убийство Распутина никогда бы не имело места».

В этот период времени, независимо от описанного, Их Величествам не раз пришлось слышать о готовящемся государственном перевороте. Еще в ноябре в кружке члена Государственного совета Римского-Корсакова, около которого группировались люди правых взглядов, была составлена записка о мерах, которые необходимо принять для предупреждения готовящегося государственного переворота. Записка была вручена государю через князя Голицына, который позже был назначен премьером.

Перед Рождеством бывший министр внутренних дел, член Государственного совета Маклаков прислал государю письмо, в котором убеждал Его Величество для предотвращения готовящегося переворота распустить немедленно Государственную думу.

Флаг-капитан Его Величества, генерал-адъютант Нилов доставил государю телеграмму из Астрахани от некоего Тихановича, предупреждавшего о заговоре.

Все считали, что против государя и режима выступает только Государственная дума, интеллигенция, что весь простой народ горой стоит за государя и, что самое главное, его поддерживает армия с высшим командным составом.

В эту любовь народа и армии беспредельно верили Их Величества. Пачки телеграмм от организаций русского народа лежали на столе государыни с признаниями в безграничной любви и преданности. Им верили. О том, что многие из них были лишь лестью, не отвечавшей действительности, никто не думал. И, в качестве одного из примеров этой народной любви приводили следующий случай. Пришел как-то ко дворцу один старик-крестьянин и просил встречи с государем. Его привели к дежурному флигель-адъютанту, и он рассказал, что против государя готовится заговор: «Задумалось злое дело. Хотят погубить царя батюшку, а царицу-матушку и деток спрятать в монастырь. Сговаривались давно, а только решено это начать теперь. Самое позднее через три недели начнется. Схватят сначала царя и посадят в тюрьму, и вас, кто возле царя, и главное начальство тоже посадят в тюрьму. Только пусть царь-батюшка не беспокоится. Мы его выручим. Нас много».

Когда вечером дежурный флигель-адъютант доложил об этом государю, он сказал: «Ах, опять заговор, я так и знал, что об этом будет речь, мне и раньше уже говорили».

Старика обласкали, одарили, успокоили и отпустили с Богом. А о трогательной любви народа все больше говорили. Вот почему любая оппозиция казалась вздором. Во дворце думали, что с ней легко справится такой умный и энергичный министр, каким казался Протопопов, ведь он сам из Государственной думы, он так хорошо знает и понимает думцев. А в остальном — на все воля Божия.

Наступил последний день старого года. Вновь по желанию Их Величеств дежурным флигель-адъютантом был назначен верный и любимый всеми Саблин. Он был приглашен к завтраку и к обеду. Весь день государь занимался с министрами и принимал доклады Шуваева, Кульчицкого, графа Фредерикса, премьера Голицына и генерала Беляева. В шесть часов царская семья была у всенощной в Федоровском соборе. После обеда Его Величество вновь работал, а около полуночи Их Величества с детьми пошли на молебен в домовую церковь, чтобы встретить Новый год за молитвой. Были только близкие и прислуга.

В ту ночь государь записал в дневнике: «Горячо помолились, чтобы Господь смилостивился над Россией».

← Часть первая Часть третья →

Опубликовано: «Великая Война и Февральская Революция 1914—1917 гг». Нью-Йорк. Всеславянское Издательство. 1960.

Александр Иванович Спиридович (1873—1952) — российский государственный деятель, генерал-майор Отдельного корпуса жандармов, служащий Московского и начальник Киевского охранного отделения, начальник императорской дворцовой охраны.

На главную

Произведения А.И. Спиридовича
Монастыри и храмы Северо-запада