А.И. Спиридович
Великая война и февральская революция

Часть III

На главную

Произведения А.И. Спиридовича

СОДЕРЖАНИЕ

ГЛАВА XXVII

Новый 1917 год начался тревожно. Интересующиеся политикой прочли в газетах о важных переменах в Государственном совете. Председателем был назначен бывший министр юстиции Щегловитов, человек умный, большого опыта, железной воли, которого недолюбливали левые круги и евреи.

Зимой 1915 года он председательствовал на проходившем в Петрограде монархическом съезде. Был председателем правой группы Государственного совета. Он был «Ванькой Каиным» для левых, надеждой для правых. Выступая в 1916 году в Государственном совете, Щегловитов так выразился о тогдашнем правительстве: «Паралитики власти слабо, нерешительно, как-то нехотя борются с эпилептиками революции». С осени проявились слухи о выдвижении Щегловитова на крупный пост. К сожалению, его не назначали председателем Совета Министров, пост которого он по праву и с пользой для России должен был занимать в то беспокойное критическое время.

Состав Государственного совета был пополнен лицами молодыми, с консервативными взглядами. В некоторых из них узнавали ставленников Щегловитова. Несколько старых членов Совета были освобождены от присутствования в Совете.

Был исключен и товарищ председателя Голубев, не остановивший в свое время зарвавшегося в своей речи Таганцева. В этих переменах видели усиление правого сектора Государственного совета, желание найти в нем действительную опору для правительства и монарха. Волновались и злословили политиканы и все задетые происшедшими переменами.

В высших кругах напребой говорили о высылке великого князя Николая Михайловича. В этом видели угрозу для тех членов императорского дома, о которых в последнее время ходили разные сплетни. Некоторые, зная великого князя только как болтуна, находили высылку слишком строгой мерой и обвиняли за нее, конечно, царицу.

Новогодний высочайший прием принес две сенсации. Принимая поздравление дипломатов, государь очень милостиво разговаривал с французским послом Палеологом, но, подойдя к английскому послу Бьюкенену сказал ему, видимо, что-то неприятное. Близстоящие заметили, что Бьюкенен был весьма смущен и даже сильно покраснел. На обратном пути в Петроград Бьюкенен пригласил к себе в купе Мориса Палеолога и, будучи крайне расстроенным, рассказал ему, что произошло во время приема. Государь заметил ему, что он, посол английского короля, не оправдал ожиданий Его Величества, что в прошлый раз на аудиенции государь упрекал его в том, что он посещает врагов монарха. Теперь государь исправляет свою неточность: Бьюкенен не посещает их, а сам принимает их у себя в посольстве, Бьюкенен был и сконфужен, и обескуражен. Было ясно, что Его Величеству стала известна закулисная игра Бьюкенена и его связи с лидерами оппозиции.

Вторая сенсация заключалась в том, что, встретившись во дворце, Родзянко демонстративно не подал руки Протопопову, когда последний подошел к нему поздороваться. Одни злорадствовали, другие говорили, что Родзянко поступил невежливо. Их Величества порицали Родзянко и расценивали его поступок как неприличный. Даже дворцовые лакеи говорили, что Родзянко не умеет себя держать во дворце.

В тот первый день нового года на далеком Кавказе, в Тифлисе, оппозиционные заговорщики сделали первый шаг по предложению короны великому князю Николаю Николаевичу. Тифлисский городской голова Александр Иванович Хатисов, которому, как уже было сказано выше, князем Львовым было поручено поговорить по этому поводу с великим князем, вернулся к праздникам в Тифлис. Вот как произошло это знаменательное событие, о котором позже рассказывал мне лично (10 декабря 1930 г. в Париже) сам Хатисов, у него на квартире в гостиной, где на камине красовался портрет бывшего наместника Кавказа графа Воронцова-Дашкова.

На первый день нового года было назначено принесение поздравлений великому князю во дворце. Когда очередь дошла до Хатисова, он также поздравил князя и просил дать ему аудиенцию по важному делу. Великий князь предложил приехать в тот же день, часа через три, когда разъедутся все поздравляющие. Хатисов поблагодарил и уехал домой. Он, конечно, очень волновался в ожидании приема, но вот какие соображения подбодряли его. Он пользовался в известных кругах Кавказа влиянием, и об этом знал великий князь и придавал этому большое значение. Хатисов же знал, что князь в опале, враждебно относится к царице, порицает государя и заискивает перед общественностью, перед оппозиционными кругами. Все это его подбодряло.

В назначенный час Хатисов явился во дворец. Его пригласили в кабинет великого князя. Поздоровались. Князь занял место за письменным столом и предложил Хатисову сесть. Хатисов попросил разрешения говорить откровенно. Великий князь разрешил. Хатисов подробно доложил о принятом в Москве решении представителей общественности: для спасения страны устранить императора Николая Александровича от престола и предложить корону великому князю Николаю Николаевичу.

— Признаюсь, — говорил мне Хатисов, — я очень сначала волновался и с большой тревогой следил за рукой великого князя, который барабанил пальцами по столу около кнопки электрического звонка. А вдруг нажмет, позвонит, прикажет арестовать... Но нет, не нажимает. Это подбодрило.

Хатисов доложил, что императрицу Александру Федоровну решено или заключить в монастырь, или выслать за границу. Предполагалось, что государь даст отречение и за себя, и за наследника. Хатисов просил князя ответить, как он относится к этому плану и можно ли рассчитывать на его содействие, так как он должен передать ответ князю Львову.

Великий князь выслушал доклад и предложение спокойно. Он не выразил ни удивления, ни протеста против намерения низвержения царствующего императора. Великий князь считал, что престиж государя весьма подорван, но сомневался в том, примет ли сочувственно мужик низвержение царствующего императора, поймет ли мужик смену царя. Это было первое замечание великого князя. Второй вопрос, возникший у него: как отнесется армия к низвержению государя. Желая разобраться в этих двух вопросах и желая, как он выразился, «и подумать, и посоветоваться с близкими людьми», князь попросил Хатисова приехать за ответом через два дня.

3 января Хатисов вновь явился во дворец. На этот раз великий князь принял его в присутствии генерала Янушкевича. Он заявил Хатисову, что, подумав, решил отказаться от участия в предложенном ему деле. И вот по каким причинам. По его мнению, народ, т.е. мужик и солдат, не поймет насильственного переворота, и он не найдет сочувствия и поддержки в армии. Великий князь предложил высказаться генералу Янушкевичу. Тот кратко ответил, что также думает: солдаты не поймут насильственного переворота. Генерал посмотрел в свою записную книжку и сказал, что армия насчитывает не то десять, не то пятнадцать миллионов человек. На прощание великий князь пожал Хатисову руку, дружески распрощался и Янушкевич. Хатисов послал князю Львову условную телеграмму об отрицательном ответе следующего содержания: «Госпиталь не может быть открыт». Заговорщицкий центр во главе с князем Львовым окончательно остановился теперь на замещении престола наследником Алексеем Николаевичем при регенте Михаиле Александровиче.

Об этом тифлисском событии ни министр внутренних дел Протопопов, ни дворцовый комендант тогда не знали. Но Хатисов заверял меня, что будто бы перед самой революцией о нем был осведомлен государь. Я не нашел этому подтверждения.

Сам великий князь никакого предупреждения Его Величеству не сделал.

Зарождающаяся измена монарху, да еще Верховному главнокомандующему во время войны, в поведении великого князя была налицо уже в тот момент. В дальнейшем она претворится в реальное действие ровно через два месяца, подтолкнет на измену еще некоторых главнокомандующих армиями и сыграет главную роль в решении императора Николая II отречься от престола.

Петербург кипел тогда всякими сенсационными слухами. Была предреволюционная горячка. Кое-что из конспиративных заговорщичьих кружков, хотя и в искаженном виде, но проникало в гостиные и кулуары Государственной думы. Из Москвы также доносились самые нелепые слухи. Чуть ли не открыто говорили, что государя принудят отречься. Имя будущего регента — великого князя Михаила Александровича — произносилось во всеуслышание. Говорили, что великая княгиня Мария Павловна приняла у себя его морганатическую супругу как жену будущего регента. Все ждали какой-то развязки.

Тревожные слухи проникали и в Царскосельский дворец. Там атмосфера была тяжелой. «Точно покойник в доме», — так выразился один часто бывавший там человек. Царица почти все время лежала. Ее Величество казалась измученной и физически, и морально. Дети, слыша многое по секрету от окружающих, тревожно посматривали на родителей. Среди ближайших придворных царила тревога, доходившая у некоторых дам до предчувствия катастрофы. Скептически грустно был настроен престарелый граф Фредерике. Не раз заговаривал он о тщетности жизни и о том, что хорошо было бы покончить ее сразу, приняв верную дозу яда. По-стариковски, по-родительски, любя, предупреждал он государя, и, как всегда, его ласково благодарили и только. Верный слуга, адмирал Нилов уже давно потерял веру во все. В домашнем кругу он бранился, а друзьям не переставал повторять: «Будет революция, нас всех повесят, а на каком фонаре висеть — все равно». Он тоже предупреждал государя о заговоре, но его уже давно перестали слушать.

На женской половине против него была Вырубова. Саблин также был против него. Только личное заступничество государя спасало его.

Только не вмешивавшийся ни во что, что не касалось его обер-гофмаршал граф Бенкендорф казался невозмутимо спокойным, да дворцовый комендант Воейков удивлял всех самоуверенностью и всезнанием. О конкретных заговорах он ничего не знал. Он настолько верил утверждениям Протопопова, что все благополучно и что если что и случится, то будет предупреждено и пресечено своевременно, что даже уехал в январе на неделю в свое имение в Пензенскую губернию. А между тем настроение было тревожным даже в Собственном полку.

Живший в те дни в Царском Селе Бурдуков был однажды в гостях у богатого коммерсанта. Были там и офицеры собственного полка. Улучив минуту, хозяин дома отвел Бурдукова в кабинет и с тревогой предупредил его, что положение, видимо, очень плохо: сидящие у него офицеры весьма резко порицают императрицу. Они говорят, что царица — виновница всего происходящего и что ее необходимо устранить. Хозяин дома, будучи большим патриотом, был и поражен, и смущен.

Бурдуков на другой же день отправился к помощнику дворцового коменданта генералу Гротену и передал ему об этом случае. Генерал посоветовал ему поговорить лично с генералом Воейковым.

Дворцовая сутолока последних лет так уронила престиж царской власти, что в те дни можно было слышать среди придворных служащих: «Ну что же, не будет Николая II, будет другой».

При всех на редкость хороших душевных качествах государь Николай Александрович редко кого привязывал к себе безраздельно как монарх, что и сказалось при перевороте.

Из ближайшего окружения беспредельно преданными государю людьми были граф Фредерике, граф Бенкендорф, адмирал Нилов, князь Долгорукий, генерал Воейков, лейб-медик Боткин. Других из близкого окружения государя я не помню.

Существовало довольно распространенное мнение, что государь не знал, что происходило вокруг. Это совершенно ошибочно. Всякими путями, официальными и неофициальными, он знал обо всем, за исключением, конечно, тайной (конспиративной) революционной работы.

В январе, не считая военных докладов, государь принял более 140 разных лиц. Со многими он обстоятельно говорил о текущем моменте, о будущем. Некоторые из этих лиц предупреждали Его Величество о надвигающейся катастрофе и даже об угрожавшей ему лично, как монарху, опасности.

Так, 3 января министр иностранных дел Покровский откровенно говорил о возможном заговоре. Он советовал государю пойти на уступки, сменить Протопопова. Государь сказал, что тот сгущает краски, что все далеко не так плохо и все устроится. Покровский попросил уволить его, но царь настоял, чтобы тот остался.

5 января премьер князь Голицын докладывал о тревоге в обществе и о слухах из Москвы о предстоящем перевороте. Он доложил и о том, что в Москве называют имя будущего царя. Государь успокаивал его и говорил: «Мы с царицей знаем, что все в руках Божих. Да будет воля Его».

Накануне великий князь Павел Александрович, делая доклад о гвардии, доложил все-таки о готовящемся государственном перевороте.

7 января государь принимал председателя Государственной думы Родзянко. Не участвуя в заговорах против императора, Родзянко знал о них многое. Лишь за несколько дней до этого у него состоялось собрание видных общественных деятелей, на котором высказывались самые крайние мнения. Приехавший из Киева Терещенко, член Государственной думы Шидловский и генерал Крымов доказывали необходимость свержения монарха.

Родзянко доложил государю с присущей ему резкостью и прямолинейностью, что вся Россия требует смены правительства, что императрицу ненавидят, что ее надо отстранить от государственных дел, в противном случае произойдет катастрофа. Однако, зная многое о готовящемся перевороте, Родзянко не назвал государю конкретных лиц. Он лишь настаивал на устранении царицы, на смене Протопопова, на даровании ответственного министерства.

Государь слушал спокойно: «Представьте факты. Нет фактов, подтверждающих ваши слова!»

А фактов и лиц Родзянко не указывал. Зная о заговорах, Родзянко докладывал о них общими фразами и получалась нечто несерьезное. Докладывать же по-полицейски, как надлежало министру внутренних дел, Родзянко не мог. И государь попрощался с Родзянко ласково, не высказал никакого неудовольствия, несмотря на личные выпады против императрицы.

10 января московский предводитель дворянства Самарин представлялся государю. Вызванный нарочно в Петроград, он должен был поддержать, подкрепить доклад Родзянко. И сделал это честно и откровенно, предупредив Его Величество о готовящемся перевороте.

19 января государю представлялся иркутский генерал-губернатор Пильц. Его государь любил по службе в Могилеве. Пильц был человек гражданского мужества. Он доложил о всеобщем недовольстве, о потере властью престижа, о розни в самом Совете Министров, о слабости власти. Государь слушал внимательно и закончил беседу заверением, что предстоящей весной всеобщее наступление будет победоносным и все устроится.

29 января известный императору старик Клопов, знакомый князя Львова, принятый государем, убеждал Его Величество пойти на уступки общественности и дать соответствующее министерство. Он даже вручил записку по этому поводу. На записку был дан ответ, составленный Гурляндом и подписанный Протопоповым.

В таком же духе, о необходимости пойти на уступки, не раз говорил государю в тот месяц и брат Михаил Александрович. Его подстрекали Родзянко и генерал Брусилов, именно по их просьбе он рассказал государю об общей тревоге, о непопулярности правительства, и особенно Протопопова, о желании широких кругов получить ответственное министерство.

Наконец, в конце января вновь выступил, и уже официально, премьер князь Голицын. Желая подготовить почву, он предварительно поговорил с императрицей и просил Ее Величество поддержать его ходатайство о замене Протопопова другим лицом. Императрица слушала Голицына внимательно, но осталась недовольна и поддержки не обещала.

На первом же докладе государю князь Голицын подробно изложил ему о полной непригодности Протопопова как министра внутренних дел, о вреде, который он приносит, и о тех осложнениях, которые неизбежно произойдут из-за него и его политики, как только соберется Государственная дума. Государь сказал, что подумает и даст ответ в следующий раз. В следующий раз император уже сам начал разговор о Протопопове. «Я вам хотел сказать по поводу Протопопова, — начал государь. — Я долго думал и решил, что пока увольнять его не буду».

Князь Голицын пытался переубедить Его Величество, но безуспешно.

Выступило с ходатайством и новгородское дворянство. На его очередное собрание явился как землевладелец губернии Родзянко. По его инициативе и благодаря его агитации собрание вынесло резолюцию, в которой обращало внимание государя на трудность переживаемого времени, поддерживало Государственную думу и предостерегало от лживых советников. Дворянство уполномочило своего предводителя Будкевича доложить лично резолюцию Его Величеству. Но этому помешал Протопопов. Резолюция была доложена им самим и осталась незамеченной. Родзянко рассказывал позже, что за нее был смещен губернатор Иславин. Это было неверно, так как Иславин оставался губернатором до революции и неизменно пользовался расположением Их Величеств.

Все описанные выступления были сделаны с целью склонить государя на уступки и тем самым предупредить надвигающуюся катастрофу.

В них не хватало только конкретных имен, полицейской жестокой прямоты и юридической терминологии — умысел, заговор, убийство. Это должны были сделать органы Министерства внутренних дел, а государю доложить должен был сам министр Протопопов. Но он этого не делал. По какой причине — остается загадкой.

Но были в то время и люди, которые убеждали государя не идти на уступки, а бороться с наступающей угрозой репрессивными мерами. Таких взглядов придерживались бывший министр Маклаков и Щегловитов.

Маклаков после убийства Распутина передал государю письмо, в котором указывал на начавшуюся анархию, на штурм власти. Письмо произвело большое впечатление. Маклакова даже хотели призвать к власти, но он куда-то уехал, и дело почему-то расстроилось.

8 января Маклаков был принят государем. Он передал ему записку, составленную Говоруха-Отроком, это было дополнение к записке кружка Римского-Корсакова. В ней говорилось о том, что введение в России конституции приведет к гибели России. Более правые партии будут разбиты левыми, а затем — «затем наступила бы революционная толпа, коммуна, гибель династии, погромы имущественных классов и, наконец, мужик-разбойник».

Записка доказывала, что России нужен лишь неограниченный монарх, а старая народная формула: «Народу мнение, а царю решение» — является единственно приемлемой для России.

Щегловитов также стоял за борьбу с левой общественностью в Государственной думе, но бороться с ней он хотел посредством правого общественного мнения. С этой целью, по его мнению, и был обновлен состав Государственного совета.

14 января Щегловитов представил государю весьма содержательную записку правых «Русских православных кругов г. Киева». Описывая картину происходящих в стране беспорядков, записка называла и меры к их устранению. Это была целая программа борьбы с левой общественностью. Записка была составлена членом Думы священником Митроцким, и представление ее Его Величеству наделало много шуму в Думе.

Записка очень понравилась государю. Его Величество подчеркнул многие места и наложил резолюцию: «Записка, достойная внимания». Государь передал ее премьеру Голицыну для обсуждения в Совете Министров.

Эти выступления правых, особенная серьезность Щегловитова и юношеская вспыльчивость Маклакова встревожили оппозиционные и революционные круги и подтолкнули их лидеров действовать дружнее и решительнее.

Государь внимательно выслушивал все мнения, как бы они ни противоречили его личным взглядам. Он был категорически против дарования ответственного министерства, т.е. против конституции, особенно во время войны. Вот какой произошел у Его Величества в тот месяц разговор по этому поводу с приехавшим по его вызову из Ялты в Царское Село личным зубным врачом Сергеем Сергеевичем Кострицким.

Зная, что Кострицкий объехал много городов, побывал даже на Кавказе, куда его вызывал великий князь Николай Николаевич, государь, любивший приходить в кабинет Кострицкого (оборудованный во дворце) и беседовать с ним, спросил его однажды: «Что нового, как настроение в стране?»

Кострицкий извинился за то, что будет откровенен и затронет вопросы, которые его по профессии не касаются, рассказал государю о всеобщей тревоге, о беспорядках и затруднениях в тылу. Он высказал предположение, что, может быть, дарование ответственного министерства, о котором все говорят, и внесло бы успокоение в общество и принесло бы пользу стране.

Государь помолчал и сказал: « Это выгодно». Кострицкий не понял, удивился. Заметив его удивление, император пояснил, что это, конечно, было бы очень выгодно для него (государя) лично, так как сняло бы с него ответственность. И он добавил, что даровать во время войны ответственное министерство не находит возможным.

«Сейчас это неблагоприятно отразится на фронте. А вот через три-четыре месяца, когда мы победим, когда окончится война, это будет возможно. Тогда народ примет реформу с благодарностью. Сейчас же все должно делаться только для фронта».

Не раз в те дни государь говорил с Кострицким об ответственном министерстве и не раз утверждал, что даст его стране, но только по окончании войны.

«Вот закончим войну, потом примемся и за реформы, — говорил он в те же дни другому лицу. — Сейчас надо думать только об армии и фронте».

Выступая против дарования конституции во время войны, будучи часто недовольным действиями Государственной думы, государь, однако, не поддавался убеждениям тех, кто уговаривал его распустить Думу. Вопреки этим советам, император приказал возобновить сессию Государственной думы и Государственного совета с 14 февраля, что было очень не по душе Протопопову.

Когда Протопопов в отсутствие Думы убеждал Его Величество подписать манифест о даровании равноправия евреям и об отчуждении земель в пользу крестьян, государь заявил, что эти вопросы столь важны, что их должны рассмотреть государственные законодательные учреждения.

Государь верил в здравый смысл и патриотизм Думы. Он не допускал мысли, что Дума может пойти на какой-либо государственный переворот во время войны. Он верил в преданность армии и ее начальников, эта вера еще более успокаивала его относительно невозможности переворота.

Между тем момент был критический. Нужно было председателем Совета Министров и министром внутренних дел иметь сильного человека, который, действуя как диктатор, опирался бы на Государственную думу, как это делал Столыпин до злосчастного дня роспуска законодательных установлений на три дня для проведения его планов.

К несчастью России, Их Величества приняли за такого человека, выдвинутого Государственной думой ее вице-председателя Протопопова, который буквально очаровал их своим мистицизмом и обманул их в полной мере, хвастаясь своею смелостью, энергией и пониманием людей и обстановки. Обманул мнимым наличием тех нужных качеств, которые у него совершенно отсутствовали. Обстоятельство трагическое, мало понятное, подлежащее изучению и историка, и психиатра.

Государь беспредельно верил в проницательность, во всезнание и энергию Протопопова. Он верил, что, когда нужно будет, Протопопов примет все предупредительные меры и не допустит возможности государственного переворота. Государь был спокоен в главном.

Но некоторые меры предосторожности Его Величество все-таки стал принимать. Государь стал подбирать министров по своему усмотрению. Был взят новый военный министр генерал Беляев, министр народного просвещения Кульчицкий, министр путей сообщения Вой-новский-Кригер.

Желая убедиться в настроении армии и флота, государь принял в январе, как и в начале следующего месяца, ряд высших войсковых начальников. Никаких сомнений в преданности армии и флота у него не возникало. Армия, гвардия и флот были гордостью императора Николая Александровича. Он их любил.

Некоторых из этих начальников принимала также и императрица. Она живо интересовалась настроением офицеров и солдат, внимательно выслушивала ответы.

13 января был вызван с моря и приглашен к высочайшему завтраку начальник минной дивизии и начальник морских сил Рижского залива свиты Его Величества контр-адмирал Кедров. Государь показался адмиралу усталым и озабоченным. Императрица была в приподнятом настроении. Она много расспрашивала о минной дивизии, вспоминала ежегодную охранную службу миноносцев при путешествии в шхерах, приравнивала службу миноносцев к гвардии.

У государя возникло желание вызвать в Петроград кавалерийские полки. Вокруг этого намерения появилось несколько сплетен, связанных с именем тогдашнего начальника штаба ставки генерала Гурко.

Вот что рассказал он мне по этому поводу. Генерал Гурко приезжал периодически из Ставки с докладом Его Величеству. Однажды в январе государь высказал генералу желание вызвать в Петроград для отдыха кавалерийские части с фронта. Для начала он приказал вызвать одну гвардейскую кавалерийскую дивизию и одну армейскую, а также Гвардейский экипаж. Таким образом соблюдалась справедливость: вызывались части армии, гвардии и флота. Генерал Гурко немедленно сделал предварительные распоряжения, отправив телеграммы соответствующим начальникам, лично переговорил с командующим Петроградским военным округом генералом Хабаловым.

Хабалов категорически заявил, что ни в Петрограде, ни в его окрестностях нет места для расквартирования такого количества кавалерии. Нет места даже и для эскадрона, не только для двух дивизий. Выходило так, что вызванные части пришлось бы расположить вдали от столицы по деревням, что в сильную стужу отразилось бы весьма неблагоприятно на войсковых частях. Хабалов лично доложил об этом государю и тот на следующем докладе Гурко отменил свое первое распоряжение, высказав сожаление, но подтвердил приказ о вызове Гвардейского экипажа.

О предупредительном, полицейском характере предполагавшейся меры государь не говорил, не говорил ничего в том отношении и Протопопов. Разъяснение генерала Гурко о причине отмены распоряжения о вызове кавалерии находит подтверждение в словах императрицы. Разговаривая 23 января с дежурным флигель-адъютантом князем Эристовым, царица высказала сожаление, что гвардейская кавалерия не может быть вызвана из-за недостатка места для расквартирования. Эристов стал доказывать, что кавалерия может быть расквартирована, его слова показались императрице настолько убедительными, что Ее Величество порекомендовала ему доложить об этом государю. На это князь Эристов не решился.

Отмена вызова кавалерии вызвала сплетни. Говорили, что будто бы какая-то гвардейская часть отказалась прибыть в Петроград. Передавался этот слух со злорадством. Некоторые из близких Их Величествам лиц считали, что отмена распоряжения явилась результатом происков некоторых революционно настроенных военных в Петрограде, что генерал Гурко сыграл на руку заговорщикам, сделал это в угоду своему другу Гучкову. Надо думать, что генерал Хабалов сделал свой необдуманный, политически ошибочный доклад под влиянием чинов своего штаба. Конечно, будь в Петрограде в начале бунта несколько кавалерийских гвардейских полков, события приняли бы иной оборот.

Личная жизнь царской семьи в Александровском дворце после тяжелых событий декабря протекала более спокойно. Государь совершал свою обычную прогулку по парку с кем-нибудь из дочерей. Однажды даже ездил с дочерьми на моторных санях по снегу. Сани-мотор изобрел царский шофер, инженер Кегрес, получивший у нас за войну офицерский чин. Государь благодарил Кег-реса. В последние годы Кегрес являлся уже начальником целого великолепного гаража с громадным количеством автомобилей всех видов.

К завтраку почти всегда приглашался кто-либо из посторонних. Так, в январе четыре раза завтракал принц Карол Румынский, три раза граф Фредерике, по разу великий князь Михаил Александрович, лорд Мильнер, генерал Кастельно, князь Долгорукий и адмирал Кедров. Из дежурных флигель-адъютантов приглашались Вилькицкий, Линевич (два раза), Мордвинов (4 раза), Саблин (2 раза) и Сердюков.

После завтрака в первую половину месяца государь любил заходить побеседовать к зубному врачу Кострицкому. Он и работал, и жил во дворце. Простота, правдивость и искренность Сергея Сергеевича нравились Его Величеству. Государь любил поговорить с ним о литературе, о людях, о событиях. О многих своих приближенных говорил с ним откровенно, зная, что собеседник умеет хранить в тайне, что следует. Любимый царской семьей Крым, красавица Ялта не раз были темой тех разговоров. Казалось, что государь так любит Крым и свою Ливадию, что как будто лелеет мечту, отойдя от власти, окончить там свои дни простым человеком, в кругу своей семьи.

По часу и по два просиживал император у Кострицкого, крепко жал на прощание руку и уходил морально отдохнувшим.

«Государь был очень простой и хороший человек. С ним проще всего было говорить. Обо всем можно было говорить, — вспоминал те беседы Сергей Сергеевич и неизменно прибавлял: — Хороший был человек». И, слушая эти слова, я невольно думал: «Да и вы-то, Сергей Сергеевич, хороший человек. Вот почему государь и приходил к вам и разговаривал с вами часами. Государь искал доброго, хорошего».

После обеда Его Величество очень часто читал семье вслух произведения русских авторов. Государь мастерски читал. Он прекрасно знал русскую литературу, не говоря уже о русской истории.

Пять раз Их Величества с детьми были вечером в гостях у Вырубовой, которая после убийства Распутина жила в левом крыле Александровского дворца. Там обычно бывали в те вечера супруги Ден, Саблин и приглашался кто-нибудь из офицеров, симпатичных царской семье. Бывали Злебов, Линевич, Салтанов, Чистяков, Ребиндер, брат Саблина Александр и генерал Гротен.

Любезная хозяйка приглашала иногда на эти вечера небольшой румынский оркестр. Это, конечно, раздражало некоторые салоны Петрограда и давало повод к разным сплетням в адрес Анны Александровны.

Комнаты Вырубовой были тогда единственным местом, где Их Величества, не считая официальных приемов, соприкасались с внешним миром. Через эти двери проникали во дворец всевозможные сведения. Через эту квартиру шла вся предварительная информация от Протопопова.

Значение Вырубовой в последние два месяца перед революцией недооценивают. Анну Александровну считают недостаточно умной женщиной. В своей книге она сама кокетничает, называя себя глупой женщиной. Это далеко не так. Лучшим доказательством ее практического ума может служить следующий факт. Во время революции из всех представителей царского режима, арестованных в Трубецком бастионе Петропавловской крепости, среди которых была Вырубова и автор настоящих строк, только она одна сумела одурачить знаменитую Чрезвычайную следственную комиссию Муравьева. Одурачить невинным видом и прелестными святыми детскими глазками.

Нет, Анна Александровна была далеко не глупой женщиной. Недаром она продержалась возле императрицы более десяти лет. После убийства Распутина она еще больше сблизилась с царицей на почитании памяти ушедшего Друга. Ловкий Протопопов отлично понял это. Понял, как делец-коммерсант, как политикан. Конечно, он обошел ее, обворожив ее своим почитанием ушедшего Друга, своей якобы духовной с ним связью, что было чистейшим шарлатанством. И благодаря Протопопову Вырубова стала настоящей посредницей между ним, министром внутренних дел и Их Величествами. Через нее сообщалось все интересное для царицы, передавались записки и некоторые документы для ознакомления Их Величествами.

Благодаря Анне Александровне, Протопопов всегда знал о настроении Их Величеств, что давало ему ориентировку и определяло курс действий. Но Анну Александровну Протопопов обставил своей агентурой. Старшая сестра госпиталя Вырубовой, госпожа Воскобойникова, стала близким человеком Протопопова. К ней в госпиталь приезжал он по нескольку раз в неделю. Там получал сведения о дворце, об Анне Александровне. Там он говорил, что нужно передать Вырубовой, если он сам не встретит ее. Госпиталь Анны Александровны как бы заменил собой квартиру Распутина на Гороховой. Протопопов разыгрывал человека, который духовно общается с Распутиным. Говорили даже о каких-то видениях.

И как раньше Вырубова поддерживала Распутина перед Их Величествами, так теперь она поддерживала Протопопова.

Вырубова заменила теперь царской семье их родственников. Не касаясь переписки, близкие отношения поддерживались только с братом государя, великим князем Михаилом Александровичем. Правда, один раз был очень милостиво принят принц Ольденбургский. Ему к Новому году были пожалованы портреты трех последних императоров, миниатюры, осыпанные бриллиантами на Андреевской ленте. По разу по-деловому были приняты великие князья Кирилл Владимирович, Борис Владимирович и Андрей Владимирович, Константин Константинович и Игорь Константинович и великий князь Павел Александрович.

Обычная жизнь двора была нарушена в тот месяц двумя событиями, из которых одно взволновало женскую среду, другое — весь Петроград.

Первое заключалось в том, что в Петроград приехал румынский наследник принц Карол, которого сопровождали министр Братиано и еще несколько человек. Война изменила принца. Он возмужал, выглядел серьезным мужчиной. Государь ездил на павильон встречать его. Их Величества принимали его почтительно. Четыре раза он был приглашен к высочайшему завтраку, в его честь был дан обед, на который были приглашены все с ним приехавшие. Велись разговоры о возможности брака с великой княжной Ольгой Николаевной. Родители обеих сторон относились к этому благожелательно. Принц пробыл в России с 8 по 17 января, официально ни о чем объявлено не было, и вопросом женитьбы было поручено заниматься нашему посланнику генералу Moсолову. Великая княгиня Виктория Федоровна, тетка принца, возвращаясь из Румынии в Петроград, встретилась в Киеве с принцем. Они говорили о браке. Принц очень желал его, но высказал сожаление, что в Царском Селе ему ни разу не удалось поговорить с великой княжной Ольгой Николаевной без посторонних.

Второе событие — это приезд на конференцию миссий наших союзников. Их главными представителями были лорд Мильнер — Англия, господин Думерг и генерал Кастельно — Франция и господин Чиалоджа — Италия. 18 января тридцать семь участников конференции были приняты государем. По словам французского посла Мориса Палеолога, Его Величество не произвел на них того впечатления, которое ожидалось.

Видимо, государь показался им очень простым, а требовалась своего рода буффонада, трескотня, политическое красноречие. Первые представители были отдельно приняты императором, а 21 января делегатам был дан парадный обед в Александровском дворце. Императрица из-за болезни на обеде не присутствовала, но после обеда приняла у себя в салоне главных представителей. Морис Палеолог утверждает, что императрица сказала между прочим господину Думергу: «Пруссия должна быть наказана». В этом нет ничего удивительного. Будучи немкой, императрица не любила Пруссию с ее гегемонией, не любила императора Вильгельма. Только людская злоба, политическая интрига, провокация создали легенду о германофильстве царицы Александры Федоровны.

Работа конференции носила хозяйственный характер. Все военные планы были решены уже раньше. Конференция должна была помочь их осуществлению.

Весной предстояло общее наступление союзников на всех фронтах. Наконец будет покончено с «дерзким врагом», как мечтал государь. Сербия, Бельгия будут вознаграждены. Франция получит свои земли. Россия — проливы, Царьград. Мечта была близка к осуществлению. Весной. Все мысли обращены к армии, которая была укомплектована, усилена и снабжена всем необходимым как никогда. В ставку, к войскам тянуло государя, но министры удерживали Его Величество, считая, что переживаемый тревожный момент требует его присутствия в столице.

ГЛАВА XXVIII

Петроградское охранное отделение, начальником корпуса жандармов которого был генерал-майор Глобачев, подчиненный формально петроградскому градоначальнику, но в реальности непосредственно министру внутренних дел, было хорошо осведомлено об общем настроении и о недовольстве в столице.

В докладе министру внутренних дел от 6 января Глобачев писал: «Настроение в столице носит тревожный характер. Все ждут каких-то исключительных событий и выступлений как с той, так и с другой стороны. Одинаково серьезно и с тревогой ожидают как разных революционных волнений, так и, несомненно, уже в ближайшем будущем дворцового переворота, провозвестником которого, по общему убеждению, явился акт в отношении пресловутого Старца.

Доклад указывал, что всюду ведутся разговоры о начале террора, что переживаемый момент очень похож на время, предшествовавшее первой 1905 года революции, что первой жертвой террора будут министр народного просвещения или Протопопов «как главный виновник всех зол и бедствий, испытываемых страной».

«Либеральные партии верят, — говорилось в докладе, — что в связи с наступлением перечисленных выше ужасных и неизбежных событий правительственная власть должна будет пойти на уступки и передать всю полноту власти в руки кадетов, в лице лидирующего прогрессивного блока, и тогда на Руси все образуется».

Левые партии доказывали, что власть не пойдет на уступки, что наступит стихийная и анархическая революция и тогда будет создана почва для «превращения России в свободное от царизма государство, государство, построенное на новых социальных началах».

Перед 9 января (гапоновское шествие в 1905 году) Глобачев докладывал об «общей распропагандированности пролетариата».

На докладе 19 января он настойчиво указывал на растущее недовольство по поводу дороговизны продуктов, на успех левых газет и журналов, на симпатии широких масс к Государственной думе, о готовящемся терроре, о разговорах о существовании офицерской организации, которая решила убить ряд лиц, мешающих обновлению страны.

«Население, — писал Глобачев, —открыто на улицах, в трамваях, в театрах, магазинах критикует в недопустимом по резкости тоне все правительственные мероприятия. В семьях лиц, мало-мальски затронутых политикой, раздаются речи опасного характера, затрагивающие даже священную особу императора».

Доклад указывал на противоправительственную работу Пуришкевича, Гучкова, Коновалова, князя Львова. Указывалось на «жажду общества найти выход из создавшегося политически ненормального положения, которое с каждым днем становится все ненормальнее и напряженнее».

Генерал Глобачев докладывал, что часть либеральной оппозиции ищет поддержки в среде рабочих. Склонить рабочие массы на поддержку Государственной думы должна была рабочая группа при военно-промышленном комитете. Ей покровительствовали Гучков и Коновалов. Они наивно верили, что сумеют использовать рабочий класс и при его помощи овладеть властью.

Создав широкое рабочее движение вокруг Государственной думы, Гучков надеялся осуществить дворцовый переворот, который явился бы следствием его особо конспиративной работы, бывшей вне поля зрения петроградского охранного отделения, о чем речь пойдет ниже.

Письменные доклады Глобачева, передаваемые министру при личном словесном докладе, дополнялись и иллюстрировались более красноречивыми живыми фактами и именами.

Сомнений в них не возникало. Все данные поступали из недр соответствующей партии, организации, группировки. Сведения, представлявшиеся начальником охранного отделения, были вполне достаточны для хорошего министра внутренних дел, чтобы сделать надлежащие выводы, принять необходимые разумные и целесообразные меры, с одной стороны, с другой стороны, принять предупредительно карательные меры. Но в России не было тогда ни настоящего министра внутренних дел, ни его товарища по политической и полицейской части, ни настоящего директора департамента полиции, который помогает министру видеть, знать и понимать все происходящее в стране. Вот что представлял собой Протопопов как министр.

Изящный, светский, очаровательный в общении мужчина 50 лет, Протопопов прежде всего был не совсем здоров психически. Он был когда-то болен «дурной болезнью», у него были признаки начинающегося паралича, что замечали близкие друзья и знали доктора. Лечился Протопопов у известного врача Бадмаева и у психиатра Бехтерева. Некоторые его странности замечались членами Государственной думы. Премьеры Трепов и князь Голицын докладывали о его болезни государю. Зимой ему даже было предложено отдохнуть некоторое время от нервного переутомления.

Во-первых, он находился под большим психическим влиянием некоего хироманта и оккультиста, спирита и магнетизера Перрэна.

Карл Перрэн, здоровый, высокого роста мужчина, австрийский еврей, живущий в Америке, приезжал в Петроград зимой 1913—1914 годов, жил в «Гранд-Отеле» и публиковался в газетах как философ и хиромант. Тогда с ним и познакомился Протопопов. Перрэн предсказал Протопопову блестящую карьеру, начал лечить его дочь и следить за здоровьем Протопопова. С января по август 1915 года Перрэн жил в Петрограде, и за ним наблюдало охранное отделение, но ничего преступного замечено не было. 15 июня Перрэн вновь приехал через Бело-остров в Петроград, был заподозрен в шпионаже в пользу немцев, обыскан и выслан из России, а в начале июля департамент разослал на пограничные пункты воспрещение въезда Перрэна в Россию.

В начале октября Перрэн, узнав о назначении Протопопова министром, прислал ему поздравительное письмо из Стокгольма, напомнил о старом знакомстве и сообщил, что он, Перрэн, как человек науки об уме, алхимии и магнетической концентрации, интересуется судьбой Протопопова.

«Вы находитесь, — писал Перрэн, — под влиянием Юпитера. Я проник в вашу душу и нашел, что элементами вашими является честность, сила и стремление к движению вперед, что вы человек большого упорства и большой силы убеждения. Под вашим руководством возникнет сильная, новая, счастливая Россия. Правда, путь ваш не всегда будет усыпан розами, работа ваша будет трудна и обременительна, но вы преодолеете все препятствия и все затруднения, предстоящие государственному деятелю».

Далее Перрэн сообщал Протопопову, что между ноябрем 1916 года и сентябрем 1917 года ему грозит болезнь, он предлагал свои услуги, но только безвозмездно, так он интересуется Протопоповым только как ученый.

Также Перрэн сообщал, «что в течение двух ближайших месяцев он будет стараться при помощи сильной астральной, магнетической концентрации предупредить возможность опасности болезни».

Протопопов был так доволен письмом, что приказал перевести его с английского на русский язык и хвастался им перед друзьями.

В середине декабря Протопопов получил новое письмо, в котором Перрэн сообщал, что собирается приехать, и писал следующее: «Помните, что вы в настоящие дни являетесь человеком не только с национальной, но и международной репутацией, человеком на виду у всего света. И если находятся «дурные глаза», то мы будем знать, как с ними бороться».

Протопопов хотел было посодействовать приезду Перрэна, но доклад о том, что он заподозрен в шпионаже, изменил это решение, и Перрэну была послана телеграмма о том, что по обстоятельствам военного времени министр не может оказать содействия в приезде его в Петроград. Вот этому-то доктору Перрэну и верил Протопопов. Он верил в его предсказания, верил и в то, что Перрэн оберегает его своими силами и что в случае какой-либо опасности Перрэн предупредит его. Когда один из друзей стал предупреждать его о надвигающейся революции, а значит, и личной для него опасности, Протопопов лукаво улыбнулся и многозначительно сказал: «Нет, дорогой, ведь ОН-то блюдет».

На изумленный вопрос: «Кто ОН?» — Протопопов назвал Перрэна, а дальше следовал рассказ о гороскопе, о Юпитере и тд.

Характерной чертой Протопопова была боязнь общественного мнения. Говоря в Царском Селе в адрес общественников много нехорошего, он по натуре был за них. Он только из-за карьеры ушел из их лагеря, он боялся их. Хитря перед подчиненными, он не делал часто того, что обязан был делать как министр. Вот почему он так отстаивал Гучкова и Коновалова, о чем будет рассказано ниже. В душе они для него были своими людьми.

Еще в день назначения Протопопова министром большой портрет Гучкова украшал стену его кабинета. Арест кого-либо из «избранных» казался ему непозволительным.

Выслушивая доклады генерала Глобачева, он старался казаться твердым, отнюдь не либеральным и потому хитрил и лукавил, чтобы оправдать свое бездействие.

Чтобы отделаться от надоедливого генерала, он брал иногда несколько подлинных его докладов и при английской записке отсылал их для прочтения императрице. Можно себе представить, как разбиралась Ее Величество в этих вопросах!

Таков был Протопопов в деле. Ставя выше всего личную карьеру, он старался делать все, чтобы угодить Их Величествам. Он разыгрывал из себя в Царском Селе энергичного, решительного, готового на всякую борьбу человека, уверенно и смело лгал, что все знает, все предвидит и, главное, все предупредит. Чтобы окончательно закрепить свое положение на женской половине, он не стеснялся разыгрывать из себя поклонника памяти убитого Старца: делал вид, что верит в его загробные молитвы, уверял таинственно, что Старец руководит им «оттуда». Передавали, что он говорил императрице, что видел «астрал» Старца. Общество этому верило.

Распутин в свое время смеялся над Протопоповым и выразился однажды так: «У него честь что подвязка. Как захочешь, так и тянется», На оскорбление Родзянко Протопопов ответил шуткой, а затем забвением. Честь, как подвязка, помогала ему в политической игре.

Товарища министра, заведовавшего полицией, руководящего департаментом полиции, в самый критический момент жизни государства не оказалось по вине самого Протопопова. После своего назначения он уговорил принять эту должность своего друга молодости и однополчанина генерала Курлова. Курлов согласился. Ему нужна была реабилитация после убийства Столыпина, сломавшего всю его карьеру. Но против Курлова была общественность, Государственная дума. Началась травля. И нерешительный Протопопов, боясь общественности, обманул и предал старого друга. Он, министр, получив высочайший об этом указ, в течение двух месяцев все «забывал» подписать рапорт в Сенат о состоявшемся в отношении Курлова высочайшем распоряжении. Курлов служил, работал, подписывал бумаги как товарищ министра, но Сенат не давал им хода, не получая рапорта от Протопопова, а тот все «забывал». Дума сделала запрос. Курлов оставил должность товарища министра, а в январе подал в отставку. Это лишь очередной пример лукавства и лицемерия Протопопова. Таким образом Протопопов лишился ценного помощника по политической части, знавшего и любившего полицейское дело всех видов. Департамент полиции остался без компетентного руководителя. Пришлось поручить эту должность самому директору департамента Васильеву. Это был настоящий скандал.

Директор департамента полиции Васильев, когда-то товарищ прокурора, был рекомендован Протопопову генералом Курловым, причем это назначение обусловливалось причинами, ничего общего с делом не имеющими, и вся моральная ответственность за это неудачное назначение ложится всецело на генерала Курлова.

Васильев, в жизни симпатичный человек, любящий хорошо выпить, поиграть в карты, льстил Протопопову, говоря о том, какой тот ловкий и удивительный министр.

Руководить департаментом полиции, а тем более руководить политическим розыском в империи, Васильев был не способен ни по, уму, ни по знанию дела, ни по характеру. Подстраиваясь под настроение Протопопова, он также считал, что доклады генерала Глобачева излишне пессимистические. Он обезличивал их для дальнейшего использования министром соответствующей литературной обработкой. Доклады теряли остроту переживаемого момента. После переворота этот бесхарактерный человек вел себя позорно.

Так трагически, позорно выглядело Министерство внутренних дел накануне революции.

Находясь под защитой Гучкова, Коновалова и их друзей, рабочая группа военно-промышленного комитета смело проводила агитацию.

24 января эта группа распространила среди рабочих прокламацию, в которой говорилось:

«Рабочему классу и демократии нельзя больше ждать, Каждый упущенный день опасен. Решительное устранение самодержавного режима и полная демократизация страны являются теперь задачей, требующей неотложного разрешения, вопросом существования рабочего класса и демократии. К моменту открытия Думы мы должны быть готовы на общее организованное выступление. Пусть весь рабочий Петроград к открытию Думы, завод за заводом, район за районом, дружно двинется к Таврическому дворцу, чтобы там заявить основные требования рабочего класса и демократии. Вся страна и армия должны услышать голос рабочего класса. Только учреждение Временного правительства, опирающегося на организующийся в борьбе народ, сможет вывести страну из тупика и гибельной разрухи, укрепить в ней политическую свободу и привести к миру на приемлемых как для российского пролетариата, так и для пролетариата других стран условиях».

Большевики желали действовать самостоятельно и призывал и рабочих к демонстрации, но только на 10 февраля, — годовщина суда над депутатами-большевиками. В это время в Петрограде из известных большевиков нелегальными были Шляпников и Скрябин-Молотов. Все остальные были или за границей, или в ссылке.

Рабочая масса медленно, но верно раскачивалась. Стачки не прекращались. Инциденты с полицией учащались. Женщины и дети, застрельщики революций, становились на окраинах все смелее и развязнее.

Охранное отделение видело, что надо действовать. Генерал Глобачев, опираясь на последнее выступление рабочей группы, представил министру обстоятельный доклад о работе и планах Гучкова, Коновалова и рабочей группы и просил разрешения их арестовать. Протопопов не соглашался, по настоянию Глобачева собрал у себя совещание, на которое пригласил своего друга Кур-лова. Генерал Курлов поддержал Глобачева. Протопопов согласился на арест, но только одной рабочей группы и то, по его решению аресты должны были быть произведены по ордерам военных властей. Так министр-общественник боялся Государственной думы.

В ночь на 27 января были арестованы одиннадцать членов рабочей группы во главе с Гвоздевым и четыре члена пропагандистской группы. Все были заключены в Петропавловскую крепость. Данные обысков были блестящими. Всем были предъявлены формальные обвинения в государственных преступлениях. О происшедшем было сделано правительственное сообщение. Удар был неожиданным и жестоким. Гучков и Коновалов, спасенные от ареста Протопоповым, забили тревогу и стали хлопотать за арестованных. 29-го они собрали совещание из представителей оппозиции, стараясь собрать их на протест. Проект не удался. На собрании выяснилось большое различие во взглядах на методы борьбы с правительством. В то время как Гучков и Коновалов с друзьями работали на революцию, лидер прогрессивного блока Милюков высказал мнение, что руководство в борьбе с правительством принадлежит Государственной думе в лице ее прогрессивного блока. Это уже была борьба легальная, парламентская. Но собрание показало, что все группировки от члена Думы Чхеидзе до члена Государственного совета Гурко — все одинаково против правительства и желают его перемены.

Однако правительство не отступило перед шумихой в деле рабочей группы. Только премьера Голицына Гучкову удалось убедить, что группа вела высоко патриотическую работу. Арестованные оставались в крепости. Далее мы увидим, насколько генерал Глобачев был прав, обратив на них серьезное внимание, и какую роль сыграла группа в революции.

Арест рабочей группы совершенно нарушил внутреннее равновесие Протопопова. Он пришел в такой экстаз от добытых при обысках данных, что раздул значение арестов до Геркулесовых столбов.

Он доказывал в Царском Селе, что раскрыл революционный заговор, что аресты предупредили революцию. Он хвастался и кричал при всяком удобном случае, что раздавит революцию, что, когда нужно будет, он, министр, зальет Петроград кровью. Друзья, зная его, улыбались, кто не знал, верили. А в то же время он хитро выгораживал в Царском Селе Гучкова и других либералов, доказывая, что их аресты приведут лишь кувеличению популярности. Их Величества верили ему и тоже переоценили значение арестов рабочей группы, стали спокойнее принимать слухи об оппозиции. Вера во всезнание Протопопова и в его политическую проницательность возросла еще больше.

Начался февраль. Столица была, как в лихорадке. Проходили отдельные забастовки на заводах. По улицам бродили ничего не делающие рабочие. Съезжались члены законодательных палат, которые должны были начать работу 14 февраля. Съезжались многие политические и общественные деятели земгора. Собирался съезд Партии народной свободы. Продолжалась конференция союзников. Происходили тайные и явные собрания, совещания. Распространялись разные слухи, волновавшие все крути населения. Все ждали каких-то важных событий. Шептались о возможности государственного переворота.

В эти дни Гучков сделал первую попытку осуществить свой фантастический младотурецкий план захватить императора, склонить его к отречению в пользу цесаревича, причем при сопротивлении Гучков готов был прибегнуть и к цареубийству.

Гучков полагал, что кто устроит этот переворот, тот и будет господином положения в решении, кому быть регентом при молодом царе.

План приурочивался к Царскому Селу или Петрограду, но он не удался. Вот что произошло.

В самую тесную конспиративную группу Гучкова входили член Государственной думы Некрасов, камер-юнкер князь Вяземский, состоявший начальником 17 передового отряда Красного Креста, камер-юнкер Терещенко, служивший в распоряжении директора императорских театров, киевский миллионер также главноуполномоченный Красного Креста и участник военно-промышленного Комитета, служивший на Румынском фронте генерал-майор Крымов.

Все члены группы, кроме Крымова, были в те дни в Петрограде, Терещенко приехал из Киева, где он был в близких отношениях с состоявшим при императрице Марии Федоровне князем Долгоруким.

Там, в Киеве, друзья приятно проводили время в гостинице «Континенталь», говорили о текущих событиях. Терещенко отвел в сторону князя Долгорукого и сообщил ему, что уезжает в Петроград, где от государя потребуют отречения, государыню заключат в монастырь, что в заговоре участвуют офицеры собственного полка и конвоя Его Величества, называл фамилии и назвал даже одного полковника. Переворот назначался на 8 февраля. На вопрос князя Долгорукого, а что же будут делать, если Его Величество не согласится на отречение, Терещенко ответил, что тогда государя устранят. Терещенко уехал.

Утром князь Долгорукий рассказал обо всем слышанном состоявшему при императрице князю Шервашидзе. Вызвали помощника начальника дворцовой полиции подполковника Шепеля и сообщили ему. Шепель отнесся к этим сведениям, как к очередной сплетне, не придал делу серьезного значения. До сведения дворцового коменданта ни со стороны свиты вдовствующей императрицы, ни со стороны дворцовой полиции об этом случае ничего доведено не было.

Между тем вернувшийся в Киев из Петрограда Терещенко опять рассказал князю Долгорукому, что план не удалось осуществить. Один из участников якобы выдал все предприятие.

Последнее было не верно. План не был выдан. Дворцовому коменданту он остался неизвестен до самой революции. Правда в том, что Гучков не нашел среди офицеров людей, соглашавшихся идти на цареубийство. Не нашел Гучков тогда поддержки среди общественников в насильственном перевороте. На предложения принять участие в таком заговоре, получал отказы. В числе отказавшихся был и член Государственной думы Шульгин.

Гучков изменил и временно отложил план. Он решил организовать остановку царского поезда во время следования его между Царским Селом и Могилевом, потребовать отречения, а если придется, прибегнуть и к насилию. Выполнение нового плана было назначено на середину марта. К этому времени с Румынского фронта был вызван генерал Крымов.

О последнем, окончательном плане нападения на государя главный начальник охраны Его Величества, дворцовый комендант Воейков осведомлен не был и знал ли о нем Протопопов и его политическая полиция — неизвестно. Полагаю, что они этого плана не знали.

Доклады начальника Петроградского охранного отделения министру Протопопову становились все тревожнее.

5 февраля генерал Глобачев докладывал об увеличивающемся недовольстве из-за недостатка некоторых продуктов. Он предостерегал о возможности так называемых голодных бунтов и эксцессов самой ужасной из всех анархических революций. Почти ежедневно его доклады сообщали о забастовках.

7 февраля генерал предупреждал, что 14 февраля возможна попытка устроить шествие к Таврическому дворцу, что большевики, меньшевики и социал-демократы приняли такое же решение. Генерал предупреждал о грядущих весьма серьезных последствиях.

Глобачев представил Протопопову и список министров Временного правительства, которое предполагалось после переворота. В списке премьером значился князь Львов и все министры будущего Временного правительства, кроме Керенского и Гвоздева.

Последнее встревожило, наконец, и легкомысленного Протопопова. Он начал беспокоить докладами Их Величества. Выступая против генерала Рузского, министр стал просить о выделении Петрограда из ведения Рузского, т.е. о выделении его из Северного фронта в особую единицу с подчинением генерал-лейтенанту Хабалову. Новый военный министр генерал Беляев внес этот проект в Военный совет, тот провел проект, и государь его утвердил.

Протопопов расхваливал Хабалова Их Величествам как энергичного человека, что совершенно не соответствовало истине. Хабалов был довольно старым, не разбиравшимся в политике генералом солдатского типа, когда-то отличным начальником Павловского военного училища, но теперь человеком уставшим от боевой службы, которая ему была уже не по плечу. Хабалов с градоначальником Балком (человеком тоже новым для Петрограда) начали вырабатывать план военной охраны Петрограда на случай беспорядков.

Чувствуя свою беспомощность как министр, не одобряемый премьером, презираемый с деловой точки зрения другими министрами, Протопопов решил выдвинуть на пост премьера Маклакова. Их общий друг Бурдуков стал хлопотать за новую комбинацию. Маклаков соглашался работать совместно с Протопоповым. Это усилило бы позицию Протопопова. Также велась кампания за немедленный роспуск Государственной думы и за назначение новых выборов. Это было давней мечтой Маклакова. Предпринятая кампания сначала имела успех.

8 февраля Протопопов передал Маклакову Высочайший приказ разработать проект манифеста о роспуске Государственной думы и привезти его лично государю. На следующий день Протопопов доложил Его Величеству о предполагаемой на 14-е число демонстрации и доложил разработанный градоначальником план охраны Петрограда. План удостоился высочайшего утверждения.

Этим планом министр внутренних дел предусмотрительно сваливал всю ответственность по охране столицы на начальника Петроградского военного округа.

Слухи о реакционных планах и проектах Маклакова и Протопопова дошли до думских кругов. Заволновалась вся оппозиция.

Родзянко начал связываться с бывшими в Петрограде членами династии с целью повлиять на государя не идти на реакцию.

6-го числа с государем уже говорил приезжавший к чаю из Гатчины великий князь Михаил Александрович.

Он пошел на это по просьбе Родзянко и великого князя Александра Михайловича, вызванного в Петроград по делам авиации. Говорил с ним на фронте и генерал Брусилов, прося убедить государя в необходимости изменения политики.

Великий князь советовал государю пойти на уступки. Но не надо забывать, что он был младшим братом, и, кроме того, в его взглядах видели влияние его супруги, что не нравилось во дворце. 9-го числа у императора был с докладом и завтракал великий князь Георгий Михайлович, вернувшийся из объезда в течение трех месяцев армий. Он знал о пессимистическом взгляде на происходящее своих братьев великих князей Николая Михайловича и Сергея Михайловича. Много слышал он на фронте от Брусилова и других генералов. Князь доложил, что некоторые из высших начальников считают желательным дарование реформ, что все с уважением относятся к Государственной думе.

Еще более решительные шаги предпринял великий князь Александр Михайлович. В Киеве до него доходили слухи о самых важных революционных проектах либералов. С ним имел беседу антидинастического характера Терещенко. Эта беседа привела великого князя в негодование, т.к. он понимал политическую несерьезность и легкомыслие Терещенко. В Киеве членам династии было известно многое, чего не знали в Царском Селе. Лишь в конце января императрица Мария Федоровна получила письмо от одной из внучек, в котором внучка, очевидно, наученная кем-то, убеждала бабушку вернуться в Петроград, пригласить государя в Аничков дворец и убедить его сделать перемены среди министров.

Великий князь Александр Михайлович, вернувшись в декабре из Петрограда, начал писать Его Величеству письмо, которое закончил и отправил лишь 4 февраля. Князь убеждал государя пойти навстречу обществу, уволить Протопопова, назначить министров, пользующихся доверием страны. Великий князь: «Недовольство растет с большой быстротой, и чем дальше, тем шире становится пропасть между тобой и твоим народом... В заключение скажу, что, как это ни странно, но правительство сегодня тот орган, который готовит революцию. Народ ее не хочет, но правительство принимает все возможные меры, чтобы увеличить количество недовольных и вполне в этом успевает. Мы присутствуем при небывалом зрелище революции сверху, а не снизу».

Великий князь был прав. Зная и помня, что происходило тогда, под его словами можно полностью подписаться.

Приехав в Петроград по делам, обеспокоенный всеобщим настроением, зная, что когда Их Величества вместе, то государь всецело подчиняется императрице, великий князь решился добиться свидания с Ее Величеством, поговорить с ней откровенно и серьезно. От свидания во дворце уклонялись. Князь настаивал, наконец, получил приглашение к завтраку 10 февраля. Царица на завтраке не присутствовала. После завтрака государь пригласил великого князя пройти в спальню царицы.

«Я вошел бодро, —писал позже Великий князь, —Алике лежала в постели в белом пеньюаре с кружевами. Ее красивое лицо было серьезным и не представляло ничего доброго. Я понял, что подвергнусь нападкам. Это меня огорчило. Ведь я собирался помочь, а не причинить вред. Мне также не понравился вид Ники, сидевшего у широкой постели. В своем письме к Алике я подчеркнул слова: «Я хочу вас видеть совершенно одну, чтобы говорить с глазу на глаз». Было тяжело и неловко упрекать ее в гом, что она влечет своего мужа в бездну в присутствии его самого».

Сев в кресло у кровати и указав на иконы, князь сказал, что будет говорить как на духу. Он начал, и уже с первых реплик царицы разговор принял резкий характер. Великий князь убеждал изменить курс внутренней политики, устранить Протопопова, призвать к власти других людей, убеждал царицу устраниться от политики и . предоставить ведение государственных дел государю. И вот что произошло, по словам великого князя: «Она презрительно улыбнулась. — «Все, что вы говорите, смешно. Ники — самодержец. Как может он делить с кем бы то ни было свои божественные права?» — «Вы ошибаетесь, Алике. Ваш супруг перестал быть самодержцем 17 октября 1905 года. Надо было тогда думать о его божественных правах. Теперь это, увы, слишком поздно. Быть может, через два месяца в России не останется камня на камне, что бы напоминало нам о самодержцах, сидевших на троне наших предков». Она ответила как-то неопределенно и вдруг повысила голос. Я последовал ее примеру. Мне казалось, что я должен изменить свою манеру говорить. «Не забывайте, Алике, что я молчал тридцать месяцев, — кричал я в страшном гневе, —я не проронил в течение тридцати месяцев ни слова о том, что творилось в составе нашего правительства или, вернее говоря, вашего правительства. Я вижу, что вы готовы погибнуть вместе с вашим мужем, но не забывайте о нас. Разве мы должны страдать за ваше слепое безрассудство? Вы не имеете права увлекать за собою ваших родственников». «Я отказываюсь продолжать спор, — холодно сказала она. Вы преувеличиваете опасность. Когда вы будете менее возбуждены, вы поймете, что я была права». Я встал, поцеловал ее руку, причем в ответ не получил обычного поцелуя, вышел. Больше я никогда не видел Алике».

Разговор Великого князя был настолько резким и громким, что великая княжна Ольга Николаевна попросила дежурного флигель-адъютанта Линевича быть с ней в соседней комнате: отношения между членами династии были настолько натянуты, время было таким неспокойным, что на женской половине кому-то пришла в голову мысль о возможности нападения.

Расстроенный князь в библиотеке написал письмо великому князю Михаилу Александровичу о своем разговоре с императрицей.

Часом позже государь принял председателя Государственной думы Родзянко. Расстроенный предыдущей беседой, государь просил прочесть доклад. Доклад критиковал отношение правительства к Думе, особенно осуждался Протопопов и принятые им в последнее время меры.

Государь слушал с неудовольствием и даже попросил поторопиться, сказав, что его ожидает великий князь Михаил Александрович. Родзянко закончил. Государь сказал, что он не согласен с его мнением, предупредил, что, если Государственная дума позволит себе что-либо резкое, она будет распущена. Родзянко ответил, что это его последний доклад, предупредил, что после роспуска Думы начнется революция. Монарх расстался с председателем Государственной думы сухо. То было их последнее свидание.

Государь пил чай с великим князем Михаилом Александровичем. Братья говорили о текущем моменте, а после государь принял Щегловитова.

Горячая кампания, поднятая против проектов Маклакова и Протопопова, возымела успех. Когда 11 февраля Маклаков лично привез государю проект манифеста о роспуске Государственной думы, тот принял его, но заметил, что этот вопрос надо обсудить всесторонне. Изменение отношения государя к Думе было так очевидно, что все говорили, будто император намерен приехать на открытие Государственной думы, чтобы объявить о даровании ответственного министерства. Говорили, что слухи шли от премьера князя Голицына. Вопрос о комбинации правительства — Маклаков и Протопопов — заглох совершенно.

Спасая Думу от вмешательства толпы, лидер прогрессивного блока Милюков выступил в прессе с открытым письмом, в котором убеждал рабочих не поддаваться агитации и оставить мысль о демонстрации у Думы в день ее открытия. Этим действием опровергался слух о том, что Дума ищет поддержки рабочих и хочет использовать их 14 февраля.

Генерал Хабалов, со своей стороны, также выступил с воззванием, призывая не устраивать демонстрации. И день открытия Государственной думы, 14 февраля, прошел спокойно, запланированное шествие не состоялось. Бастовали лишь 20 тысяч рабочих. На двух заводах рабочие с пением революционных песн и криками «долой войну» вышли, но были разогнаны полицией. На Невском проспекте студенты и курсистки собирались толпами, но тоже были разогнаны.

Дума открылась, как выражался депутат Шульгин, сравнительно спокойно. От прогрессивного блока было сделано заявление о непригодности настоящей власти. Чхеидзе, Ефремов, Пуришкевич по-разному поддерживали это положение. Так начала свое наступление на власть Государственная дума.

15 февраля социалист-революционер Керенский произнес речь против верховной власти. Он заявил, что «разруха страны была делом не министров, которые приходят и уходят, а той власти, которая их назначает, т.е. монарха и династии».

Слух об этой речи распространился по городу. Премьер Голицын по телефону просил Родзянко прислать ему текст сказанного. Родзянко отказал ему в этом и заверил премьера, что речь ничего предосудительного в себе не заключала. Голицын поверил и был рад, что не надо начинать нового «дела». Протопопов по обыкновению перетрусил, выпад Керенского замолчали. Государю даже не доложили вовремя, и он узнал об этом уже после и то не от Протопопова.

Спустя два дня Коновалов, Чхеидзе и Керенский, официально «трудовик», вновь выступили против правительства. И снова речь Керенского не была напечатана: Родзянко прикрыл ее своим авторитетом.

Но слух о ней распространился. Все говорили о Керенском. Это было началом его революционной славы. Он обязан ей своей смелостью, трусостью министра внутренних дел Протопопова и попустительством директора департамента полиции Васильева. Только императрица женским чутьем угадала тогда всю опасность Керенского и стала твердить, что его надо убрать.

Настроение в Государственной думе, подкрепляемое трусостью правительства, улучшалось, смелость депутатов увеличивалась. Дума сделалась настоящей революционной трибуной. А между тем едва ли кто из буржуазных депутатов хотел революции. Революции в Думе боялись. Ни одна партия к ней не была готова. Незадолго до этого на одном конспиративном совещании революционных организаций Петрограда представители рабочих заявляли, что для революции они не готовы.

«Они, революционеры, не были готовы, но она, революция, была готова», — говорил позже депутат Шульгин. Они, думцы, сами призывали массы к революционному выступлению. Вся толпа, вся средняя интеллигенция, многие военные, бывшие военными только по одежде, смотрели на Государственную думу с каким-то упованием. Все радовались ее нападкам на правительство и сами приходили в волнение. Создавалось общее революционное настроение. Было ощущение близости революции. Революционный микроб отравлял столицу, заражал толпу на улице, проникал на заводы и фабрики, в казармы и канцелярии, в частные дома обывателей.

За три недели февраля до отъезда в ставку государь принял до ста лиц в деловых аудиенциях. Принял пять представителей иностранных держав, великих князей с деловыми докладами: Бориса Владимировича, Павла Александровича (2 раза), Сергея Михайловича, Георгия Михайловича и Александра Михайловича и герцога Александра Лейхтенбергского.

К завтраку приглашались: граф Фредерике, графиня Воронцова-Дашкова (жена покойного наместника Кавказа), Великий князь Михаил Александрович (2 раза), Георгий Михайлович и княгиня Елена Петровна, дежурные флигель-адъютанты Мордвинов, Свечин, Линевич, Петровский, граф Замойский и граф Воронцов-Дашков по разу. По два раза Саблин, Вилькицкий, герцог Лейхтенбергский и граф Кутайсов. К чаю были приглашены госпожа Ден, великий князь Александр Михайлович и дважды великий князь Михаил Александрович.

К обеду приглашались по разу дежурные флигель-адъютанты Свечин, граф Шереметев, Линевич, граф Воронцов-Дашков, Вилькицкий. По два раза Мордвинов, Кутайсов, Петровский, герцог Лейхтенбергский. Три раза был приглашен Саблин. Один раз обедала Вырубова.

Обычные прогулки государь совершал с кем-нибудь из дочерей. 5 и 12 февраля царская семья была в гостях у Вырубовой. Были приглашенные, знакомые, играл румынский оркестр «Гулеско», смешил рассказами артист Лерский. Слухи об этих вечерах проникли в Петроград и была пущена легенда о целых оргиях. Чего только не выдумывали в петроградских гостиных, чтобы облить грязью царский дворец.

Как всегда, днем между докладами государь много работал. Присылавшихся и оставляемых министрами докладов было так много в этом месяце, что Его Величество даже ни разу не читал вслух вечером семье, что было для него всегда большим отдыхом. Государь был полон энергии и много работал.

Никакой апатии, о чем так много говорили, особенно в иностранных посольствах, у него не было. Иногда была заметна усталость, особая озабоченность, даже тревога, но не апатия. Много комментировали тогда тот факт, что государь не приехал на собрание Комитета обороны, что очень обидело Родзянко, и то, что Его Величество отклонил личный доклад вернувшейся из Румынии великой княгини Виктории Федоровны.

Что руководило первым обстоятельством — неизвестно, второе же объяснялось тем, что у государя только что прошли совещания приезжавших принца Карола, Братиано с Гурко и министрами. Его Величеству все было ясно относительно Румынии. Играли роль, конечно, и натянутые отношения с возглавлявшей «Владимировичей» великой княгиней Марией Павловной. В середине февраля княгиня Мария Павловна сочла за лучшее уехать на Кавказ. Но до дворца доходили слухи, что и взгляды великой княгини Виктории Федоровны не были в пользу императрицы. Отклонив личный доклад, государь просил прислать письменный, что и было исполнено.

На этот доклад государь ответил великой княгине Виктории Федоровне очень любезным личным письмом. Государь писал, что он по-прежнему любит великого князя Кирилла Владимировича и его братьев, безусловно верит им и не сомневается в их преданности ему. Я слышал об этом лично от великой княгини Виктории Федоровны. Пересказав это, она прибавила, что это историческое письмо сохранилось как реликвия в их семье даже при большевиках. Оно было приколото кнопками снизу к обеденному столу.

Во второй половине февраля заболели простудой и слегли цесаревич и великая княжна Ольга Николаевна, а затем и великая княжна Анастасия Николаевна.

На первой неделе Великого поста государь с семьей говел, 17-го числа все исповедовались, а 18-го Их Величества с великими княжнами Татьяной Николаевной и Анастасией Николаевной причащались. А затем отец Александр причастил в их комнатах цесаревича, великую княжну Ольгу Николаевну и Марию Николаевну.

19 февраля государь, пригласил дворцового коменданта, сообщил о своем решении ехать в ставку. На осторожно высказанную Воейковым мысль о переживаемом времени государь ответил, что Протопопов не предвидит никаких осложнений, и попросил сделать все распоряжения к отъезду на 22-е число.

Вечером, императрица, узнав, что у Вырубовой собрались несколько офицеров прибывшего для охраны Гвардейского экипажа, пригласила Анну Александровну со всеми гостями в свои апартаменты. Собралась вся царская семья, кроме больных. В числе приглашенных были госпожа Ден, Саблин, командир прибывшего батальона Мясоедов-Иванов и офицеры Родионов и Кублицкий.

Батальон прибыл с фронта лишь 15-го числа и расположился в деревне Александровка. Он по охране выходил из прямого подчинения великому князю Кириллу Владимировичу и подчинялся дворцовому коменданту. Их Величества были очень довольны прибытием моряков. Царские дети были в восторге. Командир батальона Мясоедов-Иванов по прибытии батальона собрал офицеров и попросил быть осторожнее при разных встречах и парировать должным образом, если кто-либо позволит себе непозволительное в адрес царской семьи. Обращение командира встретило самый горячий отклику офицеров.

В этот вечер в гостиной императрицы, прощаясь с офицерами, государь сказал Мясоедову-Иванову, что он уезжает совершенно спокойно, так как оставляет семью под их охраной.

20-го числа государь принял премьера князя Голицына, предупредил об отъезде и напомнил ему, что в его распоряжении находится подписанный Его Величеством указ о роспуске Государственной думы, которым император уполномочивает Голицына воспользоваться в случае экстренной необходимости, проставив лишь дату и протелеграфировав об этом в ставку.

21-го числа государь принял министров Беляева и Покровского, Щегловитова, а вечером Протопопова. Протопопов уверял Его Величество в полном спокойствии в столице, желал хорошего путешествия и скорейшего возвращения. Потом Протопопов был принят императрицей. Уходя из царских покоев, Протопопов сказал весело скороходу Климову: «Вот, Климов, ваши генералы уговаривают Его Величество не уезжать в ставку и говорят, что будут какие-то беспорядки. А я вам говорю, можете ехать, все в порядке, берегите государя». И, похлопав по плечу Климова, министр быстро пошел к выходу. Позже эти заверения Протопопова не раз будет вспоминать царская прислуга.

22 февраля. В Царском Селе ясный, солнечный, морозный день. Государь с утра собирался в дорогу. Принял Мамонтова, которому приказал через неделю приехать с докладом в ставку, затем Кульчицкого и Добровольского.

К завтра приехал великий князь Михаил Александрович. Он был очень доволен поездкой государя. Распрощавшись после завтрака с семьей и Вырубовой, государь выехал из дворца с императрицей. Дружно крикнули: «Здравия желаем, Ваше Императорское Величество!» стоявшие у главных ворот чины конвоя, Собственного полка, дворцовой полиции. Проехали в церковь Знамения.

Приложились к чудотворной иконе Божьей Матери. Поехали к царскому павильону. Белая пелена расстилалась кругом. Блестел на солнце купол Федоровского собора. Переливался веселый звон его колоколов. Там только что окончили напутственный молебен.

В два часа императорский поезд тронулся в путь. По сторонам как вкопанные стояли часовые Железнодорожного полка. Вдали на лыжах — охрана второй линии. Царский поезд скрылся, повернув на Гатчину.

Царица в красных пятнах от волнения вернулась во дворец. Неясное предчувствие чего-то нехорошего угнетало ее. Ее Величество долго молилась и плакала. Плакали и на детской половине. Вечером слегла в постель Вырубова.

ГЛАВА XXIX

Тот последний год царского режима начался для меня в Ялте беспокойно. Была какая-то необъяснимая, безотчетная тревога. В день встречи Нового года по моей инициативе мы все, кто хотел поздравить друг друга, собрались с дамами в городском собрании часа в 3 дня. Новый портрет императора в форме Гродненского гусарского полка в рост, отлично исполненный по моему заказу служившим в том полку Ковако, смотрел на нас добрыми глазами, удавшимися художнику-любителю. Для многих это была новость — видеть портрет Его Величества в собрании. Его рассматривали с любопытством, говорили комплименты художнику. Мы поздравили друг друга, целовали дамам ручки, высказывали всяческие хорошие пожелания, не подозревая, что произойдет со всеми нами ровно через два месяца.

Говорили о Щегловитове и князе Голицыне, премьере, о котором узнали впервые. У меня спрашивали о нем, считая, что я должен знать больше других.

В январе я получил несколько писем из Петрограда, в которых друзья по-разному предупреждали меня о вероятном назначении меня в Петроград. С другой стороны тоже по-разному сообщали о готовящихся чрезвычайных событиях. В письме из Гатчины один из моих бывших младших подчиненных сообщал мне, что в Гатчине, где жил великий князь Михаил Александрович, много говорят о том, что на престоле скоро будет цесаревич Алексей Николаевич, а великий князь будет регентом. Письмо пришло с обыкновенной почтой, я был тем более удивлен, что в нем были подробности, «неприемлемые» для цензуры. И я тем более удивлялся, что в императорской резиденции так просто говорят о предстоящей перемене монарха.

Я энергично подгонял работы по обустройству военного дома для раненых офицеров, который хотел связать с именем императора. Наконец, дом был закончен. Он включал номера для обер-офицеров, столовую, бильярдную, карточную комнаты. Отслужили молебен, на который я пригласил представителей всех сословий. Освятили все помещения. Картина художника Аитова «Яхта «Штандарт» подходит к Ялте» символически связывала нас с царской семьей. Я отправил телеграмму Его Величеству от всех нас, участвовавших в открытии дома, нарочито подчеркнув общность работы местного общества.

Я был счастлив получить 25 января в ответ следующую телеграмму Его Величества: «Ялта. Градоначальнику. Очень обрадован известием об открытии Военного дома для наших раненых героев и благодарю всех присутствовавших на торжестве за их молитвы и выраженные чувства преданности. Николай.»

Телеграмму напечатали в местных газетах. Она произвела на всех большое впечатление.

Время шло. 16 февраля я получил телеграмму от министра Протопопова прибыть немедленно в Петроград. Сдав спешно все казенные деньги, денежные книги, разные документы коменданту полковнику Ровнякову, я почему-то запечатал все это в один большой пакет предварительно, чего обычно не делается, опять-таки как будто что-то безотчетно предчувствуя. Мы составили протокол о сдаче и оба подписали его. Каждый взял экземпляр протокола.

На следующий день я выехал в Петроград, взяв с собой на всякий случай целый ряд дел, по которым нужно было добиться разрешений по благоустройству нашего Южного берега Крыма.

Я предполагал, что с помощью Их Величеств я проведу все эти вопросы быстро и с пользой для края. Ялтинская дума снабдила меня всеми нужными документами, втом числе очень красивой акварелью, на которой была изображена Ялта современная и Ялта в будущем.

Алушта, Алупка, Гурзуф также нагрузили меня своими ходатайствами к центральной власти. Я ехал ходатаем от нашей ривьеры, не зная, для чего меня вызывают.

20 февраля я прибыл в Петроград. Мой заместитель по должности в Царском Селе предложил мне остановиться в Петрограде на моей бывшей казенной квартире, Фонтанка, 54, недалеко от Невского, чем я, конечно, и воспользовался с большим удовольствием. Приятно было очутиться в своей старой уютной квартире, где было так много пережито, хотя и тревожного, но хорошего. Тут были дворцовый и городской телефоны. Я позвонил в Царское, чтобы доложить дворцовому коменданту о своем приезде. Я поблагодарил генерала Воейкова за разрешение остановиться в моей казенной квартире. Генерал поприветствовал меня и обещал сообщить, когда и где мы можем увидеться, так как он очень занят приготовлением к отъезду в ставку. Из его слов я понял, что вызван я по приказу Его Величества и только.

Я начал мои деловые и личные визиты. Прежде всего, побывал в департаменте общих дел. Бывший одесский градоначальник, милейший и симпатичный Сосновский, которого иначе и не звали как Ванечка, с которым так много приходилось встречаться и работать в Одессе, встретил меня так важно, по-петербургски, что, выходя из его роскошного кабинета, я подумал смеясь, как сразу меняет человека министерский климат...

Я записался на прием к министру. Начальник первого отделения, очаровательный Боборыкин встретил радушно, любезно, но ничего о причине моего вызова не сообщил. Он был отличным столичным чиновником, умным человеком и притом большим философом.

В министерстве шла обычная спокойная работа, я условился, когда и как можно рассматривать некоторые касающиеся моего края вопросы.

В департаменте полиции, где когда-то были такие господа, как умный Зволянский, ловкий Трусевич и всезнающий Белецкий, к которым губернаторы входили с некоторым трепетом, хотя и не были в сущности им подчинены, меня встретил беспомощный, жалкий Васильев, встретил сухо, подозрительно. Он считал, что все идет хорошо, в столице полный порядок, министр очаровательный человек и работать с ним одно удовольствие. О причине моего вызова он ничего не знал.

Повидав кое-кого из охранного отделения я понял, что они оценивали положение дел как безнадежное. Надвигается катастрофа, а министр, видимо, не понимает обстановки, должные меры не принимаются. Будет беда. Убийство Распутина положило начало какому-то хаосу, какой-то анархии. Все ждут переворота. Кто его сделает, где, как, когда — никто ничего не знает. А все говорят и все ждут.

Попав на квартиру одного приятеля, серьезного информатора, знающего обо всем, соприкасающегося и с политическими общественными кругами, и с прессой, и с охраной, я получил полное представление об общем натиске на правительство, на верховную власть. Я понял: царицу ненавидят, государя хотят сменить.

За пять месяцев моего отсутствия все изменилось. Об уходе государя говорили как о смене неугодного министра. О том, что скоро убьют царицу и Вырубову, говорили также просто, как о какой-то госпитальной операции. Называли офицеров, которые якобы готовы на выступление, называли некоторые полки, говорили о заговоре великих князей, чуть ли не все называли великого князя Михаила Александровича будущим регентом.

Я был поражен несоответствием спокойного настроения нашего Министерства внутренних дел и настроения общественных кругов.

21-е число принесло мне ряд самых разнообразных впечатлений, дополнивших мою ориентировку о настроениях в столице. Утром мне позвонил дворцовый комендант с просьбой приехать к нему в 7 часов вечера на его петроградскую квартиру. «Пожалуйста, запросто — предупредил он. — Мы завтра уезжаем». Я понял.

Договорившись о встрече по телефону, я сейчас же после того поехал к генералу Дубенскому. Выше я уже говорил о нем. Он был своего рода историографом при поездках Его Величества во время войны. Встретились по-дружески, обнялись, расцеловались. Вспомнили наши совместные путешествия в царском поезде. Дмитрий Николаевич был растроган. Настроен он был крайне пессимистически. На 22-е назначен отъезд государя в ставку, а в городе неспокойно. Что-то замышляется. В гвардейских полках недовольство государем. Почему — трудно сказать. Царицу все бранят. Генерал махнул с горечью рукой. Я знал, что у него два сына в гвардии. Один дружил с великим князем Дмитрием Павловичем. Его слова меня очень заинтересовали. Мы разговорились. Вот как описал нашу беседу Дмитрий Николаевич, напечатав ее позже в «Русской летописи».

«21 февраля, часов в 10 утра, ко мне на квартиру приехал генерал АИ. Спиридович, в то время ялтинский градоначальник. До сентября 1916 года он был начальником секретной охраны государя, состоя в этой должности десять лет. Спиридович всегда неотлучно охранял государя в Царском, Петрограде и во всех поездках, а во время войны находился в царской ставке. Охрана царя была поставлена у генерала Спиридовича серьезно: он все знал, все видел. А.И. Спиридович изучил дело сыска и охраны во всех подробностях и, мало того, изучил революционное движение в России за последние 30 — 40 лет, начиная с семидесятых годов. Об этом им написана очень содержательная книга. Имена Бронштейна, Ленина, Луначарского и других, программа большевиков — обо всем этом было известно Спиридовичу давно, когда все еще плохо разбирались в роли этих лиц и значении их идей. Несомненно, было большой ошибкой со стороны дворцового коменданта генерала Воейкова, что он не удержал у себя такого выдающегося знатока революционного движения в России и Спиридович, находившийся у него в прямом подчинении, в дни уже назревающей у нас смуты ушел на тихий пост ялтинского градоначальника во время войны, когда царская семья даже не жила в Крыму. А.И. Спиридович только что приехал из Ялты. Он был возбужден и начал делиться своими впечатлениями о современных событиях. Он то вставал и ходил по комнате, то садился. «Вы все здесь мало знаете, что готовится в Петербурге, Москве, России. Вы здесь живете как за стеной. Возбуждение повсюду в обществе огромное. Все это направлено против Царского Села. Ненависть к Александре Федоровне, Вырубовой, Протопопову огромная. Вы знаете, что говорят об убийстве Вырубовой и даже императрицы! В провинции ничего не делается, чтобы успокоить общество, поднять престиж государя и его семьи. А это можно сделать, если приняться за дело горячо и умно. Я у себя уже начал кое-что делать в этом отношении. Я нарочно приехал сюда, чтобы все это передать кому следует и прежде всего дворцовому коменданту, но я боюсь, что к моим словам отнесутся равнодушно и не примут необходимых мер». Так говорил он о надвигавшихся событиях. Видимо, Спиридович тревожился за будущее и стремился помочь, поправить создавшееся положение. Спиридович понимал опасность надвигающейся революции. Он знал революционных деятелей. Беседа с А.И. Спиридовичем произвела на меня сильное впечатление. Я знал, что лучше него никто не может оценить действительную опасность надвигающегося революционного движения, и ужаснулся той картине, которую он мне нарисовал».

Мы оба с ним волновались. Дмитрий Николаевич жаловался, что из близких к государю лиц свиты никто не понимает всего ужаса создавшегося положения. Что один адмирал Нилов смотрит на дело верно, но его не любит царица, да и относятся к нему, как к любителю сода-виски и только.

«Министра двора нет. Граф дряхлый. Это руина, — говорил Дмитрий Николаевич. — На его честные слова просто не обращают внимания. Дворком, но вы сами знаете лучше меня чего он стоит. И вот в такой момент около государя нет никого, кто бы авторитетно сказал государю всю горькую правду. Нет, нет и нет. Протопопов все и вся, а он сумасшедший. И это в такое-то время, в такое то время...». И Дмитрий Николаевич грустно покачал головой и заходил по комнате вразвалку, засунув руки за кожаный пояс своей защитной рубахи.

Жизненный опыт Дубенского, его почтенные годы и долголетняя журнальная и издательская работа, знание военных кругов и Петрограда вообще — все это увеличивало ценность его суждений.

Дубенский был большим патриотом, и если иногда брюзжал по-стариковски и говорил не совсем приемлемые вещи (на то он журналист), все это искупалось его преданностью царю и любовью к Родине. Вот у кого девиз «За веру, царя и Отечество» был не только красивыми словами, но и делом.

Мы расстались, крепко расцеловавшись, надеясь встретиться после его возвращения из ставки.

Ко мне заехал один из сенаторов, бывший губернатор, с которым мы работали в одном из городов при поездке государя в 1913 году. Человек не глупый, опытный, ловкий, он рассказал поразительные вещи о легкомыслии и о полном незнании своего дела Протопоповым, просил при случае передать дворцовому коменданту, что он весь в полном распоряжении Его Величества и желал бы еще послужить. Сенатор не находил ничего угрожающего в настоящем положении и смотрел на будущее совершенно спокойно. Я обещал исполнить данное мне поручение в точности. Признаться, такое желание получить пост министра внутренних дел (я так понял мысль сенатора) в настоящий момент меня весьма удивило. Неужели же, думалось мне, в Петрограде много таких сановников-оптимистов? Неужели правы именно они? Но, заглянув в здание департамента общих дел узнать о приеме у министра, я обнаружил то же самое спокойствие. Оказалось, что прием мне еще не назначен. Что за странность, размышлял я, вызвали срочно, а приема нет. Ну что же, подождем. А кругом шла тихая, спокойная, по-видимому, работа.

В 7 часов вечера, в мундире при всех орденах и в ленте, я входил к дворцовому коменданту в его казенную квартиру на Мойке. Генерал хлопотал, устанавливая что-то в большой белой комнате. Он любил белую окраску комнат с красными шелковыми занавесами. Целый полк всяческих сапог был выстроен около одной стены.

Как всегда самоуверенный, полный здоровья и энергии, генерал встретил меня более чем радушно и любезно и попросту. Он только что приехал из Царского и собирался на обед к тестю, графу Фредериксу. Обменявшись общими фразами, разговорились о текущем моменте. Я высказал все накопившееся на душе также откровенно, как привык говорить ему правду, когда был ему подчинен. Я выразил удивление, что государь уезжает в такой тревожный момент, и передал все слухи, как все чего-то беспокоятся и ждут чего-то нехорошего. Генерал слушал меня внимательно, иногда поглядывал на меня и, наконец, сказал серьезным тоном: «Александр Иванович, Вы за вашу долголетнюю службу в охране государя знаете, что дворцовый комендант живет информацией министра внутренних дел. Дворцовый комендант политики не делает. Это не его дело. Моя обязанность — охрана государя. Хотите, я сейчас позвоню Протопопову, и вы сами услышите его мнение о текущем моменте». И не ожидая моего ответа, генерал взял быстро телефонную трубку, вызвал Протопопова и передал мне вторую трубку для слушания, начал разговор. Генерал спросил Протопопова о положении дел в столице и его мнении о возможности отъезда государя в ставку. Разговор происходил по дворцовому проводу. Протопопов отвечал весело. Он уверял, что в столице полный порядок и полное спокойствие, что никаких беспорядков или осложнений не предвидится, что Его Величество может уезжать совершенно спокойно и что уж если что и намечалось бы нехорошего, то во всяком случае он, дворцовый комендант, будет предупрежден об этом первым.

Протопопов, как говорится, рассыпался по телефону, и видно было, что он очень заискивал перед генералом, что меня не удивило.

Генерал слушал министра с улыбкой и, глядя на меня, поднимал иногда брови, как бы говоря «Слышите, я вам говорил».

Условившись затем с Протопоповым, где он подсядет в императорский поезд, если государю угодно будет принять его с докладом, генерал с ним распрощался. Трубка повешена. Вопрос исчерпан. Мы стали говорить о Ялте. В общих чертах я рассказал ему о своих замыслах, планах. Я передал акварели, чтобы показать Их Величествам. Широкий по размаху во всех делах, генерал отнесся очень сочувственно к моим проектам. Генерал сказал мне, что о причине моего вызова я узнаю от Его Величества. А о том, когда и где государю будет угодно меня принять, генерал завтра утром спросит Его Величество и утром позвонит мне. Мы расстались.

На следующее утро генерал Воейков сообщил мне по телефону из Царского Села следующее. После доклада о моем приезде Его Величество распорядился, чтобы я оставался в Петрограде до возвращения государя из ставки, после чего он и примет меня. Переданные мной генералу документы были пересланы мне на квартиру.

После интересной беседы с дворцовым комендантом я отправился на обед к генералу Секретеву. В отдельном кабинете у Пивато собрались лейб-хирург Федоров, его брат Николай Петрович, сенатор Трегубов и Белецкий. Федоров уезжал завтра с государем. Сенатор Трегубов назначался на какую-то политическую должность в ставке. Белецкому предстояло получить что-то очень важное. Предприимчивый, молодой генерал Петр Иванович почему-то решил нас собрать за этим обедом.

Все, очевидно, знали, в чем дело, кроме меня, провинциала. Из начавшихся разговоров вскоре выяснилось, что Белецкий получит назначение на пост генерала Ба-тюшина по заведованию контрразведкой, и борьбой со спекуляцией и еще с чем-то очень важным. Видно было, что Белецкий вновь пользовался авторитетом. Около Протопопова с уходом Курлова было пустое место. Конкуренция исчезла. На женской половине дворца шансы Белецкого оценивались высоко. Его недолюбливали как человека, но верили в его деловитость и ум. Когда-то Вырубова была в восторге от него.

Если бы был он — Распутина бы не убили. Так думали многие. Он умел охранять. Вино развязало языки. В уютном кабинете все были веселы и довольны. Петр Иванович подсмеивался над думцами-революционерами. Они что-то говорят, у них даже списки составлены, кого они будут арестовывать.

«Все мы, дорогой Александр Иванович, все мы записаны в этот списочек. Записаны и вы там, хотя вы и ялтинский градоначальник. Там есть у них такой господин Некрасов. Вот он всех нас и зарегистрировал. Всех, всех голубчиков. Но ведь и мы не дураки, — потирал руки Петр Иванович. — Мы тоже не дураки. Мы как выкатим наши грузовички, да как поставим на них пулеметики, так все сразу и будет прикончено».

И генерал заразительно смеялся, подливая в бокалы вина как любезный хозяин. Смеялся и всезнающий Белецкий, ухмылялся попыхивая сигарой лейб-хирург. Все как будто верили во всемогущество частей Петра Ивановича (он ведал всеми автомобильными частями в Петрограде и всей поставкой автомобилей в армию). Все были спокойны, у всех были планы на будущее.

Я дал свое меню, попросил у присутствующих автографы на память. Все подписались. Это было 21 февраля 1917 г. Я храню это меню в своем архиве. Мы расстались по-дружески.

Я долго не мог уснуть в ту ночь, перебирая впечатления петроградского дня. Странным и непонятным казалось сопоставление всего того, что говорили Дубенский, Воейков, Протопопов, Секретев, сенатор-оптимист и многие другие. Кто прав из них, кто ошибается, думал я. Ведь все они живут в одном и том же Петрограде, окружены одной и той же политической обстановкой. И мысль уносилась в Царское Село, к государю.

Три человека могли видеть Его Величество по службе ежедневно: министр двора, дворцовый комендант и начальник военно-походной канцелярии. И когда эти посты занимали серьезные люди, которые действительно соответствовали этим должностям, они оказывали государю в трудные моменты помощь и могли влиять на некоторые решения Его Величества.

Когда эти должности занимались такими людьми, как министр двора граф Воронцов, дворцовые коменданты — Гессе, Трепов, Дедюлин, начальник военно-походной канцелярии князь Орлов (до 1908 года), каждый министр, бывавший с докладом у государя, знал, с кем мог поделиться Его Величество мыслью об услышанном, у кого мог потребовать справку, и министрам приходилось быть осторожными.

До войны 1914 года еще был в живых друг государя, умудренный опытом и годами, известный князь Мещерский, человек большого ума, патриот, богатый и независимый. С ним император вел политические беседы, интересную переписку по государственным вопросам. Перед войной государь называл его своим «старым другом».

Князь мог иногда оказать влияние на Его Величество, и это знали министры, его тоже побаивались.

Но все это было и прошло. Что же окружало государя в предреволюционный момент? Кто были эти три лица, которых государь мог видеть каждый день и обратиться к ним за любой справкой: выживший из ума в буквальном смысле от старости министр двора, политически наивный дворцовый комендант и лишенный минимального авторитета начальник канцелярии? В общем пустое место.

Единственным человеком, с которым император мог поговорить, посоветоваться, помимо министров, была его супруга.

А она, императрица Александра Федоровна, так безумно любившая Россию, была психически больной женщиной, совершенно не понимавшей Россию, получившую в 1905 году конституцию, правда, куцую, но все-таки конституцию, которую не желала признавать императрица.

В среду, 22 февраля, в 2 часа дня государь уехал из Царского Села в ставку.

В 5 часов я приехал на чай к одному моему приятелю с большими политическими связями. Чай был сервирован по-модному, в гостиной. Уютно пылал камин. Там уже сидел некий член Государственной думы из правых. Камергер, предводитель дворянства, боевой монархист, любивший государя, поддерживавший правительство. Сразу же заговорили об отъезде государя. Думец выразил беспокойство и удивление этим отъездом в в столь трудный момент. Разговорились. Подстрекаемый моими вопросами думец разволновался. «Идем к развязке, — говорил он, — все порицают государя. Люди, носящие придворные мундиры, призывают к революции. Правительства нет. Голицын — красивая руина. Протопопов — паяц. Его все презирают, понимаете ли вы — презирают. Ведь в Думе нам всем хорошо известно его ничтожество, его политическое убожество. Все уверены, что он задумал добиться сепаратного мира. Все верят, что этого хочет императрица. Верят и за это ее ненавидят. Ненавидят как сторонницу Германии. Я лично знаю, что это вздор, неправда, клевета, я-то этому не верю, а все верят! Чем ниже член Думы по своему социальному положению, тем он больше в это верит. Бывший министр иностранных дел Сазонов, которого мы все уважали, заверял нас, что это неправда, но все было напрасно. Все раз и навсегда решили, что она немка и стоит за Германию. Кто пустил эту клевету, не знаю. Но ей верят. С царицы антипатия переносится и на государя. Его перестали любить. Его уже не любят! Не любят за то, что в свое время не прогнал Распутина, за то, что не заступился за свою жену, когда ее задели с трибуны Думы, за то, что позволяет вмешиваться жене в дела государственные. Не любят, наконец, за то, что благоволит Протопопову: ведь, правда, трудно же понять как он — государь, умный человек, правивший Россией двадцать лет, не понимает, что Протопов пустозвон, блефист, боло-болка, над которым смеется вся Государственная дума. Не любят за непонимание текущего момента. И все хотят его ухода, хотят перемены. А то, что государь хороший, верующий, религиозный человек, прекрасный отец и примерный семьянин, — это уже никого не интересует. Все хотят другого монарха. И если что случится, вы увидите, что государя никто не поддержит, за него никто не вступится».

Таковы были речи думского депутата. Около семи часов он стал торопиться на обед к графине X.

«Мы теперь в большой моде, — шутил депутат, целуя дамам ручки, — наша аристократия теперь за нами ухаживает, нас приглашают, расспрашивают, к нам прислушиваются». Думец ушел.

«Слышали, — обратился ко мне проводивший гостя хозяин, — смею Вас заверить, что это мнение не только прогрессивного блока, но и всех общественных кругов Петрограда, всей интеллигенции». Я стал прощаться. Поехал домой. На душе было тяжело.

Что-то надломилось в среде правящего класса. Авторитет государя и его супруги, видимо, был окончательно подорван. Распутиным началось, войной кончилось.

Став Верховным главнокомандующим в ряд лиц высшего командования, государь сделался для общества, для толпы человеком, которого можно было критиковать, и его критиковали. О том, что государя начнут критиковать, его предупреждал мудрый граф Воронцов-Дашков, когда Его Величество обратился к нему за советом относительно принятия верховного командования.

Царица же, начав ухаживать за больными и ранеными, утратила в их глазах царственность, снизошла до степени простой «сестрицы», а то и просто госпитальной прислужницы. Все опростилось, снизилось, а при клевете и опошлилось. Это было большой ошибкой. Русский царь должен был оставаться таким, каким Пушкин изобразил его в своем послании к императору Николаю I. Императрице же больше шла горностаевая мантия, чем платье сестры милосердия, о чем не раз высказывала царице умная госпожа Лохтина.

Но Их Величества, забывая жестокую реальность, желали жить по-евангельски.

ГЛАВА XXX

23 февраля считается у социалистов женским днем. Вот почему в этот день с утра работницы-текстильщицы Выборгского района, желая ознаменовать свой день, объявили забастовку. Их делегатки рассеялись по фабрикам и заводам, прося поддержки. Выборгский большевистский комитет по требованию женщин санкционировал забастовку. Были выброшены лозунги «Долой войну» и «Дайте хлеба».

К полудню в Выборгском районе уже бастовало около 30 тысяч человек. Рабочие толпами двигались по улицам, останавливали трамваи, отбирали рукоятки у вагоновожатых. При попытках полиции разогнать толпу рабочие оказывали сопротивление. Два помощника пристава Каргельс и Гротгус были тяжело ранены. Между прочим, женщины сорвали работу на заводе «Айваз», где выпечка хлеба именно для рабочих была налажена исключительно хорошо. Но и там забастовщики кричали «Хлеба».

После полудня забастовщики направили свои усилия главным образом на заводы, работавшие на войну.

Около 4 часов дня толпа осадила снаряжательный цех Патронного завода (№ 17 по Тихвинской улице) и сняла с работы около 5 тысяч человек.

Администрации удалось задержать 19 находящихся в мастерских агитаторов. Полиция и драгуны 9-го запасного Кавалерийского полка рассеяли толпу. Все бросились к Литейному мосту с криками «На Невский!»

Другая толпа осадила завод «Снарядный цех морского ведомства» разбила стекла, сняла рабочих и также устремилась на Невский. Часть переходила по льду. Никто не мешал. Но большая часть шла по Литейному мосту. Смяв полицейский и конно-жандармский наряды, заграждавшие выход с моста, толпа прорвалась на Литейный проспект. Выломали ворота Орудийного завода (Литейный № 1), разгромили вестибюль, но бросившийся навстречу толпе полицейский надзиратель Шавкунов, угрожая револьвером и обнаженной шашкой, заставил толпу отступить. Рабочие ворвались другим входом и сняли в мастерских 2 тысячи человек. Другая толпа сняла в мастерских гильзового отдела 3 тысячи человек. Третья толпа пыталась ворваться на завод со стороны Сергиевской улицы, но бросившиеся ей навстречу с револьверами и обнаженными шашками полицейский надзиратель Волконский и городовой Коваленко заставили толпу, кричавшую «Хлеба», «Долой войну», отступить.

После этого уже громадная толпа залила Литейный и направилась к Невскому. Встретивший ее большой казачий разъезд не препятствовал движению, но наряды пешей и конной полиции, а также взвод 9-го запасного Кавалерийского полка рассеяли толпу. Теперь стали действовать и казаки. Разными боковыми улицами рабочие шли к Невскому.

Туда же, к Невскому, шла толпа по Суворовскому проспекту. Впереди — подростки, которые кричали «Хлеба». Рабочие останавливали трамваи. Около 6 часов толпа прорвалась на Невский около Знаменской площади и двинулась к центру. Останавливали трамваи. Били в вагонах стекла. Отбирали ключи у вагоновожатых. Конная полиция рассеивала толпы, те разбегались и вновь собирались и двигались.

Около 3 часов беспорядки начались и на Петроградской стороне. Снимали рабочих. Разгромили булочную Филиппова. Все стремились к Троицкому мосту и дальше к Невскому. На Троицкой площади толпа встретила сильное противостояние со стороны полиции, но все-таки в конце концов она проникла на мост и двинулась на левый берег. Часть шла по льду. Около 5 часов эти толпы прорвались на Невский у Казанского моста. Впереди женщины и дети кричали «Хлеба, хлеба». Полиция и взводы 9-го запасного кавалерийского полка разгоняли толпу.

Наконец, третья большая толпа прорвалась на Невский со стороны Садовой, где остановила трамваи. Казаки ее разгоняли.

Уже поздно вечером столкновения рабочих с полицией прекратились. На Невском было необычайно большое движение. Тротуары полны рабочих. По улице ездят казаки, конная полиция, жандармы, драгуны. Только на Петроградской стороне вечером сорвали работу завода «По воздухоплаванию», ранили чина полиции Вашева.

Ночь разогнала всех по домам.

Так началась Февральская революция 1917 года. Ни министр внутренних дел Протопопов с его директором департамента полиции, ни главный военный начальник генерал Хабалов не поняли истинного характера возникшего движения. Участие женщин и детей в толпах укрепило их в мысли, что движение несерьезное. Крики «Хлеба, хлеба» казались им лишь тактическим приемом, а разгром одной булочной из числа нескольких тысяч, показал, что всему виной недостаток, хотя и мнимый, хлеба.

На крики «Долой войну», на разгром почти исключительно лишь заводов, работавших на войну, не обратили внимания. 19 агитаторов, задержанных на заводе, не были преданы военно-полевому суду. Немедленный расстрел их по суду произвел бы охлаждающее действие лучше всяких военных частей.

В тот день бастовало около 50 предприятий, 87 500 рабочих. Надо принять во внимание, что Путиловский завод по решению администрации, ввиду непрекращавшихся нарушений рабочими нормального режима работы, был закрыт с утра 23-го числа. 30 тысяч рабочих рассеялись по городу, возбуждая других объявленным локаутом.

Даже начальник охранного отделения в этот первый день революции не понял истинного характера движения и в своем докладе министру указывал на единственную причину беспорядков — недостаток хлеба.

Слух о недостатке хлеба и о мальчишках и девчонках как о зачинщиках беспорядков была передана Протопоповым в Царскосельский дворец.

Желая уяснить себе истинные причины народного движения и обсудить необходимые мероприятия для следующего дня, градоначальник генерал Балк по собственной инициативе собрал в 11 часов вечера в большом зале градоначальства заседание, на котором председательствовал сам генерал Хабалов. В заседании участвовали начальник штаба генерал-майор Тяжельни-ков, командир всех гвардейских частей полковник Пав-ленков (он заменил уехавшего в отпуск генерал-майора Чебыкина), командир 9-го запасного кавалерийского полка полковник Мартынов, командир Донского казачьего полка полковникТрилин, шесть начальников военных районов, на которые был разделен город, начальник петроградского охранного отделения генерал-майор Глобачев, командир петроградского жандармского дивизиона генерал-майор Казаков, полицмейстеры Значковский, генерал-майор Григорьев, полковник Спиридонов, полковник Шалфеев, полковник Пчелин, Мараки, начальник резерва полковник Левисон, начальник сыскной полиции Кирпичников, начальник речной полиции генерал-майор Наумов, секретарь градоначальника Кутепов, чиновники для поручений, адъютант генерала Хабалова поручик Мацкевич.

По открытии заседания генерал Балк по просьбе генерала Хабалова ознакомил присутствующих с событиями дня. В дальнейшем выяснилось, что находившийся в распоряжении градоначальника 9-й запасной кавалерийский полк действовал хорошо, казачий полк во всех случаях бездействовал, как выразился позже генерал Балк. Полковник Троилин объяснял, что полк только что пополнен, казаки не опытны в обращении с толпой, могут действовать только оружием, лошади их не приучены к городу. На чей-то вопрос: «Почему же казаки не действовали нагайками?» — полковник ответил, что нагаек в полку нет. Ответ этот удивил всех. Генерал Хабалов приказал отпустить из находящихся в его распоряжении сумм по 50 копеек на казака для заведения нагаек.

Долголетний опыт старых чинов полиции показывал, что нагайка всегда являлась лучшим оружием при разгоне демонстрации. Она вполне заменяла в России каучуковую белую палку западно-европейской полиции.

Было решено на завтра войскам быть наготове, стать по первому требованию в третье положение, т.е. занять соответствующие городские районы. Охрана города оставалась на ответственности градоначальника. Генерал Балк отдал распоряжение занять завтра же все ответственные пункты города, мобилизовал всю полицию, усилив ее казачьими и Кавалерийским запасным полками и жандармским дивизионом. Речная полиция должна была охранять переходы через Неву. (Все это до третьего положения, с введением которого вся полиция переходит в подчинение военным.) План охраны столицы, а также инструкция по совместным действиям войск и чинов полиции были выработаны еще в ноябре. Протопопов показывал план государю. Посмотрев, Его Величество заметил: «Если народ устремится по льду через Неву, то никакие наряды его не удержат». Мы увидим, насколько был прав государь.

По окончании заседания все разошлись в спокойном настроении. По словам генерала Балка, при прощании генерал Глобачев «еще раз доложил, что для него совершенно непонятна сегодняшняя демонстрация и возможно, что завтра ничего не будет».

В этот день, 23 февраля, в Царском Селе во дворце выяснилось, что у великой княжны Ольги Николаевны и у наследника корь. Зараза была занесена теми двумя кадетами 1-го корпуса, которые приходили играть к наследнику. В корпусе была эпидемия кори. Заболела и Вырубова. Эта болезнь порвала в последующие дни почти всякую связь с внешним миром (неофициальным) дворца, что отразилось на правильной подаче информации императрице.

Царица полностью отдалась больным. Ее моральное состояние было очень тревожным. Она считала отъезд государя несвоевременным, предчувствовала что-то нехорошее. Много молилась.

Днем государыня выехала с тремя княжнами прокатиться в сторону Александровки, где расположился батальон Гвардейского экипажа. Встретили офицера Кублицкого, симпатичного, всегда жизнерадостного молодого человека, остановились и поговорили с ним.

О происходивших беспорядках царица не получила никаких официальных сведений. Вечером, повидав у Вырубовой (на ее половине) госпожу Ден, Саблина и Родионова, царица получила сведения о том, что происходило в Петрограде. На следующее утро в письме государю царица так охарактеризовала их: «Вчера были беспорядки на Васильевском острове и на Невском. Бедняки брали приступом булочные. Они разнесли булочную Филиппова, и против них вызвали казаков. Все это я узнала неофициально».

В общем, беспорядки совсем не обеспокоили государыню, и она вечером не только беседовала с Вырубовой, но и читала вслух наследнику веселый рассказ Габертона «Дети Елены».

24 февраля, в пятницу, движение в Петрограде приняло более революционный характер. Бастовало около 170 тысяч рабочих. На появившееся в печати успокоительное объявление генерала Хабалова, что хлеба достаточно, никто не обращал внимания. А генерал заявлял: «Недостатка хлеба в продаже не должно быть. Если же в некоторых лавках хлеба иным не хватило, то потому, что многие, опасаясь недостатка хлеба, покупали его в запас, на сухари. Ржаная мука имеется в Петрограде в достаточном количестве. Подвоз этой муки идет непрерывно».

Но не в хлебе дело. Это отлично знали те, кто толкал рабочих на улицу. С утра всюду на окраинах происходили рабочие митинги. На Выборгской стороне (где находился большевицкий центр) особенно сильные волнения. Большевики впервые объявили политическую забастовку. Их поддержали меньшевики и социалисты-революционеры. Агитаторы призывали к демонстрации. Были выброшены лозунги «Долой царское правительство, долой войну, да здравствует Временное правительство и учредительное собрание». Лозунги со скоростью молнии распространялись в другие городские районы. Всюду революционное возбуждение. Срывают с работы еще не забастовавших, останавливают трамваи, мальчишки бьют стекла, громят иногда лавки. Всюду слышится: «На Невский, на Невский».

Около 9 часов с Выборгской стороны к Литейному мосту двинулась толпа около 40 тысяч человек. Поют революционные песни. Отряд полиции, две роты пехоты и две с половиной сотни казаков загораживают путь к мосту и разгоняют толпу, но немного спустя весь мост уже запружен рабочими. Около 11 часов эта толпа проходит через полицейский и кавалерийский наряды, заграждающие выход на Литейный проспект, и с криками ура прорывается на Литейный. Пешая полиция бросается на толпу. Часть рабочих рассеивается в боковые улицы, часть поворачивает обратно на мост. Град ледяшек летит в полицию. Несутся ругательства: «Кровопийцы, опричники». Наряды оттесняют толпу на Выборгскую сторону.

Разбежавшиеся с Литейного боковыми улицами, как и вчера, проникают к Невскому.

На Петроградской стороне около 9 часов по Большому проспекту направляясь к Троицкому мосту, двигается толпа до 3 тысяч человек. Много учащихся. Поют «Марсельезу». Останавливают трамваи, громят некоторые лавки. Мальчишки бьют стекла.

По Каменноостровскому проспекту тоже идет толпа. Приблизительно в 11 часов около 2 тысяч человек подходят к Троицкому мосту. Конная полиция загораживает путь и оттесняет толпу. Из толпы раздаются выстрелы, и через некоторое время толпа проникает на мост, перейдя его разными улицами, устремляется к Невскому.

На Васильевском острове также срывают с работ. Около 9 часов толпа 5 тысяч человек, с пением «Вставай, подымайся, рабочий народ» двигается от завода «Сименс и Гальске» к Среднему проспекту. Конная полиция врезается в толпу. Бывший по близости разъезд казаков с государевыми вензелями на погонах под командой урядника не принял никакого участия в разгоне толпы, несмотря на просьбы о помощи со стороны чинов полиции. Толпа торжествует: «Казаки за нас».

После 9 часов градоначальник Балк объехал город, который показался ему настолько спокойным, что появилась возможность заняться текущими делами, и он приступил к приему посетителей.

Однако после одиннадцати к градоначальнику стали поступать со всех сторон тревожные сведения, что через Неву идут в разных местах сплошные вереницы людей. Генерал Хабалов сам сообщил, что он видит колонны людей, которые спешат через Неву на Французскую набережную, на углу которой его квартира.

С полудня на Литейной, на Знаменской площади, на Невском от Николаевского вокзала и до Полицейского моста, по Садовой — всюду уже были сплошные массы народа. Движение трамваев прекратилось. Ехавших на извозчиках ссаживали. У Николаевского вокзала и на Лиговке останавливали ломовиков и выворачивали кладь на мостовую. Движение по льду с Выборгской и Петроградской сторон, с Васильевского острова увеличивались. На Невском и соседних улицах толпы увеличивались. Наряды пешей полиции потонули в них. В 12 с половиной часов градоначальник доложил по телефону генералу Хабалову, что полиция не в состоянии остановить движение и скопление народа, не в состоянии поддерживать порядок. Генерал Хабалов ответил: «Считайте, что войска немедленно вступают в третье положение. Передайте подведомственным вам чинам, что они подчиняются начальникам соответствующих военных районов, они должны исполнять их приказания и оказывать им по размещению войск содействие. Через час я буду в градоначальстве».

Около часа градоначальник отдал распоряжение о третьем положении и послал телеграммы полицмейстерам явиться немедленно к начальникам военных районов.

С этого момента успех подавления беспорядков будет зависеть главным образом от энергии, смелости, распорядительности тех офицеров, которые в этот исторический момент оказались начальниками районов. Таков был странный план охраны столицы, перекладывавший руководство подавлением беспорядков с плеч опытных по обращению с толпой столичных районных полицмейстеров на совершенно незнакомых с полицейско-административной службой строевых офицеров. Только полным легкомыслием министра внутренних дел, незнанием столицы и ее блестящей полиции со стороны нового градоначальника можно объяснить утверждение этого плана с его инструкцией.

Около часа к Казанскому собору со всех сторон стекалась самая разнообразная публика. Много рабочих. Сверху по Невскому приближается толпа тысячи в три. Полиция, жандармы, драгуны и казаки разгоняют ее. Толпа рассеивается в стороны и вновь собирается. Вскоре там происходит настоящая политическая демонстрация. Видны красные флаги. Поют «Марсельезу» и «Вставай, подымайся». Кричат «Долой царя, долой правительство, долой войну!». Наряды полиции и войск напирают на толпу, она разбегается и вновь группируется.

В три часа прибыл начальник участка войсковой охраны, командир 3-го Стрелкового запасного батальона полковник Шалковников, который и начал руководить действиями войск и полиции.

В 4 часа 20 минут к Казанскому мосту снова подошла толпа рабочих и подростков около 3 тысяч человек с пением революционных песен. Встреченная нарядами и ротой запасного батальона 3-го гвардейского стрелкового полка, толпа рассеивалась, вновь собиралась, вновь рассеивалась и так продолжалось до 6 часов. А в 8 часов к мосту подошла новая толпа около тысячи человек, но быстро рассеялась. Во всех этих случаях оружие в ход не пускалось и пострадавших не было. Бессилие власти было очевидно. Требовались иные более решительные меры.

На другом конце Невского также были демонстрации. На Знаменской площади около 3 часов дня собралось до 3 тысяч народа. Пели революционные песни. Кричали «Долой правительство», «Да здравствует республика», «Долой войну». Наряд полиции бросился на толпу, его встретили градом ледяшек. Казаки бездействовали. Они лишь шагом проходили сквозь толпу, некоторые смеялись. Толпа в восторге кричала ура! На ура казаки кивали головами, кланялись. Полиция негодовала.

Также безобразно почти в это же время вел себя взвод казаков на Васильевском острове, не желая разгонять толпу, шедшую к Николаевскому мосту. Пехота рассеяла ее. Также бездействовали казаки вечером на углу Невского и Литейного, где был митинг. Они лишь осторожно проезжали сквозь толпу. Толпа была в восторге.

Поздно вечером беспорядки стихли естественным путем. Все утомились, расходились, обещая завтра вновь собраться там же. Одна фраза передавалась в группах расходившихся рабочих: «Казаки за нас, казаки за народ!».

Зато в рядах полиции, в рядах пехоты поведение казаков вызвало самое горячее порицание.

Правительство продолжало не понимать, что происходит в столице. Днем я встречался в министерстве с одним из товарищей министра, умнейшим человеком. Мы спокойно обсуждали различные хозяйственные вопросы Крыма, говорили о границах градоначальства, о том, чем мостить ялтинскую набережную и улицы. Сам министр интересовался этими вопросами, и все надо было приготовить к возвращению государя из ставки. Министр наивно верил, что причина беспорядков — недостаток хлеба. Генерал Хабалов, ссылаясь на документы, доказывал, что в столице вполне достаточно муки. Он почти весь день был занят продовольственным вопросом. На очередном заседании Совета Министров в Мариинском дворце, продолжавшемся с часу до шести, решали текущие дела, но о беспорядках не говорилось. Министр внутренних дел даже не приехал на заседание, а премьер Голицын узнал о них только тогда, когда, возвращаясь домой, был задержан при переезде через Невский проспект. Это было вполне естественно, учитывая полное спокойствие министра внутренних дел!

Вечером состоялся званый обед у Бурдукова. Бурдуков — шталмейстер, друг и наследник всего состояния умершего перед войной издателя «Гражданина» князя Мещерского, с тех пор богатый, независимый человек, член советов и правлений разных обществ, человек со связями, к тому же с неприятным характером и злым языком, делец.

В числе приглашенных съехались Протопопов, Маклаков, Саблин, и еще два-три человека. Как всегда, у Бурдукова был хороший обед, изысканные вина. Хозяин слыл большим гастрономом и знатоком этого дела. Играл небольшой оркестр лейб-гвардейского Преображенского полка. Разговор шел о текущих событиях. Маклаков был несколько обеспокоен. Протопопов воодушевленно уверял, что все происходящее — пустяки, все обойдется. Но если и произойдет что-либо серьезное, то он сумеет пресечь немедленно.

Некоторые из присутствующих были удивлены, ведь власть уже, как говорят, передана военным. На это давалось неясное разъяснение, которого, по-видимому, и сам разъяснитель не понимал. После обеда перешли в большой .уютный кабинет недавнего хозяина — князя Мещерского.

Co стены с портрета задумчиво смотрел князь. Под портретом находился письменный стол князя, придвинутый к стене по-музейному, с разными фотографиями и реликвиями. На столе в серебряной рамке был портрет царя-миротворца, друга князя. Все это сохранялось Бурдуковым с почетом и уважением. Подали кофе, ликеры. Хозяин предложил сигары. Настроение было хорошее. Для развлечения дорогих гостей был приглашен знаменитый гипнотизер Моргенштерн. Он должен был делать предсказание каждому по его почерку. Всем были розданы одинакового формата листки и предложено написать одну и ту же фразу: «Как хороши, как свежи были розы». Свернули записочки в трубочки, бросили в общую вазу. Перемешав рукой, Моргенштерн вынул наугад одну трубочку, развернул и, глядя на почерк, стал предсказывать. Это была записка Протопопова.

«Тот, кто написал эту записку, — начал Моргенштерн, — сделал очень быстро карьеру и создал себе исключительно высокое положение. Но ему грозит величайшая катастрофа. И если он ее избежит — достигнет величайшего положения. Но, кажется, ему этой катастрофы не преодолеть. Она его раздавит», таков был почти дословно смыл предсказания Моргенштерна.

Протопопов сразу осел, поник. Присутствующие старались этого не замечать. Моргенштерн продолжал предсказания по другим почеркам. После гадания хозяин попросил музыкантов исполнить что-нибудь веселое. Солист — Леля Шоколадка — начал петь частушку:

Сидит Сеня на заборе с революцией во взоре, Подошла я взглянула, прямо в рожу плюнула».

Все немного сконфузились. Стало как-то неловко. А частушка продолжалась. Любезный хозяин сумел сгладить неловкость куплетиста.

Музыканты сыграли еще что-то. Их отпустили. Затем поговорили еще немного и стали прощаться. Разошлись с нехорошим чувством. Было не по себе. Хозяин поехал на автомобиле к себе в Царское Село.

Императрица Александра Федоровна продолжала относится к происходящему в Петрограде совершенно спокойно. Посланный утром к Протопопову генерал Гротен привез ей успокоительные заверения от министра. В письме государю от 24 февраля, написанном в 3 часа дня, царица не высказала ни малейшей тревоги.

«Беспорядки хуже в 10 часов и меньше в 1 час», — писала царица в то время, когда толпа на Невском кричала «Долой царя», «Да здравствует республика и мир». Царицу обманывал Протопопов.

В тот день выяснилось, что у великой княжны Татьяны Николаевны и у Вырубовой тоже корь. Государыня всецело была занята больными.

Около полуночи Саблин позвонил во дворец и доложил, как хорошо прошел обед у Бурдукова и как спокойно относится к происходящему Протопопов.

ГЛАВА XXXI

25 февраля, в субботу, забастовка в Петрограде охватила 240 тысяч рабочих. Бюро — центр комитета большевиков (где уже тогда работали Молотов и Шляпников) выпустило листовку с призывом ко всеобщей забастовке. Она заканчивалась таю «Впереди борьба, но нас ждет верная победа. Все под красные знамена революции. Долой царскую монархию. Да здравствует демократическая республика. Да здравствует восьмичасовой рабочий день. Вся помещичья земля народу. Долой войну. Да здравствует братство рабочих всего мира. Да здравствует социалистический интернационал!». Всюду звучали призывы бросать работу и на Невский.

На Выборгской стороне около 10 утра по Самсоньевскому проспекту двигалась толпа рабочих 600 человек. На углу Финского переулка и Нижегородской улицы сотня казаков и взвод драгун заградили им путь. Толпа остановилась. Туда же явился с нарядом конной полиции 10 человек полицмейстер Шалфеев. Подъехав к толпе, он стал уговаривать рабочих разойтись. Казаки и драгуны уехали. Толпа поняла это как нежелание войск сотрудничать с полицией и бросилась на Шалфеева. Его стащили с лошади, тяжело ранили железом и избили. Бросившийся на выручку наряд полиции был смят. С обеих сторон раздавались одиночные выстрелы. В полицию бросали камнями, кусками железа. Подоспевшие наряды разогнали, наконец, толпу. Шалфеева в бессознательном состоянии отвезли в госпиталь. В этой же стычке рабочие избили одного городового и отняли у него револьвер и клинок от шашки.

В то же время на заводе «Айваз» состоялась большая сходка, на которой постановили бастовать до 1 марта, а сейчас идти на демонстрацию к Казанскому собору.

На Александровском участке в 9 утра 14 тысяч рабочих Обуховского завода двинулись к городу, к ним присоединились рабочие карточной фабрики, фарфорового завода и еще нескольких предприятий. Шли с пением революционных песен. Впереди несли флаг с надписью: «Долой самодержавие, да здравствует демократическая республика!»

На проспекте Михаила Архангела толпа была встречена нарядами полиции, рассеяна с применением холодного оружия. Флаг отнят, флагоносец (рабочий Обуховского завода Масальский, 18 лет) арестован.

На Петроградской стороне в 9 часов утра разгромили одну булочную на Каменноостровском проспекте. В 10 часов толпа до 800 человек пыталась остановить работы в государственной типографии, но была разогнана полицией.

На Васильевском острове около 8 утра толпа набросилась на городового Баха, стоявшего на Косой линии, отняла револьвер и шашку и нанесла несколько рассеченных ран.

Около 10 часов толпа пыталась остановить работы на трубочном заводе артиллерийского ведомства. Наряд запасного батальона лейб-гвардейского финляндского полка помешал этому. Один из рабочих, подойдя к начальнику части подпоручику Иоссу, обругал его. Иосс выстрелом из револьвера убил рабочего. Толпа разбежалась. Труп убитого был отправлен под охраной конвоя казаков в Николаевский госпиталь, но казаки разрешили рабочим забрать труп и те снесли его в покойницкую около Тучкова моста.

Около 10 часов толпа в 500 человек, пройдя через Тучков мост, стала срывать с работы завод «Сименс и Гальске», была сперва рассеяна, но вновь собралась, сорвав работу, и уже в количестве 5 тысяч человек, с пением революционных песен двинулась по Среднему проспекту. Конная полиция стала разгонять толпу. Помощники приставов Евсеев и Пачогло обратились за содействием к начальнику казачьего разъезда 1-го Донского полка. Разъезд скрылся. «Финляндцы» же действовали энергично и не пропускали рабочих через Николаевский мост, куда те стремились с криками «На Невский, на Невский».

Но главные события происходили на Невском, куда со всех сторон стекались рабочие, учащиеся, всякая публика и особенно много женщин.

В районе 1-го участка Казанской части на Невском с 11 часов полиция рассеивала группирующихся рабочих. Около часа к Казанскому мосту подошла толпа с пением революционной песни. Отряд из сотни казаков 4-го Донского полка, полторы роты запасного батальона лейб-гвардейского 3-го Стрелкового полка и конной полиции разгонял толпу. Но толпа вскоре опять сгруппировалась.

На Екатерининском канале возле дома № 21 из толпы стреляли по нарядам. Бросали бутылки, камни. Были ранены стрелок, два городовых и командовавший конной полицией офицер Доморацкий.

В центре Невского и выше к Знаменской площади (против Николаевского вокзала) все утро двигались толпы. Полиция рассеивала их. В 12 с половиной часов на Знаменской площади состоялся многотысячный митинг. Развевались красные флаги. У памятника императору Александру III ораторы произносили речи. Пристав Крылов, блестящий полицейский офицер, пытался отнять один из флагов. Его убил шашкой казак из наряда. Конная полиция бросилась на выручку Крылова, казаки под командованием офицера оттеснили ее. Толпа ревела от восторга, кричала ура! Митинг продолжался в присутствии казаков. Толпа с криками качала казака, убившего пристава.

Весть о поступке казака разнеслась по Невскому и вскоре стала достоянием всего города. Она подбодряла, воодушевляла рабочих. Агитаторы использовали этот поступок в речах. Толпа осмелела.

С 2 часов демонстрации на Невском возобновились в разных местах. У Казанского моста собралась толпа 5 тысяч человек. Часть толпы освободила арестованных из двора дома № 3 по Казанской улице. Ей помог взвод казаков 4-го Донского полка. Казаки ругали полицию, ранили двух городовых. Прискакавшие жандармы под командованием офицера Подобедова, разогнали толпу, причем теперь им помогали и казаки.

Около 6 часов у городской думы из толпы стали стрелять по полиции и по драгунам 9-го запасного Кавалерийского полка. Офицер спешил драгун и приказал дать по толпе залп. Несколько человек было убито, несколько ранено. Толпа разбежалась.

На тротуарах паника. «Стреляют, стреляют!» — слышалось по Невскому.

Этот слух произвел охлаждающее действие в районе от Аничкова моста к Знаменской площади. У Аничкова моста с 4 часов толпа двигалась к площади. На углу Литейного в наряд конных жандармов бросили бомбу. Страшный треск и ни одного раненого. Конные наряды разгоняли толпу. По пути толпа обезоружила трех городовых, трех полицейских надзирателей, двух помощников пристава. Один надзиратель был ранен выстрелом. Вечером слух о стрельбе у думы произвел большое впечатление. Начали говорить, не пора ли все кончать, так как войска переходят к решительным действиям. Говорили о необходимости кончать забастовку.

К ночи Невский опустел. Была видна лишь полиция, разъезды жандармов, казаков, драгун.

Вечером в городской думе состоялось заседание, на котором обсуждался продовольственный вопрос. Из-за попустительства городского головы и растерянности властей это закрытое заседание превратилось в открытый революционный митинг. Сенатор Иванов, генерал Дурново, профессор Бернацкий и другие ораторы нападали на правительство. Один оратор кричал: «Мы не верим верховной власти». Другой требовал смены правительства, третий предлагал почтить вставанием убитых на Невском демонстрантов. Появление членов Государственной думы Керенского и Скобелева еще больше приподняло настроение. Керенский был встречен громом аплодисментов. Его речь еще больше возбудила собрание. А когда к Думе принесли убитых демонстрантов, настроение достигло полного возбуждения. Городской голова добился по телефону от Балка освобождения некоторых арестованных, а затем, вдоволь наговорившись, накричавшись, разошлись.

Стрельба на Невском дала повод некоторым думать, что по примеру 1905 года власть остановит революционный беспорядок. К несчастью для России, при начале второй революции не было Дурново и Трепова, не было Дедюлина с Герасимовым, не было Минова и Риманова.

Мне довелось видеть в Петрограде, как проходили обе революции, и я вспоминал 1905 год, вспоминал людей, которые спасли тогда Россию.

Перед завтраком на Невском я со своим спутником, полицейским чиновником с юга России, наблюдал братание казаков с толпой. «Смотрите, князь, и учитесь, как не надо действовать», — сказал я ему. Придя в министерство, я сказал Боборыкину что у нас началась революция, чем немало удивил нового Таврического губернатора, генерала Бойсмана. Бойсман только что был принят в Царском Селе императрицей и, вернувшись оттуда, приехал ко мне с поручением от Ее Величества.

Он был в самом радужном настроении, был уверен в незначительности беспорядков и передавал, что государыня против каких-либо крутых мер и особенно против стрельбы по демонстрантам.

Я не был согласен с таким взглядом. Раз во время войны устраивается политическая демонстрация и полиция и войсковой наряд видят плакаты и флаги с лозунгами: «Долой войну», «Долой царя», «Да здравствует республика» — стрельба необходима. В таком случае стрельба понятна каждому простому солдату. Такой момент был потерян вчера, когда в одном месте произошла именно политическая демонстрация, были революционеры, а не просто толпа.

После завтрака мне был назначен прием у министра. Перед приемом пришлось поговорить с товарищем министра все о том же: чем мостить ялтинскую мостовую — торцами или асфальтом. Ирония судьбы. Товарищ министра доложил, и меня пригласили к министру. Протопопов был в приподнятом настроении и как всегда очарователен. Он наговорил мне много приятных вещей, просил не стесняться в Ялте приемами по представительству. Как раз в то время ему сообщили о демонстрации на Знаменской площади и об убийстве пристава Крылова казаком. Мы заговорили на эту тему. Я высказался за немедленное предание казака суду. Протопопов сказал, что теперь все зависит от Хабалова, что теперь беспорядки совершенно его не касаются.

Зазвонил дворцовый телефон. Императрица вызывала министра. Протопопов начал говорить по-английски. Я вышел в соседнюю комнату.

Когда я вернулся, министр сказал, что Ее Величество спрашивала о положении дел и что он доложил о подавлении беспорядков войсками.

Уходя, я встретился с директором департамента полиции Васильевым. Мы обменялись несколькими фразами. Он проговорил что-то непонятное. Вид у него был довольно растерянный.

Уже второй день, как дом Протопопова охранялся военным караулом под начальством офицера. В этот день начальником лейб-гвардейского Павловского полка был Грим. Он был приглашен к обеду министра. Протопопов спросил о беспорядках. Грим рассказал об их серьезном характере. Протопопов шутил, смеялся и сказал, что революцию надо было вызвать на улицу, чтобы раздавить, что теперь и делает Хабалов. Растерявшийся от подобного объяснения происходящих беспорядков, офицер не знал, что и ответить министру. Но услышанным от министра был настолько поражен, что вечером доложил об этом начальству. Речам министра удивлялись и офицеры, комментировали их не в пользу правительства.

Вечером Протопопов послал в ставку дворцовому коменданту первую телеграмму о беспорядках. Объяснив совершенно ошибочно возникновение забастовки и беспорядков только недостатком хлеба, Протопопов довольно верно сообщил, как проходили беспорядки, но ни одним словом не указал на их политический характер и закончил телеграмму так: «Сегодня днем более серьезные беспорядки происходили около памятника императору Александру III на Знаменской площади, где был убит пристав Крылов. Движение носит стихийный характер. Наряду с эксцессами противоправительственного характера демонстранты иногда приветствуют войска. К прекращению дальнейших беспорядков принимаются все возможные меры военным начальством. В Москве спокойно. МВД. Протопопов. № 179. 25 февраля 1917г.».

Так расписался Протопопов в своем политическом убожестве. Министр внутренних дел не понимал, что в России началась революция. Не понимал этого и директор департамента полиции, не понимал и начальник охранного отделения. Последнее меня очень удивило в тот вечер, так как генерал Глобачев все время ожидал революционного взрыва и предупреждал об этом свое начальство.

25 февраля в 5 часов 40 минут дня генерал Хабалов послал генералу Алексееву первую телеграмму о беспорядках следующего содержания: «Доношу, что 23 и 24 февраля вследствие недостатка хлеба на многих заводах возникла забастовка. 24 февраля бастовало около 200 тысяч рабочих, которые насильственно снимали работавших. Движение трамваев рабочими было прекращено. В середине дня 23 и 24 февраля часть рабочих прорвалась к Невскому, откуда была разогнана. Насильственные действия выражались разбитием стекол в нескольких лавках и трамваях. Оружие войсками не использовалось, четыре чина полиции получили неопасные ранения. Сегодня, 25 февраля, попытки рабочих проникнуть на Невский успешно пресекаются. Прорвавшаяся часть разгоняется казаками. Утром полицмейстеру Выборгского района сломали руку и нанесли в голову рану тупым предметом. Около трех часов дня на Знаменской площади был убит при разгоне толпы пристав Крылов. Толпа разогнана. В подавлении беспорядков, кроме Петроградского гарнизона, принимают участие пять эскадронов 9-го запасного Кавалерийского полка из Красного Села, сотня лейб-гвардии сводно-казачьего полка из Павловска, а также в Петроград вызвано пять эскадронов гвардейского запасного кавалерийского полка. Генерал Хабалов № 486».

Так же как и Протопопов, Хабалов исказил истину. Кроме того, он не посмел сообщить правду о убийстве пристава казаком. Все обстоятельства этого убийства были доложены ему жандармским офицером с места происшествия. Ему сообщили также и о том, как толпа качала казака-убийцу. Так лгал растерявшийся генерал Хабалов, опять-таки подобно Протопопову, скрывая политический характер происходящего.

В 9 часов вечера Хабалов получил личную телеграмму от государя: «Приказываю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай».

Хабалов окончательно растерялся. «Меня ударило как обухом по голове», — говорил он после прочтения государевой телеграммы. В 10 часов у Хабалова собрались командиры запасных батальонов и начальники участков военной охраны. Генерал прочел государеву телеграмму и отдал приказание на следующий день: толпы незначительные, неагрессивные разгонять кавалерией. Толпы же агрессивные и с революционными флагами рассеивать огнем по уставу. Открывать огонь после троекратного предупреждения сигналом.

Распоряжение было совершенно неправильное. В каждом случае об открытии огня должен принимать решение начальник на месте. Вот почему должны быть полицейские начальники!

Поздно вечером началось заседание Совета Министров в квартире князя Голицына. Впервые за время беспорядков совет обсуждал создавшееся положение.

Вопрос сразу свелся к тому: следует ли распускать Государственную думу. Министры Покровский, Риттих, Войновский-Кригер говорили о необходимости работы вместе с Государственной думой. Они считали, однако, что необходимо несколько изменить состав министров. Все понимали намек на уход Протопопова. Сам Протопопов весьма сбивчиво говорил о том, что происходит в столице. Он много путался, но высказывался за роспуск Думы и за подавление беспорядков вооруженной силой. За роспуск Думы высказывались также Добровольский и Раев. Вызвали генерала Хабалова. Он произвел впечатление человека растерянного, испуганного. Его доклад был сумбурный. Он даже забыл доложить о полученной от государя телеграмме.

Для пояснения положения вызвали директора департамента полиции и начальника охранного отделения. После доклада последнего министры стали серьезнее воспринимать происходящее в столице. Беляев, Бобринский и некоторые другие стали высказываться за подавление волнений вооруженной силой. Был даже поднят вопрос об объявлении осадного положения, но он остался нерешенным.

Премьер старался примирить всех и поручил Покровскому и Риттиху поговорить с некоторыми думскими лидерами и договориться с ними. Он также намекнул, что некоторым министрам придется пожертвовать своим положением.

Совет согласился с проектом Хабалова опубликовать с утра и расклеить по городу от его имени предупреждение, что любые сборища будут разгоняться с применением оружия. Около четырех часов утра министры разъехались, условившись собраться на совещание 26-го числа в 8 часов 30 минут вечера.

Протопопов, вернувшись домой, написал успокоительное письмо императрице, о чем будет сказано ниже. Министр внутренних дел настолько не отдавал себе отчета о сущности происходящего в столице, что за все эти дни не отправил ни одного всеподданнейшего доклада государю.

В Царском Селе во дворце было спокойно. Императрица продолжала смотреть на происходящие события глазами Протопопова. Утром она получила от министра письмо, которое ничего тревожного не сообщало. «Оно, правда, немногого стоит, — так оценила его сама государыня, но все-таки на основании этого письма высказала государю: — Стачки и беспорядки в городе более чем вызывающие. Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки, бегают и кричат, что у них нет хлеба, просто для того, чтобы создать возбуждение, и рабочие, которые мешают другим работать».

Императрица продолжала заниматься текущими делами. Навестила больных детей, Вырубову. Съездила в церковь и помолилась у Знамения. Приняла очередной доклад состоявшего при Ее Величестве графа Апраксина.

Встревоженный беспорядками, видевший в них политический смысл, граф после доклада начал говорить о текущем моменте. Он высказал много отрицательного в адрес некоторых министров. Сказал, что почти у каждого министра есть в прошлом что-либо нехорошее. По ходу разговора государыня стала терять спокойствие, наконец рассердилась так, что отшвырнула стул. Разговор был настолько серьезным, что вернувшийся домой граф рассказал своей жене, что вряд ли ему придется продолжать службу при особе Ее Величества.

Государыня приняла нового Таврического губернатора генерала Бойсмана. Он много говорили о Крыме, а затем перешли на беспорядки. Царица высказала свое отношение к происходящему и основное внимание уделила продовольственному вопросу и вообще выпечке хлеба в Петрограде. Ей понравилось предложение Бойсмана о том, чтобы Хабалов стал выпекать хлеб в казенных хлебопекарнях. Государыня поручила Бойсману побывать у Протопопова и передать ему, чтобы он обсудил этот вопрос с Хабаловым.

Государыня была против репрессивных мер и особенно против стрельбы. «Не надо стрельбы, не надо стрельбы», — повторяла она несколько раз. — Нужно только поддерживать порядок».

Императрица поручила Бойсману навестить меня и передать, чтобы я не преследовал одного из моих подчиненных в Ялте, который в это время уже был уволен. Вернувшись из Царского, Бойсман приехал ко мне, передал мне поручение императрицы и рассказал о их беседе о текущем моменте. Было ясно, что царица совершенно его не понимает.

ГЛАВА XXXII

26 февраля, в воскресенье, в Петрограде никто с утра не работал. Праздничный день. Газеты не вышли. Это сразу говорило о чем-то неладном. С утра повсюду войсковые наряды. Мосты через Неву, все дороги и переходы по льду охраняются войсками. Всюду цепи, разъезды, посты. И несмотря на это, рабочие, одетые по-праздничному, и всякий люд, особенно молодежь, все тянутся со всех сторон к Невскому. Все препятствия обходятся. С отдельными солдатами, постами разговаривают мирно, дружелюбно. Среди рабочих, особенно в Выборгском районе, дан приказ брататься с солдатами. Пешей полиции не видно. Это производит тревожное впечатление. Всюду войска.

В тот день я должен был обедать у знакомых в Царском Селе. Я планировал воспользоваться случаем и поговорить по прямому проводу со ставкой — с генералом Воейковым. Вот почему, чтобы быть в курсе всех событий, я около 11 утра, сговорившись заранее, приехал к Белецкому. Он жил недалеко от Соляного города. Я ехал по Фонтанке. Всюду пустынно, неприятно. Около дома Протопопова — наряд, жандармы.

Белецкий был очень встревожен. Он понимал, что происходит нечто необычайное, но слова «революция» избегал. Он одобрил мой план позвонить Воейкову и при мне стал спрашивать о новостях у директора Васильева.

Васильев сообщил, что утром было арестовано около ста человек разных партий. Арестованы все вожаки движения. Арестован «руководящий» движением «коллектив». Надеются, что завтра, в понедельник, все будет кончено. То же самое, но только в других выражениях сообщил и Протопопов. Белецкий отнесся к их докладам довольно сдержанно. Я понял, что он не верит в арест какого-то коллектива, руководящего якобы всем движением. Такого тогда не было.

Были арестованы пять человек из петербургского Комитета большевиков, но это была капля в море. Начальник охранного отделения смеялся над этими арестами, произведенными по его спискам.

Белецкий понимал что в Петрограде фактически нет авторитетного военного начальника, который бы руководил подавлением беспорядков. Между тем все было передано в руки военных. А главное — нет государя. Нужно, чтобы он немедленно вернулся из ставки.

Я еще успел пересечь Невский и проехать обратно к себе, но с полудня Невский по тротуарам уже был заполнен людской массой. С двух часов в разных концах начинались демонстрации.

Толпа заняла середину улицы. Появились красные флаги. Все пели революционные песни. Особенно возбужденное состояние было у Казанского собора, у Гостиного двора, на углу Садовой, на углу Литейного, вокруг Знаменской площади. Площадь была удобна для демонстрации, но пехота не давала народу прорваться на нее. Конные наряды бросались на толпу, из толпы летели камни, ледяшки.

Около трех часов в разных местах Невского началась стрельба пехотных частей по толпам. Особенно усердно стреляла у Гостиного двора учебная команда запасного батальона Павловского полка. Ею командовал капитан Чистяков, сухой, энергичный, с горящими красивыми глазами, он был на взводе. Рота раскинула цепи поперек Невского и поперек Садовой. По Невскому от Аничкина моста и по Садовой к Невскому, заполнив мостовую, двигались толпы с красными флагами с пением революционных песен. На сигналы не обращали никакого внимания. Наряды стреляли залпами. Кто-то стрелял с крыши по солдатам сзади. В затылок был убит ефрейтор. Солдаты были обозлены, переходили на частый огонь. Стрельбе по толпе иногда мешали казаки, смешиваясь с толпой. Пехота злилась. Была слышна ругань в адрес казаков.

Не менее энергично выполняла команды и учебная команда Волынского полка. Ею командовал капитан Квитницкий. Ее роты защищали Знаменскую площадь. Часть стреляла вдоль Невского против напирающей толпы, другая часть — вдоль Гончарной улицы, откуда двигались митингующие с флагами и песнями. В этом районе было несколько десятков убитых и раненых. Появились добровольцы-санитары: молодежь с повязками на рукавах. Было много молодых женщин. Им давали работу.

От стрельбы в толпе началась паника. Демонстрация отступала от Невского. Когда же некоторые части давали первый залп вверх, в воздух, толпа смеялась и осмелевала.

Вечером распространился слух о бунте в Павловском полку, о чем расскажем ниже.

Часа в четыре я приехал в Царское Село. Под снежной пеленой город казался особенно нарядным.

Придворные кареты с кучерами в красных ливреях придавали всему праздничный вид. Сказочными выглядели покрытые снегом бульвары. Всюду тишина, спокойствие.

Сделав несколько визитов, повидав бывших подчиненных, я попал в семью Вильчковского. Там так же, как и во многих других царскосельских семьях, царил культ Их Величеств. Сам Вильчковский занимал хороший пост и, кроме того, был начальником одного из поездов Ее Величества. Его жена работала в госпитале государыни. Она была от нее в восторге, как от человека, матери, жены, в восторге от того, как она любит помогать нашим больным и раненым, чего сейчас она не делает: царица вся поглощена болезнью детей.

Александровский дворец действительно был похож тогда на госпиталь. В комнатах наследника и великих княжон были опущены шторы, царил полумрак. У наследника и двух старших великих княжон температура держалась выше 39 градусов. Младшие великие княжны Мария и Анастасия ухаживали за больными и гордились тем, что они сестры милосердия и помогают царице. Царица успевала всюду. Положение наследника было тяжелое. Самочувствие Ольги и Татьяны очень хорошее. Они были даже веселы. Присланные офицером Родионовым ландыши от Гвардейского экипажа доставили больным истинное удовольствие.

На другом конце дворца лежала в жару любимая царской семьей Вырубова. У нее температура была более 40 градусов. Приходили несколько докторов. Там дежурила Аклина. Великие княжны Мария и Анастасия два раза в день приходили тоже на дежурство. Туда также были присланы ландыши. Эти ландыши были едва ли не последним напоминанием о старом режиме царским детям. В тот день никто ни о чем не подозревал, от детей скрывали правду. Великие княжны были счастливы. Царица запретила говорить больным о беспорядках.

Императрица в костюме сестры милосердия была то у детей, то у Вырубовой. Она руководила всем, сама ухаживала за больными.

Царица настолько была занята больными, что даже не смогла лично выслушать генерала Гротена, который ездил к Протопопову за новостями. Царица поручила выслушать генерала своей подруге госпоже Ден.

Протопопов прислал письмо, в котором сообщал, что вчера положение было хуже, сегодня лучше, произведены многочисленные аресты, главные вожаки и Лелянов привлечены к ответственности за речи в городской думе. Вечером министры совещались по поводу принятия дальнейших мер. Все надеются, что завтра все будет спокойно.

Так легкомысленно лгал и успокаивал императрицу Протопопов, а ведь царица передавала эти сведения государю, принимая их за чистую монету.

После завтрака государыня была с Марией Николаевной у Знамения. Потом поехали на могилу Распутина. Над ней уже был довольно высокий сруб. Вырубова строила часовню. Проехали в деревню Александровка, поговорили с Мясоедовым-Ивановым, с Хвощинским и другими офицерами. Вернувшись во дворец, царица обошла больных. У всех жар увеличился. Корь в разгаре. Царица написала письмо государю. Ее Величество сообщила все те сведения, которые прислал Протопопов. Написала, как молилась у могилы Распутина и послала кусочек дерева с его могилы, где стояла на коленях.

«Мне кажется, все будет хорошо, — писала царица. — Солнце светило так ярко, и я ощущала такое спокойствие и мир на его дорогой могиле. Он умер, чтобы спасти нас». В таком безмятежном настроении царица приняла Бурдукова. Он еще накануне просил срочного приема. Ему было назначено на сегодня. Хорошо осведомленный о происходящем, Бурдуков решил предостеречь царицу. Он не был связан служебной дисциплиной. Он — журналист. Писать Вырубовой нельзя — больна. Расстроенный, не сменив даже обычного серого костюма, прошел он на этот раз как-то необычно просто во дворец. У ворот даже не сделали опроса. Чувствовалась растерянность. Во дворце было мертвенно тихо, как-то неприятно.

Его провели в салон. Вышла императрица в костюме сестры милосердия. Подала руку, предложила сесть. Царица как будто постарела, поседела.

Волнуясь, Бурдуков описал положение в столице, охарактеризовал его как безнадежное, катастрофическое. Царица выслушала спокойно и сказала, что она ждет доклада от графа Бенкендорфа. Бурдукой упрашивал уехать с детьми куда угодно, но уехать. Царица отвечала, что она при больных. Она сейчас сестра милосердия. Казалось, что слезы блестели на глазах царицы, но она старалась быть спокойной. Бурдуков пытался продолжать, но императрица поднялась. С горд остью твердым голосом она сказала: «Я верю в русский народ. Верю в его здравый смысл, в его любовь и преданность государю. Все пройдет, и все будет хорошо».

Аудиенция окончилась. Поцеловав руку Ее Величества, Бурдуков покинул дворец. Он был подавлен.

Однако к вечеру оптимизм царицы был поколеблен. В полночь она послала первую тревожную телеграмму государю, которую оканчивала словами: «Очень беспокоюсь относительно города».

Поговорить с генералом Воейковым, который был в ставке, можно было только с его квартиры по прямому проводу из его кабинета. Я пошел туда. Оказалось, что жена генерала была в Петрограде, на квартире родителей. В Царском на квартире только дежурный жандарм Кургузкин. Кургузкин знал меня давно. Я разъяснил ему необходимость поговорить с генералом и просил разрешить мне воспользоваться телефоном. Кургузкин, понимая, что происходит, позволил мне это сделать. Когда я дозвонился в Могилев и вызвал к телефону генерала Воейкова, мне ответили, что генерал пьет чай с Его Величеством и по окончании пригласит меня к телефону.

Через полчаса мы уже разговаривали. Поздоровавшись, я начал с того, что просил генерала обратите внимание на то, что я, ялтинский градоначальник, позволил себе забраться в его кабинет в его частной квартире, что жандарм Кургузкин разрешил мне это сделать. Один этот факт показывал, насколько тревожным было положение. Я рассказал генералу о происходящем в Петрограде и о том, что департамент хвастается произведенными арестами. Я высказал мнение, что департамент не знает, что Б действительности происходит, что Думу надо распустить, волнения подавлять вооруженной силой, но, прибавлял я, для этого нужно, чтобы государь был здесь. Будет государь здесь — все будут делать свое дело, как следует. Без него все будет плохо.

Генерал Воейков любезно поблагодарил меня за информацию, и мы распрощались.

Поблагодарив Кургузкина, я вернулся к генералу В. Сели за обед. Все были в хорошем настроении. Спокойствие царило в Царском Селе.

Вернувшись около десяти часов в Петроград, я не нашел свой автомобиль. Кругом вокзала тревога. Один генерал забрал меня и нескольких дам, за которыми тоже не выехали их машины, и довез меня к графу Воронцову, который состоял при великом князе Михаиле Александровиче. Князь был в Петрограде. Граф и его красавица жена были встревожены. У них было несколько офицеров. Офицеры бранили генерала Хабалова и жаловались на полный хаос в городе.

Темой дня был бунт в 4-й роте запасного батальона лейб-гвардейского Павловского полка. Запасной батальон этого полка, как и все, был переполнен. Солдаты спали на нарах в несколько ярусов. Офицеры были или больные эвакуированные кадровые или молодые неопытные прапорщики, только что выпущенные с курсов, не пользовавшиеся никаким авторитетом у солдат. Вообще же число офицеров не соответствовало числу солдат, и о каком-либо нравственном влиянии офицеров не приходилось говорить. Переполненные помещения, спертый воздух, плохая пища от интендантства, — все это уже давно разлагающе действовало на запасных солдат, а систематического военного воспитания им не давалось из-за недостатка кадровых офицеров. На этот факт высшее петроградское начальство не обращало, внимания.

Отлично в полку была поставлена учебная команда Чистякова. 4-я рота запасного батальона состояла из выздоравливающих солдат. Рота размещалась в помещении придворного конюшенного ведомства. Настроение роты уже давно оставляло желать лучшего. Около 4 часов в роту пробралось несколько рабочих-агитаторов. Они жаловались, что учебная команда Павловцев стреляет по народу. Просили заступиться, помочь: «Ведь, братцы, мы — свои. За что же? Здесь не война.» Рота заволновалась. Приблизительно в 6 часов несколько десятков человек разобрали винтовки и толпой вышли на улицу. Офицеров не было. На Екатерининском канале им загородила путь конная полиция. Началась перестрелка. Было дано знать в казармы Преображенского полка на Миллионной улице. Появившийся взвод «преображенцев» загнал «павловцев» в казармы. Появились офицеры. Командир батальона полковник Экстен начал их стыдить, но кто-то ранил его в голову, говорят, из толпы. Это образумило солдат. Бросились на помощь полковнику. Вскоре рота выдала 19 главных зачинщиков беспорядка. Но 21 человек скрылись с винтовками. Зачинщиков арестовали и отправили в крепость.

Слух о бунте облетел все казармы. Пошли разговоры. Полиция была возмущена тем, что войска не только не помогают, а сами устраивают волнения.

Министр Протопопов продолжал верить, что Хабалов подавит беспорядки. В тот вечер он обедал у директора департамента полиции Васильева. К концу обеда туда был вызван с докладом начальник охранного отделения генерал Глобачев. Последний, наконец, понял, что началась революция. Вчера поздно вечером один из его сотрудников сообщил ему: «Так как воинские части не препятствовали толпе, а в некоторых случаях даже принимали меры к пересечению действий полиции, то демонстранты получили уверенность в своей безнаказанности и ныне после двух дней беспрепятственного хождения по улицам, когда революционные круги выдвинули лозунги «Долой войну» и «Долой самодержавие», народ утвердился в мысли, что началась революция, что успех за массами, что власть бессильна подавить движение в силу того, что воинские части на ее стороне, что решительная победа близка, т.к. воинские части не сегодня-завтра перейдут открыто на сторону революционных сил, что начавшееся движение уже не стихнет, а будет расти до полной победы и государственного переворота».

К этой вчерашней удивительной по верности характеристике положения сегодня прибавился такой факт, как бунт «павловцев».

Сообщения партийных сотрудников понятны лишь их авторам и жандармским офицерам, их принимающим. Они сотрудничают по разным причинам и побуждениям, но стремятся к одной и той же цели — помешать революции. Чтобы понять и поверить сведениям такого сотрудника, министром внутренних дел должен был быть Плеве, Столыпин. Протопопов этого не понимает. Он ухмыляется, смеется, не придает никакого значения тому, что волна революционного движения возрастает. Он не видит ничего угрожающего в бунте «павловцев».

«Я спокоен, — говорил министр, смакуя кофе. — Хабалов подавит движение, это его дело».

И отбросив злободневную неприятную для него тему, Протопопов говорил о Царском Селе, о милостивом к нему отношении Их Величеств. Дальше были его планы и анекдоты.

Васильев был в восторге. Как гостеприимный хозяин он был занят угощением гостей, как подчиненный он льстил начальнику.

Начальник охранного отделения уезжал от министра обескураженным. Он был хорошим жандармским офицером, но не для боевого времени. Он не мог убедить министра, заставить его действовать, как это делал в первую революцию полковник Герасимов. Да, но тогда и 1 министрами были Дурново и Столыпин. Они понимали все. А им помогал такой министр юстиции, как Акимов.

После ухода генерала Глобачева Протопопов утвердил следующую телеграмму для отсылки генералу Воейкову: «Сегодня порядок в городе не нарушался до 4 часов дня, когда на Невском проспекте стала собираться толпа, не подчинявшаяся требованиям разойтись. Ввиду этого возле городской думы войсками были произведены три залпа холостыми патронами, после чего образовавшееся там сборище рассеялось. Также значительные скопища образовались на Лиговской улице, Знаменской площади и на пересечении Невского Владимирским проспектом и Садовой улицей, причем во всех этих пунктах толпа вела себя вызывающе, бросала в войска камни, сколотый на улицах лед. Поэтому, когда стрельба вверх не оказала действия на толпу, вызвав лишь насмешки над войсками, последние вынуждены были для прекращения буйства прибегнуть к стрельбе боевыми патронами по толпе, в результате чего были убитые и раненые, большую часть которых толпа, рассеиваясь, уносила с собой. В начале 5 часа Невский был очищен, но отдельные участники беспорядков, укрываясь за угловыми домами, продолжали обстреливать воинские разъезды. Войска действовали ревностно. Исключение составляет самостоятельный выход 4-й эвакуационной роты Павловского полка. Охранным отделением арестованы на запрещенном собрании 30 посторонних лиц в помещении военно-промышленного комитета и 136 партийных деятелей, а также и революционный руководящий коллектив из пяти лиц. По моему соглашению с командующим войсками контроль распределения выпеченного хлеба, а также учета использования муки возложен на заведующего продовольствием в империи Ковалевского. Надеюсь, польза будет. Поступили сведения, что 27 февраля часть рабочих намеревается приступить к работе. В Москве спокойно. Министр внутренних дел Протопопов».

О самом важном событии дня — бунте «павловцев» — Протопопов не счел нужным сообщить.

Утвердив текст телеграммы в ставку, Протопопов поехал на квартиру председателя Совета Министров Голицына, где было назначено заседание Совета Министров.

Совет Министров по предложению Голицына обсуждал главный вопрос — вопрос о прекращении сессий Государственного совета и Государственной думы. Теперь большинство министров поддерживало их роспуск. В подтверждение правильности этой меры приводили мнение некоторых думцев, в том числе Маклакова.

Премьер согласился с большинством и, взяв оставленный ему государем подписанный уже бланк, проставил на нем дату 25 февраля, объявляя роспуск с 26-го, о чем было сообщено Родзянко в ночь на 27-е число.

В 2 часа ночи на 27 февраля князь Голицын телеграфировал государю: «Считаю долгом доложить Вашему Императорскому Величеству, что в силу предоставленных мне полномочий и согласно принятому заключению Совета Министров занятия Государственного совета и Государственной думы прерваны с сего числа и срок возобновления таковых занятий указан не позднее апреля текущего года в зависимости от чрезвычайных обстоятельств. Соответствующие указы, помеченные 25 февраля в царской ставке, будут опубликованы завтра, 27 февраля. Председатель Совета Министров князь Голицын».

Совет Министров совершенно не коснулся вопроса о мерах, которые должны быть приняты, чтобы закрытие Думы не привело к каким-либо демонстрациям около Думы. Об этом никто не вспомнил. Все были уверены, что все что надо, сделает генерал Хабалов. Он же, во-первых, не знал и не понимал, что в таких случаях надо делать, а главное — он был уже совершенно растерян и напуган.

Хабалов, как и полковник Павленков, донесли в ставку о случившемся в этот день. Родзянко, получив извещение о роспуске Думы, поторопился послать генералу Алексееву и некоторым главнокомандующим свою знаменитую телеграмму, текст которой, как и тексты телеграмм Хабалова и Павленкова, приводятся в главе о ставке 27-го числа.

Между тем у большинства в рабочих кругах настроение было паническое. Стрельбу на улицах поняли, как доказательство решимости правительства подавить беспорядки во что бы то ни стало. Раздавались даже голоса о прекращении демонстраций и забастовок. Правда, большевики призывали к продолжению борьбы, но требовали применения оружия. Лидеры отвечали, что оружия нет и что достать его можно только у солдат; поэтому с ними надо брататься и склонить на свою сторону.

Растерянность царила и среди социалистической интеллигенции. В тот вечер у Керенского было совещание разных фракций и преобладало мнение, что революция еще не своевременна. Правительство возьмет верх. Надо подождать. Немного позже, опираясь на это собрание, Керенский говорил, «что русскую революцию сделали не революционные партии, а представители думской цензовой интеллигенции и генералы». Керенский, безусловно, был прав. Но не только непригодность министра внутренних дел и высшего военного начальства в Петрограде помогли им совершить революцию.

Ночь на 27 февраля помогла им. Той ночью я ехал домой из охранного отделения, был под впечатлением увиденного и услышанного там.

Я видел, как один из руководителей агентуры, очищал свой письменный стол и на всякий случай уничтожал все касающееся секретных сотрудников. Все было понятно без слов.

На улицах было пустынно. Полиции не было. Изредка встречались патрули или разъезды. Спокойно, зловеще спокойно. Но неспокойно в казармах. Всюду ведутся разговоры о событиях дня, обсуждают стрельбу по толпам, бунт «павловцев».

Смущены не только солдаты, но и офицеры. Офицеры увидели за день на улицах полную неразбериху: нет руководства, нет старшего начальника. Павленков, которому пытаются дозвониться, даже не подходит к телефону. Офицеры критикуют и бранят высшее начальство.

ГЛАВА XXXIII

В понедельник, 27 февраля, в беспорядках приняли участие солдаты, затем Государственная дума, и это обратило беспорядки сперва в военный бунт, а затем и в революцию. Так считают историки.

Мы полагаем, что революция, которая в течение последних месяцев была у всех в умах, которую по-разному готовили очень многие, началась 23 февраля.

27-го числа она лишь приняла новую форму. Применение оружия против толпы всегда производит сильное впечатление на солдат и на офицеров. Когда же стрелять, приходится по невооруженной толпе, среди которой большинство просто зеваки, впечатление складывается ужасное. Вид безоружного противника, вид убитых и раненых смущает солдат. А правильно ли поступает начальство, приказывая стрелять? А хорошо ли, что мы стреляем? Эти вопросы невольно приходят в голову солдат. Смущены бывают и офицеры, а отсюда и стрельба вверх, и пальба холостыми залпами. Вот почему прекращение так называемых беспорядков не может быть подведено под один шаблон. Это дело не может быть поручено лицу, не знакомому с общественными движениями, не знающему, что такое толпа с ее особой психологией. Это лицо должно быть специалистом в полицейско-административном деле в самом широком смысле слова. Только такой человек, имеющий опыт службы и практики, может знать, когда и какой надо применять прием против демонстрантов, против толпы. Только он может правильно решить, когда надо прибегнуть к крайнему средству, к огню. И он решает этот вопрос на месте, а не сидя в кабинете.

В Петрограде по чьей-то нелепой инициативе был выработан знаменитый план подавления беспорядков. Его и стали приводить в исполнение прямолинейно, по-военному, отстранив высшее полицейское начальство, и ничего, кроме дурного, из этого не вышло. Самое решительное средство борьбы с толпой — оружие — вследствие запоздалого (на целых два дня) его применения послужило не прекращению беспорядков, а обращению их в солдатский бунт, а затем и во всеобщую революцию.

Выше уже было указано, как стрельба учебной команды «павловцев» привела к бунту 4-й роты. Быстрое вмешательство офицеров остановило его. Гораздо хуже обстояли дела в учебной команде запасного батальона лейб-гвардейского Волынского полка. Накануне, 26 февраля, эта учебная команда активно действовала в районе Знаменской площади и на Николаевской улице. В районе площади команда не раз стреляла по толпе. На Николаевской улице старший унтер-офицер Кирпичников задержал студента с бомбой и передал его в распоряжение полиции. Вернувшись к 11 вечера в казармы после целого дня столкновений с толпой, наслушавшись много агитационных фраз, словечек, просьб и увещеваний со стороны рабочих и особенно со стороны женщин, которые просто упрашивали солдат не прогонять и не стрелять, солдаты были в полной растерянности.

Особенно тревожно было во 2-й роте команды, где служил Кирпичников. Не раз в последние дни он в разговорах возбуждал сомнение среди солдат: а правильно ли, что они идут против своих?.. Тихие разговоры велись ночью по кроватям, на нарах. Около кровати Кирпичникова собрались все взводные. Кирпичников уговаривал товарищей не выступать завтра против народа. Не стрелять, довольно. Все согласились. Решили заявить завтра об этом командиру 1-й роты Дашкевичу, серьезному, суровому и энергичному офицеру.

Что будет дальше — не знал и сам Кирпичников.

27 февраля учебная команда поднялась раньше обычного. Взводные вели агитацию по своим взводам. Солдаты соглашались слушаться во всем команду Кирпичникова. Он был фельдфебелем. Стали выстраиваться. Каптенармус притащил ящик с патронами.

Набили сумки, карманы. Кирпичников спросил: согласна ли команда слушать во всем его приказания. Отвечали — согласны. Стали приходить офицеры. Здоровались. Им отвечали, как всегда. Появился командир капитан Дашкевич. Поздоровался с Кирпичниковым. В ответ раздалось ура всей роты. Унтер-офицер Марков крикнул: «Мы не будем больше стрелять». Командир бросился к Маркову, тот взял угрожающе «на руку». Рота замерла. Капитан выхватил из кармана копию телеграммы государя о немедленном прекращении беспорядков и стал читать ее. Команда отвечала шумом. Кто-то кричал: «Уходи от нас». Все гудели, орали, били прикладами о пол. Кто-то выстрелил и убил капитана. Команда с шумом повалила во двор. Играли рожки горнистов. Гремело ура. Выбегали другие роты.

Офицеры батальона собрались у командира полковника Висковского. Прапорщики Воронцов и Колоколов доложили о случившемся. Командир растерялся. Не было принято никаких мер, не было отдано никаких распоряжений. К взбунтовавшимся даже никто не пошел. Вот как писал мне позже один из капитанов батальона, бывший тогда там: «Командир батальона совещался некоторое время с адъютантом (капитаном Петрушевским). Несколько раз он выходил в комнату, где собрались офицеры, но распоряжений не давал. Снова и снова он расспрашивал о случившемся. Были слышны голоса, требовавшие немедленных приказаний. На один из них он ответил вопросом: — что же делать? «Вызвать пулеметную команду, вызвать Михайловское артиллерийское училище», — говорили офицеры. «Одна деталь поражала: все эти предложения исходили из уст младших офицеров. Уже то, что они решились советовать командиру батальона, было так неестественно и ненормально для нашей тогдашней военной жизни. Командир батальона не отвечал на все эти предложения. Помню, мне на предложение вызвать Пажеский корпус он сказал: «Голубчик, далеко». Между тем прибежавший уже в штатским костюме прапорщик Люба рассказал, что после случившегося команда была в замешательстве во дворе, не зная, что делать. Это был наилучший момент для начала действий, но командир усмотрел в ней иную возможность. Он сказал, что не сомневается в верности своих солдат, что они одумаются и выдадут виновных. Время шло и ничего не предпринималось для подавления случившегося. Часов в 10 вбежавший в канцелярию батальона дневальный доложил, что учебная команда выходит на улицу. Командир батальона предложил офицерам разойтись по домам. Сам он куда-то уехал. Офицеры собирались группами и расходились. Солдаты смотрели озабоченно. Всюду была необычайная предупредительность, но чувствовалось напряжение». Так писал мне офицер — очевидец тех событий. Этот факт еще раз свидетельствовал о непригодности, растерянности старшего начальника.

Взбунтовавшиеся «волынцы», под командованием Кирпичникова, направились снимать «преображенцев». Оттуда присоединилась часть 4-й роты, под командованием унтер-офицера Крутлова. Из цейхгауза разобрали патроны, винтовки, четыре пулемета.

Подняли на штыки полковника, ведавшего нестроевыми частями полка, дослужившегося из солдат. Сняли часть «литовцев», часть 6-го саперного батальона. Толпа увеличивалась, кричала, стреляла вверх.

К солдатам присоединялись случайные рабочие, всякий люд. Появилась музыка. Вооруженная толпа росла и становилась грозной. Кричали «На Выборгскую, на Выборгскую, к «московцам». И беспорядочный поток солдатской массы направился туда. Играла музыка, громыхали патронные двуколки, бежали впереди подростки. Не видно было только офицеров. Офицеры в начале бунта участия не принимали. Они должны были прятаться от разъяренной солдатской вольницы. Некоторые из них в тот первый день уже стали жертвами «бескровной революции». Толпой командовал Круглов, который был похож на Распутина и нравился толпе.

Около полудня толпа смяла наряд «московцев», который загораживал выход с моста на Выборгскую сторону. Здесь, в цитадели большевиков, произошло окончательное соединение солдат с рабочими. На Выборгской стороне с утра шли митинги и обсуждались вопросы, как разнести полицейские участки, как привлечь на свою сторону солдат, а солдаты сами явились к ним!

Соединенные толпы солдат и рабочих осадили казармы «московцев». Запасной батальон был выстроен во дворе. Часть солдат присоединилась к толпе. Офицеры отстреливались из пулеметов из военного собрания. Части удалось скрыться. Было много убитых и раненых. Часть восставших атаковала бараки «самокатчиков». Там «велосипедисты», руководимые офицерами, блестяще и героически отстреливались. Толпа подожгла заборы, бараки. Погибло много людей. Толпа разгромила полицейские участки. Подожгла их. Наконец, осадила знаменитую тюрьму «Кресты» и освободила всех арестованных. Преступники всех категорий дополнили революционную толпу.

С Выборгской стороны победоносная толпа направилась обратно к Литейному мосту. Там они освободили арестованных из дома предварительного заключения, подожгли здание окружного суда. Выстроили на всякий случай баррикаду. Мешали прибывшей пожарной команде тушить здание окружного суда. Но что же делать дальше? Кто-то кричал «В Думу, в Государственную думу!» И революционный поток, бушующий уже несколько часов, беспрепятственно направился к Таврическому дворцу.

Указ о роспуске Государственной думы был послан Родзянко поздно вечером 26-го числа, а опубликован утром 27-го. Но правительство не приняло никаких мер к тому, чтобы в Думу с утра никто не пропускался и чтобы не было допущено никаких около Думы манифестаций. Хабалов этого не понимал, градоначальника из-за бездействия как бы не существовало, а старого и опытного полицейского генерала Вендорфа, знавшего, какие принимались меры при роспуске первой и второй Думы, видимо, не считали нужным спросить.

Из-за такой непредусмотрительности и бездействия высших властей с 9 часов утра в Думу стали собираться депутаты. В комнате № 11 собралось бюро прогрессивного блока. В кабинете Родзянко совещался совет старейшин. Обсуждали, как отнестись к государеву указу. Было решено указу о роспуске подчиниться, считать Думу не функционирующей, но членам Думы не разъезжаться и немедленно собраться на частное совещание.

Это решение облетело дворец и вышло за его пределы. Его поняли так, что Дума Царского указа не признает, а потому и не расходится! Керенский дал электрический звонок для сбора депутатов в большой зал заседаний. Крупенский, подбежав к Родзянко, советовал помешать затее Керенского. Родзянко приказал выключить звонок большого зала. Депутаты приглашались на частное заседание в полуциркульный зал. Все были взволнованы. Председательствовал Родзянко. С речами выступили Некрасов, Чхеидзе, Аджемов, Керенский, Милюков, Родичев и другие. Некоторые предлагали возглавить движение. Некрасов предлагал выбрать диктатором артиллерийского генерала Маниковского. Милюков рекомендовал быть осторожными и выжидать, что будет дальше. Решили выбрать пока временный комитет «для водворения порядка в столице и для связи с общественными организациями и учреждениями». Это был второй революционный шаг Государственной думы. В комитет выбрали весь состав бюро прогрессивного блока, усилив его Керенским и Чхеидзе. Ими социалисты накладывали руку на буржуазию.

Во время собрания узнали, что к Думе движется вооруженная толпа. Началось смятение. Депутаты спешили скрыться. Несколько человек выскочили из окон в сад и выбрались задними ходами за пределы дворца. А толпа солдат, рабочих и всякого люда заполнила двор, смяла караул, убила его начальника и заняла все помещения Государственной думы.

Лишь некоторые депутаты, такие как Керенский, Чхеидзе и другие, казалось, были родственны этой нахлынувшей толпе.

По крайней мере, только они нашли общий язык с ней, только они не боялись говорить с ней.

Государственная дума стала одним из первых завоеваний революции. Готовя революцию уже много месяцев, Дума стала ее первой жертвой. Теперь в Думу шел всякий, кто считал себя на стороне революции. Взбунтовавшийся солдат, солдат, убивший своего начальника, распропагандированный партийный рабочий, интеллигент, мечтавший за рюмкой водки о революции, радикальный журналист, беспаспортный еврей, экзальтированные девицы, молодые люди всяких взглядов и возрастов, авантюристы разных марок и выпущенные из тюрем преступники — все стремились теперь в Государственную думу. Дума стала штабом революции.

Знаменитый план охраны Протопопова, Балка, Хабалова с треском провалился. Солдатский бунт не был предусмотрен планом. В нужную минуту у командующего войсками не оказалось под рукой ни войск, ни начальника для них. Уже к полудню два огромных городских района оказались полностью во власти революционеров. Кто-то подсказал Хабалову, что в Петроград приехал в отпуск полковник Преображенского полка Кутепов. Отыскав Кутепова, Хабалов поручил ему с отрядом из двух рот Преображенского полка, двух рот Кегсгольмского, одной роты стрелков, одного эскадрона 9-го запасного Кавалерийского полка и одной пулеметной роты идти в Государственную думу, смирить бунтовщиков и восстановить порядок.

После долгих сборов отряд, наконец, сформировался и двинулся к Думе. На углу Невского и Литейного проспектов некий полковник в николаевской шинели дружески уговаривал Кутепова бросить это дело и вернуться с отрядом к Зимнему дворцу. Кутепов продолжал путь, до(шел до казарм Литовского полка, пытался навести там порядок, но успеха не имел. Пошли дальше. Сплошная толпа мешала движению отряда. Начались столкновения с толпой.

Пришлось стрелять. Из толпы отвечали выстрелами.

У Кутепова были убитые и раненые. У Кирочной и Спасской отряд окончательно растворился в толпе. Подобрав раненых, Кутепов распорядился перенести их в ближайший госпиталь. Солдаты братались с толпой. Отряд рассеялся. Офицерам пришлось укрываться от разъяренной толпы. Сам Кутепов спрятался в одном из госпиталей. Его искали, но сестры не выдали. Отряд исчез бесследно. Хабалов много часов ждал донесений о действиях отряда. Они не приходили. Отправленный для розыска казачий разъезд сначала принес известие, что Кутепов просит подкрепления, а затем — что отряда нет, отряд исчез.

Хабалов растерялся окончательно. Отовсюду просили войск для охраны, а войск не было. Из стоявшего поблизости, на Миллионной улице, запасного батальона Преображенского полка шли нехорошие слухи. Молодые офицеры находились там под большим влиянием Государственной думы. Один офицер был племянником депутата Шидловского, сторонника отречения государя. Вести о волнениях в других батальонах, о волнениях в ротах, которые стояли на Таврической улице, смущали молодежь.

Командир батальона полковник князь Аргутинский-Долгорукий не пользовался должным авторитетом у молодежи. По инициативе одного капитана офицеры решили вывести еще не взбунтовавшиеся роты на площадь Зимнего дворца и уговорить прийти на площадь батальоны остальных трех полков первой дивизии. Им казалось, что это будет отряд, который предложит правительству требования в духе пожеланий Государственной думы. Послали делегатов к «семеновцам», «измайловцам» и «егерям». Миссия успеха не имела. Командир одного из запасных батальонов, выслушав делегата, позвонил в штаб запасной гвардейской бригады и, узнав, что предложенный ему проект идет вразрез с приказаниями генерала Хабалова, категорически отказался от сделанного ему предложения.

Между тем «преображенцы», одна или две роты, вышли на площадь. Вскоре туда подошли две роты Гвардейского экипажа, которые были высланы великим князем Кириллом Владимировичем, думавшим, что войска собираются по приказанию генерала Хабалова. Подошел эскадрон жандармского дивизиона. Но старшего начальника не было. Никто не знал, что делать. Подъехал генерал-адъютант Безобразов. Поговорил с офицерами. Время шло. Было холодно. А какие-то темные личности в штатском шныряли между частями. Что-то говорили солдатам. Замерзшие солдаты стали поворачивать. Приказаний не было. Начальства тоже. Офицер-моряк, приведший роты Гвардейского экипажа, ушел. Скоро ушли и роты. Ушли в свои казармы и «преображенцы». Так кончилась длившаяся несколько часов нелепая идея, выдуманная молодежью запасного батальона Преображенского полка.

Правительство преступно бездействовало.

Около 11 часов утра на квартиру князя Голицына приехал возбужденный генерал Беляев, и только после его рассказа о том, что происходит в городе, премьер стал спешно созывать к себе Совет Министров, но больше беспокоился о том, что к его квартире не присылают охрану. Собрались министры. Около 2 часов приехал Хабалов. Он производил странное впечатление. Был перепутан. Голос дрожал. Руки тряслись. Жаловался, что войск нет. Все или бунтуют, или колеблются.

Слух о приближении толпы заставил всех быстро разойтись. Решено было собраться после 3 часов в Мариинском дворце. Голицын просил Беляева помочь растерявшемуся Хабалову.

Беляев лишь теперь с началом военных бунтов понял, что происходит нечто серьезное, поехал в градоначальство, где был штаб Хабалова. Там царили сутолока и растерянность. Командир всех запасных батальонов полковник Павленков сделался больным. Его должен был заменить полковник Московского полка Михайличен-ко. Беляев впервые воочию увидел, что нет начальника, который бы фактически командовал войсками. Только теперь военный министр увидел то, что уехавший в отпуск генерал Чебыкин не был заменен соответствующим старшим начальником!

Беляев вызвал начальника Генерального штаба генерала Занкевича и объявил, что назначает его командиром всех действующих в столице войск. Ниже мы увидим его работу. Хабалов обиделся. В это время приехал великий князь Кирилл Владимирович. Он набросился на Хабалова с упреками, почему тот не дает никаких распоряжений, что делать с Гвардейским экипажем? Хабалов оправдывался, что экипаж ему не подчиняется. Великий князь отозвал в сторону Беляева и стал убеждать его принять в Совете Министров меры — убрать Протопопова. Убеждал повлиять, чтобы Совет Министров хоть что-нибудь делал. Великий князь доказывал, что правительство бездействует, а революция разрастается. Беляев поехал в Мариинский дворец, куда должны были съехаться министры.

Великий же князь поехал в Гвардейский экипаж. По его приказу и были собраны две роты молодых солдат. Князь произнес патриотическую речь, разъяснил, что роты идут в отряд к Зимнему дворцу, пропустил их церемониальным маршем, поцеловал и перекрестил фельдфебеля Рыбалко, и роты ушли. Мы уже знаем, как эти роты пришли на площадь, как мерзли там, не зная, что делать, и как разошлись.

Охранное отделение — полное название «Отделение по охранению общественной безопасности и порядка в столице» — помещалось на Мытницкой набережной, на Петербургской стороне, в особняке принца Ольденбургского. Там же была и квартира его начальника Глобачева.

Утром стали поступать сведения о военных бунтах. Тем же утром появился взвод запасного батальона лейб-гвардейского 3-го Стрелкового полка под начальством офицера. Офицер представился генералу и доложил, что прислан для охраны учреждения. Генерал спросил: если придется охранять от наседающей толпы, если придется стрелять, будут ли люди исполнять команду? Офицер ответил смущенно, что поручиться за исполнение такой команды он не может. Разговорились. Генерал поблагодарил офицера и отпустил взвод в казармы.

Офицеры, чиновники, канцеляристы, весь наблюдательный состав — все были наготове. Телефон работал, и с разных концов города поступали самые тревожные сведения. Всюду бунты, революция.

Прекратились телефонные сообщения с полицейскими участками. После долгих поисков, около 3 часов, удалось найти по телефону министра Протопопова. Он был в Мариинском дворце, где собирался Совет Министров. Глобачев сделал доклад, просил указаний, приказаний. В ответ не получил ничего. Все было кончено. Распрощались.

В 5 часу сообщили о движении к отделению толпы. Глобачев объявил личному составу, что все свободны. Каждый может располагать собой по усмотрению. Через несколько минут особняк опустел. Глобачев с женой и со своим помощником вышел последним с парадного подъезда. Генерал замкнул выходную дверь, и двое штатских с дамой удалились. Было около 5-ти часов вечера. С набережной Васильевского острова было видно, как толпа подошла к особняку и начался разгром. Глобачев со спутниками пошел на Большую Морскую, где помещалась охранная команда отделения, в обязанности которой входила охрана министров. Решено было пробраться в Царское Село. Там государева семья, наследник.

Около 4 часов все министры, за исключением больного Григоровича и Риттиха, собрались в Мариинском дворце. Все считали дело совершенно проигранным и лишь ожидали своего ареста.

Был там и умнейший из бюрократов статс-секретарь Государственного совета Крыжановский. Приехал возбужденный генерал Беляев и передал Голицыну мнение великого князя Кирилла Владимировича уволить для успокоения населения Протопопова. Голицын отвечал, что это не в его власти, но соглашался на его отстранение. Началось заседание. Голицын высказал Протопопову необходимость его ухода из состава правительства.

Сконфуженный Протопопов сказал лишь: «Ну что же, я подчиняюсь» и удалился.

Он сказал кому-то, что ему остается лишь застрелиться, но пока укрылся у кого-то из младших служащих дворца.

Но положение правительства в такой момент без министра внутренних дел было парадоксальным. Кто-то предложил быть министром Крыжановскому, кто-то выдвинул судейского генерала Макаренко, но все это было несерьезно, и остановились на том, что министерство примет пока старший из товарищей министра. Составили приказ, но все понимали, что все это ни к чему. Правительство уже знало, что оно ничем не управляет. В 6 часов с общего согласия Голицын послал государю телеграмму о том, что Совет Министров объявляет город на осадном положении, просит государя назначить в Петроград для командования войсками авторитетного генерала, что Совет Министров не может справиться с беспорядками и просит государя его уволить и поручить лицу, пользующемуся общим доверием, составить новое правительство.

Так ликвидировало себя правительство князя Голицына, не обратив внимания на то, что в двух шагах от Ма-риинского дворца отряд верных государю войск готов был поддержать законное правительство и лишь ждал соответствующих распоряжений.

Около 8 часов вечера в Мариинский дворец приехали великий князь Михаил Александрович и Родзянко. Великий князь находился в последнее время под большим влиянием Родзянко. Уже 25-го числа Родзянко по телефону приглашал князя немедленно приехать в Петроград. По приезде великого князя 27-го числа с ним состоялось совещание, в составе которого были Родзянко, Некрасов, Савич и секретарь Думы Дмитрюков. Его убеждали принять на себя управление городом, уволить правительство и просить у государя манифеста о даровании ответственного министерства. Великий князь на такой шаг не согласился.

Теперь в Мариинском дворце Родзянко и князь Голицын упрашивали великого князя ввиду исключительно важных обстоятельств объявить себя регентом из-за отсутствия государя, принять командование над всеми войсками и поручить князю Львову составить министерство. Верный своему брату, князь на регентство не мог согласиться. Принять же на себя высшее командование всеми войсками столицы, объединить вокруг себя всех верных государю людей и выступить против революции — на такой смелый шаг великий князь по своему характеру был неспособен. Это не пришло тогда в голову даже самому старшему из бывших в столице великих князей — великому князю Павлу Александровичу, которому по новой его должности подчинялись как раз те самые войска гвардии, которые теперь бунтовали. Опять-таки на лицо была бездеятельность высшего начальства.

Но помочь государю и общему делу великий князь Михаил Александрович хотел и поэтому согласился поговорить с государем по телефону. При участии Голицына, Родзянко, Беляева и Крыжановского был составлен текст разговора. Великий князь и Беляев поехали в Генеральный штаб, вызвали к телефону генерала Алексеева, и в 10 с половиной часов начался разговор.

Великий князь просил передать государю, «что для немедленного успокоения принявшего огромные размеры движения необходимо уволить весь Совет Министров и поручить образование нового министерства князю Львову как лицу, пользующемуся уважением в широких кругах». Великий князь просил уполномочить его «безотлагательно объявить об этом от имени Его Величества». Он просил также государя отложить на несколько дней приезд в Царское Село.

Через полчаса генерал Алексеев передал князю от имени Его Величества, что государь благодарит за сообщение, но не считает возможным отложить свой отъезд и выезжает 28-го числа в 2 часа 30 минут дня, что все мероприятия по перемене личного состава государь откладывает до своего возвращения в Царское Село, что завтра в Петроград отправляется генерал-адъютант Иванов в качестве главнокомандующего Петроградским округом и что завтра же направляются с фронта четыре пехотных и четыре кавалерийских полка.

Со своей стороны генерал Алексеев выразил полную поддержку великому князю, но боится, что время будет упущено, и завтра утром обещался еще раз доложить просьбу князя Его Величеству.

Ответ государя обескуражил всех. Когда Беляев сообщил о нем в Совете Министров, все были подавлены, а Голицын лишь спрашивал растерянно: «Что же делать, что делать?».

В это время сообщили, что ко дворцу идет толпа. Скоро ворвутся. Произошло смятение. Казалось, все погибло, всему конец. Решили разойтись. Потухло электричество. Почти все успели покинуть дворец. Двое укрылись у курьеров. Вскоре, действительно, во дворец нахлынула вооруженная толпа солдат и всякой черни. Начался разгром.

Так окончило свое существование последнее царское правительство. Оно ушло, испугавшись революции, не сумев использовать против нее бывшую в его распоряжении военную силу. Лишь один военный министр генерал Беляев еще продолжал в течение полусуток бороться, пока не был арестован, да министр иностранных дел Покровский продолжал работать, пока его не сменил Милюков.

ГЛАВА XXXIV

Высшая военная власть растерялась в тот день не меньше гражданской и также не сумела найти правильную линию поведения, чем помогла успеху революции.

Генерал Занкевич, которому генерал Беляев передал фактическое командование войсками Петрограда, считался боевым генералом. Он командовал на войне лейб-гвардейским Павловским полком. Беляев думал, что он справится с бунтовщиками. Революцию как таковую Беляев стал понемногу понимать только с сегодняшнего дня. Занкевич по просьбе Беляева переоделся в зимнюю форму Павловского полка и приехал в здание градоначальства. Там он увидел полную растерянность военных и незнание, что дальше делать. Собрав офицеров разных частей, в том числе и «преображенцев», Занкевич старался узнать истинное настроение солдат и офицеров в частях. Офицеры не надеялись, что солдаты пойдут против Думы. Да и сами они не были сторонниками правительства и склонялись на сторону Государственной думы. Генерал Занкевич приказал собраться во дворе Зимнего дворца тем частям, которые еще не ушли с Дворцовой площади или находились поблизости. Вскоре во дворе собрались две роты запасного батальона Преображенского полка, запасной батальон Павловского полка, подошедший с музыкой и в особенно приподнятом настроении из-за назначения начальником их однополчанина, рота запасного батальона 3-го Гвардейского Стрелкового полка и рота запасного батальона Кексгольмского полка.

Генерал Занкевич вышел к отряду, поздоровался, сказал, что происходит. Говорил о том, что, если революция победит, от этого выиграют только немцы. Значит, войскам надо подавить революцию, послужить царю и доказать ему верность гвардии.

Занкевич отдельно обратился к «павловцам»:

— Будем же, братцы, стоять несокрушимой горой за царя и Родину. — Мы вместе проливали кровь на фронте, послужим же и здесь государю верой и правдой!

— Так точно, Ваше превосходительство. Постараемся, Ваше превосходительство! — неслось из рядов «павловцев». Казалось, все обстоит как нельзя лучше. Генерал Беляев, наблюдавший за всем происходившим из дворца, поздравил затем Занкевича с успехом. Начало блестящее. На людей можно надеяться. Отряд расположили во дворце. Выставили часовых. Выслали патрули. Но о каком-либо наступлении на бунтовщиков, на революцию высшее начальство и не думало. Не было никакого плана, что делать.

Занкевич ждал приказаний от высшего начальства. Ни Хабалов, ни Беляев никаких приказаний не давали. Тянулись унылые часы ожидания чего-то. Изредка по телефону сообщали, что такая-то часть, которую ожидали, не придет. Это вызывало разговоры. Настроение солдат и офицеров было тревожное. Стало смеркаться. Подошло время ужинать. Роты «преображенцев» ушли ужинать в казармы, которые находились на Миллионной улице и больше уже не вернулись. Пошли ужинать с музыкой в свои казармы и «павловщы» и тоже не вернулись. У Мраморного дворца, у Марсова поля, их встретила огромная толпа народа и солдат. С криками: «Ура, «павловцы», ура, в Думу, в Думу!», — толпа обступила роты со всех сторон... Женщины брали солдат под руки, были им рады, говорили: «Вы с нами, «павловцы», с нами. Ура, ура!» И «павловцы» не выдержали. Часть с музыкой ушла с толпой. Учебная команда прошла в свои помещения, но ее скоро изолировали солдаты других рот: не давали пищи, и офицеров арестовали

Тревожным было настроение и у оставшихся в распоряжении Занкевича частей. Приблизительно в два часа генералы решили, что отряд надо перевести в здание Адмиралтейства. Там будет ближе к градоначальству. Туда подойдут еще какие-то части. Все двинулись к адмиралтейству. Было уже совсем темно. Горели фонари. Из-за Невы доносились выстрелы.

Огромное здание Адмиралтейства занимало целый квартал и четырьмя фасадами выходило на все четыре части света. Здание имело семь ворот и семь подъездов с большими тамбурами.

Войска вошли в ворота южного фасада, которые выходили на Гороховую улицу. В это крыло здания, кроме генералов Беляева и Занкевича, перешло все высшее военно-административное начальство: генерал Хабалов со своим начальником штаба, градоначальник Балк с помощниками генералами Вендорфом и Лысогорским, начальник жандармского дивизиона генерал Казаков. Начальства было много, но оно не знало и не понимало, что надо делать. Уже почти целые сутки высшее военное руководство бездействовало. Между тем настроение верных правительству частей войск ухудшалось. «Кексгольмцы» были деморализованы. Еще утром они столкнулись с толпой на углу Литейного и Невского. Несколько офицеров были убиты. Подоспела рота полиции. Но полиция вообще не верила в своего градоначальника. Он был для нее чужой. Пришли эскадроны запасного Гвардейско-кавалерийского полка, квартировавшего в Новгородской губернии. Их направили в манеж конной гвардии. Там уже стояли два Донских казачьих полка. Их командиры были с генералитетом.

На одном из дворцов Адмиралтейства находилось сорок пулеметов Первого пулеметного полка, о которых как будто забыли. Высшие начальники были растеряны. Ни Хабалов, ни Беляев, ни Занкевич ничего не предпринимали. Теперь все волновались, что не идет отряд «измайловцев», с которым должны прибыть две батареи и один эскадрон, также должны прибыть и пулеметы. Привести отряд должен был полковник Данильченко. Отряд был расквартирован в районе Троицкого собора.

Его надо было собрать. К вечеру в этот район докатилась волна восстания. Толпы вооруженных рабочих и солдат осадили казармы Семеновского полка, сняли часть солдат. Толпа направилась затем к «егерям», сняла и их часть. Большое количество людей двинулось к измайловским казармам в тот момент, когда оттуда выходил отряд Данильченко. В темноте можно было различить огромную черную толпу напротив собора. Ярко горел крест на куполе. Толпа смотрела, снимала шапки, многие крестились, что-то кричали. «К измайловцам, к измайловцам!» — орали в толпе. А три роты «измайловцев» под командованием полковника Фомина двигались в это время к Фонтанке. Их нагнали две батареи запасной гвардейской артиллерийской бригады. Артиллерия пришла из Стрельны. Ею командовал решительный полковник Потехин. Пулеметную команду напрасно ждали. Ее не выпустили взбунтовавшиеся солдаты. Не пришел и эскадрон. Когда эскадрон стал садиться на коней, в манеж ворвалась толпа, овладела лошадьми, увлекла солдат, началось братание. Офицерам пришлось спасаться от самосуда.

Отряд спешил к Адмиралтейству. На площади Мариинского театра было видно, как эскадрон жандармского дивизиона отбивался саблями от окружавшей его толпы. Он разогнал ее. Встретились с революционным отрядом. По-военному шли навстречу с винтовками рабочие. Увидя войска, прижались к панели и на ходу взяли винтовки на изготовку.

Противники разошлись, не тронув друг друга. Подойдя к Адмиралтейству, отряд встретился с толпой выходивших в беспорядке из ворот «кексгольмцев». Начальник прибывших частей представился генералам. Полковнику Фомину отдали в подчинение все пехотные части.

Ему приказано было принять меры по охране Адмиралтейства. Стоял мороз в 10 градусов. Солдаты были одеты налегке, не было взято даже наушников. Говорить серьезно об охране здания не приходилось. Роты были разведены по четырем главным подъездам. Забаррикадировали ворота, выходившие на Черноморский переулок. Артиллерию расположили во дворе здания. Пулеметы расставили у некоторых окон второго этажа и по подъездам.

Руководил обороной Занкевич. Начальник штаба Хабалова генерал Тяжельников проявлял ко всему полное равнодушие и безучастность. Генерал Хабалов пояснял, что отряду надо продержаться до вечера 28-го числа, т.е. до того времени, как с фронта прибудет целая дивизия. Он был уверен, что в городе восстало около 40 тысяч человек и справиться с этой силой может только дивизия. Кто распространял эти вздорные сведения, почему заняли позицию обороны именно Адмиралтейства, о нападении па которое в тот день никто и не помышлял, — остается загадкой.

На вопрос одного из начальников, почему не вызываются военные училища, Хабалов ответил, что они получили особое назначение. Это была неправда: их просто не использовали. Хабалов сказал Фомину, что он охраняет правительство, и попросил его собрать всех министров в Адмиралтейство. Никого из министров Фомин не мог по телефонам разыскать. Адмирал Григорович заявил, что он отказывается принимать какое-либо участие во всех операциях. На этом вопрос о министрах и правительстве закончился.

Полковник Фомин предложил начальству перевести отряд за город, занять хотя бы Пулковскую высоту, там подождать двигающиеся к Петрограду войска и уже вместе с ними обрушиться на бунтующий Петроград. Хабалов заявил, что он не считает возможным оставить Петроград и о выходе отряда не может быть и речи.

Около 11 часов приехал великий князь Кирилл Владимирович. Он искал все те же две роты, которые еще днем выслал на площадь и которые куда-то исчезли. Он только что был в офицерском собрании «преображенцев», и там ему сказали, что «преображенцы» признали власть комитета Государственной думы. Князь с горечью сказал Занкевичу об упущенном времени и оценивал положение как безнадежное. Приезжал и генерал-адъютант Безобразов. Он дружески советовал генералу Занкевичу не заниматься обороной Адмиралтейства, на которое никто и не думает наступать, а самим быстро перейти в наступление. «Если вы не перейдете в наступление, все пропало. Вот вам мой совет: переходите в наступление», — говорил он. С Безобразовым не соглашались. В какое наступление, против кого, ведь правительства нет?! Никто ничего не говорит, что надо делать! Безобразов уехал.

Около полуночи генерал Заанкевич обошел посты отряда. Настроение солдат ему казалось ненадежным. Он чувствовал, что, если кто-нибудь начнет наступать, солдаты откажутся сопротивляться. Дело проиграно. Надо думать, как с честью его закончить. Занкевич стал убеждать Беляева, что погибать с честью лучше всего, обороняя Зимний дворец как символ царской власти. Надо уйти с отрядом обратно в Зимний дворец. Беляев согласился. Поговорили с Хабаловым. Тот тоже согласился. Отдали необходимые приказания. Все встрепенулось. Началось шествие в Зимний дворец. Впереди шли генералы. За ними начальники отдельных частей, старшие офицеры. Затем двигалась пехота, гремела артиллерия, пулеметы, и все замыкали эскадроны запасного полка. Странным было это шествие, точно похороны, как выразился один из участников. Стояла тихая морозная ночь. Мерцали звезды. Впереди далеко над Выборгской стороной виднелось зарево.

Войска вошли во двор дворца. Дворец у всех поднял настроение. Занкевич распределил отряд. Отряд усилился двумя ротами Петроградского полка, которые занимали караул дворца. В главных воротах поставили два орудия. В коридорах у окон расставили пехоту. Эскадроны и казаков расположили на западном дворе. Смотрителя дворца просили открыть утром окна по фасаду, которые были закрыты на зиму. Установили посты в угловых окнах. В одной из гостиных расположились генералы и штаб, рядом — старшие офицеры, в третьей гостиной — обер-офицеры. Потянулось скучное время в ожидании чего-то. Оно было нарушено известием, что эскадроны запасного гвардейского кавалерийского полка уходят. К командиру полка явились делегаты и заявили, что эскадрон без пищи и без фуража, что они не хотят офицерам смерти, но и себе не хотят того же, а потому решили идти пешим порядком обратно в Новгород. Эскадроны ушли. Они квартировали в кричевицких казармах Новгородской губернии. Командовавший полком и несколько офицеров остались при Хабалове. Сильно заболел полковник Данильченко, которого поместили в дворцовый госпиталь. Его место занял полковник Фомин. Фомин беседовал с Беляевым, который все больше и больше терял уверенность и становился очень нервным. Он вдруг начал говорить, что Государственная дума без всякого основания относится к нему плохо. Сказал, что правительство разбежалось, уже начались аресты, что его, наверное, скоро тоже арестуют. На предложение Фомина поговорить по телефону с Родзянко, чтобы получить сведения о том, что происходит, Беляев ответил: «Я с бунтовщиками переговоров не веду». Тогда Фомин предложил послать телеграмму Его Величеству. Беляев возразил: нельзя беспокоить государя.

Около трех часов во дворец приехал великий князь Михаил Александрович. Ему не удалось уехать в Гатчину и он приехал переночевать во дворец. Вскоре князь пригласил к себе генералов Беляева и Хабалова. Он просил их увести войска из дворца, заявив, что не желает, чтобы войска стреляли в народ из дома Романовых. Генералы ушли, и Беляев отдал распоряжение Занкевичу очистить дворец от войск и снова перейти в Адмиралтейство. Изумленному Занкевичу Беляев не раз повторил странное распоряжение великого князя. Генералы стали совещаться, что же делать. Кто-то предложил занять Петропавловскую крепость. Хабалов вызвал к телефону помощника коменданта барона Сталя и начал переговоры. Сталь предупредил, что площадь перед крепостью занята толпой. Там есть и броневики. Кажется, занят и Троицкий мост. Придется пробиваться. Занкевич считал, что рисковать пробиваться в крепость не стоит. Решили уходить обратно в Адмиралтейство. Отдали соответствующие приказания, начали уходить. Оставление дворца по приказанию брата государя подействовало на всех удручающе, особенно на офицеров. Никто: ни правительство, ни брат государя — не поддерживал верных долгу и присяге людей, более того каждый мешал им выполнить свой долг.

Из-за полного бездействия правительства к вечеру 27 февраля почти весь Петроград был во власти революционного движения. По улицам ходили толпы солдат и вооруженных рабочих. Повсюду велась беспрерывная, беспорядочная стрельба, главным образом подростками. То и дело проносились с грохотом грузовые автомобили с солдатами, с красными флагами, с торчащими во все стороны штыками. Особенно неприятное, страшное впечатление производили лежавшие на их крыльях солдаты с вытянутыми вперед винтовками. Солдаты орали с грузовиков, стреляли вверх. Над городом стояло зарево. В литейной части горели жандармское управление, Александро-Невская часть, догорал окружный суд. Что-то пылало на Выборгской стороне, горела тюрьма «Литовский замок». Кое-где на улицах жгли бумаги и вещи полицейских участков. Выискивали и избивали городовых. Ходили слухи, что полиция стреляет из пулеметов с крыш и с чердаков.

Под покровом темноты в разных концах города толпы разнузданных солдат и всякого люда осаждали казармы, где еще находились не присоединившиеся к революции части.

Толпа разбивала ворота, громила что могла, захватывала винтовки, склоняла на свою сторону слабовольных, выгоняла сопротивляющихся, нападала на офицеров. Некоторые части пытались было сопротивляться, но бесполезно. Офицерство в большинстве своем разбегалось. В этот день оно еще было против революции. Солдаты, присоединившиеся к толпе, шли с ней агитировать еще не присоединившихся. Какие-то странные молодые люди, переодетые в офицерскую форму, часто руководили толпой и набрасывались на офицеров.

К ночи в бунт были вовлечены солдаты почти всех запасных частей. Дольше других держался на Васильевском острове запасной батальон Финляндского полка. Целый день он стойко держался, не давал овладеть этой частью города. В конце концов, и он отступил. На Выборгской стороне до утра отстреливалась от толпы группа «самокатчиков» с офицерами. С некоторых домов с крыш по толпам стреляли пулеметы. Кто были эти безымянные герои, дольше других сражавшиеся за царский режим, остается тайной. Некоторые говорили, что это полиция. Но это не так: у полиции пулеметов не было.

Правительство и народ считали, что революцию произведет Государственная дума. 27 февраля все поняли, что то, что происходит в Петрограде, это и есть революция. Вот почему, когда 27-го числа одни делали революцию на улице (агитировали и разоружали солдат, освобождали тюрьмы, громили правительственные учреждения и т.д.), другие, сочувствуя ей, шли в Думу, полагая, что там и есть штаб революции. Шли за информацией, за директивами, за приказаниями.

В Таврический дворец несли оружие, патроны, снаряжение. Туда мчались заполненные штыками грузовики, шли солдаты, рабочие. Туда к вечеру разные лица собирали полезные для революции сведения, просили помощи, поддержки. Толпа всякого люда к вечеру заполнила все помещения дворца, особенно много было растрепанных, расхлябанных солдат. Все чувствовали себя там в безопасности. Среди самих думских депутатов видна была растерянность. Некоторые из правых пикировались с левыми: «Ну что, дождались? Ну что же, командуйте!»

В одном все сходились — в ненависти к царскому правительству и к государю. Не слушались, не шли на уступки. Выходило так, что на революцию никто не работал, ее никто не готовил, каждый что-то делал на свой манер. Неприязненное чувство к государю росло.

В кабинете Родзянко, где чуть ли не все были членами избранного Временного комитета, царили растерянность и недоумение. Что делать? Родзянко только что вернулся с переговоров с князем Голицыным, с великим князем Михаилом Александровичем. Он во все посвятил комитет. Его попытка сделать князя регентом не удалась. Государь не шел ни на какие уступки. В столицу были направлены войска с фронта, шел с отрядом генерал Иванов. Все были взволнованы. Депутаты убеждали Родзянко, чтобы Временный комитет объявил себя революционной правительственной властью. Легальная власть исчезла. В городе — полная анархия. Другого выхода нет — надо принимать власть. Родзянко еще коле-бася. Он уже сделал много революционных шагов, но продолжал повторять: «Я не желаю бунтовать. Я никаких революций не делал и делать не желаю».

Милюков и другие убеждали его, что раз правительство само себя упразднило, то Дума должна принять власть и этим спасти положение, предупредить анархию, которая уже началась: офицеров уже начали избивать, ловить, убивать.

Сломленный доводами, усталый, разнервничавшийся, Родзянко просил дать ему четверть часа спокойно подумать. Он ушел в отдельную комнату. Можно только представить, какая борьба происходила в душе бывшего камер-пажа императора Александра II, бывшего кавалергарда, камергера двора Его Величества.

«Тяжкие четверть часа, — писал позже Милюков. — От решения Родзянко зависело слишком многое: быть может, зависел весь успех начатого дела. Руководители армии с ним в сговоре и через него — с Государственной думой».

В то время как Родзянко думал, изменять или не изменять государю, из казарм запасного батальона Преображенского полка офицер Нелидов, племянник депутата Шидловского, решительного сторонника отречения государя, сообщил своему дяде, что офицеры и солдаты батальона отдают себя в распоряжение Государственной думы. Шидловский, сторонник революции прервал раздумье Родзянко и передал ему полученное заявление.

Надо знать, каким большим был до революции престиж имени Преображенского полка, полковником которого был сам император, чтобы понять, какое огромное впечатление произвело на всех, а на Родзянко в особенности, полученное заявление, хотя он и знал, что это лишь использование имени славного полка. Лейб-гвардейский Преображенский полк находился на фронте. В Петрограде был лишь его запасной батальон. Правда, там были и кадровые офицеры, во главе с полковником Аргутинским-Долгоруким. Но все-таки это не полк. И, все равно, одно имя «преображенцев» воздействовало так сильно, что известие: «Преображенцы» присоединились к нам» — радостно передавалось из уст в уста и было последним толчком для колебавшегося Родзянко.

Выйдя из кабинета и заняв председательское место, Родзянко заявил, что он согласен. Временный комитет объявил себя правительственной властью. Родзянко потребовал от всех полного подчинения. Революционное правительство начало действовать. Родзянко поручил Шидловскому съездить и поблагодарить офицеров Преображенского полка. Комендантом Петрограда был назначен член Думы отставной полковник Генерального штаба Энгельгардт. Энергичный, юркий комендант передал «преображенцам» поручение комитета атаковать отряд Хабалова и арестовать правительство, что, однако, выполнено не было.

Около 3 часов ночи Энгельгардт приехал в офицерское собрание «преображенцев». Он передал благодарность комитета. Энгельгардт подчеркнул решающую положительную роль Преображенского полка в борьбе Государственной думы и народа со старым правительством: «Знайте, господа, ваше геройское решение первыми прийти к нам на помощь прекратило все колебания Родзянко встать во главе исполнительного комитета Думы. Теперь можно сказать, что мы уже победили».

В 6 часов утра 28-го Родзянко послал генералу Алексееву, всем командующим фронтами и начальникам флота следующую телеграмму: «Временный комитет членов Государственной думы сообщает Вашему Величеству, что ввиду устранения от управления всем составом Совета Министров правительственная власть перешла в настоящее время к Временному комитету Государственной думы».

Немного позже Родзянко послал им вторую телеграмму, в которой призывал армию и флот сохранять полное спокойствие и питать полную уверенность, что общее дело борьбы против внешнего врага ни на минуту не будет прекращено или ослаблено. Временный комитет при содействии столичных войск и частей и при сочувствии населения в ближайшее время восстановит спокойствие в тылу и деятельность правительственных учреждений.

Новая власть совершенно игнорировала монарха. В ту ночь без официального, по-видимому, обсуждения Временный комитет решил низвергнуть государя и возвести на престол цесаревича при регенте великом князе Михаиле Александровиче.

Почти одновременно с Временным комитетом под одной с ним крышей находился второй революционный орган — Совет рабочих и солдатских депутатов. Когда толпа освободила тюрьмы, в числе освобожденных оказалась и рабочая группа при Центральном комитете военно-промышленного комитета во главе с Гвоздевым. Ее руководители направились в Таврический дворец, где вместе с несколькими интеллигентами и левыми депутатами образовали Временный исполнительный комитет совета рабочих депутатов. В него вошли Керенский, Чхеидзе, Скобелев, Гвоздев, Соколов, Стек-лов-Нахамкес и еще несколько человек. Они выпустили воззвание, в котором просили присылать делегатов по одному от роты и от каждой тысячи рабочих. В 10 часов вечера уже началось заседание совета, который стал называться Советом рабочих и солдатских депутатов. Делегаты, конечно, были незаконно выбранными. Утвердили исполнительный комитет, в который, кроме уже названных, вошло много человек, в том числе представители от революционных партий. Председателем комитета стал социал-демократ Чхеидзе, товарищем председателя — Керенский.

Исполком назначил комиссаров во все городские районы, приказал формировать Красную гвардию, делегировал Чхеидзе и Керенского во Временный комитет Государственной думы, назначил Продовольственную комиссию, чтобы наладить питание солдат, отбившихся от своих частей, сформировал небольшую руководящую группу, которой дали громкое название «штаб», который, однако, первым начал принимать меры по обороне дворца на случай нападения правительственных войск. Главную роль в штабе играл и военный чиновник, помощник библиотекаря Николаевской военной академии Масловский и лейтенант Филипповский. С ними и вошел в связь комендант Энгельгардт.

Этот штаб расположен в комнате №41. Никаких войск в ту первую ночь в распоряжении штаба не было. Хабалов напрасно боялся каких-то 45 тысяч восставших. Но они, эти революционеры, были сильны революционным порывом, инициативой. Главная их сила заключалась в позорном бездействии царского правительства и, главным образом, Протопопова и Хабалова с его штабом.

Около 11 часов вечера какие-то молодые люди по приказу Керенского арестовали председателя Государственного совета Щегловитова. Керенский лично беседовал с арестованным, запер его в комнате и ключ держал при себе в кармане.

В Царскосельском дворце 27-е число было первым днем, когда императрица поняла, наконец, всю серьезность происходящих в Петрограде событий. Стараясь казаться спокойной, она очень волновалась. Наследнику было хуже. Новости о военных бунтах поразили царицу. Верность войск казалась ей всегда вне сомнений. И вдруг бунты.

В 11 часов утра царица отправила первую тревожную телеграмму: «Революция вчера приняла ужасающие размеры. Знаю, что присоединились и другие части. Известия хуже, чем когда бы то ни было. Алике». В час дня она сообщала: «Уступки необходимы. Стачки продолжаются. Много войск перешло на сторону революции. Алике». В 9 часов вечера писала следующее: «Лили провела у нас день и ночь, не было ни экипажей, ни машин. Окружный суд горит. Алике». Окружающие были в большой тревоге. Новости были ужасны. Но императрицу старались не беспокоить. Приближающуюся катастрофу все-таки никто из бывших при Ее Величестве людей не предвидел.

В 10 часов вечера генерал Гротен был вызван к телефону военным министром Беляевым. Беляев по совету Родзянко, советовал немедленно увозить императрицу с детьми куда-нибудь из Царского Села. Завтра, возможно, будет уже поздно. На Царское Село может быть произведено нападение из Петрограда.

Гротен доложил о разговоре обер-гофмаршалу графу Бенкендорфу. Последний немедленно вызвал из Могилева к телефону генерала Воейкова, передал ему это известие и просил доложить Его Величеству и просить указания. В ответ было получен приказ государя готовить немедленно поезд для отъезда Ее Величества с детьми, но до утра императрице об этом не докладывать. Было передано и то, что император хочет выехать в Царское Село и прибудет рано утром 1 марта. Гоф-маршальская часть начала готовиться к отъезду. Генерал Гротен сделал все надлежащие распоряжения относительно поезда.

Под утро графа Бенкендорфа вызвал к телефону генерал Хабалов. Хабалов доложил, что он с остатками верных государю войск находится в Зимнем дворце. Но войска голодны, нет пищи. Хабалов просил выделить что-либо войскам из запасов дворца. Граф Бенкендорф сделал соответствующее распоряжение. Паника и растерянность Хабалова были настолько очевидны, что спокойный, уравновешенный Бенкендорф понял: положение Хабалова катастрофическое, его сопротивление скоро кончится.

ГЛАВА XXXV

23 февраля в 3 часа дня государь прибыл в ставку в Могилев. В этой поездке в поезде «Литера А» его сопровождали министр императорского двора, генерал-адъютант граф Фредерике, флаг-капитан генерал-адъютант Нилов, дворцовый комендант генерал-майор Воейков, в должности гофмаршала генерал-майор князь Долгорукий начальник военно-походной канцелярии генерал-майор Нарышкин, командир конвоя генерал-майор Граббе, лейб-хирург Федоров, флигель-адъютанты: полковник герцог Лейхтенбергский и полковник Мордвинов, инспектор императорских поездов Ежов.

В поезде «Литера Б» были: за начальника канцелярии министра двора, церемониймейстер барон Штакельберг, командир Собственного железнодорожного полка генерал-майор Цабель, прикомандированный к канцелярии министра двора для описания поездок государя, отставной генерал-майор Дубенский, заведующий охранной агентурой полковник Невдахов, заведующий службой прессы чиновник канцелярии министра двора Суслов, офицеры конвоя Железнодорожного полка, фельдъегерского корпуса, шоферы, прислуга.

Комендантом поезда «Литера А» был начальник дворцовой полиции полковник Герарди, комендантом поезда «Литера Б» — полковник Ратко, а на обратном пути — подполковник фон Таль.

В Могилеве государь был встречен начальником штаба генерал-адъютантом Алексеевым, генерал-адъютантом Ивановым и высшими чинами ставки. Проехав во дворец, Его Величество выслушал небольшой доклад Алексеева, выглядевшего усталым. Сам государь был простужен. Первым разговором с Алексеевым император остался доволен. Перед обедом он получил телеграмму от царицы о болезни детей и сообщил об этом за обедом военным иностранным представителям, которые особенно сочувственно справлялись о наследнике.

С 24-го числа жизнь пошла обычным порядком. С 10 до 12 государь работал с Алексеевым. Вернувшись, принял бельгийского генерала Рикеля, который вручил от Бельгийского Короля ордена для Его Величества, царицы и наследника. Рикель жалел, что не мог лично передать орден наследнику, с которым был очень дружен. Ордена в тот же день были отправлены в Царское Село.

К высочайшему завтраку были приглашены великий князь Сергей Михайлович, генерал-адъютант Иванов, иностранцы военных миссий.

Государь был, как всегда, спокоен, приветлив. Некоторые уже знали, что в Петрограде происходят какие-то беспорядки. Но официально еще ничего не было известно. День был холодный. Крутила метель, и потому государь гулял в садике, возле дворца.

Из полученного вечером письма от царицы император узнал, что у Ольги Николаевны корь, а также у наследника. Это очень обеспокоило Его Величество, он вызвал Федорова, беседовал с ним и даже говорил о поездке детей в Крым.

Уже поздно вечером из разговора по телефону с императрицей государь узнал кое-что «о голодных беспорядках». Узнали о них к вечеру и в свите, но серьезного значения им не придали.

25 февраля в ставке уже с утра все говорили о петроградских беспорядках. Государь был на обычном докладе. За завтраком некоторые по лицу государя старались что-то заметить, но напрасно. Он ровен и спокоен, как всегда.

После завтрака, несмотря на сильный мороз и ветер, Его Величество поехал на автомобиле на прогулку. Сперва он заехал в монастырь и приложился к иконе Божьей Матери: об этом его просила царица. Затем совершил долгую прогулку по шоссе.

Вернувшись с прогулки в 5 часов, государь получил письмо от царицы от 24 февраля, в котором она сообщала о беспорядках на Васильевском острове и на Невском проспекте. Казалось, ничего важного. Государь, хорошо знавший, что Петроград в изобилии обеспечен хлебом, мог объяснить случившееся каким-то недоразумением.

В 6 часов государь пошел ко всенощной. Он был в пластунской черкеске, без пальто. После службы старушка, мать архиерея, благодарила государя за пожертвование Их Величеств на церковь и просила передать благодарность царице.

В этот день (25-го числа), с опозданием на два дня, ставка начала, наконец, получать официальные сведения о том, что происходит в Петрограде. Сведения поступали двумя путями: начальнику штаба докладывал военный министр Беляев и командующий войсками Хабалов.

Дворцовому же коменданту сообщал заведующий особым отделом его канцелярии полковник Ратко и министр внутренних дел Протопопов.

Генерал Беляев сообщил в первой телеграмме о забастовках и о том, что из-за недостатка продуктов начались беспорядки, но ничего серьезного не происходит и меры приняты. Во второй телеграмме Беляев сообщал о демонстрациях с революционными песнями и красными флагами, но успокаивал тем, что «к 26 февраля беспорядки будут прекращены. Обе эти телеграммы Алексеев передал государю, и благодаря успокоительному тону Беляева они не вызвали никакого беспокойства.

Но перед обедом государю была представлена Алексеевым следующая телеграмма, полученная от генерала Хабаловава 8 часов 8 минут 25 февраля и отправленная из Петрограда в 17 часов 40 минут:

«Докладываю, что 23 и 24 февраля вследствие недостатка хлеба на многих заводах начались забастовки. 24 февраля бастовало около 200 тысяч рабочих, которые насильственно снимали работавших. Движение трамвая было прекращено. В середине дня 23-го и 24-го часть рабочих прорвалась к Невскому, где была разогнана. Насильственные действия выразились разбитием стекол в нескольких лавках и трамваях. Оружие войсками не применялось. Четверо полицейских получили несерьезные ранения. Сегодня, 25 февраля, попытка рабочих проникнуть на Невский успешно пресекается. Прорвавшаяся часть разгоняется казаками. Утром полицмейстеру Выборгского района сломали руку и нанесли в голову ранение тупым орудием. Приблизительно в три часа дня на Знаменской площади был убит при разгоне толпы пристав Крылов. Толпа рассеяна. В подавлении беспорядков, кроме Петроградского гарнизона, принимают участие пять эскадронов 9-го запасного кавалерийского полка из Красного Села, лейб-гвардейский сводно-казачий полк из Павловска, а также вызвано в Петроград пять эскадронов гвардейского запасного кавалерийского полка. Хабалов».

Воейков представил государю следующую телеграмму, полученную им от Протопопова: «Ставка. Дворцовому коменданту. Внезапно распространившиеся в Петрограде слухи о предстоящем якобы ограничении суточного отпуска выпекаемого хлеба взрослым по фунту, малолетним в половинном размере вызвали усиленную закупку хлеба, очевидно, в запас, так как части населения хлеба не хватило. По этой причине 23 февраля вспыхнула в столице забастовка, сопровождавшаяся уличными беспорядками. Первый день бастовало около 90 тысяч рабочих, второй — до 160 тысяч, сегодня — около 200 тысяч. Уличные беспорядки выражались в демонстративных шествиях, иногда с красными флагами, разгроме некоторых лавок, частичном прекращении забастовщиками трамвайного движения, столкновениях с полицией. 23 февраля ранены два помощника пристава. Сегодня утром на Выборгской стороне толпой снят с лошади, избит полицмейстер полковник Шалфеев, ввиду чего полицией произведено несколько выстрелов по толпе, откуда последовали ответные выстрелы. Сегодня днем более серьезные беспорядки происходили около памятника императору Александру III на Знаменской площади, где был убит пристав Крылов. Движение носило стихийный характер. Наряду с эксцессами противоправительственного характера демонстранты иногда приветствуют войска. К прекращению дальнейших беспорядков принимаются все возможные меры военным начальством. В Москве спокойно. МВД. Протопопов. № 179. 25 февраля 1917г.».

Прочитав обе телеграммы, государь, не советуясь ни с кем, написал Хабалову в ответ следующее: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай».

Так прореагировал государь на первое же официальное донесение о беспорядках в столице. Если бы он был в Царском Селе, беспорядки были бы немедленно прекращены по их проявлении.

Обед прошел как всегда спокойно. Но некоторые, видимо, были озабочены. Государь после обеда ушел к себе. Он долго работал в кабинете.

Среди лиц, сопровождавших государя, в тот вечер уже велись оживленные разговоры о беспорядках. Особенно волновался Дубенский. Он то и дело переходил от барона Штакельберга к Федорову. Он быстрее других понял всю важность происходящего.

Он говорил, что ни Алексеев, ни Воейков (два человека, которые могли говорить с государем) не уделяют этим событием должного внимания. Он был прав. Но Алексеева успокаивал Беляев, Воейкова Протопопов. Прощаясь в последний раз в Царском Селе с Воейковым, Протопопов доверял, что никаких осложнений не предвидится.

26 февраля, воскресенье. В Могилеве ясный морозный день. Государь бодрый, в сопровождении Фредерикса и дежурного флигель-адъютанта отправился пешком в церковь. Много народу стояло на пути следования. Все кланялись, женщины кланялись в ноги. Некоторые, глядя вслед, крестили государя. Царило какое-то странное настроение.

Церковь была полна молящихся: свита, генералы, офицеры, солдаты, публика. Особенно горячо молились казаки, генерал Алексеев. Государь стоял впереди, на левом клиросе, скрытый иконами. В эту службу с государем произошел первый припадок: он почувствовал мучительную боль в середине груди, которая продолжалась с четверть часа: «Я едва выстоял, — сообщал об этом государь царице, — и лоб мой покрылся каплями пота. Я не помню, что это было, потому что сердцебиения у меня не было, но потом оно появилось и прошло сразу, когда я встал на колени перед образом Пречистой Девы».

После обедни император пошел в штаб и принял доклад от Алексеева. За завтраком приглашенных было больше, чем обычно. С тревогой вглядывались многие в государя. Его Величество казался спокойным. Он только что получил письмо от царицы, в котором она со слов

Протопопова описывала все революционное движение, «как хулиганское движение мальчишек и девчонок».

В 1 час 40 минут Алексеев получил от Хабалова дополнительную к вчерашней телеграмму, отправленную 26 февраля в 13 часов 5 минут, следующего содержания: «К № 486. Докладываю, что в течение второй половины 25 февраля толпы рабочих, собравшихся на Знаменской площади и у Казанского собора, неоднократно разгонялись полицией и воинскими чинами. Около 17 часов у Гостиного двора демонстранты запели революционные песни и выкинули красные флаги со словами «Долой войну». На предупреждение, что против них будет применено оружие, из толпы раздалось несколько револьверных выстрелов, одним из которых был ранен в голову рядовой 9-го запасного кавалерийского полка. Взвод драгун спешился и открыл огонь по толпе, причем убито было 3 и ранено 10 человек. Толпа мгновенно рассеялась. Около 18 часов в наряд конных жандармов была брошена граната, которой ранило одного жандарма и лошадь. Вечер прошел относительно спокойно. 25 февраля бастовали 240 тысяч рабочих. Мной было выпущено объявление, воспрещающее скопление народа на улицах и предупреждающее население о том, что всякое появление беспорядков будет подавлено оружием. Сегодня, 26 февраля, с утра в городе было спокойно. № 3703. Хабалов».

Телеграмма была направлена государю. После завтрака Его Величество поехал на автомобиле на прогулку по Бобруйскому шоссе, к часовне в память боев 1812 года. Государя сопровождали Воейков, Граббе, Федоров и герцог Лейхтенбергский. У часовни все вышли, пошли пешком. Государь выглядел озабоченным, задумчивым, почти ни с кем не разговаривал.

Чаепитие прошло обычно.

В 6 с половиной часов государь написал императрице коротенькое письмо, в котором были такие строки: «Я надеюсь, что Хабалов сумеет быстро остановить эти уличные беспорядки. Протопопов должен дать ему ясные и определенные инструкции. Только бы старый Голицын не потерял голову».

Видимо, государь совершенно неправильно представлял себе взаимоотношение высших властей в столице, если считал, что Протопопов может давать какие-то инструкции Хабалову. Возможно, император все еще верил во всезнание, энергию и распорядительность Протопопова. Протопопов же, как мы видели, ровно ничего не делал полезного, передавал императрице абсолютно неверные сведения, радовался, что свалил все на Хабалова, и затем, перетрусив, совсем исчез.

Однако в ставке далеко не все были так спокойны. С утра все только и говорили, что о столичных событиях. Различными путями из Петрограда приходили самые тревожные сведения. Начальник дворцовой полиции, полковник Герарди, настолько был напуган, что, придя в тот день к дворцовому коменданту, просил разрешения уехать в Царское Село к семье.

«Увидя, что Герарди совершенно потерял голову, — писал позже Воейков, — я счел за лучшее отстранить его от исполнения ответственных обязанностей, на которые он в этом состоянии был уже неспособен». Воейков разрешил Герарди уехать и заменил его чиновником дворцовой полиции Гомзиным, когда-то служившим в гвардии.

Воейков был взволнован еще и тем, что в этот день он не получил от полковника Ратко никакой информации из Царского Села. Его попытки поговорить по телефону с кем-нибудь из старших чинов его канцелярии оказались безуспешными: их в канцелярии не было. Как иронизировал позже генерал, они были заняты составлением конституции у великого князя Павла Александровича.

Вызванный в 5 часов к телефону из Царского Села генералом Спиридовичем, о чем уже было сказано выше, генерал Воейков, видимо, не придал должного значения этому разговору, хотя позже, высказав в своей книге много комплиментов в адрес Спиридовича, так описывал этот разговор: «То обстоятельство, что, передавая мне эти сведения, полученные от Департамента полиции, генерал Спиридович не сказал мне ничего утешительного от себя лично, еще более утвердило меня в убеждении, что положение безвыходно».

Сам генерал Воейков заявил: «В этот день это был единственный мой разговор с Царским Селом». К сожалению, приходится признать, что в тот важный исторический момент осведомленность единственного политического органа Его Величества, осведомленность дворцового коменданта, была неудовлетворительной. Даже 26 февраля вечером дворцовый комендант еще не знал, что, как и почему происходит в Петрограде.

После пятичасового чая государь получил следующую телеграмму от председателя Государственной думы Родзянко: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт не работает, продовольствия и топлива не хватает. Растет общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы этот час ответственности не пал на венценосца».

Эта телеграмма вполне отражала всю растерянность, царившую в Петрограде, растерянность самого Родзянко, но в ставке этого не понимали. Государь показал телеграмму графу Фредериксу и Воейкову, причем сказал графу: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать».

Однако телеграмма Родзянко не могла не произвести тревожного впечатления. К тому же Воейков доложил о разговоре со Спиридовичем. Обед прошел, как обычно. Но после обеда государь несмотря на кажущееся спокойствие, решил возвратиться в Царское Село.

В 9 часов 20 минут вечера император послал императрице телеграмму, в которой писал: «Выезжаю послезавтра». Около 10 часов вышедший от государя Воейков объявил заведующему своей канцелярией, что отъезд назначен на 2 часа 30 минут 28 февраля, и стал отдавать предварительные распоряжения.

Государь, выйдя в столовую, сыграл несколько партий в домино с Ниловым, Граббе и Мордвиновым. Государь был очень встревоженным и быстро распрощался с партнерами, которым, однако, об отъезде ничего не сказал.

В этот вечер у генерала Дубенского появилась мысль прекратить беспорядки в Петрограде, послав туда с войсками генерал-адъютанта Иванова. «Ведь вот, в первую революцию Иванов блестяще усмирил какой-то бунт, а затем был отличным генерал-губернатором в Кронштадте». Дубенский отправился к лейб-хирургу Федорову и красноречиво убеждал его подсказать эту мысль государю. До позднего вечера несколько человек сидели у Федорова и слушали горячую речь Дубенского. Прощаясь, Федоров обещал начать с утра хлопотать за отбытие Иванова.

В 22 часа 22 минуты 26 февраля в ставке приняли из Петрограда следующую телеграмму председателя Государственной думы Родзянко в адрес начальника штаба Верховного главнокомандующего Алексеева: «Волнения, начавшиеся в Петрограде, принимают стихийный характер и угрожающие размеры. Причина их — недостаток хлеба и слабый подвоз муки. Все это вызывает панику, но, главным образом, полное недоверие к власти, не способной вывести страну из тяжкого положения. На этой почве, несомненно, разовьются события, сдержать которые можно временно путем пролития крови мирных граждан, но которые при их повторении сдержать будет невозможно. Движение может переброситься на железные дороги, и жизнь страны замрет в самую тяжелую минуту. Заводы, работающие на оборону в Петрограде, останавливаются из-за недостатка топлива и сырого материала. Рабочие остаются без дела, и голодная безработная толпа вступает на путь стихийной и неудержимой анархии. Железнодорожное сообщение по всей России в полном расстройстве. На юге из 63 доменных печей работают только 28 ввиду отсутствия подвоза топлива и необходимого материала. На Урале из 92 доменных печей остановилось 44, и производство чугуна, уменьшаясь изо дня в день, грозит крупным сокращением производства снарядов. Население, опасаясь неумелых распоряжений властей, не везет зерно на рынок, останавливая тем самым работу мельниц, что угрожает нехваткой муки в армии и у всего населения. Правительственная власть полностью бездействует и совершенно бессильна восстановить нарушенный порядок. России грозит унижение и позор, так как война при таких условиях не может быть победоносно окончена. Считаю единственным выходом из создавшегося положения безотлагательное назначение лица, которому может верить вся страна и которому будет поручено составить правительство, пользующееся доверием всего населения. За таким правительством пойдет вся Россия, воодушевившись вновь верой в себя и своих руководителей. В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода нет, и я ходатайствую перед вашим Высокопревосходительством поддержать мое глубокое убеждение перед Его Величеством, чтобы предотвратить возможную катастрофу. Медлить больше нельзя. В ваших руках судьба славы и победы России. Ее не может быть, если не будет безотлагательно принято указанное мной решение. Помогите вашим представительством спасти Россию от катастрофы. Молю вас об этом от всей души. Председатель Государственной думы Родзянко».

Такие же телеграммы Родзянко послал командующим армиями, прося их поддержать его перед государем. Так впервые командующие официально втягивались в политику. Родзянко официально заканчивал ту тайную работу представителей общественности, которые ездили с визитами по генералам, стараясь привлечь их к широкому общественному движению в целях переворота, о чем говорилось выше.

Были эти представители общественности и у генерала Алексеева, когда он болел в Севастополе. Генерал Деникмн утверждал позже, что будто бы Алексеев в самой категорической форме указал на недопустимость каких-либо государственных потрясений во время войны.

Данной телеграммой Родзянко делал снова, уже официально, сильный нажим на высшее командование армией.

Было уже поздно, когда Алексеев прочел телеграмму. Он решил доложить о ней государю утром 27-го числа.

ГЛАВА XXXVI

Царская ставка, успокаиваемая до 27 февраля относительно происходивших в Петрограде событий императрицей Александрой Федоровной через государя и военным министром Беляевым через генерала Алексеева, не имевшая к тому же правильной информации ни со стороны дворцового коменданта, ни со стороны военных властей, в эти роковые для России дни, обладая полнотой верховной и военной власти и силами многомиллионной армии, опоздала в подавлении революции на несколько дней. Ставка начала принимать соответствующие меры только с позднего вечера 27 февраля, когда законное правительство уже самоупразднилось в Петрограде.

27 февраля, понедельник, было первым действительно тревожным днем в ставке. Утром Воейков доложил государю о полученной им ночью телеграмме Протопопова, которая описывала беспорядки 25-го и 26-го числа и успокаивала тем, что арестован революционный руководящий коллектив и что 27 февраля часть рабочих намеревается приступить к работам. То, что министр лжет, уменьшая серьезность происходящего, в ставке не понимали.

На утреннем докладе в штабе Алексеев доложил сначала сведения по фронту, затем перешел к Петрограду и представил полученные за ночь телеграммы от председателя Совета Министров Голицына, которая сообщала, что указ о роспуске Государственной думы и Государственного совета будет опубликован утром 27-го числа и от начальника гвардейских запасных частей полковника Павленкова, который сообщал государю, что 26 февраля в толпе тяжело ранены командир запасного батальона лейб-гвардейского павловского полка полковник Экстен и прапорщик того же полка Редигер.

Затем Алексеев сообщил о телеграмме, полученной им от Родзянко. Бессодержательный пафос и агитационный характер телеграммы обесценивали ее верные мысли. Государю могло показаться, что Родзянко преувеличивает опасность. Алексеев доложил и о том, что такую же телеграмму получили главнокомандующие Брусилов, Рузский, Эверт и что Брусилов уже прислал Алексееву телеграмму, в которой просил доложить Его Величеству следующее: «По верноподданнейшему долгу и моей присяге императору считаю себя обязанным доложить, что при наступившем грозном часе другого выхода не вижу».

Факт втягивания высшего командования в политику, о чем не раз предупреждали государя, был налицо. Государь, никогда ранее не позволявший Алексееву касаться внутренней политики, на этот раз долго говорил об этом с Алексеевым. На ответственное министерство государь категорически не соглашался. Но с мыслью, что необходимо назначить особое лицо для урегулирования вопросов с продовольствием и транспортом, государь был согласен. Однако никакого окончательного решения относительно Петрограда принято не было. Доклад затянулся. Государь опоздал к завтраку, и это встревожило всех знавших его аккуратность.

Вокруг уже только и говорили, как о беспорядках, о стрельбе в Петрограде, о бунте в Павловском полку.

После завтрака перед прогулкой государю были принесены телеграммы от Хабалова и Беляева.

Хабалов сообщал о бунте в запасных батальонах Павловского, Волынского, Литовского и Преображенского полков. «Принимаю все меры, которые возможны, для подавления бунта. Считаю, что необходимо немедленно прислать надежные части с фронта», — так тревожно заканчивал свою телеграмму Хабалов.

Беляев в своей телеграмме писал: «Начавшиеся с утра в нескольких войсковых частях волнения подавляются оставшимися верными своему долгу ротами и батальонами. Сейчас еще не удалось подавить бунт, но я уверен в скором наступлении спокойствия, для достижения которого принимаются все меры. Власти сохраняют полное спокойствие. Беляев».

Это была легкомысленная, преступная по лживости и по желанию успокоить ставку телеграмма. Но она была подписана военным министром, и ей нельзя было не верить.

Принесли и телеграмму от главнокомандующего Эверта. Он сообщал о получении им телеграммы от Родзянко и просил передать ее государю: «Я солдат, в политику никогда не вмешивался и не вмешаюсь. По отрывочным доходящим до меня слухам, насколько верно все изложенное в телеграмме о внутреннем положении страны, судить не могу, но не могу не видеть дезорганизации работы транспорта и, как следствие, постоянного и значительного недовоза продуктов продовольствия. Считаю необходимым немедленно принять военные меры для обеспечения железнодорожного движения и подвоза продовольствия к армиям. Эверт».

Принесли и телеграмму Родзянко, в которой говорилось: «Работа Государственной думы указом Вашего Величества прервана до апреля. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров. Примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому Министерства внутренних дел и Государственной думе. Гражданская война началась и разгорается. Повелите немедленно призвать новую власть на началах, доложенных мной Вашему Величеству во вчерашней телеграмме. Прикажите вновь созвать законодательные палаты. Издайте об этом высочайший манифест. Государь, не медлите. Если революционное движение перебросится в армию, победят немцы, и гибель России, а с ней и династии будет неминуема. От имени всей России прошу Ваше Величество об исполнении изложенного. Завтра может быть уже поздно. Председатель Государственной думы Родзянко».

Только что прочитав совершенно иную телеграмму военного министра, как мог отнестись государь к телеграмме Родзянко? Он не поверил ей.

Его Величество выехал с несколькими лицами свиты за город на автомобиле. Совершил прогулку по Оршанскому шоссе. Погода стояла солнечная. Говорили об обычных вещах. Происходивших в Петрограде событий не касались. Обычно, спокойно прошло и чаепитие. Никаких распоряжений ставка не сделала. А вокруг все были встревожены, обсуждали петроградские события. Одни высказывались за беспощадное подавление бунта. Удивлялись, что Хабалов не привлек к подавлению бунта военные училища. Ругали бывшего военного министра Поливанова, по докладу которого был отменен закон о предельном числе запасных на роту. Благодаря Поливанову численность запасных батальонов превзошла всякие разумные нормы.

Батальоны обратились в толпы распущенных мужиков и рабочих в военных шинелях. Вот и бунтуют. За все это бранили Поливанова. Бранили также и Генеральный штаб. Все они — «черное войско», — с апломбом сказал один из собеседников, пустив клуб дыма от сигары. — Погубили гвардию, погубят и государя. Вот увидите». Некоторые в свите были уверены, что все это было сделано умышленно, как помощь либералам на случай переворота.

Лейб-хирург Федоров и генерал Дубенский обращались ко всем, кто мог говорить с государем, и агитировали за отправку в Петроград генерал-адъютанта Иванова. На то, что это был очень старый, уставший человек, не обращали внимания. Все вспоминали, как десять лет тому назад он блестяще действовал, как он умеет говорить с солдатами и как солдаты его понимают.

Федоров и Дубенский съездили к Иванову в его вагон и советовали ему поговорить с государем за обедом. Гофмаршала уже предупредили, чтобы устроил место Иванову около государя. Иванову, видимо, льстило получить эту командировку. И, не понимая, что в сущности происходит в Петрограде, он соглашался с собеседниками о приемлемости для него такого поручения.

Перед чаем государь получил длинное письмо от императрицы, полное домашних, житейских подробностей. С письмом был прислан кусочек дерева с могилы Распутина. «Он умер, чтобы спасти нас», — писала царица о Старце.

Чаепитие прошло без каких-либо разговоров о петроградских событиях. Вечером государь послал царице такую телеграмму: «Сердечно благодарю за письмо. Выезжаю завтра в 2 часа 30 минут. Конная гвардия получила приказание немедленно выступить из Новгорода. Бог даст, беспорядки в войсках скоро будут прекращены».

Конной гвардией в данном случае Его Величество называл запасные эскадроны всех гвардейских полков, которые были расположены в кричевицких и муравьевских казармах Новгородской губернии. Ясно, что телеграмма императора базировалась на данных телеграммы Хабалова. Словами «конная гвардия» государь успокаивал царицу.

Тогда же государь написал императрице коротенькое письмо, объяснив, что оно будет последним. В нем было сказано: «После вчерашних известий из города я видел здесь много испуганных лиц. К счастью, Алексеев спокоен, но считает, что необходимо назначить очень энергичного человека, чтобы заставить министров работать для разрешения продовольственного, железнодорожного, угольного вопросов. Это, конечно, совершенно справедливо. Беспорядки в войсках происходят из роты выздоравливающих, как я слышал. Удивляюсь, что делает Павел. Он должен был бы держать их в руках».

Видимо, в ставке и теперь еще не понимали происходящих в Петрограде событий. Позже генерал Лукомский писал: «О том, насколько несерьезно относились к происходившему в Петрограде, говорит тот факт, что с отправкой войск с Северного и Западного фронтов не торопились». Не торопились Алексеев, его помощник генерал Клембовский и генерал-квартирмейстер Лукомский. Было ли это с их стороны уже началом содействия революции или только преступным бездействием — сказать трудно.

Около 8 часов вечера картина в ставке резко изменилась. Перед обедом Алексеев получил две весьма тревожные телеграммы от Беляева, который еще утром прислал успокоительную телеграмму. В телеграмме значилось: «Положение в Петрограде становится весьма серьезным. Военный мятеж немногими оставшимися верными долгу частями подавить пока не удается. Более того, многие части постепенно присоединяются к мятежникам. Начались пожары, бороться с ними нет средств. Необходимо срочное прибытие надежных частей, притом в достаточном количестве, для одновременных действий в различных частях города. Беляев».

В другой же телеграмме сообщалось: «Совет Министров признал необходимым объявить Петроград на осадном положении. Ввиду проявленной генералом Хабаловым растерянности назначил на помощь ему генерала Занкевича, так как генерал Чебыкин отсутствует. Беляев».

Только теперь генерал Алексеев и его помощники поверили, наконец, в серьезность положения в Петрограде. Алексеев, несмотря на сильное недомогание, пошел к государю с докладом. Было решено:

1) командировать в Петроград для прекращения бунта и беспорядков генерал-адъютанта Иванова с назначением его командующим Петроградским военным округом, которому необходимо выехать на место 28-го числа с тремя ротами Георгиевского батальона, который находился в охране ставки; 2) выслать в Петроград от Северного и Западного фронтов по бригаде пехоты и по бригаде кавалерии и по одной кольтовой пулеметной команде.

О таком высочайшем приказе Алексеев лично передал по прямому проводу начальнику штаба Северного фронта Данилову. Было сделано распоряжение по Западному фронту и в 22 часа 25 минут послана телеграмма Беляеву. Выходя с доклада от государя, Алексеев встретился с приехавшим на высочайший обед генералом Ивановым и попросил его после обеда зайти к нему в штаб.

За обедом генерал-адъютант Иванов сидел сбоку от государя. Его Величество все время разговаривал с ним. Государь казался бледнее обычного. После обеда, поговорив немного с некоторыми из приглашенных, император сделал общий поклон и ушел в свой кабинет, куда был приглашен Иванов. Государь отдал ему распоряжения относительно Петрограда. Через несколько минут Иванов уже входил в кабинет Алексеева. Среднего роста, с седой головой и бородой лопатой, он был в ремнях, при шашке. На шее и груди белели Георгиевские кресты. Блестел золотой эфес шашки «За храбрость» с Георгиевским темляком.

Старик генерал-адъютант пришел за приказанием к своему бывшему подчиненному, тоже генерал-адъютанту и тоже украшенному двумя Георгиевскими крестами, но обогнавшему его по служебному положению. Поздоровались, и Алексеев, по словам присутствовавшего там генерала Тихменева, не садясь, как-то весь выпрямившись, подобрался и внушительным официальным тоном сказал Иванову: «Ваше высокопревосходительство, государь повелел Вам во главе Георгиевского батальона и частей кавалерии, о движении которых также сделаны соответствующие распоряжения, отправиться в Петроград для подавления бунта, вспыхнувшего в частях Петроградского гарнизона».

Иванов ответил, что воля императора для него священна и что он постарается выполнить этот приказ».

Тихменев вышел. Алексеев и Иванов остались наедине. Иванов, конечно, совсем не подходил к порученной ему роли. Он совсем был не похож на того энергичного боевого генерала, который ринулся бы на революционный Петроград и установил в столице порядок. Алексеев, долго служивший с Ивановым, знал это лучше, чем кто-либо. И почему он добился этого назначения — было вопросом.

В 10 часов вечера, когда государь пил чай со свитой, к нему пришли встревоженные Фредерике и Воейков. Государь ушел с ними в соседнюю комнату. Воейков доложил о тревожном сообщении, которое сделал из Царского Села для доклада Его Величеству граф Бенкендорф. Государь был против выезда царицы с больными детьми, но приказал передать Бенкендорфу, чтобы поезд для семьи приготовили, но до утра государыне ничего не докладывали и что сам государь ночью выедет в Царское Село.

Сообщение Бенкендорфа дополняло три тревожных сообщения, полученных государем от императрицы в телеграммах того дня.

В 11 часов 12 минут царица телеграфировала: «Революция вчера приняла ужасающие размеры. Знаю, что присоединились и другие части. Известия хуже, чем когда бы то ни было. Алике».

В 1 час 5 минут она сообщала: «Уступки необходимы. Стачки продолжаются. Много войск перешло на сторону революции. Алике».

И, наконец, в 9 часов 50 минут телеграфировала: «Лили провела у нас день и ночь. Не было ни экипажей, ни машин. Окружный суд горит. Алике».

Все вместе описывало полную картину катастрофы, а фраза «уступки необходимы» указывала на революционное значение происходящего.

Воейков передал Бенкендорфу приказ государя, сделал соответствующие распоряжения о снаряжении императорских поездов и доложил Алексееву о предстоящем отъезде Его Величества. Тут у него произошло недоразумение, о котором генерал Воейков пишет: «Затем я пошел к генералу Алексееву предупредить о предстоящем отъезде Его Величества. Я застал его уже в кровати. Как только я сообщил ему о решении государя безотлагательно ехать в Царское Село, его хитрое лицо приняло еще более хитрое выражение и он с ехидной улыбкой, слащавым голосом спросил меня: «А как же он поедет? Разве впереди поезда будет следовать целый батальон, чтобы очищать путь?».

Хотя я никогда не считал генерала Алексеева образцом преданности государю, но был ошеломлен тоном данного в такую минуту ответа. На мои слова: «Если вы считаете опасным ехать, ваш прямой долг мне об этом заявить», — генерал Алексеев ответил: «Нет, я ничего не знаю, это я так говорю».

Я его вторично спросил: «После того, что я от вас только что слышал, вы должны мне ясно и определенно сказать, считаете ли вы опасным государю ехать или нет», — на что генерал Алексеев дал поразивший меня ответ: «Отчего же. Пускай государь едет. Ничего». После этих слов я сказал генералу Алексееву, что он должен немедленно сам лично пойти и объяснить государю положение дел. Я думал, что если Алексеев кривит душой передо мной, то у него проснется совесть и не хватит сил слукавить перед самим царем, который был с ним очень добр.

От генерала Алексеева я пошел к государю, чистосердечно передал ему весь загадочный разговор с Алексеевым и старался разубедить Его Величество ехать при таких обстоятельствах. Но встретил со стороны императора непоколебимое решение во что бы то ни стало вернуться в Царское Село.

При первых словах моего рассказа лицо Его Величества выразило удивление, а затем сделалось бесконечно грустным.

Через несколько минут к государю явился генерал Алексеев и был принят в кабинете.

Алексеев советовал государю не уезжать, но безуспешно. После ухода Алексеева государь поручил Воейкову поговорить по проводу с Беляевым и узнать, что происходит в Петрограде. Воейков пошел в аппаратную, вызвал Беляева и узнал от него, что все власти бездействуют, положение катастрофическое и, если не будет вмешательства со стороны войск, революция одолеет. Что касается нападения толпы на Царское Село, то эти сведения идут от Родзянко.

Полученные сведения Воейков доложил Его Величеству. Сам Воейков был очень взволнован и нервничал. От своего особого отдела, от полковника Ратко он не получил в этот день никакой информации. Из разговора с Беляевым он понял причину такого молчания: Ратко получал сведения от охранного отделения, которого уже не существовало и его начальник исчез. За ним исчез и министр внутренних дел. Исчезли источники информации дворцового коменданта.

Свита, служебный персонал — все волновались, готовились к отъезду, увозили вещи в поезда. Многие переехали в поезда. Государь не торопился. Оказалось, что по техническим причинам императорские поезда могут отправиться только часов через пять-шесть.

Около 10 часов государю была передана полученная от генерала Рузского и поданная в 21 час 15 минут телеграмма. Представляя государю уже известную агитационную телеграмму Родзянко, Рузский поддерживал его ходатайство. Он писал: «Имею смелость всеподданнейше доложить Вашему Величеству соображения о крайней необходимости принятия срочных мер, которые могли бы успокоить население и вселить в него доверие и бодрость духа, веру в себя и свое будущее. Эти меры, принятые теперь, накануне предстоящих событий на фронтах, вольют новые силы в армию и народ для продления дальнейшего упорства в борьбе с врагом. Позволю себе думать, что при существующих условиях меры репрессии могут скорее обострить положение, чем дать необходимое удовлетворение. Генерал-адъютант Рузский».

Было ясно, что этот главнокомандующий, подстрекаемый общественниками, не только играет в политику, но и заигрывает с революцией. Беспринципный генерал, он в свое время не стеснялся просить Распутина помолиться, чтобы его назначили на его теперешний пост. Государь знал, как молился тогда за Рузского Распутин.

В 10 с половиной часов генерала Алексеева вызвал к проводу из Петрограда великий князь Михаил Александрович, произошел следующий разговор: «У аппарата великий князь Михаил Александрович. Прошу вас доложить от моего имени государю следующее. Для немедленного успокоения принявшего крупные размеры движения, по моему глубокому убеждению, необходимо увольнение всего состава Совета Министров, что подтвердил мне и князь Голицын. В случае увольнения кабинета необходимо одновременно назначить заместителей. При теперешних условиях считаю единственно возможным остановить выбор на лице, облеченном доверием Вашего Императорского Величества и пользующемся уважением в широких слоях, возложив на такое лицо обязанности председателя Совета Министров, ответственного перед Вашим Императорским Величеством. Необходимо поручить ему составить кабинет по его усмотрению. Ввиду чрезвычайно серьезного положения не угодно ли будет Вашему Императорскому Величеству уполномочить меня безотлагательно объявить об этом от высочайшего Вашего Императорского Величества имени, причем со своей стороны полагаю, что таким лицом в настоящий момент мог бы быть князь Львов. Генерал-адъютант Михаил».

На это Алексеев ответил: «Сейчас доложу Его Императорскому Величеству телеграмму Вашего Императорского Высочества. Завтра государь выезжает в Царское Село. Генерал Алексеев».

«Позволяю себе доложить, что если последует сейчас какое-либо повеление государя, то я немедленно телеграфирую его Вашему Императорскому Высочеству. Генерал Алексеев».

«Я буду ждать ваш ответ в доме военного министра и прошу вас передать его по прямому проводу. Вместе с тем прошу доложить Его Императорскому Величеству, что, по моему убеждению, приезд императора в Царское Село желательно отложить на несколько дней. Генерал-адъютант Михаил».

Генерал Алексеев доложил государю представленный на бланке разговор. Его Величество, подумав, продиктовал Алексееву ответ: «Государь император приказал мне от его имени поблагодарить Ваше Императорское Высочество и доложить Вам следующее. Первое. Ввиду чрезвычайных обстоятельств император не считает возможным отложить свой отъезд и выезжает завтра в два с половиной часа дня. Второе. Все мероприятия, касающиеся перемен в личном составе, Его Императорское Величество откладывает до времени своего приезда в Царское Село. Третье. Завтра отправляется в Петроград генерал-адъютант Иванов в качестве главнокомандующего Петроградским округом, имея с собой надежный батальон. Четвертое. С завтрашнего числа с Северного и Западного фронтов начнут отправляться в Петроград из наиболее надежных частей четыре пехотных и четыре кавалерийских полка. Позвольте закончить личной просьбой о том, чтобы высказанные Вашим Императорским Высочеством мысли в предыдущем сообщении вы настойчиво поддерживали бы при личных докладах государю как относительно замены состава Совета Министров, так и относительно способа выбора нового Совета. Да поможет Вам Господь Бог в этом важном деле! Генерал Алексеев».

Великий князь ответил: «Со своей стороны, сообщая лично вам, что я опасаюсь, как бы не было упущено время до возвращения Его Величества, так как при нынешнем положении дорог буквально каждый час. Благодарю вас, Михаил Васильевич, за принятый на себя труд. Желаю вам полного успеха. Генерал-адъютант Михаил».

Алексеев со своей стороны сообщал: «Завтра при утреннем докладе еще раз доложу Его Величеству желательность срочно принять некоторые меры, так как вполне сознаю, что в таких положениях упущенное время бывает невозвратимо. Желаю здоровья Вашему Высочеству и успеха в той помощи, которую вы желаете оказать императору в переживаемые нами решительные минуты, от которых зависит судьба, дальнейший ход войны и жизни государства. Генерал Алексеев».

Вскоре Алексееву принесли телеграмму для государя от князя Голицына. Премьер сообщал, что правительство не может справиться с происходящими волнениями, просил уволить и его, и всех министров, назначить премьером лицо, пользующееся доверием общества, поручить ему составление министерства и назначить для командования войсками в Петроград популярного генерала.

Алексеев хотел было отправить телеграмму государю с дежурным офицером, но по совету Лукомского сделал это сам.

Вернувшись, он сказал, что государь остался недоволен телеграммой и хотел сам написать ответ. В 11 часов 20 минут государь пришел в штаб. Узнав от Лукомского, что Алексеев из-за болезни прилег отдохнуть, император передал телеграмму на имя Голицына и сказал: «Сейчас же передайте генералу Алексееву эту телеграмму и скажите, что я прошу немедленно передать ее по прямому проводу. При этом скажите, что это мое окончательное решение, которое я не изменю, а потому бесполезно мне докладывать еще что-либо по этому вопросу». Государь ушел.

На синем телеграфном бланке было написано: «Председателю Совета Министров. Петроград. О главном военном начальнике для Петрограда мною дан приказ начальнику моего штаба с указанием немедленно прибыть в столицу. То же относительно войск. Лично вам предоставляю все необходимые права по гражданскому управлению. Перемены в личном составе при данных обстоятельствах считаю недопустимыми. Николай».

Лукомский передал телеграмму и приказ Алексееву и стал упрашивать пойти к государю и умолять его изменить решение, согласиться на просьбу премьера, ведь она такая же, как просьбы великого князя "Михаила Александровича, Родзянко, Брусилова и Рузского. Алексеев колебался. Лукомский настаивал. Наконец, Алексеев, который сам был на стороне этих действий, решился и пошел. Он вернулся совершенно разочарованным. «На коленях умолял Его Величество, — сказал он, грустно качая головой. — Не согласен».

Телеграмма эта была отправлена из ставки в 23 часа 25 минут. В Петрограде она уже не могла быть вручена премьеру: правительство не существовало. Только некоторым прежним министрам ее содержание было передано по телефону.

Во дворце шли последние приготовления к отъезду. С 12 часов свита была готова, все одеты. В час ночи к государю явился Алексеев. Его пригласили в кабинет Его Величества. Алексеев представил государю только что полученную телеграмму от генерала Хабалова. Телеграмма была написана в 8 часов 10 минут, но получена в 12 часов 55 минут. В ней было сказано: «Прошу доложить Его Императорскому Величеству, что исполнить приказ о восстановлении порядка в столице не мог. Большинство частей изменили своему долгу, отказываясь сражаться против мятежников. Другие части побратались с мятежниками и обратили свое оружие против верных Его Величеству войск. Оставшиеся верными долгу весь день противостояли мятежникам, понеся большие потери. К вечеру мятежники захватили большую часть столицы. Верными присяге остаются небольшие части разных полков, стянутые у Зимнего дворца, под начальством генерала Занкевича, вместе с которыми буду продолжать борьбу. Генерал-лейтенант Хабалов».

После довольно продолжительного времени Алексеев вышел из кабинета государя. В полутемном зале стояли одетыми в дорогу Фредерике, Воейков и дежурный Мордвинов.

Алексеев стал прощаться. Желал счастливого пути. Став около Мордвинова, он сказал: «Напрасно все-таки государь уезжает из ставки. В такое время лучше оставаться здесь. Я пытался его отговорить, но Его Величество очень беспокоится за императрицу и за детей, и я не решился уж очень настаивать».

На тревожный вопрос Мордвинова: «Что же делать?», — Алексеев апатично ответил: — «Я только что говорил государю, что теперь остается одно — собрать отряд примерно около Царского Села и наступать на бунтующий Петроград. Все распоряжения мною уже сделаны, но, конечно, нужно время. Пройдет не менее пяти-шести дней, пока части смогут собраться. До этого с малыми силами ничего не стоит и предпринимать».

В 2 часа ночи в походной солдатской шинели, в папахе вышел государь. Направились к выходу. Пожав руку генералу Алексееву, государь вместе с Фредериксом сел в автомобиль. Автомобиль тронулся. За ним следовал автомобиль с Воейковым и дежурным Мордвиновым. Воейков ругал Родзянко, всех, кто делает революцию, и верил в успех миссии генерала Иванова.

Автомобили мчались по темным улицам, бросая вперед снопы света. На пути лишь чины полиции и охрана. Город спит. Третий час ночи.

Приехав в поезд, государь принял генерал-адъютанта Иванова. Иванов просил государева приказа о том, чтобы все министры исполняли его приказания. Государь согласился и попросил сообщить об этом Алексееву. Иванов доложил, что во избежание кровопролития он предполагает сразу не вступать с отрядом в Петроград, а остановиться где-нибудь около, что он постарается все уладить мирным путем. Государь сказал: «Да, конечно», Иванов даже решился попросить государя согласиться на реформы. Государь ответил, что он уже поговорил об этом с Алексеевым. Прощаясь, государь сказал Иванову: «До свидания. Вероятно, в Царском Селе завтра увидимся».

Воейкову в поезд принесли телеграмму от генерала Беляева, который сообщал, что мятежники заняли Мариинский дворец. Министры, кроме Покровского и Кригер-Войновского, заблаговременно ушли из дворца.

От Протопопова никаких известий не приходило. Граф Фредерике острил, что Протопопов умер.

В 4 часа утра 28 февраля отбыл поезд «Литера Б», а в 5 часов утра отправился из Могилева и поезд «Литера А», в котором ехал государь.

Императорские поезда ушли. На путях станции Могилев спокойно оставались вагоны с генерал-адъютантом Ивановым и с его отрядом Георгиевского батальона. Этот поезд двинулся по назначению лишь в час дня 28 февраля, через семнадцать часов после того, как государь отдал свое распоряжение. Ставка не торопилась.

ГЛАВА XXXVII

Ночь на 28 февраля. Отряд преданных императору войск вновь был в здании Адмиралтейства. Опять расставлены посты и пулеметы, два орудия у главных ворот. Светало. Из окон видна была собирающаяся толпа. Генерал Беляев, не понимая, что Родзянко на стороне революции, говорил с ним по телефону как с верноподданным. Родзянко предупреждал его, что в городе анархия, что он не отвечает за то, что толпа сделает с отрядом. Он советовал прекратить сопротивление и распустить войска. Тон у Родзянко был революционно-повелительный. Беляев был в панике. Разведка полковника Фомина сообщила, что Петропавловская крепость перешла на сторону революции, подчинилась Временному комитету Родзянко. А из Преображенских казарм сообщили, что там получено приказание штурмовать отряд. Фомин доложил эти сведения Беляеву. Беляев только развел руками. Все потеряно.

Откуда-то стали раздаваться одиночные выстрелы по артиллерии, что стояла в одном из дворов здания. Было ранено несколько лошадей. Это произвело ужасающее действие на прислугу. Солдаты ворчали. Из верхних окон соседнего Панаевского театра также стали стрелять по солдатам. Настроение во всем отряде ухудшалось. Генерал Занкевич вновь собрал всех офицеров, говорил о долге перед государем и Родиной, о присяге, говорил горячо. Выступил один из офицеров: «Ваше превосходительство, разрешите». — «Говорите». — «Ваше превосходительство, не найдете ли вы возможным войти в контакт с Временным комитетом Государственной думы. Ведь вот офицеры Преображенского батальона уж вошли».

Не ожидавший такого оборота генерал Занкевич не дал офицеру возможности продолжить. Он лишь решительно ответил: «Нет!» — и, взяв под козырек, скомандовал: — «Господа офицеры, по местам!».

Один из молодежи напал на сторонника «преображенцев»: «Нашли кому подражать!». «Преображенцы» опозорили гвардию, опозорили, как и в 1906 году. Их делегаты утром объезжали первую дивизию, уговаривая примкнуть к революции. Никто не согласился. На Миллионной ведут себя позорно. Все равно солдаты им не верят.

В 8 часов 25 минут Хабалов послал Алексееву такую телеграмму: «Число оставшихся верных долгу войск уменьшилось до 600 человек пехоты и до 500 человек всадников при 13 пулеметах и 12 орудиях с 80 патронами. Положение до чрезвычайности трудное».

Спустя полчаса Хабалов был вызван к прямому проводу генералом Ивановым из Могилева. Иванов сообщил ему о своем назначении и задал десять вопросов о положении в Петрограде, на которые и просил дать ответы. Ответы эти были сообщены телеграммой, поданной 28 февраля в 11 часов 30 минут на имя генерала Алексеева: «1) В моем распоряжении в здании Главного адмиралтейства четыре гвардейские роты, пять эскадронов и сотен, две батареи. Прочие войска перешли на сторону революционеров или остаются по соглашению с ними нейтральными. Отдельные солдаты бродят по городу, стреляют в прохожих, обезоруживают офицеров. 2) Все вокзалы во власти революционеров, строго ими охраняются. 3) Весь город захвачен революционерами, телефон не действует, связи с частями города нет. 4) Ответить не могу. 5) Министры арестованы революционерами. 6) Не находятся вовсе. 7) Не имею. 8) Продовольствия в моем распоряжении нет. В городе к 25 февраля было 5 600 000 пудов запаса муки. 9) Все артиллерийские заведения во власти революционеров. 10) В моем распоряжении лично начальник штаба округа. С прочими окружными управлениями связи не имею. Генерал Хабалов».

Четвертый ответ был на вопрос: «Какие власти правят этими частями города?» Шестой ответ на вопрос: «Какие полицейские власти находятся в данное время в вашем распоряжении?» Седьмой ответ на вопрос: «Какие технические и хозяйственные учреждения военного ведомства ныне в вашем распоряжении?» Телеграмма давала полное представление о тогдашней обстановке.

Настроение Хабалова, как и Беляева, было удрученным. Иванов еще и не выезжал из Могилева. Здесь революционное правительство. Удрученным был и Занкевич. Упало настроение и младших чинов отряда. Один из ротных командиров, хороший и храбрый офицер, Георгиевский кавалер, явился к полковнику Фомину и просил отпустить его домой по болезни. Посыпались вопросы: что, как, почему? Стали говорить откровенно. «Правительство сбежало, бесцельные, противоречивые распоряжения высшего начальства, безнадежность положения, агония какая-то, — так разъяснял просивший. — Не отпустите — все равно уйду. За мной уйдут и другие, а тогда все пропало».

Удерживать не хватало духу. Горькая правда была на его стороне. Он ушел. Рота была сдана офицеру, следующему по старшинству. А через несколько минут кто-то крикнул, что артиллерия уходит. Началось волнение в ротах Петроградского полка, стоявших в вестибюле. Их удалось временно уговорить, успокоить.

Полковник артиллерии Потехин начал говорить солдатам, получилась целая речь. Солдаты сгруппировались на большой лестнице, вышло что-то вроде митинга. Горячая патриотическая речь Потехина сперва захватила.

Затем в задних рядах стали возражать, подсмеиваться. Генерал Беляев отозвал Потехина. Сам Беляев как бы осел. В это время к нему из штаба пришел генерал Каменский. Маленького роста, юркий, умный, энергичный, он умел уживаться и приспосабливаться к любым обстоятельствам. Каменский стал доказывать бесполезность сопротивления. Советовал распустить войска по казармам. Беляев соглашался с целесообразностью этого плана, но отдать приказание колебался. Занкевич горячился и ратовал за продолжение сопротивления.

В 12 часов к генералу Хабалову явился офицер от морского министра Григоровича с требованием во избежание разрушения здания Адмиралтейства Петропавловской крепостью, чем угрожают с крепости, очистить здание от войск.

Генералы стали совещаться. Все склонялись к роспуску войск. Занкевич просил у Беляева формального на это приказания, которое тот и отдал. Возник вопрос, как уходить: с оружием или без оружия? Кто-то предложил сложить оружие в здании Адмиралтейства и разойтись, как частным лицам. Командир стрелков просил разрешения выйти с оружием. Беляев разрешил уходить, кто как хочет. Смотритель здания показал комнату, в которую и стали складывать оружие. Не прошло и четверти часа, как войска покинули Адмиралтейство.

Огромная толпа вооруженных рабочих, солдат, молодежи ждала на улице, у подъездов, у ворот. Выехавшую батарею сразу же обступили. На передках, рядом с артиллеристами, появились молодые люди и девицы. К орудиям, зарядным ящикам и хомутам привязывали красные лоскутья. Толпа восторженно орала: ура, ура!

Стрелки вышли с винтовками. С песней «Взвейтесь соколы орлами» выходили «измайловцы». За ними ушли «петроградцы».

В 1 час 30 минут Беляев телеграфировал Алексееву: «Около 12 часов дня 28 февраля остатки верных частей, в числе 4 рот, 1 сотни, 2 батарей и пулеметной роты по требованию морского министра были выведены из Адмиралтейства, чтобы не подвергнуть разгрому здание. Перевод всех этих войск в другое место не был разумным ввиду неполной их надежности. Части распределены по казармам, причем во избежание отнятия оружия по пути следования ружья и пулеметы, а также замки орудий сданы морскому министерству. Беляев».

Все было кончено. Отныне в Петрограде были лишь революционная власть и признавшие ее войска. Последний оплот царской власти пал. Где-то еще отстреливались осажденные офицеры Егерского, Финляндского, Московского полков. Лишь два министра — Беляев и Покровский — продолжали упрямо что-то делать в своих канцеляриях, не изменяя государю. Другие уже были арестованы.

В 4 часа дня вооруженная толпа хлынула в Адмиралтейство и арестовала находившихся там генералов Хабалова, Беляева, Балка, Вендорфа, Казакова. Их отвезли в Таврический дворец. Хабалов был настолько растерян, что назвался чужим именем как начальник какой-то дивизии. Сначала его отпустили, но вскоре раскрыли его обман, и генерал с конфузом был изобличен и вновь арестован.

В то утро некоторые офицеры и солдаты поодиночке отправились в Царское Село, надеясь во дворце найти центр для сбора верных государю войск. Туда направилась и одна из рот лейб-гвардейского Петроградского полка. А на Выборгской стороне, по слухам, группа офицеров и солдат-«самокатчиков» геройски сражалась под напором революционных отрядов. Там толпа осаждала казармы «самокатчиков». Осажденные отстреливались из пулеметов. Толпа раздобыла бомбометы и подожгла казармы. Имена героев были неизвестны. Таких героев, готовых погибнуть, тогда было много в Петрограде, но высшая военная власть, растерявшись, не сумела их использовать против революции и сама погибла бесславно.

В Таврическом дворце известие о прекращении сопротивления Хабалова было встречено восторженно. Незадолго до того узнали о присоединении к революции гарнизона Петропавловской крепости. В самом Петрограде уже было нечего бояться: здесь с царским правительством было покончено. Временный комитет начал организационную работу. Во все министерства были назначены комиссары. Они заменяли министров. В Думе с утра толкотня. Наплыв всякой публики увеличивался Большинство из них солдаты. Утром Родзянко приказал вынуть в главном зале из великолепной золоченой рамы с регалиями царский портрет. Несколько солдат штыками сорвали его. Смотревшие на эту картину острили. Вместо портрета зияла пустота. То, что произошло, красноречиво говорило, что у Временного комитета с государем уже все было покончено. Это было ясно без слов, нужно было только закрепить на деле.

С утра в Думу приходили войсковые части, сначала в большинстве своем без офицеров. Одним из первых явился запасной батальон Преображенского полка. Его офицеры торжественно заявили революционному правительству, что они переходят на его сторону, а солдаты не признали их достойными революции, не пожелали идти с ними и пришли без них. Характерный курьез того времени, объясненный позже членом Временного комитета Шидловским в его воспоминаниях.

Пока государь не отрекся, офицеры в общей массе не стали на сторону революции. Пламенно проявленный порыв к «свободе» «преображенцев» явился исключением. Всюду солдаты понимали, что офицеры за государя, что они контрреволюционеры. Агитаторы натравливали солдат на офицеров. Начались нападения на офицеров, их разоружали. Кое-где избивали. Их арестовывали и привозили в Думу. Временный комитет был встревожен. Депутаты встречали пришедшие части, разъясняли необходимость воинской дисциплины, уговаривали подчиняться офицерам. Депутаты ездили по казармам. Однако демагогия солдат росла. Рьяные революционеры разжигали неприязнь солдат против офицеров. Офицер — дворянин и приверженец царского режима, а революция против царя.

Особо активную работу вела Военная комиссия, во главе которой был Гучков. К ней неохотно, но присоединился тот, действительно революционный штаб, та небольшая революционная группа с Масловским, Филипповским и другими, который первым начал действовать. Но настоящий штаб формировал отставной полковник Энгельгардт.

В комнате № 41 уже были расставлены столы и там уже суетились офицеры генерального штаба: Туган-Барановский, Якубович, князь Туманов, Половцев.

Последний (начальник штаба «дикой» дивизии) лишь два дня тому назад обедал в ставке за высочайшим столом, говорил с государем, общался с тем самым генералом Ивановым, против которого сейчас выступал. К штабной работе были привлечены 20 офицеров из учащихся Академии, Половцев и инженер Пальчинский, его сотоварищ по горному институту, главные помощники Энгельгарта.

Штаб уже, конечно, знает, что в Петроград с войсками едет Иванов. Штаб отдал распоряжение о занятии революционными войсками вокзалов, дворцов и других важных пунктов, о прекращении грабежей и разгромов, об аресте стреляющих с крыш из пулеметов. Последняя мера была тогда самой популярной.

Но особенно тревожила штаб оборона вокзалов и самого Таврического дворца. Кто знал, как будут действовать части, которые двигались в столицу с фронта.

С утра в Думу приводили и привозили арестованных видных деятелей царского режима. Их арестовывал каждый, кто хотел. Но был и санкционированный будто бы комитетом список, кого нужно взять.

Привезли арестованного якобы за измену престарелого Штюрмера, и как бы для курьеза, чтобы скрыть следы настоящих изменников и шпионов военного времени, Энгельгардт утром отдал приказ некоему Сергею Архипову с нарядом в 50 человек арестовать в доме № 41 по Знаменской улице контрразведывательное отделение штаба округа с его начальником полковником Якубовым. Арестовали генерала Курлова, митрополита Питирима, председателя Союза русского народа Дубровина, сенатора Владимира Трепова, всех офицеров губернского жандармского управления, кроме начальника. Начальник управления генерал Волков был убит толпой, а само управление было подожжено. Корпус жандармов мог гордиться: их главный начальник в столице погиб на службе за царя и Родину одним из первых.

Вечером добровольно явился жалкий и униженный Протопопов. Керенский спас его от самосуда толпы. Родзянко по-барски хотел оказать протекцию некоторым из арестованных бюрократов, но Керенский властно пресек эти попытки именем революционного народа. Роль Керенского росла. Разыгрывая из себя перед толпой вождя, он многих спас тогда от смерти, многое сделал для того, чтобы в Думе не было кровопролития.

Бесконечно вели арестованных чинов полиции и жандармов. Многих избивали. Толпа зверски расправлялась с полицией на улице. Солдаты приводили своих арестованных офицеров, обвиняли в контрреволюции. Родзянко важно, как начальник, принимал арестованных офицеров от солдат, благодарил за усердие, а когда солдаты уходили, отпускал офицеров.

Скоро весь министерский павильон и хоры главного зала, даже и подвал, превратились в тюрьму. Команда «преображенцев» с унтер-офицером Кругловым несла караул. Вскоре его сменил прапорщик Знаменский.

Празднуя победу, в Думе все равно нервничали и боялись. Боялись возвращения государя, прихода войск с фронта. Вот почему овладеть всей сетью железных дорог, помешать движению императорских поездов было первоочередной задачей революции. За выполнение этой задачи, по собственной инициативе, хотя и с согласия Родзянко, взялся член Думы инженер Бубликов. Высокий красивый брюнет, смелый и энергичный, готовый на всякую революционную авантюру, он прекрасно подходил к выполнению этой задачи. Заняв с помощью двух офицеров и команды солдат здание Министерства путей сообщения, Бубликов объявил министра Кригер-Войновского арестованным и стал распоряжаться пореволюционному.

По всем станциям российских железных дорог была дана следующая телеграмма: «Железнодорожники! Старая власть, создавшая разруху во всех областях государственной жизни, оказалась бессильной. Комитет Государственной думы, взяв в свои руки образование новой власти, обращается к вам от имени Отечества: от вас теперь зависит спасение Родины. Движение поездов должно поддерживаться непрерывно с удвоенной энергией. Страна ждет от вас больше чем исполнения долга — она ждет подвига. Слабость и недостаточность техники на железных дорогах должны быть восполнены вашей беззаветной любовью к Родине и сознанием огромной роли транспорта для войны и благоустройства тыла».

Телеграмма была подписана председателем Временного комитета Родзянко и комиссаром Бубликовым. Из этой телеграммы вся Россия официально узнала, что в Петрограде произошел переворот, что старая власть пала и ее заменил Временный комитет. Телеграмма опережала события, т.к. царская власть еще существовала, но своим авторитетным, начальническим, серьезным тоном телеграмма казалась, бесспорно, правдивой, и ей верили.

Вторая телеграмма Бубликова воспрещала движение каких-либо воинских поездов в районе 250 верст вокруг Петрограда. Этим революция защищалась от напора царских войск с фронта. Вызвав затем из Царского Села инженера Ломоносова, служащего в Министерстве путей сообщения, Бубликов предложил ему служить революционному правительству. Ломоносов согласился и Бубликов поручил ему установить место нахождения императорских поездов и взять их движение в свои руки, чтобы поступить с ними, как прикажет Временный комитет. Это было около 11 часов вечера. Не прошло и часа, как Ломоносов связался с начальством Николаевской, Северо-Западной и Московско-Виндавской железных дорог, по которым должны были следовать императорские поезда. Он отдавал приказания. Все подчинялись.

Вместе с представителями революционной буржуазии еще с большей энергией работал на революцию Исполнительный комитет Совета рабочих и солдатских депутатов. Делая вместе с буржуазией революцию, руководители исполкома не забывали, что буржуазия их враг, что они лишь временные попутчики, что цели их различные. Утром 28 февраля вышел первый номер газеты «Известия» петроградского Совета рабочих депутатов. А затем и дополнение к ней, в котором был помещен составленный большевиками Манифест Российской социал-демократической рабочей партии «Ко всем гражданам России». В нем говорилось: «Задача рабочего класса и революционной армии создать временное революционное правительство, которое должно стать во главе нового зарождающегося республиканского строя. Это правительство должно связаться с пролетариатом воюющих стран для революционной борьбы народов всех стран против своих угнетателей и для немедленного прекращения кровавой человеческой бойни, которая навязана порабощенным народам».

Манифест распространялся повсюду и нравился солдатам и рабочим. Социалисты-революционеры и социал-демократы-меньшевики тоже выпустили прокламации с призывом солдат к революции. Каждая фракция старалась привлечь на свою сторону солдат. Все хотели иметь их как сильное оружие против буржуазии. Активнее всего в этом отношении действовало руководство исполкома, которому не нравились попытки буржуазии помирить солдат с офицерами. В их глазах офицеры — это контрреволюционеры, враги пролетариата, и все их старания направлены на разжигание вражды солдат и офицеров. Присяжный поверенный Соколов и журналисты Суханов-Гиммер и Стеклов-Нахамкес играли в этом первую роль.

В Царскосельском дворце с утра было беспокойно. Состояние больного наследника ухудшилось. Царица была в нерешительности — ехать с детьми в Гатчину или навстречу государю или оставаться в Царском Селе.

В 9 часов 30 минут утра государыня решила уехать и потому просила Жильяра приготовить все к отъезду наследника. Однако получасом позже, когда граф Бенкендорф при генерале Гротене доложил о необходимости уехать, царица ответила категорическим отказом. Ее Величество боялась, что поездка губительно отразится на здоровье детей, особенно на наследнике. Государыня поручила сообщить о серьезности положения наследника Родзянко, и, по словам Жильяра, Родзянко ответил: «Когда горит дом, прежде всего выносят больных».

Приехавший из Петрограда граф Апраксин доложил Ее Величеству обо всем, что происходило в Петрограде, и уговаривал царицу выехать немедленно в Новгород и создать там центр для сбора верных государю людей. Графу казалось, что Новгород, где недавно восторженно принимали государыню, может сыграть роль Троице-Сергиевой Лавры в далеком прошлом. Государыня не соглашалась. Появилась мысль создать центр сопротивления около Красного Села, но она была откинута. Около полудня с железной дороги генерала Гротена предупредили, что через два часа движение будет прекращено. Друзья советовали уезжать. Беспокойство росло. Во дворец явился старик — комендант Царского Села генерал Осипов. Он обменялся со старшими чинами дворца мнением о положении гарнизона. В случае перехода гарнизона на сторону революции генерал успокаивал, что у артиллерии нет снарядов. Бояться было нечего. Но старый генерал волновался, и это передавалось всем остальным во дворце. Готовились к любым неожиданностям.

В казармах собственного пехотного полка и конвоя Его Величества люди были наготове. Офицеры ждали приказаний в собрании. Генерал Ресин обошел все роты, подбадривал солдат, говорил, что наступил момент доказать на деле свою верность государю и защитить грудью, если понадобится, царскую семью. Дружное: «Постараемся, ваше превосходительство», — было ответом генералу во всех ротах.

В казармах полка находилась и та часть Петроградского полка, которая ушла из Петрограда, не желая бунтовать и думая, что Царское Село с дворцом соберет вокруг себя все преданные государю и наследнику войска.

Их вскоре направили в Гатчину.

В самом Царском Селе было очень неспокойно. Слухи из Петрограда волновали всех. С утра в городе появились офицеры и солдаты, бежавшие из революционного Петрограда и не желавшие бунтовать. Появилась целая рота «волынцев». Офицеров гостеприимно приняли офицеры императорской фамилии запасного батальона 4-го стрелкового полка. Но «стрелки» стали волноваться, и офицерам-«волынцам» пришлось уйти. Солдат-«волынцев» администрация направила в Гатчину.

Так здесь высшая военная власть отдаляла от себя самых надежных, самых верных и крепких, преданных государю людей. Везде пасовало высшее начальство. Оно сдавало свои позиции революции.

Около полудня в Царское Село пробрался окружным путем из Петрограда начальник охранного отделения Глобачев. Последний его отдел — охранная команда — была разгромлена утром, и он вместе с ее начальником решил окончить службу Его Величеству в Царском Селе. Глобачев рассказал Герарди, что происходит в Петрограде. Ему не верили. Герарди острил: «Ну что ж, не будет Николая, будет Михаил».

Все казалось просто. Но часов с трех настроение быстро изменилось и перешло в панику. Было прервано сообщение. В городе говорили, что вечером взорвут здание дворцовой полиции.

Жена начальника Герарди одна из первых оставила свою квартиру и попросила в госпитале приютить ее двух детей. В панике она открыто бранила императрицу, бранила Вырубову. Ходил слух, что Протопопов прячется или во дворце, или у Вырубовой. Говорили, что колпинские рабочие движутся в Царское Село, будет погром, разнесут дворец. Слухи дошли во дворец. Прислуга волновалась. Из Петрограда сообщили о расстреле камергера, начальника Северо-Западных железных дорог Валуева, который должен был ехать навстречу государю. Валуев — хороший человек — был не только предан государю, но и действительно любил его. Предчувствуя, что Его Величеству придется возвращаться его дорогой, Валуев приехал на Варшавский вокзал. Там бушевала толпа. Дважды Валуев садился на приготовленный для него локомотив и дважды толпа ссаживала его. «Не пускать его, — вопила толпа. — Он хочет увезти царя к немцам». Третий раз Валуев попытался попасть в свой вагон. Толпа захватила его. Готовился самосуд. Жена и дочь, работавшие в железнодорожном госпитале, бросились за помощью к священнику. Отец Митрофан, в облачении, с крестом в руках, пошел к толпе. Ему удалось уговорить рабочих отправить Валуева как арестованного в Государственную думу. Его посадили в автомобиль, дали охрану. У Измайловского моста кто-то с крыши обстрелял автомобиль. Остановились. Охрана решила, что Валуева пытаются освободить. Надо было помешать, расстрелять Валуева. Его поставили к стене. Из проходивших солдат нашлись охотники сделать это. Составили шеренгу. Валуев снял шапку, сказал, что умирает за императора и перекрестился. Раздались выстрелы. Все было кончено. Кто-то обшарил карманы убитого, снял часы.

Валуев умел красиво жить, сумел красиво и умереть. Известие об его убийстве произвело во дворце тяжелое впечатление.

Около 8 часов вечера солдаты различных частей Царскосельского гарнизона вышли на улицу с оружием, оркестр играл «Марсельезу». Кричали ура, стреляли в воздух.

Начался военный бунт. При полной на улицах темноте, так как не было электрического света, все происходившее казалось особенно зловещим. Вооруженная толпа освободила арестантов из тюрьмы, разгромила несколько магазинов, с музыкой и песнями, с криками и со стрельбой направилась ко дворцу.

Ко дворцу при первом слухе о бунте были уже вызваны по тревоге собственный полк, конвой Его Величества, рота Железнодорожного полка и батарея воздушной охраны. Отряд уже был выстроен в ограде дворца; раскинута цепь по ограде и против главных ворот стояли два орудия. Подошли две роты Гвардейского экипажа, вызванные из Александровки. Отряд, которым командовал генерал Гротен, был готов к любому нападению. Настроение солдат и офицеров было воодушевленное. А шумевшие толпы то приближались ко дворцу, то удалялись, не смея начать нападение.

Вдали слышалась беспорядочная стрельба. Со стороны Софийского собора виднелось зарево.

Во дворце царили тревога и переполох. При первых сообщениях о начавшихся в городе беспорядках во дворец приехал обер-гофмаршал граф Бенкендорф с супругой. Приехал начальник дворцового управления князь Путятин с помощником генералом Добровольским. Кроме обычно живших во дворце лиц, там находились: состоящий при Ее Величестве граф Апраксин, фрейлина баронесса Буксгевден и флигель-адъютант граф Замойский. Последний находился случайно в те дни в Царском Селе и, увидев опасность для царской семьи, счел своим долгом как флигель-адъютант Его Величества, явиться в распоряжение императрицы. Его решение было достойно восхищения, но, к сожалению, было единственным в те дни.

Военное начальство дворца, понимая, что всякое столкновение сторон опасно для жизни царской семьи, начало переговоры с мятежниками. Мятежники заявили, что, если войска охраны начнут стрелять, они тяжелой артиллерией разнесут дворец. Мятежникам ответили, что войска охраны первыми не начнут стрелять, но если гарнизон попытается напасть — он получит решительный отпор. Из гарнизона предложили, чтобы Дворцовая охрана отправила в Государственную думу парламентеров, а до их возвращения решено было установить нейтральную между сторонами зону.

В целях безопасности царской семьи начальство решило послать делегатов-парламентеров в Думу. Назначили представителей от всех частей. Разорвали скатерть и сделали для всех делегатов на рукава белые повязки. Подали машины, и депутация под крики ура выехала в Петроград. Отъезд депутации подействовал на бунтовщиков успокоительно. Лица, ответственные за охрану царской семьи, вздохнули свободнее. Еще накануне государыня отправила в Петроград для переговоров с Родзянко флигель-адъютанта Линевича, но где он и что он сделал, было неизвестно. Царица волновалась и за здоровье детей, за их безопасность. Она просила не допустить столкновение.

На улице уже стояла ночь. Мороз все крепнул. Солдатам становилось холодно. Офицеры подбадривали их. Особенно хорошо говорил тогда адъютант собственного полка, обнадеживая солдат скорым возвращением государя, благодаря которому все сразу переменится.

В 10 вечера государыня действительно получила телеграмму от государя с сообщением: «Завтра утром надеюсь быть дома».

Царица сообщила свите. Все приободрились. Солдаты радовались. Из дворца дали знать, что императрица выйдет к войскам. Все встрепенулось. По приказанию Гротена офицеры предупредили солдат громко не отвечать на приветствие Ее Величества. Все смотрели на высокое крыльцо подъезда № 1. Нконец распахнулись широкие двери. Два нарядных лакея, держа высоко серебрянные канделябры со свечами, стали по сторонам. Появилась императрица с великой княжной Марией Николаевной. Раздалась негромкая команда войскам.

Спокойная и величественная императрица тихо спускалась по мраморным ступеням, держа дочь за руку. За Ее Величеством шли граф Бенкендорф, граф Апраксин, граф Замойский и еще несколько лиц. В этом было что-то необычное: выход русской императрицы к войскам ночью, при мерцающем свете канделябров, в покрытый снежной пеленой парк. Тишина полная. Лишь снег скрипел под ногами. Издали доносилась стрельба. Со стороны Петрограда и Софийского собора виднелось зарево. Императрица медленно обходила ряды за рядами, кивая с улыбкой солдатам. Солдаты молча восторженно провожали царицу глазами. Многим из офицеров государыня тихо говорила: «Как холодно, какой мороз». Великая княжна, настоящая русская красавица, которую пощадила болезнь, улыбалась офицерам, особенно морякам.

По возвращении императрицы во дворец частям по очереди разрешено было ходить греться в подвальный этаж дворца. Там было какое-то странное настроение. Строгие распорядки дворца нарушились. Появились откуда-то странные личности. Они подходили к солдатам, шептались. Невольная тревога закрадывалась в душу офицеров.

Тревожно было и в царских покоях. Государыня в ту ночь не раздевалась. Ее Величество разрешила графине Бенкендорф и баронессе Буксгевден устроиться на ночь в своей комнате и сама лично принесла им подушки. Граф Бенкендорф и Апраксин устроились в комнате камердинера Его Величества. Все были наготове сделать все возможное для защиты царской семьи.

В левом крыле дворца, около больной Вырубовой, были ее родители и госпожа Ден, не считая сестры милосердия. Присутствие во дворце Вырубовой и ее семьи нервировало придворных и вызывало в этот день особый ропот прислуги и даже солдат. Больше, чем когда-либо в этот день солдаты недобрым словом поминали Вырубову за все, что она, по их мнению, сделала во дворце.

Придворные считали, что ее присутствие опасно для царской семьи. Граф Апраксин долго беседовал об этом с Бенкендорфом, и, наконец, было решено, чтобы Апраксин попросил разрешения императрицы перевести Вырубову куда-нибудь из дворца. Императрица вступилась за свою подругу. Оттолкнуть подругу в такой момент, выдать ее толпе на поругание — ни за что. «Я не предаю своих друзей», — закончила царица свой разговор и не могла удержаться от душивших ее рыданий.

Часов около трех ночи тревога улеглась. В городе водворилась тишина. Бродившие толпами солдаты вернулись в казармы. На время все успокоилось. Генерал Гротен разрешил развести отряд по казармам. Остались лишь усиленные караулы и часовые. Вокруг дворцовой ограды, как обычно, разъезжали казаки конвоя Его Величества.

В эту самую роковую ночь на 1 марта 1917 г. в Таврическом дворце представители Временного комитета, представители думской цензовой интеллигенции решали судьбу императора Николая II, ставшую судьбой всего монархического строя в России. Мысль об отречении государя уже давно была в умах многих. В эту ночь казалось, что долгожданный момент настал. Одни считали, что пора кончать, другие думали, что отречение приведет к уменьшению разрастающейся анархии, а многие по-житейски боялись возвращения государя, боялись арестов и кар. Каждый хотел, чтобы отречение произошло поскорее. Преобладало мнение, что отречение должно состояться в пользу наследника при регенте Михаиле Александровиче. Родзянко говорил об этом с генералом Алексеевым, и тот, по его словам, поддержал его.

А в то время, когда шло это обсуждение, комиссар Бубликов позвонил около 3 часов ночи из Министерства путей сообщения и сообщил, что императорский поезд, направляясь к Царскому Селу, пришел на станцию Ви-шера. Бубликов спрашивал, как поступить с поездом. Ему ответили, что вопрос этот еще не решен. В 4 часа 50 минут утра 1 марта Бубликов позвонил Родзянко и доложил, что императорский поезд повернул обратно на Бологое, и вновь просил указаний, как поступить.. Ему снова ответили, что вопрос до сих пор не решен.

Наконец, представители Временного комитета постановили потребовать у государя отречения от престола в пользу наследника Алексея Николаевича. Был составлен план акта отречения. Для предъявления государю требования об отречении навстречу ему должен выехать председатель комитета Родзянко и Шидловский.

Около 7 часов утра Родзянко сообщил об этом решении комитета Шидловскому, и они начали собираться. Был заказан поезд.

В 9 часов утра Бубликов сообщил, что императорский поезд пришел в Бологое. Родзянко приказал: императорский поезд задержать, попросить аудиенцию для него и приготовить поезд.

Позже Шидловский писал об этом факте так: «Вопрос о поездке был решен поздно ночью в мое отсутствие и разработан был необдуманно, не до конца. Не была предусмотрена возможность нашего ареста, возможность вооруженного сопротивления верных государю войск. С другой стороны, предусматривалась возможность ареста нами государя, причем в последнем случае не было решено, куда его отвезти, что с ним делать и тд. Вообще план был весьма легкомысленным, но делать было нечего, и я стал ожидать времени отъезда».

Однако поездка Родзянко и Шидловского, как увидим ниже, не состоялась по обстоятельствам, от них не зависившим.

ГЛАВА XXXVIII

С утра 1 марта во всех воинских частях Петрограда начались волнения. Солдаты требовали, чтобы офицеры вели их в Государственную думу. Все желали выразить подчинение новой власти. Озлобление на офицеров росло. Многих из них уже разоружили. Некоторых избили за то, что они скрылись из казарм, не стали сразу на сторону революции. И теперь, когда офицеры возвращались в казармы и хотели водворить там порядок, им не верили, их боялись. В них видели сторонников царской власти, врагов революции.

Офицеры, повинуясь с одной стороны призыву Родзянко, с другой — требованию солдат, решили идти с частями в Государственную думу. Некоторые, в большинстве не кадровые, стали на сторону революции. Многие прикрепили красные банты.

Войсковые части шли по направлению к Государственной думе с красными флагами, со взятыми из полковых церквей старыми боевыми знаменами, к которым привязали красные банты и ленты. Одним из первых рано утром явился 180-й запасной пехотный полк. Это привело в восторг революционеров. Явилась команда конвоя Его Величества из нестроевых чинов. В ней не было ни одного офицера. Храбрый депутат Думы, казак, называвший себя есаулом, Караулов, бывший в те дни часто нетрезвым, приветствовал казаков и приказал арестовать офицеров конвоя, так как они не хотят становиться на сторону революции.

С оркестром, игравшим «Марсельезу», явился эскадрон жандармского дивизиона. Революционеры радовались, думая, что это жандармы политической полиции. Подходили запасные батальоны гвардейских полков, в них было много офицеров. Забыт был девиз Андреевской звезды «За веру и верность». Некоторые полковые дамы плакали, видя своих мужей под красными знаменами. Со слезами на глазах, молилась одна юная патриотка, чтобы батальон с ее мужем не дошел до Думы. Женщины в такие минуты были искреннее мужчин.

Прибыло Павловское военное училище. Батальон училища собирался идти походным порядком «туда, где государь».

В училище поехал Караулов с еще одним думцем и убедил офицеров, что государь уже отрекся, что ждут только оформления акта отречения.

На сторону Государственной думы перешла Петропавловская крепость. Депутат Шульгин был послан для переговоров с комендантом. Комендант, генерал-адъютант Никитин, Георгиевский кавалер, признал новую власть в лице Государственной думы, просил выдать ему об этом письменное удостоверение, освободил 11 арестованных за беспорядки «павловцев». Ни одного политического заключенного в крепости не оказалось. Шульгин произнес перед гарнизоном патриотическую речь. Гарнизон восторженно кричал ура. Толпа требовала, чтобы крепостной флаг был заменен красным.

В Государственной думе с утра была толпа солдат и всякого народа, заполнившая все помещения. В главном подъезде были навалены груды съестных продуктов, висели две туши мяса. Возле них два конвойца в красных парадных мундирах. Им и в голову не приходило, что они позорят конвой Его Величества, который до отречения государя честно нес свою службу государю.

В Екатерининском зале появились прилавки с брошюрами и прокламациями разных революционных партий, девицы выкрикивали их. Как в 1905 году, подполье вышло на свет Божий и заявило свои права.

В комнате № 13 собрался исполком. Здесь руководили присяжный поверенный Соколов, Суханов-Гиммер и Стеклов-Нахамкес — представители русской демократии. Рядом в зале гудела тысячная толпа рабочих и солдат. Это — знаменитый Совет пока только рабочих депутатов. Во главе его Чхеидзе, а заправляют им все тот же Соколов, Скобелев и исполком.

В двух дальних задних комнатах устроился вытесненный туда Временный комитет Государственной думы с грозным по виду Родзянко. Комитет — это видимый центр революции. Его председатель и члены то и дело выходили на улицу встречать пришедшие на поклон войсковые части. Произносили патриотические речи, призывали к защите родины, к порядку и дисциплине. Но всем им уже было ясно, что настоящими господами положения все более и более становится совет с исполкомом. В комитете царили растерянность и боязнь революции, в исполкоме — активная организационная работа по углублению революции.

Родзянко рьянее других воспринимал эпитеты «мерзавцы», «негодяи», «собачьи депутаты», которые то и дело срывались у него.

Нервно настроенная толпа жадно ждала каждого нового сообщения. С утра в Думе передали, что царский поезд задержан. Что и как — никто не знает. Обсуждают, что будет с государем. Радостно встретили известие, что Петропавловская крепость взята. Лихой офицер в кавказской черкеске, с заломленной назад папахой, геройски рассказывал, как он захватил со своими частями крепость и как красиво доложил об этом по телефону Родзянко. Некоторое время он был комендантом Трубецкого бастиона. Передавали, кто с ужасом, кто со злорадством, о бунте в Кронштадте: замучен и убит главный начальник адмирал Вирен, несколько десятков офицеров, адмирал Бутаков, генерал Стронский. Временный комитет был встревожен. Необходимо было защитить офицеров. Через них надо водворить порядок среди солдат, взять под контроль гарнизон.

Но прежде всего надо было овладеть гарнизоном и встретить идущие с фронта войска. Этим занималась военная комиссия, которую вместо Энгельгардта возглавил Гучков.

Энгельгардт был назначен комендантом Таврического дворца. Он должен был организовать его оборону. Этот юркий полковник то ли из желания подстроиться под настроение толпы, то ли из-за растерянности, успел отдать по гарнизону приказ, воспрещавший офицерам отбирать у солдат оружие, причем виновным грозили строгими наказаниями вплоть до расстрела включительно.

Такой приказ настраивал солдат против офицеров. Он был как раз на руку исполкому и его главному идеологу Суханову-Гиммеру. «Гиммер — худой, тщедушный, с холодной жестокостью в лице, злобный. У дьявола мог бы быть такой секретарь», — так охарактеризовал его депутат Шульгин.

В исполком с утра приходили солдаты с жалобами на офицеров. Офицеры возвращались в казармы, наводили прежний порядок. Они — контрреволюционеры. Они — за царя, хотят покончить с революцией, солдаты просили заступиться за них. Руководители исполкома отлично понимали, как важно иметь на своей стороне солдат. Надо было нейтрализовать офицеров. И исполком принял новую революционную меру. По его инициативе Совет рабочих депутатов постановил пополнить состав совета делегатами от воинских частей, по одному от каждой роты и воинской единицы.

Таким образом Совет рабочих депутатов преобразовался и переименовался в Совет рабочих и солдатских депутатов. Совет выдвинул 10 представителей от солдат в исполком.

Совет рабочих и солдатских депутатов постановил, чтобы все воинские части гарнизона в своих политических выступлениях подчинялись только Совету, чтобы распоряжения военной комиссии Временного комитета Государственной думы исполнялись только при условии, что они не противоречат распоряжениям совета.

Наконец, Совет принял самое главное решение, которым разрушал армию как таковую. Он постановил перевести армию на гражданское положение. То есть, чтобы солдатам были даны все гражданские права, не считаясь с требованиями военной службы, ее духом и существом.

Также Совет принял постановление, которым поручал исполкому оформить все его постановления в особом приказе и представить его на утверждение совета. Исполком выбрал комиссию, которая под председательством Соколова и составила приказ, принятый исполкомом и утвержденный советом. Это был знаменитый приказ № 1: «Приказ № 1. 1 марта 1917г. По гарнизону Петроградского округа всем солдатам гвардии, армии артиллерии и флота для немедленного и точного исполнения, а рабочим Петрограда для сведения. Совет рабочих и солдатских депутатов постановил:

1. Во всех ротах, батальонах, полках, парках, батареях, эскадронах и отдельных службах разного рода военных управлений и на судах военного флота немедленно выбрать комитеты из выборных представителей от низших чинов вышеуказанных воинских частей.

2. Во всех воинских частях, которые еще не выбрали своих представителей в Совет рабочих и солдатских депутатов, избрать по одному представителю от рот, которым явиться с письменными удостоверениями в здание Государственной думы к 10 часам утра 2 марта.

3. Во всех своих политических выступлениях воинская часть подчиняется Совету рабочих и солдатских депутатов и своим комитетам.

4. Приказы военной комиссии Государственной думы следует исполнять, за исключением тех случаев, когда они противоречат приказам и постановлениям Совета рабочих и солдатских депутатов.

5. Всякого рода оружие, как-то: винтовки, пулеметы, бронированные автомобили и прочее, должны находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам, даже по их требованию.

6. В строю и при исполнении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую воинскую дисциплину, но вне службы и строя в своей политической общегражданской и частной жизни, солдаты ни в чем не могут быть умалены в тех правах, которыми пользуются все граждане. В частности, вставание во фронт и обязательное отдание чести вне службы отменяется.

7. Также отменяется и титулование офицеров: ваше превосходительство, благородие и т.п. и заменяется обращением: господин генерал, господин полковник и т.д.

8. Грубое обращение с солдатами всяких воинских чинов, и в частности обращение к ним на «ты», воспрещается, и о любом нарушении этого, равно как и о всех недоразумениях между офицерами и солдатами, последние обязаны доводить до сведения ротных комитетов.

Настоящий приказ прочесть во всех ротах, батальонах, полках, экипажах, батареях и прочих строевых и нестроевых командах. Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов».

Таким был приказ № 1, которым наносился предательский удар с тыла по русской армии. Ответственными за него перед Родиной являются его главные составители и вдохновители: присяжный поверенный Соколов, пораженец-циммервальдовец Суханов-Гиммер, считавшийся большевиком Стеклов-Нахамкес и как главные руководящие лица Совета и исполкома председатель социал-демократ Чхеидзе и товарищ председателя Керенский. Керенский, считавшийся социалистом-революционером, был в те дни первым по значению, по силе, по влиянию человеком, человеком, владевшим тогдашней толпой. О его политических взглядах известный в то время революционер-журналист Бурцев писал следующее: «В 1914—1916 гг. и в начале 1917 года, вовремя войны Керенский был в России представителем партии социалистов-революционеров, во главе которой за границей тогда стояли такие махровые пораженцы-циммервальдовцы, как члены Центрального комитета Чернов и Натансон. Керенский тогда был в рядах активных пораженцев и вел борьбу с оборонцами, с теми, кто отстаивал борьбу с немцами до конца. В 1916 году над Керенским висели тяжкие обвинения в связях с пораженцами. Несмотря на то, что он был членом Государственной думы, он был накануне ареста и предания суду по обвинению в государственной измене и в связях с теми, кто был заинтересован в сепаратном мире и в поражении русской армии, а не по обвинению в участии в общереволюционном движении

Фактически это обвинение Керенского было верно. Да, он был пораженец. Тем не менее Керенский не был тогда арестован, предан суду, и произошло это только потому, что тогдашнее оппозиционное настроение общества делало его арест затруднительным и правительство на него не решалось. Но, в конце концов, от ареста Керенского спасла все-таки только революция. Таков был товарищ председателя Совета, а председатель — профессиональный революционер, социал-демократ. Отсюда понятно, почему самые вредные для Родины и для армии постановления так блестяще проходили через Совет и его исполком. Приобщившись к власти, сделавшисо через два дня министром юстиции, а позже и верховным главнокомандующим, Керенский перестал быть пораженцем, он даже сал патриотом, но зло, и зло непоправимое, уже было сделано.

В тот день, вернувшись после завтрака домой, я обнаружил в своей квартире разгром. Вещи были перерыты, унесена пара высоких военных сапог. В столовой на столе остатки закуски, две опорожненные бутылки вина, три стакана. На мой вопрос в домовой конторе мне объяснили, что так как квартира записана на дворцовую охрану, то какие-то солдаты приходили ее осматривать. Старший дворник, явившись, советовал лучше уезжать, во всяком случае, не ночевать дома. «Все может быть, ваше превосходительство, по нынешним временам, — резонно сказал он. — Нехорошо говорят об императоре, все может быть». Я поблагодарил за предупреждение, дал на чай, принял к сведению.

Узнав по телефону, где можно было переночевать, я позвонил Белецкому. Тоном убитого, совершенно расстроенного человека, иногда всхлипывая, видимо, от душивших его слез, Белецкий сообщил, что он только что узнал, что в Думе решено добиться отречения государя. Все кончено. Бедный государь. Отречение уже только дело времени. Поезд государя уже задержан. Белецкого пока не трогали, но он уже готовился к аресту. Советовал и мне сделать то же. Мы распрощались.

В Государственной думе, как сообщили мне из другого надежного источника, действительно, на очереди был поставлен вопрос об отречении.

В исполкоме еще до начала обсуждения вопроса с солдатами уже знали, что императорский поезд где-то задержан. Это приподняло настроение. Затем пошли слухи, что Временный комитет принял относительно Николая II какое-то решение. Но вот с вокзала дали знать, что Родзянко требует приготовить для него срочно поезд для поездки к государю. Железнодорожники ждали приказаний исполкома: давать или не давать поезд. От Родзянко в то же время явился офицер и пожаловался исполкому, что председателю не дают поезда, ссылаясь на распоряжение исполкома.

Исполком всполошился. Стали обсуждать вопрос о Николае II. Суханов-Гиммер злобно доказывал, что Родзянко пускать к царю нельзя. Что через него буржуазия сговорится с царем, образуется контрреволюционная сила под видом объединения царя с народом в лице думского народного представительства, что их поддержит армия и на Петроград будут отправлены воинские части, которые и наведут порядок в Петрограде. «Кто может ручаться, — горячился Суханов, — что от разрешения дать поезд Родзянко не зависит судьба революции. Надо благодарить железнодорожников за правильное понимание и доблестное выполнение ими долга перед революцией и в предоставлении поезда Родзянко отказать».

Мнение Суханова-Гиммера было поддержано большинством исполкома и вынесено постановление — в поезде Родзянко отказать, что и было передано пришедшему от Родзянко офицеру.

После ухода офицера исполком продолжал обсуждать вопрос о судьбе государя и членов династии. Большевики высказывались за «изоляцию всего дома Романовых», за смещение с военных и прочих постов великих и просто князей. Исполком решил, однако, арестовать пока только государя и его семью, что и было поручено группе во главе с Чхеидзе. Не прошло и получаса, как Чхеидзе пригласили во Временный комитет, а в комнату исполкома вбежал Керенский.

Он набросился с упреками на исполком за отказ в предоставлении поезда, доказывая, что исполком губит этим революцию, играет на руку монархии, Романовым. Керенский от усталости упал в обморок Все бросились приводить его в чувства. Придя в себя и оправившись, Керенский произнес речь, в которой говорил о необходимости разрешить поездку Родзянко. Исполком пересмотрел вопрос и большинством голосов против трех (Суханов, Залуцкий и Красиков) постановил разрешить выделить Родзянко поезд.

С поездом должна была ехать группа с Чхеидзе. Родзянко, узнав, что навстречу государю поедет и батальон какой-то красной гвардии во главе с Чхеидзе, боясь подвергнуть жизнь государя опасности, от поездки отказался. Государю на станцию Дно была послана телеграмма о том, что Родзянко выехать не может, но телеграмма эта застала Его Величество уже в Пскове.

Вопрос об отречении повис в воздухе, но о нем говорили и в Думе, и в городе, и особенно в казармах.

А в Думу все подходили новые и новые части. Пришло Михайловское артиллерийское училище, другие училища. Депутаты произносили речи. И если представители Временного комитета призывали к порядку, дисциплине и повиновению офицерам, то представители исполкома агитировали и призывали к углублению революции. Цели комитета и исполкома расходились.

Около 4 часов Думу облетел слух о прибытии Гвардейского экипажа с великим князем Кириллом Владимировичем.

В Гвардейском экипаже, которым командовал великий князь, с утра было неспокойно. Матросы арестовали некоторых офицеров. Намечены были офицеры, с которыми предполагалось расправиться. Слухи из Кронштадта еще больше подстрекали матросов. Недобрыми мыслями были заняты многие.

Таким было настроение, когда в Гвардейский экипаж явился великий князь Кирилл Владимирович. Ему доложили, что матросы желают идти в Думу строем с офицерами. Князь знал, что правительства в Петрограде уже нет, что вся власть в руках Думы. А батальон уже построился по собственной инициативе, ждали офицеров, командира. Великий князь согласился с просьбой и повел экипаж в Государственную думу.

На Невском проспекте с какой-то крыши экипаж обстреляли из пулемета. Произошел переполох. Строй нарушился. Часть матросов разбежалась. Придя в себя, матросы продолжили путь. Великий князь по приглашению какого-то студента сел с двумя матросами в его автомобиль и приехал в Думу раньше прихода экипажа.

Князь попросил провести его к Родзянко. Председатель встретил его в Екатерининском зале. Великий князь доложил, что через несколько минут придет экипаж, который он и отдает в распоряжение Государственной думы. Родзянко поблагодарил и сказал несколько патриотических фраз. Матросов князя провели в одну из комнат Временного комитета, барышни предложили чаю. У дверей, как парные часовые, встали матросы-великаны. Когда пришел батальон экипажа, к нему вышел начальник военной комиссии Гучков. Он призывал матросов к порядку и исполнению долга перед Родиной. Батальон ушел. Великого князя обступили журналисты.

Появление в Государственной думе великого князя произвело тогда на всех большое впечатление. Многие видели в этом поступке присоединение князя к революции, другие смеялись, что он выставил свою кандидатуру на престол, в чем видели продолжение того, что называли заговором великих князей. И если одни радовались этому поступку, видя в нем одно из доказательств успеха революции, то другие были огорчены, считая поступок изменой государю и недостойным для члена династии.

Часов около 8, усталый физически и морально, великий князь вернулся к себе во дворец. Там его ожидал Гучков. Он был занят обороной Петрограда. По слухам к столице двигались эшелоны генерала Иванова. Гучков просил князя занять с Гвардейским экипажем главный вокзал, что, по его словам, предотвратит кровопролитие.

Великий князь ответил категорическим отказом. Гучков уехал. Князь бросился на кровать и заснул как убитый.

Многие утверждали, что великий князь был украшен красным бантом. Офицер Павловского училища, следовавшего в Думу, на одном перекрестке столкнулся с экипажем и уступил ему дорогу, говорил, что банта не было. «Павловцы», как замечательные строевики, заметили, что князь был одет не по форме — палаш у него был под пальто.

К вечеру настроение в Думе стало еще более тревожным. Из города сообщали об усиливающихся столкновениях с офицерами. Офицерство металось, не зная, что делать. Во всех частях уже прошел слух, что вышел приказ со «свободами» для солдат. Положение офицеров становилось критическим. Поздно вечером в громадном зале армии и флота состоялся митинг офицеров в несколько тысяч человек. Митинг постановил: «Признать власть Исполнительного комитета Государственной думы до созыва Учредительного собрания».

Кто предложил эту нелепую резолюцию — осталось невыясненным. Ясно было, что только революционный психоз и страх перед разнузданной солдатчиной продиктовали тогда эту резолюцию. Она, конечно, не является верным отражением тогдашнего политического настроения офицерства. Революционные демагоги, конечно, не верили этой резолюции, и она не спасла офицеров от насилия. Члены исполкома Александрович и Юренев составили разгромную прокламацию против офицеров, которую и стали распространять по городу. Несколько пачек ее по распоряжению Керенского были задержаны, конфискованы в Думе исполкомом. Наступившая ночь лишь усилила тревогу. Руководители Временного комитета, составлявшие список правительства, волновались из-за незнания, что сделает государь, из-за слухов о генерале Иванове и, наконец, из-за приказа № 1, явившегося разорвавшейся бомбой для комитета. Было ясно, что вся воинская сила переходила в руки исполкома. «Мерзавцы, негодяи, губят Россию!» — гремел Родзянко. Разводили руками растерявшиеся прогрессисты. Революция шла своим путем.

Тревожным было 1 марта и в Царском Селе, особенно во дворце. Всю ночь в царском Павильоне волновались в ожидании приезда государя. Ловили жадно каждое сообщение, приходившее по железнодорожному телеграфу. А сообщения были недобрыми. Около 4 часов утра охрана выставила посты на путь следования государя. В Павильон приехали начальствующие лица говорили о Петрограде. Все надеялись, что с приездом государя все изменится, ждали. В 5 часов пришла первая страшная весть: поезд государя задержан, императора в Царское Село не пропустят. Где, что и как — неизвестно. Все приуныли. Страшная весть проникла, дошла до царицы. Ее Величество не хотела верить. Как, задержали государя?! Но кто же посмел это сделать, как могли это допустить? Что делала железнодорожная охрана, Воейков, ставка, Алексеев?

Не хотелось верить. Теперь можно было ожидать всяких нападений со стороны города. Вот почему генерал Гротен, вернувшись из павильона, вызвал по телефону Родзянко и просил принять меры, чтобы не допустить кровопролития. Родзянко обещал прислать в Царское Село членов Временного комитета для переговоров с гарнизоном. В этот день к Родзянко относились, как к единственному человеку, который может многое сделать.

Часов около 9 утра из Петрограда вернулась посланная туда депутация от частей охраны. Депутация была хорошо принята Гучковым. Гучков просил продолжать охрану порученных им лиц и имущества. Выдал на это удостоверения. «Мы умрем как один за царскую семью, — говорили вернувшиеся солдаты. — Мы не будем действовать против гарнизона, но и они не должны выступать против нас. Мы исполняем поручение Государственной думы». Такое разрешение вопроса внесло успокоение.

В 11 часов сообщили, что по приказанию полковника Энгельгардта прерывается телефонное и радиосообщение Царского Села со ставкой. Вскоре сообщили о приезде депутатов Временного комитета — Демидова и Степанова.

Они поехали с вокзала в ратушу, беседовали с офицерами, объехали все казармы и беседовали с солдатами. Их встречали восторженно, играли «Марсельезу», кричали ура. Подчинение Думе было заявлено и принято.

Генерал Гротен съездил к депутатам в ратушу. Просил их содействия, чтобы гарнизон не нападал, т.к. в противном случае охрана выполнит свой долг до конца и произойдет кровопролитие. Государыня умоляли не допустить этого. Депутаты отлично понимали всю деликатность и сложность вопроса и обещали содействие.

В 5 часов к государыне приехал великий князь Павел Александрович. Он был очень взволнован и, увидев выстроенные около дворца части, произнес совершенно бессмысленную речь, о которой спокойный и уравновешенный Бенкендорф выразился так: «Его слова произвели на нас всех удручающее впечатление».

Государыня встретила великого князя очень сурово и упрекала его за бездействие, за недостаточный надзор за запасными батальонами гвардии, которые произвели бунт. Он, старший из великих князей генерал-адъютантов в столице, ничем не проявил себя.

Вернувшись домой, великий князь приступил к составлению акта, который от имени императрицы и находящихся в столице членов династии давал заверение Государственной думе в том, что государь примет конституцию. В составлении акта принимал участие князь Путятин и управляющий канцелярией дворцового коменданта Бирюков. Акт был вручен графу Бенкендорфу для представления на подпись Ее Величеству.

Около полуночи стало известно, что на вокзал прибыл генерал-адъютант Иванов, и что эшелоны с его войсками где-то задержаны. Появилась надежда узнать что-либо о государе. Императрица просила генерала приехать во дворец.

Генерал Иванов, приехав на вокзал, принял кого-то из представителей города и гарнизона, а также представившегося ему прибывшего из Петрограда полковника Доманевского, назначенного к нему начальником штаба.

Доманевский доложил о том, что происходит в Петрограде, и сказал, что вооруженная борьба только осложнит положение.

На вокзале Иванову была вручена следующая телеграмма от начальника штаба Алексеева: «Частные сведения говорят о том, что 28 февраля в Петрограде наступило полное спокойствие. Войска, примкнув к Временному правительству в полном составе, приводятся в порядок. Временное правительство под председательством Родзянко, заседая в Государственной думе, пригласило командиров воинских частей для получения приказаний по поддержанию порядка. Воззвание к населению, выпущенное Временным правительством, говорит о незыблемости монархического начала в России, о необходимости новых оснований для выбора и назначения правительства. Все ждут с нетерпением приезда Его Величества, чтобы представить ему все изложенное. Если эти сведения верны, то меняется способ ваших действий. Переговоры приведут к умиротворению, чтобы избежать позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу, чтобы сохранить учреждения, заводы и начать на них работы. Воззвание нового министра путей сообщения Бубликова к железнодорожникам, полученное мной окольным путем, обращено к усиленной работе всех, чтобы наладить работу транспорта. Доложите Его Величеству обо всем, а также о том, что дело можно закончить мирным путем, который укрепит Россию. 28 февраля 1917 г.Алексеев».

По этой идиллической телеграмме было ясно, что ставка благожелательно настроена к революционному правительству и признает даже его министров. Иванов, поняв обстановку, решил опубликовать приказ о своем прибытии, сделать Царское Село местом своего штаба и призвать всех оставшихся еще верными государю офицеров и солдат собираться к нему, задержанные (по приказанию Бубликова, распоряжения которого так нравились генералу Алексееву) эшелоны привести в Царское Село пешим порядком.

С таким планом и заготовленным приказом Иванов приехал во дворец.

В ожидании приема Иванов посвятил в свой план генералов Гротена и Ресина и церемониймейстера Апраксина, графа Бенкендорфа. Он даже показал им проект приказа. Телеграмма Алексеева свите была известна, т.к. она передавалась Иванову через дворцовую телеграфную станцию. Иванов сообщил свите, что отдаст приказ после аудиенции у государыни.

Аудиенция у Ее Величества продолжалась с часу до двух с половиной ночи. Государыня была рада узнать новости об императоре. Она хотела передать через Иванова письмо государю. Хитрый старик отказался его взять, объяснив, что у него нет человека для передачи письма.

Выйдя от императрицы, Иванов сообщил свите, что никакого приказа он издавать не будет, собирать войска в Царском Селе также не будет — императрица против этого.

Распрощавшись, генерал уехал на вокзал. Там ему вручили телеграмму от государя следующего содержания: «Царское Село. Надеюсь, прибыли благополучно. Прошу до моего приезда и доклада мне никаких мер не принимать. Николай. 2 марта 1917 г. 0 часов 20 минут».

Эта высочайшая телеграмма разрешала все сомнения. Он поспешил вернуться к своему эшелону в Вырицу.

А в Петрограде боялись прибытия генерала Иванова, и Гучков метался по вокзалам, готовя оборону.

ГЛАВА XXXIX

Прямое, кратчайшее расстояние от Могилева до Царского Села по Московско-Виндаво-Рыбинской дороге — 759 верст. Но соглашением инспектора императорских поездов Ежова и дворцовым комендантом для государя был установлен такой маршрут Могилев— Орша—Вязьма—Лихославль—Тосно—Гатчина—Царское Село протяженностью около 950 верст, захватывавший пять различных дорог. Почему выбрали более длинный маршрут, когда, казалось бы, надо было спешить добраться до Царского Села, — неизвестно.

Императорский поезд «Литера А», в котором находился государь, вышел из Могилева в 5 часов утра 28 февраля. Государя сопровождали те же лица, которые с ним приехали, но комендантом поезда был помощник начальника дворцовой полиции Гомзин.

На час раньше шел императорский поезд «Литера Б», ничем по наружности не отличавшийся от «Литера А». В этом служебном поезде были все лица, приехавшие в ставку с государем несколько дней тому назад. Комендантом этого поезда был назначен подполковник Таль. Ввиду тревожного времени дворцовый комендант приказал усилить поездной караул от Железнодорожного полка на 10 человек, а на паровозе были помещены 3 низших чина того же полка. Казалось, что движению поездов ничто угрожать не может. Всюду охрана, а в ставке товарищ министра путей сообщения генерал Кисляков, пост которого был установлен на случай беспорядков.

28 февраля утром солнце весело смотрело в окна нарядного Царского поезда. Государь вышел к утреннему чаю. Собрались некоторые из лиц свиты. Государь, как всегда, был спокоен и приветлив, но бледен и утомлен. Некоторая утомленность и даже апатия замечались довольно часто за последние полгода у императора. Ее замечал и состоявший при ставке великий князь Сергей Михайлович и говорил об этом с беспокойством своему брату Александру Михайловичу.

Случалось так, по его словам, что, слушая интересный доклад, государь как-то особенно спокойно воспринимал его, как будто за всем тем, что он слышит, есть нечто, к чему он, государь, прислушивается. Люди, хорошо знавшие веру государя в волю Божью, в судьбу, которая предначертана каждому свыше, относились к этому недоумевая. В свите это заметили Федоров да Воейков.

Императорский поезд плавно подошел к станции. Отдавали честь железнодорожное начальство, жандармы, охрана. На одной из станций выстроился шедший на фронт эшелон. Государь подошел к окну. Раздалось оглушительное ура. Звуки «Боже, царя храни» понеслись от оркестра навстречу монарху и долго провожали затем удалявшийся царский поезд. После Орши государю вручили телеграмму от выборных членов Государственного совета, в которой было следующее: «Ваше Императорское Величество, мы, нижеподписавшиеся члены Государственного совета по выборам, в сознании грозной опасности, надвинувшейся на Родину, обращаемся к вам, чтобы выполнить долг совести перед вами и перед Россией. Вследствие полного расстройства транспорта и отсутствия подвоза необходимых материалов, остановились заводы и фабрики. Вынужденная безработица и крайнее обострение продовольственного кризиса, вызванного тем же расстройством транспорта, довели народные массы для отчаяния. Это чувство еще обострилось той ненавистью к правительству и теми тяжкими подозрениями против власти, которые глубоко запали в народную душу. Все это вылилось в народную смуту стихийной силы, а к этому движению присоединились теперь и войска. Правительство, никогда не пользовавшееся доверием России, окончательно дискредитировано и совершенно бессильно справиться с грозным положением. Государь, дальнейшее пребывание настоящего правительства у власти означает полное крушение законного порядка и влечет за собой неизбежное поражение на войне, гибель династии и величайшие бедствия для России. Мы считаем последним и единственным средством решительное изменение Вашим Императорским Величеством направления внутренней политики согласно неоднократно выраженным желаниям народного представительства, сословий и общественных организаций, немедленный созыв законодательных палат, отставку нынешнего Совета Министров и поручение лицу, заслуживающему всенародного доверия, представить Вам, государь, на утверждение список нового кабинета, способного управлять страной в полном согласии с народным представительством. Каждый час дорог. Дальнейшие отсрочки и колебания грозят неисчислимыми бедами. Верноподанные Вашего Императорского Величества члены Государственного совета барон Меллер-Закомельский, Гримм, Гучков, Юмашев, Савицкий, Вернадский, Крым, граф Толстой, Васильев, Глебов, Зубашев, Лаптев, Ольденбург, Дьяконов, Вайнштейн, князь Трубецкой, Шумахер, Стахович, Стахеев, Комсин, Шмурло, князь Друцкой-Соколинский, Марин».

Спокойный и серьезный тон телеграммы в это тревожное время, подписи солидных авторитетных людей, многих из которых государь хорошо знал, заставили царя задуматься над затронутым вопросом. Государь не мог не спросить себя: а правы ли все они, эти разные люди, в разных формах предлагающие одно и то же. Не ошибается ли он, государь с царицей, слушая Протопопова, Маклакова, Щегловитова? И государь задумался.

Попросивший разрешения войти дворцовый комендант застал Его Величество в раздумье с телеграммой в руках.

Воейков в Орше получил посланную ему вслед из Могилева телеграмму военного министра Беляева, которую он и явился доложить Его Величеству. Телеграмма, отправленная из Петрограда 28 февралявП часов32 минуты была следующая: «Положение по-прежнему тревожное. Мятежники овладели во всех частях города важнейшими учреждениями. Войска из-за утомления, а также под влиянием пропаганды, бросают оружие и переходят на сторону мятежников или становятся нейтральными. Сейчас даже трудно сказать, какое количество рот является действительно надежными. На улицах все время идет беспорядочная пальба, всякое движение прекращено, появляющихся офицеров и низших чинов разоружают. При таких условиях нормальное течение жизни государственных установлений и министерств прекратил ось. Министры Покровский и Войновский-Кригер вчера ночью выбрались из Мариинского дворца и сейчас находятся у себя. Скорейшее прибытие войск крайне желательно, так как до прибытия надежной вооруженной силы мятеж и беспорядки будут только увеличиваться. Великий князь Михаил Александрович выехал из дома военного министра в 3 часа ночи, не мог проехать на вокзал и вернулся в Зимний дворец. Беляев».

Генерал Воейков настаивал на вооруженном прекращении революции. Он верил в успех военного предприятия генерала Иванова.

Завтрак прошел, как обычно. О петроградских событиях не говорили. Из посторонних были приглашены Ежов и начальник Александровской железной дороги Чермай.

В 3 часа прибыли в Вязьму. Там государю была подана телеграмма военного министра Беляева следующего содержания: «Около 12 часов дня 28 февраля остатки верных частей в числе 4 рот, 2 батарей и пулеметной роты по требованию морского министра были выведены из Адмиралтейства, чтобы не подвергнуть разгрому здание. Перевод всех этих войск в другое место не был разумным ввиду неполной их надежности. Части распределены по казармам, причем, во избежание отнятия оружия по пути следования, ружья, пулеметы, а также замки орудий сданы морскому министерству. Беляев».

Государь послал царице ободряющую телеграмму такого содержания: «Выехали сегодня утром в 5. Мыслями всегда вместе. Дивная погода. Надеюсь, что вы чувствуете себя хорошо и спокойно. Много войск послано с фронта. Ники».

В свите уже царила большая тревога. Только Воейков старался казаться спокойным и даже веселым, что, однако, плохо удавалось. Все надеялись на действия генерала Иванова и его отряда.

В 6 часов царский поезд прибыл на станцию Ржев. Государь несколько минут гулял по платформе. В 8 часов сели обедать. О революции не говорили.

В 9 часов 27 минут царский поезд «Литера А» прибыл на станцию Лихославль, где поезда переходили на Николаевскую железную дорогу. Поезд был встречен начальником дороги инженером Керном и начальником жандармского полицейского управления генералом Фурсом с офицерами. Фуре доложил Воейкову, что происходило в Петрограде по 27-е число. Рассказал, что в самый момент отбытия с вокзала его поезда толпа захватила Николаевский вокзал и что там происходит сейчас, он не знает. Доложил о тревожных сведениях о занятии революционерами Тосно и о знаменитой телеграмме комиссара Бубликова. Позже Воейков писал: «В Лихославле мне удалось от жандармского начальства получить первые сведения обо всем творившемся в Петрограде».

Инспектор императорских поездов Ежов как техник понял, что переход железных дорог к руководству революционного правительства в лице комиссара Бубликова является уже реальной угрозой для императорских поездов. Он поделился своими соображениями с Воейковым.

Государь из Лихославля телеграфировал царице: «Рад что у вас все благополучно. Завтра утром надеюсь быть дома. Обнимаю тебя и детей. Храни вас Господь. Ники».

Царский поезд шел дальше. На столе служебного вагона лежала циркулярная телеграмма Бубликова. Вскоре вся свита уже знала о ее содержании, и все поняли ее революционное значение. На некоторых она произвела удручающее впечатление начальническим авторитетным тоном. Смена законного правительства революционным была налицо.

Между тем поезд «Литера Б» в 9 часов 45 минут прибыл в Вышний Волочек. Здесь коменданту поезда подполковнику Талю вручили циркулярную телеграмму революционного коменданта Николаевского вокзала в Петрограде поручика Грекова, который приказывал литерные поезда, идущие в Царское Село, направить на Николаевский вокзал.

Подполковник Таль собрал совещание высших чинов, ехавших в поезде. По результатам обмена мнений Таль написал донесение дворцовому коменданту: «По слухам получено распоряжение направлять литерные поезда из Тосно на Николаевский вокзал. Если действительно проезд на Гатчину будет закрыт, решили остановить поезд в Тосно. Прошу передать ваши распоряжения в Малую Вишеру».

Около 1 1 часов в Вышний Волочек прибыл царский поезд «Литера А». Дворцовый комендант получил донесение подполковника Таля, доложил о нем министру двора и государю и после доклада телеграфировал Талю: «Настоять на движении в Царское Село».

В 12 часов ночи царский поезд «Литера А» прибыл в Бологое. Здесь от разных чинов все узнали подробности Петроградских событий, о том, что там уже действует революционное правительство во главе с Родзянко, что станция Любань занята революционерами. Принесли и циркулярную телеграмму поручика Грекова. Свита возмутилась. Дерзость поручика, осмелившегося отдать приказ об изменении маршрута императорских поездов, красноречивее всего показывала, что происходит в Петрограде.

Между тем один из офицеров собственного Железнодорожного полка вручил лейб-хирургу Федорову письмо от генерала Дубенского, ехавшего в поезде «Литера Б». Генерал Дубенский писал: «Дорогой Сергей Петрович, дальше Тосно поезда не пойдут. По моему глубокому убеждению, Его Величеству из Бологого надо повернуть на Псков (320 верст) и там, опираясь на фронт генерал-адъютанта Рузского, начать действовать против Петрограда. Там, в Пскове, скорее можно отдать распоряжение о составе отряда для отправки в Петроград. Псков старый губернский город. Население его не взволновано. Оттуда можно лучше помочь царской семье. В Тосно Его Величество может подвергнуться опасности. Пишу Вам все это, считая невозможным скрыть, мне кажется, эту мысль, которая может помочь делу спасения государя, его семьи. Если мою мысль не одобрите — разорвите записку».

Федоров показал записку Воейкову, Нилову. На нее не было обращено должного внимания. Свита вообще не относилась к Дубенскому серьезно, а Воейков его не любил. Его считали просто литератором. К тому же коменданту поезда «Литера Б» уже была послана телеграмма Воейкова: «Настоять на движении в Царское Село», Царский поезд «Литера А» двинулся дальше. Но лица свиты не отдавали себе ясного отчета в том, что в действительности происходит в Петрограде, «Это все ничего, — говорил гофмаршал Долгоруков, — с этим справимся. Вот войдет Иванов в Петроград с двумя-тремя хорошими частями — и уже одно их появление приведет там все в порядок, — считал Мордвинов».

На подавление революции Ивановым надеялись и Федоров, и Воейков.

В 3 часа 45 минут ночи царский поезд «Литера А» подошел к станции Малая Вишера, находившейся в 154 верстах от Петрограда.

К удивлению тех немногих, кто в поезде не спал, оказалось, что на станции стоял шедший на час раньше поезд «Литера Б». Выяснилось, что, когда поезд «Литера Б» пришел на Малую Вишеру, коменданту поезда подполковнику Талю вручили телеграмму Воейкова: «Настоять на прибытии в Царское Село». Таль передал это приказание генералу Цабелю, командиру собственного Железнодорожного полка. Но в это же время к Цабелю явился офицер его полка Герлях и доложил, что станции Любань и Тосно заняты революционерами, что ему самому, бывшему в наряде в Любани, удалось уехать на дрезине, но что в Любани стоят взбунтовавшиеся войска с пулеметами. Путь императорским поездам загражден революционерами. Этот доклад заставил и Цабеля, и Таля признать положение опасным. Было решено дальше не двигаться, а ожидать прибытия царского поезда «Литера А».

Генерал Цабель распорядился занять чинами полка все сооружения станции, подполковник Таль с полковником Невдаховым были наготове ликвидировать всякое враждебное действие, но все служащие станции вели себя безупречно.

Таково было положение в Малой Вишере, когда подошел царский поезд «Литера А». Цабель, Таль, Дубенский, Штакельберг, Невдахов, Суслов, все одетые по-походному, поджидали его, направились к вагону свиты.

Подполковник Таль и генерал Цабель поднялись к Дворцовому коменданту. Он, как и вся свита, спал. Генерала разбудили и доложили о случившемся. Воейков быстро оделся. Состоялся обмен мнениями, — что делать. Кто-то высказал мысль вернуться в ставку, кто-то предлагал вернуться, но ехать в Псков. Все понимали, что продолжать путь в Тосно ни в коем случае нельзя. Кто-то сказал: «Вот если бы впереди нас шел поезд с эшелоном генерала Иванова!».

Воейков отправился с докладом к государю. Разбудили Его Величество. Государь принял генерала. Выслушав спокойно доклад и мнение Воейкова, государь приказал: повернуть обратно, а в Бологом свернуть на запад и идти на Псков, потому что там аппарат Юза, т.е. прямое сообщение с Петроградом.

Воейков передал повеление Его Величества. Ехавший в царском поезде помощник начальника Николаевской железной дороги Керн отдал соответствующие распоряжения, и царский поезд «Литера А» в 4 часа 50 минут утра 1 марта двинулся обратно в Бологое. За ним через несколько минут, вне правил, отправился и поезд «Литера Б».

В 9 часов утра! марта императорский поезд прибыл в Бологое. Здесь он едва не попал в руки революционного правительства, о чем никто не подозревал.

В Бологом, чтобы продолжать движение на Псков, поезд должен был перейти с Николаевской дороги на Виндаво-Рыбинскую и сменить паровозы. О прибытии государя со станции кто-то дал знать в Петроград в Министерство Бубликову. Бубликов сообщил Родзянко и запросил: как поступить с императорским поездом. Родзянко приказал: царский поезд задержать, государю передать телеграмму от Родзянко с просьбой дать ему аудиенцию, приготовить для его поездки в Бологое поезд.

Тел еграмма был а передана по проводу лично Ломоносовым, но ответа на нее не последовало. Начальник Виндаво-Рыбинской железной дороги Правосудович сообщил Ломоносову по телефону, что из императорского поезда из Бологого поступило требование дать назначение поезду из Бологого на Псков. Ломоносов ответил: «Ни в коем случае». «Слушаю. Будет исполнено», — рапортовал Правосудович.

Но не прошло и десяти минут, как Ломоносову передали сообщение из Бологого, что поезд «Литера А» без назначения с паровозом Николаевской дороги отправился на Псков.

Взбешенные Бубликов и Ломоносов стали принимать меры, чтобы преградить путь на Виндавской дороге и помешать движению императорских поездов на Псков, но выполнить это им не удалось.

Около 3 часов дня оба поезда благополучно прибыли на станцию Дно. На станции Дно был полный порядок. Жандармы произвели несколько предварительных арестов. Телеграфист представил повторную телеграмму для императора от Родзянко с просьбой аудиенции. Государь приказал ответить, что он ждет Родзянко на станции Дно, затем долго гулял по платформе. С изумлением все узнали, что только утром станцию со своим эшелоном проехал генерал Иванов, который уже должен был быть в Царском Селе. Удивились такому медленному продвижению. Узнали и о том, что при нахождении генерала Иванова на станции прошло несколько поездов из Петрограда, переполненных пьяными солдатами. Многие из них своевольничали, говорили дерзости. Несколько десятков солдат были генералом арестованы. Многих солдат обыскали и нашли у них большое количество офицерских шашек и разных офицерских вещей, очевидно, награбленных в Петрограде. Генерал Иванов по-стариковски, патриархально бранил задержанных солдат, ставил их на колени, приказывал просить прощения, а арестованных увез со своим поездом. Все это, по рассказам очевидцев, носило довольно странный характер и производило впечатление чего-то несерьезного, бутафорского.

Свита была в большой тревоге. Все, за исключением Воейкова, считали, что надо идти на уступки, надо дать ответственное министерство. Воейков твердо стоял за вооруженное подавление революции.

Между тем о Родзянко не было никаких сведений. Запросили Петроград — Бубликова, и тот ответил, что поезд для Родзянко готов, но когда он выедет, неизвестно. Воейков доложил государю, и Его Величество приказал поездом продолжать путь в Псков, Родзянко сообщить, что государь будет ждать его в Пскове.

После такого решения государя на Псков первым был пропущен поезд «Литера Б». Когда этот поезд проходил мимо царского «Литера А», Воейков смеясь крикнул Дубенскому: «Надеюсь, вы довольны, едем в Псков». По шутливому, веселому тону генерала Воейкова в служебном поезде решили, что, очевидно, дворцовый комендант имеет веские на то основания. Все приободрились. Дубенский был горд. Все поняли в словах Воейкова намек на письмо Дубенского Федорову.

Вскоре в Псков направился и императорский поезд. Государь вызвал к себе в купе Воейкова и долго говорил с ним. По словам Воейкова, Его Величество решил дать ответственное министерство. Государь поручил Воейкову по приезде в Псков выехать навстречу Родзянко и поговорить с ним до приема его государем.

В 7 часов 5 минут вечера поезд подошел к станции Псков. Было совсем темно. На платформе пусто. Никакой встречи. Через несколько минут появился генерал Рузский, не посчитавший нужным встретить императора, как это обычно делалось при объездах государя по фронту. Дерзость Рузского была замечена. Ничего доброго она не предвещала.

Рузский шел, не торопясь, опустив голову. За ним шли генералы Данилов и Савич. Генералу Воейкову передали телеграмму от Родзянко о том, что по изменившимся обстоятельствам он приехать не может, что и было доложено Его Величеству.

Генерала Рузского пригласили к государю. Генералы Данилов и Савич вошли в вагон свиты. Их засыпали вопросами. Данилов отвечал, что проехать в Царское Село едва ли удастся. По дороге неспокойно. В Луге — восстание. В Петрограде — революция. Все настроены против государя. Он был мрачен и неразговорчив. Савич поддакивал начальнику штаба.

ГЛАВА XL

Два дня спокойных размышлений о происходивших событиях в купе и полном одиночестве привели государя к мысли о необходимости изменения курса политики. Поколебленным в своих упорных политических взглядах приехал государь в Псков.

В Пскове на решения и действия государя оказали влияние Алексеев и Рузский. Родзянко напористо, с революционным увлечением воздействовал на генералов, а те, в свою очередь, обуреваемые честолюбием, возомнив себя людьми, понимающими дела государственного управления, поддавшись революционному психозу, влияли на государя.

Так осуществлялся давно задуманный план добиться реформы и отречения государя. План, к которому различные лица и группировки шли различными путями. План, который, как говорилось выше, был известен генералам Алексееву, Брусилову, Рузскому и великому князю Николаю Николаевичу. Заговорщицкий план, о котором названные лица, вопреки присяге, не только не предупредили императора, генерал-адъютантами которого они состояли и вензеля которого носили на своих погонах, но в осуществлении которого они приняли активное участие в самый критический, решительный момент.

Выше уже говорилось, как действовал Алексеев 27 февраля, распоряжаясь относительно отправки войск для подавления восстания в Петрограде. В тот день Алексеев послал главнокомандующим телеграмму о принятии мер, чтобы наладить во что бы то ни стало работу железных дорог.

28 февраля Алексеев по приказу государя распорядился о высылке в Петроград по одной пешей и одной конной батарее с фронтов Рузского и Эверта. Телеграфировал генералу Мрозовскому об объявлении в Москве в случае надобности осадного положения. Телеграфировал о высылке в Петроград по батальону крепостной артиллерии из Выборга и Кронштадта. Телеграфировал Беляеву, чтобы все министры исполняли приказания генерала Иванова.

Алексеев послал также всем главнокомандующим ориентировочную телеграмму о происходящих в Петрограде событиях и о принятых против них мерах, которую закончил так: «На всех нас лег священный долг перед государем и Родиной сохранить верность долгу и присяге в войсках действующих армий, обеспечить железнодорожное движение и доставку продовольственных припасов».

Алексеев сообщил Брусилову о высочайшем приказе назначить в распоряжение генерала Иванова: лейб-гвардейский Преображенский, 3-й стрелковый и императорской фамилии 4-й стрелковый полки. Уже от себя генерал распорядился прибавить к ним одну батарею и приготовить для отправки в Петроград одну из гвардейских кавалерийских дивизий.

Понимая, какое значение имеет для восстания обладание железными дорогами, Алексеев запросил Беляева о судьбе министра путей сообщения Войновского-Кригера. Беляев ответил, что ни Войновский-Кригер, ни его министерство не могут нормально выполнять свои функции, поэтому управление сетью железных дорог должно без промедления перейти к товарищу министра.

По получении этого ответа Алексеев отдал приказание, что он принимает на себя, через товарища министра путей сообщения, т.е. через генерала Кислякова, управление всеми железными дорогами.

Этим мудрым решением, если бы оно было проведено в жизнь, был бы нанесен весомый удар по революции. Мы видели, как в это самое время революционный комиссар Бубликов стремился захватить Министерство путей сообщения и овладеть железными дорогами.

К несчастью, генерал Кисяяков был одним из изменников в ставке. Он стоял на стороне революции. Еще не так давно он старался склонить на сторону заговора одного из видных чинов Министерства путей сообщения.

Получив приказание, генерал Кисляков пошел с личным докладом к Алексееву и убедил Алексеева отменить сделанное распоряжение. Через несколько часов железные дороги были уже во власти революционного правительства. То, что не сделал генерал Алексеев, отлично выполнил, но только для революции инженер Бубликов. Такова была предательская роль генерала Кислякова и первый известный нам акт содействия революции со стороны генерала Алексеева.

В 7 часов вечера Алексеев вновь сообщал Рузскому и Эверту о том, какие войска им надлежит направить в Петроград, если того потребуют обстоятельства.

Как видно, до вечера 28-го числа высшее командование ставки вполне разделяло взгляды государя о том, что восстание надо подавить, и принимало все необходимые меры. В течение всего дня в ставку поступали телеграммы из разных официальных источников из Петрограда, и сомнений в том, что именно там происходит, не было. В Могилеве даже говорили, что государь был убит в пути.

Поздно вечером 28 февраля к генералу Алексееву начали поступать сведения по прямому проводу из Петрограда непосредственно от Родзянко. Родзянко освещал происходящие в Петрограде события по-своему, ведь он уже революционер и возглавляет революционное правительство. Родзянко говорил, что в Петрограде все настроены лично против государя, что для спасения положения вообще, для спасения династии и монархии необходимо отречение государя в пользу наследника, что прибытие войск для подавления движения пользы не принесет и приведет лишь к кровопролитию и увеличению анархии.

Все, что говорил Родзянко, — логическое продолжение его телеграмм в ставку государю. Тон Родзянко был убедительным. Переговоры Родзянко с Алексеевым склонили Алексеева на сторону революции. Он высказал принципиальное согласие на отречение государя в пользу наследника. «Генерал Алексеев примкнул к этому мнению», — так сообщал на следующий день Родзянко членам Временного комитета.

В ночь на 1 марта Алексеев полностью меняет свое отношение к происходящей революции: он начинает помогать ей, выполнять то, о чем просили его приезжавшие к нему в Севастополь общественные деятели-заговорщики.

В 1 час 1 5 минут ночи на 1 марта Алексеев послал вдогонку генералу Иванову основанную на лживой информации телеграмму, о которой уже говорилось в 38 главе.

Копия этой телеграммы с часу до трех с половиной часов ночи рассылалась всем главнокомандующим. Ложь передавалась главнокомандующим, за нее агитировали. Те, кто знаком с воинской дисциплиной, могут представить, какое впечатление должна была произвести на главнокомандующих эта телеграмма начальника штаба Верховного главнокомандующего. Телеграмму революционного комиссара Бубликова по железным дорогам ставка приняла спокойно, и генерал-квартирмейстер Лукомский говорил, что она не страшна, так как призывает к порядку. Самого же Бубликова ставка называла министром, чего тот не удостаивался даже от сотоварищей по революции.

К телеграммам Родзянко о захвате власти генералы ставки относились спокойно. С главой революционного правительства Алексеев дружески беседовал по прямому проводу.

1 марта генералом Алексеевым с ближайшими помощниками была составлена телеграмма государю с ходатайством о даровании ответственного министерства и об издании об этом акта, который успокоил бы население, но они не знали, куда послать ее. Ставка, обладая всей полнотой власти, даже не знала, где находится государь. И это в то время, когда революционная власть в лице энергичных инженеров Бубликова и Ломоносова, уже овладела движением императорских поездов. Таков был результат предательства генерала Кислякова и уступчивости Алексеева.

В 11 часов утра телеграфная связь ставки с Царским Селом была прервана, прервано и радиосообщение по распоряжению полковника Энгельгардта. Все телеграммы из ставки для Царского Села и Петрограда приказано было направлять в Государственную думу по прямому проводу, где был установлен аппарат Юза.

Около часа в управлении железных дорог у генерала Тихменева, в переговорах со Псковом узнали, наконец, что литерные поезда, повернув обратно, идут к Пскову.

В 4 часа 5 минут дня помощник Алексеева, генерал Клембовский, получил телеграмму из Пскова от генерала Данилова о том, что ввиду ожидающегося через два часа проследования через Псков поезда «Литера А», генерал Рузский просит ориентировать его срочно, откуда у Алексеева сведения, названные в присланной телеграмме. Понимая всю лживость успокоительной телеграммы, Рузский, не любивший Алексеева, не постеснялся дать понять ставке его недоверие к сообщенным сведениям.

Узнав теперь, где находится государь, Алексеев начал влиять непосредственно на государя в направлении, выгодном для революции. Алексеев и Лукомский были теперь главными пособниками революции.

В 3 часа 58 минут дня от генерала Алексеева была принята в Пскове телеграмма для государя. Сообщив в ней донесение генерала Мрозовского о начавшихся в Москве беспорядках и забастовках, Алексеев докладывал: «Беспорядки в Москве, без всякого сомнения, перекинутся в другие большие центры России, и будет окончательно расстроена и без того неудовлетворительная работа железных дорог. А так как армия почти ничего не имеет в своих базисных магазинах и живет только подвозом, то нарушение правильной работы тыла будет для армии гибельно, в ней начнется голод и возможны беспорядки. Революция в России, а она неминуема, если начнутся беспорядки в тылу, ознаменует собой позорное окончание войны со всеми тяжелыми для России последствиями. Армия слишком тесно связана с жизнью тыла, и с уверенностью можно сказать, что волнения в тылу вызовут такие же же волнения в армии. Требовать от армии, чтобы она спокойно сражалась, когда в тылу идет революция, невозможно. Нынешний молодой состав армии и офицерский состав, среди которого громадный процент призванных из запаса и произведенных в офицеры из высших учебных заведений, не дает никаких оснований считать, что армия не будет реагировать на то, что будет происходить в России. Мой верноподданнический долг и долг присяги обязывает меня все это доложить Вашему Императорскому Величеству. Пока не поздно, необходимо принять меры к успокоению населения и восстановить нормальную жизнь в стране. Подавление беспорядков силой при нынешних условиях опасно и приведет Россию и армию к гибели. Пока Государственная дума старается водворить возможный порядок, но если от Вашего Императорского Величества не последует акта, способствующего общему успокоению, власть завтра же перейдет в руки крайних элементов и Россия переживет все ужасы революции. Умоляю Ваше Величество ради спасения России и династии поставить во главе правительства лицо, которому бы верила Россия, и поручить ему образовать кабинет. В настоящее время это единственное спасение. Медлить невозможно и необходимо это провести безотлагательно.

Докладывающие Вашему Величеству противное бессознательно и преступно ведут Россию к гибели и позору и создают опасность для династии Вашего Императорского Величества. Генерал-адъютант Алексеев».

Из ставки просили доложить Рузскому, будет ли возможно послать офицера Генерального штаба, который мог бы доставить эту депешу.

В 5 часов 40 минут генерал Клембовский передал по проводу генерал-квартирмейстеру Болдыреву следующее: «Начальник штаба Верховного главнокомандующего и великий князь Сергей Михайлович просят главнокомандующего всеподданнейше доложить Его Величеству о безусловной необходимости принятия тех мер, которые указаны в телеграмме генерала Алексеева, т.к. им это представляется единственным выходом из создавшегося положения. Так как главнокомандующий, по-видимому, придерживается тех же взглядов, что и начальник штаба Верховного главнокомандующего, то исполнение просьбы их не представит затруднений для него и, может быть, закончится успешно. Великий князь Сергей Михайлович со своей стороны полагает, что наиболее подходящим лицом был бы Родзянко, пользующийся доверием. Передайте, пожалуйста, все это на вокзал главнокомандующему, по возможности безотлагательно до прихода поезда».

В ставке у высшего командования была паника. Ставка, не сумевшая поставить, хотя бы удовлетворительно, дело внутренней разведки и информации, продолжала пребывать в полном незнании и непонимании того, что происходит в Петрограде. Мы уже видели, что ее несколько дней обманывал Беляев. Теперь ее обманывал Родзянко. Ставка не имела никакого понятия, что представлял собой в это время Родзянко, и верила в его искренность и деловитость, в чем Алексеев потом раскается (и засвидетельствует это) на следующий день после отречения.

В 4 часа 59 минут из ставки сообщили для доклада государю, что в Кронштадте беспорядки, а Москва охвачена восстанием и войска переходят на сторону мятежников, что начальник Балтийского флота адмирал Непенин признал Временный комитет.

В 5 часов 53 минуты из ставки была передана для государя телеграмма адмирала Русина о том, что в Кронштадте анархия, славный командир порта убит, офицеры арестованы. Русин передавал телеграмму Непенина, в которой последний докладывал государю о своем искреннем убеждении в необходимости пойти навстречу Государственной думе, без чего немыслимо сохранить в дальнейшем не только боевую готовность, но и повиновение частей.

Таковы были доклады и сведения, сообщенные из ставки в Псков генералу Рузскому, перед приездом туда императора.

Генерал-адъютант Рузский считался либералом. Он был любимцем оппозиции и ее печати, которой он был обязан своей славой в Галиции, оспариваемой многими военными. К государю как монарху Рузский относился критически, к государю как Верховному главнокомандующему — еще более критически. Последнее во многом объяснялось его неприязнью к генералу Алексееву. Назначение Алексеева начальником штаба Верховного главнокомандующего до самой смерти обидело Рузского.

Либералы-заговорщики, мечтавшие о дворцовом перевороте, старались обеспечить себе свободу действий, опираясь на генерала Рузского, которому до начала февраля подчинялись все войска Петрограда. Приезд Рузского зимой в Петроград был умно использован теми, кому это было нужно.

На фронт к Рузскому ездил великий авантюрист Гучков и имел с ним важные переговоры. Ездили к Рузскому и те представители думских и общественных кругов, которые навещали Алексеева в Севастополе и интересовались его мнением по поводу готовившегося переворота. Алексеев рассказывал позже генералу Деникину, что он просил «во имя сохранения армии не предпринимать этого шага» и представители обещали. Но, по словам Алексеева, те же представители затем посетили Брусилова и Рузского и, получив противоположный ответ, изменили свое первоначальное решение; и подготовка переворота продолжалась.

О таком настроении Рузского знал Протопопов. Царица Александра Федоровна к концу 1916 года уже не доверяла Рузскому, была уверена, что он предаст, хотя раньше перед вторым назначением его на Северный фронт за Рузского «усердно молился» Распутин.

Это недоверие к Рузскому и было главной причиной отстранения его от командования Петроградом и назначения туда Хабалова. Мера, обидевшая Рузского и настроившая его еще больше против Их Величеств, из-за которой он окончательно возненавидел Протопопова.

В штабе Рузского более чем где-либо видно было двоякое настроение штабных офицеров и генералов того времени.

Одни, большей частью чины Генерального штаба, были настроены либерально. Они симпатизировали Государственной думе, считали необходимым введение конституции. В их глазах государь был лишь полковником, не окончившим Академию Генерального штаба и потому непригодным быть Верховным главнокомандующим. Этот пост должен был занимать кто-нибудь из генералов. По их мнению, это было необходимым условием для успешного окончания войны, хотя они отлично знали, что всеми операциями руководит, конечно, Алексеев и что государь является лишь формальным главнокомандующим, помогает Алексееву и способствует успеху дела своим царским авторитетом.

Другая часть штабного офицерства и генералитета была предана государю беззаветно, без критики и рассуждений. Однако в порядке службы перед революцией все офицеры и генералы были верны императору по долгу присяги, исключая самого генерала Рузского. Рузский, узнав о готовившемся государственном перевороте с отречением государя еще до начала беспорядков, не предупредил об этом государя, хотя мог бы это сделать непосредственно, как генерал-адъютант Его Величества и главнокомандующий. Не предупредил таким же преступным образом, как не предупредили государя его генерал-адъютанты Алексеев, Брусилов, Эверт.

Помимо традиционной солдатской честности, чем гордились наши отцы, деды и прадеды, эти генерал-адъютанты не чувствовали, не сознавали, к чему их обязывает это особенное звание по отношению к монарху.

Начавшаяся революция вскрыла настоящую сущность генерала Рузского. Получив 27 февраля телеграмму от Родзянко с просьбой поддержать перед государем ходатайство о формировании нового правительства, Рузский в тот же день послал государю депешу, в которой высказывал соображения, приведенные в главе Зб, и говорил: «Позволяю себе думать, что при существующих условиях меры репрессий могут скорее обострить положение, чем дать необходимое удовлетворение».

С тех пор Рузский еще больше утвердился в мысли о необходимости идти на уступки. Исполняя в точности все полученные из ставки приказания по отправке войск в Петроград, Рузский был против подавления революции вооруженной силой. Такого же мнения придерживался и его начальник штаба генерал Юрий Данилов. Оба генерала, рискуя на фронтах тысячами жизней честных воинов (а ставка с генералом Даниловым погубила в свое время из-за оплошности целый корпус Самсонова), по какому-то странному умозаключению не хотели применять оружие против банд разнузданных бунтовщиков и щадили их.

Получив все указанные выше документы и сведения, Рузский решил доказать Его Величеству необходимость дарования ответственного министерства. Таким было настроение Рузского, когда в 7 часов 10 минут он входил в салон императора. Государь в черкеске, с кинжалом и с Георгием на груди, как всегда, встретил его спокойно и приветливо.

Выслушав краткий доклад о положении на фронте, Его Величество спокойно рассказал, как его поезд задержали в Малой Вишере, как решили повернуть и проехать в Царское Село через Псков. Сообщил, что вызвал для переговоров Родзянко. Рузский просил разрешения сделать доклад о петроградских событиях согласно полученным документам, и государь назначил ему аудиенцию на 9 часов вечера.

Получив приглашение к высочайшему столу, Рузский в ожидании обеда прошел в одно из купе свиты. В изнеможении он сел на мягкий диван. Свита забросала генерала вопросами. Рузский раздраженно отвечал, говорил, что теперь уже трудно что-либо сделать. Генерал с досадой и горечью говорил о потерянном времени, о Распутине, о Протопопове, о том, что посланные в Петроград войска надо отозвать. На повторные тревожные вопросы Рузский ответил, что, может быть, придется «сдаться на милость победителей».

Эти слова очень сильно воздействовали на присутствующих. Сразу установилось враждебное отношение к Рузскому. Все решили, что Рузский уже на стороне революционеров. Пригласили обедать. К обеду были приглашены губернатор, генералы Данилов, Савич и Ежов. Обед прошел тягостно для всех и казался бесконечным. Государь спокойно разговаривал с сидевшими рядом с ним Рузским и Фредериксом.

После обеда император пошел в свой вагон и принял губернатора Кокшарова. Государь был мил, спокоен, ни одним словом не обмолвился о текущих событиях и лишь расспросы о губернаторском доме были такими подробными, что губернатор даже подумал, не предполагает ли государь приехать жить из Могилева в Псков.

Генерал Рузский после обеда, явившись с докладом, оставался в одном из купе с некоторыми лицами свиты и с Воейковым. Взбесила ли Рузского неуместная напускная веселость, которой Воейков старался скрыть свое волнение, и его шутки при развешивании каких-то картинок у себя в купе, как говорил позже Рузский, или он был раздражен тем, что ему приходится долго ждать приема, но только Рузский позволил себе довольно резко обратиться к Воейкову с упреками: «Вот что вы наделали, вся ваша распутинская клика, до чего теперь довели Россию».

Не быв никогда поклонником Распутина и зная хорошо, как в свое время он, Рузский, обращался с телеграммами к молитвам Старца, Воейков, как воспитанный человек, и младший по чину военный, отвечал корректно и сдержанно, но сцена произошла неприятная. Рузский еще более разнервничался. Его пригласили к государю.

До его прихода Его Величеству уже была доложена Фредериксом телеграмма, полученная им от генерал-адъютанта Брусилова, который просил доложить государю его прошение признать свершившийся факт, мирно и быстро закончить страшное положение дел». Что считал он свершившимся фактом — сказать трудно.

Рузский вошел к государю. Его Величество предложил ему сесть. Начался доклад. Встретились два противника: государь, деликатный, спокойный, редкого самообладания человек, но усталый и поколебленный в своих политических взглядах, и генерал Рузский, нервно расстроенный, таящий обиду на монарха, охваченный революционным психозом и дерзающий спорить с монархом о чуждых его пониманию и знанию делах государственного управления. Спорить смело, дерзко и порой даже со свойственной некоторым военным солдатской грубостью.

Доложив государю все полученные телеграммы, Рузский стал доказывать необходимость дарования ответственного министерства. Император возражал, доказывая, что он из-за клятвы перед Богом не может предоставить управление страной случайным людям, которые сегодня могут навредить России, как правительство, а завтра отойдут от власти, как ни в чем ни бывало. Рузский горячился, доказывая необходимость реформы.

Разговор был прерван срочным вызовом Рузкого к приехавшему из города начальнику штаба генералу Данилову, который привез полученную для государя в 10 часов 20 минут телеграмму от генерала Алексеева следующего содержания: «Его Императорскому Величеству. Ежеминутно растущая опасность распространения анархии по всей стране, дальнейшего разложения армии и невозможность продолжения войны при создавшейся обстановке настоятельно требуют немедленного издания высочайшего акта, который мог бы еще успокоить умы, что возможно только путем призвания ответственного министерства и поручения составления его председателю Государственной думы. Поступающие сведения дают основание надеяться на то, что думские деятели, руководимые Родзянко, еще могут остановить всеобщий беспорядок и что работа с ними может наладиться. Но потеря времени уменьшает последние шансы на сохранение и восстановление порядка и способствует захвату власти крайними левыми элементами. Ввиду этого усердно умоляю Ваше Императорское Величество решиться на немедленное опубликование из ставки нижеследующего манифеста: «Объявляем всем нашим верным подданным. Грозный и жестокий враг собирает последние силы для борьбы с нашей Родиной. Близок решительный час. Судьба России, честь нашей геройской армии, благополучие народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Стремясь сильнее сплотить все народные силы для скорейшего достижения победы, я признал необходимым призвать ответственное перед представителями народа министерство, возложив образование его из лиц, пользующихся доверием всей России, на председателя Государственной думы Родзянко.

Надеюсь, что все верные сыны России, тесно объединившись вокруг престола и народного представительства, дружно помогут нашей доблестной армии завершить ее великий подвиг.

Во имя нашей Родины, призываю всех русских людей к исполнению своего святого долга перед ней, чтобы вновь доказать, что Россия столь же несокрушима, как и всегда, и что никакие козни врагов не одолеют ее.

Да поможет вам Господь Бог. Генерал-адъютант Алексеев».

Взяв телеграмму и поручив Данилову вызвать к прямому проводу Родзянко, Рузский вернулся к государю. Государь стал читать присланное. Манифест был красив, прост и понятен. Государь стал склоняться к уступке. Затем он прервал доклад, сказав, что составит телеграмму Родзянко и через несколько минут пригласил Рузского.

Рузский направился в купе Фредерикса. Вскоре государь пригласил Воейкова и передал ему телеграмму для отправки Родзянко. Выйдя с телеграммой и увидев генерала Данилова в соседнем купе, Воейков обратился к нему с просьбой дать ему возможность поговорить с Родзянко. В это время вышел Рузский и резко заявил Воейкову, что не допустит его говорить с Родзянко, что здесь, в Пскове, все переговоры должны вестись через него как через генерал-адъютанта. На этот громкий разговор вышел из купе Фредерике. Узнав, в чем дело, он взял телеграмму и пошел с Воейковым к государю. Фредерике доложил Его Величеству о случившемся инциденте. Государь печально улыбнулся, махнул рукой и приказал отдать телеграмму Рузскому.

Когда Фредерике передал телеграмму Рузскому с просьбой переслать ее Родзянко, Рузский прочел ее и сказал, что в ней не сказано об ответственном министерстве перед Думой. Граф Фредерике вновь пошел к государю, и телеграмма была исправлена по желанию Рузского.

В 12 часов 5 минут ночи Рузский вновь вошел к государю. Теперь доклад касался подавления восстания вооруженной силой. Рузский сумел убедить государя приостановить репрессивные меры против революции, прежде всего, приостановить действия генерала Иванова. Согласившись и на это, государь в первом часу ночи послал Иванову в Царское Село телеграмму, приведенную в главе 38. Рузский поспешил отдать распоряжение о возвращении на фронт его войск и телеграфировал Алексееву об отзыве войск, посланных с Западного фронта.

Так благодаря докладу генерала Рузского был ликвидирован вопрос о вооруженном подавлении революции.

Во втором часу ночи на 2 марта Рузский вышел от государя. Генерал был взволнован. Он поехал с Даниловым в штаб, где предстоял разговор с Родзянко.

Государь долго не ложился спать. Было около пяти часов утра, когда Его Величество дал для отправки генералу Алексееву в ставку следующую телеграмму: «Можно объявить представленный манифест, пометив его Псковом. Николай».

В тот вечер государь был побежден. Рузский сломил измученного морально государя, не находившего в те дни никакой серьезной поддержки. Государь сдал морально. Он уступил силе, напористости, грубости, дошедшей до топания ногами и до стучания рукой по столу.

Об этой грубости государь с горечью говорил позже своей августейшей матушке и не мог забыть ее даже в Тобольске. (Об этом случае вдовствующая императрица Мария Федоровна рассказывала графине Воронцовой-Дашковой, графу Гендрикову, князю Долгорукову, графу Шереметеву.)

Уступив Рузскому и Алексееву, государь словно признавал свою ошибку в прошлом и тем самым уронил в их глазах свой авторитет правителя и самодержца. Почва для дальнейшего воздействия на государя была подготовлена.

ГЛАВА XLI

В то самое время, как в Пскове генерал Рузский добивался у государя дарования ответственного министерства, в Петрограде на совещании Временного комитета с представителями исполкома решалась судьба и государя, и династии, и монархии как формы правления России. Революция быстро делала свои завоевания. Совещание началось в 12 часов ночи под председательством Родзянко. От Временного комитета присутствовали Милюков, Шульгин, Львов, Некрасов, Чхеидзе, Годнев, Керенский, Шидловский и еще кто-то.

От исполкома явились Соколов, Стеклов-Нахамкес и Суханов-Гиммер, не считая Чхеидзе и Керенского. Начался бой представителей либеральной бружуазии с такими же от революционной демократии. Первые, напуганные революцией, думали о России и о том, как вывести революцию в желаемое ими русло. Вторые, воодушевленные революцией, думали только о ней, о ее углублении. Керенский по существу склонялся к первым, по форме больше принадлежал ко вторым и метался между двух огней, стараясь примирить обе стороны.

Родзянко, Милюков и другие члены Временного комитета критиковали депутатов исполкома за демагогию и убеждали их спасти офицеров от начавшихся преследований, самосудов и убийств. Для исполкома офицеры были врагами революции. Шел долгий бесполезный спор. Уступив, наконец, буржуазии, решив опубликовать в защиту офицерства прокламацию, исполком поручил ее составление Соколову. Прокламация получилась погромной. Опять начался спор, и вопрос уладился лишь тогда, когда за офицеров вступился Керенский и убедил своих сотоварищей уступить.

После этого начали обсуждать вопрос о составе правительства и, наконец, перешли к вопросу о монархии.

Представители исполкома требовали, чтобы намеченное Временное правительство не принимало никаких шагов, предрешающих будущую форму правления для России. Против этого выступил Милюков, который отстаивал установление конституционной монархии при малолетнем царе Алексее Николаевиче при регенте великом князе Михаиле Александровиче.

Милюкова поддерживали другие депутаты. Против выступали Соколов, Чхеидзе, Суханов-Гиммер, Нахамкес. Все указывали на якобы существующую ненависть к монархии среди народа, на ненависть к государю и династии. Депутаты спорили, но единый фронт от буржуазии был неожиданно нарушен Львовым, правым, который вдруг ополчился против монархии и назвал себя стороником республиканцев.

В этих горячих спорах представители исполкома не скрывали, что общественность Петрограда и солдаты на их стороне, что у них сила, у них большинство, а потому их требования должны быть исполнены, так как все равно они их достигнут. Спор продолжался, но вопрос о монархии или республике в будущем так и остался нерешенным, но отречение императора Николая II было бесповоротно санкционировано обеими сторонами. О нем даже не спорили.

В самый разгар спора председателю Родзянко доложили, что его просят в Главный штаб к прямому проводу для разговора с генералом Рузским. Разнервничавшийся Родзянко заявил, что он без охраны исполкома не поедет, что исполком хозяин положения. «Что же, у вас сила и власть, — возбужденно говорил Родзянко, — вы можете меня арестовать, вы, может быть, всех нас скоро арестуете, мы знаем».

Председателя старались успокоить, но охрану от исполкома Соколов ему все-таки дал. Родзянко, которого в ставке считали всесильным и чуть ли не диктатором, поехал в Главный штаб с охраной исполкома.

Было 3 часа 20 минут ночи 2 марта, когда начался исторический разговор Родзянко с Рузским, разговор, оказавший решающее влияние на вопрос об отречении императора Николая II.

В аппаратной комнате штаба Северного фронта в Пскове, в мягком кресле сидел уставший, изнервничавшийся за ночь генерал Рузский. Он излагал свои мысли находившемуся у аппарата генералу Данилову, а тот уже формулировал их и диктовал для передачи по аппарату.

«Петроград. Доложите генералу Рузскому, что подходит к аппарату председатель Государственной думы Родзянко».

«Псков. У аппарата генерал-адъютант Рузский».

Рузский: «Здравствуйте Михаил Владимирович. Сегодня около семи часов вечера в Псков прибыл император. Его Величество при встрече сказал мне, что ожидает вашего приезда. К сожалению, затем выяснилось, что ваш приезд не состоится, чем я был глубоко опечален. Прошу разрешения говорить с вами с полной откровенностью, этого требует серьезность переживаемого времени. Прежде всего я просил бы вас осведомить меня об истинной причине отмены вашей поездки в Псков. Знание этой причины необходимо для нашей дальнейшей беседы».

Родзянко: «Здравствуйте, Николай Владимирович. Очень сожалею, что не могу приехать. С откровенностью скажу, что есть две причины моего неприезда: во-первых, эшелоны, высланные вами в Петроград, взбунтовались, вышли в Луге из вагонов, объявили себя присоединившимися к Государственной думе и решили отнимать оружие и никого не пропускать, даже литерные поезда. Мной немедленно были приняты меры, чтобы путь для поезда Его Величества был свободен. Не знаю, удастся ли это. Вторая причина — полученные мной сведения о том, что мой приезд может повлечь за собой нежелательные последствия: при моем отсутствии продолжатся народные волнения, так как до сих пор верят только мне и исполняют только мои приказы».

Рузский: «Из бесед, которые Его Величество вел сегодня со мной, выяснилось, что император хотел предложить вам составить министерство, ответственное перед Его Величеством, но затем, идя навстречу общему желанию законодательных учреждений и народа, отпуская меня, Его Величество выразил окончательное решение и уполномочил меня довести до вашего сведения об этом — дать ответственное перед законодательными палатами министерство с поручением вам образовать кабинет. Если желание Его Величества найдет в вас отклик, то уже составлен манифест, который я мог бы сейчас же передать вам.

Манифест этот мог бы быть объявлен сегодня, 2 марта, с пометкой «Псков». Не откажите в ваших соображениях по всему вышеизложенному».

Родзянко: «Я прошу вас проект манифеста, если возможно, передать сейчас же. Очевидно, Его Величество и вы не отдаете себе отчета в том, что здесь происходит. Произошла одна из страшнейших революций, сломить которую будет не так-то легко. В течение двух с половиной лет я постоянно при каждом моем всеподданнейшем докладе предупреждал императора о надвигающейся угрозе, если не будут немедленно сделаны уступки, которые могли бы удовлетворить страну.

Я должен вам сообщить, что в самом начале революционного движения власти в лице министров стушевались и не приняли решительно никаких мер предупредительного характера. Почти сразу началось братание войск с народными толпами, войска не стреляли, а ходили по улицам и им толпа кричали ура. Перерыв в работе законодательных учреждений обострил ситуацию, и мало-помалу наступила такая анархия, что Государственной думе вообще, а мне в частности оставалось только попытаться взять движение в свои руки и стать во главе для того, чтобы избежать полной анархии, которая грозила гибелью государства.

К сожалению, мне это не удалось, народные страсти так разгорелись, что сдержать их вряд ли будет возможно, войска окончательно деморализованы. Не только не подчиняются, но убивают своих офицеров. Ненависть к императрице дошла до крайних пределов. Я вынужден был всех министров во избежание кровопролития, кроме военного и морского, заключить в Петропавловскую крепость. Очень опасаюсь, что такая же участь постигнет и меня, так как агитация направлена на все, что ограничивает требования. Считаю нужным сказать, что того, что предлагается вами, уже недостаточно и вопрос династии поставлен ребром. Сомневаюсь, чтобы возможно было с этим справиться».

Рузский: «Ваши сообщения, Михаил Владимирович, описывают обстановку в другом виде, чем она известна здесь, на фронте. Если беспорядки не будут пресечены, нашей Родине грозит анархия надолго, и это прежде всего отразится на исходе войны. Учитывая, сколько человек погибло на войне, нельзя теперь останавливаться на полпути и необходимо довести войну до победного конца. Надо найти средство для установления мира в стране. До передачи вами манифеста не можете ли мне сказать, в каком виде намечается разрешение вопроса династии?»

Родзянко: «С болью в сердце буду теперь отвечать. Николай Владимирович, еще раз повторяю, ненависть к династии дошла до крайних пределов, но весь народ, с кем бы я ни говорил, выходя к толпам, войскам, решил твердо довести войну до победного конца и в руки немцам не сдаваться. К Государственной думе примкнул весь Петроградский и Царскосельский гарнизоны, то же самое происходит во всех городах. Нигде нет разногласия, везде войска переходят на сторону Думы и народа, и грозное требование отречения в пользу сына при регентстве Михаила Александровича становится определенным требованием. Повторяю, со страшной болью сообщаю я вам об этом, но делать нечего. В то время как народ в лице доблестной нашей армии проливал свою кровь и нес неисчислимые жертвы, правительство издевалось над нами: вспомните освобождение Сухомлинова, Распутина и всю его клику, вспомните Маклакова, Штюрмера, Протопопова, все пресечения желания народа помогать по мере сил войне, назначение Голицына, расстройство работы транспорта, денежного обращения и непринятие никаких мер к улучшению условий жизни. Постоянные аресты, розыски не существующих тогда еще революционеров. Нежелательное изменение состава законодательной палаты. Вот те причины, которые привели к этому печальному исходу.

Тяжкий ответ перед Богом взяла на себя императрица, отвращая Его Величество от народа.

Отправка им генерала Иванова с Георгиевским батальоном только подлила масла в огонь и привела к междоусобному сражению, так как сдержать войска, не подчиняющиеся своим офицерам и начальникам, решительно было невозможно. Кровью обливается сердце при виде того, что происходит. Прекратите отправлять войска, так как они действовать против народа не будут. Остановите ненужные жертвы».

Рузский: «Михаил Владимирович, предполагавшийся приезд ваш предвещал возможность соглашения и быстрого установления порядка в стране. Ваши указания на ошибки, конечно, верны, но ведь это ошибки прошлого, которые в будущем не могут повториться при предлагаемом способе разрешения тяжелого кризиса. Подумайте, Михаил Владимирович, о будущем. Необходимо найти такой выход, который бы дал немедленное удовлетворение. Войска на фронте с томительной тревогой и тоской оглядываются на то, что происходит в тылу, а начальники лишены авторитетного слова сделать надлежащее распоряжение.

Переживаемый кризис надо ликвидировать скорее, чтобы армия могла смотреть только вперед, в сторону неприятеля. Войска в направлении к Петрограду были направлены с фронтов по общей директиве из ставки, но теперь этот вопрос ликвидируется. Иванову несколько часов тому назад император дал указания не предпринимать ничего до личной встречи.

Эта телеграмма была послана через Петроград и остается только пожелать, чтобы она поскорее дошла до генерала Иванова. Государь приказал вернуть назад на фронт все войска, которые были в пути. Вы видите, что со стороны Его Величества принимаются все возможные меры, и было бы хорошо, если бы решение государя нашло отклик в сердцах тех, кто может остановить волнения».

Сообщив затем проект манифеста, генерал продолжал.

Рузский: «Если будет необходимо внести какие-нибудь частичные поправки, сообщите мне об этом, равно как и об общей схеме манифеста.

В заключение скажу вам, Михаил Владимирович, я сегодня сделал все, что подсказывало мне сердце и что я мог, для того, чтобы найти выход в деле обеспечения спокойствия теперь и в будущем, а также для того, чтобы армия могла спокойно действовать. Это необходимо сделать в кратчайший срок. Приближается весна, и нам нужно сосредоточить все наши усилия на подготовке к активным военным действиям и на согласовании их с действиями наших союзников. Мы обязаны думать также о них. Каждый день и каждый час сейчас крайне дороги».

Родзянко: «Вы, Николай Владимирович, истерзали вконец мое и так измученное сердце. По этому позднему часу, в который мы ведем разговор, вы можете себе представить, какая на мне лежит огромная работа, но, повторяю вам, я сам вишу на волоске и власть уходит из моих рук. Анархия достигла таких размеров, что я вынужден сегодня ночью назначить Временное правительство.

К сожалению, манифест опоздал. Его надо было издать после моей первой телеграммы немедленно, о чем я настоятельно просил государя. Время упущено, и возврата нет. Повторяю вам еще раз, народные волнения переполнены ненавистью и негодованием.

Наша славная армия не будет ни в чем нуждаться. Так считают все партии. И железнодорожное сообщение не будет затруднено. Надеемся также, что после воззвания Временного правительства крестьяне и все жители повезут на станции снаряды и другие предметы снаряжения. Запасы весьма многочисленны, об этом всегда заботились общественные организации и особое совещание. Молю Бога, чтоб он дал сил удержаться хотя бы в теперешнем положении, но боюсь, как бы не было еще хуже. Больше ничего не могу вам сказать. Помогай вам Бог, нашему славному вождю, в борьбе против немцев. Об этом же в обращении, посланном армии от комитета Государственной думы, говорится определенно в виде пожелания успехов и побед. Желаю вам спокойной ночи, если только вообще в эти времена кто-либо может спокойно спать. Глубоко уважающий вас Родзянко».

Рузский: «Михаил Владимирович, еще несколько слов. Дай, конечно, Бог, чтобы ваши мысли в отношении армии оправдались, но имейте в виду, что всякий насильственный переворот не может пройти бесследно. Если анархия, о которой вы говорите, перекинется в армию, и начальники потеряют авторитет власти, подумайте, что будет с нашей Родиной. В сущности, конечно, цель одна — ответственное министерство перед народом, и это единственный путь для установления нового порядка управления государством. Дай вам Бог здоровья и сил для вашей ответственной работы. Глубоко уважающий вас Рузский».

Родзянко: «Николай Владимирович, не забудьте, что переворот может быть добровольным и вполне безболезненным для всех, и тогда все кончится за несколько дней. Одно могу сказать: ни кровопролитий, ни ненужных жертв не будет, я этого не допущу. Желаю вам всего наилучшего».

Рузский: «Дай Бог, чтобы все было так, как вы говорите. Последнее слово. Скажите ваше мнение, нужно ли выпускать манифест?»

Родзянко: «Я, право, не знаю, как вам ответить. Все зависит от обстоятельств, которые меняются со стремительной быстротой».

Рузский: «Я получил указание передать в ставку о его напечатании. Я так и сделаю, а потом будь что будет. О нашем разговоре доложу, если вы против этого ничего не имеете».

Родзянко: «Ничего против этого я не имею и даже прошу об этом».

Рузский: «До свидания, да поможет вам Бог».

Разговор окончился в 5 часов утра 2 марта.

По содержанию разговора с генерал-квартирмейстером Болдыревым было составлено сообщение для генерала Алексеева. Генерал Данилов откорректировал его, а генерал Рузский внимательно просмотрел весь текст и вычеркнул (по словам Болдырева) подробности по вопросу династии, сказав: «Подумают еще, что я был посредником в этом вопросе». Генерал Рузский отправился спать.

В 5 часов 48 минут утра это сообщение было послано в Могилев генералу Алексееву за подписью генерала Данилова.

В конце телеграммы было сказано: «Так как об изложенном разговоре главнокомандующий Северным фронтом может доложить государю только в 10 часов, то он полагает, что будет лучше не выпускать манифест до дополнительных указаний Его Величества».

Выполнив работу, генерал Данилов также ушел отдохнуть до утра. Однако и он, и генерал Рузский были разбужены генералом Болдыревым, который пришел узнать, можно ли пропустить напечатанные в газете «Псковская жизнь» различные сообщения от нового правительства.

Обсудив вопрос, генерал Рузский разрешил их напечатание, но явочным порядком от редакции. Так обстоятельства требовали уступок революции, хотя на станции находился император.

Немного спустя по фронту было отдано распоряжение о том, что генерал Рузский разрешает распространение заявлений Временного комитета, касающихся мероприятий по успокоению населения и по доставке продовольствия.

В то время как в Пскове осведомляли ставку о разговоре Рузского с Родзянко, сам Родзянко сообщал об этом Временному комитету Государственной думы. В комнате присутствовало при этом, по словам Шульгина, человек восемь, считая его и Милюкова. Родзянко прочел ленты разговора, а также телеграмму от генерала Алексеева, который считал необходимым отречение государя.

Присутствовавшие также считали, что отречение необходимо. В это время приехал Гучков, который как председатель военной комиссии все время объезжал полки и вокзалы и принимал меры по обороне Петрограда. Гучков был особенно возбужден и взволнован, так как его автомобиль только что был обстрелян солдатами и ехавший с ним князь Вяземский был убит. Гучков говорил, что положение ухудшается с каждым часом, анархия растет. С минуты на минуту можно ожидать резни всех офицеров, надо что-то делать. Причем сделать что-то, что сразу изменило бы все положение и спасло бы и офицерство, и династию, и монархию. Необходимо отречение государя.

Надо дать России нового монарха, с которым бы примирился народ. Гучков, давно мечтавший об отречении государя, предлагал собравшимся послать его к государю с требованием отречения в пользу наследника. Он заявил, что если комитет не решится на этот шаг, то он, Гучков, все равно выполнит его на свой риск и страх. Присутствующие решили, что Гучков поедет как уполномоченный от Временного комитета Думы. Гучков просил послать с ним еще кого-нибудь. Вызвался ехать монархист Шульгин. Никто не протестовал. Позже Шульгин писал: «Мы обменялись еще несколькими словами. Я постарался еще кое-что уточнить. Комитет Государственной думы признал единственным выходом из данного положения отречение императора, поручил нам двоим доложить об этом Его Величеству и, в случае его согласия, привести текст отречения в Петроград. Отречение должно было произойти в пользу наследника Цесаревича Алексея Николаевича. Мы должны были ехать в полной тайне.

В 6 часу утра Гучков и Шульгин покинули Таврический дворец и затем сумели уехать в Псков.

В Псков в их лице ехали не избранные делегаты от Государственной думы, как думали многие, а два добровольца-политикана, на поездку которых согласились семь-восемь усталых, растерянных членов Временного комитета Государственной думы во главе с Родзянко и Милюковым.

ГЛАВА XLII

С утра 2 марта в Царскосельском дворце была большая тревога. Из города шли слухи, что готовится нападение на дворец. На павильоне ночью взбунтовалась рота Железнодорожного полка, охранявшая павильон и пути к нему. Были убиты два офицера, рота ушла в Петроград. Из Петрограда сообщили, что толпа разгромила и подожгла дом министра двора графа Фредерикса, считая что он немец. Толпой руководил красавец артист, любимец провинциальных сцен Мамонт-Дальский. Он вдруг стал анархистом и возглавил одну из банд. Дальский не стеснялся хвастаться, какие вещи он отобрал для себя из квартиры Фредерикса, что среди них громадное чучело медведя, стоявшее при входе. Больную графиню едва спасли и увезли в один из госпиталей.

В 11 часов утра генерал Гротен в присутствии графа Бенкендорфа вручил императрице пакет от великого князя Павла Александровича. Граф прочитал документ Ее Величеству. Это был манифест с обещанием конституции после окончания войны. Императрица выслушала, ничего не ответила и спрятала его.

В тот же день в письме государю она написала следующее: «Павел, получивший от меня выговор за то, что ничего не делал с гвардией, старается теперь работать изо всех сил и собирается спасти всех нас благородным и безумным способом: он составил нелепый манифест относительно конституции после войны и т.д.».

Великий князь, несмотря на отказ императрицы подписать манифест, сам подписал его, собрал под ним подписи нескольких членов династии и отправил в Государственную думу. Там документ был принят Милюковым. Он прочитал его, сказал что-то и спрятал в карман. Великий князь не ограничился этим. Услышав о проекте отречения государя, князь послал великому князю Кириллу Владимировичу следующее письмо: «Ты знаешь, что я через Н.П. все время в контакте с Государственной думой. Вчера вечером мне ужасно не понравилось новое намерение назначить Мишу регентом. Может быть, это только сплетни, но мы должны быть начеку и всеми способами сохранить Ники престол. Если Ники подпишет манифест о конституции, то ведь этим исчерпываются все требования народа и Временного правительства. Переговори с Родзянко и покажи ему это письмо. Крепко тебя и Дюкки обнимаю. Твой дядя Павел».

Великий князь Кирилл Владимирович ответил следующим письмом: «Дорогой дядя Павел, относительно вопроса, который тебя беспокоит, до меня дошли одни лишь слухи. Я совершенно с тобой согласен, но Миша, несмотря на мои настойчивые просьбы работать вместе с нашим семейством, прячется и общается только с Родзянко. Я был все эти тяжелые дни один только ради того, чтобы нести всю ответственность перед Ники и Родиной, спасая положение, признавая новое правительство. Обнимаю. Кирилл. 2 марта 1917 г.».

Поведение в те дни великого князя Кирилла Владимировича, в частности, его желание, чтобы роты Гвардейского экипажа покинули Царское Село и ушли в Петроград, находили во дворце неодобрение. И вдруг всех удивило сообщение, что и последние две роты экипажа (1-я и 3-я) ушли в Петроград. Одна из Александровки, другая — с павильона. Но все 17 офицеров батальона (за исключением молодого Кузьмина) во главе с командиром батальона Мясоедовым-Ивановым явились во дворец в распоряжение Ее Величества. Во дворец также было принесено и сдано знамя экипажа, при котором находился мичман Черемшанский.

Вечером императрица вышла к офицерам, поблагодарила их за преданность и верную службу и высказала пожелание, чтобы офицеры вернулись в Петроград в свою часть.

Офицеры исполнили желание Ее Величества и в следующие дни подверглись преследованиям, а некоторые и арестам.

Поздно вечером императрица написала два одинаковых письма государю и вручила их молодым офицерам Соловьеву и Грамотину, пообещавшим доставить их Его Величеству.

Императрица писала: «Все отвратительно, события развиваются с колоссальной быстротой. Но я твердо верю и ничто не изменит этой веры — все будет хорошо. Ясно, что они хотят не допустить тебя увидеться со мной прежде чем ты подпишешь какую-нибудь бумагу, конституцию или еще какой-то документ».

О членах царской семьи и о служащих царица писала: «Борис уехал в ставку. Георгий — в Гатчине, не дает о себе знать и не приезжает. Кирилл, Ксения, Миша не могут выбраться из города. Твое маленькое семейство достойно своего отца. Я постепенно рассказываю о положении старшим и Корове. Наследнику я сказала лишь половину. Все в отчаянии, что ты не едешь. Лили — ангел, неразлучна, все время со мной. Мария тоже со мной. Гротен — само совершенство. Ресин спокоен. Старая чета Бенкендорф ночует в доме, а Апраксин пробирается сюда в штатском. Я пользовалась услугами Линевича, но теперь боюсь, что и его задержали в городе. Никто из наших не может приехать. Все мы бодры, не подавлены обстоятельствами, только переживаем за тебя и испытываем невыразимое унижение за тебя, святой страдалец. Да поможет тебе всемогущий Бог».

Царица просила государя носить крест Распутина, «если даже и не удобно, ради моего спокойствия». То было ее последнее письмо.

А в Царском был грабеж. Громили винные магазины. Разнузданные банды солдат бродили по городу. Между городом и дворцом была установлена нейтральная полоса, и банды, и толпа за нее не переступали.

Во дворец дошел слух о возможном отречении. Ему не хотели верить.

В тот день, 2 марта, Таврический дворец был полон народу. С утра на стенах и заборах появился Приказ № 1. Солдаты были в восторге. Офицеры в панике. Во дворе против главного входа нельзя протолкаться — сплошная стена солдат. В кабинетах говорили о новых намеченных министрах. Портфель министра юстиции в угоду рабочим был отдан Керенскому, хотя раньше была кандидатура Маклакова. Керенский, несмотря на решение исполкома не входить в правительство, принял портфель, и, когда объявил об этом в Совете рабочих и солдатских депутатов, гром аплодисментов одобрил его назначение. Этому назначению многие, далеко не революционеры, искренне радовались, так как популярность Керенского среди народа была велика и он один умел влиять на толпу. Керенский дал обещание добиться амнистии сосланным большевикам, и толпа неистовствовала от восторга.

После 3 часов в Екатерининском зале выступал Милюков, министр иностранных дел. Он расхваливал военного министра Гучкова и министра финансов Терещенко. На задававшиеся из толпы вопросы о государе, о династии Милюков заявил: «Старый деспот, доведший страну до полной разрухи, сам откажется от престола или будет низложен. Власть перейдет к регенту великому князю Михаилу Александровичу. Наследником будет Алексей».

Толпа отвечала протестами и криками «Долой, республика, республика!». Члены исполкома агитировали против династии, уверяя солдат, что, каким бы ни был государь, всегда будут преследовать революцию. Манифестация против монархии со стороны рабочих и солдат была внушительней. Ее активно поддержал исполком перед новыми министрами. Милюкову пришлось заявить толпе, что мнение о будущем монархе и регенте является его личным мнением. Так либералы уже сдавали свои позиции революционной демократии.

А между тем днем появились афиши с телеграммой великого князя Николая Николаевича, в которой он просил государя об отречении. Солдаты неистовствовали от восторга: «Микола, Миколай Миколаевич за нас, ура, ура! Долой!». После 4 часов среди министров уже говорили, что государь отрекся в Пскове. Кто-то пустил утку, что и в Германии революция. То было напечатано в московском «Русском слове». Сам председатель Совета рабочих и солдатских депутатов Чхеидзе, по словам Суханова, «потрясая какими-то скомканными листами бумаги, выкатив глаза, подпрыгивал на столе на пол-аршина и что было сил кричал ура».

Еще с большим усердием производились аресты. В б часов вечера по личному приказанию Керенского (уже министра юстиции) был арестован генерал Спиридович. За ним приехал офицер Михайловского артиллерийского училища с конвоем, и генерала доставили сначала в Таврический дворец, откуда по приказанию Некрасова отвезли в Петропавловскую крепость. Этим арестом закончилась официальная служба генерала царю и Родине. Он был уволен в отставку и содержался под стражей до 2 октября 1917 г.

Между тем в ставке Верховного главнокомандующего в Могилеве с утра 2 марта велась лихорадочная работа по свержению государя с престола. Уже более суток генерал Алексеев ратовал за отречение государя, что ободряло Родзянко. Рано утром 2 марта генерал Алексеев, ознакомившись с телеграммой генерала Рузского о его разговоре с Родзянко, принял уже открыто сторону тех, кто добивался отречения императора. С этого момента генерал Алексеев официально принял ряд мер, чтобы склонить государя к передаче престола наследнику цесаревичу.

Около 9 часов утра по приказанию генерала Алексеева генерал-квартирмейстер Лукомский вызвал к аппарату генерала Данилова и передал ему следующее: «Здравствуй Юрий Никифорович. У аппарата Лукомский. Генерал Алексеев просит сейчас же доложить главнокомандующему Северным фронтом, что необходимо разбудить государя и сейчас же доложить ему о разговоре генерала Рузского с Родзянко. Переживаем слишком серьезный момент, когда решается вопрос о свержении государя с престола. Уже более суток генерал Алексеев убедительно просит это сделать, так как теперь важна каждая минута и всякий этикет должен быть отброшен. Генерал Алексеев просит по выяснении вопроса немедленно сообщить, чтобы официально со стороны военных властей сделать необходимое сообщение в армии, так как неизвестность хуже всего и грозит тому, что начнется анархия в армии. Это официально.

А теперь я прошу тебя доложить от меня генералу Рузскому, что, по моему глубокому убеждению, выбора нет и отречение должно состояться. Надо помнить, что вся царская семья находится в руках мятежных войск, так как по полученным сведениям дворец в Царском Селе занят войсками, об этом вчера уже сообщал вам генерал Клембовский. Если не согласиться, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать царским детям, а затем начнется междоусобная война и Россия погибнет под натиском Германии, погибнет вся династия. Мне больно это говорить, но другого выхода нет. Я буду ждать твоего ответа. Лукомский».

В приведенных словах сведения о занятии дворца войсками были совершенно не верными. Ставка или продолжала получать лживые сведения, или запугивала Псков, чтобы подтолкнуть государя к отречению.

Генерал Данилов, прочтя сообщение Лукомского, спокойно ответил, что через час генерал Рузский будет с докладом у государя и потому будить генерала раньше времени он не считает нужным. Он сообщил, как трудно было Рузскому убедить государя дать ответственное министерство, и выразил убеждение, что едва ли возможно будет получить от государя определенное решение.

Данилов закончил свое сообщение такими словами: «Много убедительных доводов привел генерал Рузский в разговоре с Родзянко в пользу оставления во главе государя с ответственным министерством перед народом, но, видимо, время упущено, и едва ли можно рассчитывать на это. Вот пока все, что я могу сказать. Повторяю, от доклада генерала Рузского я не жду определенных решений».

Лукомский ответил: «Дай Бог, чтобы генералу Рузскому удалось убедить государя. В его руках теперь судьба России и царской семьи».

Разговор окончился. Лукомский доложил запись разговора Алексееву. Было ясно, что надеяться на успех убеждения государя только силой одного Рузского не приходится. Алексеев решил воздействовать на Его Величество через всех главнокомандующих, включая великого князя Николая Николаевича, для этого нужно было предварительно уговорить их на это. Было это личной инициативой самого Алексеева или инициативой кого-либо из его помощников — неизвестно. Позже Алексеев говорил Лукомскому, что это была инициатива Рузского, но данный факт не подтверждается никакими документами. Во всяком случае, Алексеев приказал Лукомскому, и для главнокомандующих была составлена циркулярная телеграмма следующего содержания: «Его Величество находится в Пскове, где он выразил свое согласие объявить манифест, пойти навстречу народному желанию — учредить ответственное перед палатами министерство, поручив председателю Государственной думы образовать кабинет. После того как это решение стало известно самому председателю Государственной думы, в разговоре по телефону в 2 с половиной часа 2 марта сказал, что такой манифест должен был появиться 27 февраля, в настоящее же время он является запоздалым: сейчас уже произошла революция, сдерживать народные волнения трудно, войска деморализованы. Председателю думы хотя пока и верят, но он опасается, что сдержать толпу будет невозможно, что теперь вопрос династии поставлен ребром и войну можно продолжать до победоносного конца лишь при исполнении предъявляемых требований по отречению от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича».

Далее в телеграмме следовало уже личное мнение генерала Алексеева.

«Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что существование армий и работа железных дорог находятся фактически в руках петроградского Временного правительства. Необходимо спасти действующую армию от развала, продолжать до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость России и судьбу династии. Это нужно поставить на первый план хотя бы ценой дорогих уступок. Если вы разделяете это мнение, то не благоволите ли телеграфировать свою просьбу Его Величеству через главнокомандующего Северным фронтом, известив начальника штаба Верховного главнокомандующего.

Повторяю, что каждая потерянная минута может стать роковой для существования России и что между высшими начальниками действующей армии нужно установить единство мыслей и целей и спасти армии от возможных случаев измены долгу.

Армии должны всеми силами бороться с внешним врагом, а решения относительно внутренних дел должны избавить от искушения принять участие в перевороте, который более безболезненно совершится при решении сверху. 2 марта 1917 г. 10 часов 15 минут. Алексеев».

Такова была телеграмма генерала Алексеева, которая, по выражению генерала Лукомского, «подсказывала главнокомандующим ответ, который начальник штаба желал, чтобы они сообщили государю».

Это не совсем так. Телеграмма не только «подсказывала» ответ, она убеждала главнокомандующих добиться отречения государя.

В 10 часов 15 минут утра 2 марта началась передача этой телеграммы одновременно по прямым проводам главнокомандующим Брусилову, Эверту и Сахарову. Началась официально преступная агитация за отречение царствующего императора.

Главнокомандующему Южным фронтом Брусилову телеграмму передавал сам генерал Алексеев.

Передав всю телеграмму, Алексеев прибавил: «По-видимому, из Пскова посланы были распоряжения генералу Иванову возвратиться как ему самому, так и вернуть все войска, направленные из армии в Царское Село. Сейчас мне сообщили, что генерал Иванов через полчаса вернется в Могилев, чему, однако, я не вполне доверяю. Алексеев. 2 марта, 11 часов».

Брусилов ответил: «Колебаться нельзя. Время не терпит. Совершенно с вами согласен. Немедленно телеграфирую через главнокомандующего Северным фронтом телеграмму с просьбой императору. Совершенно разделяю все ваши взгляды. Тут двух мнений быть не может».

Алексеев продолжал: «Будем действовать сообща. Только так можно пережить с армией ту болезнь, которой страдает Россия. До свидания. Всего хорошего».

Брусилов ответил: «Очевидно, между нами должна быть полная солидарность. Я считаю вас по закону Верховным главнокомандующим, пока не будет другого распоряжения. Да поможет вам Господь».

Главнокомандующему Западным фронтом Эверту телеграмму передавал по проводу помощник начальника штаба генерал Клембовский.

Они начали разговор в 10 часов 15 минут и закончили в 11 часов.

Клембовский, передав текст телеграммы, прибавил: «Вот и все. Если хотите задать вопрос, я в вашем распоряжении».

Эверт: «Этот вопрос может быть разрешен безболезненно для армии, если только он будет решен сверху В противном случае, несомненно, могут быть и желающие извлечь из этого выгоду. Есть ли время сговориться с командующими армиями? Запрошены ли остальные главнокомандующие?»

Клембовский: «Всем главнокомандующим сообщено одно и то же. Время не терпит, дорога каждая минута, иного исхода нет. Государь колеблется. Единогласные мнения главнокомандующих могут побудить его принять решение, единственно возможное для спасения России и династии. При задержке в решении вопроса Родзянко не ручается за сохранение спокойствия, причем все может кончиться гибельной анархией. Надо иметь в виду, что Царскосельский дворец и августейшая семья охраняются восставшими войсками».

Эверт: «Больше ничего не имею».

Клембовский: «Имею честь кланяться».

Главнокомандующему Румынским фронтом Сахарову телеграмму передавал генерал-квартирмейстер Лукомский.

Лукомский, подойдя к аппарату в 10 часов 15 минут, начал: «Попросите к аппарату главнокомандующего. У аппарата генерал-квартирмейстер. Для передачи очень срочной и важной депеши и для личных объяснений, если таковые потребуются. Вопрос срочный. Поэтому прошу помощника главнокомандующего подойти к аппарату поскорее».

Дежурный: «Сию секунду доложу».

Лукомский: «У аппарата генерал-лейтенант Лукомский. Честь имею кланяться, ваше высокопревосходительство. Генерал Алексеев поручил мне передать вам нижеследующую телеграмму. — И Лукомский передал полностью телеграмму, после чего спросил: — Нет ли каких-либо вопросов?»

Сахаров: «У аппарата генерал Сахаров. Здравствуйте, Александр Сергеевич. Скажите пожалуйста, то, что вы сказали, это мнение Михаила Васильевича?»

Лукомский: «Да, мнение Михаила Васильевича начинается после слов Михаила Александровича со слова «обстановка».

Сахаров: «А от других главнокомандующих есть ответ или нет?»

Лукомский: «Эта телеграмма одновременно передается всем главнокомандующим. Генерал Алексеев говорит с генералом Брусиловым, генерал Клембовский говорит с генералом Эвертом, мне поручено передать вам и в Тифлис».

Сахаров: «По-видимому, как это ни печально, но придется согласиться с этим единственным выходом. Телеграмму составлю, но хотелось бы ее отправить после получения от вас окончательного решения, основанного на мнении всех остальных. Было бы крайне желательно и необходимо узнать ответ с Кавказа».

Лукомский: «Должен доложить, что генерал-адъютант Рузский, по-видимому, с этим согласен. Генерал Клембовский сейчас мне передает, что генерал Эверт, тоже согласен. Лучше всего приготовьте ваш ответ как Алексееву, так и телеграмму государю, а я вам сейчас же доложу, как только будет получен ответ с Кавказа, после чего вы и пошлете свои телеграммы».

Сахаров: «Отлично. Так и сделаю. До свидания, Александр Сергеевич».

Лукомский: «До свидания, ваше высокопревосходительство».

Разговор окончен 2 марта в 1 1 часов 7 минут.

В то же время, в 10 часов 50 минут, телеграмма была отправлена в Тифлис генералу Янушкевичу для великого князя Николая Николаевича, а также передана и генералу Рузскому.

Ставка очень торопилась и нервничала в деле отречения императора. В 12 часов 14 минут генералу Янушкевичу за подписью Лукомского была послана такая телеграмма: «Генерал Алексеев вследствие срочности дела просит сообщить ответ великого князя». На что Янушкевич немедленно телеграфировал: «Скоро по окончании редактирования ответ будет сообщен. Составляется в соответствии с пожеланиями генерала Алексеева. Янушкевич».

Известие о проекте отречения государя было встречено с большой радостью в Тифлисе, в семье великого князя. Ответ же генерала Янушкевича удовлетворил генерала Алексеева. По его приказанию об этом важном ответе генерал Клембовский в 1 3 часов 39 минут сообщил генералу Сахарову и попросил сообщить его решение, причем добавил, что Брусилов и Эверт уже прислали свои ответы.

Уговаривая зависимых от ставки главнокомандующих воздействовать на государя с целью добиться добровольного отречения, генерал Алексеев пытался привлечь к этому воздействию и начальника Морского штаба при ставке адмирала Русина, непоколебимого в верности и честности человека, которого очень ценил и уважал государь.

Не будучи подчиненным Алексееву, Русин держал себя в ставке достойно и независимо.

Утром адмирал Русин был приглашен к генералу Алексееву. Алексеев рассказал, что государь задержан в пути, находится в Пскове и ему из Петрограда предъявлены требования.

«Чего же требуют? Ответственного министерства?» — спросил адмирал. «Нет. Требуют отречения», — ответил Алексеев. «Какой ужас, какое несчастье», — воскликнул Русин.

Алексеев спокойно и невозмутимо молчал. Разговор оборвался. Собеседники поняли друг друга. Русин встал, попрощался и вышел из кабинета, даже не спросив для чего, собственно, его приглашал Алексеев.

Так рассказывал об этом факте сам адмирал Русин.

Пришел, наконец, и долгожданный ответ от великого князя Николая Николаевича. Стали редактировать общую телеграмму от генерала Алексеева императору, которая была передана в Псков в 14 часов 30 минут дня.

Перед отправкой телеграммы под ней предложили подписаться и адмиралу Русину, от чего адмирал с негодованием отказался, считая обращение с подобной просьбой изменой государю.

ГЛАВА XLIII

Ночь с 1 на 2 марта государь провел почти без сна. Лишь в б часу Его Величество написал телеграмму царице, затем долго молился, перецеловал образки, целовал фотографию наследника. Государь был очень одинок. В самые трудные, трагические дни его жизни около него не было ни одного близкого человека. Свита — это не близкие. Правда, среди нее были друзья детства: Нарышкин и Долгорукий, но с ними государь не говорил о делах. Хороший и честный граф Фредерике был необычайно преданным и любил императора, но он был стар и порой впадал в детство. Нилов очень изменился, он не любил Ее Величество. Только с Воейковым можно было говорить о делах, но близости душевной к нему не было.

Единственный близкий друг —царица —далеко. Уже три дня, как от нее не было никаких вестей. Что с ней, с детьми?

За утренним чаем в столовой сидело несколько младших лиц свиты. Вполголоса говорили о том, что происходит. Никто не знал ничего определенного. Говорили о том, когда же тронется поезд к Царскому Селу. Всех интриговал разговор Рузского с Родзянко.

Вышел император. Его Величество был бледен. Видимо, устал. Как всегда, спокоен и приветлив. Выпив чаю и выкурив папироску, государь сказал, что ожидает генерала Рузского с докладом, и удалился.

В 10 часов появился генерал Рузский и был принят государем. Сильно волнуясь, но стараясь казаться спокойным, генерал доложил, что говорил с Родзянко и, стиснув зубы, как рассказывал позже, положил перед Его Величеством ленту разговора, наклеенную на нескольких листах. Ленту, поражающую своей откровенностью. Государь медленно внимательно прочел все листы. Затем встал и подошел в раздумье к окну. Встал и Рузский. Постояв с минуту, государь вернулся к столу, сел и предложил генералу присесть. Государь стал спокойно говорить об отречении.

Он говорил, что рожден для несчастья, что приносит несчастье России, что уже вчера понял, что манифест о даровании ответственного министерства не поможет. «Если надо, чтобы я ушел в сторону для блага России, я готов, — сказал государь, — но я опасаюсь, что народ этого не поймет. Мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день священного коронования. Меня обвинят казаки, что я бросил фронт».

Государь начал узнавать подробности разговора с Родзянко, стал как бы вслух обдумывать решение. Рузский высказал предположение, что, может быть, манифест, и поможет. Предлагал подождать мнения Алексеева, но предупредил, какой разговор вел Лукомский. В это время Рузскому подали циркулярную телеграмму Алексеева. Он прочел ее вслух.

«Что же вы думаете, Николай Владимирович?» — спросил государь.

«Вопрос так важен и так ужасен, что я прошу разрешения Вашего Величества обдумать эту депешу, прежде чем отвечать. Депеша циркулярная. Посмотрим, что скажут главнокомандующие остальных фронтов. Тогда выяснится вся обстановка», — так ответил Рузский.

Государь встал, пристально и грустно взглянул на Рузского и сказал: «Да и мне надо подумать».

Подав затем руку, государь просил Рузского зайти после завтрака. Рузский просил разрешения не быть на высочайшем завтраке ввиду срочных дел и явиться на доклад с генералом Даниловым и Савичем. Государь разрешил и попросил подождать на платформе Воейкова. Воейкову же приказал поговорить с Рузским. Рузский и Воейков стали ходить по платформе. Рузский рассказал о создании в Петрограде Временного правительства, об аресте прежних министров и предупредил, что телеграмму Его Величества об ответственном министерстве он из-за изменившихся обстоятельств не отправил Родзянко. Сказал, что сейчас единственный выход из сложившегося положения — это отречение, что это мнение всех главнокомандующих. Затем генералы расстались. Рузский поехал в штаб, Воейков пошел к государю.

«Когда я вернулся к Его Величеству, — писал позже Воейков, — меня поразило изменение, произошедшее за такой короткий период времени в выражении его лица. Казалось, что он после громадных переживаний отдался течению и покорился своей тяжелой судьбе».

Воейков доложил о разговоре и только.

Перед завтраком государь гулял по платформе. Завтрак прошел обычно. Приглашенных не было. Свита уже узнала о разговоре Рузского с Родзянко и об отзыве генерала Иванова. Настроение было подавленное. Неприязнь к Рузскому увеличилась. Теперь уже не только адмирал Нилов, но и многие другие смотрели на генерала, как на врага государя. После завтрака адмирал Нилов громко заявлял у себя в купе, что Рузского надо арестовать и расстрелять, что ставка предала государя. Позже передавали, что Нилов ходил к государю и просил разрешения арестовать Рузского, но государь успокоил адмирала и просил не волноваться. Говорили, что после этого адмирал закрылся у себя в купе и ни на что более не реагировал.

Адмирал Нилов так же прямо и честно относился к происходящему, как и адмирал Русин.

Между тем в штабе было получено сообщение из ставки о прибытии конвоя Его Величества в полном составе в Государственную думу с разрешения офицеров и о просьбе депутатов конвоя арестовать тех офицеров, которые отказались принять участие в восстании, о желании государыни поговорить с председателем Исполнительного комитета Государственной думы и, наконец, о желании великого князя Кирилла Владимировича прибыть лично в Думу, чтобы вступить в переговоры с Исполнительным комитетом.

Генерал Клембовский передавал это лично и прибавил: «В Москве по всему городу проходят митинги, но стрельбы нет».

Генералу Мрозовскому было предложено подчиниться Временному правительству. В Петрограде арестованы Штюрмер, Добровольский, Беляев, Войновский-Кригер, Горемыкин, Дубровин, два помощника градоначальника, Климович. Исполнительный комитет Государственной думы обратился с воззванием к населению привозить хлеб, все продукты на станции железных дорог для обеспечения продовольствием армии и крупных городов. Петроград был разделен на районы, в которые назначили районных комиссаров. Представители армии и флота признали власть Исполнительного комитета Государственной думы до образования постоянного правительства.

Обо всем этом Клембовский просил доложить Рузскому для доклада Его Величеству.

Сведения о великом князе и конвое Его Величества произвели в штабе большую сенсацию.

В 2 часа 30 минут в штабе главнокомандующего Северным фронтом был закончен прием следующей телеграммы генерала Алексеева на имя Его Величества: «Государю императору. Всеподданнейше представляю Вашему Императорскому Величеству полученные мной на имя Вашего Императорского Величества телеграмму: от великого князя Николая Николаевича:

«Генерал-адъютант Алексеев сообщил мне о создавшейся роковой обстановке и просил меня поддержать его мнение, что победоносный конец войны, столь необходимый для блага России и спасения династии, требует принятия сверхмеры. Я, как верноподданный, считаю по долгу присяги и по духу присяги необходимым коленопреклоненно молить Ваше Императорское Величество спасти Россию и вашего наследника, зная чувство святой любви Вашей к России и к нему. Осенив себя крестным знамением, передайте ему ваше наследие. Другого выхода нет. Как никогда в жизни, с особо горячей молитвой молю Бога укрепить и направить вас. Генерал-адъютант Николай».

Передаю также телеграмму от генерал-адъютанта Брусилова:

«Прошу вас доложить государю императору мою всеподданнейшую просьбу, основанную на моей, любви и преданности Родине и царскому престолу. В данную минуту единственный выход, могущий спасти положение и дать возможность дальше бороться с внешним врагом, без чего Россия пропадет, — отказаться от престола в пользу наследника цесаревича при регентстве великого князя Михаила Александровича. Другого выхода нет, но необходимо спешить, чтобы разгоревшийся и принявший большие размеры народный бунт был скорее потушен, иначе он повлечет за собой неисчислимое катастрофическое последствие. Этим актом будет спасена и сама династия в лице законного наследника. Генерал-адъютант Брусилов».

Телеграмма от генерал-адъютанта Эверта:

«Ваше Императорское Величество! Начальник штаба Вашего Величества доложил мне об обстановке, создавшейся в Петрограде, Царском Селе, Балтийском море и Москве, и результатах переговоров генерал-адъютанта Рузского с председателем Государственной думы.

Ваше Величество, на армию в настоящем ее составе рассчитывать при подавлении внутренних беспорядков нельзя. Ее можно удержать лишь именем спасения России от порабощения злейшим врагом Родины при невозможности вести дальнейшую борьбу. Я принимаю все меры к тому, чтобы сведения о настоящем положении дел в столицах не проникали в армию, чтобы уберечь ее от ненужных волнений. Средств прекратить революцию в столицах нет никаких. Необходимо немедленное решение, которое могло бы привести к прекращению беспорядков и к сохранению армии для борьбы против врага. При создавшейся обстановке, не найдя иного выхода, безгранично преданный Вашему Величеству верноподданный умоляет Ваше Величество во имя спасения Родины и династии принять решение, согласованное с заявлением председателя Государственной думы, выраженным им генерал-адъютанту Рузскому, как единственное способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов анархии. Генерал-адъютант Эверт».

Всеподданнейше докладывая эти телеграммы Вашему Императорскому Величеству, умоляю безотлагательно принять решение, которое господь Бог внушит Вам. Промедление грозит гибелью России. Пока армию удастся спасти от проникновения болезни, охватившей Петроград, Москву, Кронштадт и другие города, ручаться за дальнейшее сохранение дисциплины нельзя. Вмешательство армии в дела внутренней политики будет знаменовать неизбежный конец войны, позор России, ее развал. Ваше Императорское Величество, горячо любите Родину и ради ее целости, независимости, ради достижения победы примите решение, которое может дать мирный и благополучный исход из создавшегося тяжкого положения. Ожидаю дальнейших указаний. 2 марта 1917 г. Генерал-адъютант Алексеев».

Телеграмма из ставки произвела в штабе большую сенсацию, особенно телеграмма великого князя. Генерал Рузский внимательно ознакомился с ней и со всеми переданными в штаб новостями, которые ставка просила доложить Его Величеству. Личное мнение Рузского совпадало с мнением других главнокомандующих. Генералы штаба также разделяли его.

За завтраком Рузский сказал генералам Данилову и Савичу, что они поедут с ним на доклад к Его Величеству. «Я вижу, — сказал Рузский, — что государь мне не верит. После обеда поедем к нему втроем. Пускай он помимо меня еще выслушает вас». Рузский знал, что они поддержат его.

Генерал Данилов был хорошо известен государю по старой ставке. Знал государь и генерала Савича. Савич был начальником снабжения фронта, некогда состоял начальником штаба корпуса жандармов, был другом дворцового коменданта Дедюлина, от которого Его Величество слышал много хорошего о Савиче. В корпусе жандармов Савич был известен, как правдивый, прямой и резкий человек.

Немного позже, в 2 часа 30 минут генералы Рузский, Данилов и Савич входили в салон-вагон столовой царского поезда. О том, как происходила эта знаменитая аудиенция, я слышал позже от генералов Данилова и Савича. Я привожу описание аудиенции, как она была изображена генералом Савичем и помещена в «Русской летописи»: «Приехали на вокзал около двух с половиной часов дня 2 марта и все трое немедленно были приняты государем в салон-вагоне столовой императорского поезда. Кроме государя и их, никого не было, и все двери были закрыты плотно. Государь сначала стоял, потом сел и предложил всем сесть, а оба генерала все время стояли навытяжку. Государь курил, предложил курить остальным. Рузский курил, а генералы не курили, несмотря на повторное предложение государя. Рузский сначала предложил для прочтения государю полученные телеграммы, а затем обрисовал обстановку, сказав, что для спасения России, династии сейчас выход один — отречение от престола в пользу наследника. Государь ответил: «Но я не знаю, хочет ли этого вся Россия». Рузский доложил: «Ваше Величество, заниматься сейчас опросом не представляется возможным, но события происходят с такой быстротой и так ухудшают положение, что всякое промедление грозит неисчислимыми бедствиями. Я Вас прошу выслушать мнение моих помощников, они оба в высшей степени самостоятельные и откровенные люди».

Это последнее предложение с некоторыми вариациями Рузский повторил один или два раза. Государь повернулся к генералам и, глядя на них, заявил: «Хорошо, но только я прошу откровенного мнения».

Все очень сильно волновались. Государь и Рузский много курили. Несмотря на сильное волнение, государь отлично владел собой.

Сначала говорил генерал Данилов о том, что государь не может сомневаться в его верноподданнических чувствах (государь знал его хорошо), но выше всего долг перед Родиной и желание спасти Отечество от позора, приняв унизительные предложения от желающего нас захватить ужасного врага, и сохранить династию. Он не видит другого выхода из создавшегося положения, кроме принятия предложения Государственной думы.

Государь, обратясь к другому генералу, спросил: «А вы такого же мнения?».

Савич страшно волновался. Приступ рыданий сдавливал его горло. Он ответил: «Ваше Императорское Величество, Вы меня не знаете, но вы слышали обо мне отзывы человека, которому вы верили». Государь спросил: «Кто это?» — «Я говорю о генерале Дедюлине». — «О, да».

Генерал чувствовал, что он не в силах больше говорить, так как сейчас разрыдается, поэтому он поспешил закончить: «Я человек прямой и потому присоединяюсь к тому, что сказал генерал Данилов».

Наступило общее молчание, длившееся одну-две минуты.

Государь сказал: «Я решился. Я отказываюсь от престола», — и перекрестился. Перекрестились и генералы. Обратясь к Рузскому, государь сказал: «Благодарю вас за доблестную и верную службу», — и поцеловал его. Затем государь ушел к себе в вагон».

Рассказывая приведенное выше мне лично, генерал Савич, которого я давно и хорошо знал, прибавил лишь, что, перед тем как спросить мнение генерала Рузского и двух других генералов, государь долго и внимательно читал все телеграммы Алексеева и главнокомандующих армиями, а также все телеграммы со сведениями о событиях в Петрограде.

Государь, видимо, был очень оскорблен, узнав о своем конвое: о приходе в Государственную думу его конвоя и великого князя Кирилла Владимировича. Когда же Его Величество выслушал личное мнение Рузского и мнения обоих генералов, он тихо отошел к окну, смотрел в окно.

Прошло минуты две ужасной, тягостной тишины. Вдруг император обернулся и как-то особенно странно произнес: «Я решился. Я отказываюсь от престола».

Странное было в этот момент у него лицо. Как ошеломленные, стояли в салоне генералы. Вошел взволнованный генерал Воейков с вопросом, что случилось. Ему отвечали неохотно и недружелюбно. Рузский упрекнул его за прошлое, но в это время пришел граф Фредерике, и Воейков ушел.

Совершенно расстроенный и взволнованный, граф Фредерике сказал, что государь сообщил ему о случившемся и спросил его мнения. Но он не решается что-либо советовать, не зная их мнения. Генералы рассказали графу, что было доложено Его Величеству.

Выслушав, граф сказал: «Никогда не думал, что доживу до такого ужасного конца. Вот что бывает, когда переживешь самого себя».

В это время вошел государь и передал телеграмму для Родзянко, сказав, что пойдет писать телеграмму для Алексеева. Рузский прочел телеграмму и, заметив, что в ней пропущено о великом князе Михаиле Александровиче, просил доложить это Его Величеству. Граф взял телеграмму и пошел к государю.

Через несколько минут император принес и вручил Рузскому две телеграммы. В одной, адресованной для председателя Думы, значилось: «Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родимой матушки-России. Поэтому я готов отречься от престола в пользу моего сына, с тем чтобы он оставался при мне до совершеннолетия при регентстве моего брата Михаила Александровича. Николай».

Другая телеграмма на имя генерала Алексеева была следующая: «Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно. Николай».

Передав телеграммы, государь попрощался с генералами и пошел в свой вагон. Генералы, попрощавшись с министром двора, удалились. Было около 4 часов дня.

Никто из свиты, кроме графа Фредерикса и генерала Воейкова, не знал о случившемся. В ожидании узнать что-либо о происходившем у государя докладе, несколько человек сидели в купе Федорова. Вдруг появившийся внезапно в дверях граф Фредерике произнес по-французски: «А знаете, император отрекся». Все вскочили. К дверям подбежали остальные из свиты. За министром стоял Воейков. Посыпались вопросы: что, как, каким образом, почему? Все были взволнованы, одному из присутствовавших стало плохо. Кто-то почти истерически кричал, как мог государь сделать это, не посоветовавшись со свитой, почему, почему говорил об этом только с генералами. Все по-разному протестовали и просили графа пойти к Его Величеству и умолять изменить решение. Когда же граф сказал, что государь уже отдал об этом телеграммы генералу Рузскому, все стали просить графа уговорить государя взять телеграммы обратно. Растерявшийся граф отправился к Его Величеству и, вернувшись, сказал Воейкову: «Пойди, тебя требует государь».

Воейков поспешил к императору. На вопросы генерала: «Как это случилось», — взволнованный государь ответил: «Что мне оставалось делать, когда мне все изменили. Первый Николаша. Читайте», — и протянул Воейкову телеграммы. Теперь снова взволнованный уже докладом Фредерикса о просьбе свиты и под влиянием убеждений Воейкова государь приказал передать генералу Нарышкину, чтобы он взял у Рузского телеграммы и принес их ему.

Нарышкин пошел в вагон к Рузскому, но вернулся растерянный и передал, что Рузский телеграммы не отдал, а сказал, что он сам принесет их Его Величеству. Телеграмму Родзянко уже стали передавать по телеграфу и обещали снять с аппарата. Вскоре Рузский явился к государю. Он доложил Его Величеству, что в Псков едут делегаты от Государственной думы — Гучков и Шульгин. Генерал заверил государя, что до переговоров Его Величества с делегатами он телеграммы отправлять не будет, они остались у Рузского. Он предложил переговорить с делегатами до представления их Его Величеству. Государь согласился, и Рузский распорядился, чтобы по прибытии делегатов их провели в вагон Рузского. Стали ждать делегатов.

Свита волновалась. Граф Фредерике плакал. Были слезы на глазах и у других. Особенно расстроенным был Федоров. Все хотели, чтобы государь взял назад отречение. Федоров пошел к императору, и вот какой произошел у них разговор.

На слова удивления по поводу отречения государь сказал: «Вы знаете, Сергей Петрович, что я человек — «тэрр а тэрр», — это было сказано по-французски. — Я, конечно, не смотрел на Распутина, как на святого, но то, что он нам предсказывал, обычно сбывалось. Он предсказал, что если наследник проживет до 17 лет, то он совершенно выздоровеет. Правда ли это? Будет наследник здоров или нет?»

Сергей Петрович отвечал, что чудес в природе не бывает: «Наука же говорит о болезни наследника следующее: может быть Его Высочество проживет и дольше, чем мы с вами, Ваше Величество, но может и умереть каждую минуту от самой простой незначительной случайности. Таково свойство его болезни».

Государь стал говорить, как он будет жить с наследником после отречения. Сергей Петрович высказал сомнение по поводу того, чтобы новое правительство согласилось на оставление Алексея Николаевича в семье государя, скорее всего, ему придется жить в семье регента великого князя Михаила Александровича. Государь выразил крайнее удивление тем, что это может случиться, и затем решительно заявил, что он никогда не отдаст своего сына в руки супруги великого князя, причем выразился о ней очень резко.

На этом разговор и окончился. Расстроенный, с глазами, красными от слез, Сергей Петрович вернулся в свой вагон и сказал о твердом решении императора отречься. Но самому Федорову было уже ясно, что государь откажется от престола и за сына, о чем свите, конечно, он не счел возможным сообщать.

После ухода лейб-хирурга Федорова государь пригласил к себе графа Фредерикса. Выйдя от Его Величества, граф передал генералу Нарышкину распоряжение взять у Рузского телеграммы об отречении и вернуть их Его Величеству. Нарышкин пошел и на этот раз принес телеграммы и вручил их государю.

В это время у императора стало созревать решение отказаться от престола и за своего сына, вот почему он так категорически требовал вновь вернуть ему телеграммы.

Безнадежное в смысле выздоровления состояние здоровья наследника, в чем его откровенно убедил Федоров, а также боязнь лишиться сына и передать его в чужие руки побудили государя отказаться от престола и за Алексея Николаевича.

Перед чаем государь вышел прогуляться с флигель-адъютантом герцогом Лейхтенбергским. Государь казался спокойным, словно ничего особенного не произошло. Его Величество радушно отвечал тем, кто отдавал ему честь. Приветливо и даже с улыбкой приложил государь руку к папахе, отвечая генералу Дубенскому, который стоял на подножке своего вагона. Дубенский знал уже об отречении, и потому спокойствие государя необычайно поразило его. Он не мог понять этой необыкновенной, сверхчеловеческой выдержки. Эта выдержка поразила тогда и Федорова, и генералов-отступников. Взволнованный Дубенский даже склонен был видеть в этом что-то вроде легкомыслия.

В 5 часов вся свита собралась к чаю. Государь пришел раньше некоторых. Государь был спокойным, как всегда. Поддерживался обычный, ничего не значащий разговор, который всем казался тягостным и неестественным.

Стараясь прочитать что-либо на лице государя, флигель-адъютант Мордвинов писал позже: «Только по его глазам, печальным, задумчивым, как-то сосредоточенным да по нервному движению, когда он доставал папиросу, можно было увидеть, насколько у него тяжело на душе». После чая государь удалился к себе в вагон.

Его Величеству была принесена от генерала Рузского запоздалая телеграмма генерала Сахарова следующего содержания: «Генерал-адъютант Алексеев передал мне преступный и возмутительный ответ председателя Государственной думы Вам на высокомилостивое решение императора даровать стране ответственное министерство и пригласить главнокомандующих доложить Его Величеству через Вас о решении данного вопроса в зависимости от создавшегося положения. Горячая любовь моя к Его Величеству не допускает душе моей мириться с возможностью осуществления гнусного предложения, переданного Вам председателем Государственной думы. Я уверен, что не русский народ, никогда не касавшийся царя своего, задумал это злодейство, а разбойничья кучка людей, именуемая Государственной думой, предательски воспользовалась удобной минутой для проведения своих преступных целей. Я уверен, что армии фронта непоколебимо встали бы за своего державного вождя, если бы не были призваны к защите Родины от врага внешнего и если бы не были в руках тех же государственных преступников, захвативших в свои руки источники жизни армии.

Таковы движения сердца и души. Перейдя же к логике разума и учитывая создавшуюся безысходность положения, я непоколебимо верноподданный Его Величества, рыдая, вынужден сказать, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности сражаться с внешним врагом является решение пойти навстречу уже высказанным условиям, чтобы промедление не дало пищу к предъявлению дальнейших, еще гнуснейших притязаний. Яссы. 2 марта. Генерал Сахаров».

Свита после чая собралась возле Воейкова. По рукам передавали телеграммы главнокомандующих. Была ясна руководящая роль генерала Алексеева. Возмущались поведением великого князя Николая Николаевича. Бранили генералов и в этом были, безусловно, правы.

Может быть, эти генералы были хорошими боевыми начальниками, но они плохо разбираясь в делах внутренней политики и внутреннего управления государством, дерзнули оказать давление на монарха и, используя военное положение и чувства военного человека, заставили его отречься от престола. Дальнейшие события показали всю несуразность, весь вред поддержанного ими государственного переворота, переворота, в сущности, ими произведенного, причем произведенного с красноречивыми коленопреклонениями, рыданиями и мольбами. И свита негодовала.

Припоминали все интриги, которые велись против государя в среде великого князя Николая Николаевича. Припоминали дурное влияние на генералов либеральных политиканов, разъезжавших по фронтам. Припоминали все. Результаты были налицо.

Наши генералы, так часто бравирующие словами «я солдат», забыли смысл этих замечательных простых слов именно в тот момент, когда должны были сказать: мы можем дать советы по поводу того, наступать или отступать, но по вопросу отречения лучше обратиться в Сенат, Государственный совет — мы не компетентны, мы — солдаты.

Они не только не ответили так, они имели смелость поднять этот вопрос, который был совершенно вне их компетенции, выше их политического разума. И лица свиты были правы, когда ругали их и не находили слов, чтобы в полной мере осудить поведение генералов. Алексеева считали главным виновником всего происходящего.

Не менее сильное возбуждение и негодование царило и среди старших чинов поезда «Литера Б». Особенно горячился генерал Дубенский. Со слезами на глазах он повторял одну и ту же фразу: «Как же так, никого не спросить и сдать, как сдают эскадрон!». Кто-то упрекнул его, что это он посоветовал ехать к Рузскому. Дубенский растерянно разводил руками и говорил: «Ошибся, надо было ехать в гвардию, в особую армию, тогда бы эти господа — «черное войско» — не посмели сделать то, что они сделали».

Слова «измена» и «предательство» чаще всего упоминались в разговорах в обоих поездах. Как утопающий хватается за соломинку, так кто-то из свиты думал, что, может быть, ожидаемые делегаты Гучков и Шульгин приедут с какими-нибудь иными предложениями. Может быть, с их помощью, можно будет изменить решение об отречении. И растерявшиеся люди решили искать спасения для монарха у тех, которые ехали его свергать. Свита решила перехватить делегатов, не допустить их к Рузскому и привести прямо к Его Величеству. Попросили разрешение на это у государя, и дежурный флигель-адъютант Мордвинов стал караулить прибытие поезда с делегатами.

В то время, как свита думала, как спасти государя от отречения, предатели уже праздновали победу. В 16 часов 30 минут генерал Данилов телеграфировал генералу Алексееву:

«Около 19 часов сегодня Его Величество примет члена Государственного совета Гучкова и члена Государственной думы Шульгина, выехавших экстренным поездом из Петрограда. Государь император в длительной беседе с генерал-адъютантом Рузским в моем присутствии и присутствии генерала Савича сказал, что нет той жертвы, которую Его Величество не принес бы для истинного блага Родины. Телеграмма Ваша и главнокомандующих были доложены. 2 марта, 16 часов 30 минут. Данилов».

Эта телеграмма была из ставки передана Брусилову в 17 часов 40 минут, Эверту —в 18 часов 5 минут, Сахарову — в 18 часов 45 минут и Янушкевичу для великого князя Николая Николаевича в 18 часов 40 минут.

Генерал Алексеев поручил генералу Лукомскому и церемониймейстеру Базили составить проект манифеста об отречении и передал его Данилову в 17 часов 40 минут телеграммой: «Сообщаю проект выработанного манифеста на тот случай, если государь император решит одобрить изложенный манифест. 2 марта. Генерал-адъютант Алексеев».

Такие активные и предупредительные действия предпринимала ставка в деле отречения государя.

Обед прошел в тягостной обстановке. Говорили о том, что совершенно никого не интересовало. Посторонних не было.

В 9 часов государю была вручена телеграмма от генерала Алексеева, который представлял ему полученную от Родзянко телеграмму. Родзянко, игнорируя верховную власть, сообщал Алексееву об создании Временного правительства во главе с князем Львовым. «Войска, — писал Родзянко, — подчинились новому правительству, в том числе состоящие в войсках и находящиеся в Петрограде лица императорской фамилии. Все слои населения признают только новую власть».

Родзянко как председатель Временного комитета Государственной думы от имени комитета просил о назначении на должность командующего Петроградским военным округом генерал-лейтенанта Корнилова, «как доблестного боевого генерала, имя которого было популярным и авторитетным у населения».

Генерал Алексеев писал: «Всеподданнейше докладываю эту телеграмму и спрашиваю разрешения Вашего Императорского Величества исполнить ее для того, что в исполнении этого пожелания может заключаться начало успокоения столицы и водворения порядка в частях войск, составляющих гарнизон Петрограда и окрестных пунктов. Вместе с тем прошу разрешения отозвать генерал-адъютанта Иванова в Могилев. 2 марта 1917 г. Генерал-адъютант Алексеев».

Император наложил резолюцию: «Исполнить». О том, что государь дал согласие на назначение Корнилова и на отзыв из Петрограда Иванова, немедленно были даны телеграммы Рузского—Родзянко и Данилова—Алексееву.

Около 9 часов вечера государю подали следующую телеграмму командующего Балтийским флотом, посланную адмиралу Русину и генералу Рузскому: «С большим трудом удерживаю в повиновении флот и вверенные мне войска. В Ревеле положение критическое, но не теряю еще надежды его удержать. Всеподданнейше присоединяюсь к ходатайствам великого князя Николая Николаевича и главнокомандующих фронтами о немедленном принятии решения, сформулированного председателем Государственной думы. Если решение не будет принято в течение ближайших часов, то это повлечет за собой катастрофу с огромными бедствиями для нашей Родины. 21 час 40 минут 2 марта. Вице-адмирал Непенин».

Непенин был известен государю как выдающийся морской начальник. Его телеграмма не могла не произвести большого впечатления. Спустя сорок часов адмирал был убит в Свеаборге по списку, составленному немцами. Известие об этом стало последней каплей чаши горечи, испитой государем еще до приезда Гучкова с Шульгиным. Государь любил флот.

Командующий Черноморским флотом адмирал Колчак на циркулярную телеграмму из ставки не прислал ответа. Видимо, он думал так же, как адмирал Русин. Морской министр Григорович был болен и не мог ничего послать.

Свита, волнуясь, ждала приезда делегатов, надеясь перехватить их и не дать сговориться с генералом Рузским.

ГЛАВА XLIV

В 9 часов 40 минут вечера экстренный поезд, везший Гучкова и Шульгина, состоявший из вагона и локомотива, подошел к станции Псков. Паровоз был украшен красными флагами. Едва поезд остановился, как из вагона вышли несколько человек в военной форме с ружьями и стали у подножки вагона. Эти военные не умели обращаться с оружием.

В вагон поднялся флигель-адъютант Мордвинов, отыскал депутатов и пригласил их к государю, сказав: «Его Величество ждет вас». Депутаты забеспокоились: они не успели привести себя в порядок, были небриты уже несколько дней, в помятых воротничках, нечищеных костюмах. Пошли, как были. Гучков шел, опустив голову. Шульгин что-то отвечал на вопросы Мордвинова. Вошли в вагон-столовую. Слуга помог снять пальто и провел депутатов в салон, где их встретил министр двора граф Фредерике. Тщательно причесанный, безукоризненно одетый, с тремя портретами императоров, усыпанными бриллиантами, на груди, на голубом банте, граф выглядел очень бодрым. Рядом с ним находился начальник военно-походной канцелярии генерал-майор Нарышкин.

Любезно поздоровавшись с депутатами, граф сказал, что государь сейчас выйдет, и спросил, что происходит в Петрограде. Гучков ответил, что там стало спокойнее, но дом министра разгромлен, и что случилось с его семьей, он не знает. Граф взволновался.

В это время по распоряжению генерала Воейкова комендант поезда Гомзин занял пост в столовой, чтобы никто не приближался даже к дверям, ведущим в салон. Сам же дворцовый комендант занял пост на площадке, ведущей в салон из царского вагона через прихожую.

В салон вошел государь. Он был в пластунской черкеске, держался спокойно, но был бледен. Подав руку депутатам (государь знал их давно), Его Величество поинтересовался, где же генерал Рузский? Кто-то ответил, что генерал сейчас придет. Государь сел у стены по одну сторону придвинутого вплотную к стене небольшого четырехугольного стола и жестом предложил всем занять места, указав Гучкову стул справа от себя. Напротив разместились Фредерике и Шульгин. В углу за маленьким столом устроился начальник военно-походной канцелярии Нарышкин, чтобы записывать все происходящее.

По знаку государя начал говорить Гучков. Сильно волнуясь, опустив голову и глядя на стол, положив на стол правую руку, он говорил довольно долго, гладко, очень корректно и совсем не касался прошлого.

Император слушал, слегка прислонившись к стене, глядя перед собой. Лицо его было совершенно спокойным и «непроницаемым», как говорил потом Шульгин. Гучков глухим голосом докладывал государю о том, что они приехали по поручению Временного комитета Государственной думы, чтобы дать советы, которые могут вывести страну из тяжелого положения. Петроград в руках революции. Бороться с ней бесполезно. Борьба приведет лишь к напрасным жертвам. Попытки послать для усмирения войска с фронта не будут иметь успеха. Ни одна воинская часть этого не выполнит. Как бы ни была верна и надежна воинская часть, столкнувшись с обстановкой в Петрограде, она перейдет на сторону революционеров, и поэтому «всякая борьба для Вас, государь, бесполезна», — сказал Гучков.

Как пример Гучков рассказал, что в ночь на 1 марта в Государственную думу явилась депутация из Царскосельского дворца, в которую входили представители конвоя, собственного полка, Железнодорожного полка и дворцовой полиции, всего 25—30 человек.

Все они заявили, что всецело присоединяются к новой власти, что будут по-прежнему охранять имущество и жизнь, которые им доверены, но просят выдать им документы с удостоверением, что они находятся на стороне революционного движения.

Гучков подчеркнул, что по этому примеру государь может понять, что он ни на кого не может рассчитывать. Необходимо последовать совету Временного комитета — отречься от престола. Большинство поддерживают конституционную монархию, советуют отречься в пользу наследника Алексея Николаевича с назначением регента великого князя Михаила Александровича.

Гучков уже заканчивал свою речь, когда вошел генерал Рузский. Поклонившись, он занял место у свободной стороны стола, оказавшись между депутатами. При последних словах Гучкова Рузский нагнулся к Шульгину и прошептал: «Это дело решенное. Вчера был трудный день. Буря была». Рузский шепнул также, что из Петрограда идут вооруженные грузовики.

Гучков закончил свою речь советом, чтобы государь, помолившись Богу, пошел навстречу пожеланиям Государственной думы и отрекся в пользу сына.

При упоминании о молитве, государь впервые как-то странно взглянул на Гучкова. Гучков, закончив речь, подал Его Величеству бумажку — проект манифеста.

Взяв бумагу и сложив ее аккуратно, государь начал отвечать. Твердым и спокойным голосом он сказал, что вчера и сегодня уже обдумал этот вопрос и еще в 3 часа дня принял решение отречься в пользу своего сына Алексея, но затем изменил решение. Он не может расстаться со своим больным сыном и решил отречься в пользу своего брата Михаила. «Надеюсь, вы поймете чувства отца», — произнес государь более тихим голосом.

Депутаты растерялись. Шульгин попросил государя дать им некоторое время подумать и обсудить этот вопрос, так как они были уполномочены просить отречение в пользу наследника Алексея Николаевича. Взяв со стола сложенную бумагу, государь вышел из салона в свой вагон. Увидев на площадке Воейкова, император сказал, что речь Гучкова вопреки его ожиданиям была очень корректной, и спросил: «А вы заметили, как вел себя генерал Рузский?» Воейков ответил, что, оставаясь на площадке, он мог только слышать, что там происходило. Генерал проводил государя до купе и пошел в салон.

(Генерал Данилов в статье «Мои воспоминания об императоре Николае II», помещенной в 19-м томе «Архива русской революции», утверждает, что он находился в салоне, когда шла беседа государя с депутатами об отречении. Дворцовый комендант Воейков письменно и на словах категорически нам это отрицал. В записях гофмаршальской части имя генерала Данилова в числе принятых в тот день государем не упоминается. Не говорит об этом и генерал Рузский. Не упоминает о нем и Шульгин в своем отчете, напечатанном в газетах 8 марта 1917 г., где он называет всех присутствовавших при отречении. Не упоминает о генерале Данилове и дежурный флигель-адъютант Мордвинов, видевший, как пришел Рузский, и слышавший, как он резко говорил: «Всегда будет путаница, когда не исполняют приказаний. Ведь было ясно сказано — направить депутацию раньше ко мне. Почему это не сделали? Вечно не слушаются». Ввиду такого противоречия приходится предположить: не прошел ли генерал Данилов в салон во время перерыва после ухода оттуда императора, когда, провожая государя, ушел со своего поста, с площадки, и дворцовый комендант, когда в силу происходившего волнения был нарушен и строгий этикет и вход с площадки через прихожую в салон был свободным.)

Оставшиеся в салоне стали обсуждать, имеет ли право государь по основным законам отречься от престола за своего сына. Генерал Нарышкин пошел в канцелярию взять том законов. Посмотрев законы вместе с полковником Мордвиновым, он ничего по этому поводу в них не нашел. Мордвинов, волнуясь, советовал доложить Его Величеству, что по духу и смыслу общих законов отец-опекун не может отказываться от каких-либо прав в ущерб опекаемого. Нарышкин спешил и унес том в салон, где и вручил депутатам. Его потребовал государь.

Шульгин и Гучков, которых поднятый вопрос только и касался, отойдя в сторону, обсуждали новое создавшееся, неожиданное для них положение. Учтя благоприятную для них обстановку в смысле отречения, чего они никак не ожидали, и трудное положение в Петрограде, депутаты решили принять отречение так, как предлагает его государь. На этом решении депутаты остановились окончательно. Они подняли вопрос о желательности назначения государем князя Львова председателем Совета Министров, а великого князя Николая Николаевича Верховным главнокомандующим.

В этот перерыв, по приглашению государя в салон вошел генерал Воейков и начал расспрашивать о петроградских событиях, о разгроме квартиры министра двора. Появился в салоне и генерал Данилов, вступивший в разговоры с депутатами.

Перерыв продолжался часа полтора. Выходили покурить в столовую, куда вела дверь, возле которой стоял Гомзин.

Во время перерыва император, твердо приняв заранее обдуманное решение, составил черновик акта отречения в пользу великого князя Михаила Александровича, использовав отчасти и проект, присланный из ставки. Затем вызвал генерала Нарышкина и приказал напечатать его на машинке, что и было выполнено в купе военно-походной канцелярии. Подписав акт, государь отправился в салон. Все поднялись. Стояла полная тишина. Его Величество, обратясь к депутатам, подал Гучкову два листка бумаги, со словами: «Вот акт отречения, прочтите».

Гучков стал читать вслух. Это был хорошо составленный, благорордный по содержанию манифест отречения от престола в пользу великого князя Михаила Александровича. Внизу стояла подпись «Николай».

Гучков не возражал. Шульгин просил дописать, что новый император должен присягать на верность конституции, исполнять «всенародную присягу». Государь сел за столик и добавил: «Принести нерушимую присягу».

Шульгин спросил, нельзя ли указать время отречения тем самым часом, когда государь принял первоначально решение об отречении. Государь отметил в акте: 2 марта 15 часов. Гучков доложил, что он повезет манифест в Петроград, и, так как в дороге возможны всякие случайности, было бы желательно подготовить два подлинных акта и передать второй экземпляр на хранение генералу Рузскому. Государь нашел это целесообразным. Затем депутаты доложили государю о желательности назначения именем государя председателя Совета Министров князя Львова и Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. Государь охотно согласился и на это и лично написал два указа Сенату, пометив их 2 часами 2 марта. Государь вручил акт и указы генералу Нарышкину и распорядился переписать их немедленно начисто и дать на подпись Его Величеству. Все было кончено.

Отречение государя императора Николая Александровича свершилось. Осталось его оформить. Все были крайне взволнованы. Шульгин даже сказал по поводу назначения князя Львова: «Ах, Ваше Величество, если бы вы это сделали раньше». Отвечая на вопросы Шульгина, государь сказал, что он намеревается поехать в ставку проститься, повидать матушку и затем уже вернуться в Царское Село.

Государь начал прощаться со всеми присутствовавшими. Подал руку депутатам и генералам и удалился в свой вагон. Стенные часы салона показывали 11 часов 4 5 минут ночи. Салон опустел. Депутаты направились к вагону генерала Рузского. На путях стояла толпа народа. Посыпались вопросы. Гучков произнес небольшую речь об отречении государя. Толпа молчала. Некоторые крестились. Депутаты пошли в вагон генерала Рузского, где им предложили закусить.

Около часа акт отречения в двух экземплярах и указы были напечатаны, и государь подписал их. В слезах, едва смог от волнения скрепить их своей подписью граф Фредерике. Акты с указами отнесли в вагон генерала Рузского и сдали под расписку депутатам. Вскоре поезд с депутатами отбыл в Петроград, а по телеграфу пошли донесения в ставку и в Петроград и даже был передан по проводу сам акт.

Акт об отречении императора Николая II был следующим: «Ставка. Начальнику штаба. В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание.

Начавшиеся внутренние народные волнения грозят катастрофически отразиться на дальнейшем ведении войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победоносного конца.

Жестокий враг собирает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками, может окончательно сломить врага.

В эти решительные дни в жизни России мы сочли долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственной думой признали мы за благо отречься от престола государства российского и сложить с себя верховную власть.

Не желая расставаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол государства российского.

Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и нерушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, которые будут ими установлены, принеся в этом нерушимую присягу.

Во имя горячо любимой Родины призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним повиновением царю в тяжелую минуту всенародного испытания и помочь ему вместе с представителями народа вывести государство российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет России Господь Бог! Г. Псков. Николай. 2 марта 15 часов. 19П г. Министр императорского двора генерал-адъютант граф Фредерике.»

Известие о состоявшемся отречении, как молния, пронеслась по царским поездам. Все были расстроены, растеряны. Многие плакали. Плакали генералы, офицеры, солдаты, чиновники, прислуга и даже казаки.

Слуга Климов, проходя в слезах мимо Федорова, сказал ему с горечью: «И как же это господин Протопопов уверяли, что можно ехать в ставку, ничего не будет». Федоров, глотая слезы, посмотрел недоуменно и только пожал плечами.

После ухода депутатов свита, кроме Фредерикса, собралась в столовой. Подавали запоздалый чай. Хотелось быть вместе. Настроение у всех было подавленное, точно скончался близкий любимый человек. Говорили вполголоса. Уже никого не бранили, никого ни в чем не обвиняли. Только жалели близкого, навсегда ушедшего человека.

Кто-то из хладнокровных реалистов (а где их нет) начал было говорить об идущих якобы вооруженных грузовиках, о прокламациях, которые разбрасывали с депутатского поезда, но разговора никто не поддержал. Мысли всех были заняты отрекшимся государем.

В 2 часа ночи поезд «Литера А» отбыл из Пскова в Могилев. Перед отъездом государь передал Воейкову следующую телеграмму: «Его Императорскому Величеству Михаилу. Петроград. События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом. Возвращаюсь в ставку и оттуда через несколько дней надеюсь приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей Родине. Ники».

Телеграмма была передана из Сиротина.

Государь просил Воейкова зайти к нему, как только поезд тронется. Воейков пришел. В купе светила только лампада перед образом. Государь поднялся, обнял Воейкова и разрыдался. Нервы, наконец, сдали. В свой дневник государь ночью записал: «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, трусость и обман».

← Часть вторая

Опубликовано: «Великая Война и Февральская Революция 1914—1917 гг». Нью-Йорк. Всеславянское Издательство. 1962.

Александр Иванович Спиридович (1873—1952) — российский государственный деятель, генерал-майор Отдельного корпуса жандармов, служащий Московского и начальник Киевского охранного отделения, начальник императорской дворцовой охраны.

На главную

Произведения А.И. Спиридовича
Монастыри и храмы Северо-запада