А.М. Возлядовская. Брат Косьма

Это было самое начало девяностых. Страна бурлила, кругом открывались церкви, коммунизм наконец-то рухнул, все были счастливы. Да, инфляция шла полным ходом, цены прыгали, как в романе Ремарка "Три товарища". Но мы были молоды и всё принимали легко.

Мы понимали, что за всё нужно платить. Жить было тяжело, но мы готовы были платить эту цену - ведь перед нами открывались такие возможности, о которых мы, в серые застойные будни, не могли даже мечтать.

Несмотря ни на какие трудности, мы были счастливы. Преобладала огромная радость: заколоченные храмы наконец-то открываются, начитают печататься и поступать в продажу такие книги, о существовании которых мы не знали, лишь названия могли где-то слышать, но не могли достать таких книг даже в библиотеке. Начали демонстрироваться экзотические фильмы, которые когда-то, много лет назад, получали "Оскара" или другие международные награды, но об этих фильмах мы тоже понятия не имели, надёжно ограждённые Железным занавесом.

Однако мы были люди церковные, "Оскара" не смотрели и книги экзотические не читали. Для нас было самое главное - книги святоотеческие, которые в советское время также были запрещены. И теперь, когда они начали открыто продаваться, мы стремились все их немедленно купить! Даже не вникая, нужна тебе такая книга или нет, всё равно торопились срочно скупить, потому, что боялись: а вдруг явившаяся неожиданно свобода - ненадолго, вдруг завтра всё запретят и мы останемся без книг! И потому все последние деньги мы тратили на книги - запасались на будущее.

Открывались уцелевшие церкви, благословлялись и основывались монастыри, организовывались приходы и люди были так рады! Например, в посёлке Мошково церковь была уничтожена советской властью и простые прихожане в 1990 году купили на свои деньги обыкновенный деревенский дом. Его освятили под церковь, поставили на крыше крестик и стали в нём служить службы.

Как я уже писала, в Колывани открылся монастырь и тут же нашлось множество людей, которые хотели помочь ему своим трудом. У нас, за Уралом, в Сибири, монастырей было очень мало - Могочинский разве что, и наш, Колыванский. Многие люди приезжали в Колывань издалека. Хотели поработать там или просто посмотреть. Но посмотреть, это значит и поработать тоже - вряд ли получится, когда все с большим энтузиазмом работают, просто стоять в стороне и глазеть. Нет, конечно же! Каждый, приехавший из любопытства всё равно помогал, по своим силам. Многие приезжали на выходные или провести в строящемся монастыре свой отпуск. Наработавшись одиннадцать месяцев где-то у себя, на двенадцатый месяц они приезжали к нам в Колывань и помогали косить сено или картошку убирать - такой у них был "отдых". Но люди были на большом духовном подъёме и с восторгом смотрели на нас, насельников монастыря. Ибо мы были настоящие послушники или монахини: мы тут всё время трудимся, а не только один месяц отпуска. Мы в их глазах, наверное, выглядели героями, а всё происходящее казалось ожившей сказкой. То, о чём раньше можно было прочитать только в каком-нибудь историческом романе, теперь происходило наяву: и монастырь был настоящий, и храм настоящий, и послушания настоящие, монастырские!

Оба монастыря, и Могочинский, и Колыванский, были женскими. Владыко хотел открыть ещё и мужской монастырь, но пока братия для мужского монастыря не набралась в достаточном количестве, их благословили временно жить при Колыванском монастыре и помогать сёстрам. Потом, со временем, планировалось подобрать отдельное помещение для мужского монастыря, построить там храм, найти Настоятеля - и будет у нас в Епархии своя мужская обитель! А пока у нас, при нашем женском монастыре, полагалось устроить мужской скит в селе Малиновке Колыванского района. Но пока этот мужской скит ещё не образовался, все мужчины-послушники жили при нашем монастыре.

Пришёл мне на память один из этих братьев - Константин. В тот момент ему было лет девятнадцать. Он приехал в числе других паломников и решил остаться в монастыре насовсем. Это было неудивительно! Многих захватил восторг того времени. Долго запираемая духовная жизнь хлынула, словно плотину порвало. Все хотели участвовать, помогать и хотя бы частично прикоснуться к возрождению Православия в нашей стране. И этот юный подвижник Константин - тоже. Я не помню точно, откуда он приехал, кажется из Барнаула. Прошло некоторое время и за ним приехала его семья - мама и папа. Родители его были молодые, приблизительно лет сорока. Приехали они перепуганные, особенно мама: как это так, её сын, девятнадцати лет, здоровый парень, косая сажень в плечах - и вдруг уходит в монастырь! Как же так? Она рассчитывала, вероятно, что он женится, у него будут дети, он пойдёт дальше учиться и работать, а он вдруг - здрасьте! - в монастырь!

Всё это она высказала нашей игумении и встревоженно добавила, что и младшая сестра Константина, под примером брата, начала ходить в церковь и говорит, что тоже хочет в монастырь. Мама - в ужасе. А игумения ей отвечает, что всё это хорошо, что наши дети - лучше, чем мы все были в своё время... И если девочка пойдёт в монастырь - это нужно радоваться за неё. Мамаша осталась обескураженная. Так ни с чем и уехали родители обратно домой, а Константин остался в Колывани.

Время шло, монастырские дела, хотя и с трудом, но устраивались. В мужском скиту были свои, скитские дела, к которым колыванские сестры имели мало отношения, но всё же мне приходилось порой сталкиваться с братьями. Помню, возили мы сено с покоса. Кроме Константина с нами ездил ещё Юра Сахаров, постоянно помогавший при монастыре. Работа проходила очень радостно, если не сказать - весело, на огромном энтузиазме. Мы шутили, смеялись. Можно сказать, что так не полагается в монастыре - там не место для веселья, но мы были молоды, возрастом между двадцатью и тридцатью годами. А в таком состоянии жизнь всегда прекрасна. Тут ещё солнечная погода, синее небо, свежий ветерок, конец лета, всё отлично, у нас прекрасный грузовик "Урал", который нам пожертвовала какая-то воинская часть. И вот мы грузим сено на этот здоровенный вездеход защитного цвета - машина-зверь! При этом мы бурно обсуждаем достоинства самодельных инкубаторов для выведения цыплят, перемежая этот диспут рассказами о том, кто что вычитал в книгах у Святых отцов. Помню, Константин говорил, как прочёл, что по настоящему духовный человек никогда не раздражается на ближнего, в каких бы обстоятельствах он не находился - в добрых или в плохих, тяжёлых. А если в тяжёлых обстоятельствах человек не выдерживает и начинает раздражаться на ближнего - значит, он не духовный, а ещё только душевный человек. Я смеялась в ответ: "Значит, я и вовсе плотской человек! Я всегда раздражаюсь на ближнего - в хороших ли или в дурных обстоятельствах нахожусь!" А вокруг берёзы шелестят листвой, и над головой - чистое небо. Так он мне запомнился, этот юный послушник - очень открытым молодым человеком, который не боится никакой работы, настолько охотно и радостно он её исполнял.

Помню и другой случай монастырского житья. Послушницы - люди очень небогатые: денег в монастыре никто не платит. Пенсионеры живут своей пенсией, а кто не дожил до пенсионного возраста, как-то выкручивается, донашивает то, что с мира осталось. И вот у одной послушницы, которая тоже была из Барнаула, начали рваться сапоги: подошва отклеилась и стала отходить. Наш Константин и говорит: "Я знаю эти сапоги! Их наша фирма шила. Я помню эту партию сапог. Мы ещё гадали - прошивать их по ранту или нет. Но решили, что подошва не очень толстая, трудно прошить, лучше на клей посадить. И вот зря, - подытожил он. - Сапоги-то всё-таки не выдерживают. И это же надо было какому совпадению случиться, что как раз мне и досталось чинить эти самые сапоги!"

И тут он достаёт мини-набор сапожника - в компактном свёртке из кожи целый комплект сапожных инструментов: каких-то ножей, игл, специальных крючков для прошива, чего-то ещё... В тот момент мы все собрались возле трапезной в ожидании обеда, и пока стол накрывали, наш Константин прошил расклеившийся сапог. Это была увлекательное зрелище - он сидел на ступеньках и профессиональными движениями шил кожу с такой лёгкостью, словно это была обычная ткань.

В монастыре не принято расспрашивать о прошлом человека. Какая разница, кем он был до сего момента. Но такой маленький эпизод показал, что этот, совсем ещё юный человек, вовсе не бездельничал, а работал - шил сапоги. Если помните, в конце восьмидесятых годов исчезли из продажи даже предметы первой необходимости. И барнаульские товарищи быстренько организовали пошив своей обуви.

Прошло ещё несколько месяцев и скит в Малиновке понемногу обустраивался. Для мужского монастыря нашлись жертвователи, которые взяли на себя постройку церкви и подворья в Новосибирске. Будущий монастырь должен был возглавлять о. Алексий Просвирин, тоже выходец из Барнаула. Вокруг него вся мужская братия и собиралась. Но жизнь сложилась по другому. Не следует во всём винить судьбу, ибо мы сами создаём свою жизнь собственным свободным выбором. В общем, Просвирин должен был возглавить будущий мужской монастырь, но он его не возглавил. Монастырь развалился и в 1997 году был полностью упразднён. Но в тот момент мы ещё не знали, что будет впереди, поэтому были полны сил и энергии. В конце-концов собрался мужской скит под руководством брата Варнавы, принявшего монашество в 1993 году, а наш Константин стал иеродиаконом. Его постригли в иночество с именем Косьма и рукоположили в диакона.

Насельниками скита были в основном молодые люди. Скит находился примерно в ста километрах к северу от Колывани. Там был дом и своё хозяйство - братья купили телят на откорм, добрые люди пожертвовали лошадь для сельхозработ и корову. Монастырь ведь должен чем-то существовать, он не может постоянно паразитировать на епархиальных деньгах, на "мятых бабушкиных рублях", как было сказано в одной из газет того времени. Монастырь должен уметь сам себя содержать. На что он будет жить? Вот братья взяли ссуду, купили бычков на доращивание. В течении лета они собирались телят откармливать, а зимой - сдать на мясо, получить с этого деньги и начать строить монастырь и храм. Конечно, сразу на такую незначительную сумму монастырь не построишь, но братья намеревались продолжать это дело - брать на доращивание телят, сдавать их и, постепенно собрав деньги, построить келии, церковь и всё, что необходимо.

Итак, наша братия стала обрастать хозяйством. В то время это была экзотика - своя лошадь! Советская власть изживала лошадей из частного хозяйства. Да так, что лошади почти перевелись, одни трактора остались. А вот мы, православные, монашествующие - возрождаем традиции! У нас будет настоящая лошадь, телега, плуг, борона. Зачем нам трактор? Мы будем сами пахать на лошади, возить дрова и сено и всё, что нужно!

Я ушла из монастыря раньше, чем скит начал осуществлять свои планы - в январе 1994 года. Ушла и по состоянию своего здоровья, потому, что работа была слишком тяжела и я не в состоянии была её выдержать. Хотя я ушла в мир и вернулась обратно в город, я всё равно ходила на все церковные службы. Более того, как раз в миру я в церковь и стала ходить - в монастыре некогда было службы посещать, надо было работать. А тут, что называется, я дорвалась! Ушла из монастыря - чего мне хотелось больше всего? Ходить в церковь! Быть там на всех праздниках, на всех прекрасных воскресных службах и даже на скромных будничных. А в Светлую Седмицу я вообще каждый день приходила в церковь и это было замечательно! Помню, в конце пасхальных праздников, ближе в Троице, стояла тёплая поздняя весна, всё вокруг было зеленое, молодое, прекрасное. Я стояла на вечерней службе в Александро-Невском храме, и вдруг в храм вошёл иеродиакон Косьма. В длинном подряснике, удалой добрый молодец: грудь колесом, полы длинного черного подрясника развеваются от стремительных энергичных движений. Иеромонах пришёл! Приехал из Малиновского скита! Смотрите все, вот она - возрождающаяся православная Россия!

Косьма отстоял оставшуюся часть вечерней службы, а потом мы вышли и разговорились, как старые знакомые. Нам было по пути: я шла домой, а он - в Епархию, куда, как он сказал, его вызвали неизвестно зачем. Именно для этого он и приехал на вечернем рейсе (автовокзал находится недалеко от храма). Часть дороги мы прошли пешком, а потом, на очередном перекрёстке, расстались. Но пока мы шли к этому перекрёстку, Косьма с восторгом, со святящимся счастливым взглядом, рассказывал, как они живут в Малиновке. "Это так здорово! Такая благодать!" - восклицал он, размахивая руками в порыве чувств. И дальше он говорил, что они всё делают своими руками, всё с Божьей помощью, с молитвой. И что вся суета и раздражение мира отступают, внутри церковной ограды - а у них там хотя бы маленькая, но всё-таки ограда как-никак, монастырская! "И внутри этого скита совсем другие отношения - человек совершенно в другом состоянии! - порывисто объяснял Косьма. - Вот мы грузим сено на телегу. Первый покос в этом году! А лошадь молодая, плохо объезженная. Что-то ей не понравилось, она вдруг попятилась куда-то в сторону, на кочку колесом наехала и сено всё перевернула. Всё, что мы нагрузили, она - бум! - и обратно свалила с телеги! Вот как обычный человек поступил бы? Он начал бы ругаться орать, бегать, кричать, размахивать руками, лошадь дёргать, лупить, материться, психовать... А мы спокойно - такая благодать, такая радость... О! лошадь сено перевернула! Ну надо же! И мы начинаем радостно снова грузить это сено обратно на телегу. И вот, - продолжал он. - Смотришь на всё это и видишь, что перед тобой совершенно иная жизнь! И это так здорово, такая благодать! Такая радость!"

На таком восторженном подъёме шёл наш иеромонах Косьма в Епархию и полы чёрного подрясника развевались от его порывистых движений. И это тоже было очень здорово, что он шагает по улице открыто. А совсем недавно, при советской власти, все монахи прятались и скрывали свои рясы и не могли в них пойти по улице. Да и монашество-то было тайным. А теперь - вот он идёт открыто по улице никого не боясь и никого не стесняясь. И шагает он навстречу своей судьбе в Епархию.

В следующий раз я увидела Косьму, когда пришла на очередную церковную службу. Он сидел в храме на боковой лавочке у стены совсем понурый, и от жизнерадостного доброго молодца совсем ничего не осталось. Я сама подошла к нему и спросила, не случилось ли что. А он совершенно убитым тоном, не поднимая головы и глядя куда-то в сторону, тихо произнёс: "Да... Всё в запрещении!.. И иночество и диаконство - всё в запрещении!.." И замолчал.

Я специально никогда не спрашиваю у человека: что, да почему. Хочет человек говорить - я с удовольствием слушаю, но выведывать никогда не буду. Не сказал он - и не сказал. Может, ему неприятно говорить. Он не сказал, а я не стала спрашивать.

В третий раз я встретила Косьму уже в Вознесенском кафедральном соборе. Спустя полгода, не меньше. Я выходила с воскресной службы и столкнулась с ним во дворе. "О, привет!" - "Привет!" И вижу я, что выглядит он уже совсем не так, как прежде. От того восторженного душевного подъёма не осталось и следа. Даже внешне он как-то похудел, осунулся, и взгляд его потух, а сам он ссутулился и даже стал какой-то более тощий и словно сделался ниже ростом. Я спросила, как дела, а он так скептически произнёс в ответ: "Да вот, работаем мы с парнями истопниками в Епархии".

В епархиальном управлении дома были деревянные, отапливались печами. Дежурные истопники, а одновременно дворники и сторожа, работали сутки через трое. Обычно туда брали молодых, чтобы им легко было дрова колоть, снег убирать. Работники кооперировались, и жили все вместе в доме, не уходили на выходные "трое суток", работали своеобразной бригадой и распределяли между собой обязанности: и снег убирали, и дрова кололи, и печи топили, и золу выносили, и прочую хозяйственную работу, необходимую в таких домах, исполняли.

Вот Косьма и говорит: "Да вот мы там с ребятами работаем... - И опустив взгляд, глядя куда-то в сторону добавляет: - В монахов больше не играем!.."

Последняя фраза прозвучала совершенно убийственно. Она подводила какой-то итог всему тому восторженному состоянию, которое длилось более года - иночества, иеромонашества, созидания монастыря, восторга перед этой благодатью, перед освоением духовной жизни и перед теми планами, которые они строили впереди. Короткая фраза: "В монахов больше не играем!.." и взгляд куда-то в сторону - это всё перечеркнуло.

Больше я Косьму никогда не видела. Не доводилось нам встречаться. Возможно, он вернулся в Барнаул и зажил там обыкновенной жизнью, со своим потухшим взглядом куда-то в сторону, осунувшимся лицом и ссутулившейся фигурой. Более двадцати лет прошло с того времени и этому человеку самому теперь уже за сорок. Я так и не знаю, по какой причине его запретили тогда.

НАВЕРХ