М.В. Гуминенко. О роде и происхождении

Что значит для человека его семья, его род, иными словами - его происхождение? Почему раньше люди могли гордиться своим родом, хранили память о нём, а сейчас собственные предки мало кого интересуют? Мне захотелось поразмыслить над этим вопросом и я стала думать, на сколько мне самой свойственно хранить память о своём роде. И вот всё, что я знаю.

По бабушке я происхожу из финно-угорской этнической группы, которая задолго до начала строительства Петербурга жила на территории нынешней Ленинградской области. Мои предки носили фамилию Киппари. В детстве я много времени проводила в деревне Вердия Кингисеппского района, что стоит на берегу красивейшего озера Глубокого. В этой деревне почти все жители были из финно-угорской группы. Напротив нашего дома жили наши дальние родственники по фамилии Пуккиля. Больше я ничьих фамилий не помню, потому что была в таком возрасте, когда не задумываешься, чтобы записать такую важную информацию.

Постепенно финские фамилии исчезали. Женщины выходили замуж за русских и получали более привычные фамилии. Например, Бызовы или Васюковы. Мужчины... Куда они девались - я не знаю. Кто-то уехал - и следы его потерялись. Кто-то умер. Сейчас в деревне Вердия вряд ли найдутся представители тех финно-угорских родов, которые жили там ещё 30 лет назад.

Я помню, что моя бабушка свободно разговаривала на финском языке. Как-то она рассказывала, что ехала на электричке с двумя незнакомыми женщинами, которые разговаривали по-фински. Одна везла в город корзину, а вторая спросила: "Что везёшь?". Первая ответила по-фински, в расчете на то, что никто из пассажиров вагона её не поймёт: "Червей на базар". Бабушка возмутилась и выговорила им тоже по-фински, что продавать червивые грибы - это очень плохо по отношению к людям.

С соседями по деревне бабушка почти всё время говорила по-фински. Это был её родной язык. Но меня она языку не научила. Наверное, посчитала, что мне всё равно жить среди русских. Зато именно там, в финской деревне Вердия я сподобилась прочитать (хотя и в русском переводе) "Калевалу". Не детский пересказ, а настоящую "Калевалу", финский эпос, собранный Элиасом Лённротом. Наверное, это был перевод Эйно Киуру и Армаса Мишина. Но точно я не знаю. Мне тогда было меньше шести лет. Читать я научилась очень рано и мои финские бабушки просили меня почитать вслух. Издание "Калевалы" было "карманного" формата, в двух или трёх маленьких книжицах с очень мелким шрифтом, который бабушки просто не могли осилить. Я тогда мало что могла понять из прочитанного, но легко справлялась со всеми этими труднопроизносимыми именами вроде "Вяйнемяйнен", "Еукахайнен". А вторая моя бабушка, которую я звала "тётя Тоня", ассоциировалась в моём воображении с "Лоухи, Похьёлы хозяйкой".

Ещё я помню тётю Хильду, которая жила рядом с нами, в маленьком домике, похожем на сарай. Странная женщина - тётя Хильда. Может быть, она никогда нигде не работала, а потому никакой пенсии не получала. Точно я не знаю. Но жила она совершенной нищенкой. Я помню, что она собирала плесневелые сухари, которые никто больше есть уже не хотел - и ими питалась. В то время меня это не трогало, а теперь при воспоминании становится жутко, что люди могли так жить. И эти люди, в частности тётя Хильда, никогда не жаловались, а все воспринимали как должное. На одних плесневелых сухарях было просуществовать невозможно, а потому она пасла маленькое деревенское стадо. За это ей старушки, получавшие пенсию, платили какие-то копейки или давали продукты. Помню, как она состригала с себя ножницами клещей, которые присасывались к ней, пока она ходила со своим маленьким стадом по лесу. То ли энцифалита тогда ещё не было, то ли тётю Хильду никакая зараза не брала. Но с нею ничего ровным счётом из-за этих срезанных клещей не происходило.

Ещё поодаль от нас жила сестра тёти Тони - тётя Эсфира. Она продавала нам козье молоко и вечно не ладила с соседями. Но мне она нравилась, несмотря на всю свою категоричность. В ней, как и во всех этих финских бабушках, жил какой-то особенный дух. Этот дух делал их, маленьких сухоньких старушек, сильными и позволял не обрусеть. Но что толку? Часть моей родни расселилась постепенно в другие места Ленинградской области: в Саблино, в Тосно, в Сланцы. Сейчас почти все носители финских фамилий уже умерли.

Про своего деда - бабушкиного мужа - я точно так же ничего не знаю. Кто он? Какой-то Мефодий Гуминенко, женившийся на моей бабушке-финке и погибший в последние месяцы Великой Отечественной войны. От него остались только фотография, зелёный треугольник фронтового письма и фамилия, совсем не финская.

Это всё - родня моего папы, который наполовину угро-финн. Но так уж получилось, что моя мама тоже была наполовину финкой. Её родственники всегда жили в Финляндии. Это уже были не угро-фины, а настоящие финны. Пару раз мама ездила к ним в гости, а пару раз приезжали они к нам. В 1970-х годах выехать за границу было очень сложно. Я думаю, что ради этого, чтобы проще было навестить родственников в Финляндии, а вовсе не по идейным соображениям, моя мама вступила в КПСС. Партийцу легче было добиться разрешения на посещение кап. страны. Во всяком случае я никогда не слышала от мамы ни одной "идейной" фразы. У неё были другие заботы: семья, дети, родственники.

О моей маме, наверное, можно было бы рассказать очень много интересного. Мне кажется, что у неё была очень увлекательная жизнь. Но я не знаю почти ничего, поэтому и рассказывать мне нечего. Я не спрашивала, а она сама не говорила. Знаю, что она родилась в Великих Луках - и всё. Только однажды, разговаривая с кем-то из родственников, она сказала, что когда во время войны Великие Луки оказались на оккупированной территории и немцы угоняли жителей в Германию, какой-то немецкий солдат пожалел её - 11-летнюю девочку. Когда всех грузили в машину, этот немец незаметно пихнул маму в сторону, под кузов, чтобы она смогла пролезть под ним, убежать и спрятаться. Так мама осталась жива во время войны. Кстати, неудивительно, что эта информация не обсуждалась в семье. Во время Сталина лица, которые оказывались на оккупированной немцами территории, находились под надзором органов госбезопасности. Так что в том, чтобы этот эпизод никто не знал, был свой здравый смысл.

Ещё после её смерти в 1988-м году я нашла тетрадку, в которой мама, оказывается, писала стихи. И я помню, что последние годы своей жизни она была увлечена актёром Романом Громадским, с которым она (в числе прочих зрителей) общалась на творческом вечере в санатории. "Увлечена", конечно, условно. Она не собирала афиш с его портретами, не бегала по кинотеатрам в поисках его фильмов. Ей просто не было времени на подобное проявление своего увлечения. Она просто говорила иногда о нём с восторгом: "К нам на вечер приезжал Роман Громадский!"... Всё. Даже тетрадка с её стихами сейчас лежит неизвестно где, погребённая под кучей других "очень нужных" вещей.

Что же для меня значит моё происхождение и эти обрывочные воспоминания детства? Что во мне есть общего с теми людьми, которые действительно были финнами? Что у меня общего с теми, кто был финном уже только наполовину, но всё ещё сохранял язык, частично и культуру? Я пришла к неутешительному выводу: ничего общего. В том смысле ничего, что я сама не пожелала это сохранить, не интересовалась, не пыталась понять. А ещё я почему-то стеснялась спрашивать и поэтому откладывала важные разговоры "на потом". Бывало и так, что мне в голову не приходило, что можно о чём-то спросить. И это неправильно.

Так живём мы все. Забываем, отмахиваемся. Зачем нужно что-то помнить, когда своих забот полно? Зачем спрашивать, если человек не говорит сам? Что мне в моей родне, если я не собираюсь доказывать, что я - финка, чтобы потом претендовать на жительство в Финляндии?

И прошлое уходит. И никогда уже не вернётся. Некого спросить, нечего вспомнить. Вместе с фамилией уходит в небытие часть собственной жизни. Потому что память - это тоже жизнь и человек без памяти теряет очень и очень многое. Когда хоронили вторую двоюродную сестру моего папы, он сказал: "Вот и ушла последняя Киппари". Наверное, он прав. Я никогда не стану претендовать на фамилию Киппари, потому что я - не Киппари. Я потеряла право так именоваться. А если целый народ перестанет помнить своих предков? Каждый отдельный человек забудет своё происхождение, или попросту не спросит у своих бабушек и дедушек, кем они были, как они жили. И вместе с ними уйдёт их культура, а этого не восполнишь заново никаким опытом. Наши предки, наши родители, деды и прадеды - это наша история. Отворачиваясь от неё, мы отворачиваемся от своей принадлежности к роду и народу, мы становимся скопищем амёб, у которых нет ни родовой памяти, ни семейных традиций. Если так будет - народ сделается безликим. И потеряет свою силу. Потому что мы все превратимся в сумму разрозненных единиц, никак ни с кем не связанных.

Так гравий на дорожке в парке постепенно разносится ногами прохожих, потому что никак не связаны его частицы между собой. И через несколько лет останется на дорожке голая высохшая глина, заросшая травой по сторонам. А каменный дом, скреплённый цементными связями, простоит века.

Кто мы теперь? Каменный дом - или куча гравия? Решать только нам самим.

Наверх