А.М. Возлядовская. Бабушка

Моя бабушка - Александра Михайловна Баранова (урожденная Бабенко) родилась 21 мая 1913 года, то есть сто лет назад. Умерла она 16 апреля 1994 года.

Когда родилась я, бабушка ещё работала, а наши социалистические законы предоставляли женщине только полугодовой отпуск для ухода за ребёнком. А дальше - всё! Ребёнка - в ясли и ступай строить социализм! Более длительные отпуска для молодых мам, в полтора, два и даже три года появились позже. Вечером первого дня в яслях мама получила обратно ребёнка, у которого вместо лица был гигантский кровоподтёк. Объяснялось это тем, что в социалистических яслях не хватало места и меня поместили в группу к годовичкам, которые могли ходить и действовать руками. Воспитателям и нянечкам некогда было надзирать и они просто заперли группу наедине с "живой" игрушкой, которую дети тут же попытались разобрать на части.

Мама была в ужасе и панике. Советские законы требовали, чтобы она завтра явилась на работу, а она физически не могла заставить себя отдать ребёнка на целый день "в эту живодёрню". И тут бабушка сказала, что уволится с работы, чтобы ухаживать за мной, хотя до достижения пенсионного возраста ей оставалось ещё несколько лет.

Благодаря этому всё своё детство я была свободна от яслей и детского сада. Меня воспитывала бабушка. Она же учила меня азбуке, счёту. Когда я пошла в первый класс, я умела читать, писать и считать, и мне было невыносимо скучно наблюдать, как весь остальной класс старательно складывает: "М", "А" - "Ма-ма"... Это приучило меня относиться к "детсадовским", словно к "детдомовским". Ещё бы! У них был как бы детдом на восемь часов каждый день, а у меня - полноценная семья 24 часа в сутки! Сейчас детсады уже не такие, но я говорю о классических советских, которые были задолго до Перестройки.

Тем не менее, как и всем советским детям, мне бабушка казалась глупой и отсталой. Она ведь родилась до революции, в какое-то старое время, которое ругали самыми чёрными словами во всех советских учебниках. То, что у моей бабушки была абсолютная грамотность нисколько не противоречило моему убеждению. Когда я делала домашнее задание, я никогда не пользовалась словарём. Он так и оставался со слипшимися ещё в типографии страничками. Я кричала через всю квартиру, не вставая из-за стола:

- Баб! Как пишется: милиорация или мелеорация?

- Ме-ли-о-ра-ци-я! - кричала мне бабушка из кухни, не отрываясь от чистки картофеля. Не помню ни разу, чтобы бабушка ошиблась. Словарь мог ошибиться - в словаре могла оказаться опечатка, но бабушка не ошибалась никогда! Однако её безупречная грамотность и столь же блистательный устный счёт (бабушка всю жизнь проработала бухгалтером), нисколько не противоречили моему убеждению об "отсталости" бабушки, ведь когда изобрели телевизор и стали запускать в космос ракеты, она была уже старой. А значит, она не могла оценить по достоинству все эти прогрессивные изобретения человечества.

Лишь потом, когда я выросла, я стала догадываться, что жизнь бабушки была совсем не такая простая, как я себе представляла. Мне исполнилось уже лет пятнадцать и как-то вечером я спросила бабушку:

- Баб! А жизнь, она длинная или короткая?

Бабушка задумалась. Потом ответила мне очень странную вещь:

- Если у людей жизнь идёт легко и не бывает тяжёлых потрясений, то и жизнь у них проходит быстро и незаметно. А если в жизни много бед и лишений, то кажется, что она и тянется, и тянется...

В тот момент я впервые поняла, что жизнь у моей бабушки очень тяжёлая, что она для неё "тянется". Что жизнь моей бабушки нечто трудное и тяжелое, что-то такое, что следует миновать и даже как можно быстрее миновать. Бабушка никогда не рассказывала о своей жизни не только мне - никому. Из обрывков разговоров, скудных упоминаний и оговорок, а также по некоторым своим догадкам я смогла понять то, что она происходила из семьи зажиточного купца Якова Приходько, имевшего двухэтажный каменный дом в Ново-Николаевске. У него было много детей. Часть из них погибли в советское время, часть остались в живых. Мать моей бабушки - Клавдия, была старшей дочерью. Она была замужем за Михаилом Бабенко - железнодорожным техником, служившим в Барабинске на станции Транссибирской магистрали. Клавдия умерла в середине тридцатых годов. О судьбе её мужа, отца моей бабушки мне ничего не известно. К моменту брака бабушки (1937 год) его уже не было в живых. Возможно, его убили коммунисты, потому что о нём среди наших родственников никто ничего не говорил. Это молчание красноречивее слов, потому как об умерших своей смертью говорили вполне свободно.

О муже моей бабушки - Иване Фёдоровиче Баранове - тоже было не принято говорить. Где, когда и при каких обстоятельствах они познакомились - мне неизвестно. Он приехал (возможно бежал) из Ленинграда в 1937 году и прожил с моей бабушкой несколько лет. И.Ф. Баранов окончил своё земное существование в 1943 году. Обстоятельства его смерти мне неясны - слишком уж уклончиво отвечали все родственники, у которых я об этом спрашивала. Место его захоронения - неизвестно. Мне бы очень хотелось написать, что он был аристократом или белогвардейцем, но, увы, он был коммунистом. По свидетельству моей мамы, у него были письма от Ленина, которые мама с бабушкой прятали в подвале, вместе с прочими компрометирующими бумагами. Все эти бумаги и письма пропали, когда очередной весенний паводок затопил весь подвал. Что заставило мою бабушку выйти замуж за опального коммуниста, который пытался спастись от сталинский преследований в далёком сибирском городе? Я не знаю. А бабушка об этом никогда не говорила. Тем не менее, дети носили фамилию её мужа - Барановы, а не её девичью. Значит, это было не очень опасно.

Когда Сталин умер, маме исполнилось пятнадцать лет. Она пыталась связаться с ленинградскими родственниками своего отца и послала им заказное письмо с уведомлением. Уведомление вернулось, а ответ - нет. Мама была обижена на своих незнакомых родственников, но я склонна оправдать их: они боялись. Они боялись выйти на связь с семьёй репрессированного. И я их понимаю. Неизвестно, как бы я сама поступила, окажись в то время на их месте.

Всё это я поняла, сама став гораздо старше. А с тех далёких времён у меня сохранилась лишь фотография бабушки, на которой она, тридцатипятилетняя женщина, страшно худая, обнимает двух вполне упитанных детей: мою маму и её младшего брата. Бабушка всю жизнь недоедала, отдавая всё детям, а потом внучке, то есть мне. Мы жили не в элитарном городе, а в самом обыкновенном - Новосибирске, потом в Кокчетаве. Я помню, в начале семидесятых, как бабушка стояла в очередях за мясом. Это были длиннющие многочасовые очереди, в которых кассир всем записывал на руке номер ручкой или чернильным карандашом, чтобы в очередь не втёрся кто-нибудь посторонний. Мясо было не такое, как сейчас в магазине: красивое, зачищенное, а какое-то страшное, с огромными костями, жилами и многочисленной "пленкой", на которую жаловалась бабушка, потому что та никак не резалась ножом. Прошло ещё несколько лет и очереди за мясом исчезли, потому, что исчезло мясо. В 1978 году ввели талоны на мясопродукты. Норма была: один килограмм в месяц на человека. И опять бабушка отдавала свою долю детям и внучке. Наверное, так прошла вся её жизнь: между бесконечным страхом и голодом. Можно сказать, что это был бесконечный подвиг, но мне кажется, это было бесконечное страдание.

Когда рухнул Союз, бабушка была жива, в трезвом уме и здравой памяти. Ей было семьдесят восемь лет. Почему я тогда не пришла и не сказала ей: "Бабушка! Он рухнул! Коммунизм - рухнул! Ты его пережила!"? Но я этого не сказала. Может быть, правильно сделала, так как радость была бы довольно скудная. Да, моя бабушка пережила коммунизм, но он убил всю её жизнь.

Сейчас я смотрю на фотографию (ту, которая поставлена в самом верху статьи), на ней моей бабушке четырнадцать лет. На обороте карточки надпись: "Шурик. 1927 год". На этом лице ещё не исчезло то умиротворённое спокойствие, которое отличает лица тех, кто родился до революции. Она ещё не знает, что ей предстоит пережить.

НАВЕРХ