Е.Ф. Шмурло
История России 862—1917

Собирание Русской земли (1263—1462) совершалось медленно, и даже 200 лет спустя, ко времени вступления на престол Ивана III, территория Московского княжества по размерам была довольно скромной: превосходя Тверь и Рязань, Москва все же значительно уступала княжеству Литовскому и Новгородской области. Клин, Вязьма (эта последняя за пределами княжества), Калуга, Коломна, все на расстоянии 100—170 верст от города Москвы; Нижний Новгород, в 400 верстах — определяли приблизительно границы тогдашних московских владений на З., Ю. и на В.; и только на С, рубеж Московского княжества далеко, двумя клиньями, вдвинулся: на С-З. — в Заозерский край (Белоозеро, 700 в.), на С-В. — в зырянские леса и болота (Устюг, 900 в.).

Зато это был край гуще населенный, более зажиточный, что не осталось без влияния на последующий быстрый рост княжеских владений. За 60 лет при Иване III и Василии III (1462—1533) территория московская выросла почти в 4 раза. При Иване Москва в один прием поглотила обширные земли Новгородской области, что сразу приблизило ее к Финскому заливу, Белому морю и Ледовитому океану, втянула в себя Вятскую землю, Пермский край, прикоснувшись таким образом до Уральского хребта; а покорив Тверское княжество и сумев привлечь на свою сторону мелких князей чернигово-северских (т. наз. «страну князей»), она вошла в непосредственное соприкосновение с Литвой.

В княжение Василия III падают последние остатки независимости в Северо-Восточной Руси: Псков и Рязань. С 1523 г. на всем протяжении ее существования одна только власть — великого князя московского. Так завершилась работа восьми поколений. Она была дополнена первым успехом в Юго-Западной Руси — присоединением Северского княжества, и первым успехом в борьбе с Литвой — завоеванием Смоленска.

2. Что было сделано за это время

Иван III

1463. Присоединено княжество Ярославское, по доброму соглашению, с переходом ярославских князей на московскую службу.

1472. Присоединен удел брата Юрия, умершего бездетным (Дмитров, Можайск, Серпухов).

1472. Покорен Пермский край.

1474. Присоединено Ростовское княжество, покупкой (часть его приобретена была еще при Иване Калите).

1478. Покорена Новгородская область.

1481. Присоединен удел брата Андрея Меньшого, по его смерти, в уплату за долги (Вологда, Таруса).

1482— Князья Воротынские, Одоевские, Вельские, 1493. Новосильские, Мезецкие и др. признали над собой верховную власть московского князя (Вязьма, Чернигов, Стародуб, Новгород-Северск).

1485. Завоевано Тверское княжество.

1485. Присоединен Верейский удел двоюродного дяди Михаила, по завещанию (вынужденному).

1489. Завоевана Вятская земля.

1492. Захвачен силой удел брата Андрея Большого (Углич). Сам Андрей и его сыновья заточены в темницу, где и умерли.

1503. Присоединен удел удельного князя Рязанского Федора, умершего бездетным, по завещанию.

Василий III

1510. Присоединен Псков.

1513. Присоединен удел двоюродного брата Федора, умершего бездетным (Волоколамск).

1514. Завоевано у литовцев Смоленское княжество.

1517. Присоединено великое княжество Рязанское.

1523. Присоединено Северское княжество; князь его Шемячич заключен был в тюрьму.

3. Что определило успехи Ивана III и Василия III

Когда плод созрел, достаточно легкого прикосновения к дереву, чтобы он упал.

Тверской и рязанский князья, обессиленные, номинально независимые, на деле снизошли, еще до вокняжения Ивана III, на степень чуть не подручников; в Пскове Василий II ставил своих посадников, а в Новгороде давно уже вместо самостоятельных князей сидели наместники, по выбору и назначению московского князя. Кроме того, Новгород, по Яжелбицкому договору 1456 г., лишился права самостоятельного суда; вече не могло перерешать постановлений московского князя; к судебным делам печать Великого Новгорода более не прикладывалась, а заменялась печатью московской, и вообще грамоты новгородские писались с тех пор от имени не веча, а великого князя московского — это была потеря одной из прерогатив свободного, независимого государства.

В пользе объединения русский народ успел убедиться еще до Ивана III. Куликовская битва сильно подняла авторитет московских князей и подняла их на высоту, недосягаемую для других князей Северо-Восточной Руси; она в значительной степени помогла укрепиться сознанию, что Московское княжество способно оказать защиту от внешнего врага и домашнего насильника, охранить от татар и создать более или менее сносный порядок. Это сознание крепло, помимо того, и благодаря хозяйственной, осторожной политике самих московских князей, нравственной поддержке, какую оказывало ей духовенство, и выросло, наконец, в прочное убеждение. Обеспечить массе народной нормальное, спокойное существование не могли ни Литва, где русская народность уже теперь испытывала пагубное для себя давление чуждых ей порядков (влияние польское) и откуда уже стали раздаваться голоса с жалобой на притеснение православной веры, ни Новгород с его политической неустойчивостью, внутренними раздорами и явным перевесом богатого класса («вящших» людей) над беднотой («меньшими» людьми) (своего рода новгородские оптиматы и пролетарии). В Новгороде московский князь нашел сторонников в простонародье, искавшем управы и защиты от притеснения сильных бояр; а в других областях к Москве особенно тянули бояре, служилое сословие, соблазняясь выгодами тамошней службы. Тверь при Иване, Рязань при Василии достались Москве почти без кровопролития, главным образом благодаря измене местных бояр.

II. Как превратилось Московское княжество из вотчины в государство

1. Национальная идея

Прекращение уделов, распространение на все области Северо-Восточной Руси единой власти превратило хозяина московской земли из прежнего удельного князя-собственника в князя-государя. Прежнего московского князя можно сравнить с крупным богатым помещиком, каким мы знаем его в XVIII и XIX стол.: владелец обширных угодий, пашен и лесов, бесконтрольный властелин над селами и деревнями, населенными многочисленными крестьянскими «душами», окруженный большой покорной дворней, готовой к его услугам, такой барин-помещик жил в свое удовольствие, мало заботясь о том, что лежало вне его личных интересов и выгод.

Сама Москва-город была в своем роде помещичьим имением: в центре лежала барская усадьба — княжеский Кремль; а вокруг — всякого рода дворовые постройки, населенные дворней, обязанной обслуживать ее хозяйственные нужды. Сохранившиеся до настоящего времени названия многих московских улиц, переулков и кварталов наглядно указывают на чисто хозяйственное назначение слобод, возникших в старое время подле Кремля: Поварская, Гончарная, Житная улицы; Хлебный, Калашный, Столовый, Скатертной переулки; Остоженка, Кречетники, Хамовники (хамовное дело — изготовление полотен, скатертей, убрусов), Прудки, Кузнецкий мост, Животинный двор (Коровий вал), Басманная (хлебная) слобода. Сравн. церковь Николу на Щепах (прежде тут находился Дровяной двор).

Раньше деятельность московского князя протекала в среде таких же, как он, хозяев-помещиков (вотчинников): все это были близкая или дальняя родня, свои Рюриковичи, и всякая война, спор или соглашение с ними носили характер то домашней распри, то мировой сделки во имя родственного чувства или желания поддержать добрососедские отношения. Теперь московский князь, а вместе с ним и все население его княжества, очутились совершенно в ином положении: вокруг соседями были чужие люди; кроме прежних татар бок о бок оказались Литва, Ливонский орден, шведы: каждая такая группа представляла собой особый народ; каждая со своими отличительными признаками: свой язык, своя вера, обычаи, порядки, даже внешнее обличье иное.

Хотя свои этнографические и культурные особенности, выделявшие его от других народов, русский человек подметил в себе уже давно, но только теперь явилась у него сознанная потребность закрепить и выявить их, поставить свой родной язык, веру и порядки в условия, благоприятные для дальнейшего их существования — короче говоря, только теперь русские люди почувствовали себя народом, нацией, единым, отличным от других политическим целым.

2. Что особенно содействовало развитию национального сознания

а) Куликовская битва. Победа над Мамаем не только оправдала собирательную деятельность московских князей, но и вызвала сильный подъем народного чувства. Подвиг Донского явился национальным подвигом. Недаром «Задонщина», восхваляя князя, влагает ему в уста такие слова: «Братия моя милая! не пощадим живота своего за веру христианскую, за святыя церкви, за землю Русскую!». Олег Рязанский, отказавшийся принять участие в общем деле, заклеймен был в памяти народной как изменник русскому делу.

б) Флорентийская уния. На Руси она была понята как измена греков православной вере, а в последовавшем затем падении Константинополя (1453) видели перст Божий и заслуженное наказание. Само собой напрашивалось на сравнение поведение московского князя: стойкость, проявленная им по отношению к «злонравному» Исидору, задумавшему «совратить» русские умы, давала основание видеть в нем истинного защитника веры, твердую опору ее, и горделиво думать: если пошатнулась вера в Греческой земле, зато она сияет прежним светом на Святой Руси. Таким образом, Москва в глазах современников вырастала в хранительницу православия и становилась тем стягом, под которым могли доверчиво собираться все вообще православные люди, не одна только Русь.

в) Свержение татарского ига. Государю, собравшему вокруг себя почти все великорусское племя, естественно было стать политически независимым; прежнее положение данника и улусника татарского хана совершенно противоречило действительной обстановке: Орда давно уже потеряла и силу, и прежнее обаяние власти. Свержение ига было поэтому логическим выводом из законченного собирания Северо-Восточной Руси и еще сильнее подчеркнуло переход от вотчинного строя к новому.

г) Брак с Софьей Палеолог. Софья принесла с собой в Москву державные права на Византийский престол, и Иван, став ее мужем, перенес на себя эти права. Права эти, конечно, можно было оспаривать, но важна была идея, возможность толковать их в свою пользу. А став в положение наследника византийских императоров, московский князь уже тем самым приобретал характер государя и переставал быть удельным князем-вотчинником.

NB. Роль этих 4 факторов неодинакова: первые два активно пробуждали национальное чувство; свержение ига дало только точку опоры для этого, уже пробудившегося сознания; активно было влияние и брака с Софьей Палеолог, но в более тесных кругах: придворно-княжеском и духовном; массе же народной значение его не могло быть так ясно.

3. Политическая независимость московского князя

Внешнее выражение политическая независимость московского князя нашла в титулах царь и самодержец, которые начинают входить в употребление в официальных бумагах того времени: при Иване III — в сношениях с орденами Ливонским и Тевтонским, с городами Ревелем, Любеком; при Василии III — кроме немецких орденов, еще с германским императором, с папой, с Данией, Швецией (свидетельство Герберштейна), также в делах внутреннего управления. От императора Максимилиана Василий III даже добился признания за ним титула «цесарь и обладатель всероссийский». Если Иван III мог считать себя наследником византийской короны, тем более имел право на это Василий: как сын византийской царевны, он связан был по крови с византийскими императорами.

Этими титулами московские князья хотели заявить, что они более не данники татар и вольны распоряжаться своей землей независимо от давления посторонней воли, что никто из других государей не имеет права вмешиваться в их внутренние дела, что они не вассалы и никому не подчинены. Таким образом, величаясь царями и самодержцами, Иван III и Василий III определяли исключительно внешнее, международное положение свое и далеки были от мысли характеризовать ими свое положение внутри государства, политические отношения свои к местному населению. Позднейший смысл термина «самодержец» — неконституционный государь — стал придаваться ему лишь с Ивана Грозного.

Царь есть сокращенная форма латинского слова Caesar, цесарь, или, как его писали в старину, цьсарь. Сравн. в Остромировом евангелии слова молитвы Господней: «да приидет цьесарствие Твое». Слово самодержец — титул византийского императора. В пользовании тем и другим титулом не выработано еще никаких установленных правил, точно сами носители их еще не успели свыкнуться с новым своим положением; во всяком случае практика подготовила почву для будущего времени, когда Иван Грозный, короновавшись царем, придаст этим титулам значение постоянного, необходимого атрибута русского государя.

4. Зарубежная Русь

Объединение Северо-Восточной Руси подчеркнуло с особой силой существование другой Руси, Юго-Западной, оставшейся не объединенной с Русью Московской. Духовное и племенное родство с ней выступало особенно сильно, так как Русь эта находилась в зависимости от людей другого языка, другой веры. Права свои на эту «зарубежную Русь» московские князья черпали не только в этом родстве населения, не только в естественном желании собрать воедино членов одной семьи, но и в убеждении, что Юго-Западная Русь такая же вотчина Владимира Св. и, следовательно, такое же законное наследие его прямых потомков, как и земля Московская. Иван III прямо заявлял, что владеть ею должны не Гедиминовичи, а Рюриковичи; что польские и литовские государи — государи в своих наследственных землях, «а Русская земля, от наших предков, из старины, наша отчина». При всяком удобном случае Иван и его сын напоминают литовским князьям, что Киев, Смоленск, Витебск и другие русские города, лежащие в Литовском государстве, их вотчина и что они имеют все основания заботиться и «жалеть» их.

Свои притязания на всю Русь, не на одну Московскую, Иван III выразил еще и тем, что в сношениях с Литвой стал титуловаться «государем всея Руси».

5. Внешние сношения и новая политика на Западе и на Востоке

а) Внешние сношения. Во внешнем положении Северо-восточной, Московской Руси произошла со времен Ивана III еще одна существенная перемена: возобновились прерванные татарским игом сношения с иностранными государствами. Государства эти были:

При Иване: Австрия (сватовство), Венгрия (посредничество с Литвой), Дания (союз против Швеции), Рим (Софья Палеолог), Венеция (турецкие отношения; вызов мастеров). Милан (мастера), Молдавия (брак), Турция (торговля), Грузия (просьба грузинского царя Александра о покровительстве), Крым (союз против Литвы). Кроме того, Персия, Хорассан. С Казанью, Швецией, Литвой и Ливонским орденом велись войны.

Василий III продолжал дело своего отца; особенно интенсивны были сношения его с императором германским (посольства Герберштейна) и Римом. Кроме того, сделана была попытка войти в сношения с Францией.

б) Государственный характер этих сношений. Ничего особенно выдающегося в сношениях этих не было, но они важны тем, что поставили Московское государство в непосредственное соприкосновение с международной жизнью Европы и Передней Азии, втянули его в тамошние отношения, заставили если не сейчас, то позже, принимать участие в их политических комбинациях и, сверх того, ближе поставили к западноевропейской культуре, повлияв таким образом не только на политические судьбы России, но и на ее духовную жизнь. И во всех этих сношениях Московская Русь выступает в новой для нее роли — государства, у которого есть свои национальные интересы, которые необходимо отстаивать и за которые приходится бороться. Новые войны, переговоры и сделки с иноземцами стали совершаться теперь не ради «примыслов» и «прибытков», как раньше, не ради накопления частной казны и увеличения личного добра, а ради общего блага. Это особенно ярко выступит в отношениях Москвы к непосредственным своим соседям на Западе и на Востоке.

в) Какие цели преследовались на ближнем Западе и на ближнем Востоке. Раньше отношения к татарам были исключительно оборонительные; на Западе, в свое время, Александр Невский борется со шведами, немцами и Литвой тоже с единственной целью — противостоять натиску извне. Теперь, объединившись в одно государство, сбросив татарское иго, Москва чувствует себя в силах к более активному действию. Не о завоеваниях в обычном смысле этого слова думает она, а об удовлетворении тех нужд, какие поставила ей жизнь. На Востоке для ограждения себя от постоянных нападений казанских татар она предпринимает ряд военных походов, не раз стоит под стенами самой Казани, расчищая дорогу Ивану Грозному. На Западе, если отношения к Ливонскому ордену носят еще прежний характер домашних распрей и взаимных несправедливостей, зато в Литве, как мы сейчас видели, Москва домогается родового наследия, попавшего в литовские руки. Там же, при Иване III, приходит в столкновение со Швецией*, но и Казань, и Литва, и Швеция — начало, надлежащим образом, может быть, еще и не сознанное, той политики, которую потом в больших размерах и с большим успехом станут проводить Иван Грозный, царь Алексей Михайлович, Петр Великий и Екатерина II.

______________________

* 1496—1497 гг.; русские неудачно осаждали Выборг и прошли по южной Финляндии до Тавастгуса, опустошив страну.

______________________

Из этих первых наступательных движений на два фронта, пробных шагов выросли позже те три грандиозные задачи, которые надолго, на целые века, определят политическую деятельность России на Востоке и Западе — продвижение к Балтийскому морю (шведские войны), воссоединение русской народности под одним скипетром (польские войны) и выяснение границ, которые позволили бы прочно отмежеваться от мусульманского Востока и полудикой азиатчины (Казань, Крым, Сибирь, Северный Кавказ, Средняя Азия, Туркменский край).

6. Брачные союзы

Высокое представление о себе, как о государе, и притом государе независимом, заставляет Ивана III искать брачных союзов для членов своего княжеского дома не между подданными, хотя бы и высокопоставленными, но в среде царствующих династий. Старшего сына (от первого брака с Марией Тверской), Иоанна Молодого, он женит на Елене, дочери молдавского господаря Стефана; ищет немецких принцесс для других своих сыновей; выдает дочь Елену за Александра, князя литовского. Первоначально он намечал ей в мужья Максимилиана, сына германского императора Фридриха III, но получил отказ. На предложение же сосватать ее за маркграфа баденского велел ответить: «за этого маркграфа государю нашему отдать дочь неприлично, потому что государь наш многим землям государь великий».

7. Новый порядок в его внешних выражениях

Превращение удельного князя в московского государя находит свое выражение и во внешних формах:

а) «наследник» византийских императоров Иван III принимает герб византийский — двуглавого орла, и сливает его с московским — Георгием Победоносцем, поместив последнего в центре нового герба (на груди орла);

б) торжественно венчает внука Дмитрия на царство, собственноручно возложив на него шапку (венец) и бармы (оплечье) Мономаха;

в) вводит этикет при дворе, в частности, при приеме иностранных послов; целование государевой руки;

г) в дипломатических бумагах вводится более торжественный язык и пышная терминология.

д) положено начало чиновной иерархии: наименование боярин перестает быть почтенным обозначением положения, неотъемлемой принадлежностью в силу этого самого положения: оно становится саном, чином, которым государь жалует за заслуги, по своему усмотрению. Кроме боярского чина, учреждается другой — окольничий, одной степенью ниже. Возникают также новые придворные чины: конюший, ясельничий, постельничий.

8. Самодержавие московского государя

Называя себя самодержцем в знак независимости своей от других государей, Иван III постепенно становится самодержцем и в позднейшем, нынешнем значении этого слова, т.е. государем, воля которого выше всего и всех в его государстве. Он требует беспрекословного себе повиновения, строго карает за ослушание. Он поднялся на высоту столь недосягаемую, что перед ним уравнялись все: потомок Рюрика и Гедимина и последний из подданных, все одинаково благоговейно и раболепно должны преклоняться перед ним. Иван не задумался послать на плаху Патрикеевых и одного из Ряполовских, видных представителей московской знати. Недаром говорили, что женщины не выдерживали его взгляда и падали в обморок.

Когда псковичам показалось, что, объявив сына своего Василия «великим князем Новгорода и Пскова» (1493), Иван намерен отделить их от Московского государства, и послали просить его оставить их под державой внука Дмитрия (в ту пору он еще считался наследником всей Русской земли), то Иван велел ответить: «разве я не волен в своем внуке и в своих детях? кому хочу, тому и дам княжество», послов же велел заточить в тюрьму за неуместное вмешательство не в свои дела.

В еще более яркие и сильные формы облеклось самодержавие Василия III. Лучше и полнее всего оно изображено Герберштейном. Посол императора Максимилиана I Герберштейн дважды посетил Москву, в 1517 и 1526 гг., и имел случай хорошо присмотреться к условиям и обстановке тогдашней придворной жизни. Василий III, по его словам, «применяет свою власть к духовным так же, как и к мирянам, распоряжаясь беспрепятственно и по своей воле жизнью и имуществом всех; из его советников ни один не пользуется таким значением, чтобы осмелиться разногласить с ним и помешать ему в чем-либо. Русские открыто заявляют, что воля государя есть воля божья, и что ни сделает государь, он делает по воле божьей. Поэтому они называют его «ключником и постельничим Божиим»; поэтому и сам государь в случае ходатайства за какого-нибудь пленного или по другому важному делу обычно отвечает: «если Бог повелит, то освободим», и если кто спрашивает о деле неверном, сомнительном, то обычно получает в ответ: «про то ведает Бог да великий государь» («Записки о московитских делах» Герберштейна).

Вот почему, если русские жаловались (Берсень Беклемишев), что Василий все дела «запершись сам-третей у постели (т.е. у себя в кабинете, а не на общем собрании) вершает», то это говорилось втихомолку, уже по одному тому, что за такие речи приходилось расплачиваться головой на плахе.

9. Обстройка Кремля

Независимый государь, обладатель всей Северо-Восточной Руси, идейный наследник византийской короны, сносящийся с иностранными государями и принимающий у себя их послов, Иван III не мог жить в прежней обстановке, в деревянном Кремле, постоянно выгоравшем и носившем облик обычного на Руси города. Кремлевские стены, хотя и каменные, от времени и пожаров сильно обветшали; покрытые деревянной кровлей, с деревянными заборолами (разборный забор), они и по виду казались сложенными из дерева, а немногие церкви из камня были такие маленькие, что совсем пропадали в обшей массе деревянных построек (княжеских и боярских хором). Иван III с сыном и принялись за перестройку и украшение Кремля. Их строительная деятельность велась в очень широких размерах, наглядно свидетельствуя о новых временах и новых требованиях.

Кремлевские соборы велено было строить, применяясь к архитектурному стилю Успенского собора во Владимире. И действительно, рука иноземного мастера не заглушила в них основной черты — простоты и серьезности древнерусского храма. Перестроенный Кремль наглядно свидетельствовал о величии Москвы, о богатстве и власти ее государя. Кремль стал символом русской мощи, гордостью и славой ее властителей. Чудные, величественные соборы, богато украшенные, и белый пояс высоких каменных стен, опоясавших Кремль, ярко выделяясь на фоне окрестных полей и лесов, создали с той поры белокаменную Москву и ее златоглавые верхи.

1473—1474. Кирпичная, на каменном фундаменте, митрополичьи палаты. 1475—1479. Успенский собор, доныне существующий. Строил его Аристотель Фиораванти, из Болоньи.

1479. Церковь Иоанна Златоустого в монастыре того же имени, в память покорения Новгорода. Строили псковские мастера.

1480. Церковь Богоявления на Троицком подворье.

1483. Церковь во имя Алексея Чудотворца.

1484—1485. Церковь Риз Положения (митрополичья). Строили псковские мастера.

1484—1489. Благовещенский собор (дворцовый). Строили псковские мастера.

1485. Кирпичные палаты Ховрина (сына государева казначея).

1485—1495. Кремлевские стены. Строили итальянские мастера Антоний Фрязин, Марк Фрязин (Марко Руффо) и Алевиз (Aloisio, из Милана).

1487—1491. Грановитая палата. Строители Марк Фрязин и Пьетро Антонио Солари, из Венеции.

1499—1508. Теремной дворец. Строил мастер Алевиз, из Милана.

1501—1503. Церковь Чуда архангела Михаила, в Чудовом м-ре.

1504. Церковь Козьмы и Демьяна.

1505—1509. Архангельский собор, место погребения государей московских. Строил мастер Алевиз Новый.

1506. Церковь Николы Голстунского, кирпичная.

1508. Ров под Кремлевскими стенами; обложен камнем и кирпичом. Работа мастера Алевиза.

1508—1509. Церковь Иоанна Предтечи, у Боровицких ворот. Строил Алевиз. 1514. Церковь Рождества Богородицы.

1514. Десять каменных церквей, на посаде, за пределами Кремлевских стен. Строил Алевиз.

1515. Успенский собор был росписан живописью.

_______________________________

Подобно Владимирскому, и Успенский собор пятиглавый; главы покоятся на столпах, составляющих остов храма. Стены совершенно гладкие; только пояс из колонок да цветная (позднейшего времени) роспись вокруг порталов разнообразят белое поле стены. «Не только нет украшений, но и все линии собора необычайно просты. И в этой простоте сказалась душа века, не привыкшего к земной пышности, сурового, но в то же время упорного в своей вечной жизненной борьбе. Собор был колосом в сравнении с окружающими зданиями, с раскинувшейся кругом деревянной Москвой: его монументальная простота переходила в величие, которое чувствуется и теперь, когда окружающие постройки сжали и превысили собор» (Шамурины). Успенский собор стал образцом для позднейших пятиглавых храмов.

III. Удельные князья — пережиток старины

Процесс превращения московской вотчины в государство во времена Ивана III и Василия III совершался, но еще не завершился окончательно: старые взгляды и понятия оказались живучи и изжили не сразу. Совершенно отказаться от удельных воззрений ни тот ни другой из названных князей не решились, вернее, совсем и не собирались.

Иван III оставил после себя 5 сыновей и, умирая, всех их наделил уделами, всех оставил еще на положении самостоятельных князей — государей, сказали бы мы применительно к терминологии нашего времени. Правда, настоящим государем сделан был один Василий, остальные — только слабые тени. Василий получил 66 городов, притом все главнейшие: Москву, Новгород, Псков, Тверь, Владимир, Коломну, Ростов, Нижний, Муром; области: Заволочье, Югру, Печору, Пермь Великую, Вятскую землю и проч. Остальным же четырем сыновьям, всем вместе, досталось всего 30 городов и то второстепенных: Дмитров, Звенигород, Кашин, Руза, Устюжна, Молога, Калуга, Верея и др. Их лишили прав сноситься с иностранными государями, чеканить свою монету, права располагать вотчиной по своему усмотрению, так как по смерти удел их должен был перейти к старшему брату; обязали служить великому князю своим войском; даже суд по важнейшим делам перенесли из удельной области в Москву. И все же, по идее, младшие братья были такие же князья, как Василий, в силу того же самого права, какое и его посадило на великокняжеский престол. Укороченные в своих правах, фактически совершенно бессильные, младшие братья Василия все же оставались в пределах своих жалких уделов, носителями княжеской власти и имели право сказать, что кроме Московского великого княжества, есть еще Другие княжества, где существует своя власть, свои люди, свое войско и управление.

Василий III тоже не порывает со стариной. У него два сына и два дяди. Часть, оставленная старшему сыну Ивану, непомерно громадна, другим достались одни жалкие крохи, а все же достались.

Даже Иван Грозный завещал младшему сыну Дмитрию, в уделе, город Углич. Правда, особым самостоятельным княжеством Углич на этот раз уже не был, однако форма, хотя совершенно выдохшаяся, лишенная всякого содержания, еще налицо. Так медленно шло разложение вотчины и превращение ее в государство. Только ураган, пронесшийся над Русской землей в Смутные годы, смел окончательно и безвозвратно этот ненужный пережиток старины.

IV. Москва и Новгород

1. Главные причины падения Новгорода

а) Недостатки государственного строя; низший класс населения искал себе управы и защиты не у своего правительства, а у чужого, в Москве.

б) Союз с иноверной Литвой — он получил характер измены православию, чем умело воспользовался Иван III, выступив против новгородцев в роли защитника истинной веры и придав самому походу своему на Новгород характер крестового похода.

2. Культурное развитие Новгорода

Падение Новгорода явилось не только политическим торжеством Москвы в ее объединительной работе по собиранию разрозненных частей Русской земли, но одновременно крупным завоеванием также и в области культурной. Дело в том, что культурно Новгород был сильнее Москвы, стоял гораздо выше ее. Долгий период татарского ига Москва провела в полном разобщении с Зап. Европой, Новгород же и Псков, наоборот, продолжали поддерживать свое общение с ней. Новгород и в этот темный период русской истории оставался прежним рынком и торговым звеном между Западом и Востоком, той гостеприимной пристанью и складочным местом, куда стекались товары ганзейские с мусульманского Востока и от северных инородцев. В Новгороде существовал постоянный «немецкий» двор. Дыхание западноевропейской жизни, не доходившее до Москвы, чувствовалось на берегах Волхова.

С Запада зашла сюда ересь жидовствующих, вызвавшая к жизни много ценных литературных произведений. Под влиянием этой ереси приступили (архиеп. Геннадий) к переводу на церковно-славянский язык полной библии; этой же ереси обязано своим появлением знаменитое сочинение Иосифа Волоцкого «Просветитель»; тогда же в Новгороде занялись составлением житий русских святых; в связи с наступлением восьмого тысячелетия от сотворения мира (1492 + 5508 = 7000) составлена была церковная пасхалия. Первые печатные книги с Запада пришли в Новгород раньше, чем в Москву; они появились здесь в конце XV ст., т.е. 30—40 лет спустя после изобретения Гуттенберга (первые книги напечатаны в Германии в середине 1450-х годов). Для своей библии архиеп. Геннадий мог пользоваться печатным изданием Вульгаты (латинским переводом библии, одобренным католической церковью). «Первые переводы произведений западноевропейских литератур, сделанные, несомненно, в Московской Руси, относятся ко второй половине XV века и принадлежат по преимуществу Новгороду. И в этом столетии, и в начале следующего Новгород работает над переводами энергично» (Соболевский). Все это свидетельствует о культурном движении, о духовных запросах, какими жила в ту пору новгородская интеллигенция.

Более близкий к Западу Новгород в то же время стоял дальше от азиатского Востока — другое благоприятное условие для культурного развития. Благодаря тому, что нога татарина никогда не заходила в Новгородский край, там сохранилось гораздо больше памятников старины — вещественной (церковной) и рукописной. Высчитывают, что добрая половина древней русской письменности, дошедшей до нас за XI—XVI вв., принадлежит Новгороду и Новгородской области.

3. Культурная зависимость Москвы от Новгорода

Москва оставалась в стороне от этого движения; но с подчинением Новгорода, а позже и Пскова, тамошние культурные силы приобщились к ней, перешли к ней на службу. Перестраивая Кремль, московские князья пользовались услугами не только итальянских мастеров, но также и псковских*; образованнейшие люди времен Ивана Грозного как митр. Макарий, свящ. Сильвестр образованием своим обязаны Новгороду. Макарий здесь задумал и принялся за составление своих знаменитых Четий-Миней; известная Царственная книга (описание первых 20 лет правления Ивана Грозного, 1533—1553 гг.) раскрашена новгородскими миниатюристами.

______________________

* До времен Ивана III каменные церкви в Москве были редкостью, в Новгороде же их было вообще много. Не только в самом главном городе. За один только 1417 год построено было шесть каменных церквей.

______________________

4. Новгородская школа иконописания

Особенно высоко стояло в Новгороде иконописание. Отличительные признаки новгородской школы письма:

Рисунок резкий, строгий; прямыми, длинными линиями, фигуры по большей части короткие; лицо длинное; нос опущен на губы; обилие деталей. Московское письмо изящнее; отделка там тонкая, краски положены живые, чего нет в новгородской школе. Фигуры московских святых полны мечтательности; они ушли в свои мысли (А. Рублев). Лики же новгородских икон полны экспрессии и энергичного выражения; движение фигур — сильное; покой — глубокий. Новгородские святые упорно вперили свой взор, точно хотят вычитать в нашей душе; московские — стоят, не замечая нас; они живут в своем мире, далеко от мира земного.

V. Личность Ивана III

1. Преемственность программы. Одной стороной Иван III стоит на рубеже двух эпох и принадлежит обеим. Он такой же князь-собиратель, как и его предшественники; у него те же цели, те же приемы и те же средства, как и у тех. Истинный потомок Калиты, он так же расчетлив, медлителен и осторожен в своих действиях, так же избегает решительных мер, всего рискованного и терпеливо ждет, пока плод не созреет вполне и не свалится сам.

2. Отличия от прошлого. Одно выделяет его от предков: он счастливее их. Он жил в ту пору, когда плод уже созрел, и цель была достигнута: ему не для чего выходить на Куликово поле и биться смертным боем с татарами, рисковать своим будущим — хан Ахмет постоит на берегу р. Угры и сам, без понуждения, отойдет в свои приволжские степи; нечего осаждать Тверь — она сама отворит ворота и покорно признает его власть; стоит ему подойти к Новгороду, пригрозить — и конец вечевому колоколу, конец новгородской свободе; богатые и обширные земли без кровопролития и без особых усилий сольются с родовой отчиной московского князя.

3. Грань между Иваном и прошлым. Иван счастливее своих предков — казалось бы, только и разницы; но этого «счастья» достаточно, чтобы наложить на него особый отпечаток. Хотя по крови и по духу он настоящий сын Василия Темного, правнук Донского и праправнук Калиты, однако самый успех, выпавший на его долю — завершение начатого дела — кладет известную грань между ним и теми. Северо-Восточная Русь, став объединенной, превратила Ивана в государя и наделила его средствами в таких размерах, о каких те никогда и мечтать не смели. С «государством» сразу расширились новые и очень далекие горизонты. Московское княжество начнет с этой поры превращаться в Россию, начнет принимать участие в общеевропейской жизни — это создаст совершенно новые условия существования, породит новые цели, а для достижения этих целей заставит искать и новые средства.

4. Внешняя и внутренняя политика. Виднелись ли самому Ивану эти новые горизонты? Внес ли он что-нибудь от себя для выяснения этих новых целей и создания этих новых средств?

В области т. наз. внешней политики — да, Иван новый человек; тут он заронил идеи и наметил задачи, которых раньше не знали и не ставили в Московской Руси; зато в области внутренней политики он не особенно далеко отошел от старины.

5. Политическая независимость. Назвав себя царем и самодержцем, он определил новое место независимой России в ряду других государств, подчеркнул ее самоценность; и, отказываясь от предложенного императором королевского титула, заявив, что «мы, божьей милостью, государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от Бога, и как прежде его ни от кого не хотели, так и не хотим и теперь», — он указал, что новая Россия не пойдет в хвосте других держав, но дорожит собственным Я и будет заботливо оборонять его, как святыню.

Это черта совершенно новая. Раньше на Руси ничего подобного не слыхали. Отсюда пойдет будущее Московское царство, Российская империя, и когда Петр Великий торжественно возложит на себя императорскую корону, а Николай I на запрос английского посла: зачем он строит военный флот в Балтийском море, ответит: «для того, чтобы мне потом не смели задавать подобных вопросов»; или когда Александр II во время польского восстания с негодованием отвергнет вмешательство Франции и Англии в его внутренние дела — во всех этих случаях названные государи будут действовать как истинные наследники Ивана III.

6. Польский вопрос. Но политическая фигура Ивана характеризуется еще другой, тоже новой, и столь же важной чертой. Своим титулом «государь всея Руси», энергичной защитой православия в зарубежной Литве Иван поставил новый вопрос: кому быть во главе объединенной русской нации: Литве или Москве? В течение трех веков вопрос этот будет оставаться очередным, одним из самых жгучих и неотложных. Пройдет длинный ряд годов, пока русская жизнь сумеет дать на него удовлетворительный ответ. В начале пройденного пути стоит Иван III, в конце его — Екатерина II, а между ними Иван Грозный, Борис Годунов, два первых Романова, Петр Великий, как звенья той цепи, имя которой Польский вопрос. Выковала окончательно эту цепь Екатерина, но ковать ее начал Иван. В этом его историческая заслуга; именно это делает его человеком новых времен. В области русско-литовских отношений, по духу, он гораздо ближе к чужой ему по происхождению императрице-немке, чем к родному отцу своему и деду.

Короче говоря, Иван III вывел Россию на новый путь международной жизни.

7. Зависимость от старины. Зато в делах домашних, в пределах своего Московского княжества Иван полон противоречий. Сознав себя национальным, независимым государем и определив себе место наряду с такими же, как он, независимыми государями, он, конечно, не мог не сознавать своей «государственности» и по отношению к самой России, к ее населению; однако старые образы так крепко срослись с его понятиями, что ему трудно совсем отрешиться от них и перестать видеть в Московском княжестве прежнее частное владение, а в себе ее «хозяина-примыслителя».

Иван понимает, что он могущественнее своего отца или деда, сознает свою силу и проявит ее резче, убедительнее: строже накажет за ослушание, пустит в ход кнут — небывалую раньше на Руси позорную казнь; отрубит Ряполовскому голову, — потому-то и боятся его бояре больше; потому-то падают женщины в обморок от его гневного взгляда, а бояре, не шевелясь, ждут его пробуждения, опасаясь неосторожным движением нарушить его покой; но во всех этих действиях слышится чаще разгневанный хозяин, грозный отец, чем государь, глава большого народа.

Что он еще не вырос в государя во весь рост, свидетельствуют те уделы, которые он оставил своим младшим сыновьям: государь — он должен был бы обделить младшее свое поколение; отец — он не решается на это: это было бы противно старинным правилам морали, завету дедов и отцов.

8. Противоречие во внутренней деятельности. Новое и старое постепенно борются в нем. Переселение непокорных новгородцев из их родного города на Волгу — мера суровая, но ее можно оправдать соображениями государственной пользы; но зачем было вносить в нее личное раздражение, разорение тысяч и тысяч людей? Ведь разоряя новгородские семьи, он разорил не только ненавистный ему город, но также и национальное русское добро! То же самое можно сказать и о мерах, погубивших новгородскую торговлю с Ганзой.

Сегодня он коронует на царство внука и сажает под стражу сына, а завтра низложит внука и его лишит свободы, а на его место поставит сына. Чувствуй себя в эту минуту Иван государем, он наверное поостерегся бы от подобного шага: ведь он наносил удар не только внуку, но и самой идее государства — идее столь еще молодой, едва начинавшей пускать первые ростки. Подобный опыт еще мог безнаказанно проделать Петр Великий со своим сыном, но там вся обстановка была иная: идея государства в сознании общественном уже окрепла, да и на саму казнь царевича Алексея посылал не отец, а государь, в заботе о благе государственном.

9. Двойственность. Таким образом, личность Ивана двоится: одной ногой он стоит уже в новом, будущем мире, другой — еще завяз в старом. Первое делает его видной исторической личностью с чертами, несомненно, положительными, а второе держит на прежнем уровне. Там его фигура облита зарей нового света, тут она вся еще в сумерках догорающего дня. Там им сказано новое слово, здесь он все еще сбивается на проторенную дорогу. Во всяком случае, на этой дороге Иван ничего не растерял из доставшегося ему наследия; скорее, наоборот, прочно спаял его и таким хорошо спаянным передал своим преемникам. Будущие поколения в достижении новых целей, поставленных русской жизнью, будут нуждаться в новых средствах, но им не обойтись и без средств, завещанных Иваном.

10. Заключение. Ум не творческий, Иван едва ли заслужил название Великого, каким награждают его некоторые историки; но это не отнимает у него права занимать одно из выдающихся мест среди деятелей русской старины. Это типичный представитель переходного времени. Уходя из прошлого, но еще не затворил за собой окончательно дверей, но он первый приотворил дверь туда, куда потом пришлось идти всей России.

VI. Суд истории

Оценка русскими историками личности и деятельности Ивана III

1. Карамзин (1816). Карамзин ставит Ивана III на очень высокое место. По его мнению, это деятель не только русской, но и всемирной истории. Не обладая привлекательными свойствами Мономаха или Дмитрия Донского, он «стоит, как государь, на высшей степени величия». Его осторожность не может пленить нас; иногда она кажется даже боязливостью и нерешительностью (поведение на р. Угре, в виду полчищ хана Ахмета), но она подсказана благоразумием; благодаря ей «творение» Ивана приобрело надлежащую прочность, устойчивость и пережило его самого. Александр Македонский оставил после себя одну славу, государство его распалось; Россия времен Олега, Владимира Св., Ярослава Мудрого тоже погибла в нашествие монголов, Иван же III оставил после себя «государство, удивительное пространством, сильное народами, еще сильнейшее духом правления». Он создал нынешнюю Россию. Не высказываясь прямо, Карамзин готов поставить Ивана выше даже Петра Великого. «Государствование Иоанна III есть редкое богатство для истории; по крайней мере, не знаю монарха, достойнейшего жить и сиять в ее святилище». Весь 12-томный труд Карамзина не без основания носит название «Истории государства Российского»: внимание автора сосредоточено главным образом на развитии русского государства и русской государственности, и Иван III, при котором Русская земля действительно выросла в государство, приобрел в его глазах особенно видное значение.

2. Соловьев (1856). Соловьев уделяет Ивану III значительно более скромное место. В своей «Истории России с древнейших времен» Соловьев тоже следит главным образом за развитием государства, но от него не ускользнула историческая преемственность событий, связь и прямая зависимость одной эпохи от другой. Вот почему отдавая должное Ивану, он не забывает и тех, кому тот обязан был своим успехом и выдающимся положением. Соловьев прибегает к такому сравнению. В продолжение многих и многих лет целые поколения тяжелыми трудами накапливали большие богатства; сын прибавлял к тому, что было накоплено отцом, внук увеличивал собранное дедом и отцом; тихо, медленно, незаметно действовали они, подвергаясь лишениям, жили бедно; и вот, наконец, в руки счастливого наследника досталось это богатство — плод трудолюбия и бережливости его предков. Наследник не расточает его, напротив, продолжает увеличивать; но самый способ его действий теперь уже иной: обширные средства позволяют ему действовать в более крупном масштабе; его действия становятся громкими, обращают на себя всеобщее внимание, так как оказывают влияние на судьбу, на благосостояние многих. «Честь и слава человеку, который так благоразумно умел воспользоваться доставшимися ему средствами; но при этом должны ли быть забыты скромные предки, которые своими трудами, бережливостью, лишениями доставили ему эти средства?». Этими словами Соловьев хочет исправить односторонность в суждении Карамзина: присоединение обширных областей к родовому уделу, почти полное прекращение уделов, освобождение от татарского ига, первый шаг на пути воссоединения литовско-русских земель с Московским государством, возобновление сношений с Зап. Европой — факты, действительно, крупные, но они ослепили Карамзина, он упустил из виду предшествующую подготовительную работу.

«Счастливый потомок целого ряда умных, трудолюбивых, бережливых предков, Иоанн III вступил на Московский престол, когда дело собирания Северо-Восточной Руси могло почитаться уже оконченным; старое здание было совершенно расшатано в своих основаниях, и нужен был последний, уже легкий удар, чтобы дорушить его. Пользуясь полученными от предков средствами, счастливым положением своим относительно соседних государств, он доканчивает старое и вместе с тем необходимо начинает новое. Это новое не есть следствие его одной деятельности; но Иоанну III принадлежит почетное место среди собирателей Русской земли, среди образователей Московского государства; Иоанну III принадлежит честь за то, что он умел пользоваться своими средствами и счастливыми обстоятельствами, в которых находился во все продолжение жизни. При пользовании своими средствами и своим положением Иоанн явился истым потомком Всеволода III и Калиты, истым князем северной Руси: расчетливость, медлительность, осторожность, сильное отвращение от мер решительных, которыми было можно много выиграть, но и потерять, и при этом стойкость в доведении до конца раз начатого, хладнокровие — вот отличительные черты деятельности Иоанна III».

3. Костомаров (1874). Еще дальше от Карамзина отошел в своей оценке Костомаров. Подчеркивая преимущественно отрицательные стороны Ивана, он указывает не столько на то, что Иван дал, сколько на то, чего не дал, но что должен был и мог дать. Костомаров не закрывает глаза на его положительные качества, как человека, но не видит плодотворного им применения в жизни.

«Печальные события с его отцом внушили ему с детства непримиримую ненависть ко всем остаткам старой удельно-вечевой свободы и сделали его поборником единодержавия. Это был человек крутого нрава, холодный, рассудительный, с черствым сердцем, властолюбивый, неуклонный в преследовании избранной цели, скрытный, чрезвычайно осторожный; во всех его действиях видна постепенность, даже медлительность; он не отличался ни отвагой, ни храбростью, зато умел превосходно пользоваться обстоятельствами; он никогда не увлекался, зато поступал решительно, когда видел, что дело созрело до того, что успех несомненен. Забирание земель и, возможно, прочное присоединение их к Московскому государству было заветной целью его политической деятельности; следуя в этом деле за своими прародителями, он превзошел всех их и оставил пример подражания потомкам на долгие времена».

«Русские историки называют Ивана Великим. Действительно, нельзя не удивляться его уму, сметливости, устойчивости, с какой он умел преследовать избранные цели, его умению, кстати, пользоваться благоприятными обстоятельствами и выбирать надлежащие средства для достижения своих целей; но не следует, однако, упускать из виду при суждении о заслугах Ивана Васильевича того, что истинное величие исторических лиц в том положении, которое занимал Иван Васильевич, должно измеряться степенью благотворного стремления доставить своему народу большее благосостояние и способствовать его духовному развитию: с этой стороны государствование Ивана Васильевича представляет мало данных. Он умел расширять пределы своего государства и скреплять его части под единой властью, жертвуя даже своими отеческими чувствами, умел наполнять свою великокняжескую сокровищницу всеми правдами и неправдами, но эпоха его мало оказала хорошего влияния на благоустроение подвластной ему страны. Сила его власти переходила в азиатский деспотизм, превращающий всех подчиненных в боязливых и безгласных рабов. Такой строй политической жизни завещал он сыну и дальнейшим потомкам. Его варварские казни развивали в народе жестокость и грубость. Его безмерная алчность способствовала не обогащению, а обнищанию русского края. Покоренный им Новгород был ограблен точно так, как будто его завоевала разбойничья орда, вместо того, чтобы с приобретением спокойствия под властью могучего государя ему получить новые средства к увеличению своих экономических богатств. Ни малейшего шага не было сделано Иваном к введению просвещения в каком бы то ни было виде, и если в последних годах XV и в первой четверти XVI века замечается некоторого рода оживленная умственная и литературная деятельность в религиозной сфере, то это вызвано было не им. На народную нравственность Иван своим примером мог оказывать скорее зловредное, чем благодетельное влияние».

«Истинно великие люди познаются тем, что опережают свое общество и ведут его за собой; созданное ими имеет прочные задатки не только внешней крепости, но духовного саморазвития. Иван в области умственных потребностей ничем не стал выше своей среды; он создал государство, завел дипломатические сношения; но это государство без задатков самоулучшения, без способов и твердого стремления к прочному народному благосостоянию не могло двигаться вперед на поприще культуры, простояло два века, верное образцу, созданному Иваном, хотя и дополняемое новыми формами в том же духе, но застылое и закаменелое в своих главных основаниях, представлявших смесь азиатского деспотизма с византийскими, выжившими свое время, преданиями. И ничего не могло произвести оно, пока могучий ум истинно великого человека — Петра, не начал пересоздавать его в новое государство уже на иных культурных началах».

4. Бестужев-Рюмин (1885). По его мнению, оценка Костомарова — «прекрасная обвинительная речь, но не суждение историка». Отрицать в Иване всякую заслугу, не найти в его деятельности ничего, кроме своекорыстных побуждений, значит, нарушить основное правило исторической критики, которая требует судить историческую личность в связи с той обстановкой, в какой он жил и воспитывался, с теми взглядами и понятиями, которые господствовали в его время и оказывали могущественное влияние на ее собственные воззрения и поступки. Предшественники, действительно, много подготовили Ивану, но Иван первый поставил вопрос о том, кому быть: Литве или Москве, наметил будущую политику России по отношению к Польше. «Сношения с Западом с него начинаются. Умение же пользоваться обстоятельствами ставит Иоанна в ряд великих людей. Если не признать величия Иоанна, то пришлось бы такое же суждение частью применить и к Петру, который в значительной степени был только более решительным преемником своего брата, отца и деда».

5. Иловайский (1884). Он также ставит Ивана очень высоко. «Иван III представляется нам основателем того истинно государственного строя, которому отныне подчинилась вся Русская земля и которому она обязана своим последующим величием. Суровый, деспотичный, крайне осторожный и вообще мало привлекательный характер этого первого московского царя, сложившийся еще под тяжелыми впечатлениями потерявших смысл княжеских междоусобий и постыдного варварского ига, не может умалить его необычайный государственный ум и великие заслуги в глазах историка. И если от Владимира Св. до Петра I кто из русских государей достоин наименования Великого, то это именно Иван III».

6. Выводы. Разногласие в оценке Ивана III в значительной мере обусловлено тем, что наши историки искали в Иване цельную личность и хотели подвести под один итог противоположные, не всегда примиримые стороны его деятельности; между тем, будучи представителем переходной эпохи, Иван уже в силу этого должен двоиться: он соединял в себе известные противоречия: черты положительные и отрицательные; новое, светлое — и устаревшее, умирающее. По характеру, привычкам, способу действий, Иван весь в прошлом, — а это прошлое (время князей-собирателей) отличалось неразборчивостью в средствах, жестоким эгоизмом, низким уровнем нравственных требований, готовностью принижаться перед сильным, грубым произволом по отношению к слабым. Эти отталкивающие черты, усвоенные Иваном по наследству, и сказались на суждении Костомарова. Несомненны зато заслуги Ивана в развитии русской государственности, и их выдвинули с особой силой Карамзин, Бестужев-Рюмин и Иловайский. Соловьев всего ближе к истине, вводя эти заслуги в надлежащие исторические рамки. Панегиристам московского князя он говорит: Иван был лишь счастливым наследником тех богатств, какие скопили ему его предшественники; но и хулителей он останавливает замечанием: Иван был несчастным наследником того дурного, что досталось ему от прошлого времени.

VII. Памятники духовной культуры. 1462—1533

1. «Повесть о создании и о взятии Царьграда». Она была одной из любимых книг, читавшихся в старое время. Читатель особенно охотно останавливался на предсказании, что наступит время, когда русский народ победит турок и воцарится на семи цареградских холмах. С тех пор в сознании русского человека никогда не умирала надежда на то, что рано или поздно православный крест вновь заблестит на куполах Св. Софии.

2. «Повесть о Белом клобуке». Ее тоже много читали в старину. Содержание ее: император Константин Великий пожаловал крестившему его папе Сильвестру, как главе христианского благочестия, Белый клобук для ношения. Когда же впоследствии латыняне отступили от православия и преемники Сильвестра хотели, для поругания, отослать Белый клобук в чужую землю, то ангел, в видении, грозя страшной казнью, повелел папе отослать Клобук константинопольскому патриарху и, в свою очередь, тоже в видении, повелел патриарху отослать Клобук, по получении его, к архиепископу новгородскому, чтобы носил его никто иной, как он, так как в Новгороде «ныне воистину славится вера Христова»; в Риме она уже погибла, погибнет, по гордости людской, и в Царьграде от руки агарян, но воссияет в Третьем Риме — в Русской земле. С тех пор новгородские архиепископы носят на голове белый клобук, а не черный, как остальные архиереи. Легенда эта сложилась в Новгороде на почве стремлений создать местной церкви иерархическую независимость; позже, с падением политической самостоятельности Новгорода, легенда была приурочена к Москве, и с 1564 года московские митрополиты тоже стали носить вместо черного белый клобук.

3. Радзивиловская или Кенигсбергская Летопись — список «Повести временных лет», конца XV в., с продолжением до 1206 г., с 604 миниатюрами; миниатюры эти воспроизведены с более древних подлинников, которые одни относят к началу XIII в. (Шахматов), другие к концу XIII или даже к первой четверти XIV в. (Кондаков). Ценность миниатюр в том, что они наглядно знакомят нас с домашним бытом русских того времени (одежда, вооружение, утварь). Текст изд.: Спб. 1767; миниатюры: Спб. 1890 (подлинник в Академии Наук).

4. Геннадиева Библия — собрание ветхозаветных (не всех) и новозаветных (полностью) книг, в переводе с греческого и, частью, с латинского текста; труд закончен ок. 1493 г. Это был первый труд на Руси подобного рода. Рукопись хранится в Московск. Синодал. Библ-ке. С нее напечатана Острожская Библия 1581 г., а с Острожской — московское издание Библии 1663 г., первое для Московской Руси. — Отсутствие под рукой полного греческого текста библии вынудило Геннадия прибегнуть в отдельных случаях к латинскому тексту, к т. наз. Вульгате (наприм. Книги Маккавейские). Насколько, однако, трудно было освоиться в ту пору даже в Новгороде с латинским языком, можно судить по следующим примерам: ab arce переведено: от арсе; contra castra — противу кастрас; eis (т.е. их) — еис.

5. «Просветитель» Иосифа Волоцкого — 16 слов против жидовствующих, в 1490-х годах.

6. «Устав о жительстве скитском», Нила Сорского (ум. 1508 г.) — горячий протест против обогащения монастырей земельными вотчинами.

7. «Слово ответное против клевещущих истину», Вассиана Косого (Патрикеева), направленное против иосифлян, до 1531 г.

8. Четвероевангелие 1507 года, с прекрасными миниатюрами (Спб. Публ. Библ.).

9. Пять писем вел. князя Василия III — первые по времени дошедшие до нас в подлинниках письма русских государей (Москва. Гл. Архив Мин. Ин. Дел).

10. Сочинения Максима Грека.

______________________________

Особую группу представляют сочинения, отразившие на себе слагавшиеся в ту пору представления о Москве, как о «Третьем Риме», и о праве московских князей именоваться царями. Большая часть их сложилась в княжение Василия III, но некоторые зародились, вероятно, еще раньше.

11. Повести о Вавилоне, под разными названиями: «Притча о Вавилоне», «Повесть о Вавилонском царстве», «Послание от Льва царя греческого» и др. Содержание их: греческий царь Лев послал трех благочестивых мужей — грека, обежанина (абхазца) и русина в город Вавилон. В ту пору Вавилон был город заброшенный; его охраняли змеи. С большими трудностями и приключениями сказочного характера три мужа проникли в город, пришли в царскую сокровищницу и там, в особой палате, нашли два царских венца; их некогда носили царь Навуходоносор и его царица; при венцах лежала грамота, гласившая, что «ныне» венцы эти будут на главе греческого царя Льва и его царицы. В другой палате оказалась сердоликовая крабица (коробица, коробка, т.е. шкатулка) с царской порфирой (по другой версии, кроме порфиры, там лежали еще «шапка Мономахова» и царский скипетр). Взяв все эти вещи вместе с двумя ларцами, полными разных драгоценностей, три мужа принесли их имп. Льву, который таким образом явился как бы наследником вавилонских царей. Следующая повесть сделает это наследство достоянием русских князей.

12. «Сказание о князях Владимирских» — рассказ о том, как Владимир Мономах, по примеру других русских князей, задумал идти войной на Царьград и после удачного набега вернулся в Киев с богатой добычей, и как потом греческий император Константин Мономах (NB. он умер в 1055 г., когда Владимиру было всего 2 года) послал этому Владимиру Мономаху богатые дары, в том числе царский венец в знак «вольного самодержавства великой России», сердоликовую крабицу и ожерелье (бармы), со своих плеч. Дары повез митрополит ефесский, который должен был короновать Владимира Царским венцом. «И с того времени князь великий Володимер Всеволодович наречен Мономахом и царь всея великия России, и от того часа тем венцом царским венчаются все великие князи Володимерские, егда ставятся на великое княжение русское».

13. Родословие великих князей русских — выводившее Рюрика, а с ним, следовательно, и князей московских, от римского императора Августа, через брата его Пруса, поселившегося в Прусской земле: «прииде на Русь в Великий Новгород из Прусские земли княжить князь великий Рюрик».

14. Послание старца Филофея к дьяку Мунехину — в нем, как и в нижеследующем послании к вел. князю Василию III, впервые ясно и отчетливо сформулирована мысль о преемственности царской власти, перешедшей от византийских императоров к московским князьям, и о Москве, как Третьем Риме: «Ныне одно только православное царство стоит — Московское; во всем поднебесьи наш государь остался единым христианским царем, браздодержателем святых престолов вселенской церкви, которая ныне вместо римской и константиноградской светится паче солнца в богоспасаемом граде Москве».

15. Послание того же старца Филофея к вел. князю Василию III: «Церковь старого Рима пала от Аполлинариевой ереси (опресноки); церкви Второго Рима, Константинополя рассечены секирами неверных агарян; Московская же церковь — церковь Третьего, нового Рима, светится во всей поднебесной паче солнца. И ведай, благочестивый царь, все царства православной христианской веры сошлись в твоем едином царстве; один ты во всей поднебесной царь для христиан. Царство свое подобает тебе держать со страхом божьим; бойся Бога, который дал тебе его».

____________________________

16. Литовский Статуть 1529 года — составленный в Вильне на русском языке; во многом сходен по характеру своего содержания с древней «Русской Правдой», установляя правила судопроизводства; между прочим, он узаконял употребление русского языка в литовских судах.

Печатные книги:

17. в 1491 г.: первые книги, напечатанные на славяно-русском языке, в Кракове, печатником Феолем: Часослов, Псалтирь, Осмогласник.

18. в 1517—1519 гг.: «Библия Руска», напечатана Фр. Скориною в Праге.

19. в 1525 г. Фр. Скорина издал в Вильне «Апостол». Это была первая книга на церковно-славянском языке, напечатанная на территории, впоследствии вошедшей в состав Русского государства.

___________________________

20. Дьяковская церковь, т.е. Усекновения главы Иоанна Предтечи, в с. Дьякове, под Москвой, 1525 г.: церковь переходной поры от купола к шатру (конусообразной формы): по-прежнему еще 5 традиционных глав, но четыре боковые значительно мельче и ниже средней, которая высится над теми и подавляет их.

21. Церковь Вознесения в с. Коломенском, под Москвой, 1532 г. Это уже настоящий тип шатрового (конусообразного) храма: восьмиугольный барабан постепенно суживается и переходит в конус, уходя в небо. Этот храм прямой сколок с деревянных церквей, которых так много сохранилось на севере России (и в Прикарпатской Руси) еще до нашего времени — следовательно, произведение чисто русского национального искусства. Там эта форма нашла свое выражение в дереве, здесь — впервые получила его в камне. «В этой постройке есть что-то тоскливое и в то же время грозное и величественное, что отлично вяжется с тем далеким, унылым, типично русским пейзажем, среди которого она высится» (Ал. Бенуа). Церковь производила сильное впечатление на современников; они так отзывались о ней: «вельми чудна красотой и лепотой, такова не бывала прежде сего на Руси».

____________________________

22. «Святая София», в том виде, как она изображалась в Софийском соборе в Новгороде (см. Пам. Дух. Кул. 862— 1054): на золотом троне ангел с огненным лицом и огненными крыльями, в золотом одеянии; над ним в золотых лучах Спаситель, а по бокам Божия Матерь и Иоанн Креститель. Один из наиболее совершенных образчиков русского художественного шитья конца XV в. (Москва. Историч. Музей).

23. «Успение Богоматери», пелена конца XV в. (Кирилло-Белозерский м-рь).

24. Пелена 1496 г.: ее вышивала Софья Палеолог, «царевна царегородская», как она обозначила себя на этой работе (Троице-Серг. Лавра).

_______________________________

25. Волоколамский монастырь, осн. в 1479 г.

26. Нилова Пустынь; основана Нилом Сорским (ум. 1508 г.).

27. Новодевичий монастырь, в Москве, осн. в 1525 г.

Б. ВРЕМЯ ПЕРВОГО ЦАРЯ
1533-1584

I. Общая характеристика царствования Ивана Грозного

Царствование Ивана Грозного можно разделить на две совсем непохожие одна на другую эпохи: на светлую (1547—1560) и на мрачную (1564—1584). Между ними краткий период четырех лет (1560—1564), своего рода переходная полоса от одной жизни к другой. В первую эпоху молодой царь, полный энергии и добрых начинаний, охваченный деятельной мыслью, предпринимает целый ряд правительственных мер, и большей частью с успехом; поддерживает планы и начинания своих сотрудников и советников; во вторую эпоху, хотя государственная машина и продолжает дело, начатое в предыдущий период, но все силы уходят на злосчастную борьбу с внутренним врагом — с княжатами и боярами; на всем лежит отталкивающий, ужасающий отпечаток «эпохи казней и гонений», как обыкновенно называют эти последние 20 лет жизни и царствования Ивана IV. В молодые годы царь окружен такими выдающимися личностями, как митр. Макарий, Сильвестр, Адашев, кн. Курбский; эпоха казней выдвинула опричников, Малюту Скуратова, кн. Вяземского, Басманова, Василия Грязнова — с именем каждого из них связана память о насилии и убийствах.

К первой светлой поре относятся:

1. Принятие царского титула (1547).

2. Посылка немца Шлитте в Европу для найма в русскую службу опытных мастеров, техников, типографщиков, врачей и проч.(1547).

3. Канонизация русских святых (1547, 1549).

4. Созыв земского собора (1550).

5. Изготовление Судебника (1550).

6. Первая попытка уничтожить местничество (1551).

7. Созыв Стоглавого собора (1551).

8. Завоевание Казанского царства (1552).

9. Устройство первой в России типографии (1553).

10. Начало торговых сношений с Англией (1553).

11. Завоевание Астраханского царства (1554—1556).

12. Завоевание татарских царств Приволжских сейчас же сказывается за Уралом: сибирский царь Едигей признает себя данником русского царя (1555).

13. Уничтожение отяготительной системы кормления и дарование населению земского самоуправления с выборными головами, земскими судьями и губными старостами (1555).

14. Поместная система, обслуживавшая военные нужды государства, получила большую стройность и законченность, будучи основана теперь на точно определенных и постоянных правилах (1556).

15. Удачное начало Ливонской войны (1558): русские войска доходят до Риги (1559), а Ливонский орден под ударами русского оружия распадается и теряет свою самостоятельность (1561).

Эпоха эта, помимо всего, есть также пора усиленной литературной деятельности: таковая вызвана в значительной степени блестящими успехами на Востоке и горделивым сознанием своей государственной мощи. Победа над двумя татарскими царствами была своего рода итогом всей прошлой деятельности — вот почему главнейшие произведения того времени по содержанию преимущественно исторические.

16. Заканчивается составление Четий-Миней, обширнейшей энциклопедии духовно-религиозного содержания.

17. Получает окончательную редакцию Степенная Книга.

18. С новой энергией принимаются за прерванный было свод летописных известий; изготовляется т. наз. Никоновский летописный свод.

19. Возникает грандиозный замысел — составить Царственный Летописец, иллюстрированную историю России, не стесняясь ни размерами труда, ни затратами на него. Подготовительная работа велась в течение многих лет, но довести ее до конца удалось лишь в XVII в., при Романовых; помимо грандиозности плана, в последние два десятилетия царствования Ивана Грозного было уже не до литературных работ. Цифры лучше всего дадут представление о размерах «Царственного Летописца»: 10 фолиантов; 9000 листов; 16000 раскрашенных рисунков.

20. Ведется энергичная работа по составлению житий русских святых. Канонизуя новых угодников русской церкви, митр. Макарий одновременно озаботился и составлением их биографий: одни писались заново, другие переделывались — те, которые были признаны неполными, вообще неудовлетворительными. Работа эта продолжалась и после соборов 1547 и 1549 гг., обогатив русскую литературу ценным вкладом (ок. 45 житий).

21. Расширение границ на Востоке наводит на мысль о составлении Книги Большого Чертежа, географического описания нового Русского царства.

22. К этой же поре относится и «Домострой» — свод правил «мирского строения» и кодекс семейно-общественной морали.

23. Создана была Царская Мастерская Палата (нынче сказали бы: Академия Художеств) для подготовки иконописцев и опытных каллиграфов в списывании рукописей; составлено для них руководство — Иконописный Подлинник, где собраны все необходимые сведения для написания иконы: а) наставления практические, чисто технического рода (выбор доски, красок, покрытие золотом и проч.); и б) правила, которых следовало обязательно держаться при изображении священных лиц и событий, во избежание отступления от Свящ. Писания и преданий православной церкви.

24. В живописи (в иконописании и церковной фреске) и в церковной архитектуре в царствование Ивана Грозного совершился известного рода перелом: пора слепого подражания и бессознательного искания самостоятельных форм кончается; эти самостоятельные формы русский художник почувствовал в себе, и на новых его произведениях лежит уже национальный отпечаток. Воспитанная на архитектурных образцах новгородских, владимирских и суздальских, Москва выработала теперь свой собственный художественный вкус и стала, в свою очередь, рассадником искусства для всей России. С половины XVI ст. начинается золотая пора русского искусства и продолжается вплоть до времен Петра В. Первым сильным и ярким выражением ее были: в живописи — Царственный Летописец, миниатюры к житиям Николая Чудотворца и Сергия Радонежского; в области зодчества — Василий Блаженный.

Нечасто встретишь в истории за краткий период 13 лет такую кипучую и плодотворную деятельность в столь разнообразных отраслях государственной и общественной жизни. Но светлой полосе царствования, с 1560 года, наступает конец; небосклон быстро заволакивается тучами, гроза подходит, растет; воздух насыщается электричеством, и достаточно неосторожного прикосновения, чтобы зажечь небесный пожар. Курбский бежит в Литву — и гроза разражается с небывалой силой: возникает опричнина; почти без перерыва следуют одна за другой опалы на бояр, пытки, кровавые казни. Работа, начатая в предыдущий период, продолжается и теперь: война со Швецией и Польшей ведется по-прежнему; но она уже лишена устойчивости, нет прежних сил, бодрости духа и, главное, веры в самих себя; борьба с «изменой» подсекает эту веру в корне, вынуждая к бесславному соглашению со шведами, к тяжелому, унизительному миру с поляками.

Этот последний период царствования совсем не похож на первый: ничего творческого, ничего продуктивного.

1. Десятки бояр казнены; десятки их насильно пострижены в монахи или подверглись ссылке и заточению.

2. Насильственной смертью погиб двоюродный брат царя Владимир Андреевич Старицкий со своей матерью, женой и дочерью (1569).

3. Задушен митр. Филипп за смелое слово правды (1569).

4. Подвергся беспощадному разгрому древний Новгород; вся его округа опустошена — тут не остановились и перед тысячами жертв, точно это была чужая, вражеская земля, а не своя «отчина» и «дедина», не свое родное добро.

5. Вместо благородного облика первой жены Анастасии Романовны — идет постоянная смена новых «жен».

6. Кощунство опричников и самого царя.

7. Глумленье над Русской землей — в «цари» ей дают крещеного татарина, касимовского царя Симеона Бекбулатовича (1575).

8. Набег на Москву Девлет-Гирея (1571), напомнивший худшие времена Батыя и Тохтамыша, и наконец в довершение —

9. Убийство собственными руками родного сына (1581). В этой мрачной веренице событий немного найдется светлых штрихов: устройство на южной окраине засечных линий от крымских набегов — но их начали строить под давлением явной необходимости; завоевание Сибири — но оно обязано частной инициативе и совершено ослушником царской воли, действовавшим на собственный страх; появление первой книги «Апостол», составление «Истории Казанского царства», получившей широкое распространение среди грамотного люда — но то и другое, в сущности, было завершением работ, начатых еще в светлую пору царствования.

II. Идея Третьего Рима

Долгие годы существования древней Римской империи, покрывшей свою власть чуть не весь тогдашний мир (orbis terrarum); грандиозная работа многих поколений, поработивших народы силой не только оружия, но и духовного превосходства, воспитали людей императорской эпохи в убеждении, что вне пределов Рима не может быть настоящей жизни, что империя на этом свете может существовать только одна, а мировым центром ее должен быть исключительно город Рим, вечный город (Urbs aeterna). Он вечен не потому, что начало его скрывается в тумане седой старины, а потому что он несет и хранит в себе идею вечности. Существовали последовательно три всемирные монархии: Вавилонская, Персидская и Македонская; все они пали, ни одна не удержалась; на смену им пришла теперь монархия Римская — она будет последней, потому что другой, более совершенной, нет и не может быть. Вот почему город Рим вечен: конца ему никогда не настанет. Эта горделивая идея единой, вечной, неумирающей империи сложилась еще в языческую пору и получила новую точку опоры в христианстве. Само проповедуя единую религию, исключающую все остальные, христианство закрепило идею единого, вечного Рима и передало ее народам, сменившим старых римлян, в обновленной форме Священной Римской империи.

Однако перенесение столицы Константином Великим на берега Босфора нанесло идее единства сильный удар. Константинополь, всецело преданный этой идее, предъявил свои права на духовное римское наследие; право стать новым, Вторым Римом. Указывая на глубокое падение старого Рима, на эти «обломки разбитого сосуда», и на отсутствие там носителя верховной светской власти, он утверждал, что «Рим», т.е. сосуд с его идеей вечного миродержавия может существовать и не в Риме, не исключительно на берегах итальянского Тибра, а и в другом месте, в лице других людей, лишь бы оказались они способны хранить и носить в себе эту великую идею.

И вот мы видим, как одна половина империи, Греческий Восток, никогда всецело не поддававшийся влиянию романизации, мало-помалу привыкает видеть в Константинополе свой обновленный Второй Рим, Запад же, наоборот, цепко ухватывается за старые традиции и отстаивает их во имя права и всего своего прошлого. На этой почве вырастает Карлова монархия, Священная Западная Римская Империя. Раздвоение почувствовалось еще сильнее, и уже бесповоротно, когда произошел раскол в самой церкви, и Греческий Восток, православный, противопоставил себя Латинскому Западу, католическому. Возникают две церкви; каждая из них признает единственно себя истинной и законной, обладающей правом олицетворять то начало единого, которое было так дорого той и другой. Обе церкви обмениваются взаимными проклятиями, отлучением; светская власть действует в том же духе. На Карла Великого в Византии смотрят как на бунтовщика, дерзкого узурпатора; ни за Оттонами, ни за Гогенштауфенами не признают прав на императорскую корону. Германо-романский мир в свою очередь платит той же монетой.

Наша Россия воспитывалась под углом зрения византийским; она считала себя покорной дщерью константинопольского патриарха, а в византийском императоре видела верховного блюстителя общественной правды. Константинополь, царственный город, Царь-град, стал в глазах русских людей действительно Вторым Римом.

Так продолжалось до половины XV в., когда до Москвы дошло потрясающее известие, что благочестивейший император и вселенский патриарх — как раз те, кому бы и хранить больше всего истинную веру, впали в тяжкую, гнусную ересь: на Флорентийском соборе 1439 г. они признали над собой первенство папы и приняли ненавистное filioque.

Известие об этом поразило умы, как громом. Надо мысленно перенестись в ту эпоху, чтобы понять все потрясающее значение совершившегося события. Чем большим авторитетом у русского народа пользовалась Византийская церковь, чем устойчивее, казалось, было ее обаяние, тем сильнее ошеломила дошедшая до Москвы весть о состоявшемся соглашении. Те, на кого полагались, как на незыблемую твердыню и оплот православия — столпы веры, учителя и наставники, слово которых ценилось на вес золота — они неожиданно оказались вероотступниками! Смущение было полное и авторитет Греческой церкви безвозвратно подорван.

Последующие события не только не изменили, но еще сильнее укрепили русское общество в справедливости его разочарования в греках: 14 лет спустя после Флорентийской унии турецкий султан Магомет II торжественно въезжал во главе победоносного войска в ворота Константинополя. С этой минуты Царьград становился Стамбулом, а Св. София нечестивой мечетью. Вместо христианского креста над поруганным храмом благочестия заблистал мусульманский полумесяц. «Второй Рим» был низвергнут и на престоле византийском вместо защитника православной церкви воссел враг Христов.

Падение Греческой империи получало характер Божией кары. Действительно, мог ли бы иначе Бог попустить нечестивых агарян овладеть Константинополем, этим священным «сосудом» вековечной Истины? Очевидно, город и вся страна погибли за свои грехи. Уже до Флорентийской унии возникли на Руси сомнения, двоить или трегубить аллилуйю, складывать ли для крестного знамения два или три перста; а потом завязался спор, как совершать хождение вокруг храма, по солонь (по солнцу) или против солнца; и если одни опирались на авторитет Греческой церкви, то другие отвергали его именно из-за допущенных ею «новшеств».

Зато в одном не было никаких сомнений: если Второй Рим погиб, то с ним еще не погибло православное царство, так как оно никогда не может погибнуть. Из-за того, что сосуд разбит, еще не следует, чтобы иссякло и его содержание, так как Истина, хранимая в этом сосуде, бессмертна. Господь Бог мог попустить неверных покорить греков, но Он никогда не допустит стереть с лица земли истинную веру и дать восторжествовать над ней латинянам или злым агарянам. Правая вера — вечная, неумирающая; иссякнет она — тогда и миру наступит конец. Но мир пока еще существует, и потому разбитый сосуд необходимо заменить новым, чтобы воплотить вечную истину и снова дать ей внешние формы существования.

Но где искать этот новый сосуд? Кто окажется достойным нести почетное знамя защитника и представителя православия? Прежде всего, это должен быть, разумеется, народ православный. Кто же именно? Не сербы же, не болгары, только что согнувшиеся под ярмом мусульманским? Нет, эту задачу может выполнить один только русский народ! За ним не только право непоко-лебленной чистой веры, но и право государственной мощи: татарское иго стало воспоминанием; удельные раздоры и бессилие сменились грозным самодержавием Москвы. Уже давно московский князь перестал звать себя «стольником» византийского императора, заменив это прозвище другими, более лестными названиями «сродника» и «брата». Брак Ивана III с Софьей Палеолог подтверждал еще доказательные притязания московских государей на великое наследие павшей Византии, давая им санкцию права и справедливости. Оставалось сделать еще один шаг — оправдать теоретически новое положение, и оправдания были найдены в легендах и сказаниях, сложившихся в это время. Начало им положено еще в княжение Ивана III, а окончательную обработку они получили при Иване Грозном. Таковы были «Сказание о князьях владимирских», «Повесть о Вавилонском царстве» и некоторые другие.

Согласно этим легендам, русские государи происходили от царской крови и были потомками римского императора Августа, по брату его Прусу, поселившемуся в нынешней Пруссии, пращуру Рюрику, первого русского князя. Высокое положение русских государей определилось и было признано официально будто бы еще во времена Владимира Мономаха, когда греческий император Константин Мономах прислал ему в дар царский венец и ожерелье со своих плеч. Владимир короновался-де тем венцом («шапка Мономахова») и тем ожерельем («бармы Мономаховы»), «и с тех пор венцом тем коронуются все великие князья владимирские». Патриотически настроенная мысль не довольствуется этим: происхождение царских инсигний она отодвигает еще в более глубокую даль: «Повесть о Вавилонском царстве» утверждала, что бармы и шапка, присланные Владимиру из Греции, попали в саму Грецию из Вавилона, где в свое время их носил царь Навуходоносор.

Повышая светскую власть, выводя ее из глубокой старины, повышали и власть духовную, делали ее носительницей прерогатив божественного происхождения. Латинскому Риму нет основания гордиться своими апостолами Петром и Павлом, считать их главными и старшими: у нас есть свой зиждитель православия — апостол Андрей, к тому же первозванный: он водрузил крест на горах киевских и предсказал, что там воссияет благодать Божия. Мало того, принятие христианства от апостола Андрея делает Русь самостоятельной в церковном отношении не только от папы, но и от самих греков, ибо прежде чем Владимир Св. принял от последних христианскую веру, она была уже провозглашена нам. Слагается и другая легенда — о Белом клобуке. Этот символ церковной независимости император Константин Великий вручил римскому папе Сильвестру, а преемники последнего, в сознании своего недостоинства, передали его константинопольскому патриарху, от него он перешел к новгородским владыкам, а потом к московскому митрополиту.

Вот почему если и пал Второй Рим, то на месте его возник Третий Рим — Москва. Первые два погибли, третий не погибнет, а четвертому совсем не бывать. Мысль эту впервые формулирует старец Филофей в начале XVI ст. в посланиях к дьяку Мунехину и вел. князю Василию III: «два Рима убо падоша, а третий стоит, а четвертому не быти». В сущности то же, но не в такой яркой форме, выразил митр. Зосима еще в 1492 г. в новой пасхалии на восьмую тысячу лет: упомянув о создании царем Константином Царьграда, «новаго Рима», Зосима замечал, что ныне Господь Бог прославил великого князя Ивана Васильевича, «нового царя Константина новому граду Константину-Москве, и всей Русской земли и иным многим землям государя».

Темные намеки на грядущую роль России попали также и в предсказания, нашедшие себе место в произведениях греческой литературы: «наступит время, говорится там, когда род русых, придя из полунощных стран, покорит семихолмный Царьград». В этих русых у нас на Руси признали указания на русский народ, а в полуношной стране — Московскую Русь.

Ивану Грозному оставалось лишь сделать соответствующий вывод из всех этих сказаний и легенд, и он действительно сделал его, венчавшись короной в Успенском соборе и приняв титул царя. Сорок два года спустя (1589), Федор Иванович окончательно завершит работу отца: Русская церковь получит своего собственного патриарха и станет не только фактически, но и de jure автокефальной и притом во имя тех же начал, которые дали царю Ивану основание возложить на себя царский венец. Константинопольский патриарх Иеремия, приезжавший в Москву на поставление Иова в московские патриархи, в речи своей к царю Федору говорил: «Ветхий Рим погиб от ереси; второй Рим, Константинополь, в руках безбожных агарян; твое же, великий государь, Русское царство — третий Рим — все другие царства превзошло своим благочестием, и ты единый во всей вселенной есть истинный христианский государь».

Теория Третьего Рима получила «государственное значение. Москва стала называться «богохранимым, преименитым царствующим градом, Третьим Римом, благочестием цветущим», а приведенные выше слова Филофея переписывались в сборники, занесены в Степенную книгу и дословно приведены в Уложенной грамоте об учреждении патриаршества, что лучше всего доказывает, как глубоко проникли эти мысли не только в умы современников, но и в официальные сферы. Филофей не был творцом теории о «Москве — Третьем Риме». Элементы этой теории были уже налицо, и ему принадлежит только окончательная и полная ее формулировка. Но в истории идей это была, бесспорно, важная заслуга» (Дьяконов).

III. Канонизация русских святых

Она была делом митр. Макария. Святых, которые пользовались бы всенародным чествованием в Русской церкви, было немного*; большей частью каждая местность имела своих, местных святых, которых не только не везде знали, но иногда даже не признавали в других областях. Так, например, вел. князь Иван III не верил в чудеса новгородского святого Варлаама Хутынского; Сергий, москвич родом, будучи назначен архиепископом в Новгород, обозвал смердом одного из своих предшественников архиеп. Моисея, чтимого там за святого; в свою очередь и Новгород платил той же монетой: только при Василии Темном он признал святым Сергия Радонежского и согласился чествовать его память, в самой же Москве преп. Сергий пользовался славой угодника Божия почти непосредственно вслед за своей смертью (1392). Точно так же и Андрей Боголюбский: в Новгороде местное сказание о знамении от иконы пресв. Богородицы, отвратившей в 1169 г. опасность, грозившую Новгороду от войск Андрея, изображает последнего «лютым фараоном», местные же предания владимирские называют его благоверным святым и вносят его житие в местный Владимирский патерик. На деятельности некоторых святых, особенно московских, лежал сильный отпечаток партийной защиты специально московских интересов. Таковы, например, были святители Петр, Алексий, Иона (митрополиты). Это предпочтение Москвы, возвышавшейся в ущерб и за счет других областей, болезненно чувствовалось там, где еще не вполне примирились с утратой прежней политической независимости; и пришлось, например, прибегать к авторитетному и властному слову константинопольского патриарха, чтобы заставить установить повсеместное почитание митр. Петра.

______________________

* Именно семь: Борис и Глеб (первые святые у нас на Руси), Феодосии Печерский, митр. Петр, митр. Алексей, Сергей Радонежский, Кирилл Белозерский.

______________________

Однако время делало свое дело; присоединяя уделы, московские князья присоединяли и удельных святых, вводили их в круг общерусского почитания. Разница между «своими» и «чужими» постепенно сглаживалась. Митр. Макарий в первые же годы своего управления Русской церковью (1542—1563) сгладил эту разницу по отношению к 15 местным святым, закрепив уже существовавшее в действительности общецерковное почитание их*, а вслед затем по его инициативе в Москве были созваны дважды, в 1547 и в 1549 гг. церковные соборы, на которых канонизовано было 30 новых святых, местных и общерусских**.

______________________

* Владимир Святой, вел. княгиня Ольга, Антоний Печерский, Леонтий Ростовский, Варлаам Хутынский, Димитрий Прилуцкий, кн. Михаил Черниговский и боярин его Феодор (замученные в Золотой Орде) и др.
** Александр Невский, Макарий Колязинский, Пафнутий Боровской, Зосима и Савватий Соловецкие, Павел Обнорский, Стефан Пермский, митр. Иона, Михаил Клопский, Александр Свирский, Савва Сторожевский и др.

______________________

Такая мера духовно скрепляла областную Россию с ее политическим центром и много содействовала тому, чтобы отдельные области, вчерашние уделы видели в себе членов одной общей семьи, а в Москве и ее царе — свою столицу и общего всем владыку. В этом отношении митр. Макарий и Иван Грозный действовали рука об руку, в одном духе, в одном направлении — укрепления единодержавной власти.

IV. Макарьсвские Четьи-Минеи

Это хотя и с пробелами, но, поскольку то было возможно, полный свод всей древнерусской письменности, колоссальный памятник, воздвигнутый на грани между старой, разрозненной Русью и Русью новой, объединенной в Московское государство. Четьи-Минеи тоже объединили русскую литературу, разбросанную дотоле по областным углам, в монастырях и церквах. В области литературы митр. Макарий совершил то же самое, что в области церковной: канонизуя русских святых и собирая русскую литературу, он, помимо ближайших целей, достигал еще и целей общих, закрепляя идею государственного единения.

Свою работу собирания митр. Макарий совершил еще в Новгороде, на архиепископской кафедре, но потом дополнил ее в Москве. В ту пору Новгород был первым городом по богатству книжных и просветительных средств; но, передав свой труд Москве — 13 фолиантов, вклад в Успенский собор — он поставил и этот, ныне царственный город, в завидное положение — сделаться не только политическим, но и духовным центром, средоточием просвещения для всей Руси. Недаром в эти же годы (1553) в Москве возникает первая типография.

Состав Четий-Миней: все книги новозаветные; значительная часть ветхозаветных; слова и беседы св. Отцов церкви; старинные сборники русского происхождения, как: Патерики, Пчела, книга Измарагд, Златая Цепь, книга Козьмы Индикоплова и др.; многочисленные жития святых; похвальные слова святым; сказания об открытии их мощей; слова учительные, торжественные на праздники; толкование церковных служб; назидательные повести; послания русских князей и духовных лиц и многое другое.

Название сборника. Сборник разделен на 12 больших книг, по числу 12 месяцев года; содержание каждой книги разбито по дням месяца. Таким образом, этот сборник для чтения на каждый день месяца, Минеи читаемое, в отличие от Минеи служебной, т.е. сборника церковных служб.

V. Завоевание Казани

Казань, из всех трех татарских царств, первая признала над собой власть русского царя; победа над врагом, вчера еще страшным и, казалось, неодолимым, досталась с гораздо большим напряжением сил, чем того потребовали Астрахань и Сибирское царство Кучума; в ту пору Казань была самым беспокойным соседом, ее близость особенно ощутительно и тяжело отзывалась на восточных окраинах, постоянно подвергавшихся опустошениям. Вот почему падение Казани произвело на современников громадное впечатление.

Прежде всего это было первое настоящее завоевание чужой земли; раньше Москва только присоединяла вотчинные земли, росла за счет своих же собратьев; притом это было завоевание не какой-нибудь простой земли, а целого царства! Нам довольно трудно представить себе, что значило в XVI в. для современников завоевать татарское царство, какой смысл вкладывался в эти слова. В России царями величали только византийских императоров да татарских ханов; этим титулом обозначали только государей старших, обладающих особой властью и преимуществами.

Недаром князья московские преклонялись перед ордынскими ханами, покорно признавали свое княжество их улусом, терпеливо сносили унизительные обряды на приеме ханских послов. Приниженное положение забывается не сразу, и даже освободившись от платежа дани, став государями независимыми, князья московские еще не освободились от обаяния той власти, которой они подчинялись два с половиной века. Иван III требовал себе равенства с султаном, с германским императором, но еще не смел и думать о равенстве с крымским ханом и в грамотах своих бил ему челом.

И вот внук этого Ивана решился принять сам титул царя, т.е. поставил себя на равную с ханом высоту — это была своего рода политическая дерзость, и завоевание Казани блестящим образом оправдало ее. Русская земля могла теперь свободно вздохнуть и с законной гордостью, в сознании своей мощи и доблести, смотрела, как ее государь попирал пятою вчерашнего грозного владыку. Вспоминались счастливые времена Святослава, Владимира Св., Ярослава Мудрого, наших первых князей-завоевателей.

Дорого досталась победа; татары с ожесточением защищали свой город. «Здесь Средняя Азия под знаменем Магомета билась за свой последний оплот против Европы, шедшей под христианским знаменем Московского государства» (Соловьев). Напряжение, потребовавшееся, чтобы сломить этот оплот, напоминало усилия 1380 года, времена Мамая и битву на Куликовом поле; только результаты на этот раз были несравненно значительнее: там татар лишь отразили, теперь их завоевали и подчинили. Кроме того, множество русских православных людей, томившихся в татарском плену, получили свободу, и, таким образом, успех русского оружия был вместе с тем и священным подвигом защиты христианства от бусурман.

___________________________

Под живым впечатлением великой победы заработало воображение.

1. Народ воспел завоевание Казани в своих песнях, прозвал победителя Грозным за то, что он грозно, с достоинством держал русское знамя. В народных представлениях царем стал Иван лишь с завоевания Казани, не раньше; да и само основание Москвы отнесено тоже к этой поре: народная мудрость хотела выразить этим, что только теперь приобрела Москва настоящую силу и право на первое место.

«И в то время князь воцарился
И насел в Московское царство,
Что тогда-де Москва основалася,
И с тех пор великая слава.»

2. По тогдашнему обычаю, в память победы воздвигался храм; построен был собор Покрова Богородицы на Красной площади в Москве, более известный под именем Василия Блаженного. Воздвигая его, хотели создать нечто особенное, выделить новый церковный памятник из ряда других, подобно тому, как выделялась сама победа, столь непохожая на другие победы. Цель была достигнута. Василий Блаженный полон оригинальности, своеобразного творчества и не похож на другие церкви. Чисто русские мотивы овеяны в нем мотивами восточными, точно художник желал воочию представить столкновение двух миров, христианского и мусульманского, и торжество первого над вторым*.

______________________

* Форма храма: купола — один главный, а вокруг него восемь пониже, в виде русской луковицы; но в пестроте красок чувствуется Восток. Строили собор русские мастера Барма и Постник.

______________________

VI. Наступательная политика на Востоке

Сейчас было говорено о сильном впечатлении, какое произвело на современников завоевание Казанского царства. Вообще успешная борьба с татарской Азией является одной из наиболее блестящих страниц царствования Ивана Грозного: пределы государственной территории раздвинулись до небывалых размеров; сметена сама память о недавнем иге. С этой поры начинается новая эра в отношениях к азиатскому Востоку: раньше мы только оборонялись, теперь сами переходим в наступление.

Это новое явление в русской жизни было чревато последствиями. В том натиске, какому впервые подвергся Восток со стороны России при Иване Грозном, содержится вся программа будущих поколений: царством Кучума Ермак открывает дверь нашим «землепроходам», а они в какую-нибудь сотню лет пройдут через всю Сибирь, вплоть до Тихого океана, до Берингова пролива, и присоединят ее к Русскому царству; город Уфа, построенный в 1586 г. в центре Башкирского края — первый этап на том пути, который при Петре Великом и Анне Иоанновне приведет нас за Яик, за Урал, при Александре II — в Коканд, Хиву и Бухару, а при Александре III — в туркменские степи. Наконец, небольшая крепостца, воздвигнутая Иваном Грозным на берегах Терека, послужит исходным пунктом последующего завоевания Кавказа; а неудачный поход Адашева на Крым (1559) — лишь преддверие к походам Петра, Миниха к покорению Крыма при Екатерине II и, как венец всего дела, к прочному утверждению на берегах Черного моря.

VII. Отношение к Польше

Раньше у Московского государства не было никаких соприкосновений с Польшей; теперь Люблинская уния (1569) все изменила. Литва и Польша слились в одно государство; южная половина Литовского княжества, с исключительно русским населением — Киевщина, Волынь, Подолье, Подляшье — была присоединена к Польше, и с той поры в своих притязаниях на Зарубежную Русь Москве пришлось считаться уже не с одной Литвой. Таким образом, положение осложнилось; на пути к цели, поставленной Иваном III, выросли новые затруднения. Литва отступает теперь на второй план; нарождается Польский вопрос — он на целых два столетия прикует к себе внимание и силы русского народа.

Притязания Ивана Грозного на Ливонию осложнили этот вопрос еще более: Польша и здесь явилась помехой Москве. В утверждении России на берегах Балтийского моря, чего так добивался московский царь, Польша видела, и не без основания, угрозу себе. Эта двойная распря достигнет через 40 лет (Смутное время) высшего напряжения и ослабит оба государства на их южных границах: в течение всего XVII в. и Польша, и Россия будут одинаково страдать от крымских татар и от турок, так как действовали разобщенно, вечно подозревая и не доверяя одна другой, что, конечно, лишало их возможности дать надлежащий отпор врагу, который, между тем, был общим для них обеих.

VIII. Ливонская война

Война Ивана Грозного из-за Ливонии была явлением новым в русской жизни XVI в. Этой войной решался вопрос гораздо более сложный и важный, чем простое утверждение на берегах Балтийского моря; исход ее обозначал: войдет ли Россия или нет в общую семью европейских народов, получит ли возможность самостоятельно сноситься с государствами зап. Европы, свободно, без помехи со стороны недоброжелателей, провозить свои товары в обмен на другие, ей необходимые; обеспечит ли себя от повторения таких неприятностей, как случай с немцем Шлитте, когда мастера и техники, нанятые на службу русскому царю, не могли попасть в Москву именно из-за этих недоброжелателей, заградивших им туда путь. Торговля с англичанами северным путем удовлетворить Ивана не могла: Белое море лежало далеко от Европы и свободно для плавания было лишь меньшую часть года.

Таковы побудительные причины, заставившие царя взяться за оружие; но самые корни войны лежали гораздо глубже. Еще на заре своей истории, при первых князьях, Россия находилась в тесном общении с тогдашним образованным миром. Ее купцы торговали на рынках Константинополя; в Киев свозились товары из Византии, из далекого Регенсбурга (в нынешней Баварии); сюда наезжали, кроме иностранных купцов, также иноземные послы, миссионеры, разные искатели счастья и приключений; брачные союзы связывали княжескую семью с иностранными государями. С отливом населения южных областей и особенно с появлением татар связь с Западом прекратилась — теперь война за Ливонию была первой серьезной попыткой ввести русскую жизнь в прежнее русло, восстановить общение, когда-то насильственно порванное.

Попытка Грозного кончилась неудачей: Швеция и Польша встали ему на пути; но важная заслуга Ивана IV в том, что он указал на этот путь и первый повел по нему. Что путь был правильным, доказательством служит то, что по нему стараются идти все его преемники: Борис Годунов, Михаил Федорович, царь Алексей. По этому пути пойдет и Петр Великий, пока не дойдет наконец до желанной цели.

IX. Балтийский вопрос

Царствование Ивана Грозного отмечено еще одним новым явлением: народился Балтийский вопрос, соперничество соседей из-за преобладания на Балтийском море. В том виде, как он сложился, Балтийский вопрос мог возникнуть только в XVI ст. К этому времени кончились средние века, и в Европе, одинаково Западной и Восточной, произошли коренные перемены. Вместо прежних феодальных или удельных государств возникли единодержавные монархии; что сделал Иван III для Северо-Восточной Руси, объединив ее, то же самое делает во Франции Людовик XI, в Испании — Фердинанд Католик с Изабеллой Кастильской. Везде прекращаются вотчинные владения и возникают государства с тем значением, с каким они существуют и поныне. Правда, Италии только в половине XIX столетия удастся сложиться в единый цельный организм; Германия и доныне не столько государство, сколько союз государств; однако самые попытки сплотить разрозненные части, и притом во имя соображений, не имеющих ничего общего с недавно господствовавшими вотчинными понятиями, проявляются в конце XV и в начале XVI ст. также и в этих двух странах. Германские императоры Фридрих III и Максимилиан I, менее удачливые, лелеют ту же мысль, что и их более счастливые современники в России, Франции и Испании; этой мечте служит и жестокий, безнравственный сын папы Александра VI Цезарь Борджьа, коварно умерщвляя своих врагов и не стесняясь в средствах для устранения препятствий на своем пути. Эта политика жестокости, обмана и вероломства найдет свое талантливое оправдание как мера, необходимая при известных условиях в знаменитом сочинении Макиавелли «Государь» (Il Principe).

Прежде, в средние века, Европа не знала государств, а потому в ней не могло быть места для европейских держав; теперь эти державы приходят в соприкосновение между собой; возникает борьба за интересы территориальные, религиозные, экономические; возникает то, что принято называть борьбой за политическое равновесие или политическое преобладание. Походы французских королей в Италию (1498—1525) с целью подчинить себе Апеннинский полуостров получили отпор со стороны Испании и Германии; позже, при Филиппе II испанском и Елизавете английской (1556—1598), возникает соперничество из-за преобладания на море; еще позже, в царствование Людовика XIV (1643—1715), будут спорить за Пиренеи, за Рейн, и везде, наряду с непосредственно заинтересованными соперниками, выступят менее заинтересованные, которые, однако, не смогут остаться равнодушными зрителями, силой обстоятельств будут вовлечены в общий поток, или, по собственной инициативе, поспешат извлечь свои выгоды из сложившегося положения вещей.

То же самое и на востоке Европы. Борьбу за Балтийское море ведут в XVI в. преимущественно три державы: Россия, Швеция, Польша; к ним примыкают Германия, Венгрия, Пруссия; не останется безучастной ни Турция, ни Англия, ни Франция. Это соперничество роковое, неизбежное, и значение Ивана Грозного в том, что при нем Россия впервые приняла активное участие в общем споре. С этой поры она стала европейской державой.

X. Поместная система

Весь XVI век, почти сплошь, и особенно царствование Грозного, прошел в постоянных войнах. Государство нуждалось в войске и в средствах на его содержание и вооружение. В наше время для удовлетворения такого рода нужд правительство созывает людей, подлежащих военной повинности, и, располагая готовыми денежными средствами, ежегодно, установленным порядком, поступающими в государственную казну, принимает исключительно на себя заботу содержать рекрутов, обучить их военному искусству, организовать войско и заготовить ему все необходимое: оружие, артиллерию, провиант, амуницию, лазареты, предъявляя к рекруту лишь одно требование: «верой и правдой» служить своей родине.

В старину такая система была невозможна: центральное управление было еще слабо связано с областным, а главное, размеры податей и сама система их поступления не позволяли московскому правительству располагать в достаточной мере необходимыми средствами. Вследствие этого оно вынуждено было прибегнуть к т. наз. поместной системе. Военное бремя почти полностью, в натуре, было переложено непосредственно на тех, кто нес военную службу. Располагая обширными, часто совершенно незаселенными и необработанными землями («казенными землями», по нынешнему), правительство отдавало их в пользование частным лицам, с обязательством нести военную службу. Такие земли назывались поместьями, а лица, владевшие ими, помещиками. Помещик, пока служил, был полным хозяином поместья; зато, призванный на войну, он должен был явиться в сопровождении нескольких человек, снабдив их, за свой счет, полным вооружением и содержанием на время военных действий. Количество людей, которых приводил с собой помещик, зависело от размеров поместья. Крупные помещики выставляли иногда целые отряды. Это называлось явиться на службу «конно, людно и оружно». Переставал почему-либо служить помещик, лишал государство своих услуг — кончалось и владение его поместьем: оно отходило «в казну» и передавалось другому.

В этом существенное отличие поместья от вотчины: последняя считалась полной собственностью вотчинника, постоянным, извечным его владением: вотчину он мог продать, подарить, передать по наследству своему сыну. Поместье же находилось во временном и условном пользовании, оставаясь всегда собственностью государства.

Земля, чтобы стать доходной, нуждалась в обработке: пашни, рыбные ловли; леса, обилующие зверем, богатые строительным материалом, где можно было ставить пчелиные борти, гнать деготь — все это требовало рабочих рук, поэтому необходимо было, чтобы на земле жили, «сидели» крестьяне-земледельцы, звероловы, лесники. За крестьянами в ту пору было право свободного перехода с одной земли на другую, и они широко пользовались им. Земли везде было вдоволь; шли туда, где казалось лучше и выгоднее.

На помещичьей земле такой крестьянин был обыкновенно желанным гостем. Нуждаясь в рабочих руках, помещики охотно предоставляли крестьянам разные льготы, помогая деньгами, хлебом, скотом, лишь бы заманить к себе рабочего человека, так как, чем больше распахивалось земли, чем шире велось хозяйство, тем больше давало оно дохода.

Вот почему помещику свободный переход крестьянина выгоден был лишь в случае перехода на его землю; напротив, он становился убыточен, если крестьянин уходил с нее. Поэтому каждый помещик старался задержать у себя крестьянина, прикрепить его к своей земле; правительство, по соображениям военным, держало его сторону, так как потеря необходимых рабочих рук лишала помещика способности выполнить принятые им на себя обязанности. Наоборот, крестьянству было выгодно сохранить свое право перехода и свободного выбора. Особенно охотно переходил земледелец от мелкого помещика к крупному: у крупного и выбор земли больше, крупный помещик мог снабдить на более льготных условиях семенами для посева, необходимыми орудиями производства; да и по своему положению и влиянию он мог оказать, в тогдашний век самоуправства и слабости местных правительственных органов управления, более верную защиту и поддержку. Зато от перехода особенно страдали мелкие помещики; на их жалобы правительство не могло не обратить внимания в силу общего интереса: ущерб, нанесенный хозяйству помещика, вредно отражался на военных силах государства.

Частые переходы наносили вред не одному только военному делу, но и вообще экономическому благосостоянию страны. Поместная система сложилась в царствование Ивана IV, но еще со времен Василия Темного переходу начали ставиться препятствия: для выхода с земли указан был определенный срок — осенний Юрьев день (26 ноября). Раньше этого дня, совпадающего с окончанием полевых работ, крестьянин не имел права покидать помещичью землю. Судебники 1497 и 1550 гг. окончательно установили такой распорядок, а в XVII ст., Уложением царя Алексея Михайловича, отменен будет и этот срок и крестьяне будут обязаны вечно сидеть на той земле, где их застало это распоряжение (отсюда поговорка: «вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»).

Так было положено начало прикреплению крестьян. Оно вызвано было нуждами государственными. Вообще с ростом государства и его потребностями росли и обязанности, возлагаемые на население. Прикреплялись не одни крестьяне: прикреплялись также и помещики, потому что государству было гораздо выгоднее не отнимать поместья у помещика, а удерживать его на данной ему земле, обеспечивая себе этим путем людей для войска, и если садили на землю крестьян, то должны были садить на ней и помещика.

Такова, в общих чертах, схема поместной системы и ее возникновения. Военные нужды создали раздачу земель и привели к прикреплению земледельческого и военно-служилого класса. Однако сейчас этому было положено лишь начало; зато в следующем веке, XVII, когда военные нужды станут еще настоятельнее, к населению будут предъявлены новые, более серьезные требования, прикрепление получит дальнейшее развитие и, дойдя при Петре В. до своего апогея, охватит все классы русского общества.

XI. Борьба Ивана Грозного с княжатами и боярством

В старину в Московском княжестве, как и везде на Руси в удельный период бояре, на положении вольных слуг, были ближайшими сотрудниками князя, его советниками, правителями областей, военачальниками над боевыми полками. С тех пор, как выяснилась прочность успеха московских Даниловичей в притязаниях на великокняжеский титул и связанное с ним привилегированное положение, бояре стали быстро пополнять ряды московской знати. За ними тянулись дети боярские, отроки, вторая, младшая категория служилых людей. Уже при Иване Калите в Москву перешел из Киева боярин Родион Нестерович, приведя с собой 1700 человек «по-служильцев», т.е. отроков, дружинников. Тогда же много бояр приехало из Твери. В одиночку стекались в Москву знатные и простые люди как из соседних княжеств, так и из Литвы; приходили даже из Германии; были выходцы из Крыма и Золотой Орды, татарские мурзы, крещеная мордва. Таких выходцев, ко времени Ивана III, в рядах московских насчитывалось одних только видных фамилий до 40.

Обоюдный интерес связывал обе стороны. Насколько ценили московские князья службу своих бояр, можно судить по предсмертным словам Дмитрия Донского, обращенным к его детям: «любите своих бояр, оказывайте им надлежащую честь и без воли их ничего не делайте». Слова эти наглядно рисуют взаимное положение: бояре охотно шли на службу к московскому князю — она была для них источником личных выгод; князья дорожили этой службой — она приносила им несомненную пользу: при содействии бояр они собирали Северо-Восточную Русь, совместно устраняя препятствия, лежавшие на пути этого собирания. Но скоро наступит время, когда такие отношения взаимного доверия и взаимной пользы потерпят существенные изменения.

Как слуги вольные, т.е. по добровольному договору принявшие на себя известные обязательства, бояре пользовались правом отъезда, т.е. правом прекратить свою службу у князя и перейти к другому; право это было обычным на всей Руси и нашло свое выражение в междукняжеских договорах: «а бояром и слугам межи нас вольным — воля». Но с течением времени право это фактически стало отпадать само собой, подобно тому, как сухая, лишенная соков ветвь сама сваливается с дерева.

Причин тому было несколько:

1) С расширением пределов Московского княжества все меньше и меньше оставалось самих княжеств, куда служилый человек мог бы явиться с предложением своих услуг.

2) Князь московский был самый богатый вотчинник, он щедрее наделял бояр землями и, как самый сильный из князей, вернее мог защитить интересы своего боярина, если у того были свои владения в другом княжестве. Выгоды московской службы создавали привычку, воспитывали в убеждении, что служить следует именно в Москве, а не в другом месте; прежнее право оставалось правом, но оно омертвело, и, действительно, случаи перехода бояр из Москвы на службу к другому князю были очень редки.

3) В Москве удерживало служилых людей еще одно соображение материального характера. Для них, как земельных собственников, далеко небезразлично было владеть ли и пользоваться своими вотчинами на месте, служа в Москве, или заглазно, в случае перехода на службу к другому князю: на московского князя, как сильнейшего, не всегда легко было найти управу; невзирая на договоры, он всегда имел полную возможность выместить свое неудовольствие на отъехавшего и нередко просто грабил или отнимал его села и дома. У московских и тверских вотчинников возникали зачастую распри из-за пограничных меж на землях по ту и другую сторону в том и другом княжестве, и если жаловался тверитянин, то напрасно было искать суда в Москве: московскому вотчиннику все извинялось; но стоило пожаловаться москвичу, и из Москвы летели грозные требования удовлетворить его жалобу. Под таким давлением — это было при Иване III — много тверитян, даже и те, кто дорожил своей службой в Твери и желал бы продолжать ее там, сочли меньшим злом перейти на службу в Москву.

4) Со времени Ивана III и Василия III отъезд возможен стал только в Орду, либо в Литву; идти в Орду, конечно, ни у кого не было желания, никто не решился бы «опоганиться» и расстаться со своей верой, перейдя, как это неизбежно пришлось бы, в мусульманство: отъезд же в Литву получил теперь характер измены тому же православию и вдобавок Русскому государству, в которое превратилось вчерашнее Московское княжество. Так, силой вещей, вольный человек сделался боярином, хотя и привилегированным по своему положению, но навсегда прикрепленным ко двору московского князя.

Со второй половины XV в. состав московского боярства стал быстро пополняться новым элементом. Прежде всего — он непомерно вырос: в княжение отца и деда Ивана Грозного появилось свыше 150 новых фамилий, и притом самых родовитых. Большинство их состояло из бывших удельных князей или их потомков. Этим княжатам, по установившемуся за ними прозвищу, некуда было теперь деваться: распродав свои уделы московскому князю или вынужденно отказавшись в его пользу от них, им ничего теперь не оставалось иного, как тоже перейти на службу к московскому князю и встать на положение его служилых бояр. «С тех пор во всех отраслях московского управления, в государевой думе советниками, в приказах судьями, т.е. министрами, в областях наместниками, в полках воеводами являются все князья и князья. Служилое княжье если не задавило, то закрыло старый слой московского нетитулованного боярства. Эти князья за немногими исключениями были наши Рюриковичи или литовские Гедиминовичи. Вслед за князьями шли в Москву их ростовские, ярославские, рязанские бояре».

Соответственно значению своих уделов, княжата становились или в первые ряды боярства, наравне с самыми славными старшими фамилиями, или степенью, двумя ниже; но и в том, и в другом случае они всегда принадлежали к высшему правительственному слою, и отблеск недавнего «царственного» (выразились бы мы нынче) положения еще продолжал сиять над их развенчанной головой. Тем более помнили они сами, что еще вчера только были такими же, по титулу и положению, вотчинниками-государями, как и счастливый соперник их, князь московский. К тому же, переходя на службу в Москву, многие из княжат продолжали фактически управлять своими уделами и, превратившись из вотчинников-государей в простых вотчинников-землевладельцев, «продолжали пользоваться долей своей прежней правительственной власти, судили и рядили по старым местным обычаям и законам, сохранили свои удельные полки, иные даже официально назывались удельными, а не служебными князьями» (Ключевский).

Слуги по отношению к московскому государю, княжата в своих вотчинах «имели все атрибуты государствования: у них был свой двор, свое «воинство», которое они выводили на службу великого князя московского; они были свободны от поземельных налогов; юрисдикция их была почти не ограничена; свои земли они «жаловали» монастырям в вотчины и своим служилым людям в поместья» (Платонов).

В свою очередь и нетитулованные бояре живо помнили завет Дмитрия Донского и считали себя вправе ждать, что московский князь, действительно, станет «любить» их и поступать по их «воле». Но в XVI веке такие ожидания являлись анахронизмом. Воля теперь была одна — государева: теперь великий князь «сам-третей у постели» вершал все дела государственные, на долю же бояр оставалось только покорно исполнять его приказания.

Еще с Ивана III стало входить в обычай брать с бояр, которых подозревали в намерении отъехать, крестоцеловальные записи, за денежной порукой других бояр. Все вело к тому, чтобы прежнего вольного слугу превратить в подданного, в княжеского холопа.

Ни княжата, ни остальные бояре примириться с таким положением были не в силах, и скоро на этой почве выросло то ужасное столкновение, которое омрачило вторую половину царствования Ивана Грозного, стоило бездны жертв, массы пролитой крови и заставило всю страну пережить одну из наиболее мрачных эпох — эпоху казней и гонений.

Столкнулись два непримиримых воззрения. Грозный, действительно, хотел превратить бояр в подданных, сделать их послушным орудием своей воли, а те домогались, наоборот, властного положения царских советников, видели в своем боярстве не пожалование, а наследственное право, и смотрели на себя, как на своего рода суверенных обладателей боярского достоинства — как на «извечных» бояр — недаром таковыми признал их сам Василий III, уж на что особенных симпатий к боярству не питавший.

Но к половине XVI в. эта идея уже отжила свой век; она не соответствовала духу времени. Вот почему победу одержало не боярство, а Грозный. Превращение вольных слуг в подданных явилось логическим последствием превращения вотчинного князя в самодержавного государя. Недаром народная память простила Ивану его изуверства и жестокие казни, признав в них необходимую меру искоренения боярской измены. Былина на один уровень ставит три деяния, которыми Иван может гордиться: коронование царским венцом, завоевание Казани и искоренение измены. Устами царя она говорит:

Уж как мне-то можно похвалитися:
Вынес я порфиру из Царя-града,
Взял Казань-город и славну Астрахань,
Вывел я туман из-за синя моря,
Вывел я изменушку из Нова-города,
Вывел я изо Пскова, из каменной Москвы!

Мера государственная, однако, вконец была искажена способом ее проведения в жизнь. Этой мере Иван придал характер личной мести. Давно уже государь, он все еще оставался прежним вотчинником. Он был тем и другим одновременно. Старое уживалось в нем с новым и, конечно, порождало непримиримые противоречия. Иван не умел отделить интереса личного, семейного от интереса общественного. В своей мести он зашел так далеко, что она граничила с безумием: рядом с государственными преступниками гибли сотни людей, ни в чем неповинных. Он мстил за то, что когда-то Сильвестр и Адашев владели его душой и помыслами; за то, что близкие ему люди отказались связать судьбу свою с судьбой его малолетнего сына; мстил за тяжелые, больные воспоминания о раннем детстве. Цель была достигнута, «измена» выведена, но какой ценой! Боярство и монашество во времена Ивана Грозного были двумя наиболее культурными классами русского общества, тогдашней его интеллигенцией. И один из этих классов, в стране вообще бедной духовными силами, был в одной своей части уничтожен, в другой морально забит и искалечен!

На Западе в ту пору тоже выводили «измену» и тоже не церемонились со своими противниками; современники Ивана Грозного тоже домогались стать самодержавными государями и с этой целью беспощадно расправлялись с привилегированным сословием — дворянством; меры, к каким они прибегали, тоже покажутся отвратительными и бесчеловечными для нашего времени: во Франции вероломно избивали гугенотов (Варфоломеевская ночь 1572 года); жестоко расправлялся с дворянством шведский король Эрик; в Англии в один прием повесили на Лондонском мосту 300 человек, и королева Елизавета, показывая французскому посланнику башню Тоуэр, зубцы которой сплошь унизаны были трупами повешенных, с гордостью говорила ему: «так-то вот изводим мы измену».

Но на Западе такие казни вытекали из идеи общественного блага, и личный интерес государя, если он и имел место, не заслонял самой идеи. Иван же именно заслонил ее своими поступками. Он ввел террор, а всякий террор подрывает веру в правоту дела, которое он хочет насадить. Учреждение опричнины было мерой государственной, но наглый произвол, допущенный там, потачка самым дурным инстинктам превратили опричнину в народное бедствие и зло. Государственной мерой было и лишение княжат их старых вотчин, переселение на новые земли, в другие концы государства, где у новых владельцев не могло быть никаких связей с местным населением; но переселение превратилось в разорение, которое больно задело не одного только боярина, богатого землевладельца, но и простолюдина. Создавалось впечатление, будто все это делает не государь, «божиею милостию» поставленный заботиться о благе народном, а озлобленный человек, обрадовавшийся возможности навредить своему врагу. Иван подрывал чувство законности, уважение к верховной власти и сам разрушал одной рукой то, что созидала другая.

Во Франции, например, Ришелье очень круто расправлялся с непокорным дворянством, но благо общественное всегда стояло у него на первом плане; власть была только средством («Tout pour le peuple, rien par le peuple» — было его правилом). И не только у него одного. Вот почему на Западе гораздо раньше могла вырасти идея о государе, как о «первом слуге государства»; у нас мысль эту выскажет впервые Петр Великий, но и после него она еще надолго останется мертвой буквой, без действительного приложения; «вотчинник» все время будет сказываться в «государе», и значительная доля вины в этом лежит на Иване Грозном.

После Грозного боярских фамилий прежних времен с трудом можно было насчитать десятка полтора или два — это из тех 200, которых застал он при своем воцарении! «По давнему московскому обычаю, при опале конфисковали не только имущество опального человека, но и его документы — «грамоты и крепости». Действие этих крепостей прекращалось, обязательства развязывались, и крепостные люди получали свободу, иногда с запрещением поступать в какой-либо иной двор. Подобную судьбу испытывала многочисленная дворня погибавших от лютости Грозного бояр. Если она не гибла с господином, она осуждалась на свободное и голодное существование. Это был опасный для порядка элемент» (Платонов).

Таким образом, способ проведения Иваном его политической меры заранее подготовил материал для будущих Смутных годов: недовольно было боярство; недоволен служилый класс мелких вотчинников и помещиков; недовольно крестьянство, вынужденное или сидеть на разоренной земле, или скитаться на положении бездомного бобыля.

XII. Царствование Ивана Грозного Связь с прошлым и последующим временем

Внес ли Иван Грозный своей деятельностью что-либо новое в русскую жизнь? Стоит ли он особняком в ряду своих предшественников и преемников, или Московское государство в его время жило и держалось теми же устоями, руководилось теми же заветами, как и непосредственно перед этим? Мы видели, что время Ивана III и Василия III многим отличается от времени т. наз. «князей-собирателей»; при том и другом князе многое изменилось, и не в одной внешней обстановке, но также и по существу — внесло ли в свою очередь какую-нибудь крупную перемену также и царствование Ивана IV?

Если непременно делать выбор, то первого русского царя придется зачислить к старине, к прошлой эпохе, никак не к новой поре. Основная деятельность Грозного сводится к тому, что он продолжал работу своего отца и деда, но на эту работу он наложил такой яркий, индивидуальный отпечаток; сама работа велась в таких крупных, прямо грандиозных размерах, что эти две особенности наложили на его царствование особую окраску и создали, на первый взгляд, впечатление, будто мы имеем дело с чем-то совершенно новым, отличным от прежнего. В действительности же Иван IV работал не только с помощью средств, приготовленных ему его предшественниками, но и в направлении, указанном и сложившемся прежде него. В деятельности Ивана было и новое, но оно органически связано было со старым — отсюда жизненность и устойчивость того, что им было сделано.

В области внутренней политики:

1. Принятие царского титула выросло на почве идей, начавших слагаться еще в конце XV ст. и получивших свое литературное выражение еще при Василии III.

2. Борьба с боярством есть завершение длительного, начатого еще с половины XV ст., процесса превращения вольных слуг в слуг подвластных, в подданных.

3. Судебник Ивана IV по существу есть лишь новое, исправленное и дополненное издание Судебника Ивана III.

4. Созыв Стоглавого собора имел целью обновить Русскую церковь и очистить ее от вкоренившихся недостатков, сознанных еще до Ивана IV.

5. Канонизация русских святых на двух соборах, 1547 и 1549 гг., скрепляя единство Русской церкви, положила новую скрепу и для единения политического, в духе объединительной работы предшествующих поколений.

6. Литературные труды, составленные или задуманные в светлую пору царствования Грозного, явились продолжением прежде начатых (макарьевские Четьи-Минеи; летописные своды), или вообще выросли из круга идей прежнего времени (Домострой).

В области внешней политики:

7. Дорога к Казани показана была давно, еще Иваном III и Василием III. Русские люди давно уже прониклись сознанием необходимости наложить руку на это полуразбойничье гнездо и самый восторг, с каким встретила Россия победу своего царя, служит лучшим свидетельством настоятельной и неотложной необходимости покончить возможно скорее с этим больным вопросом.

8. Оживленные сношения с Англией были тоже лишь дальнейшим развитием сношений с Зап. Европой, начатых еще с конца XV ст. Превратившись в самостоятельное государство, Россия тем самым неизбежно выступала на дорогу международных сношений. Первым выступил Иван III, Иван же IV шел вслед за ним и за отцом.

9. Ливонская война при всей новизне дела идейно была подведена под старые формулы: подобно деду, предъявлявшему права на Киев и Смоленск, как на свою «отчину», Грозный тоже оправдывал свою войну правами на Юрьев-Ливонский, основанный Ярославом Мудрым.

_____________________________

Недаром, однако, старина Ивана так отзывает новизной: размеры того, что он сделал или задумал, зачастую совершенно заслоняют работу его ближайших предшественников — работу, в которой нет ничего показного и которая велась осторожно, рассчитанно, спокойно-уверенно, можно сказать втихомолку, в противоположность работе Грозного, всегда более или менее шумной и крикливой.

1. Царский титул. Принятие царского титула само по себе было явлением настолько громким, внушительным, что неизбежно оставило далеко за собой робкие, случайные попытки отца и деда именоваться царями. Завершая дело предков, Иван в то же время кладет известное начало, вводит в жизнь новые формы, которые потом срастутся с ней и сохранят свою жизненность в течение всей последующей истории России (1547— 1917).

2. Борьба с боярством. В борьбу с боярством и княжатами Иван внес много ненужной страсти, дойдя до пределов безумия и изуверства, превратил ее из государственной меры, необходимой и полезной, в личную драму и в трагедию целого сословия. Таких ужасов, свидетелями которых сделал Грозный своих подданных, Россия не видала, может быть, со времен Батыя, если только вообще когда видала подобное, и, безусловно, никогда от своих государей — в этом, несомненно, новая и неизгладимая черта.

3. Восток. На востоке Россия из прежней обороны переходит в наступление — явление тоже новое.

4. Запад. Еще ярче «новое» сказалось на западных границах: Россия втянулась в распрю с Польшей и Швецией; война за Ливонию создала для нее новый, ранее не существовавший, Балтийский вопрос.

XIII. Личность Ивана Грозного

Натура неуравновешенная, болезненно-нервная, Грозный весь соткан из порывов и минутных страстей; ему не дано спокойно и хладнокровно взвешивать поступки, свои и чужие. Увлекающийся, он легко поддавался первому сильному впечатлению, все равно, порождало ли оно хорошую мысль, здоровую, благородную или дурную, низкую, вредную. Вот почему в его царствование добро смешано со злом, привлекательное с отталкивающим.

Воспитание не выработало в нем ни сильной воли, ни твердого характера, не дало ему никаких нравственных устоев. Да и воспитания он не получил никакого. На жизненное поприще он вышел не стойким, не сильным, легко поддавался чужим влияниям, и в этом трагизм его жизни. Впечатления воспринимал он пылко и нервно, но глубоких корней в его душу пустить они не могли; сама душа его была не из глубоких, а корни, едва они начинали укрепляться в ней, сметал порыв новых впечатлений, столь же пламенных, бурных и столь же преходящих. Вот почему для Ивана возможны были такие скачки: от «избранной рады», где он держал себя покорным учеником, к опричнине, в которой он искал выхода охватившей его подозрительности и мести, от сдержанно-наставительного Сильвестра к низменному, покладистому Малюте Скуратову.

Себя он не помнил иначе, как государем. Сто лет спустя, во Франции, на королевский престол вступит (1643) пятилетний ребенок, Людовик XIV; его детские игры смешаются с торжественными парадными выходами, наставления и ласковые упреки матери с униженными поклонами и льстивой речью его подданных; с самых малых лет Людовик привыкнет видеть себя в центре совершающихся событий, их первоисточником и завершением — совершенно естественно, если в такой обстановке со временем у него сложится представление о себе, как о «короле-солнце», повелителе-самодержце, обладающем правом требовать беспрекословного себе повиновения, во имя того, что «tel est notre bon plaisir».

Точно также и Иван Грозный. Ему еще нет пяти лет, а он вместе с матерью участвует в Успенском соборе на торжестве переложения мощей Алексея Чудотворца из старой раки в новую, и присутствует не в толпе, а на самом видном месте, первоначально, вероятно, еще не без некоторого удивления подмечая то особое внимание, каким его окружают (1535, 1 февр.); ему пошел всего шестой год, а он уже видит себя воочию, на деле, государем, да еще каким государем! Бывший царь казанский Шихалей падает перед ним на колени, прося прощения, а ребенок (конечно, предварительно должно наставленный) велит ему встать, в знак милости, зовет его «кара-шеваться» (здороваться) и сажает его справа от себя (1535, 12 дек.); в другой раз, того же Шихалея, приехавшего с визитом к правительнице, вел. княгине Елене, Иван чтит, встречая в сенях и потом участвуя на самом приеме; а когда жена Шихалея, царица Фатима, тоже приехала к его матери, то на свидании присутствовал и маленький Иван, и вел себя согласно установленному этикету: он обратился к гостье с приветствием, сказал ей «табугсалам», карашевался и потом «сел князь великий на своем месте у матери, а у царицы с правой руки, а бояре с ним по обе стороны».

Несколько позже, но все еще не достигши полных шести лет, он дает аудиенцию литовским послам, обращается к ним с обычным в этих случаях вопросом: «брат наш Жигимонт (Сигизмунд) король по здорову ль?», потом зовет их к руке (1536, 13 авг.); полгода спустя тем же послам он целует крест, т.е. дает торжественную клятву в соблюдении договора (1537, 18 февр.). Литовских послов сменяет посол крымский — Иван и здесь действует как государь. Потом пойдут приемы послов ногайских, астраханских, волошских, снова литовских.

Приедет ли в Москву из Новгорода архиепископ Макарий, он за свое почти трехнедельное пребывание там станет через день являться к ребенку-государю, печалуясь за опальных (1535); будут ли возводить игумена Иоасафа в митрополиты, восьмилетний мальчик примет участие в церемонии, вручит новопосвященному посох, а потом будет ждать его приезда к себе для получения от него благословения (1539, 6 и 9 февр.). Ивану то и дело приходится чувствовать и держать себя государем: на церемонии встречи чудотворных икон, перенесенных из города Ржева (1540, 3 февр.); на заседании боярской думы, при решении вопроса, оставаться ли ему, ввиду приближения татар, в Москве, или укрыться в более безопасном месте (1541, июль).

Распри и ссоры боярских фамилий за власть неизбежно втянули в борьбу и Ивана. При всем его малолетстве, он являлся для спорящих единственной твердой точкой опоры; можно сказать, бояре сами предупредили его совершеннолетие. Ивану всего 8 лет, а боярин Бельский «советует» ему пожаловать боярством князя Голицына, в противность желанию Шуйских (1538, осенью); два года спустя тот же Бельский, успевший за это время попасть в ссылку, снова появился во дворце (1540, июль). За него ходатайствовал митр. Иоасаф, но судьбу старого заслуженного боярина решил 10-летний мальчик. Удивляться ли, что впоследствии, возмужав, правительственные действия того времени Иван припишет своей инициативе: «войдя в возраст» — вспоминал он — «я не восхотел под рабскою властью быть, отослал от себя князя Ивана Васильевича Шуйского и велел быть у себя князю Ивану Федоровичу Бельскому».

А между тем, государь в Грановитой палате, в Успенском соборе, вообще в официальные минуты жизни, он далеко не чувствует себя на положении такого в обыденной обстановке. Там — он предмет всеобщего почитания, центр для всех, всегда первое лицо; в своей же детской, наоборот, он еще такой маленький, бессильный и беспомощный!.. Здесь старшие обращаются с ним небрежно, совсем не хотят считаться с его желаниями. Любимую мамку, по смерти матери, отняли у него силой; стоило ему сдружиться с Федором Воронцовым, и бояре, опасаясь найти в нем соперника, не задумались, на глазах вел. князя, наброситься на нового любимца и едва его не убили (1543, 9 сент.). Однажды ночью 11-летний мальчик был страшно перепуган — бояре ворвались в его комнаты, гонясь за боярином Бельским и митр. Иоасафом (1542, 3 янв.).

Иван рос в забросе, предоставленный самому себе, не всегда заботливо накормленный или хорошо одетый. Мальчик видел вокруг себя, как бесцеремонно расхищали его отцовское добро. Легко представить себе чувство маленького Ивана, привыкшего видеть в себе государя — чувство одновременно и оскорбления, и бессильной злобы, при виде того, как ничтожный Тучков пихал ногами вещи его покойной матери, а кн. Иван Шуйский опирался, сидя на лавке, локтем на постель его отца, вел. князя Василия, и клал на нее ногу, наблюдая в комнате за игрой двух братьев, Ивана и Юрия. «Ребенок видел перед собой врагов, похитителей его прав, но бороться с ними на деле не мог; вся борьба должна была сосредоточиться у него в голове и в сердце — самая тяжелая, самая страшная, разрушительная для человека борьба, особенно в том возрасте!» (Соловьев).

Последовательно ребенок, мальчик, подросток, Иван видел вокруг себя одно насилие, жестокость и бессердечие; ничего облагораживающего, возвышающего и достойного примера; пролитая кровь никого не смущала; чужая боль никого не тревожила. Неудивительно, если он сам стал таким же жестоким, бессердечным, таким же насильником, равнодушным к чужим слезам. Уже 12-ти лет он находил наслаждение бросать с высокого терема животных и смотреть, как они разбивались при падении; на 15-м году он скакал со сверстниками по улицам; топтал людей, бил и грабил попадавшихся навстречу мужчин и женщин. Зверь уже тогда сидел в нем.

И зверь не замедлил проявиться наружу. Три-четыре месяца спустя после случая с Воронцовым, 13-летний мальчик неожиданно для всех показал себя на деле государем и самовластным повелителем, приказав схватить первосоветника боярского, кн. Андрея Шуйского и отдать его псарям — те, волоча его в тюрьму, прикончили по дороге (1543, 29 дек.). «С тех пор» — говорит летопись — «начали бояре от государя страх иметь и послушание». И страх их был основателен: опалы идут теперь за опалой. Сослан князь Кубенский (1544, 16 дек.), отрезан язык Бутурлину (1545, 3 сент.); едва успел Иван вернуть из ссылки кн. Кубенского, как снова наложил на него опалу, на этот раз вместе с другими князьями: с Шуйским, Палецким и Горбатым; не удержался и любимец, Федор Воронцов (1545, 5 окт.); через 2 месяца, однако, всех их вернули ко двору (1545, декабрь). Иван скор и на гнев, и на милость; он действует под первым впечатлением; анализ, вопрос: хорошо ли это или дурно? приходит уже потом, и таким по существу останется Грозный на всю жизнь.

Таким вырастал будущий царь. Из детской поры он вынес две аксиомы, ставшие потом руководящим началом всей его жизни: 1) он есть государь-властелин и имеет право делать все, что захочет; 2) бояре — это люди, от которых ему нечего ждать себе ничего хорошего.

Московский пожар 1547 г. произвел на него потрясающее впечатление. Бедствие было такое ужасающее, приняло такие небывалые размеры; несчастная Москва тонула в таком безумном море огня, что пожар являлся, особенно убедительно на этот раз, карой небесной, ниспосланной за людские грехи. По воззрениям века, в бедствии народном сказывался неотвратимый перст Божий. Такие натуры, как Иван, в подобные минуты способны перерождаться, по крайней мере, так это кажется им самим и зачастую всем окружающим. Оглянувшись назад (а Сильвестр старательно помог ему оглянуться), Иван не увидел в своем прошлом ничего светлого и чистого: одни боярские ссоры, насилие, жестокий произвол, убийства и кровь; он сам уже успел загрязниться, телесно и духовно; ему едва исполнилось 16 лет, а на душе у него уже лежала тяжесть сознания о казненных и замученных по его приказанию, о годах разнузданной жизни, жестоких забав, бессердечного эгоизма. Иван охвачен самым искренним желанием очистить себя от скверны, загрязнившей его, и, точно откровением, явилась для него мысль, что он поставлен «божиею милостию царем всея Руси» не только царствовать и властвовать, но также и пещись о благе своих подданных.

Охваченный лучшими пожеланиями, он легко дает увлечь себя и охотно идет по пути, указанному сгруппировавшейся вокруг него «избранной радой» — так называет Курбский советников и сотрудников Ивана Грозного в первые годы его царствования: попа Сильвестра, Адашева и др. Наступает светлая пора земских соборов, походов под Казань, забот о внутреннем распорядке.

Но вот в 1553 г. Иван опасно захворал; он при смерти, и люди самые близкие, на которых он всего больше рассчитывал, отказываются присягнуть его сыну-младенцу. Иван уязвлен в самое сердце. Если б еще одни бояре — их вражде он не удивился бы; но ведь против поднялись даже те, кого он считал за самых близких своих — люди, обязанные всем исключительно ему одному — Сильвестр и Адашев! Он любил и уважал их, видел в них не слуг, а друзей: Сильвестра почитал за отца. «И эти-то люди, из вражды к жене его и к ее братьям, не желая видеть их господства, соединяются с его врагами, не хотят видеть на престоле сына его, обращаются к удельному князю, двоюродному брату!» (Соловьев). Но воцарись Владимир Старицкий, какая участь будет ждать его ребенка? Известно, как предшественники Ивана отделывались от родственников-соперников: голодная смерть, пожизненное заточение... Горькую обиду молодой царь пока затаил, но в его душе совершился перелом. Прежнее доверие сменяется мыслью об измене; пора первого увлечения проходит; Иван начинает догадываться, что во многом, там, где ему казалось, что действует, указывает он, в действительности действовали и творили другие, сам же он служил лишь пешкой в руках других. Самолюбие его несказанно задето. Самодержавный государь — и вдруг оказывается, что правит государством не он, а кто-то другой, существо низшее!

Постепенно выходит Иван из-под опеки «избранной рады»; но от чужих влияний ему, безвольному, впечатлительному, слабому душой, все равно не уйти. Он, как светочувствительная фотографическая пластинка, живо зафиксирует в своей душе даже случайно брошенную мысль, осторожный намек, слабую тень намека. По дороге в Кирилло-Белозерский монастырь, куда он ехал благодарить за дарованное ему исцеление, Иван заезжает в Песношскую обитель, к старцу Вассиану Топоркову, и с восторгом выслушивает коварный совет: чтобы сохранить свое самодержавие и не подчиняться другим, не следует держать подле себя советников, которые были бы мудрее его самого. «Сам отец, будь он жив, не мог бы дать мне лучшего совета», — восклицает восхищенный Иван, и всю жизнь он будет руководиться этим правилом: в течение остальных 30 лет своего царствования он действительно не допустил к себе советником «ни единого мудрейшего себя».

Даже допустив, что беседа Ивана со старцем Вассианом исторически недостоверна, все же в советниках подобного рода у молодого царя недостатка не было. Иван Пересветов еще задолго до драмы, разыгравшейся у постели умирающего Ивана, высказывал в своих сочинениях однородные мысли и подавал такие же советы, что и Песношский старец: вся беда, утверждал он, идет от вельмож, из-за их лихоимства и неправедного суда; избавить нас от этого зла может лишь неограниченная власть, грозно охраняющая правду и справедливость; царю надлежит быть грозным и мудрым, иначе правду не ввести в государстве; добрый же слуга царю тот, кто выдвинут личными достоинствами, а не родовитостью.

Эти советы, в которых было так много опасного, пали на восприимчивую почву. Рожденный в порфире, с малых лет привыкший видеть в себе государя, первого и старшего над всеми, Иван всем воспитанием своим как нельзя лучше подготовлен был к речам Вассиана и Пересветова; еще ребенком, он привык смотреть на окружающих снизу вверх и относиться к ним недоверчиво, с опаской. У нас нет достаточно данных, чтобы проследить последовательные фазы разрыва; несомненно, однако, что отношения сильно ухудшились из-за Крыма и Ливонии. «Рада» настаивала на более энергичных действиях против татар; утверждала, что, покончив с Казанью и Астраханью, следует покончить и с Крымом; что теперь это не будет стоить особенно больших усилий. Иван, наоборот, хотел сосредоточить силы против Ливонии и настоял на своем.

Духовная опека, в какой его держали, тяготила, раздражала Ивана; он сознавал себя, как говорил потом кн. Курбскому, «в летах совершенных и не захотел быть младенцем». Престиж власти, обиженное самолюбие начинали говорить в нем сильнее и сильнее. Впоследствии, уже после разрыва, впечатления недавнего прошлого суммировались у него в такой яркой форме: «я не смей слова сказать ни одному из самых последних своих советников, а те могли говорить мне что угодно, обращались со мной не как с государем, даже не как с братом, а прямо как с низшим. Достаточно было, чтобы кто исполнил мое распоряжение, сделал по-моему, и на того уже гонение и мука; а кто раздражит, пойдет против меня — тому богатство, слава и честь; попробую прекословить — а мне уже кричат: и душа-то моя погибнет, и царство-то разорится!»

Последнюю каплю горечи внесло отношение «рады» к царице Анастасии. Чем сильнее привязан был Иван к своей жене, тем больнее кололо его недоброжелательство к ней Сильвестра и Адашева. «За одно малое слово с ее стороны явилась она им неугодна; за одно малое слово ее они рассердилися». Разрыв наступил. Сильвестр отошел добровольно, предупреждая грозу; Адашева удалили от двора, отправив на театр военных действий. Почти вслед за этим умерла царица, и тотчас же пошли слухи о насильственной ее смерти. Отдаляя недавних любимцев, царь потребовал, чтобы окружающие прервали с ними сношения; недоверчивый, он хотел присягой обеспечить исполнение своей воли; присягу дали, но не исполнили; опальным старались вернуть прежнее положение — это только подлило масла в огонь.

Между тем, уже с 1554 г. начались побеги бояр в Литву. Иван и в этом видел измену, бояре же смотрели на отъезд, как на свое исконное право. Те и другие были и правы и неправы в одно и то же время. Никакой закон не запрещал отъезда; формальное право существовало, но условия его осуществления, обстановка всей жизни были теперь уже иные. Иван и бояре переживали ту переходную эпоху, когда одно понятие, один порядок замирает, а другой нарождается; старый еще не сгиб окончательно, а новый еще не настолько окреп, чтобы иметь силу задушить другой. Недоверчивый с детства, с впечатлительными нервами, легко раздражающийся, Иван начал видеть вокруг себя одну только крамолу, измену; это болезненное чувство постепенно овладело им, и он, незаметно для себя, из одного духовного рабства попал в другое, не менее тяжелое. Такому неуравновешенному человеку, как Иван, достаточно было однажды вступить на наклонную плоскость, чтобы покатиться по ней с возрастающей скоростью.

XIV. Суд истории. Оценка русскими историками личности и деятельности Ивана Грозного

Мы видели, как двоилась, в представлении наших историков, личность Ивана III; не менее двойственной предстала на суд истории фигура и Ивана Грозного; но двойственность деда была порождена противоречиями его политической деятельности; противоречия Грозного коренились в его миросозерцании, в душевном складе самой его личности. Одновременно государь и вотчинник, Иван III одной ногой стоял в прошлом, другой перешагнул рубеж, вступал в новый мир отношений — хотя такого рода двойственность (но уже в значительно более слабой степени) можно проследить и на Грозном, но не она наложила свой отпечаток на русского царя: Иван IV смешал личное дело с делом государственным. Низведение вольных слуг на степень слуг подневольных предначертано было всем ходом русской истории; потомки бывших удельных князей (княжата) рано или поздно все равно должны были превратиться в подданных государевых, так что путь, по которому шел Иван, сам по себе был правильным; но мере чисто государственной он придал смысл личной мести и личной ненависти — это противоречие и до сих пор является главным камнем преткновения для уяснения его личности. Человек и политический деятель слились в Иване нераздельно; характер его, вообще сложный, не легко поддается анализу; оценка, которая удовлетворила бы всех и была признана за окончательную, есть дело будущего; пока приходится довольствоваться сводкой отдельных суждений.

Эти суждения можно разбить на две категории: одни, благоприятные и неблагоприятные, пытаются дать полную оценку личности и результатов деятельности царя Ивана, совершенно не отделяя человека от политического деятеля; другие направляют свой фонарь преимущественно на личность, стараясь выяснить душу, характер Ивана Грозного.

1. Для Карамзина (1816) Иван — «герой добродетели в юности» и «неистовый кровопийца в летах мужества и старости», второй Калигула и Нерон.

2. Погодин (1829 и 1859) тоже видит в нем «тирана, какому история мало представляет подобных». Все шло хорошо, пока за царя управляли другие, Сильвестр и Адашев. Иван был лишен государственного ума: он не издал ни одного значительного закона; «нет ничего, кроме казней, пыток, опал — действий разъяренного гнева, взволнованной крови, необузданной страсти; совершенное отсутствие государственного взгляда, благородного сознания, высоких целей, при неограниченности эгоизма, которому приносилось в жертву все».

3. В столь же мрачных красках рисует портрет Ивана Грозного и Костомаров (1871): он указывает на нравственную испорченность царя, на его трусливость перед опасностью, смелость и наглость при уверенности в своей безопасности, способность находить наслаждение в мучительных казнях, настоящую жажду крови, бессердечность, и не видит никаких руководящих целей в борьбе его с боярством.

4. Иловайский (1890) в свою очередь видит в Иване IV «резкий образец государя, щедро одаренного от природы умственными силами и обнаружившего недюжинные правительственные способности, но нравственно глубоко испорченного, вполне порабощенного своим страстям». Сильную власть, унаследованную от предков, он превратил в орудие жестокой и нередко бессмысленной тирании. Самодержавие свелось при нем к азиатской деспотии. Он подготовил Смутное время; ослабил влечение Литовской Руси к воссоединению с Московским государством, помог делу Люблинской унии. После освобождения от татарского ига русское просвещение начало было подвигаться вперед — эпоха казней и опричнины совсем заглушила его. Деспотизм и тиранство Ивана были ярким отражением татарщины, которое так вредно повлияло на народные нравы, развивая раболепие, а не гражданское чувство.

5. Ключевский (1906) находит в Иване и хорошее и дурное: «ум бойкий и гибкий, вдумчивый и немного насмешливый, настоящий великорусский, московский ум»; признает, что «царь совершил или задумывал много хорошего, умного, даже великого», но «рядом с этим наделал еще больше поступков, которые сделали его предметом ужаса и отвращения для современников и последующих поколений. Разгром Новгорода по одному подозрению в измене, московские казни, убийство сына и митрополита Филиппа, безобразия с опричниками в Москве и в Александровской слободе — читая обо всем этом, подумаешь, что это был зверь от природы». В противоположность предыдущим историкам, Ключевский не отказывает Ивану в положительных заслугах перед государством, но удельный вес этих заслуг считает довольно ничтожным.

«Положительное значение царя Ивана в истории нашего государства далеко не так велико, как можно было бы думать, судя по его замыслам и начинаниям, по шуму, какой производила его деятельность. Грозный царь больше задумывал, чем сделал, сильнее подействовал на воображение и нервы своих современников, чем на современный ему государственный порядок. Жизнь Московского государства и без Ивана устроилась бы так же, как она строилась до него и ровнее, чем оно шло при нем и после него, важнейшие политические вопросы были бы разрешены без тех потрясений, какие были им подготовлены. Важнее отрицательное значение этого царствования. Царь Иван был замечательный писатель, пожалуй, даже бойкий политический мыслитель; но он не был государственный делец. Одностороннее, себялюбивое и мнительное направление его политической мысли при его нервной возбужденности лишило его практического такта, политического глазомера, чутья действительности, и успешно предприняв завершение государственного порядка, заложенного его предками, он незаметно для себя самого кончил тем, что поколебал самые основания этого порядка. Карамзин преувеличил очень немного, поставив царствование Ивана — одно из прекраснейших по началу — по конечным его результатам наряду с монгольским игом и бедствиями удельного времени. Вражде и произволу царь жертвовал и собой, и своей династией, и государственным благом. Его можно сравнить с тем ветхозаветным слепым богатырем, который, чтобы погубить своих врагов, на самого себя повалил здание, на крыше коего эти враги сидели».

Суждение Ключевского — связующее звено между отзывами отрицательными и благоприятными.

6. Соловьев (1847 и 1856) высоко ставит Ивана как государя: борьба с боярством была исторической необходимостью; война с Ливонией доказала политическую прозорливость Грозного. Слабым местом в Иване было преобладание чувства над рассудком. «Это был, бесспорно, самый даровитый государь, какого только нам представляет русская история до Петра В., самая блестящая личность из всех Рюриковичей; но с необыкновенной ясностью взгляда, ловкостью в речах и поступках, качествами, полученными в наследство от предков, в Иване было развито в высшей степени другое противоположное начало, женственное, чувство: сколько Иван был умен и проницателен, столько же был страстен, восприимчив, раздражителен, способен увлекаться, доходить до крайности».

Зато в оценке нравственной Соловьев не дает снисхождения. Если борьба с боярами была продолжением дела, начатого еще дедом и отцом, то приемы, допущенные в этой борьбе, нравственно оправданы быть не могут: Иван не умел совладать с порочными наклонностями своей природы, хуже того — он совсем и не боролся со своими страстями. Он сознавал свое падение, и потому тем более виноват, не пытаясь подняться. Большие дарования, большая начитанность точно также не оправдание, а обвинение ему.

«Иоанн сознавал ясно высокость своего положения, свои права, которые берег ревниво; но он не сознавал одного из самых высоких прав своих, права быть верховным наставником, воспитателем своего народа: как в воспитании частном и общественном, так и в воспитании всенародном могущественное влияние имеет пример наставника, человека вверху стоящего, могущественное влияние имеет дух слов и дел его. Нравы народа были суровы, привыкли к мерам жестоким и кровавым; надобно было отучать от этого; но что сделал Иоанн? Человек плоти и крови, он не сознал нравственных, духовных средств для установления правды и наряда; или, что еще хуже, сознавши, забыл о них; вместо целения, он усилил болезнь, приучил еще более к пыткам, кострам и плахам; он сеял страшными семенами и страшна была жатва: собственноручное убийство старшего сына, убиение младшего в Угличе, самозванство, ужасы Смутного времени! Не произнесет историк слово оправдания такому человеку; он может произнести только слово сожаления», если вспомнить, в какой обстановке вырос Грозный: в юные годы Ивана Шуйские с товарищами сеяли своекорыстие, презрение к общему благу, к жизни и чести ближнего — каких же добрых плодов можно было ожидать от такого посева?!

Таким образом, обвинения, предъявленные к Ивану, как к человеку, следует прежде всего направить к современному ему обществу, к той обстановке, в какой сложился его характер и понятия.

7. Кавелин (1847) сближает Ивана IV с Петром Великим, и одного этого достаточно, чтобы судить, на какую высокую степень ставит он Грозного. «Переходную эпоху нашей истории — утреннюю зарю нового, вечернюю старого — эпоху неопределенную, как все серединные времена — ограничивают от предыдущего и последующего два величайших деятеля в русской истории, Иоанн IV и Петр Великий: первый ее начинает, второй оканчивает и начинает другую. Разделенные целым веком, совершенно различные по характеру, они замечательно сходны по стремлениям, по направлению деятельности. И тот и другой преследуют одни цели. Какая-то симпатия их связывает. Петр В. глубоко уважал Иоанна IV, называл его своим образцом и ставил выше себя. И в самом деле, царствование Петра было продолжением царствования Иоанна. Недоконченные, остановившиеся на полдороге реформы последнего продолжал Петр. Сходство заметно даже в частностях. Оба равно живо сознавали идею государства и были благороднейшими, достойнейшими ее представителями; но Иоанн сознавал ее как поэт, Петр В. — как человек, по преимуществу практический. У первого преобладает воображение, у второго воля. Время и условия, при которых они действовали, положили еще большее различие между этими двумя великими государями. Одаренный натурой энергичной, страстной, поэтической, менее реальной, нежели преемник его мыслей, Иоанн изнемог наконец под бременем тупой, полупатриархальной, тогда уже бессмысленной среды, в которой суждено было ему жить и действовать. Борясь с ней насмерть много лет и не видя результатов, не находя отзыва, он потерял веру в возможность осуществить свои великие замыслы. Тогда жизнь стала для него несносной ношей, непрерывным мучением: он сделался ханжой, тираном и трусом. Иоанн IV так глубоко пал именно потому, что был велик. Его отец Василий, его сын Феодор не падали. Этим мы не хотим оправдывать Иоанна, смыть пятна с его жизни; мы хотим только объяснить это до сих пор столь загадочное лицо в нашей истории».

8. Самарин (1843). Для Самарина в личности Ивана, как и для Кавелина, тоже много трагического. «Чудно совмещались в нем живое сознание всех недостатков, пороков и порчи того века с каким-то бессилием и непостоянством воли. Поэтому его умственное превосходство выражалось отрицательно, разрушением, ненавистью к настоящему, ядовитой иронией и бессмысленным слепым злодейством. Этот разлад с современной жизнью, его не удовлетворявшей, повторялся в нем как лице; ибо в самом себе Иоанн сознавал всю темную сторону и ненавидел, презирал себя. Никто из современников не понимал его, никто не страдал вместе с ним от глубокого неудовлетворения».

Мысль Самарина можно было бы так формулировать: Иван Грозный — это первый «Гамлет», которого создала наша русская жизнь.

9. Жданов (1876). «Характер Грозного сложный, а потому нелегко поддающийся анализу. Психическое настроение Ивана Васильевича все еще остается загадкой. В лице царя Ивана Васильевича мы встречаемся со странным, но любопытным образчиком человеческой природы. Никто не откажет Грозному в уме и талантливости, но эта талантливость осталась в нем чем-то неудавшимся, чем-то неприложимым, точно капитал, который не умели хорошо поместить. Он много читал и благодаря своей даровитости много помнил из прочитанного, но это чтение было беспорядочно и не давало прочных и полезных знаний. Среди придворных интриг и переворотов в сфере лести, коварства и борьбы своекорыстных интересов люди рано открылись ему с самых непривлекательных и грязных своих сторон. Понятно, что он не научился ценить их. Напротив, встречаясь в окружающем либо с наглым застращиванием, либо с коварным подслуживанием, он скоро пришел к убеждению, что людей можно только бояться и презирать».

Натура одаренная, Иван, испытывая чувство пустоты и недовольства, искал более разумной и более удовлетворяющей жизни, но все, что «отзывалось напряжением и борьбой, что требовало ряда опытов и наблюдений, т.е. все, что составляет существующую часть всякой человеческой деятельности, он склонен был предоставлять другим. С течением времени он убеждался, что весь запас его энергии потрачен был только на то, чтобы отказаться от инициативы дела и занять какую-то второстепенную, хотя и почетную роль. А он искал не того: он искал роли передового, заправляющего деятеля». Такое положение его не удовлетворяло; желая отделиться от посторонних влияний, он брался сам за дело, но «только открывал путь новым влияниям, создавал новые могущества. Это мучило и раздражало его. Но он не винил себя. Напротив, он тем скорее подставлял под это недовольство других, чем больше отучался ценить людей, чем чаще слышал доносы и обвинения, которыми окружающие его чернили один другого. Нужно, впрочем, прибавить, что как ни росла мнительность Ивана в отношении к людям, ее зерно, ее глубочайшая причина — недовольство собой — не умирало; оно ясно сказывалось в той раздражительности, которую постоянно выказывал Иван. Лишь только случалось ему заговорить о чем-нибудь, касавшемся его царственной роли, его самодержавия (принципы которого он постоянно смешивал со своим личным житейским опытом), как он тотчас начинал горячиться, как будто с кем-то спорил, в чем-то оправдывался».

XV. Памятники духовной культуры. 1533—1584

1. Четьи-Минеи, собранные митр. Макарием.

2. Жития святых, составленные по инициативе митр. Макария:

а) преподобных Михаила Клопского, Александра Свирского, Иосифа Волоцкого, Павла Обнорского, Макария Калязинского, Саввы Сторожевского, Нифонта Новгородского и др.;

б) митрополитов московских: Алексия, Ионы;

в) русских князей и княгинь: Ольги, Владимира Св., Александра Невского, князя Петра и супруги его Февронии; также «Повесть» о св. мучч. Борисе и Глебе.

3. Степенная Книга — первый опыт методического изложения русской истории, по отделам, в нисходящем порядке княжений. Это первая светская биография русских государственных деятелей. Летопись по названию, она, по существу, есть настоящая история России, с определенным взглядом и даже, нередко, с тенденциозной оценкой. Через всю «Книгу» красной нитью проходит мысль о высоком значении царской власти и о единстве интересов Русского государства и Русской церкви. Изд.: Москва. 1775.

4. Летописи — продолжение и обработка прежних летописных сводов, в том числе т. наз. Царственная Книга, с рисунками (не раскрашенными), описание первых 20 лет правления Ивана Грозного, 1533—1553 гг. (Москва. Синод. Библ.)

5. Царственный Летописец — в 10 томах; тт. 1—3: Всеобщая история (Библейская, Римская, Византийская); тт. 4—10: Русская история, от начала до 1567 г. Том четвертый (Русская история от начала до 1114 г.) утерян. О грандиозности плана см. выше, «Общая характеристика царствования Ивана Гр.». Миниатюры знакомят с бытом русского народа, с обстановкой, в какой он жил (хранится отдельными томами в разных библиотеках и музеях: Историч. Музей; Синодал. Библ. — в Москве; Академия Наук, Публ. Библ. — в Петербурге).

6. Житие Нифонта Новгородского, с миниатюрами 1550-х гг. (Истор. Музей).

7. Житие Николая Чудотв., с миниатюрами — одно «из самых интересных в художественном отношении» (Султанов) (Румянц. Музей).

8. Житие преп. Сергия Радонежского, с миниатюрами, ценными по своему реализму и живому воспроизведению русского быта русских людей последней четверти XVI в. (Троицкая Лавра). Изд.: М. 1853.

9. Иконописный Подлинник — свод обязательных правил при написании икон; составлен по постановлению Стоглавого собора. Окончательная обработка его, однако, относится к началу XVIII ст.

10. Государев Родословец — своего рода список придворных чинов; целью его было показать, сколько потомков царственных фамилий (царей татарских), владетельных князей (удельных) и знатных иностранных родов (выходцев из-за границы) служит русскому государю; составлен около 1555 г.

11. Сводная Разрядная Книга — в ней записаны службы членов родовитых фамилий при московском дворе.

12. Домострой Сильвестра.

13. «История о Казанском царстве», составлена в 1560-х гг., по взятии Казани царем Иваном. Эту книгу в старое время можно было найти почти в каждой библиотеке; она с интересом читалась в разных классах общества. Изд.: Казань. 1791.

14. «История князя великого московского», соч. кн. Андрея Курбского: история жизни и правления Ивана Грозного, с 1534 г.

15. Сочинения Ивана Пересветова, выходца из Литвы, публицистического содержания, 1547—1549 гг. (две Челобитные; три Сказания: о царе Константине, о Магмете-Салтане, о Книгах; Предсказания философов и докторов). Изд.: М. 1908.

16. «Беседа препп. Сергия и Германа, валаамских чудотворцев» — анонимный памфлет (раньше приписывался старцу Вассиану Косому) на иосифлян, в защиту нестяжательности монастырей; отголосок мыслей, исходивших из круга т. наз. заволжских старцев (Нила Сорского, Вассиана Патрикеева, Максима Грека); ок. 1554 г. Изд.: Спб. 1890.

17. Переписка царя Ивана Грозного с кн. Андр. Курбским.

18. «Апостол», т.е. Деяния апостолов и соборные послания с посланиями ап. Павла — первая книга, напечатанная в Московском государстве, в Москве, 1564 г. Печатали се дьякон Иван Федоров и Петр Мстиславец. Приложенное к книге изображение евангелиста Луки есть первая приготовленная в России гравюра на дереве.

19. Острожская Библия 1580 г. (выпущена в 1581 г.), напечатана тем же Иваном Федоровым в Остроге. Обилует неправильностями, неточностями, ошибками; при всем том появление ее было величайшим благом для православной церкви: это была первая полная библия, печатная, на славянском языке.

__________________________

20. Гравюра, на раскрашенных листах, с изображением посольства князя Сугорского и дьяка Арцыбашева, снаряженного Иваном Грозным в 1578 г. к имп. Рудольфу II: сцена богослужения; процессия, несущая царские дары; одежды посольских людей (Висбаденский Музей: полностью все 4 доски; Спб. Публ. Библ.: неполный снимок).

___________________________

21. Церковь Покрова Пресв. Богородицы, иначе: Василий Блаженный, в Москве, в память завоевания Казани; строилась в 1555—1559 гг. (см. выше, пар. 5-й, «Завоевание Казани»),

22. Царские Врата в ц. Иоанна Богослова, на Ишне, в окрестностях Ростова, деревянные, покрытые золотом, работа инока Исайи, 1562 г. (сама церковь построена в 1687 г., врата перенесены сюда из другой церкви). Причудливая, искусно выполненная резьба, богатая узорная фантазия, под сильным влиянием восточных, преимущественно персидских мотивов. Чудный рисунок переносит зрителя в Тегеран, Каир, в Альямбру.

_____________________________

Художественное шитье, т.е. художественно расшитые шелками, шерстью или бумагой плащаницы, пелены, платы. Такое шитье достигает в эту пору высокой степени искусства, по гармоническому сочетанию цветов, по глубине чувства, отражающегося на идеально-прекрасных ликах, по силе драматизма, по умению передать божественность содержания. Образцы остаются прежние — византийские, но более чем когда в национальной переработке. Позже, в XVII ст., характер шитья изменится: драгоценность материала, замена шелка золотом, серебром и жемчугом — эта тяжелая роскошь, орнаментом и богатством убьет композицию и духовное содержание.

23. Плащаница, вклад Евфросинии Старицкой, жены кн. Владимира Андреевича, двоюродного брата Ивана Грозного, 1555 г. Великолепно переданы трагические минуты, переживаемые Божией Матерью и соприсутствующими ей. «В стремительном припадании ко Христу чувствуется испуг и отчаяние, выраженные с такой силой действительности, которая до того была совершенно чужда русскому древнему искусству. В твердо очерченном лике Христа, в суровом обрамлении Его волос и в остро прочувствованном образе Его тяжелых век художник с удивительной силой сумел передать веяние смерти; делается понятной та безудержная скорбь, которая искажает лица святых жен и заставляет Марию Магдалину рвать на себе волосы» (Щекотов).

24. Шитая пелена с изображением св. мученицы Ирины, XVI в., замечательна по тонкости работы (Кирилло-Белозер. м-рь).

В. СМУТНОЕ ВРЕМЯ
1584-1613

I. Подготовительный период

1. Царь Федор. Молодой царь Федор, наследовавший Ивану Грозному, был человек неспособный к управлению государством. Обиженный природой по уму — тихий дурачок, глуповато улыбавшийся, с кроткой душой, никому в жизни не причинивший намеренно зла, но неспособный творить и настоящее добро, он походил на блаженненького, которому свойственно было, как он и делал, заниматься богомольем, оделять милостыней нищих да проводить время со странниками и юродивыми, чем стоять во главе обширного государства, к тому же сильно утомленного недавними тяжелыми войнами, расшатанного и разоренного 20-летним произволом Грозного царя и его приспешников. Любимым занятием Федора было: забраться на церковную колокольню и звонить там в колокола — его еще отец называл за это «пономарем». Любил Федор кулачные бои, возню своих шутов; потешала его и другая забава, обычная в то грубое время: как человек с рогатиной в руках вступал в единоборство с медведем. Всем было ясно, что править государством должен кто-нибудь другой.

2. Боярство. Наиболее видными из бояр в то время были: Вельский, Милославские, отец с сыном; Никита Романович Юрьев-Захарьин, Шуйские, Нагие — эти последние родня седьмой жены Грозного, Марии Нагой, матери царевича Димитрия, и Борис Годунов, брат жены скудоумного царя. В борьбе за власть победил Годунов, самый умный и способный из них. Мстиславский-отец был сослан и пострижен в монахи; старшие из Шуйских тоже подверглись опале и сосланы; с Никитой Романовичем, братом Анастасии, первой жены Грозного, Годунов дружил и умело использовал эту дружбу; но тот вскоре умер, и едва ли смерть друга не была даже на руку Годунову: она суживала круг лиц, с которыми ему необходимо было считаться.

3. Б. Годунов. Потомок татарского мурзы Чета, выходца из Орды во времена Ивана Калиты, Годунов выдвинулся еще при Грозном. Хотя в списках опричнины он не числился, но к ней стоял близко; репутация его осталась не замаранной, а все же связь с отвратительным прошлым не обошлась ему даром и провела резкую грань между ним и старыми княжатами: в их глазах Годунов был дерзким выскочкой, осмелившимся перебивать им дорогу, чего они не могли простить ему; к злобе примешивалось и чувство презрения.

Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,
Зять палача и сам в душе палач —

так определяет его один из Шуйских в пушкинском «Борисе Годунове».

4. Правительственная деятельность Годунова. Хотя школа, пройденная при дворе Грозного, и приучила Годунова неособенно стесняться в средствах, однако он хорошо понимал, что далеко не все простится ему, что прощалось и сносилось от царя Ивана, прирожденного государя «божиею милостию». Человек с недюжинными талантами и широким умом, мудрый правитель, умевший ценить образование, хотя сам и мало начитанный, Годунов ввел порядок в управление и положил конец бесчиниям, творившимся в предыдущее царствование. А в то же время дело Грозного там, где оно отвечало действительным потребностям и пользе государства, продолжалось неукоснительно.

Особенно важно было учреждение патриаршества (1589). То, что в свое время сделал Иван IV для светской власти, приняв титул царя, достигнуто было теперь для власти духовной возведением московского митрополита в сан патриарха. Духовный глава Русской церкви повышался в той же мере, как светский глава Русской земли. Теперь Московское государство не только политически, но и церковно поднялось на степень независимой, Богом хранимой державы. Флорентийская уния и завоевание Константинополя турками, заронив в уме русского человека мысль о том, что в христианском мире остался один только истинный православный государь — государь московский, дали пищу и другой мысли — что Русская церковь, сумев уберечь истинное благочестие, имеет право выйти из положения младшей и подчиненной. Таким образом, питаясь из одного источника, царство и патриаршество дружно и совместно служили для укрепления русского самодержавия и русской государственности.

Продолжателем дел царя Ивана Васильевича явился Годунов и в сношениях с иноземными государствами: он с честью поддерживал достоинство русского имени, и в этой области достиг даже большего, чем сам Грозный, столь чуткий и заботливый ко всему, что связано было с внешним положением и блеском царского сана. Счастливая война со Швецией вернула России города, потерянные в прежнее царствование, и русская государственная граница на западе вновь подошла непосредственно к морю (на Финском заливе); построение города Тобольска при впадении Тобола в Иртыш, окончательно утвердило русскую власть в бывшем царстве Сибирском, а постройка другого города, Томска, привела в самую глубь Сибири, за Обь. Надлежало охранить важный торговый путь по Волге, и в этих видах восточная граница продвинута до Среднего Урала: в самом сердце Башкирского края построили город Уфу, укрепились также на р. Яике. Много было сделано и для обороны южных областей от крымских набегов: засечную линию значительно выдвинули вперед, далеко за Курск и Воронеж; это было одновременно и расширением государственной границы, и охраной земледельческой, населенной полосы. Наконец, меры, направленные к прикреплению крестьян, при всей их непопулярности среди крестьянства, были в тогдашних условиях необходимы: иначе мелкий служилый класс не в состоянии был бы нести бремя военной службы, и государственная казна пострадала бы в сборе податей с тяглого населения.

Все это было немаловажной заслугой Годунова. Успехи извне, успокоение внутри государства, несомненно, укрепляли его положение; в официальных бумагах и в официальных речах его величали: «правитель», «слуга» (почетное звание, введенное со времен Грозного), «конюший боярин», «дворовый воевода», «содержатель (т.е. наместник) великих государств, царства Казанского и Астраханского»; иноземные послы льстили ему, величая «пресветлейшим вельможеством», «пресветлым величеством». При всем том положение Годунова оставалось шатким и двусмысленным. При хилом здоровье царя Федора и его бездетности естественно было задуматься: кто будет его преемником? А этот вопрос поднимал и другой: как отразится на судьбе Годунова предстоящая перемена на престоле?

II. Боярская смута

1. Смерть царевича Димитрия. Не упрочилось положение Годунова и со смертью царевича Димитрия (15 мая 1591 г.) — скорее, наоборот. Правда, путь к престолу расчищался, реальные препятствия исчезали, зато вырастали препятствия морального свойства, которые позже, в конце концов, и погубили Годунова. В народе сейчас же по смерти Димитрия заговорили, что царевич убит (зарезан) по наущению всемогущего правителя; молва росла, и нашлись люди, охотно ее раздувавшие. Это были прежде всего личные враги Годунова: те бояре, которых он оттеснил от власти или которые опасались за свою судьбу, не ждали себе от него ничего доброго.

И поныне обстоятельства смерти царевича Димитрия остаются загадочными, и нельзя с надлежащей точностью и уверенностью сказать, как, отчего умер Димитрий, кто был виновником его смерти. Иные отрицают даже самый факт убийства, полагая, что царевича удалось спасти, и считают Лжедимитрия I за истинного сына царя Ивана Васильевича.

2. Обвинение Годунова. Трудно сказать, повинен ли Годунов в смерти 8-летнего мальчика. При всем честолюбии, он был слишком умен, чтобы не понять, что сохранить преступление в тайне будет невозможно, а раз тайна открыта, доказанное преступление навредит ему больше, чем если б царевич остался в живых. Но тот же ум, или еще более, жизненный опыт должен был подсказать ему и другое: что, умри Федор и воцарись Димитрий, Нагие не задумаются расправиться с ним так же, как он расправился с Мстиславскими или Шуйскими, и что его ждет в таком случае или петля на шею в уединении тюремных стен, или долгие годы заточения в глухом, холодном углу, и в лучшем разве случае монашеский клубок. По инстинкту самосохранения ему, естественно, было желать — только желать! — смерти царевича, и если неосторожная фраза выдала его затаенную мысль, то в прихлебателях и людях, готовых подслужиться, недостатка у Годунова быть не могло. Но выдал ли он свою тайну, он, такой осторожный, такой рассудительный?..

Что бы там ни произошло, но смерть царевича принесла Годунову больше зла, чем пользы; на нем легло пятно «убийцы», и чем рискованнее было утверждать это вслух, чем тяжелее карал «убийца» за неосторожные речи, тем сильнее вкоренялось убеждение, что он есть, действительно, главный виновник злого дела.

Русская история знает другой случай, сходный по некоторым чертам своим. Император Петр III, по низложении, был перевезен в село Ропшу и там вскоре убит. Убил его Алексей Орлов, один из главных пособников императрицы Екатерины II при возведении ее на престол. Однако общественная молва считала императрицу сильно замешанной в этом убийстве; всем казалось «ясным» и «естественным», что она постарается возможно скорее развязаться с ненавистным мужем и предотвратить возможность новой смуты, которая могла бы кончиться ее собственным низложением и новым воцарением Петра. Даже сын императрицы, цесаревич Павел, оставался долгое время в убеждении, что Орловым управляла рука его матери. Правда раскрылась перед ним только 34 года спустя, когда, воцарившись, он нашел в бумагах Екатерины записку Орлова, в которой тот, донося о смерти Петра, винился перед ней в содеянном преступлении.

«Зять палача» для одних, «убийца» — для других, Годунов остался таким и после своего воцарения (1598). Он принял все меры, чтобы законно обставить свое вступление на престол: не сразу дал согласие, дождался, пока соберется земский собор и выберет его всенародно. Не помогла, однако, и законность избрания. Слухи о том, что царевич Димитрий жив, возникли уже на третий год царствования Бориса, а в конце 1603 года в Польше объявился и сам он.

3. Личность Лжедимитрия I. Кто был этот Названный Димитрий? Кто внушил ему мысль, что он есть истинный царевич, или кто подговорил его назваться именем царевича, остается и доныне неразрешенной загадкой. Всего вероятнее, был он ставленник бояр. Кто другой сумел бы так хорошо подготовить его к будущей трудной роли? Княжата и старые родовитые бояре, как ни громил их царь Иван, как мало ни осталось их, не могли забыть прежнего своего привилегированного положения, тем не менее согласились бы поступиться им в пользу человека с таким незавидным прошлым, как Борис. Им необходимо было найти орудие, чтобы свалить нового царя, и они его создали.

Но был ли их ставленник только Лжсдимитрий или, кроме того, еще и Самозванец? Обманывался ли он сам, веря в свое происхождение от Ивана Грозного (Лжедимитрий), или он заведомо надел на себя личину (Самозванец)? На этот вопрос тоже нельзя дать ответ, который бы исключал возможность других. Большинство склоняются к последнему мнению и потому называют Лжедимитрия Самозванцем; но едва ли не правильнее видеть в нем не обманщика, а обманутого.

4. Лжедимитрий I — не самозванец. Невероятно, чтобы тот, кого называли Димитрием, был сознательным обманщиком. Нельзя носить личину долгие годы и ни разу не выдать себя. Что Лжедимитрий верил в свое царское происхождение, это доказывают его поступки, проникнутые искренностью и смелостью, немыслимыми для обманщика. Если он обманщик, то каким хитроумным, изворотливым Одиссеем пришлось бы признать его! Какое, значит, проявил он самообладание, обдуманность, предусмотрительность в своих действиях! Как, значит, умел взвешивать каждый свой шаг! Какой холодный расчет и ловкие приемы! Какой, значит, талант первоклассного актера проявил он, играя целые годы — и так безукоризненно! — свою роль, на виду целого света, в ежеминутном сознании, что это именно только роль, что малейшая неправильность в ее исполнении будет стоить ему жизни!

Где всему этому мог научиться Лжедимитрий при простоте тогдашнего быта? А он был великорусе по рождению, москвич по воспитанию. Триста лет назад русская жизнь была значительно проще нынешней и не выработала ни таких условий, ни средств, которые научили бы, как разыгрывать роль самозванца. Если самозванцы появлялись, то именно как самозванцы, вроде Тушинского вора, и таким обман удавался, лишь пока они вели дело заглазно, пока их не видели воочию, пока масса народная знала о них только по слухам, веря им прежде всего потому, что хотела верить; те же, кто сталкивался с этими самозванцами лицом к лицу, кто вместе с ними жил и работал — окружающие их — те никогда не считали их за истинных носителей царского имени и заодно с ними заведомо обманывали других.

Между тем, Лжедимитрий I на людях, и везде действует открыто: в доме Вишневецких, в доме Юрия Мнишка, при дворе польского короля, в Кремлевском дворце, в боярской думе, на площади перед народом, среди войска. Он легкомыслен, не уважает русских обычаев, часто поступает крайне неосторожно, позволяет увлечению взять верх над благоразумием; но именно эта самая неосторожность и свидетельствует в пользу его искренности. Обманщик поостерегся бы нарушать заведенный порядок, есть телятину в Великий пост, не ходить в положенные дни в баню, одеваться в польский кунтуш, мирволить полякам, католикам; особенно сдержан был бы он в суждениях о порядках церковных, не выставлял бы наружу своей нелюбви к монахам. Обманщик взвесил бы предварительно каждое свое слово, следил бы за каждым своим шагом; но Лжедимитрий, в глазах своих, был законный царь, истинный отпрыск царского дома, и в силу этого считал все для себя дозволенным. Не та же ли уверенность в своем праве позволит позже и Петру Первому игнорировать общественное мнение, пойти наперекор сложившимся обычаям?

Но Лжедимитрий не только легкомыслен; у него также и доброе сердце: он великодушно прощает Шуйского, спасает его от плахи, возвращает ему прежнее положение. Обманщик побоялся бы оставить в покое человека, который покушался низвергнуть его и, может быть, лучше, чем кто другой, знал всю подноготную дела в Угличе.

Другой вопрос — остался ли Лжедимитрий до конца убежденным в своем царском происхождении? Возможно, что, чем ближе подходило время кровавой развязки, ужасная истина стала вскрываться перед ним; но отступать тогда было уже поздно — всякое отступление неизбежно вело бы на верную гибель.

______________________________

Два самых авторитетных наших историка, Соловьев и Ключевский, тоже склоняются в пользу признания Лжедимитрия не самозванцем. Вот что говорят они:

Соловьев. «Чтобы сознательно принять на себя роль самозванца, сделать из своего существа воплощенную ложь, надобно быть чудовищем разврата, что и доказывают нам характеры последующих самозванцев. Что же до первого, то в нем нельзя не видеть человека с блестящими способностями, пылкого, впечатлительного, легко увлекающегося, но чудовищем разврата его назвать нельзя. В поведении его нельзя не заметить убеждения в законности прав своих; ибо чем объяснить эту уверенность, доходившую до неосторожности, эту открытость и свободу в поведении? чем объяснить мысль отдать свое дело на суд всей земли, когда он созвал собор для исследования обличений Шуйского? чем объяснить в последние минуты жизни это обращение к матери? на вопрос разъяренной толпы — точно ли он самозванец, Димитрий отвечал: «спросите у матери!» — «Почему, говорят, Разстрига, сев на престол, не удовлетворил народному любопытству знать все подробности его судьбы чрезвычайной? для чего не объявил России о местах своего убежища, о своих воспитателях и хранителях?» Возможность таких вопросов служит самым лучшим доказательством того, что Лжедимитрий не был сознательный обманщик. Если бы он был обманщик, а не обманутый, то чего же бы ему стоило сочинить подробности своего спасения и похождений? Но он этого не сделал. Что он мог объяснить? Могущественные люди, его подставлявшие, разумеется, были так осторожны, что не действовали непосредственно; он знал и говорил, что некоторые вельможи спасли его и покровительствуют, но имен их не знал; по имени он упоминал только о дьяках Щелкаловых».

Ключевский. «Своим образом действий он приобрел широкую и сильную привязанность в народе, хотя в Москве кое-кто подозревал и открыто обличал его в самозванстве. Лучший и преданнейший его слуга П.Ф. Басманов под рукой признавался иностранцам, что царь — не сын Ивана Грозного, но его признают царем потому, что присягали ему, и потому еще, что лучшего царя теперь и не найти. Но сам Лжедимитрий смотрел на себя совсем иначе: он держался как законный, природный царь, вполне уверенный в своем царственном происхождении; никто из близко знавших его людей не подметил на его лице ни малейшей морщины сомнения в этом. Он был убежден, что и вся земля смотрит на него точно так же. Дело о князьях Шуйских, распространявших слухи о его самозванстве, свое личное дело, он отдал на суд всей земли и для того созвал земский собор. Смертный приговор, произнесенный этим собором, Лжедимитрий заменил ссылкой, но скоро вернул ссыльных и возвратил им боярство. Царь, сознавший себя обманщиком, укравшим власть, едва ли поступил бы так рискованно и доверчиво, а Борис Годунов в подобном случае, наверное, разделался бы с попавшимися келейно в застенке, а потом переморил бы их по тюрьмам».

III. Революционное движение

1. Движение общественных низов. С воцарением Василия Шуйского (1606) в истории Смуты наступает резкий перелом. Раньше Смуту создавали и поддерживали, главным образом, бояре; теперь в нее вовлечены более широкие круги — средние и низшие классы общества. Начало брожению этих классов было положено на южной окраине Московского государства, где накопилось особенно много горючего материала и где довольно было простой случайности, чтобы он воспламенился и охватил пожаром всю Русскую землю.

Мы видели, как в период собрания Московской Руси, постепенного ее усиления и высвобождения из-под татарской неволи, все классы общества дружно работали вместе со своими князьями: и бояре, и духовенство, и земщина; общая цель сплачивала их всех в одну дружную семью; каждый вносил от себя, по мере сил и способностей, что мог, на общее дело строения родной земли. Превращение вотчинного князя в государя дало первую трещину в этом стройном союзе; бояр, доселе свободных и независимых, перевели на положение подневольных слуг, подданных своего государя; бояре оказали сопротивление; при Грозном разлад вырос в открытую борьбу, особенно обострившуюся тем, что в нее оказались замешанными бояре титулованные (княжата), болезненнее, чем кто другой, ощущавшие насильственную смену старых порядков новыми.

Но время Грозного, вообще такое напряженное, породило и другую, еще более опасную трещину. Продолжительные войны на Востоке и на Западе обходились дорого государству; нужды военные и бедность государственной казны еще со времен Ивана III породили поместную систему, которая при Грозном получила наиболее полное развитие. Возник многочисленный класс помещиков, которых наделяли поместьями из т. наз. «черных» (т.е. государственных) земель; к общей тяготе привлечены были и земли частных владельцев (вотчинные), также земли удельные, по мере присоединения уделов. Не смели трогать лишь монастырских земель: их считали божьим достоянием, и потому неприкосновенными; казалось грехом брать с них на нужды мирские. Те же потребности военные вызывали устройство засечных линий и укрепленных пунктов (городов), с населением из т. наз. городовых казаков.

Все это были новые повинности, которых раньше не знали. Всего тяжелее ложились они на сельское население: невысокий уровень благосостояния страны, слабое развитие промышленности и торгового обмена, слабая связь областных органов управления с центральными неизбежно вели к юридическому и экономическому закрепощению крестьян: с одной стороны, правительство принимало все меры, чтобы обеспечить: себе — плательщиков податей, а помещику и вотчиннику — наличность рабочих рук и материал для поставки рекрут, а с другой — крестьянин обыкновенно садился на чужую землю без наличных средств, вступал в долговые обязательства, чаще всего превышавшие его платежные силы, и в силу уже одного этого из свободного человека переходил на положение кабального, холопа, т.е. фактически прикреплялся к земле, терял право покинуть ее по своему усмотрению.

Хотя поместье, в известной степени, прикрепляло к земле также и помещика, но последний оставался на ней всегда хозяином, крестьянин же сидел там подневольным работником. Это социальное неравенство становилось все чувствительнее, чем дальше шла экономическая разруха. К тому же два голодных года (1601—1602) разорили массу хозяйственных гнезд и выкинули «на улицу» тысячи бездомных и безработных. Будучи не в силах прокормить своих холопов, многие господа в ту пору покидали их на произвол судьбы; те разбегались и поневоле жили воровством и грабежами. Развилось бродяжничество, а с ним и преступления; спасаясь от наказания, люди бежали на окраины — там легче было укрыться от карающей руки. Вообще таких выбитых из колеи людей, которые не сидели спокойно на месте, а бродили в поисках лучшего, казаковали, жили изо дня в день, накопилось довольно в начале XVII столетия.

Но бегство на окраину, облегчая положение бежавших, пагубно отражалось на положении оставшихся. Размер повинностей, лежавших на деревенской общине, на мире, определялся количеством пахотной земли, и теперь, с уходом рабочих рук, раскладка падала на меньшее число лиц — положение оставшихся поэтому становилось еще затруднительнее, их желание уклониться от повинностей еще сильнее. Таким образом, чем больше увеличивалось на окраинах число недовольных, тем более экономически хирели центральные области.

В существующем государственном и общественном строе крестьянин и холоп видели теперь враждебную, темную силу, лишившую их прежней свободы. Свою ненависть к этому строю они перенесли на всех, кто, по их мнению, находился в лучшем положении — на служилых людей, на посадских, на зажиточный торговый класс, не говоря уже про богатых и власть имущих.

Между тем, жажда еще не забытой свободы, желание избавиться от экономической тяготы нашли свой выход благодаря тем же самым войнам, которые таким тяжелым бременем легли на население: с завоеванием Казани открылась восточная граница, свободный доступ в черноземный Приволжский край; на юге тоже открылись свободные земли за Окой. Ока перестала теперь, как раньше, быть берегом, гранью, за которой для русского человека начиналось безбрежное степное море, чужое и опасное: к концу XVI ст. он уже перешагнул этот барьер и дошел до Северного Донца, до верховьев Сейма и, отвоевав широкую полосу земли, открыл путь и сюда.

Еще при Грозном в города Северской Украины само правительство выселяло, в наказание, всякого рода лихих людей, крамольников на положении казаков и стрельцов. Поместная система нашла и здесь свое применение; но служилые люди были тут мелкопоместные, и служба их была не из легких. Кроме того, на Волге и на Дону к тому времени успело образоваться вольное казачество — оно охотно принимало в свою среду любого, кто подобно ему разорвал связи со старым укладом жизни.

Вообще и на юг, и на Волгу шло много всякого народа: кто по своей воле, убегая, скрываясь: холопы, крестьяне, обедневшие посадские люди, преступники; кого посылало само правительство для заселения и охраны границ. Большинство этой разнонародной массы жило без уверенности, как она встретит завтрашний день, и нужен был лишь внешний толчок, чтобы сплотить ее и дать выход накопившемуся недовольству и злобе против «лучших» людей.

2. Болотников и Сунбулов-Ляпунов. Такой толчок дала смена на престоле. Убийство Лжедимитрия I и воцарение Шуйского (17 мая 1606 г.) не предвещали ничего доброго ни общественным низам, ни среднему служилому классу, мелкопоместному дворянству: для тех и других Шуйский был «боярским» царем, с программой узкосословной, и потому, когда разнеслась весть о спасении царя Димитрия, слух имел большой успех и многих, особенно на окраинах, сплотил вокруг имени Димитрия.

Однако единодушие, с каким поднялся Юг против Шуйского, не могло быть прочным, по разнородности элементов враждебных новому царю. Мелкопоместные служилые люди, с одной стороны; выбитая из колеи масса народная: беглые холопы и крестьяне, казаки, посадские люди, стрельцы — пополненная всякого рода преступным сбродом, ворами и разбойниками — с другой, очевидно, не могли долго идти по общей дороге. Во главе первых стали: рязанский воевода Сунбулов, дворянин Прокопий Ляпунов; во главе вторых — Болотников, бывший холоп. Те хотели свалить «боярского» царя, чтобы заменить его общенародным, таким, который соблюдал бы интересы всех классов Русской земли, а не мирволил одной небольшой кучке избранных; у этих в сущности не было никакой программы, кроме разве той, чтобы пограбить и поживиться за чужой счет. В своих грамотах Болотников призывал холопов убивать своих господ, грабить лавки с товаром и обещался посадить своих приверженцев на места бояр, окольничих, назначить их воеводами. Одни хотели реформы, другие довольствовались разрушением.

Восстание вначале имело успех, но когда выяснился его анархический характер, Сунбулов с Ляпуновым устранились от него, примирились с Шуйским (1606, ноябрь), и движение Болотникова было подавлено (1607, октябрь).

3. «Тушинский вор» и польские паны. Но оно вспыхнуло с новой силой с появлением «тушинского вора» и приняло на этот раз размеры более опасные, так как в бесформенную массу беглых холопов и крестьян влились два свежих элемента: гулящий народ — донские и запорожские казаки и польские шляхетские отряды, участвовавшие в недавнем рокоше (вооруженном бунте против короля), люди тоже выбитые из колеи: кто был осужден на изгнание и волей-неволей шел на стороне искать себе счастья (известный наездник Лисовский со своими «лисовчиками»), кто — просто не желал выпускать сабли из рук, выжидая подходящего случая пустить ее поскорее в дело (пан Рожинский). Тушинцам поляки придали силу не столько количеством своих сабель, сколько известной организацией: это не была беспорядочная ватага людей, но военное братство, у которого были установленные правила, свои законы и дисциплина.

Мы видели, что разъединяло сторонников Болотникова от Сунбулова и Ляпунова: разные цели. Резкая грань легла и в тушинском лагере между русскими и польскими сотрудниками Самозванца: племенное происхождение, религия, обычаи, вкусы и навыки житейские; зато их сплотила именно цель, более или менее одинаковая: захват чужого добра, нажива, разорение; вследствие чего и самый союз оказался прочнее, не распался так скоро.

Главнейшие события за это время:

а) Полуторагодовое сидение «тушинского вора» под Москвой (1608, июнь — 1609, декабрь). Зло было не только в том, что правительство царя Шуйского, запертое в Москве, отрезанное от областей, лишено было свободы действий и возможности править страной; но и в той разлагающей нравственной атмосфере, какая охватила в ту пору столицу. Неуверенность в завтрашнем дне, страх за себя и вместе с тем духовное ничтожество «боярского» царя, неспособного поддержать свой авторитет на надлежащей высоте, создали, по выражению того времени, «шатание умов», полную политическую беспринципность. Многие, поцеловав крест в Москве Шуйскому, уходили в Тушино, присягали там Самозванцу и, получив от него милости и награды, возвращались опять в Москву. Это была беззастенчивая торговля: кто больше даст или пообещает. Люди обедали за одним столом, а после обеда отправлялись: одни — во дворец к царю Василию, другие — в тушинский лагерь в расчете на то, что, если победит сторона Шуйского, то поехавшие к нему защитят отъехавших к «вору», и наоборот. А беспомощный Шуйский принимал таких перелетов, даже награждал их, подрывая этим последнее уважение к себе. Каждый думал об одном себе; Русская земля, общее благо были забыты; Родина перестала существовать.

б) 16-месячная осада Троице-Сергиева монастыря отрядами Сапеги и Лисовского (1608, сентябрь — 1610, январь). Достопамятна по религиозному воодушевлению, с каким осажденные отстаивали «дом св. Сергия» от грозившей ему опасности подвергнуться поруганию иноплеменника.

в) Захват тушинцами поволжских и северных городов. Судьба тех из них, которые оказали сопротивление, уступив только силе, была очень тяжелая. В Ростове, например, погибло до 2000 человек; собор разграблен, серебряная рака с мощами св. Леонтия Ростовского разбита на куски и поделена между грабителями. Запуганное, бессильное население в остальных городах, во избежание разгрома, сдавалось большей частью добровольно. «Кого было слушать, на что решиться? двадцать два города присягнули царю тушинскому, по большей части неволей, застигнутые врасплох, увлекаемые примером, в тяжком недоумении, на чьей стороне правда» (Соловьев). Таковы были Суздаль, Углич, Ярославль, Владимир, Кинешма, Кострома, Вологда, Белоозеро, Тоть-ма, Устюг, Муром (1606, октябрь, след.).

г) Восстание этих городов, вызванное поведением тушинцев. Поведение это было настоящей вакханалией произвола и насилия. Безнаказанность развязывала руки, создавала потачку самым дурным инстинктам. Врывались в дома знатных людей и хозяйничали там, как хотели; грабили лавки, забирали товары без денег; обижали простой народ на улицах; похищали женщин и детей; денежным и всякого иного рода поборам не было конца. Вот что говорит одна челобитная, поданная тушинскому царику: «Царю государю и великому князю Димитрию Ивановичу всея Руси бьют челом и кланяются сироты твои государевы, бедные, ограбленные и погорелые крестьянишки. Погибли мы, разорены от твоих ратных воинских людей; лошади, коровы и всякая животина побрана, а мы сами жжены и мучены, дворишки наши все выжжены, а что было хлебца ржаного, и тот сгорел, а достальной хлеб твои загонные люди вымолотили и развезли. Мы, сироты твои, теперь скитаемся между дворов, пить и есть нечего, помираем с женишками голодной смертью, да на нас же просят твои сотные деньги и панской корм, стоим в деньгах на правеже, а денег нам взять негде».

Характерно, что русские тушинцы вели себя много хуже поляков. Поляки пришли за добычей; сама Россия, ее настоящее, а тем более будущее нисколько их не интересовали; ни к кому ни особых симпатий, ни особой вражды они не питали; простые хищники, они пришли взять, что можно, с тем, чтобы вернуться потом обратно домой в свою Польшу, безучастные ко всему остальному. Не то тушинцы русские, состоявшие главным образом из бездомных казаков, беглых холопов и крестьян. Они ненавидели существующий строй, бежали от его порядков и теперь вымещали свою ненависть на беззащитных жителях. Им мало было одного материального разорения: чувствуя, что существующий строй им не разрушить, они с удвоенной злобой поднимались на мирных обывателей городов и деревень — на всех тех, кто в их глазах олицетворял собой этот строй, и злорадно губили их, умерщвляя не просто, а самым зверским образом. Чувство злобы и ненависти глушило в них даже чувство религиозное: они хладнокровно смотрели, как поляки кощунствовали в церквах, надругались над лицами духовными, даже сами помогали им в этом.

В результате, по словам современника, «жилища человеческие превратились в логовища зверей: медведи, волки, лисицы и зайцы свободно гуляли по городским площадям, и птицы вили гнезда на трупах человеческих. Люди сменили зверей в их лесных убежищах, скрывались в пещерах, непроходимых кустарниках, искали темноты, желали скорейшего наступления ночи, но ночи были ясны: вместо луны пожарное зарево освещало поля и леса, охота за зверями сменилась теперь охотой за людьми, следы которых отыскивали гончие собаки; казаки, если где не могли истребить сельских запасов, то сыпали в воду и грязь и топтали домашнюю рухлядь; где не успевали жечь дома, там портили их, рассекали двери и ворота, чтобы сделать жилища неспособными к обитанию».

От Самозванца отпали постепенно города: Галич, Кострома, Вологда, Белоозеро, Устюжна, Городец, Кашин, Углич, Ярославль, Молога, Муром, Тотьма (1609, первая половина года).

IV. Нашествие иноземцев

Швеция и Польша. Положение царя Шуйского было безвыходным. Хотя более главные города, в том числе Смоленск. Нижний, Казань, Коломна и признавали его власть, но этих сил ему было недостаточно, чтобы, опираясь на них, справиться с тушинцами. Царь Василий решился на меру сомнительной пользы — он призвал на помощь шведов, давно уже навязывавших ему свою дружбу (1609, февраль). Купленная дорогой ценой — уступкой города Корелы (Кексгольм) в Карелии, отказом от своих прав на Ливонию и обязательством вечного союза против поляков — помощь эта существенной пользы России не принесла: Москву от ца-рика она не освободила, но зато повела к вмешательству Польши. Сигизмунд III пошел на нее войной и в сентябре 1609 г. осадил Смоленск. Таким образом, к одной беде — к врагам домашним, прибавилась другая — враг внешний.

Выступление Сигизмунда создало перелом в ходе Смуты. Тушинские поляки нашли более выгодным действовать заодно с королевскими войсками и отошли к Смоленску; покинутый союзниками, Самозванец бросил Москву и засел в Калуге (1609, дек.). Все же он продолжал грозить и оттуда. Бессилие и непригодность Шуйского становились все очевиднее; им «играли, как детищем», и, как ненужную, бесполезную вещь, низвели с престола (1610, 17 июля). Смута, однако, от этого не прекратилась, наоборот, она почувствовалась теперь еще острее и больнее. Вакантный престол следовало заместить, и Москве предстоял выбор между Самозванцем и Владиславом.

Выбирая из двух зол меньшее, Москва, лишь бы не стать жертвой «вора» и его сподвижников, решилась, с болью в сердце, присягнуть королевичу (1610, 27 августа) и впустить в свои стены польский военный отряд под начальством Жолкевского. Что оставалось ей делать? Самозванец снова стоял под столицей, и его торжество одним ударом сгубило бы вековую работу прежних поколений. Весь созидательный труд по устроению Русского государства, стоивший такого напряжения и усилий, материальных и духовных, свелся бы на нет, попади страна в руки наиболее худших ее элементов.

Но если избрание Владислава лишь меньшее зло, от этого оно еще не стало малым, ничтожным. Отношения к Польше успели определиться еще со времен Ивана Грозного; еще война со Стефаном Баторием показала, что Россия нашла в поляках национальных врагов, и в их-то руки она должна была добровольно отдать свою судьбу! Поэтому последовавшая вскоре смерть Самозванца (1610, декабрь) была двойным благом: она освободила Россию от одного врага и лишила смысла договор, заключенный с Владиславом, тем более что к тому времени уже выяснилось, что королевич являлся простой ширмой и подготовлял путь к русскому престолу не себе, а своему отцу, королю Сигизмунду.

Вообще с этой минуты положение дел если не улучшилось, то значительно упростилось. Смерть «вора», не освободив страну от внутренних врагов окончательно, все же распылила их, обессилила; самозванцы продолжали появляться и позже, волнения, насилия и захваты еще не прекратились, однако свелись к отдельным, разрозненным движениям, зато выпуклее обрисовалась опасность от врага внешнего. Жолкевский продолжал сидеть в Москве; Сигизмунд не отступал от Смоленска (1611, июнь), а шведы после призыва Владислава на московский престол из прежних союзников превратились во врагов и захватили северо-западные области с Новгородом во главе (1611, 17 июля). И вот только теперь, когда России возникла угроза очутиться под пятой иноземца, громко заговорило в ней чувство самосохранения и во весь рост встала опасность потерять свою национальную самостоятельность. С этой поры Смута вступает в новый, последний, период — национальный или патриотический.

V. Борьба за национальное достояние (Народное движение)

1. Движение, вызванное грамотами патриарха Гермогена. Патриотическому движению положили начало патр. Гермоген и архимандрит Троице-Сергиева монастыря Дионисий. Их грамоты, рассылаемые по городам, с призывом подняться против Сигизмунда, встретили живой отклик. Зло еще сносили, пока оно не шло дальше материального разорения и обнищания. Но лишь дело коснулось веры, лишь узнали, что даже не Владислав, а его отец, завзятый католик, может воссесть на русском престоле и принести с собой на царство латинский кржыж, тогда у людей точно пелена спала с глаз, точно электрическая искра пробежала по Русской земле, пробудила и подняла разоренные города и глухие деревни, и русские люди как-то сразу почувствовали себя действительно русскими, родными братьями, членами одной и той же семьи. Города начали переписываться между собой, увещевая друг друга соединиться против поляков и спасти православную веру и государство.

Заволновалась Русская земля. «Повсюду бегали из города в город гонцы, иногда по два и по три, иногда по нескольку человек. То были дети боярские и посадские. Они возили грамоты, через них город извещал другой город, что она с своей землей стоит за православную веру, и идет на польских и литовских людей за Московское государство. Из городов бегали посылыцики по селам, сзывали помещиков, собирали даточных людей с монастырских и архиерейских сел. Везде, по приходе таких посыльщиков, звонили в колокола, собирались люди на сходки, делали приговор, вооружались, чем ни попало, и спешили в свой город кто верхом, кто пешком, а в город везли порох, свинец, сухари, толокно, разные снасти. Перед соборным духовенством происходило крестное целование всего уезда. Тут русский человек присягал и обещался перед Богом стоять за православную веру и Московское государство, не отставать от Московского государства, не целовать крест польскому королю, не служить ему и не прямить ни в чем, не ссылаться письмом и словом ни с ним, ни с поляками и Литвой, ни с московскими людьми, которые королю прямят, а биться против них за Московское государство и за все российские царствия, и очищать Московское государство от польских и литовских людей» (Костомаров).

2. Состав первого ополчения. С разных концов двинулись полки земских людей к Москве выгонять оттуда поляков Жолкевского, освобождая патриарха Гермогена, который сидел там у них пленником, и валить боярское правительство (семибоярщину), которое держало руку Сигизмунда.

Послала своих бойцов земля Рязанская с Ляпуновым во главе; Низовая с князем Репниным; пришли со своими воеводами суздальцы, арзамасцы, владимирцы, романовцы, угличане, каширяне; воевода Волынский и князь Волконский привели полки из Ярославской и Костромской земли; рать вологодскую и поморских городов вели Нащёкин, князья Пронский и Козловский.

Пристали к общему делу и бывшие тушинцы, кн. Трубецкой и казацкий атаман Заруцкий; но их участие скорее навредило, чем принесло пользу. Хотя вольный казак не меньше земского человека ненавидел поляков за их панские, аристократические порядки, но столь же ненавистен был ему и земский русский строй. Вокруг Трубецкого и Заруцкого сгруппировались люди с общественным идеалом, совершенно непохожим на тот, что сложился в остальной земле Русской. Повторился неестественный союз Сунбулова с Болотниковым, и с теми же последствиями. В тайне Заруцкий лелеял мысль — посадить царем только что родившегося сына Марины и в грамотах, написанных по соглашению и от имени кн. Трубецкого, открыто обещал холопам боярским волю и жалованье, иными словами, поднимал один класс населения на другой. К тому же военную рать Трубецкой с Заруцким привели с собой внушительную, и это придавало их словам значительный вес. Оба они вместе с Прокопием Ляпуновым, общим голосом, были поставлены во главе дела и составили правительственный триумвират, рассылавший грамоты, издававший приказы и обязательные для всех областей поставления.

Таким образом, вместо одного правительства Россия имела теперь два: одно (семибоярщина) сидело в плену, вместе с поляками, за стенами Кремля, лишенное всякого авторитета и силы, другое сорганизовалось под стенами Кремлевскими и заявляло, что действует от имени всей Русской земли.

3. Правительственный триумвират. Человек дюжинный, Трубецкой только числился первым, в силу своей родовитости, настоящей же душой дела были Ляпунов и Заруцкий. Но как могли вести его они, люди различных убеждений и желаний — своего рода два противоположных полюса?.. «Ляпунов считался у дворян и детей боярских заправщиком. Он всем распоряжался: первый в битве, первый в совете. Во всей Русской земле его знали за первого человека. Это был человек земского начала; дума у него была — выгнать иноземцев, прекратить на Руси своевольство, выбрать царя всей землей и восстановить прежний порядок в потрясенном Московском государстве. Нравом он был очень крут и настойчив; его не останавливала боязнь оскорбить чужое самолюбие; он не разбирал лиц родовитых и неродовитых, богатых и небогатых, со всеми хотел обращаться с властью и решительно. Это стало многим не по нраву; иные обращались к нему за своими делами: их принуждали дожидаться очереди, стоя у избы военачальника, а он занимался другими делами и, пока не кончал их, не выходил хоть бы к самому знатному лицу. Строго преследовал он неповиновение и своевольство; он знал, что пока русские не отвыкнут от разнузданности, к которой приучились за несколько смутных лет, то великое дело — спасение земли — не пойдет успешно. Многие знатные терпели от него брань и укоризны, и соблазнялись тем, что он ниже их происхождением, но выше властью; а он не сдерживал себя, чтобы иной раз не помянуть о Тушине и о Калуге тем, которые служили ведомому вору и признавали его царем. За это-то его особенно не любили, роптали и говорили о нем: «не по своей мере он поднялся и загордился!». Всего неприязненнее он сталкивался с казаками, с полчищем Заруцкого, которое явилось к Москве не для того, чтобы спасать отечество, которое для него, собственно, и не было, а для грабежей и своевольства. Казацкие шайки скитались по окрестностям и делали бесчинства не хуже сапежинских шаек. Ляпунов хотел их взять, как говорится, в ежовые рукавицы, обращался с ними сурово, наказывал жестоко. Заруцкий увидал, что не только невозможно склонить Ляпунова к содействию его замыслам доставить престол сыну Марины, но даже и заикнуться об этом было опасно. Заруцкий был душа казачества, как Ляпунов — душа земщины. Заруцкий с казаками, Ляпунов с земскими, один против другого — и тот и другой, наперекор друг другу, давали распоряжения. Те приходили просить поместий к Ляпунову, те к Заруцкому. Заруцкий раздавал их казакам и людям своей партии, самовольно принимал деньги, присылаемые из разных сторон Русской земли, и наделял ими одних казаков, а Ляпунов ласкал и жаловал одних земских ратных людей. Случалось, одни и те же поместья и вотчины давал Ляпунов своим, а Заруцкий — своим. Ляпунов отнимал у тех, которым давал Заруцкий, и отдавал тем, которые не были в стане Вора и оставались верны Шуйскому. Раздор, естественно, распространился между подчиненными в лагере; получавшие от Ляпунова были врагами получавших от Заруцкого, и наоборот; по этому поводу происходили беспрестанно драки, убийства и буйства всякого рода» (Костомаров).

4. Общая Разруха. Дело кончилось печально: под благовидным предлогом казаки зазвали Ляпунова в свой круг и там изрубили его саблями (1611, июль).

Беда не ограничилась одним этим убийством. Одновременно с ним совпали другие тяжелые события. Новгород, захваченный шведами, отложился от Русской земли и признал своим государем шведского королевича Карла Филиппа; откололся и Псков, приняв у себя нового самозванца (Сидорку, т. наз. третьего самозванца); после двухлетней славной обороны Смоленск вынужден был сдаться на волю победителя (1611, июнь); Москву сожгли поляки; они же увели в плен Великое посольство, отправленное под Смоленск к Сигизмунду от имени Семибоярщины (митр. Филарет и кн. В. В. Голицын).

5. Казацкое засилье. Вдобавок Заруцкий с Трубецким, оставшись одни хозяевами положения, окончательно распустили казацкие толпы, стали отрешать дворян и детей боярских от их должностей и замещать своими людьми, казацкими атаманами. По словам русских летописцев-современников, «дворяне, стольники, дети боярские и все вообще, которые могли, по происхождению и по прежнему своему положению, быть названы людьми честными, терпели такие насилия и поругания от казаков, что сами себе искали смерти. Заруцкий не давал земским людям ни жалованья, ни корму; все доходы, присылаемые из городов, обращались на одних казаков. Земские люди должны были содержать себя на свой счет; но Заруцкий лишал их и таких средств: отбирал у них поместья и отдавал атаманам. Так, в Ярополче, близ Москвы, помещены были дети боярские, которые пришли из Вяземского и Дорогобужского уездов, выгнанные оттуда поляками. Заруцкий приказал взять у них поместья, изгнать оттуда их семьи на голодную смерть, а земли их раздал своим. От таких обид дворяне и дети боярские и вообще люди, принадлежавшие земской стороне, которой представителем был Ляпунов, бежали из табора и разносили по Руси ненависть и озлобление против казаков» (Костомаров).

6. Реакция против этого засилья. Так долго продолжаться не могло. Трагический конец вождя земских людей и разбойные действия казацкие воочию показали мирному населению невозможность совместной работы с казаками. Последние снизошли на уровень тех же врагов, что и сами поляки; становилось ясно, что это были люди, не только вышедшие из общества, но и не желавшие возвращаться в него обратно; что сплачиваться и действовать заодно возможно только тем, кто действительно болел душой за Русскую землю и готов был сложить за нее свою голову. Раньше и отчетливее всего это было сознано в северных и северо-восточных областях. Тамошнее население, сравнительно более зажиточное, до сей поры стоявшее в стороне от казаков и не имевшее случая соприкасаться с ними, сильнее других почувствовало непримиримость казацкого идеала с идеалом мирного земледельца и горожанина. Города стали снова обмениваться грамотами, давать обещания «быть в совете и единении», охранять порядок. Воодушевление передавалось из города в город и быстро охватывало область за областью.

7. Видения. В эпоху народных бедствий и страданий, особенно когда все усилия избавиться от них остаются тщетными и люди чувствуют себя точно в заколдованном круге, жизнь обыкновенно течет с приподнятыми нервами, с повышенным пульсом. Религиозно настроенный ум болезненно ищет выхода и, не находя его, потеряв веру в собственные человеческие силы, видит свое спасение в силе небесной. Подъем душевный нередко сопровождается чудесными видениями, которые принимаются за указания свыше, находят себе всеобщую веру и дают исход смятенным умам. Так было во Франции в пору крайнего ее унижения, когда бедная пастушка из Дом-Реми Жанна д'Арк услышала «голоса», призывавшие ее спасти родину от англичан. Так было в Смутные Русские годы. В Новгороде монах Варлаам видит чудесный сон: Матерь Божия велит ему передать людям: покайтесь и готовьтесь к смерти; в войсках, стоявших под Москвой, появился неизвестно откуда «свиток» — писание, с рассказом о том, как некоему Григорию явился Спаситель в сообществе светлого мужа и предрек судьбу Московского царства; в городе Владимире простой женщине явилась ночью «пречудная жена» — все они призывали народ к посту, молитве и покаянию. Широко разнеслась весть об этих видениях и встрепенула народ. Многие города, действительно, наложили на себя трехдневный пост: не пили и не ели в понедельник, вторник и среду, а в следующие два дня ели лишь всухомятку. Поститься заставляли даже младенцев, с явной опасностью для их жизни.

Умы были достаточно подготовлены; не хватало лишь человека, который сумел бы горячим словом, воодушевленной речью зажечь сердца людей длительным, жгучим огнем, чтобы люди толпами сошлись под одним общим стягом и от слова перешли к делу во имя спасения родной земли. Такая речь раздалась в Нижнем Новгороде, такой человек нашелся в лице земского старосты Козьмы Минина-Сухорукого.

8. Земское ополчение. Духовный подъем и моральную силу для свершения исторического своего подвига Минин нашел в себе тоже под воздействием чудесного видения. Ему явился преп. Сергий, повелевая собрать «казну» на военные нужды и идти «очищать» Московское государство. В первую минуту червяк сомнения зашевелился в душе земского старосты: не ошибся ли он? Но видение повторилось, и колебаниям был положен предел. Уверовав в небесный призыв, Минин беззаветно отдал всего себя на служение великому делу. Вместе с кн. Пожарским он организовал новое ополчение, второе по счету, и, подобно первому, повел его тоже освобождать Москву от поляков. Но, в противоположность тому, это ополчение с первых же шагов резко отгородило себя от казачества, сохраняя в чистоте свой земский характер, что сразу подняло его авторитет в стране и самому ему придало новые силы.

Казаки же, со своей стороны, делали все возможное, чтобы резче подчеркнуть противоположность целей, руководивших ими. Часть их сносилась с псковским самозванцем, признала его царем, насильно заставила кн. Трубецкого целовать ему крест, так что тот, находясь «в великом утеснении», сам стал хлопотать о скорейшем приходе ополчения к Москве; Заруцкий дважды подсылал убийц к Пожарскому, сильно притеснял ратников, явившихся из украинских городов на зов нижегородских грамот. Неудивительно, если Пожарский, подходя к Москве, опасался казаков больше, чем самих поляков, не рискнул расположиться станом рядом с ними и настоял на свидании с Трубецким не в его лагере, а в месте нейтральном. Заруцкого, впрочем, в эту пору под Москвой уже не было; он бежал, так как открылись его переговоры с поляками, и он сделался невозможным даже для Трубецкого и тех, кто группировался около этого бывшего тушинского боярина.

Уход Заруцкого сделал возможным сближение Пожарского с Трубецким, но далеко не сразу; взаимное недоверие и нелюбовь преодолеть было нелегко. Долго еще тот и другой действуют вразброд, обособленно; поражение одного ополчения вызывает скорее радость в другом стане, чем печалование. Польский гетман Ходкевич подошел к Москве подать помощь полякам, сидевшим и голодавшим в Кремле, и делал неоднократные попытки пробиться к своим. В одном из боев полки гетмана стали совсем одолевать рать Пожарского, казаки же Трубецкого стояли, не двигаясь, на противоположном берегу реки и глумились: «богаты пришли из Ярославля, отстоятся и одни от гетмана». Два дня спустя, в другом бою, Пожарскому удалось спасти положение лишь благодаря нравственному воздействию духовенства: келарь Авраамий Палицын объехал казацкие таборы и, пристыдив их, уговорил помочь земскому ополчению.

Как-никак, но общими усилиями, в союзе, хромавшем на обе ноги, дело было спасено: Ходкевич отбит от Москвы (1612, август), взят и сам Кремль (1612, октябрь). Москва была очищена от врагов и стало возможным приступить к делу, не терпевшему отлагательств — к избранию нового царя. Избранием Михаила Романова (1613, 21 февраля) кончилась наконец долголетняя смута, или, как также называют ее «Московское разорение», пора «Русского лихолетья». Однако тяжелые последствия разрухи еще долго будут сказываться и давать себя чувствовать.

«Бури Смутного времени не потрясли крепких основ государства: единства религиозного и политического; они еще более укрепили их; вследствие тяжких испытаний единство, данное Руси московскими государями, перешло, как необходимость, в народное сознание, материальное единство стало духовным, независящим более от силы, от сосредоточения внешнего. Видимое, материальное сосредоточение было потеряно в конце Смутной эпохи, и, несмотря на то, в силу духовного единства, русские люди собрались и очистили государство. Новоизбранный царь Михаил спрашивал земских послов: «Чем поручатся они, что в его царствование не повторятся те же смуты, какие были недавно?» — «Тем, — отвечали послы — что уже все русские люди наказалися». Эпоха смут была великим уроком для Русской земли: в подобные эпохи народы воспитываются для дальнейшей гражданской жизни» (Соловьев).

VI. Причины Смуты

1. Притязания бояр на привилегированное положение в государстве, их конституционные стремления и действия, направленные к ограничению самодержавной власти государя в интересах своего класса, т.е. в духе олигархическом — вот первая причина. Боярские притязания перешли в прямую борьбу с верховной властью, если не всегда открытую, то всегда опасную и вредную для общего дела. Подкапываясь под Бориса Годунова, бояре выставили против него Лжедимитрия; они же и Лжедимитрию не дали усидеть на престоле; те же боярские интриги сделали шатким положение и царя Василия Шуйского. Вследствие этого верховная власть потеряла надлежащую устойчивость, лишилась авторитета, нравственной силы, оказалась в состоянии паралича и не могла выполнять одного из первейших своих назначений — править страной, что неизбежно вносило беспорядок, смуту и расстройство в нормальное течение народной жизни.

2. Второй причиной Смуты было тяжелое экономическое положение страны. Утверждение русской власти на Среднем и Нижнем Поволжье (завоевание Казанского и Астраханского царств), продолжительная неудачная война Ивана Грозного за Ливонию потребовали большого напряжения народных сил и дорого обошлись населению. Вдобавок безумие Грозного разорило Новгородский край; опричнина, с ее насильственным выселением вотчинников-бояр из их старых гнезд, с насильственным же передвижением служилых людей с одних земель на другие, зачастую рука об руку с заведомым грабежом и ничем не оправдываемым раззором налаженного хозяйства, отразились также очень пагубно на благосостоянии населения. Два голодных года (1601—1602) уничтожили массу мелких хозяйств и пустили по миру десятки тысяч людей, поставив их на положение бездомной и голодной толпы, не знающей, что ожидает ее завтра.

3. Третьей и, может быть, самой главной причиной Смуты был глубокий социальный разлад, резко обозначившийся в конце XVI ст. между высшими и низшими классами тогдашнего общества (см. выше, III, 1, «Движение общественных низов»). Разлад этот так тесно связан с вышеуказанным экономическим положением страны, что не всегда легко отделить одну причину от другой. Самые разнородные элементы: преступники, бежавшие от кары закона, беглые крестьяне и холопы, обедневшие посадские люди, казацкая вольница, казаки городовые, средние служилые люди в большей или меньшей степени жили в разладе с существующим строем: он давил, делал их положение невыносимым, и они, как враги, нетерпеливо ждали минуты, когда счастливое стечение обстоятельств даст им возможность подняться и обрушиться на него со всей силой ненависти и злобы, на какую они были способны.

4. Если, однако, три указанных явления: борьба боярства с верховной властью, экономическое обеднение страны и классовая рознь, сами по себе и способны были расшатать сложившийся государственный и общественный строй, то едва ли бы они расшатали его в такой степени, не будь он до известной степени расшатан уже предварительно, не дай еще раньше сильной трещины. Образованию такой трещины всего более способствовала опричнина. Она многих выбила из колеи, восстановила слабых против сильных, подорвала уважение к власти, приучила к произволу, воспитала в неуважении к закону. Трещина раздалась еще больше в правление Бориса Годунова. Подозрительный, пугливый, неспособный к действиям прямым и открытым, привыкший к мелкой игре в крамолы и доносы, Борис, при всех его достоинствах правителя, как человек, стоял невысоко. Он вышел из школы Грозного, а школа эта не могла воспитать в нем ни нравственной твердости, ни нравственного величия — душевных качеств, необходимых каждому смертному, тем более государю. В вечном страхе за себя, Борис жил, окруженный доносчиками, поощрял наушничество и этим внес большое растление в умы людей. Холопы доносили на своих господ, уверенные, что их выслушают охотно; люди худородные получали повышения и награды за услуги сомнительной честности — в обществе, уже расшатанном, этим окончательно подрывались моральные узы, связывавшие людей между собой. Червь и без того уже точил столбы, подпиравшие дом, теперь люди сами стали вынимать камни из фундамента — такая разрушительная работа должна была неизбежно кончиться крушением здания.

5. И все же расшатанность общественных отношений создавала лишь благоприятную обстановку для Смуты, сама же по себе вызвать ее еще не могла. Чтобы породить Смуту, нужен был толчок извне — рука, которая вынула бы из-под дома последние, поддерживающие его камни. Горючий материал был налицо, необходимо, однако, было поднести к нему факел или спичку, чтобы он загорался. Таким факелом явились прекращение династии и появление самозванцев. Смерть Федора зажгла Смуту; самозванцы, не переставая являться один за другим, раздували огонь и мешали загасить его; со своей стороны, поляки, а потом шведы постоянно подкладывали топливо, и все вместе породило тот пожар, который охватил Русскую землю и длился целых 10 лет (1603— 1613).

VII. Схема событий за 1584—1613 гг.

1. Подготовительный период. 1584—1598. В царствование Федора Смута только еще назревает, лишь подготавливается та обстановка, которая потом будет питать ее. Таковыми были обострение отношений между Годуновым и боярами; таинственная смерть царевича Димитрия; смерть царя Федора и с нею прекращение династии.

2. Боярская смута. 1598—1606. Смуту разводят и питают бояре. Борис принял царство на старом основании, т.е. на положении ни чем и ни кем неограниченного государя; Лжедимитрий тоже не думал стеснять себя волей бояр, и бояре подкапывались под Бориса, низвергли Лжедимитрия. Это по преимуществу бояре старшие, самые родовитые, прежние княжата. Цель их довольно узкая: вернуть себе прежнее положение, утраченное со времени Ивана Грозного. Против самого государственного строя, как он сложился и существовал, они ничего не имели. Они боролись единственно за право быть советниками своего государя, совместно с ним обсуждать и решать дела в государстве; выражаясь по-нынешнему, они добивались ограничения самодержавной власти в пользу привилегированного сословия; хотели создать своего рода олигархическое правление, наподобие того, какое замыслили верховники в 1730 году при воцарении императрицы Анны Иоанновны. Их программа была исключительно политической; во имя ее они выставили Лжедимитрия против Бориса, во имя ее же свергли и самого Лжедимитрия.

3. Революционное движение. 1606—1609. Уже в предыдущий период Смута начала выходить из пределов специально боярского круга; движение, посадившее Лжедимитрия на престол, было движением народным: успехом своим Лжедимитрий обязан был не столько полякам, пришедшим с ним из Польши, сколько поддержке, какую он нашел в средних и низших классах общества, главным образом в Северской Украине. Но при Лжедимитрий движение это еще не получило надлежащего развития; тон всему делу давали по-прежнему бояре. Зато с воцарением Шуйского бояре отодвинуты на задний план. Правда, они далеко еще не сходят со сцены; они добились даже частичного успеха: новый царь, при воцарении, дал им подкрестную запись, ограничивавшую его самодержавие, обязавшись опал самовольно на них не налагать, вообще делить с ними свою власть в управлении, на суде и в делах законодательных; но на практике царь Василий плохо соблюдал принятые обязательства, и потому бояре продолжали свои подкопы и под него, причем их олигархическая борьба с верховной властью ведется с прежним напряжением и слабее не стала. Во всяком случае с убийством Лжедимитрия она потеряла прежнюю остроту и значение, все более становясь вопросом тесного кружка лиц: Смута теперь окончательно вышла из пределов дворца и боярской думы, охватив значительно более широкие слои общества, от поведения которых главным образом и будет зависеть дальнейший ход событий. Вместо бояр на передний план выступают средние и нижние слои. Сунбулов с Ляпуновым характеризуют первые; Болотников, «тушинский вор», Заруцкий и князь Трубецкой — вторые. Одни реформаторы, другие — революционеры-разрушители; и последние берут верх. Средние классы (Сунбулов с Ляпуновым), шедшие против бояр (Шуйский), сами оказались на положении атакуемых и пока что вынуждены сойти со сцены. Смута сразу сделала громадный скачок, перескочив из дворца в самые низы народные, и быстро разлилась по всему государству, охватив не только южную окраину и центр, но и другие окраины: нижнее Поволжье, Прикамский край.

4. Нашествие иноземцев. 1609—1611. Революционное движение, возглавляемое беглыми холопами и вольными казаками, ничего творческого, созидательного с собой не принесло; наоборот, оно только ухудшило положение: разорило страну, разнуздало страсти, уничтожило правящую власть, действие законов и вдобавок навлекло на Россию нашествие иноземное. Поляки и шведы явились новым фактором, который осложнил Смуту еще более. В течение двух лет страна пережила: низложение Шуйского и увоз его в Польшу; падение Смоленска; вынужденное избрание Владислава; занятие Москвы польскими войсками; пленение Великого посольства; отторжение Новгорода шведами и, одновременно, непрерывавшееся хозяйничание казацких шаек. Под тяжелым давлением этих событий страна начинает пробуждаться; и для Смуты наступает новый, на этот раз последний период — народного движения за освобождение от иноплеменников и за восстановление нарушенного порядка.

5. Народное движение. 1611—1613. Оно пережило две фазы: 1) в 1611 г. — т. наз. первое ополчение, руководимое Пр. Ляпуновым, Заруцким и Трубецким, и 2) в 1612 г. — второе ополчение: во главе его стоят кн. Пожарский и Козьма Минин. Исход первого ополчения был плачевный: задача, какую оно поставило себе — освобождение Москвы от поляков — не была разрешена, так как здоровая часть, земщина, связанная с элементом противообщественным, казаками, была недостаточно свободна в своих действиях. Зато второе ополчение составилось из одной земщины и резко обособилось от казачества. Однако недостаток собственных сил заставил и ее в критическую минуту прибегнуть к помощи казаков; все же главное руководство она удержала в своих руках: нижегородское ополчение и после соединения своего с казаками Трубецкого не утеряло земского своего характера, тем более что крайние из казацких элементов (Заруцкий) сами устранились от общего дела.

Освобождение Москвы совместными усилиями земщины казаков определило положение их во время выборов нового царя: каждая сторона считала себя вправе настаивать на своем кандидате. К счастью, нашлось лицо, способное объединить голоса и примирить для данной минуты противоположные интересы тех или других. Земщине Михаил Романов был угоден по близкому своему родству с прежним царствующим домом; казаки же рассчитывали найти в нем своего человека по прежним связям с его отцом, который одно время не только находился в лагере «тушинского вора», держа его сторону, но и жил там на положении патриарха.

VIII. Памятники духовной культуры 1584-1613

1—5. Пять подлинных документов о присоединении Западнорусской церкви к Римской; все на русском языке; все за собственноручными подписями русских иерархов и с приложением их именных печатей из красного воска (Рим. Ватиканский Архив).

1. Коллективное заявление о желании присоединиться к Римской церкви, 2 декабря 1594 г. (подписалось 8 человек).

2. Соборная грамота на имя папы Климента VIII, с заявлением о посылке в Рим Ипатия Потея и Кирилла Терлецкого, 12 июня 1595 г. (9 человек).

3. Исповедание веры еп. Ипатия Потея, 23 декабря 1595 г.

4. Исповедание веры еп. Кирилла Терлецкого, 23 декабря 1595 г.

5. Постановление русских иерархов на Брестском соборе, о их присоединении к унии, 8 октября 1596 г., на пергаменте; печати, каждая особо, в коробках. Подписались: киевский митрополит Михаил Рагоза; еп. владимирский Ипатий Потей; еп. луцкий Кирилл Терлецкий; архиеп. полоцкий Георгий Герман; еп. холмский Дионисий Збируйский; еп. пинский Иона Гоголь, архим. брацлавский Богдан Годкинский; архим. лаврашевский Гедеон Брольницкий; архим. минский Паисий.

6. Собственноручное письмо Лжедимитрия I на польском языке, к папе Клименту VIII, 24 апреля 1604 г., из Кракова. Ошибки и промахи в написании (заранее для него приготовленного) текста выдают в писавшем его великорусское происхождение и недостаточное знакомство с польским языком (Рим. Архив Сант' Оффицио).

7—8. Две грамоты Лжедимитрия I к папе Павлу V, 17 февраля и 5 марта 1606 г., из Москвы; на латинском яз.; подлинники, за собственноручными подписями Лжедимитрия на латинском же яз.; каждая грамота запечатана большой государственной печатью (диаметр 11 1/2 сант.), на ободке которой читается: «царь и великий князь Иван Васильевич всея Руси» — видимо, новых печатей с именем Димитрия еще не успели заготовить. (Рим. Ватик. Арх.).

9—19. Полемические сочинения, вызванные церковной унией в Русской Польше. Печатались там же, на русском или на польском яз.; авторы некоторых из этих сочинений остались неизвестны.

9. 1577. Петр Скарга. «О единстве церкви Божией», с посвящением кн. Конст. Острожскому. Написанная с большим талантом и воодушевлением, книга эта — красноречивый, горячий призыв к принятию Флорентийской унии — послужила прототипом для позднейших сочинений католиков и униатов в доказательство превосходства Латинской церкви. Ею открывается длинный ряд полемических сочинений на тему: кто прав, католики или православные? следует ли входить в унию с Римом или нет?

10. 1597. П. Скарга. «Синод Брестский и оборона Брестского синода», в доказательство незаконности Брестского собора православных, собравшегося одновременно с собором униатов.

11. 1597. Христофор Филалет (псевдоним Хр. Бронского). «Апокрисис, албо отповедь на книжки о соборе Берестейском», против Скарги, в опровержение его «Синода».

12. 1597. «Ектесис или краткое изложение дел, происходивших на поместном соборе в Бресте-Литовском», в духе православного учения.

13. 1600. Петр Аркудий(?). «Антиррисис», полемика с «Апокрисисом» Филалета.

14. 1603. «Вопросы и ответы православному с папежником», против латинян.

15. 1605. «Перестрога» (предостережение), против унии.

16. 1608. Ипатий Потей. «Гармония», похвала Римской и осуждение Греческой церкви.

17. 1610. Мелетий Смотрицкий. «Фринос, т.е. плач единой, кафолической, апостольской восточной церкви, с изъяснением догматов веры». Автор скрылся под именем Феофила Ортолога и говорит от лица церкви, которая оплакивает свое положение и, обращаясь к униатам, особенно к митр. Потею, опровергает одно за другим латинские догматы, различающиеся с православными (главенство папы; учение об исхождении Св. Духа (filioque); чистилище; причащение мирян под одним видом), защищая последние. «Это сочинение, проникнутое живым сочувствием к православию и неприязнью к латинству и унии, наполненное множеством сведений как из древней церковной литературы, так и из позднейших писателей латинских и протестантских, запечатленное светлым умом и тонкой диалектикой и изложенное изящным польским языком, произвело большое движение не только между православными, но и между их врагами. По свидетельству самих униатов, никто из еретиков не порицал так резко папское седалище*, как оно порицается здесь; каждое слово здесь есть жестокая рана, каждая мысль смертельный яд для унии и папства. А потому не одни схизматики, но и еретики-протестанты с радостью приобретали и перечитывали эту книгу. Иные берегли ее, как сокровище, и завещали своим детям, как драгоценное наследие, а из православного духовенства некоторые ставили ее наравне с творениями св. Иоанна Златоустого и готовы были пролить за нее кровь. Смотрицкий вдруг сделался авторитетом. К нему, как к оракулу, обращались православные, просили его наставлений и советов в делах веры» (митр. Макарий). Что книга произвела сильное впечатление, можно судить по тому, что король Сигизмунд III издал распоряжение изъять ее из продажи и уничтожить, саму же типографию, где был напечатан «Фринос», отобрать у ее владельца.

______________________

* Т. e. папский престол (Sancta Sedcs).

______________________

18. 1610. П. Скарга. «Престрога (предостережение) Руси греческой веры против Плача Феофила Ортолога», полемика с «Фриносом».

19. 1612. И. Мороховский. «Утешение или утоление плача восточной церкви», тоже направленное против «Фриноса».

________________________________

20. «Иное сказание о самозванцах», неизвестного автора, составлено еще в Смутные годы.

21. Литовский Статут 1588 г. — сборник западнорусских законов и привилеев; составлен в 1529 г., дополнен и впервые напечатан в 1588 г., на русском языке.

________________________________

22. Лицевое житие преп. Сергия Радонежского; миниатюры последней четверти XVI в. (Троицкая Лавра).

23. Годуновская Псалтирь, лицевая, с 578 миниатюрами-толкованиями на текст; вклад Дм. Ив. Годунова, 1592 г. (Кострома. Ипатьевский монастырь).

24. Лицевое житие митр. Алексея Чудот.; миниатюры первоклассных мастеров, времени Бориса Годунова (Спб. Публ. Библ.).

25—26. Два портрета: Лжедимитрия I и Марины Мнишек, современные (Москва. Историч. Музей; перешли туда из Вишневецкого замка).

27—31. Пять картин масляными красками, с изображением событий из жизни Лжедимитрия I и Марины Мнишек (первые четыре в Истор. Музее, из Вишнев, замка; последняя в Будапеште, Национал. Музей).

27. Въезд Лжедимитрия в Путивль.

28. Обручение Марины в Кракове с дьяком Аф. Власьевым, замещавшим Лжедимитрия.

29. Торжественный въезд Марины в Москву.

30. Коронование Марины в Успенском соборе.

31. Прием Лжедимитрием польских послов в Москве.

________________________________

32. Донской монастырь, основан в 1591 г. в память избавления Москвы от крымского хана Казы-Гирея.

33. Церковный колокол в Угличе: когда убили царевича Димитрия, 15 мая 1591 г., в него звонили, сзывая народ; отправленный в ссылку в Тобольск, он позже был возвращен в Углич (Местный Истор. Музей).

34. «Иван Великий» — колокольня в Московском Кремле, построенная Борисом Годуновым, 1600 г.

35. Воеводское знамя, сопровождавшее князя Пожарского в его походе из Нижнего Новгорода в Москву, 1612 г. (Москва. Оружейная палата).

36—37. Две сабли: одна кн. Пожарского, другая К. Минина (там же).

← Е.Ф. Шмурло. История России 862—1917. Эпоха вторая. 1054-1462. Неустойчивость политического центра

Е.Ф. Шмурло. История России 862—1917. Эпоха четвертая. 1613-1725. Превращение в европейскую державу →

Впервые опубликовано отдельным изданием: Мюнхен. 1922.

Шмурло Евгений Францевич (1853-1934) русский учёный-историк, член-корреспондент Российской академии наук, профессор Санкт-Петербургского и Дерптского университетов. 4-й Председатель Императорского Русского исторического общества.

Е.Ф. Шмурло История России 862—1917

Эпоха третья. 1462-1613 Московское государство

На главную

Произведения Е.Ф. Шмурло

СОДЕРЖАНИЕ

А. Образование Московского государства. 1462—1533

I. Рост территории Московского княжества при Иване III и Василии III

II. Как превратилось Московское княжество из вотчины в государство

III. Удельные князья — пережиток старины

IV. Москва и Новгород

V. Личность Ивана III

VI. Суд истории. Оценка русскими историками личности и деятельности Ивана III

VII. Памятники духовной культуры. 1462—1533

Б. Время первого царя. 1533—1584

I. Общая характеристика царствования Ивана Грозного

II. Идея Третьего Рима

III. Канонизация русских святых

IV. Макарьевские Четьи-Минеи

V. Завоевание Казани

VI. Наступательная политика на Востоке

VII. Отношение к Польше

VIII. Ливонская война

IX. Балтийский вопрос

X. Поместная система

XI. Борьба Ивана Грозного с княжатами и боярством

XII. Царствование Ивана Грозного. Связь с прошлым и последующим временем

XIII. Личность Ивана Грозного

XIV. Суд истории. Оценка русскими историками личности и деятельности Ивана Грозного

XV. Памятники духовной культуры. 1533—1584

В. Смутное время. 1584—1613

I. Подготовительный период (Царь Федор. Боярство. Борис Годунов. Правительственная деятельность Годунова)

II. Боярская смута (Смерть царевича Димитрия. Обвинение Годунова. Личность Лжедимитрия I. Лжедимитрий I — не самозванец)

III. Революционное движение (Движение общественных низов. Болотников и Сунбулов-Ляпунов. «Тушинский вор» и польские паны)

IV. Нашествие иноземцев (Швеция и Польша)

V. Борьба за национальное достояние (Народное движение)

VI. Причины Смуты

VII. Схема событий за 1584-1613 гг

VIII. Памятники духовной культуры. 1584—1613

А. ОБРАЗОВАНИЕ МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА 1462-1533

I. Рост территории Московского княжества при Иване III и Василии III

1. Постепенное нарастание территории

2. Что было сделано за это время

Иван III

Василий III

3. Что определило успехи Ивана III и Василия III

II. Как превратилось Московское княжество из вотчины в государство

1. Национальная идея

2. Что особенно содействовало развитию национального сознания

3. Политическая независимость московского князя

4. Зарубежная Русь

5. Внешние сношения и новая политика на Западе и на Востоке

6. Брачные союзы

7. Новый порядок в его внешних выражениях

8. Самодержавие московского государя

9. Обстройка Кремля

III. Удельные князья — пережиток старины

IV. Москва и Новгород

1. Главные причины падения Новгорода

2. Культурное развитие Новгорода

3. Культурная зависимость Москвы от Новгорода

4. Новгородская школа иконописания

V. Личность Ивана III

VI. Суд истории

Оценка русскими историками личности и деятельности Ивана III

VII. Памятники духовной культуры. 1462—1533

Б. ВРЕМЯ ПЕРВОГО ЦАРЯ1533-1584

I. Общая характеристика царствования Ивана Грозного

II. Идея Третьего Рима

III. Канонизация русских святых

IV. Макарьсвские Четьи-Минеи

V. Завоевание Казани

VI. Наступательная политика на Востоке

VII. Отношение к Польше

VIII. Ливонская война

IX. Балтийский вопрос

X. Поместная система

XI. Борьба Ивана Грозного с княжатами и боярством

XII. Царствование Ивана Грозного Связь с прошлым и последующим временем

XIII. Личность Ивана Грозного

XIV. Суд истории. Оценка русскими историками личности и деятельности Ивана Грозного

Е.Ф. Шмурло
История России 862—1917

Эпоха третья. 1462-1613
Московское государство

А. ОБРАЗОВАНИЕ МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА
1462-1533

Б. ВРЕМЯ ПЕРВОГО ЦАРЯ
1533-1584

В. СМУТНОЕ ВРЕМЯ
1584-1613