Глава шестидесятая,
в которой читатель, любящий ретроспективы, сможет познакомиться о том, какие на самом деле были отношения между полковником от инфантерии Генри Риддоном и сержантом Натанаэлем Ганном...

Разные годы

Писем у Ната действительно осталось всего два. Но их было больше, гораздо больше. Почитав их, можно было легко понять, какие отношения связывали Генри Риддона и Натанаэля Ганна. Вот некоторые из них...

Письмо датировано 1851 годом

"Саванна,

Полковнику Генри Риддону.

Дорогой полковник!

Памятуя о том, насколько Вы сейчас обременены семьёй и заботами о своём здоровье, долго не решался написать Вам ещё одно письмо. Берясь за перо, я каждый раз думаю: Вам и так известны наперёд все заботы, какие могут выпадать на долю человека в армии. Зачем перечислять это ещё раз? Но не писать я не могу, потому что Вы - единственный человек, с кем мне бы действительно хотелось поделиться тем, что я вижу и как я живу. Мне дорого само осознание того, что Вы читаете мои письма.

Вы уже знаете, что несколько подразделений нашего полка перекинули на строительство форта к Востоку от Льяно Эстакадо. Официально это место в документах указано как "пост Клир-Форк на Бразосе". Но местные техасцы, да и мы сами уже переименовали его в "Фантом-Хилл". Я думаю, если нарочно выбирать самое неподходящее для проживания людей место, нельзя найти ничего более отвечающего этим требованиям. Для строительства здесь мало леса. Вода в ручье Элм-Крик, который протекает совсем рядом, отвратительна на вкус и в ней столько солей, что пить её - всё равно, что пить отраву, которая будет медленно подтачивать твои силы. Ручей Клир-Форк, в честь которого было названо это место, ничуть не лучше. Но если бы в жизни всё было так плохо, мы бы, наверное, не справлялись ни с постройкой форта, ни с нападениями команчей.

Проблемы легко решать, если есть на то желание и силы. Очень быстро, всего в двух милях на Юг вдоль Элм-Крик мы нашли прекрасный источник строительного камня. Подполковник Аберкромби постановил, что за неимением достаточного количества леса надо использовать то, что есть. На данный момент мы почти закончили первую казарму, пороховой погреб и склад. Хуже дело обстоит с водой. Пришлось прокопать очень глубокий колодец. Я измерял верёвкой глубину: около 80-ти футов. Мы потратили на этот колодец много времени и сил, но вода - то есть, то нет. Так что приходится ездить с бочками к Бразосу, за четыре мили от форта. Это было бы не так сложно, если бы краснокожие в этой стране не пристраивались за каждым камнем, чтобы подстеречь водовозов. Так что воду возим под надёжной охраной.

Я, конечно, с самого начала не сдержался и спросил, почему было не начать строительство ближе к реке. Вразумительного ответа не получил, но по-моему, подполковник уже привык к тому, что некий сержант Ганн вечно лезет не вовремя с вопросами и советами. Хотя, надо признать, когда доходит до разведывательных вылазок, моей группе доверяют целиком и полностью и мои ребята всегда при деле, что позволяет меньше возиться в земле или складывать камни. Кое-кто здесь всерьёз считает, что я хорошо устроил своих людей. Правда, и всех новичков тоже отправляют ко мне. И я не могу сказать, что чувствую себя уверенно. Мне ещё нет двадцати трёх лет, и иные новички оказываются старше меня по возрасту, или даже по опыту. Прежде чем их чему-то учить, приходится доказывать, что я знаю больше их, даже если это не совсем так. Но иначе дисциплину не удержишь. А мне самому так много не хватает. Я не задумывался об этом раньше, но почему-то в 19 лет мне казалось, что нужно всего чуть - и я стану опытным военным, что мне почти всё известно и практический опыт быстро восполнит пробелы моего скудного образования. А на деле получается, что чем больше узнаёшь, тем лучше понимаешь, что твой опыт - это несколько жалких песчинок в прерии. Поэтому я стараюсь сам использовать любую возможность, чтобы научиться у каждого тому, чего не умею сам. И борюсь со своей неуверенностью. Вы меня этому научили, и я знаю, что стоит один раз показать, что ты растерян - и потеряются все, кто на тебя смотрят. Хуже того: тебе перестанут доверять. А без доверия здесь нельзя. Слишком многое зависит от того, насколько доверяют мне мои солдаты, и насколько я им доверяю.

Помните Августа МакЭлрэя? Забавный такой мальчишка из техасской милиции, который ухитрился сбежать из мексиканского плена, несмотря на то, что ему изрядно досталось. Он потом присоединился к рейнджерам Хейса. Мне довелось с ним столкнуться. Вот образец человека, который совершенно уверен в себе, а если чего-то не знает - с лёгкостью задаёт вопросы и не отстаёт до тех пор, пока ему не ответишь. К своим двум языкам, английскому и испанскому, он ухитрился добавить язык команчей. Так что пока он пребывал с нами в недостроенном форту и помогал с разведкой, я тоже кое-чему успел от него научиться. И даже больше, чем язык или какие-то практические навыки, хотелось бы перенять его отношение к жизни. Он ничего не боится и живёт так, будто каждый день - самый главный. Я жалею, что он уехал, но, по-моему, такие, как МакЭлрэй, никогда не задерживаются долго на одном месте. Тем более что у него масса обязанностей как у рейнджера. Их службу здесь, в Техасе, трудно недооценить.

Рейнджеры в основном охраняют западную границу, а на нашу долю остаётся центральная и северо-восточная часть. Конечно, без кавалерии воевать с команчами очень сложно. Они неплохо управляются с лошадьми и передвигаются гораздо быстрее пехоты. Их трудно преследовать. Но подполковник утверждает, что в нашу задачу входит охранять участок, который должен прикрывать собой форт: дорогу на Форт-Уэрт и к восточной границе Техаса. С этим мы справляемся. Да к тому же, как выяснилось, можно преследовать команчей и пешим строем. Тут самое главное - это упорство. Однажды я провёл своё отделение одним броском двадцать пять миль вслед за краснокожими мародёрами. Мы настигли их, когда они уже считали, что оторвались и бояться нечего. Команчей оказалось не меньше двух сотен, и нам после первой же атаки пришлось занять оборону. Они воюют короткими атаками: проносятся мимо на всём скаку и стреляют, потом делают разворот и снова несутся вскачь. И могут проделывать это десятки раз, если потребуется. Но от рейнджеров я узнал, что всегда нужно стараться убрать вождя, тогда все остальные сами разбегутся.

Вождя всегда можно узнать, если смотреть внимательно. Он командует. Поэтому я его и вычислил. И вот на очередной их атаке одна из лошадей, оставшись без всадника, врезалась прямо в наше укрытие. Я крикнул ребятам, чтобы держали оборону, а сам вскочил на эту лошадь и поскакал вслед за вождём. Перезаряжать винтовку времени не было, и я снял его штыком. Они настолько не ожидали, что кто-то поскачет следом, что опомнились только тогда, когда я развернулся обратно и проскакал половину расстояния до своих ребят. Когда же команчи поняли, что остались без вожака - они разъярились было, но то оказалась короткая вспышка. Разогнать их не составило труда.

Конечно, об этой моей выходке узнал наш подполковник. Тогда он и посоветовал мне проситься в кавалерию. По его мнению, я теряю время, ползая на брюхе по земле. В шутку он это сказал, или серьёзно, но переходить я никуда не собираюсь. Хотя, чувствую, что однажды начальственное терпение иссякнет, и меня опять куда-нибудь переведут, только уже без моей инициативы.

Я занимаю много вашего времени и внимания своим рассказом. Постараюсь дальше быть более лаконичным. К нам прислали нового лейтенанта, и так случилось, что он сделался моим непосредственным начальником. Лет ему примерно столько же, сколько и мне, зато он окончил Вест-Пойнт. Всё бы хорошо, но парню не хватает опыта, он ни индейцев, ни настоящих военных действий никогда в глаза не видел. Поэтому и стало получаться, что мне либо на каждый его приказ приходится долго доказывать, почему так нельзя сделать, либо просто сразу делать по-своему. Недели через две такой жизни лейтенант вызвал меня к себе и завёл разговор "по душам", даже устав приготовил на тот случай, если надо будет мне наглядно доказать, что сержант должен знать своё место. Тогда я возьми и скажи: "Сэр! У вас есть знания, которые вы получили в академии, а у меня есть опыт, который я получил в действующей армии. Если бы мы поделились друг с другом, много бы было пользы и вам, и мне". Сказал и подумал: "Наверняка лейтенант сейчас рассердится и пошлёт меня куда-нибудь, в новопостроенную тюрьму на несколько дней". Он, в самом деле, рассердился, даже лицо красное сделалось. Но всё-таки оказался человеком благородным, с пониманием, подумал и ответил: "Хорошо, согласен. Так тому и быть". С тех пор мы усердно поучаем друг друга, получая от этого немало удовольствия.

И вот этот лейтенант как-то спросил у меня: "Почему ты не хочешь пойти учиться? В тот же Вест-Пойнт". Честно сказать, я ему тогда ничего вразумительного не ответил. А сам стал думать. Запала мне эта мысль в голову, хотя я ничего не понимаю в этом деле. А потом я подумал: "Зачем мне куда-то идти? Я ведь могу сам всё, что нужно, изучить. А если чего-то не хватает - книжки какие-то приобрести. Я же жалование ни на что не трачу почти, так почему не потратить его на самообразование?"

И всё-таки я решил, что должен спросить у Вас. Может быть, лейтенант не так уж не прав? Или всё-таки людям вроде меня лучше оставаться в действующей армии? Как я куда-то пойду, когда на мне - мои солдаты, которые верят, которых я могу чему-то научить, да и они меня - тоже.

Пора заканчивать письмо, иначе не успею к отправке почты. Воспользуюсь случаем и понадеюсь, что письмо придёт вовремя, как я и рассчитываю, потому что хочу поздравить Вас с днём рождения Вашей малышки. Уверен, она очень красивая девочка.

Извините за сумбурное изложение мыслей, но составление писем - это ещё одно дело, которому мне следует научиться. На данный момент пересказать на бумаге то, о чём я думаю, оказывается не менее сложно, чем провести разведку боем на незнакомой местности. Надеюсь, я научусь и этому, потому что как я могу мечтать дослужиться когда-нибудь до звания старшего офицера, если не могу грамотно и последовательно написать письмо? Не будьте ко мне снисходительны, сэр! Прошу Вас, укажите на ошибки. Конечно, если будет Ваша воля ответить, и будет время для того, чтобы разбирать ошибки безграмотного мальчишки.

С искренним уважением,

преданный Вам сержант от инфантерии

Натанаэль Ганн".

"Фантом-Хилл, Техас,

Сержанту Натанаэлю Ганну

Дорогой Нат!

Был очень рад получить твое письмо и охотно уделю часть утра для ответа. Я уже почти оправился от последнего полученного ранения, а так как служу теперь при штабе, имею достаточно свободного времени, чтобы поддерживать обширную переписку. Заканчивать военную карьеру в 51 год - это, по моему мнению, почти преступление против армии Союза, но иного выхода у меня нет. Остается только перебирать бумаги в штабе да писать письма своим бывшим офицерам.

Твой рассказ насчет жизни в Фантом-Хилле я прочитал с большим интересом. Мне, правда, досадно видеть, что людей из роты капитана О'Доннелла отправляют на строительство фортификационных сооружений (это все равно что топить камин денежными купюрами), но тут ничего не поделаешь. Армия наша мала и обязанности ее разнообразны. Тем более на территориях, которые только-только начинают осваиваться. Для Джорджии этот этап уже миновал, мы здесь застываем в своем благополучии и безопасности, тогда как запад страны до сих пор раздираем кровавыми войнами. Мой младший брат, Джордж, человек редкой деловой хватки и такого же редкого авантюризма недавно рассказывал про Техас. Он был на востоке этого штата, и ему там очень понравилось, несмотря на опасность. Впрочем, иначе и быть не могло, он слишком похож на нашего отца, а тот был на редкость азартен. Джордж задумал одно мероприятие с земельными участками на востоке Техаса и западе Луизианы и предлагал мне поучаствовать. Звучало привлекательно, но я ответил отказом - никаких сделок с землей западнее Миссисипи заключать не стоит, пока там индейцы. Очень жаль, что вам не высылают на помощь кавалерию. Но что делать? Скажу прямо - прерии Техаса, горы Нью-Мексико и пустыни Аризоны не такой соблазнительный куш, как плодородные низменности Миссисипи или равнины Джорджии и Флориды, чтобы правительство устраивало крупномасштабные операции по изгнанию оттуда индейцев. На западе живут лишь бедные переселенцы, чье благополучие мало кого волнует. Неудивительно, что местные жители создают собственные службы типа рейнджеров, чтобы следить за порядком. Рад, кстати, что юный рейнджер Август МакЭлрэй еще жив, очень приятный паренек и, кажется, непоседа каких поискать. Надеюсь, он не потерял подаренную мной Библию.

Насчет твоего вопроса об образовании я долго думал и могу сказать следующее. С одной стороны, не стоит считать, что Вест-Пойнт дает так уж много и мучиться в сомнениях, принимая то или иное решение. В бою все зависит от самого командира и трезвости его рассудка. Тактически выигрышный прием в одних обстоятельствах может принести гибель в других. Тут важны как теоретические знания, так и опыт. В книгах даны лишь рекомендации, которые могут как помочь, так и помешать. Со своей стороны скажу, что всё, что полезного я лично вынес из военной академии, я передал своим офицерам, в том числе О'Доннеллу, а он, по моим данным, старательно учил тебя. Так что совсем необразованным мальчишкой я бы тебя не назвал. Но, с другой стороны, противиться желанию учиться никогда не было в моих принципах, так что если ты чувствуешь необходимость в теоретических знаниях, то я могу помочь тебе с зачислением в Вест-Пойнт. Там важны, в первую очередь, рекомендации, а уж в этом-то мне не откажет ни один генерал. Думаю, четыре года армия без тебя обойдется. Может быть, действительно, сменишь пехоту на что-то более интересное. Успехи той же артиллерии довольно значительны, недаром ее именуют "богом войны", а ты еще достаточно молод, чтобы переучится.

Спасибо за поздравления, моя малышка, действительно, очень красива, хотя моим словам, словам любящего отца, верить ни в коем случае нельзя - больно уж я пристрастен. С тех пор как дочка научилась говорить, возится с ней очень забавно, так что мы хорошо ладим. Настолько хорошо, что я беру ее с собой всюду, куда только можно прийти с ребенком, за что неизменно получаю строгий укор ее матери - так как это, по мнению Сьюзен, ужасно неприлично и плохо влияет на характер девочки. Но я так не считаю. Испортить нрав моей Эйбби сложно, а окружающие ничего не имеют против ее присутствия - она ведет себя скромно и довольно мило. Тем более она так трогательно расстраивается, когда я куда-нибудь уезжаю, что мне стоит большего труда не капитулировать и не взять ее с собой.

С Джоном всё не так - за время моего отсутствия он совсем от меня отвык и теперь немного дичиться. Надеюсь, со временем это пройдет. Хотя времени у меня, увы, не так много. После смерти старшего брата на меня легла забота о семейных рисовых плантациях, так что приходиться заниматься еще и ими. Это сложно, и я с радостью продал бы эти болота хоть завтра, несмотря на все семейные традиции и корни, но меня останавливает мысль о сыне. Джон упорно не хочет становиться военным. Меня озадачивает такое упрямство, тогда как я вижу, что он - прирожденный офицер и был бы, наверное, командиром лучше меня. Но принуждать его я не вправе, поэтому хоть и тихо надеюсь, что он образумится, не спешу избавляться от плантаций.

Как видишь, теперь я веду скромную жизнь плантатора и семьянина, так что скоро буду, верно, рассуждать в письмах о погоде, ценах на рис и охотничьих лошадях. Так что ты выбрал не того человека, чтобы просить научить искусству письма, я не владею им сам. Да и надо ли учиться? Красивое изложение действительности нужно чаще всего для какого-то обмана, выражения того, чего не существует на самом деле, подобно отчету разведчика, который скрывает в донесениях допущенные ошибки под вуалью недомолвок. А обман всегда мне претил.

Так что, если болтовня старого полковника тебя не утомляет, пиши мне. И помни, что тот, кто просит моей помощи - всегда ее получает.

Полковник от инфантерии Генри Риддон".

"Саванна, полковнику Генри Риддону.

Дорогой полковник!

Сожалею, что не мог ответить Вам раньше, а ещё более сожалею о том, что вынужден начинать своё письмо с не слишком оптимистической новости: нас снова переводят. Я надеялся, что мы отправимся в Южную Флориду, в Форт-Майерс, там участились стычки с семинолами и обстановка очень тревожная. Если бы нас отправили туда, это позволило бы мне вновь оказаться в своём полку и не сильно удаляться от Вас. Но наше подразделение перебрасывают на территорию Вайоминга, в Форт Ларами, а оттуда, скорее всего - ещё дальше, к Большому Солёному озеру. По слухам, там какие-то серьёзные проблемы с мормонами, так что я даже не представляю, в чём будет заключаться наша задача. Надеюсь, не в том, чтобы воевать с мирными людьми. Знаю только, что это очень далеко. Одно меня радует: благодаря проложенному к побережью Тихого океана через территорию Вайоминга пути почтовое сообщение там всё-таки есть и я надеюсь, что смогу продолжать переписку с Вами.

Мне не повезло перед самой отправкой оказаться в госпитале, но благодаря ранению я получил возможность написать письмо Вам ещё отсюда, из Техаса. Наше подразделение уже отбыло, мне же дано время на поправку, я должен присоединиться к своей части непосредственно в Форт-Ларами.

Я надеялся, что смогу использовать этот вынужденный "отпуск" в свою пользу, быстро встану на ноги, и у меня будет время заехать в Саванну и повидаться с Вами. Но время уходит, и чем дальше - тем отчётливее я понимаю, что не успею этого сделать. Чтобы прибыть в срок, мне придётся ехать к новому месту назначения самым кратчайшим путём. Я очень сожалею об этом, но понимаю, что если бы Небу было угодно, чтобы я успел побывать в Саванне и повидаться с Вами - никакие преграды не помешали бы этому. Раз таковой возможности нет, мне придётся лишь смириться и уповать на то, что в будущем обстоятельства сложатся более благоприятно. Зато, пока я бездельничаю в госпитале, я перечитываю Ваше письмо и в очередной раз умиляюсь до слёз над Вашим повествованием о маленькой мисс Риддон. Надеюсь, это не слишком дерзко с моей стороны, но мне кажется, я люблю Вашу малышку всей душой, несмотря на то, что ни разу её не видел. Очень надеюсь, что и с мистером Джоном у Вас тоже всё сложится хорошо, он привыкнет и поймёт, каким бесценным даром для него было родиться именно Вашим сыном. И я уверен, что кем бы он ни стал, он в любом случае будет достойным, благородным человеком.

Мне самому всегда не хватало отца и я рад, что Ваши дети знают Ваше внимание и заботу. Сейчас я знаю: это то, что обязательно нужно человеку, пока он ещё не стал взрослым и самостоятельным. Без этого очень тяжело. Хотя, я не считаю себя обиженным. Мне повезло оказаться Вашим учеником, и я благодарен Вам за то внимание, которое Вы проявили ко мне. Я бы с радостью воспользовался Вашей помощью, чтобы поступить в Вест-Пойнт, потому что мне действительно нравится учиться, это интересное и полезное занятие. Но я дал опрометчивое слово нашему лейтенанту, что обязательно доберусь до своих и не брошу его одного в Вайоминге, тем паче среди мормонов. Может быть, это тоже знак свыше, потому что я не задумывался до ранения, насколько для меня важно остаться со своей частью, или что будет, если я временно покину действующую армию. Но лейтенант стал сетовать, что моё ранение вынуждает меня задержаться в Техасе и потребовал, чтобы я дал ему слово остаться в живых и вернуться к своим. И я сказал, что даю слово. А слово надо держать.

Сейчас я перечитал Ваше письмо и глаза сами остановились на начале. Вы пишете, что покинули действующую армию, но я не могу с Вами согласиться. Вы её не покинули. Я считаю, что штаб нуждается в опыте боевых офицеров ничуть не меньше, чем любая передовая. Ведь именно в штабе рождаются планы, которые мы должны осуществлять. Ваш опыт боевого офицера, который знает нужды армии, который сам прошёл сотни и сотни миль со своими солдатами, видел лицо врага, может дать несоизмеримо больше, чем опыт человека, который всю жизнь просидел в штабе и смотрел только на карты и сводки. Получается, что однажды принеся присягу, Вы не покидаете армию, где бы Вы ни были, а я всегда беру пример с Вас. На штабную работу мне рановато, а с Вест-Пойнтом придётся подождать. Тем более, что Вы сами пишете: всё, что Вы получили от академии, Вы передали своим офицерам. Стало быть, и мне тоже. Это ещё одна причина, которая укрепила меня в мысли, что сейчас мне не время думать об учёбе. Жаль только, что мне придётся уехать так далеко на Север.

Чуть не забыл! Август МакЭлрэй не потерял Вашу Библию. Более того, он нашёл свою, через несколько лет, совершенно неожиданно. Рассказал, что случайно наткнулся на неё у старьёвщика в Ларедо. Тот продавал всякий хлам, и среди него - старую книгу, которая оказалась Библией мистера МакЭлрэя. Ваша Библия осталась у меня. Парень хотел непременно вернуть её Вам, но выразил опасение, что вряд ли в ближайшем будущем сможет отправиться в Джорджию. Он до сих пор помнит великодушного полковника, который рассказывал много интересного о картах и распорядился выдать ему сапоги взамен утерянных в мексиканском плену, поэтому и обеспокоился насчёт того, чтобы вернуть Вам Вашу книгу. А когда узнал, что я иногда с Вами переписываюсь, оставил Библию мне.

Наверное, мне следует отправить книгу по почте, раз уж я не могу отвезти её лично. Но я надеюсь, что Вы не будете возражать, если она ещё некоторое время побудет у меня. Я ни в коем случае на неё не претендую, но мистер МакЭлрэй горячо уверил меня, что эта книга едва ли не единственная, достойная внимания, и мне бы хотелось прочесть её, пока у меня есть такая возможность. В ней очень много говорится о семейных связях, и у меня возник один вопрос, который я при иных обстоятельствах вряд ли решился бы Вам задать. Но Вы сами обмолвились в своём письме о Вашем отце. Скажите, он тоже был военным? Я хочу разобраться, что подвигает других людей приходить в армию. Не так уж много здесь офицеров и солдат, которые по-настоящему понимают, ради чего они служат. Но ведь откуда-то берутся такие люди, как Вы. Может быть, для этого нужно какое-то особое воспитание?

Ещё раз спасибо Вам за Вашу доброту и поддержку. Новый адрес высылаю сразу. Он очень приблизительный, но пока что меня не собираются причислять к какой-то другой воинской части, так что я надеюсь получить Ваш ответ.

С искренней любовью и уважением,

сержант от инфантерии

Натанаэль Ганн".

Весна 1852 года

"Солт-Лейк-Сити, территория Юта

Сержанту Натанаэлю Ганну

Дорогой Нат!

Прошу прощения за опоздание - наверное, сразу при получении твоего письма мне следовало бы взяться за ответ, но - увы! - весть о твоем переводе неприятным образом совпала с ухудшением моего самочувствия. Старый осколок, который остался в моем теле напоминанием о Мексиканской компании сейчас по каким-то причинам неотвратимо смещается вниз и причиняет мне некоторые страдания. Опасаясь осложнений, врачи настаивают на его изъятии. Операция не очень сложная и мой хирург уверен в успехе, однако, понимая возможный риск, я всё же привожу в порядок свои дела, пишу завещание и невольно оглядываюсь в прошлое, задумываясь о своих ошибках.

Наверное, всегда перед лицом возможной кончины человека одолевают подобные вопросы. Всё ли я сделал, что мог? Не проявил ли где малодушия, выбирая между тем, что правильно и тем, что легко? И сейчас в ночной час меня не покидают две навязчивые мысли. Первая касается моих детей - мне тяжело представить, что я покину их в малолетнем возрасте, так и не воспитав из них достойных людей, не дав им должных любви и внимания. Сознавать это довольно-таки тяжело, хотя роптать я не вправе - тут всё в воле Господа. Другая моя дума (у которой нет подобного оправдания) касается тебя - мне кажется, что тут моя вина больше - ведь я ничего полезного для тебя не сделал, хотя мог. Перед другими своими достойными офицерами моя совесть чиста - кому-то я помог, кого-то защитил, кого-то образумил. Они не нуждаются в моей помощи, и я думаю, что всё у них будет хорошо и после моей смерти. Ты же останешься на произвол судьбы. Поэтому, чтобы успокоить свою совесть, я сделаю то, что пока еще в состоянии сделать.

В предыдущем письме я уже упоминал о своем брате Джордже, который постоянно участвует в различных финансовых операциях. До того, как влезть в авантюру с земельными участками в Техасе, он успел втянуть меня в пару своих предприятий в Луизиане. Так что, несмотря на все мое нежелание обзаводится собственностью западнее Миссисипи, я все-таки являюсь владельцем некоторых ценных бумаг, в том числе, акций местной железной дороги. Раздумывая недавно, что с ними делать, меня озарила недурная мысль переписать их на тебя. Я всё равно собирался упоминать тебя в завещании, а этот вариант будет практичнее, чем оставить тебе землю или недвижимость - ведь всё мое имущество в Джорджии, а ты - в Юте. Чтобы не тратить зря драгоценное время, я уже переписал все бумаги на твое имя и отправил в Новый Орлеан. Они будут храниться в адвокатской конторе моего двоюродного брата (адрес которой прилагаю к письму), он - человек ответственный и не обманет. На высокий доход с них рассчитывать пока рано - край только начинает осваиваться, а дорога и вовсе строится, но бумаги надежные и их можно, в крайнем случае, просто продать. Никаких возражений по этому поводу я не приму, так как это моя предсмертная воля.

Я бы объяснил мотивы своего поступка лично, но думаю, что ты теперь не скоро сможешь подумать об отпуске, чтобы приехать в Джорджию. В газетах писали, что Конгресс не принял в состав штатов штат мормонов Дезерет (не в последнюю очередь из-за обычая многоженства, а так же из-за проповедуемой ими политики слишком плотного слияния церкви и государства), зато создал в этом районе территорию Юта (куда, насколько я понял, вас могут перевести). Эта территория не имеет ранга государственности, и я полагаю, что так наши власти пытаются ограничить мормонов в правах и сдержать их в рамках общепринятой нравственности. Это более политические проблемы, нежели военные, но меня беспокоит то, что этот район изрядно опасен в плане индейцев. Не знаю, верны ли слухи о том, что мормоны подговаривают индейцев бунтовать против американцев, отличающихся от них по религиозным воззрениям, но в любом случае, армии придется быть начеку. Хотя тебе наверняка на месте будет виднее - во время прошлого конфликта с мормонами я как раз был в Северной Джорджии, во время переселения чероки, так что не имею опыта военных столкновений с ними. Хотя может статься, что дело ограничиться лишь военным присутствием. Но всё же, на всякий случай, наверное, стоит предупредить тебя о некоторой возможной опасности - насколько я помню по своему опыту войны в Дакоте, территория Среднего Запада не радует жителей частыми дождями, так что карты, увы, не всегда достоверны в тех местах, где это касается водных источников. Это нужно всегда учитывать при переходах (хотя, возможно, в силу последних переживаний, рассудок мой уже утратил ясность и я повторяю то, что уже говорил тебе).

Но, несмотря на некоторое недомыслие, я всё же помню, что в прошлом письме ты интересовался моим отцом. Не думаю, что он дал мне какое-то особое воспитание, хотя был замечательным человеком, приветливым, добрым, его все любили (наверное, так же как сейчас любят мою дочь). Отец не был военным, но в молодости принимал участие в войне за независимость, сражался в рядах милиции, которая отчаянно пыталась выбить англичан из Джорджии, принимал участие в осаде Саванны, потом воевал в Вирджинии с Корнуолиссом. Кстати, именно из-за военных заслуг отца и моего погибшего в сражении деда, меня приняли впоследствии в Вест-Пойнт, хотя решение стать военным, честно сказать, я принял не по своей воле, поскольку моя семья была разорена и иного пути у меня не было. Конечно, можно было сказать в свое оправдание, что по нашим землям возле реки Саванны, пропитанным кровью патриотов прошлась не одна армия, но, увы, не это стало причиной падения нашего рода. К сожалению, мой отец, несмотря на приятный нрав, имел червоточину порочного пристрастия - много играл в карты. И однажды проиграл почти всё наше имущество, за исключением земли. Потом ему удалось вернуть и даже приумножить свое состояние, но я к тому времени отслужил в армии не один десяток лет и в этом уже не нуждался. Хотя, признаться, до сих пор с несколько нервным вниманием отношусь к азартным играм. И иногда меня одолевает искушение возбранить сыну даже брать в руки игральные карты из опасения, что в нем возьмет верх порочная страсть деда, но я сдерживаюсь, ибо нет ничего слаще запретного плода.

Кстати, вспоминая о Книге Книг: я не настаиваю на возврате Библии, отданной тебе МакЭлрэем - оставь ее себе, думаю, это будет справедливо.

Я еще не изложил штабных новостей, но вижу, что им уже нет в письме места. Так что заканчиваю писать со смиреной надеждой, что мне еще доведется тебя увидеть. Надеюсь, это письмо дойдет по назначенному адресу, а пока я желаю тебе, мой дорогой мальчик, здоровья и всех благ.

Полковник от инфантерии Генри Риддон".

"Саванна

Полковнику Генри Риддону.

Дорогой полковник!

Я ужасно сожалею, что не смог сразу получить Ваше письмо. Мы были в дальнем рейде, куда никакая почта не могла добраться, и только по возвращении я узнал, что меня дожидается послание от Вас. Если бы у меня была хоть малейшая надежда тут же получить отпуск, я немедленно отправился бы в Саванну. Мне больно даже думать о том, что я могу Вас потерять. Может быть, это дерзко с моей стороны, но я говорю Вам: во всём этом мире нет человека, который был бы для меня важнее и ближе, чем Вы. Я горячо молюсь за то, чтобы Небо даровало Вам жизнь и здоровье, чтобы Ваши дети не лишились Вас, когда Вы особенно сильно нужны им, и чтобы я не остался без Вашего чуткого руководства, и Вашего понимания.

Я безмерно признателен Вам за Ваш великодушный дар, и принимаю его с благодарностью, но мне хочется большего: чтобы Вы жили. Если бы я мог рассчитывать только на это, я готов довольствоваться малым и ничего большего не просить от своей судьбы. Простите меня за эту эмоциональность, но я ещё не готов философски воспринимать всё, что выпадает на мою долю, и страшусь потерь. Тем более что иные потери совершенно невосполнимы. Прошу Вас! Умоляю! Живите и берегите себя!

Признаюсь, мне стоило некоторого труда заставить себя не запечатывать письмо и не отсылать его, прежде чем я отчитаюсь за текущие события. Я подумал, что может быть, если мой отчаянный призыв доберётся да Вас быстрее, это как-то повлияет на ход событий и изменит их в лучшую сторону. Но прошло уже порядочно времени, и если Вам суждено было пережить операцию - то Вы уже пережили её и Вас вряд ли устроит такая короткая записка. Посему попытаюсь сосредоточиться и перейти к насущным делам территории Юта.

Мне по долгу службы периодически приходится осуществлять скрытый контроль за тем, что делается в поселениях мормонов, и за последние пару месяцев я узнал о них больше, чем сам хотел бы узнать. Должен признаться, что не сталкивался ещё ни с одной сектой, которая была бы более уродливой и безнравственной. Мне неудивительно, что ещё в 33-м году граждане Миссури выступили с требованием удалить мормонов со своей территории. И дело даже не в том, что они многожёнцы, хотя это и вызывает отвращение к ним. Мне кажется, что они находятся в плену у редкостной степени гордыни. Достаточно вспомнить, как в 41-м году в Иллинойсе мормоны требовали признать их новый город - федеральной территорией, освободив их от контроля администрации штата, а в этом городе пытались выстроить храм, который должен был стать "лучше Иерусалимского". Они объявили себя святыми, а своё извращённое понимание Библии - единственно правильным. У них есть "пророки", которые по их собственному мнению чуть ли не с Богом напрямую общаются, и волю которых требуется исполнять неукоснительно, какой бы взбалмошной она ни была. Понятно, что при таких взглядах никто не хочет терпеть их рядом с собой. Я, конечно, не силён в вопросах вероучения, но я вижу результаты и сужу по тому, что вижу. Если какой-то народ, где бы он ни поселился, рано или поздно подвергается гонениям - это значит, что что-то в этом народе неправильно, что-то отталкивает от них других людей. Если бы мормоны занимали пассивную позицию и не лезли в чужие дела - их бы терпели. Не знаю, хуже это бы было или лучше, но мы имеем картину последовательного изгнания мормонов из всех обжитых мест, где только эта секта ни пыталась укорениться. Я специально собирал сведения, чтобы понять, правильный ли сделал вывод, и чувствую, что правильный.

Я никогда не придавал значения чужой вере, считая, что в этом вопросе нужно проявлять терпимость, да и есть достаточно учений, которые чужды мне, но которые меня не касаются, а касаются лишь тех, кто их придерживается. Посудите сами, разве не расселились евреи по всей земле? Тем не менее, я не вижу необходимости считать евреев потенциальными врагами. Суть в том, что никакие евреи не пытаются подорвать жизненные устои тех людей, которые не относятся к их иудейской вере. А мормоны это делают. И именно поэтому они опасны. Для них ничего не значит жизнь других людей, они считают себя вправе манипулировать чужими жизнями, и убивать, если их что-то не устраивает. И в результате они получают то, что заслужили: окружающие их люди изгоняют их и расправляются с их лидерами. Меня это не удивляет.

И вот эти люди обосновались у Большого Солёного озера. Как разведчик, я точно могу сказать: они действительно натравливают на нас индейцев. Делают они это достаточно искусно и главное, умеют выворачиваться, когда доходит до разборок с центральным правительством. Но у нас на месте работы достаточно. Мы здесь живём в постоянном напряжении, потому что в любой момент мормоны могут взяться за оружие и попытаться силой выкинуть отсюда и нас, и других поселенцев. А когда на них самих нападают краснокожие, потому что и с теми мормоны не могут договориться, они требуют от нас защиты, считая, что мы обязаны заслонять их собой от индейской угрозы.

Справедливости ради, что бы там ни требовали мормоны, наш полковник старается заниматься только теми делами, ради которых его сюда прислали: обеспечивает свободный проезд по тракту и старается держать под контролем местное население, чтобы не допустить вооружённых стычек. Как долго это продлится - не знаю, но вижу, что в случае, если мормоны открыто возьмутся за оружие - нас будет слишком мало.

Вот так на данный момент обстоят дела. Но даже, несмотря на тревожную обстановку, я надеюсь всё-таки выпросить небольшой отпуск. Всё-таки я имею на это право, я за всё время службы отдыхал трижды, когда валялся в госпиталях после ранений. Я даже уже переговорил со своим капитаном, и он пообещал помочь. Если обстановка продержится в более-менее стабильном состоянии, есть надежда, что я смогу вырваться и навестить Вас.

Спасибо за рассказ о Вашем отце, и за откровенность. Мне становится теплее на душе, потому что через Ваши письма я получаю возможность прикоснуться к Вашей семье. И я понимаю, насколько мне самому в детстве не хватало осознания своей принадлежности к предкам. Сейчас я очень жалею, что ничего не знаю о родственниках, оставшихся в Европе. Если, конечно, там хоть кто-то остался. Но я рад, что понимаю сейчас, чего был лишён, потому что это позволяет мне надеяться, что если когда-нибудь у меня самого будут дети - я всё сделаю, чтобы они не были оторванными от прошлого своих родителей, каким бы оно ни было. Я уверен, что мистер Джон вырастет достойным человеком и надеюсь, что он минует многие напасти. Ведь он - Ваш сын, внук Вашего отца, который был славным военным, даже если и имел некоторые не слишком полезные склонности.

На этом письмо заканчиваю и ещё раз прошу Вас - берегите себя! Вы нужны своим детям, и Вы нужны мне.

С уважением,

искренне преданный Вам

сержант от инфантерии

Натанаэль Ганн".

"Лето 1852 года

Солт-Лейк-Сити, территория Юта

Сержанту Натанаэлю Ганну

Мой дорогой мальчик!

Вынужден снова просить прощения за столь длительное промедление с письмом и, увы, причины на время отвратившие меня от внешнего мира, самого трагичного свойства. К сожалению, 8 мая сего года моя дорогая супруга скоропостижно скончалась, и два месяца мне стоило больших усилий браться за перо, даже при необходимости - так меня подкосила эта утрата. Я понимаю, что надо смириться, принять свою боль целиком, не отмахиваясь и потом отпустить - лишь в этом исцеление, но как же это тяжело сделать! Особенно, если при этом назойливо досаждает неприятное, изматывающее чувство вины. Почему-то именно когда близкий человек умирает, не раньше, приходит отчетливое осознание совершенных перед ним ошибок. Зачем оно приходит тогда, когда уже ничего нельзя изменить? И самое тяжелое, что я вижу отражение этих самых ошибок в глазах моего уже подросшего сына...

Хотя я оборву свои излияния. Жалобы не стоят того, чтобы им пересекать всю страну, так что лучше уделить время рассказу о своих делах. Они достаточно неплохи, если говорить о физическом здоровье. Хирургам удалось извлечь так досаждавший мне осколок и чувствую я себя хорошо. Мне, конечно, польстила твоя забота о моем здоровье, хотя, признаться, я и выбранил себя за излишнюю мнительность. Если бы мне было ведомо твое беспокойство, то писать о своих болячках я посчитал бы излишним. Увы, раны старого солдата всегда будут ныть, до самой его смерти - стоит ли лишний раз жаловаться?

Твое размышления о мормонах я прочёл с большим вниманием. К сожалению, дело даже хуже, чем я предполагал. Выходит, положение в Юте в два раза опаснее, чем на любой территории фронтира, так как угроза исходит что от индейцев, что от белых. Остается лишь уповать на благоразумие самих мормонов - ведь нападение на солдат американской армии будет расценено не иначе как бунт против Соединенных штатов и они должны это понимать. Хотя вопрос религиозной нетерпимости очень сложен. Мне трудно судить об этом предмете - Джорджия с момента своего основания была неким "плавильным" котлом религий. Основатель нашего штата Джеймс Оглторп не установил для Саванны никаких ограничений в религиозном вопросе, позволив жить всем, кроме католиков и то по причине военных столкновений с тогда еще испанской Флоридой. Но в любом случае, желаю нашим политикам мудрости, а командирам мужества в разрешении этой сложной ситуации.

Ты пишешь, что тебе не хватало принадлежности к предкам. Насчет этого хочу сказать одно: осознания этой принадлежности мало. Нужно еще выбирать себе из числа предков достойные примеры. Ведь что значит кровь сама по себе? К примеру, кровь Риддонов? Да, в некотором роде в моих жилах течет кровь мужественных и благородных людей, но так же это кровь предателей, трусов, отступников и развратников. Так что мало носить имя своего рода, нужно еще чтить память достойных предков и извлекать уроки из ошибок недостойных. Именно обладание этим умением и определяет принадлежность к какой-либо семье. И я надеюсь, что мой сын запомнит эту истину.

На этом заканчиваю писать. Письмо вышло коротким, а слог убогим, но ничего искуснее я написать сейчас не в состоянии. Наверное, при других обстоятельствах я бы не стал его запечатывать, а повременил бы и дополнил чем-то еще, но я надеюсь скоро тебя увидеть и лично обо всем рассказать. Приезжай, мой мальчик, старику полковнику будет отрадно тебя увидеть. Только не забудь выслать телеграмму и оповестить какого числа тебя ждать, чтобы я встретил тебя на вокзале.

Полковник от инфантерии Генри Риддон".

Последнее письмо Натанаэля Ганна полковнику Генри Риддону

Датировано 1855 годом

"Саванна

Полковнику Генри Риддону

Дорогой полковник!

До меня дошли сведения о том, что Вы опять нездоровы. Это обстоятельство очень обеспокоило меня, так что я хотел немедленно приехать. Но, увы, не смог добиться отпуска. Пусть это дерзко с моей стороны, но Вы для меня слишком дороги, чтобы Вас потерять, и убедиться своими глазами, что Вы живы и в добром здравии, для меня было бы жизненно необходимо. Не надеясь на то, что в ближайшем будущем получится навестить Вас, я молю Бога, чтобы Он поддержал Вас и даровал Вам силы побороть Ваш недуг.

Хотелось бы сообщить Вам о себе что-то хорошее, но, увы, такой возможности я ныне тоже лишён. Я вынужден обратиться к Вам за советом в деле довольно тяжёлом и неприятном. И я не дерзнул бы нарушить Ваш покой, когда Вы больны, но суть в том, что я могу уповать только на Ваше неизменное терпение и великодушие.

Какова дисциплина в армии, Вы очень хорошо знаете. И каждый борется за дисциплину по-разному. Наш майор считает, что единственное, что способно поддержать дисциплину и заставить беспрекословно подчиняться приказам - это страх наказания. То есть, наказание за любой проступок должно быть настолько жестоким, чтобы страх быть наказанным перекрывал страх перед раной и даже смертью. По мнению майора, неграмотных парней, которые приходят в армию, но не понимают, что здесь нужно полностью подчинять свою волю армейской дисциплине и уставу, удержать в руках можно только в том случае, если они будут знать: за малейшее ослушание или ошибку им придётся поплатиться немалой кровью.

Поскольку в мои обязанности входит следить за дисциплиной и готовить солдат к боевым действиям, я по мере сил старался искать компромисс. По большей части мне удавалось, не прибегая к помощи начальства, объяснить новичкам, что такое дисциплина. Но форт небольшой и все мы находимся в непосредственной близости друг от друга. Майор, разумеется, заметил, что я не придерживаюсь его мнения. Между нами вышла ссора, я обстоятельно доложил свои соображения насчёт излишней жестокости полковнику, меня поддержали другие сержанты. Но, увы, полковник предпочёл не прислушиваться.

Хуже всего, что по большей части достаётся новичкам. Опытные умеют маскировать свои проступки, и имеют достаточно опыта, чтобы не попадаться на мелочах. А конфликт произошёл именно из-за новичка. Парень не выдержал темпа на марше и отстал. Майор счёл возможным жестоко наказать его. В следующий раз, опоздав на четверть часа из увольнительной, парень испугался наказания и сбежал. Его поймали, тут у нас так просто не скроешься. И должны были наказать уже как дезертира. На гауптвахте парень припрятал ложку от ужина, а ночью отточил край о каменный подоконник и попытался перерезать себе горло. По счастью, это вовремя заметили, да и предмет для самоубийства оказался неподходящий. Так что вместо наказания парень попал в лазарет, хотя вопрос с ним так и остался нерешённым.

Я написал рапорт полковнику, но получил в ответ лишь разъяснительную беседу, в которой мне ясно было указано, что подобные инциденты - следствие излишней сентиментальности самих новичков и сержантского состава. Тогда я попытался отправить рапорт в Генштаб. Но по случайности при отправке почты хватились какого-то конверта, стали пересматривать, и мой рапорт попал на глаза майору. Я просидел пять суток в карцере "за нарушение субординации", и мне ясно дали понять, что при новой попытке обойти своё собственное начальство меня разжалуют за систематическое нарушение дисциплины и самого накажут. Это бы меня не испугало. Вы знаете, я не трус. Но я понял, что если перестану быть сержантом - уже не смогу бороться с произволом майора.

Признаюсь Вам откровенно, у меня у самого вдруг появилось желание удрать. Но я понял, что никогда не смогу посмотреть Вам в глаза, если дезертирую. Уволиться из армии я тоже не могу. Это всё равно будет дезертирством, пусть и на законных основаниях. Это будет означать, что я сдался.

Я не знаю, как мне быть. Конечно, я продолжаю бороться, и по мелочи нам, сержантам, удаётся настоять на своём. Но как решить проблему? Наш "тайный сговор" беречь подчинённых от начальственных глаз уже начинает походить на круговую поруку. Но я думаю, такое положение не может длиться до бесконечности. Может закончиться откровенным бунтом, потому что далеко не всех способны запугать методы воздействия майора. И то, что он делает - отнюдь не улучшает дисциплину и неспособно научить солдата быть солдатом.

Сэр! Мне не хватает опыта, и я очень нуждаюсь в Вашем совете. Я знаю, что в этом столкновении не смогу победить, и это лишает меня уверенности в своих силах. Может быть, я должен отступить и строго следовать Уставу, не делая больше попыток спорить с начальством? Может быть, я вообще неправильно оцениваю ситуацию, и прав именно наш майор? Но я не смогу остаться в стороне, тем более что именно я должен научить солдат тому, где они находятся, что такое армия, почему нужна дисциплина. Они смотрят на меня и ожидают от меня ответов на свои вопросы, да и защиты тоже. Если я не могу с этим справиться, значит, и не могу быть сержантом.

Вы всегда были добры и терпеливы ко мне, даже когда я по глупости и упрямству совершал непростительные ошибки. Вы научили меня всему, что я знаю об армии и до сих пор ваши уроки помогали мне справляться с любыми проблемами. Но теперь я вынужден просить Вашего совета, потому что не нахожу выхода.

Ещё раз, умоляю Вас, берегите себя! В этом мире у меня много друзей, но нет ни одного человека, который был бы мне так же дорог, как Вы.

Глубоко и искренне преданный Вам,

сержант от инфантерии Натанаэль Ганн".

...Полковник читал письмо Ната и с каждым словом его охватывали противоречивые чувства, среди которых преобладал гнев. Гнев к тем, кто посмел обидеть его воспитанника, причинить ему зло, довести его до такого отчаянья, что он стал жаловаться. Полковник слишком хорошо знал своего бывшего солдата, чтобы понимать - без нужды Нат бы не стал так откровенно писать о собственном безвыходном положении. Если бы был хоть малейший шанс исправить ситуацию - он бы молчал.

Генри Риддон знал цену людям и никогда не стал бы опекать того, кто этого не стоил. Алмаз хорош сам по себе, но если отшлифовать - он станет бриллиантом. Так что подобно ювелиру, который работает с камнями, улучшая их внешний вид, полковник старательно работал с людьми, совершенствуя их натуру. И он готов был душу отдать в залог, что каждый отмеченный и отобранный им офицер (а их было, увы, не так много) стоит дорогого и способен вести за собой, когда остальные лишь блуждают во мраке. И тем больнее было сознавать, что их не ценят. Это было всё одно, что смотреть, как втаптывают в грязь произведение искусства.

Впрочем, Риддон никогда не относился к числу пассивных созерцателей, и пока его сердце билось, сражался за своих воспитанников. Так что аккуратно сложив письмо Ната, он встал с постели, в которой проводил последние дни и резким командным голосом позвал Сэма.

Услышав слова хозяина негр выкатил глаза из орбит. Одеваться? Куда это полковник собрался, едва оправившись от очередного приступа? Обычно Сэм не церемонился с Риддоном и откровенно высказывал свое мнение, особенно в тех случаях, когда считал, что хозяин ведет себя как дурак, но сегодня решительный и ожесточенный вид полковника говорил, что он сейчас не то, что не расположен слушать возражения, а вполне может отвесить оплеуху любому, кто скажет ему хоть слово против. Так что через короткое время Риддон всматривался в свое отражение в зеркале уже при полном параде. Внешность, правда, оставляла желать лучшего - стороннему наблюдателю сразу становилось ясно, что этот подтянутый седой офицер болен, и болен серьезно. Полковник внимательным острым взглядом вгляделся в свое исхудавшее, серое лицо, лицо умирающего человека и ощутил мучительное чувство вины. Вины за то, что не успел так много сделать, не успел толком позаботиться о тех, о ком должен был. Тот же Нат... Зачем он так дурно за ним присматривал? Так рано оставил без защиты, без своего покровительства? И можно сколько угодно говорить, что Риддон не знал, что так получится, думал о благе самого Ната, но это ничего не изменит. Он - плохой командир и еще более мерзкий наставник...

Вздохнув от мучивших его душу угрызений совести, полковник взял трость и направился к выходу. Он шел как обычно прямо, по привычке чеканя шаг, но его показная бодрость не обманула сына, который как раз заходил в свою спальню. Джон Риддон удивленно остановился.

- Врач запретил тебе вставать, отец, - заметил он тоном, слегка более категоричным, чем положено пятнадцатилетнему послушному сыну и посмотрел на полковника серьезным и каким-то пытливым взглядом.

Почему-то от этого взгляда Генри Риддон вздрогнул как от удара и с какой-то непривычной для него виноватой интонацией сказал:

- Я ненадолго, Джон. Возникли неотложные дела.

Сын внимательно посмотрел на полковника, потом кивнул: "Хорошо, как знаешь" - и ушел в свою комнату.

Отец вздохнул, посмотрев ему вслед. Ему и прежде с трудом удавалось пробиться через стену отчуждения, которая возникла между ним и Джоном после смерти матери, а теперь и вовсе не получалось. Нет, сын, конечно, был почтителен и вежлив с отцом, но не более. В общем, вел себя как холодный и выдержанный Риддон, которому что-то не нраву. По отношению к чужим людям это было бы очень даже достойным поведением, но вот полковника такое поведение Джона больно ранило. И как бы не был Риддон искусен в том, что касалось людских душ, поладить с сыном ему все равно не удавалось. Мысленно занеся в перечень своих ошибок испорченные отношения с Джоном, полковник медленно направился к выходу, чувствуя, как нарастает в нем отчаянье.

Правда, когда Риддон садился в коляску, чтобы ехать на телеграф, по его губам скользнула грустная улыбка - острый слух бывшего разведчика уловил звонкий смех дочери, безошибочно отделив его от всех прочих голосов, доносящихся со двора дома. Эйбби.... Младшее и, бесспорно, самое любимое дитя. Полковник усмехнулся, с гордостью вспоминая, как во время их совместных прогулок по площадям Саванны (когда у него еще были силы гулять) даже незнакомые хмурые люди улыбались непосредственности малышки. Унаследовав красоту матери и обаяние отца, мисс Риддон имела все шансы стать любимицей Саванны, так что полковнику можно было особенно не тревожится насчет ее судьбы. Правда, излишняя доверчивость дочери и одновременно какая-то безрассудная храбрость внушала ему серьезные опасения. В сыне он такие черты бы одобрил, но вот в девочке... Генри Риддон покачал головой с видом полного неодобрения. Для девочки это слишком уж опасное сочетание. Но, возможно, со временем это пройдет, кто знает. К тому же он уже обсудил с сестрой, Кэтрин Фронтайн перспективу поженить своих детей. Полковник не был фанатиком семейных традиций и идей чистоты крови, но не мог не признать, что в этом случае обычай внутрисемейных браков приходится как раз кстати. Если ему не суждено будет прожить слишком долго, то, по крайней мере, кроме опекунов, на свете будут люди, заинтересованные в воспитании юной мисс Риддон, причем заинтересованные очень живо...

Устало потерев висок левой рукой, полковник уже в который раз подумал, что у него мало времени. Слишком мало. И времени, и сил. А ведь ему надо успеть помочь Нату. Невзирая на просьбу последнего беречь себя, Риддон поступал как раз наоборот, но суть была в том, что полковник не считал жизнь своей собственностью, более того, он не считал ее собственностью своей семьи. Поэтому несколько дней старательно хлопотал по делу Ната, ведя переговоры с Генштабом. Будучи на хорошем счету у командования, он довольно быстро добился восстановления справедливости, вот только вести об этом достигли дома полковника довольно поздно. К тому моменту Риддон уже был не в состоянии покинуть своей темной спальни на северной стороне дома (невзирая на то, что полковнику не один год пришлось воевать, что в сухой и жаркой Мексике, что во влажных топях Флориды, он не выносил яркого солнца). Однако у него хватило сил написать письмо. Письмо, которому так и не суждено было быть отправленным, потому как на рассвете полковник умер, едва успев переговорить с Джоном.

Похороны полковника Риддона происходили, так же как и похороны любого военного такого чина с изрядными заслугами перед Отечеством. Церемония была долгой, и продлилась бы еще дольше, но из-за внезапно налетевшего тропического ливня (не так уж нехарактерного для приморской Саванны) ее подсократили. Упокоив прах полковника в семейном склепе Риддонов на городском кладбище, родственники занялись непосредственными заботами. Их было много - нужно было что-то решить с опекой на детей, с имуществом и прочим. Наверное, поэтому так и сложилось, что на следующий после похорон день дом полковника был почти пуст. Да никто никого и не ждал с визитами. Впрочем, если бы кому-то вздумалось постучать в дверь, один из сидящих на кухне "домашних" негров (бездельничающих в отсутствие хозяев) вышел бы на звук.

А Нат после похорон просто слонялся туда-сюда, как потерянный, и не знал, что ему делать. То есть, знал, конечно. Нужно было возвращаться в часть. В Саванну он добирался "на перекладных", место его службы было достаточно далеко отсюда, на Северо-Западной границе. Но времени для возвращения вполне хватало. Так получилось, что у Ната был ещё минимум день, который он мог бы провести в Саванне. Но к чему всё это нужно, когда человека, к которому он приехал, скрыл могильный склеп?

Потеря оказалась неожиданной, несмотря на то, что Нат понимал: полковник болен и может не прожить долго. Но одно дело - понимать, и совсем другое - потерять. Внезапное, разрывающее душу горе навалилось на Ганна, отгородив от всего внешнего мира. Потеря, с которой не могли сравниться никакие личные неприятности, или даже пережитые уже утраты. Он знал, что так будет. Теперь он точно был в этом уверен. Он знал! И всё равно оказался не готов. Если бы он хоть приехал на несколько дней раньше! Если бы мог последний раз ощутить на себе этот взгляд, услышать голос...

Конечно, после десяти лет службы в армии нужно научиться переносить потери. Хотя, можно ли этому хоть когда-нибудь научиться?..

Он сам не знал, зачем снова пришёл сюда. И только перед самым домом сунул руку в карман, и обнаружил там часы. "Их же нужно вернуть!" - с каким-то удивлением вспомнил Нат. Что же, по крайней мере, это был повод зайти. Поэтому он решительно поднялся по ступенькам к двери и постучал. И почувствовал, что всё его тело дрожит, будто в ожидании чего-то неизбежного. Странно, но наверное в таких случаях что-то подобное переживают многие: в душе Ната вспыхнула отчаянная надежда на то, что вчерашний день был сном, абсурдным кошмаром, и сейчас окажется, что полковник Риддон, его учитель, которого Нат чтил как родного отца, окажется жив, или вовсе сам появится на пороге...

Разумеется, отчаянным надеждам Ната не суждено было осуществиться - дверь открыл высокий пожилой негр. Внешность стоящего на пороге сержанта была ему незнакома, но это не удивило дворецкого. Сочтя, что это один из посланников штаба, явившийся по каким-нибудь своим надобностям, негр посторонился, пропуская Ганна в дом, и сказал:

- Добрый день, сэр! Кто Вы и по какому вопросу?

Говорил дворецкий вежливым, но каким-то тихим и подавленным тоном - то ли до сих пор глубоко переживая смерть хозяина, то ли просто не желая беспокоить громкими звуками покой большого темного дома. Дом, действительно, был темным, несмотря на яркое тропическое солнце снаружи - со вчерашнего дня никто не озаботился открыть ставни и отдернуть с окон тяжелые портьеры. Наверное, по этой причине подслеповатые глаза негра не заметили появления еще одного безмолвного свидетеля визита Ната в дом полковника. Девятилетняя Эйбби Риддон, поднявшись на цыпочки, чтобы дотянутся до перил лестницы, ведущей на второй этаж, внимательно рассматривала незнакомого посетителя. Вела она себя тихо и неприметно во избежание того, что ее увидят и прогонят.

Нат вошёл. Почему-то полумрак большого молчаливого дома моментально разбил ту безумную надежду, которая вопреки всей логике теплилась в его сердце. Нет, полковника больше нет... Подавив отчаянное желание повернуться и выйти, Нат снял с головы фуражку и посмотрел на высокого дворецкого. Этот негр имел возможность видеть своего хозяина до последнего его дня. Не то, чтобы Нат позавидовал, но он сейчас на всё реагировал как-то по-особенному, будто очутился в незнакомом ему мире.

- Я - сержант Натанаэль Ганн, - представился он, поборов желание говорить шёпотом.

В тишине даже негромко произнесённые слова раздавались достаточно чётко, хотя сам Нат вынужден был понижать тон. Ему мучительно не хватало воздуха и огромного труда стоило не заплакать прямо при этом негре.

- Могу я видеть кого-нибудь из хозяев? - спросил он. - Молодого мистера Джона, или ещё кого-нибудь?

Дворецкий, вообще-то, спросил, по какому вопросу Нат явился в осиротевший дом полковника Риддона. Но Нат был так расстроен, что вряд ли сформулировал бы, зачем именно он пришёл.

На вопрос сержанта негр помотал головой.

- Никого из хозяев нету, - сказал он уверенно, - все уехали. Может, нужно что-то передать им по возвращении? - осведомился он участливо, посмотрев в расстроенного лицо визитера. - Скажите мне, я передам.

Вообще-то в доме была еще Эйбби, но Том (таково было имя дворецкого) решил, что звать ее без надобности. Сержант Ганн явился к хозяевам явно по какому-то делу и девятилетний ребенок вряд ли мог ему хоть чем-то помочь.

Ребенок, подслушивающий наверху, искренне оскорбился словам Тома - вот она уже и никто в этом доме! Однако соображения не обнаруживать своего присутствия у юной мисс Риддон хватило. Все равно этот молодой военный не стал бы с ней разговаривать, а привлекать внимание негров к своей персоне Эйбби сейчас не хотелось. Хотя имя Натанаэля Ганна было ей, определенно, знакомо. Где-то она его слышала, причем слышала недавно... Сосредоточено вспоминая где именно, мисс Риддон стала осторожно спускаться с лестницы, держась в тени, чтобы ее не было видно.

Нат не был бы разведчиком, если бы не заметил движения на лестнице. Тем более что в доме царил полумрак, а вовсе не кромешная тьма. Сердце сержанта инфантерии ударило так сильно, что он физически ощутил этот толчок в груди. Но уже в следующее мгновение Нат понял, что фигурка, бесшумно крадущаяся вниз по лестнице, принадлежит ребёнку. Девочке. В доме должна была быть девочка - дочка полковника Риддона. Какая ещё девочка может спускаться с хозяйского этажа? Но она явно старалась быть незамеченной, и, наверное, из сочувствия к юному коллеге-разведчику, Нат вовремя успел отвести взгляд, понадеявшись, что негр ничего не заметил.

Теперь Нату до боли хотелось, чтобы мисс Риддон не побоялась довести свою вылазку до конца и спуститься в прихожую. Лишь бы её никто не спугнул! Ему казалось, что это ангел снисходит с небес, чтобы поддержать и не дать ему пасть духом в отчаянии из-за перенесённой утраты. Маленькая мисс, частичка полковника, которая, как и его сын, осталась здесь, в этом мире. Лишь бы не заметил дворецкий, не спугнул это видение...

- Дело в том, что через несколько часов мне нужно возвращаться в свою часть, - сказал Нат всё так же негромко, краем глаза улавливая движение на лестнице, но старательно скрывая своё волнение. - Не могли бы вы сказать, когда вернутся хозяева? У меня нет никакого особенного дела, но я хорошо знал... - Нат на мгновение запнулся, понимая, что упоминание о наставнике заставит голос дрогнуть, как ни старайся. - Я несколько лет служил под началом полковника Риддона. - Он вынужден был украдкой сглотнуть моментально образовавшийся в горле ком. - Мне хотелось передать кое-что его родным.

- Хозяева вернутся часа через два, - охотно кивнул негр, решив, что молодой человек опоздал на похороны и желает лично принести семье полковника свои соболезнования. - Можете подождать в гостиной или в саду, я вас провожу.

И Том выразительно посмотрел на сержанта, ожидая, что он решит.

Однако ответить Нат не успел - добравшаяся до основания лестницы Эйбби вышла из тени и прямо, без предисловий спросила нежданного гостя:

- Извините, сэр, вы случайно не ждете письма от..., - мисс Риддон запнулась (не одному Нату было сложно произносить имя полковника), но нашлась, - из этого дома?

Негр резко повернулся на звук детского голоса, и в первое мгновение лицо его стало строгим - в другое время он бы не преминул сделать мисс Риддон замечание относительно поведения юной леди на людях, но почти сразу же сменил гнев на милость: как можно бранить дитя, только вчера похоронившее отца? Понятно, что девочка сейчас не в себе. Поэтому вздохнув и даже как-то сгорбившись, Том только погладил Аббигейль по кудрявой головке и мягко сказал:

- Сейчас взрослым не до твоих вопросов, детка. Ступай-ка на кухню, съешь лучше пирога.

Эйбби не стала спорить, тем более что это было бы бесполезно.

- Хорошо, Том, - покладисто согласилась она и с понурым видом отправилась вглубь дома. Однако сделав пару шагов, дочь полковника остановилась и снова повернулась к Натанаэлю Ганну. Повторить свой вопрос она не осмелилась, просто доверчиво посмотрела на него в надежде все-таки получить ответ.

Нат строго посмотрел на негра, не понимая, зачем тот гонит маленькую мисс. Она ведь была здесь хозяйкой, да к тому же, с точки зрения воспитания самого Ната, не делала ничего недозволенного. Опять же, и случай был особый. Может, поэтому и Нат позволил себе не обратить внимания на явное неодобрение дворецкого. Мягко и бесшумно шагнув в сторону девочки, он присел прямо перед ней на одно колено, чтобы не возвышаться над маленькой дочкой полковника.

- Здравствуйте, мисс Риддон, - сказал он негромко. - Да, я ждал письма от вашего батюшки.

Пришлось спешно коснуться уголка собственного глаза, чтобы убрать невольно набежавшую слезу. Не хватало только расплакаться при ребёнке! Этого Нат себе никак не мог позволить, поэтому собрал всю свою волю и заставил голос звучать ровно.

- Спасибо вам за то, что вы вышли. Я рад, что могу засвидетельствовать вам своё почтение, - добавил Нат.

Почему-то ему в голову не пришло, что полковник мог успеть ему ответить, поэтому он ничуть не встревожился странному вопросу маленькой Эйбби. Да и, честно сказать, не представлял, как вести себя с детьми. Поэтому и разговаривал с Эйбби примерно так же, как разговаривал бы со взрослой девушкой. Слова негра он пока игнорировал.

Тот вздохнул, но ничего не сказал. Если сержанту угодно разговаривать с мисс Эйбби - пусть разговаривает. Просто ему показалось, что болтовня ребенка в этот день не к месту и может утомить взрослого человека.

Но попусту болтать дочь полковника и не собиралась. Церемонность мистера Ганна слегка ее удивила, так что она простодушно заметила:

- Вообще-то никто не зовет меня мисс Риддон, сэр. Я - Эйбби. Здравствуйте и приятно познакомиться, - несколько поздно вспомнила Аббигейль о манерах, но ничуть этому факту не смутилась.

Общительная и, чего таить греха, слегка избалованная вниманием отца, не чаявшем в ней души, дочь полковника совершенно не боялась незнакомых людей. Тем более что сержант был так любезен, что присел, чтобы поговорить с ней, а не заставил смотреть снизу вверх. То, что он смахнул слезу при упоминании имени отца, так же не укрылось от Эйбби и, глубоко вздохнув, чтобы самой не заплакать, она принялась рассказывать:

- Сегодня, разбирая бумаги, мы нашли письмо... Видимо, папа написал его незадолго до того, как его позвал к себе Господь, - грустно пояснила Эйбби, - так что оно без адреса и имени там нет. Но рядом лежало ваше письмо, так что я подумала, что он мог писать ответ вам. Может, вы его посмотрите? - предложила она доброжелательно и с какой-то надеждой. - Вдруг вам?

Дочь полковника и сама себе не смогла бы объяснить, почему ей так важно передать недописанное письмо отца. Ведь вполне могло статься, что там ничего важного и адресату оно и не нужно. Но Эйбби очень хотелось сохранить хотя бы иллюзию того, что все еще идет по-прежнему. Что отец жив, пусть даже в памяти окружающих. Тем более что со смертью полковника юную мисс Риддон постигла не только утрата родного человека, она еще и лишилась привычного образа жизни. И хотя опекуны были хорошими людьми, все-таки было ясно, что что-то изменится и жить как раньше у нее уже не выйдет. А перемены Аббигейль всегда страшили.

Негр с беспокойством слушавший излияния маленькой мисс, неодобрительно покачал головой:

- Твой дядя рассердится, если ты будешь брать из кабинета бумаги, Эйбби, - предупредил он ее.

Мисс Риддон подумала и отрицательно помотала головой, отвечая Тому:

- Нет, папа ведь обычно не сердился, даже если я и играла там. Тем более что дядя все равно хотел это письмо выбросить, - пожала она плечами, - так что не будет большой беды, если его кто-нибудь увидит. Верно ведь? - спросила Эйбби поддержки у мистера Ната, по всей видимости, посчитав его за своего союзника.

- Конечно, мисс Эйби! - тут же согласился Нат.

Надежда прочесть последнее письмо полковника захватила сержанта настолько, что он позабыл о несчастном негре. Полковник Риддон всегда отвечал на его письма. А это было особенно ценным, потому что больше писем от Генри Риддона Нат никогда не дождётся.

- Если это письмо действительно написано для меня, мне бы очень хотелось его получить, - признался Нат, улыбнувшись девочке, чтобы поддержать её. - Я очень любил вашего батюшку, он много хорошего для меня сделал. Может быть, в этом письме что-то важное, его воля, которую я должен выполнить.

Сейчас Нат действительно разговаривал с маленькой дочерью полковника как со взрослой. Потеря близкого человека роднила их, даже если это первый и последний раз, когда он разговаривает с мисс Эйбби. Может быть, двадцативосьмилетнему Нату Ганну тоже хотелось хоть ненадолго сохранить иллюзию, что всё идёт, как прежде?

Аббигейль задумалась.

- Нет, воли, кажется, не было, - сказала она, припоминая, - там что-то про армию, и про Север и Юг в конце. А насчет важного не знаю, - честно призналась Эйбби и добавила, - сейчас я принесу письмо и вы сами посмотрите.

Тряхнув локонами, девятилетняя дочь полковника побежала в кабинет. Ей пришлось по сердцу, то, что сержант Ганн очень любил ее отца и был бы не против получить от него письмо, поэтому Эйбби, действительно готова была проявить все свое усердие в поисках. Ко всему прочему это отвлекало ее от горя и от мрачных мыслей о будущем.

Негр, тем временем, деликатно кашлянул, напоминая о своем присутствии. Проводив Натанаэля Ганна в восточную гостиную дома полковника, Том подошел к окну и открыл его. Наметанным глазом человека, в чьи обязанности входит надзирать за прислугой, в дневном свете он заметил легкий беспорядок. Траур трауром, но все же в доме дети, так что нужно соблюдать чистоту. Поэтому прихватив со стола вазу с уже увядшими цветами, негр пошёл на кухню, чтобы отправить горничных на уборку. Он бы сделал это раньше, но находясь в подавленном состоянии из-за смерти полковника, сегодня действовал не совсем продуманно. В дверях его, правда, чуть не сбила Эйбби, которая уже успела сбегать за письмом в кабинет на первом этаже.

- Извини, Том, - пробормотала мисс Риддон с легким раскаяньем в голосе и протянула сержанту Ганну листок бумаги. Она не была уверена, что письмо адресовано именно этому военному, но от всей души надеялась, что так оно и есть.

Нат бережно взял протянутый ему листок и улыбнулся девочке.

- Спасибо, мисс Эйбби.

Оглянувшись, он шагнул к ближайшему стулу и сел, не дожидаясь приглашения. Почему-то Нату пришло в голову, что лучше сесть, а не стоять посреди гостиной.

В письме полковник писал:

"Мой дорогой мальчик!

С болью прочитал твое письмо и единственное, что хоть немного примиряет меня с ней, так это то, что я могу сообщить утешительные вести. К счастью, мои скромные заслуги перед нашей страной еще не забыты, и к моему мнению еще прислушиваются в Генштабе. Опуская подробности, изложению которых препятствует мое нездоровье, рад сообщить, что дело, о котором ты сообщаешь, улажено. Мне удалось добиться служебного расследования и перевода майора в другое место. Теперь в вашем форту будет спокойнее, поскольку вряд ли полковник отважится рисковать своей карьерой и второй раз закрывать глаза на злоупотребление властью. Ты правильно сделал, сообщив об этом случае мне. Но ты всегда поступаешь правильно и мне не в чем тебя упрекнуть.

Я понимаю, что это деяние - лишь незначительный вклад в дело борьбы с бездарными командирами, позорящими честь офицера, и на своем пути ты еще не раз и не два встретишь людей, обделенных Божьей искрой в делах распоряжения людскими судьбами. Тяжел удел советчика в таком темном деле, и, наверное, долг любящего отца (а ты мне дорог как сын) предписать смирение и кротость перед лицом начальства и посоветовать не роптать, дабы избегнуть горькой участи. Но я этим долгом вынужден пренебречь. Всю свою жизнь, с тех пор как первый раз моя нога ступила в расположение моей первой части, я проповедовал один принцип - офицер в ответе за своих подчиненных и не должен закрывать глаза на их нужды и беды. Закрыть их несложно, но раз погасив в себе чувство справедливости, офицер теряет уверенность в непоколебимости своего слова, и обрести ее снова ему будет не суждено. А ты знаешь, что в бою одной уверенностью в голосе командира порой от бегства удерживаются целые полки. Так что смиряться с несправедливостью все одно, что превращаться из офицера в безвольную куклу, которая лишена как власти над собой, так и над подчиненными, потому как безвольных никто не уважает. Возможно, штабным крысам, которые ни разу не водили войск в атаку, эта власть и не нужна, но боевому офицеру без нее не обойтись.

Все это так, но с другой стороны, борьба за справедливость без защиты сверху, слишком жестока, беспощадна и почти наверняка лишена смысла. И у меня обольется кровью сердце, если я позволю себе благословить тебя на нее. Слишком горька эта чаша, и я прошу Бога, чтобы он пронес ее мимо тебя.

Поэтому мне придется сделать то, что, мой мальчик, я должен был сделать еще несколько лет назад, но медлил по старческому недомыслию и глупости - переведу тебя в регулярную армию Юга. Она невелика и не славится такими громкими подвигами, как армия Севера, но зато я буду уверен в том, что тебе служится спокойно. Я бы занялся этим уже сегодня, но, увы, недуг, приковавший меня к постели, постепенно набирает силы, и я кляну судьбу за свою медлительность. Мысль о том, что это нужно было сделать раньше, не покидает меня ни днем, ни ночью, но я уповаю на твое прощение. Когда я узнал, что после расформирования роты покойного капитана О'Доннелла ты попал в полк, служащий на Севере, то огорчился, поняв как это далеко от меня, но успокоил себя тем, что ты - северянин и твое место там. Я всегда считал, что мужчина не должен отрекаться от своих убеждений, будь то политические идеалы, вера или семейные корни. Предавший свои взгляды, какими бы благими целями это не оправдывалось, все одно, что публичная девка, которая бежит за тем, кто больше медяков ей бросит. Так я считал и считаю, но насчет тебя я ошибся. Ошибся (за что неустанно корю свою старую голову!), отнеся тебя к Северу. Не знаю, чем это объяснить, возможно, своим скромным влиянием, но душой ты - южанин. Значит, твое место на Юге...

Разумеется, тебе придется непросто на новом месте. Слишком уж явно стала расходиться трещина в отношениях северных и южных штатов, и я молю Бога, чтобы этот раскол не стал со временем дымиться. Но я уверен, что ты справишься. Южане горды и не любят чужаков, но они ценят благородство, а ты благороден.

Засим заканчиваю. Написал бы еще, но меня оставляют силы, а мне бы не хотелось откладывать написание письма на потом, так как завтра я все же собираюсь начать хлопоты о твоем переводе. Штаб не откажет мне в такой мелочи, поэтому ждать тебе осталось недолго. Жди и помни, что я всегда тобой гордился и буду гордиться, чтобы ты не сделал.

Полковник инфантерии в отставке Генри Риддон".

"Мой дорогой мальчик!.."

Нат вынужден был остановиться, едва начал читать. Да, полковник часто обращался к нему в письмах именно так. На глаза Ната навернулись слёзы, но он быстро смахнул их, торопясь узнать, что написал ему полковник в своём последнем письме. Первый абзац заставил сержанта Ганна сильно разволноваться. Да, в форту уже всё налажено, иначе Нату, наверное, не удалось бы добиться увольнительной. На самом деле, он не написал и половины того, что творилось, но его письмо заставило больного, умирающего полковника подняться на ноги и хлопотать, чтобы разрешить этот конфликт. Сейчас Нат остро раскаивался в том, что поддался слабости, несмотря на фразу полковника о том, что он правильно сделал, обратившись за помощью. Надо было что-то придумывать самому! Вряд ли это надолго отложило бы смерть Генри Риддона, но Нат всё равно раскаивался. Так получалось, что своим письмом он причинил боль любимому человеку и, возможно, приблизил его кончину. И ведь понимал это, но не выдержал и всё-таки написал! Написал как мог нейтрально, но, наверное, следовало вообще не писать.

Тяжело вздохнув, Нат принялся читать дальше. "Офицер в ответе за своих подчинённых..." Слова полковника были просты, но очень много значили. Да, это были принципы, которым полковник учил его и которых Нат изо всех сил старался придерживаться. Ведь он, как и многие, был воспитанником полковника Риддона. И сердце его трепетало, когда он читал признание полковника: "дорог, как сын"... Какой отец сделал бы для Ната столько, сколько этот человек, последнее письмо которого он сейчас читал, уже не замечая, что по лицу текут слёзы?!

Наверное, до этого момента Нат не понимал, какой значительный получил дар: девять лет жизни прожить под руководством полковника Генри Риддона. Девять лет, которые сделали из Ната солдата и командира, научили следовать долгу и чести. До этого момента Нат мучился от потери, но только сейчас, читая простые и полные любви строчки на бумаге, ощутил, насколько эта потеря велика. Теперь он один. Готов он, или не готов, но с этого момента он должен сделать всё, чтобы оправдать ту величайшую милость, которая была ему отпущена в лице его наставника и учителя.

Нат дочитал до конца, хотя строчки сливались и осознать их смысл было сложно. Потребуется ещё не один раз перечитать письмо, когда успокоится сердце и можно будет трезво оценить то, что написано про Юг. Почему-то Нату казалось, что это очень важно, но он не смог сосредоточиться, как ни старался. Наконец он поднял голову и огляделся, неожиданно вспомнив, что может оказаться в комнате не один...

Он и был не один. Эйбби, разумеется, никуда не ушла - понимая, что сержант может и не признать письма, она была готова забрать его обратно. Но, судя по тому, что мистер Ганн расплакался, читая, письмо предназначалось как раз ему. У самой мисс Риддон тут же задрожали губы. Когда все кругом вели себя спокойно, и не выставляли горе напоказ, она тоже держалась, не позволяя слезам вырваться наружу, но сейчас поступить так Эйбби уже не могла, да и не хотела. Скорбь накрыла ее черной лавиной и, хотя детям и свойственно переживать утраты проще, чем взрослым, почувствовала самую настоящую острую боль.

Так что пока мистер Нат читал письмо, Эйбби тоже тихо плакала, присев на маленький диванчик в углу. Намочив свой платок слезами, она отняла его от глаз и спросила неизвестно зачем:

- Почему он нас так рано оставил?

Непонятно кого имела в виду мисс Риддон под "нами" и какой ответ она ожидала получить. Скорее всего, никакого. Что тут еще скажешь?

Нат машинально сунул письмо за пазуху, вытер глаза и подошёл к девочке, снова присев перед ней на колено. Конечно, ему следовало контролировать, что делается вокруг. Маленькая дочка полковника могла и сама плакать, без чужой "помощи", но под воздействием примера взрослого - тем более. А что тут сделаешь? Обычно Нату удавалось себя держивать и не показывать слабости. Но сегодня он не просто не сдержался, а на какое-то время забыл, где он и что происходит.

- Милая, твой папа успел так много сделать, что очень устал, - сказал Нат, понимая, что не умеет разговаривать с детьми и вряд ли сможет что-то объяснить девятилетнему ребёнку, для которого важнее всяких слов, что папы теперь нет. - Твой папа помог очень многим людям. Поэтому его все любят и помнят. Но он так сильно устал, что Всевышний увидел это и забрал его к себе, чтобы он мог отдохнуть.

Нат достал свой собственный платок. Чистоплотный от природы, он к тому же старался во всём брать пример с таких, как полковник Риддон. Поэтому в его кармане вполне можно было обнаружить абсолютно чистый носовой платок.

- Возьми вот. - Он мягко взял девочку за руку и вложил ей в ладошку этот кусочек ткани. - Твой совсем мокрый. - Он вздохнул и посмотрел на Эйбби, тихо улыбнувшись. - Твой папа не оставил тех, кого любит. Просто теперь он будет смотреть на тебя оттуда. - Нат кивнул куда-то наверх. - И ты всегда можешь рассказать ему всё, что хочешь. Он услышит. И помолится за тебя, чтобы другие люди были к тебе так же ласковы, как он. Вот я несколько лет не видел твоего папы, но обращался к нему, и он не оставлял меня без своей поддержки.

Нат незаметно вздохнул, чтобы справиться с вновь подступившими слезами и не расстраивать ещё больше дочку полковника. Хотя, по чести сказать, он не считал, что нельзя плакать по ушедшим от тебя любимым людям.

Разумеется, Эйбби взяла сухой платок и вытерла мокрое от слез лицо. Конечно, от добрых слов мистера Ганна у нее еще пуще защемило сердце, но плакать больше она не стала. Мисс Риддон, несмотря на юный возраст, понимала, что стоит только дать волю чувствам, успокоиться потом будет сложно. А успокоиться было нужно, потому что она знала, что отец не любил ее слез и если он ее сейчас видит, то ему это будет неприятно. Поэтому, довольно успешно подавив рыдания, Эйбби сказала:

- Да, конечно, папа не отказывал в помощи, тем, кто просил ее. Не отказывал вам, не откажет и мне. Вот только как подумаю, что я его больше не увижу, что он не назовет меня больше "котенком"... - Не закончив фразу, дочь полковника тяжело вздохнула и спросила с какой-то тоской во взгляде: - А папу точно будут помнить?

Вообще-то, по-хорошему, ей нужно было бы отстать от незнакомого человека и перестать задавать ему вопросы, от которых ему самому, наверняка, тошно, но Эйбби был еще слишком мала. Она рассуждала просто: если бы сержанту не захотелось с ней разговаривать, он бы позвал какого-нибудь негра из коридора и велел бы отвести её к няньке.

- Конечно будут, милая, - ответил Нат убеждённо.

Ему бы просто в голову не пришло кого-то звать. Эйбби была частичкой своего отца, таким милым и непосредственным ребёнком, с которым можно поговорить о полковнике Риддоне. Где-то глубоко в душе Нат прекрасно понимал, что никакого подобного разговора не ожидало его, будь дома брат Генри Риддона или даже его пятнадцатилетний сын. Выходило, что только с маленьким ребёнком можно было просто высказать то, что никому другому Нат никогда бы не посмел сказать. Ведь как бы он ни любил полковника, он не был членом его семьи и не имел права так близко подходить к личной жизни Риддонов.

- У твоего папы было очень много друзей, которые не забудут его до тех пор, пока их самих не станет. Они расскажут о твоём папе своим детям, и те тоже будут помнить о нём и о его подвигах. Ну, может быть, не так отчётливо, потому что ведь сами они не видели полковника. Но всё равно будут помнить. - Нат накрыл своей ладонью руку девочки, что конечно было позволительно лишь по причине её малого возраста, а ещё потому, что сейчас их роднило общее горе. - Ты можешь не сомневаться в этом. И потом, ты тоже можешь кому-то рассказать о своём папе, чтобы его помнили. Ведь в твоём сердечке он всегда будет жить.

Ему самому хотелось назвать её котёнком, но Нат не посмел так сильно вторгаться в мир маленькой Эйбби. Тем более что её это могло ещё сильнее расстроить. Он лишь тихонько погладил её маленькую ручку.

- И у тебя есть ещё твой брат, мистер Джон, - напомнил Нат, которому по правде хотелось убедиться, что между братом и сестрой достаточно хорошие отношения, и они будут заботиться друг о друге. - Он ведь тоже не забудет вашего папу.

Эйбби подумала.

- Нет, не забудет, - сказала она уверенно, - хоть они в последнее время и не очень хорошо ладили, все равно Джон любит папу. Любил, то есть, - поправилась дочь полковника грустно, - поэтому очень переживает. Просто брат скрытный, по нему сразу и не поймешь, что он чувствует. Но я понимаю. Сегодня, например, он куда-то сбежал с утра и никто не знает куда. А я знаю, что Джон пошел на кладбище, подумать в одиночестве. Да, я его понимаю, - еще раз повторила маленькая Эйбби задумчиво. - Но вот понимает ли он меня - не знаю. Но в любом случае он пообещал папе обо мне заботиться, а Джон всегда держит слово.

Выложив таким непосредственным образом правду об отношениях в семье, правду, которую более старшие Риддоны предпочли бы скрыть от посторонних людей, Аббигейль вздохнула более спокойно. Утешения сержанта Ганна, равно как и его мягкий жест подействовали на нее успокаивающе, так что она на какое-то время отвлеклась от своей боли и вспомнила о других вещах.

- Надеюсь, вы не гневайтесь на то, что я прочитала ваше письмо? - осведомилась она совершенно искренне и пояснила: - Просто тетушка говорит, что воспитанные люди чужих писем не читают.

Нат отрицательно качнул головой.

- Нет, конечно, - уверил он девочку. - Я не сержусь. Вы же не знали, кому это письмо адресовано.

Пожалуй, письмо было слишком личным. И если бы Нат узнал, что его прочитал кто-то из старших Риддонов, он бы здорово смутился. Кто знает, как отнёсся бы мистер Джон, если бы прочитал отцовские откровения, адресованные какому-то незнакомому сержанту. Но Ната больше взволновало, что у полковника в семье оказывается далеко не всё гладко и его последние дни были омрачены сложными отношениями с сыном. Если бы Нат потрудился вспомнить себя в пятнадцать лет, он бы, наверное, лучше понял Джона. Особенно если бы сопоставил ревностное отношение Генри Риддона к армии и своим воспитанникам. Джону элементарно могло не хватать отца, особенно в таком сложном возрасте. Но Нат был сейчас уже достаточно опытен в делах армии, и по-прежнему малоопытен в более житейском отношении. Лет через девять-десять ему ещё предстояло вернуться к проблеме взаимоотношений Джона Риддона с отцом. После разговора с двадцатипятилетним Джоном. А сейчас он подумал о том, не следует ли ему поискать юношу и побеседовать с ним. Что-то останавливало Ната от такого поступка. Наверное, если бы полковник хотел, чтобы Нат вмешивался в дела семьи, он бы давно его вмешал. Раз Генри Риддон этого не сделал, значит, и не следует поступать самовольно. Одно дело - беседовать с маленькой девочкой, которой не хватает отца, а может быть, и просто разговора об отце. И совсем другое - лезть к сыну полковника. Скорее всего, Джона не обрадует такое вмешательство.

Может быть, Нат был не прав. Но он исходил из своего, на тот момент очень маленького и однобокого опыта по части семейной жизни и воспитания детей.

- Мисс Эйбби! - Нат улыбнулся девочке. - Мне уже пора ехать. Моя часть очень далеко отсюда, а опаздывать я не должен. Твой папа хотел, чтобы меня перевели сюда, на Юг. Если мне удастся выполнить его волю - я надеюсь, вы с братом не будете возражать, если когда-нибудь я вас навещу. Я не уверен, что это получится, но кто знает... Даже если не удастся, я останусь другом вам с мистером Джоном. И я всегда буду помнить и любить твоего папу.

Нат вздохнул, потом склонился к руке девочки и поцеловал её ладошку. Ему действительно пора было уходить, хотя сердце разрывалось от предчувствия, что он может никогда больше и не встретить ни Эйбби Риддон, ни её брата Джона. Во всяком случае, в ближайшем обозримом будущем...

Обещание сержанта помнить и любить полковника Риддона, равно как и обещание остаться их семье другом понравилось маленькой Эйбби. И пусть выполнение этого слова было целиком и полностью на совести самого мистера Ганна, дочь полковника не сомневалась в его искренности. Хотя бы потому, что дети очень хорошо чувствуют ложь взрослых, а никакой фальши в словах бывшего боевого товарища отца Аббигейль не почувствовала. Поэтому весьма непосредственным и доверчивым образом она наклонилась и со словами: "Желаю счастливой дороги" - поцеловала его в щеку.

Этот поступок, от которого более взрослая леди сгорела бы со стыда, показался девятилетней девочке простым и естественным. Тем более она тоже чувствовала, что общее горе роднит ее с сержантом Ганном, а что может быть дурного в прощании с родственником. Отстранившись, мисс Риддон заметила:

- Думаю, что Джон не будет возражать, если вы нас навестите. Однако я не знаю, где мы тогда будем, - сказала она справедливости ради, - может быть, дядя вообще отправит нас жить к родственникам, на одну из плантаций. Так что, наверное, мы теперь не скоро увидимся.

Нат серьёзно кивнув Эйбби, и поднялся на ноги.

- Не знаю, будет ли у меня возможность вас искать, но если будет - я постараюсь. И спасибо за пожелание. Я думаю, что теперь точно доберусь хорошо.

Непосредственность девочки растрогала Ната, и он пришёл к выводу, что действительно пора уходить. Не только по времени, но ещё и потому, что бороться с собственным желанием заплакать становилось всё труднее. Тем не менее, он протянул маленькой дочери полковника руку.

- Вы не проводите меня до двери, мисс Эйбби? - попросил он. - Или мне проводить вас к вашей няне?

- Пожалуй, я вас провожу, - согласилась мисс Риддон и без колебаний вложила свои маленькие пальчики в руку сержанта Ганна, - а потом сама найду няню.

Как ни привыкла Эйбби к заботе и всеобщему обожанию, простые и чуткие слова друга отца пришлись ей по душе. Они даровали утешение в этот тяжелый день, за что дочь полковника была искренне благодарна мистеру Нату. Так что ей было совсем не сложно проводить его до дверей.

Дом уже перестал быть таким тихим и темным - негры, разогнанные Томом, сновали туда-сюда, наводя порядок. Едва не чихнув от поднявшейся в холле пыли, Эйбби повернулась к сержанту и посмотрела на него теперь уже снизу вверх взглядом, в котором светилась все та же доверчивость и симпатия.

- Что ж, до свидания, сэр! - чинно попрощалась она со своим новым другом. - Будете в наших краях - заглядывайте.

Дети, в отличие от взрослых, чаще смотрят на мир оптимистичнее. Тем паче так смотрят дети, чья юность не была омрачена семейными неурядицами или грубым обращением. Поэтому маленькая Эйбби не сомневалась, что когда-нибудь, в будущем, их пути с мистером Ганном пересекутся. Знать, что он к тому времени станет солдатом разорившей Юг армии, она, конечно, не могла.

- Спасибо, мисс Эйбби! - поблагодарил Нат, снова присев на корточки и ещё раз поцеловав ручку маленькой дочери полковника. - Если смогу, обязательно вас навещу.

А потом он встал и пошёл на выход. Задерживаться дальше не было ни времени, ни сил. Уже с улицы помахав девочке рукой, Нат быстрым шагом направился прочь от осиротевшего полковничьего дома. Касаясь груди пальцами, он ощущал, как под одеждой шелестит бумага - последнее письмо его наставника и, наверное, самого близкого человека во всём мире. Это письмо Нат сбережёт всеми правдами и неправдами. Хотя через шесть лет, когда начнётся война между Севером и Югом, уже не посмеет его перечитывать. Но всё равно будет хранить. Так же, как и память о маленькой Эйбби Риддон. Со временем эта память потускнеет и отступит, но однажды вернётся с новой силой. Это будет уже при их следующей встрече...

Сейчас же Нат шёл, смахивая с лица то и дело набегающие слёзы, и думал о том, что приложит все усилия, чтобы выполнить последнюю волю полковника. А именно так Нат воспринял строчки о переводе в Южную армию. Да, он должен это сделать! Хотя бы попытаться...

Нат давно понимал, что Юг и Север расходятся всё дальше и его просьба о переводе вызовет подозрения. Скорее всего, его никто никуда не переведёт, и он лишь нарвётся на очередные неприятности. Но иначе Нат поступить не мог. Он интуитивно чувствовал, что если останется там, где он есть, то в решающую минуту может оказаться совсем не на той стороне, на которой следовало быть. Эта уверенность не облекалась в слова, но жила в сержанте Ганне и руководила им.

Перевестись на Юг Нату не удалось, да и его предположения о том, что своей просьбой он лишь навредит себе, тоже сбылись. А когда в 1861 году началась война, Нат не посмел нарушить присягу и перебежать в армию Юга. Слишком твёрдо он был уверен в том, что не существует на свете причин, по которым можно нарушить клятву. Так он и прошёл всю войну, борясь с противоречием в своей душе и не скрывая собственных убеждений в том, что война эта неправая, и что он сам вынужден воевать на стороне захватчиков и оккупантов. Увы, это убеждение уже не могло помочь ни ему, ни тем более Югу...